Глава 13

ДОРОГА НА КАЛЕ

Франсуа очнулся в каком-то другом мире… Было утро, он лежал у реки, на прибрежном песке. Он с трудом встал и тут же схватился за голову — настолько внезапным оказался приступ боли… Отняв руку, он увидел, что она вся в крови: на затылке оказалась разверстая рана.

Покачиваясь, он сделал несколько шагов. Он находился в каком-то городе. По всем направлениям сновали люди, испуганно отшатываясь при его приближении. И люди, и место были ему совершенно незнакомы; и он не имел ни малейшего представления о том, что делает здесь. Франсуа застонал: а сам-то он кто такой? Его имя… Он не знал даже своего имени!

Боль снова пронзила ему череп. У него подогнулись колени.

И тут он увидел, как к нему бросилась какая-то молодая женщина лет двадцати, с роскошным золотым поясом. Она закричала:

— Франсуа!

Он испытал тошноту и головокружение. Она назвала его «Франсуа», но он совершенно не помнил, чтобы его так звали. Ему удалось пробормотать:

— Кто вы?

Вопрос, казалось, сбил женщину с толку. Какое-то мгновение она смотрела на него, потом вскрикнула от ужаса, но, как ни странно, вовсе не потому, что заметила рану на голове: ее взгляд упал ему на руки.

— Перстень со львом!

Франсуа чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Он тоже взглянул на свои руки. О каком перстне она говорит? Ничего похожего там не было… Но далее за ходом своих мыслей он последовать не смог, окончательно лишившись чувств.

Он очнулся в постели. У его изголовья сидел какой-то человек, которого он тоже никогда раньше не видел, равно как и комнату, в которой находился. Человек спросил его, какие грехи он совершил в своей жизни. Франсуа понял, что это священник и что он сам близок к смерти. Он сделал отчаянное усилие, чтобы вспомнить хоть что-то, но, ничего не добившись, снова погрузился в небытие.

Он оставался в этом состоянии, подобном сну, дни и недели, снедаемый горячкой, потеряв чувство времени… Наконец как-то утром жар спал, и он пришел в чувство. Молодая женщина с золотым поясом вела, обращаясь к нему, какие-то невразумительные речи: что его-де зовут Франсуа де Вивре, что он-де рыцарь, что он имел неосторожность провести ночь вне дома, на Гревской площади, и что во время сна на него напали разбойники. Сама же она зовется Жилетта из Берси. Обеспокоившись его долгим отсутствием, она отправилась на поиски, искала на всех улицах подряд и, по счастью, наконец, нашла… Они раньше жили вместе в Париже.

Франсуа прислушивался к ее словам в испуге. О чем она говорит? Кто такая эта Жилетта? А этот Франсуа де Вивре? У него вырвался крик отчаяния:

— Я ничего не помню!

Ему казалось, что он падает в пропасть, но в этом падении перед ним промелькнуло воспоминание — одно-единственное.

— Перстень со львом! Когда вы меня увидели, вы сказали, что у меня больше нет перстня со львом…

Женщина передернула плечами:

— Это правда. Ты дорожил этим перстнем больше жизни. Если бы к тебе вернулась память, ты был бы сейчас безутешен.

— Как можно дорожить каким-то перстнем больше жизни?

— Не знаю.

Жилетта больше ничего к этому не добавила, разделась и скользнула в постель. Франсуа не сопротивлялся. Эта женщина принадлежала ему; он чувствовал, что его тело знает ее и вновь охотно обретает. Его физическое состояние не позволяло ему проявить достаточно предприимчивости, поэтому молодая женщина взяла всю инициативу на себя; она совершенно обессилила его, но сделала безмерно счастливым. В постигшем его расстройстве он обрел, наконец, желанную опору и утешение. Жилетта из Берси, поскольку именно так она себя величала, превратилась для Франсуа в единственную связь, соединяющую его с миром и с его ускользающим «я». Ему оставалось лишь ждать рядом с ней и надеяться.

В последующие дни он постепенно восстанавливал силы. Жилетта по-прежнему не спешила отвечать на его вопросы; она убеждала его побольше отдыхать и не советовала покидать постель. Однако, несмотря на все ее предостережения, Франсуа чувствовал себя достаточно бодрым, поэтому оделся и вышел.

Погода стояла теплая. Вероятно, сейчас конец лета или начало осени. Город показался Франсуа большим, красивым и оживленным. Встречный продавец вина протянул ему чарку. Франсуа выпил. Жидкость словно огнем согрела его ослабший организм. Продавец весело засмеялся.

