Глава 12

БОЖЕ! КТО ХОЧЕТ ЗАБЫТЬСЯ?

От всадников, встреченных на берегу Марны, Франсуа узнал, что дофин стоит в Шелле. Путь туда лежал простой: достаточно было ехать вдоль реки. С самого утра Франсуа погнал коня галопом и скакал не останавливаясь.

Вокруг него царил ужас, но он ничего не замечал. После бойни в Мо расправа покатилась дальше по деревням. Она была чудовищной, вполне соответствуя тому страху, которого натерпелось благородное сословие. Деревни запылали, вспыхнули поля с созревшими для жатвы хлебами. Все обличало волю к разрушению. Повсюду валялся забитый скот — с распоротым брюхом, ноги кверху; фруктовые деревья были срублены. Всем, кто избежал резни, зимой предстояло умереть от голода.

Франсуа скакал среди пожарищ, сжав зубы. Во рту застоялся вкус пепла. Время от времени он касался пальцем своих губ, словно желая проверить, на месте ли морщины. Ничто больше не будет так, как прежде. Он оставлял на берегу Марны не только мертвого Туссена, но и свою невинность, свою наивность, свои иллюзии.

Горе его было безгранично, но Франсуа позволял ему и дальше расти внутри себя. Он знал, что когда-нибудь боль утихнет, хотя знал также, что окончательно она умрет лишь вместе с ним, потому что она и его самого сделала другим. Этой ночью он преобразился.

Все ему казалось в некотором смысле более ясным, более жестким. В первую очередь — его собственный долг. Франсуа только что определил его себе окончательно и бесповоротно. И этот долг выражался всего в двух словах: «служить королю». Все остальное было лишь преступным заблуждением, изменой и вероломством. Сир де Вивре должен биться за короля и Францию, без споров и рассуждений…

Франсуа чувствовал также, что и его поведение в частной жизни не останется прежним. В этом запутанном и безжалостном мире он не может позволить себе колебаний, иначе ему конец. Он не располагал, как его брат, незаурядным умом, способным взвесить все «за» и «против», прежде чем совершить поступок. У него были лишь совесть и меч, и его долг — разить, как в прямом, так и в переносном смысле. Нежный возраст миновал. Франсуа разом созрел и очерствел. Он стал мужчиной.

Повстречавшись с первыми отрядами армии дофина, Франсуа де Вивре вскоре нашел и его самого на одной из шелльских ферм в окружении нескольких вооруженных рыцарей. Никакого двора, никакой роскоши и королевской пышности. Франсуа приблизился и преклонил пред дофином колено.

— Франсуа де Вивре, государь. Прибыл служить вам. Некоторое время дофин смотрел на него с интересом, потом улыбнулся и сказал: «Добро пожаловать…» Оказалось, что своим прибытием Франсуа прервал нечто вроде военного совета, и теперь королевский сын продолжил свою речь, не попросив его удалиться. Такой знак доверия глубоко тронул Франсуа. Этот день стал бы для него днем радости, если бы не Туссен…

— Любезные сеньоры, Карл Наваррский со своими англичанами только что вступил в Париж, и Этьен Марсель объявил его капитаном обороны. Я бы хотел, чтобы вы отправились под стены прощупать противника. Мне необходимо знать, заодно ли парижане с англичанами и будут ли они вместе воевать против нас. Если, как я надеюсь, это не так, то еще не все потеряно.

Во время речи дофина Франсуа на короткий миг закрыл глаза. Голос казался слабым, но впечатление было обманчиво: за внешней слабостью тот инстинктивно скрывал свою незаурядную силу. Будущий владыка Франции станет великим королем.

Вскоре Франсуа двинулся к Парижу вместе с армией дофина: тысяча пеших солдат и примерно две сотни рыцарей. Командовать ими было поручено Жану де Танкарвилю, шамбеллану[39] Нормандии, близкому другу Иоанна Доброго и одному из наиболее почитаемых советников самого дофина. Франсуа заметил, что наследник короны не поехал вместе с войском, и, ничуть не склонный видеть в этом проявление трусости, расценил такой поступок как благоразумную осторожность.