— За смерть Изабеллы Французской! И пусть вместе с ней сдохнут все ее сукины дети и внуки!

— Кто это — Изабелла Французская?

— Английская королева-мать. Только что померла. Вы разве не знали?

— Это ведь не по-христиански, пить за смерть людей.

— Так они же враги!

— Кто — враги?

Разносчик вина взглянул на Франсуа с удивлением.

— Англичане, конечно, кто ж еще! Уже больше двадцати лет мы с ними воюем. Из каких же вы краев, коли этого не знаете?

Франсуа удалился, не ответив. Значит, идет война… Жилетта говорила ему, что он был рыцарем, и это, наверное, правда: он гораздо сильнее и лучше сложен, чем все те, кто попадался ему на пути. Он чувствовал, что его руки привычны к оружию. Впрочем, в том доме, где он жил, он заметил доспехи и какой-то щит.

Франсуа еще долго шагал. Раз он рыцарь и идет война, ему надо бы явиться к королю этой страны и поступить на службу. Но если его тело и приспособлено для битвы, то на что он годен с пустой головой? Как сможет он убивать одних людей и защищать других, если они все ему одинаково безразличны?.. Франсуа повернул назад, к тому дому рядом с собором, из которого вышел.

Жилетта ждала его. Она надела голубое платье, корсаж которого, согласно новой моде, был с прорезями по обе стороны, от подмышек до бедер. Декольте, глубоко вырезанное в виде буквы «V», закрывал кусок белого муслина, который скорее идеализировал, чем прятал грудь. По комнате вместе с вьющимся дымком струился странный запах, исходя из бронзовой курильницы. Жилетта улыбнулась.

— Нашел на улицах свою память?

— Нет, зато повстречал войну. Войну, о которой понятия не имею.

Жилетта открыла ему объятия.

— Зачем искать?

Забвение… Именно забвение обрел Франсуа рядом с Жилеттой. И это забвение длилось дни, недели, месяцы. Время от времени он делал усилие, пытаясь отыскать свое прошлое, но не находил ничего, кроме пустоты и уныния.

В конце концов, Франсуа решил смириться и принять все как есть. Это был единственный способ избежать отчаяния. Он все реже и реже выходил из дому. Миновали День всех святых и Рождество. Его вселенная ограничивалась спальней, Жилеттой с ее платьями, обновлявшимися время от времени, ее золотым поясом и странным ароматом благовоний, которые она сжигала в курильнице. Порой она казалась ему какой-то волшебницей, наделенной злыми чарами, но он был не в силах противиться им. Их тела превосходно подходили одно другому, а это было единственным, что имело значение. Ее губы, груди, лоно источали само забвение, и Франсуа упивался им — благотворным, оздоровляющим…

Никто не докучал им в их убежище, но вот настала весна. Жилетта рассказывала ему кучу всякой всячины по поводу их совместной жизни. Про себя она говорила, что была вдовой богатого торговца. Денег у нее осталось много, и они тоже вскоре начнут торговать… Франсуа не мешал этим разговорам. Он не был уверен, что она говорит правду, но ему было наплевать. Он все больше погружался в эту странную жизнь, похожую на чувственный сон.

Только в одном Франсуа был уверен — в существовании перстня со львом, который был похищен у него и которым он, по словам Жилетты, дорожил больше жизни. Только эта мысль и удерживала его от того, чтобы полностью погрузиться в забытье. Пусть тот Франсуа де Вивре, о котором он ничего не знает, был личностью вполне заурядной, средней, но у него все же была одна необычайная особенность: каким-то кольцом он дорожил больше собственной жизни! Что за связь объединяла его с этим перстнем? Что за тайна, что за сказочная история таилась в нескольких унциях драгоценного металла? Через некоторое время эти вопросы без ответов сделались ему невыносимыми, и он решил разыскать перстень со львом.

Предчувствуя, что не может рассчитывать ни на какую помощь от своей сожительницы, Франсуа решил действовать самостоятельно, основываясь на тех крупицах знания, которыми располагал. Кольцо было украдено у него, когда он спал на Гревской площади. Значит, единственное, что ему остается, — это вновь пойти туда в надежде повстречать вора.

Ночью, пока Жилетта спала, он выскользнул из спальни. На нижнем этаже находилось его рыцарское снаряжение. Франсуа взял боевой цеп и некоторое время крутил им. Поначалу эта вещь показалась ему ужасно тяжелой, но вместе с тем он укрепился в уверенности, что умеет ею владеть. Ему всего лишь недоставало тренировки.

Франсуа прихватил также фонарь и, не переставая равномерно вращать своим оружием, вышел из дома. Дойдя до Гревской площади, он обошел все прилегающие к ней улочки. Место и в самом деле было разбойничье. Как только он мог дойти до такой глупости — улечься здесь спать? Какое горе помутило его рассудок?

Он задавал себе этот вопрос целую ночь напролет, беспрестанно вращая боевым цепом, к которому приноравливался все больше и больше. Рано поутру Франсуа возвратился домой несолоно хлебавши. Он возобновил свои попытки на следующую ночь и выходил еще три ночи подряд. Обходя улицы, он неустанно упражнялся с цепом и, в конце концов, восстановил былую ловкость.

В шестую ночь, когда небо уже начинало светлеть, до Франсуа донесся звук шагов. Он погасил фонарь и затаился у каких-то ворот. Появилось несколько человек — наверное, с десяток. Без сомнения, воровская шайка, если судить по зверским физиономиям и ножам за поясом. Шедший впереди был самый внушительный из всех — настоящий великан с окладистой светлой бородой.

И тут Франсуа увидел. На правой руке главаря блестело золотое кольцо, представляющее собой голову рычащего льва с двумя рубинами вместо глаз. Франсуа остался совершенно спокоен. Он должен воспользоваться эффектом неожиданности: сначала дать им пройти, потом молча напасть сзади…

Что он и исполнил. Когда шайка миновала его, Франсуа, рванувшись вслед, стремительно, точно и сильно ударил в голову двух бандитов, идущих последними. Остальные обернулись на стук. С криками бешенства они ухватились за ножи, но Франсуа закричал еще громче:

— Мой лев!

Боевой цеп в опытной руке — оружие необоримое. Никто, если только он не защищен крепкими доспехами, не может приблизиться к нему. Трое разбойников, оказавшихся достаточно глупыми, чтобы осмелиться на это, познали его действие на собственной шкуре: у первого была раздроблена грудь, второй лишился руки, а третий — половины лица вместе со щекой, глазом и ухом. Это было сигналом «спасайся, кто может!» Остался только главарь шайки — наверняка из гордости. Франсуа очутился перед ним одним прыжком.

— Ты сейчас умрешь, Сивобородый!

Цеп взметнулся вверх… В мгновение ока Сивобородый понял: у него остается только один шанс на спасение, один-единственный. Он поспешно сорвал с пальца перстень со львом и протянул его своему противнику.

Франсуа не шевельнулся. Он смотрел на это лицо, которое стольким внушало ужас, а теперь было мертвенно-бледно и не выражало ничего, кроме мольбы. Губы быстро-быстро что-то шептали. Этот скот молился! Со всем тем, что у него было на совести, он еще надеялся на божественное милосердие… Франсуа вспомнил слова своего брата: «Яблоня — приносить яблоки, ученик — учиться, а грабитель — грабить». В сущности, что он знает о том, почему Сивобородый разгуливает по парижским улицам и грабит людей, рискуя угодить на эшафот? Ярость битвы покинула Франсуа; убить сейчас означало бы казнить, а он не был ни судьей, ни палачом.

Резким движением Франсуа вырвал у Сивобородого свой перстень.

— Убирайся к черту!

Он остался один. Занимался день, уже провозглашенный всеми петухами Парижа, опередившими церковные колокола. Он опять прошел через Гревскую площадь и дальше, берегом Сены, где так неосторожно заснул. Тоска по погибшему Туссену снова сжала его сердце.

И тут Франсуа заметил, что ветви деревьев, растущих у кромки воды, покрыты молодой листвой… Молодой листвой! Франсуа охватила внезапная слабость. Молодая листва третьего августа! Последнее его воспоминание относится ко второму августа, когда он вместе с дофином въехал в Париж после трагических событий Жакерии. Значит, сегодня не третье?

Он бросился бегом к дому у паперти собора Богоматери. Жилетта, которую он грубо разбудил, вскрикнула, увидев перстень со львом. Франсуа потребовал все ему объяснить. С потерянным видом она отвечала… Сейчас день святого Якова, первый майский день 1359 года. На Франсуа напали, оглушив и отобрав перстень со львом, второго августа прошлого года. От удара по голове он потерял память. Она не понимала, как ему удалось разыскать свое кольцо, но была уверена, что именно благодаря льву Франсуа вернул свою память.