Они продвинулись вдоль Марны до ее впадения в Сену. Франсуа ехал в первых рядах, между графом де Танкарвилем и знаменем с королевскими лилиями. В первый раз он шел на бой непосредственно под знаменем Франции; насколько ему было известно, еще ни одному из его предков не выпадало подобной удачи. Впервые щит «пасти и песок», висевший у него на груди, был удостоен такой чести. При любых других обстоятельствах Франсуа упивался бы восторгом, но в тот мрачный день, 10 июня, и оказанная честь послужила ему лишь слабым утешением…

Вблизи от Парижа местность пострадала гораздо меньше. Возможно, именно благодаря Этьену Марселю, бывшему союзнику жаков, расправа над повстанцами тут стала не такой свирепой, как в других краях. По-прежнему двигаясь вдоль правого берега Сены, войско дофина достигло какой-то деревни. Встречный крестьянин сказал, что это Берси. Услышав название, Франсуа даже не вспомнил о той, что была родом отсюда и, вне всякого сомнения, все еще ждала его за стенами города, уже видневшегося вдалеке. Жилетта… Франсуа забыл ее давным-давно.

Именно тут и напали на них войска Карла Злого.

Из-за домов вылетел отряд всадников, вооруженных копьями; дождем посыпались арбалетные стрелы. Франсуа с силой захлопнул забрало своего шлема, ожидая приказа де Танкарвиля идти в атаку. Никогда прежде он не боялся смерти так мало, никогда прежде не испытывал такого желания убивать.

Жан де Танкарвиль взмахнул рукой, знаменосец поднял стяг с лилиями, и рыцари дофина устремились вперед с единым кличем:

— Монжуа, святой Дени!

Франсуа в своем воинственном запале обогнал остальных на добрых два корпуса. Он яростно крутил цепом над головой. Он хотел было крикнуть: «Мой лев!», но сдержался. Сегодня клич де Вивре должен уступить место кличу Франции. И Франсуа кричал изо всех сил:

— Монжуа, святой Дени!

Наметив себе первого противника, он налетел на него с такой бешеной скоростью, что опрокинул его одной лишь силой своего толчка. Сир де Вивре уже искал следующего, но, без сомнения, вид его был так страшен, что вокруг него образовалась пустота. Впрочем, превосходство французских рыцарей над англо-наваррскими было бесспорным. Те дрогнули. Вступление в битву пехоты лишь усугубило перевес. Отряды Карла Злого не замедлили пуститься в бегство. Стычка у Берси принесла дофину победу.

Это был двойной успех. Осмотр пленных не оставлял ни малейших сомнений: все они были либо англичане, либо наваррцы. Ни один парижанин не присоединился к ним. Как и предполагал в своих расчетах проницательный сын Иоанна Доброго, между его врагами, на время объединившимися, пролегла трещина. Остатки патриотического чувства все-таки помешали парижанам биться на стороне англичан.

Однако неприятности начались и в войске дофина. Если рыцари, примкнувшие к нему, вдохновлялись, подобно Франсуа, верностью короне, то вся пехота была наемной. Казна же опустела, жалованье солдатам давно не платили, поэтому в последующие дни началось повальное дезертирство. Войска Карла Злого получили угрожающее преимущество, и дофину пришлось согласиться на перемирие.

С остатками верных ему войск он решил покинуть Шелль и переместиться к… Мо! Руины Мо еще дымились… Выбор дофина был продиктован необходимостью. Требовалось оказаться подальше от Парижа, но для Франсуа это стало настоящей пыткой, солью на незажившую рану.

По счастью, войско — точнее, то, что от него оставалось, — стало лагерем вне города, жить в котором было невозможно. Но все равно Франсуа провел там самые мрачные дни своей жизни. Уже одна мысль о том, что они могут получить приказ идти в Мо и ему придется вновь проезжать через то место, где был убит Туссен, наводила на него ужас.

Этот приказ так и не поступил, зато немного спустя до Франсуа дошло пугающее известие: дофин, став жертвой душевной подавленности, почти столь же сильной, как и его собственная, готов отказаться от борьбы! После стольких испытаний и разочарований мужество наследника пошатнулось. 20 июля он торжественно объявил, что, если до конца месяца ситуация не изменится к лучшему, он их покинет и удалится в Дофине. Его умоляли, заклинали — все впустую: если до 31 июля враги не падут, он уйдет…

В ту ночь Франсуа, заснувший под открытым небом, увидел черный сон. Этого не случалось с ним с тех самых пор, как он покинул Маргаритку и встретил Туссена. Туссен оберегал Франсуа от черного сна, и его смерть означала, что этот ужас начнет возвращаться к нему снова и снова… Весь день 21 июля превратился для Франсуа в один долгий кошмар. К его собственной боли прибавлялась еще и эта драма. Если не будет дофина — не будет и самой Франции. Кому тогда служить? Что с ним станется? Это подобно гибели, это равнозначно полному разгрому! Никогда, даже ослепнув, Франсуа не испытывал такого отчаяния. И вдобавок рядом уже не было Туссена, чтобы заставить его смеяться над собственными невзгодами. Франсуа дошел до того, что стал завидовать своему оруженосцу, лежащему на острове под розовым кустом, с дырой вместо сердца. Он, по крайней мере, отмучился!