У Франсуа закружилась голова. Первое мая 1359 года: прошло девять месяцев!.. Но ничего, ровным счетом ничего не помнил он об этом времени. Между криком вафельника, который предшествовал его забвению, и видом кольца со львом на пальце Сивобородого зияла черная дыра.

Жилетта по-прежнему смотрела на него с тревогой. Франсуа подумал об Ариетте…

— С англичанами по-прежнему война?

— Да.

— И из Англии никто не приезжал? Неужели ни гонца, ни весточки?

— Нет.

— Ты оставалась со мной все это время?

— Да…

— Тогда расскажи мне, что тут происходило!

Жилетта промолчала. Случилось как раз то, чего она опасалась. Да, она хотела, чтобы он никогда не обрел свою память! Она желала этого страстно, неистово и с этой надеждой каждый день ставила свечки в соборе Богоматери! Без своих воспоминаний Франсуа принадлежал только ей; они были всего лишь двое молодых людей одного возраста.

Теперь же он снова знал, что он рыцарь, а она шлюха; он вспомнил, что обручен с благородной английской дамой…

Франсуа начал терять терпение.

— Ну же, отвечай! Что тут было? Что я делал?

Жилетта уловила беспокойство в его голосе и поняла, что у нее остался еще один козырь: она была единственной владелицей некоторой части его прошлого. Если она заговорит, то потеряет свою последнюю власть над ним; если промолчит, то еще сможет удержать его в руках.

— Скажу… потом.

— Почему потом?

— Торопиться некуда…

И угрозы, и просьбы равным образом оказались бесполезны: ничего другого Франсуа от Жилетты добиться не мог. С досады он вышел из дома и побрел наудачу по улицам Парижа, раздумывая над тем, что с ним приключилось.

Он потерял память о событиях, случившихся после того, как его оглушили, — это естественно. Жилетта по какой-то непонятной для него причине отказывается просветить его на сей счет — это немного странно, но она, без сомнения, хочет уберечь его от чего-то.

Не возвращалась к Франсуа и другая часть его воспоминаний, наиболее давних, тех, что касались его раннего детства. Как он ни старался, ему не удавалось проникнуть дальше 24 июня 1340 года, турнира в честь Иоаннова дня, на котором он присутствовал в обществе своих родителей. В сущности, ему недоставало двух самых крайних отрезков жизни. Следуя ходу своей мысли, Франсуа внезапно наткнулся на одно коварное сомнение. А что, если именно перстень со львом препятствовал возвращению воспоминаний? Не тех или иных конкретных эпизодов, но лишь особенных — касающихся, например, волков?

Конечно, он превосходно помнил герб де Куссонов, а также историю с Югом и Теодорой и их призраками, напавшими на него в лесу Шантильи, но при этом чуть туманно, с какой-то боязливой неточностью. Может, раньше он сознавал все это гораздо яснее?.. Он — рыцарь, предназначенный для битвы, он собирался как можно скорее поступить на службу к дофину; но не было ли тут еще и чего-то другого? Чего-то, о чем он так и не вспомнил? Некоего обстоятельства или качества, которое одновременно и существовало в нем, и вместе с тем было ему недоступно?

Дофин Карл не принял Франсуа де Вивре ни в тот день, первого мая, ни в последующие, поскольку у него имелись другие заботы. Речь шла ни больше ни меньше как о судьбе Франции.

Во время беспамятства Франсуа события не переставали идти своим чередом. Иоанн Добрый, по-прежнему пребывавший в плену в Лондоне, счел, наконец, срок своего ожидания слишком затянувшимся, а его кузен Эдуард III сумел этим воспользоваться. 24 марта 1359 года он вынудил Иоанна принять мирный договор взамен обещания быстрого освобождения.

Однако то, что, не моргнув глазом, подписал король Иоанн Добрый, было попросту невообразимо. Англия отбирала у Франции, кроме прочего, все ее морские провинции, от Северного моря до Пиренеев. Было очевидно, что государство, не имеющее выходов к морю, обречено на скорое удушение. Вдобавок к этому размер выкупа был определен в баснословную сумму, а именно — в миллион золотых денье. Его совершенно невозможно выплатить! В обмен на свободу Иоанн Добрый соглашался на смерть своей страны.

К счастью, подпись пленника не могла быть признана достаточной, так что последнее слово оставалось все-таки за дофином, регентом Франции. Получив на руки этот невероятный документ, Карл не захотел его ратифицировать и теперь изыскивал средства, которые позволили бы ему придать своему отказу побольше вескости. Дофин решил созвать Генеральные штаты.

Их заседание состоялось 25 мая 1359 года. Чтобы событие выглядело еще более торжественным и внушительным, дофин Карл сделал его публичным. Выборные от трех сословий разместились на ступенях дворца в присутствии изрядной толпы. Франсуа находился в первых рядах. Он предчувствовал, что скоро его снова затянет круговорот событий, и испытывал от этого облегчение. Он не смог отогнать от себя мысль о том, что ровно год назад, день в день, в Париж прискакали гонцы, возвестившие о начале крестьянских возмущений, и они с Туссеном уехали на ту проклятую битву…

На самом верху дворцовой лестницы один из адвокатов Парламента начал чтение договора.

— Англия получит в полное владение Гиень, Гасконь, Сентонж, Ангумуа, Пуату, Лимузен, Турень, Анжу, Мэн, Нормандию, Понтьё, сеньории Монтрейль, Кале, Булонь и все острова в океане. Герцогство Бретань станет вассалом Англии…

Толпа заволновалась. Как только называлось имя очередной потерянной провинции, в толпе поднимался возмущенный ропот. Но выборные от сословий были ничуть не менее пылкими. Как только чтение закончилось, представители духовенства, дворянства и буржуазии равно дали волю своему гневу. В прениях не было даже нужды, какой-то епископ, незнакомый Франсуа, взял слово, чтобы выразить всеобщее чувство:

— Условия неприемлемы и неисполнимы, а англичанам надо задать хорошую трепку, пусть даже всем нам придется погибнуть!

Депутаты проголосовали за налог, предназначенный для набора войска, а дворянство решило тут же составить личную армию дофина. Генеральные штаты, заседание которых на этот раз продлилось всего одно утро, в волнении разошлись. Через несколько дней король Иоанн с удивлением узнал, что его подданные предпочли судьбу страны его собственной…

В какое-то мгновение Франсуа заметил на верхних ступенях лестницы хрупкий силуэт дофина, рвущего в клочки текст договора, но Карл сразу же исчез, окруженный толпой. Франсуа бросился в самую сутолоку, где теснились знатнейшие сеньоры королевства, рыцари, оруженосцы, буржуа и простонародье. Из уст в уста передавался первый приказ: войску предстояло обложить Мелён, крепость, удерживаемую отрядами Карла Злого; дофин будет лично руководить своей армией. Среди рыцарей поднялся шум: каждый в возбуждении торопился прокричать свой боевой клич. Франсуа тоже бросил:

— Мой лев!

И, словно эхо, рядом с ним прозвучало:

— Божья Матерь, Геклен!

Геклен!.. Франсуа заработал локтями и оказался рядом с человеком маленького роста, лет сорока с виду. Его доспехи были помяты, а щит с гербом — черный двуглавый орел с красными когтями и гребнем на серебряном поле — пребывал в еще более плачевном состоянии: у птицы не хватало одной лапы, да и все краски облупились. Внешность самого рыцаря была под стать его снаряжению. Смуглый, курчавый, круглолицый, с лицом, напоминающим те образины, которыми украшают водостоки соборов: крошечный носик и большие зеленые глаза навыкате. И, однако, Франсуа каким-то удивительным образом был уверен, что тот одолел бы его и на турнире, и в любом другом виде единоборства. Чувствовалась в этом почти уродливом теле недюжинная сила, а в несуразных глазах таилось даже что-то завораживающее — такой мощный ум светился в них.

Франсуа спросил наудачу:

— Вы — дю Геклен? Сеньор де Броон? Черный Пес?

— Да. Все это, а также капитан Понторсона и Мон-Сен-Мишеля. Откуда вы меня знаете?

Франсуа ответил не сразу. Значит, вот он каков, тот, кому служил Туссен да к кому он и сам мог бы присоединиться, если бы не предпочел валять дурака в Броселиандском лесу! У него возникло впечатление, что закончилась еще одна обходная дорожка, и он окончательно выбрался на прямой путь.

— Мой оруженосец рассказывал мне о вас. Он погиб…— Франсуа с трудом подобрал слова, — погиб в бою. Его звали Туссен.

Дю Геклен наморщил лоб и покачал круглой головой.

— Помню. Ловкий лучник и отличный товарищ.

Такой была первая встреча Франсуа де Вивре с Бертраном дю Гекленом.

Осада Мелёна началась в первых числах июня. Армия дофина была многочисленна. В ней под началом коннетабля Франции Робера де Фьенна и Ги де Шатильона, графа де Сен-Поля, собрался цвет дворянства. Дофин хоть и присутствовал в войске, но непосредственного участия в военных операциях не принимал, ограничиваясь ролью наблюдателя.

Для осады имелись весьма важные орудия, а именно тяжелые арбалеты и две бомбарды. С них и начали. Много дней они громыхали, обстреливая стены. Первый раз Франсуа видел их в деле. Грохот стоял чудовищный, и он представил себе, что должен был почувствовать его отец и другие французские рыцари, услышав его при Креси…

Поскольку бомбардировка ничего не дала, приходилось решиться на штурм. Он состоялся 18 июня, и Франсуа потом никогда не забывал этот день.

Ничто не казалось ему более волнующим, чем участие во взятии какого-нибудь замка. Вид стен, куда ему предстояло взойти с боевым цепом в руках, буквально зачаровывал его… На приступ попели рано утром, при восхитительной погоде. Впереди двигались солдаты, держа широкие щиты, предназначенные защищать остальной отряд, — так называемые павуа; за ними следовали арбалетчики, потом подносчики лестниц и, наконец, рыцари со своими оруженосцами.

Крепость Мелён располагалась на одном из островов Сены. Реку перешли без труда по заранее наведенным наплавным мостам и ступили ногой на узкую полоску земли, тянущуюся вдоль стен. Этого-то момента и ждали защитники, чтобы вступить в игру. Каждая бойница вдруг извергла целые груды камней, дождь стрел, пущенных из луков и арбалетов, потоки кипящей смолы.

В одно мгновение вокруг вскипел ад. Франсуа не успел даже решить для себя, какого поведения ему держаться. Его увлекла отхлынувшая волна нападавших, оставляя у стен десятки трупов… Некоторое время спустя он оказался на другом берегу Сены, уже вне досягаемости потопа. Он чувствовал себя оскорбленным, униженным, хотя и ни в чем не мог себя упрекнуть. Против такой обороны любой был бы бессилен.

Любой, кроме Бертрана дю Геклена! Он-то остался под стенами, и остался совершенно один! Приметив на земле лестницу, он сумел поднять ее и прислонить к стене, хотя обычно для этого требуется сразу несколько человек. Потом подобрал щит павуа, поднял его над головой и начал восхождение. Вся армия следила за ним, затаив дыхание, настолько невероятным было это зрелище — один-единственный человек, идущий на приступ целого города.

Со своего наблюдательного поста дофин тоже видел эту захватывающую сцену. Он обратился к стоящему рядом Роберу де Фьенну, коннетаблю:

— Бога ради, кто этот человек?

— Бертран дю Геклен, государь. Говорят, он храбро дрался с англичанами в Бретани.

Дофин воскликнул:

— Спасите же его!

И правда, в этот момент на лестницу обрушился большой камень, разбив ее в щепы; рыцарь, добравшийся до середины, упал вниз и остался лежать, а вокруг него, не переставая, дождем сыпались стрелы и камни. По приказу дофина на выручку ему со всей возможной спешкой был отправлен отряд. Прикрываясь своими павуа, солдаты сумели перейти Сену, подобраться к неподвижному телу храбреца и забрать его с собой. Поскольку дю Геклен по-прежнему не подавал признаков жизни, его спасители применили к нему способ, которым пользовались тогда в армии, чтобы привести в чувство утопленников. Они дотащили его до ближайшего крестьянского двора, раскопали навозную кучу и засунули в нее раненого, всего целиком. Средство возымело решительное действие: тот немедленно пришел в себя.

Та часть войска, в которой находился Франсуа, последовала за спасенным. К ним присоединился и сам дофин. Как только рыцаря поставили на ноги, дофин Карл приблизился к храбрецу. Франсуа находился совсем рядом и ничего не упустил из их встречи. Даже в обычном своем состоянии дю Геклен был далеко не красавцем; вытащенный же из навозной кучи сделался и вовсе безобразен. Его уродливая голова, цилиндрическое тело, большие руки и короткие ноги были заляпаны гнусной жижей. Сравнение его с дофином производило впечатление почти комическое: наследник французского трона был хрупкий, как девушка, молодой человек, бледный, словно больной, и серьезный, словно доктор. Но Франсуа ничуть не хотелось смеяться. Напротив, его не покидало чувство, что на его глазах происходит что-то великое.