Даже если бы следующая ночь обошлась без сна, она все равно была бы столь же горькой. Меж тем в Париже в это самое время происходили решительные события…

Войдя в столицу, англичане и Карл Злой повели себя словно в завоеванной стране. Открыв для себя после долгих месяцев походной жизни этот огромный город, полный роскоши и удовольствий, они без всякого удержу предались его соблазнам. Они заполнили собой все кабаки и бордели; они безбожно обирали торговцев, чаще всего платя гораздо ниже требуемой цены, а то и не платя вовсе. На сигналы к тушению огней они и внимания не обращали, толпами шляясь по улицам и горланя во весь голос; и уж, конечно, не ночным патрулям было под силу унять их.

То, что дофин Карл предчувствовал несколькими неделями раньше, случилось: и буржуа, и городская чернь все хуже и хуже сносили присутствие англичан. Парижане были вне себя от их бесчинств и ответственность за происходящее возлагали на того, кто открыл Карлу Злому городские ворота: на Этьена Марселя. Долгое время это был лишь глухой ропот, но стоило отыскаться серьезному поводу, как вспыхнул бунт.

Произошло это ночью в субботу, 21 июля. В тот вечер — вероятно, потому, что было как-то особенно жарко, а еще потому, быть может, что это был канун воскресенья, — англичане пили больше обычного, что с неизбежностью привело к дракам.

Одна из первых разыгралась в «Старой науке». Тут сводили старые счеты.

Жан де Вивре коротал там вечер за столом, как делал почти ежедневно. Он как раз пустился в богословские рассуждения вместе с мэтром Эрхардом и несколькими своими однокашниками, когда в харчевню ввалились солдаты Карла Злого. Их было шестеро, все с мечами наголо. Раздались крики. Какой-то человек, вбежавший вслед за солдатней, указал на Жана пальцем и воскликнул:

— Вот он!

Это был Берзениус, необычайно бледный. Его глаза горели ненавистью. Его шея была замотана платком, чтобы скрыть рану, полученную на Пре-о-Клерк. Солдаты, расталкивая всех подряд, окружили Жана. Мэтра Эрхарда, попытавшегося было вмешаться, ударили по голове рукояткой меча, и он упал. Берзениус ухмыльнулся:

— Ты умрешь, Жан де Вивре! Но не сразу. Эй, вы! Для начала всыпьте ему хорошенько!

На студента обрушились удары — кулаками, ногами, касками. Жан отбивался как мог, то есть довольно плохо. Один из англичан, угодивший ему в шею, почувствовал под кулаком золотой шарик и резко сорвал его. Жан издал рычание:

— Отдай обратно! Отдай или убей меня!

Уже поднялись мечи, но Берзениус остановил их.

— Не троньте!

Он подошел к солдату, завладевшему буллой, и забрал ее себе. Рассмотрев ее внимательно, пока солдаты держали пленника, он усмехнулся.

— Выходит, ты дорожишь этой безделицей больше собственной жизни? Как интересно!

Он почти вплотную приблизил свое лицо к лицу Жана, не переставая рассеянно поигрывать золотым шариком.

— Помнишь Пре-о-Клерк? Тогда ты решил, что для меня быть обязанным тебе жизнью мучительней самой смерти. Но ты не сможешь упрекнуть меня в неблагодарности: я заплачу свой долг. Я тоже сохраню тебе жизнь, а себе оставлю эту безделушку!

Жан испустил вопль, способный оледенить кровь в жилах, похожий на вой попавшего в капкан волка. Он стал бешено вырываться, словно животное, которое безуспешно пытается высвободить лапу из железных челюстей… Пока он бесновался, Берзениус, дразня его, неспешно засовывал буллу в свой кошелек.

— Теперь твоя очередь сказать мне спасибо…

Он помедлил немного:

— …шлюхин сын!

Жан не мог больше издать ни одного звука, до такой степени дошел его гнев. По знаку Берзениуса один из солдат обрушил ему на голову кулак в железной перчатке. Жан упал, и они ушли.

Студент пришел в себя рано утром, окруженный многочисленными друзьями. Хозяин и служанки обмыли и перевязали ему раны. Первым его побуждением было поднести руку к шее. Почувствовав, что там ничего нет, Жан одним прыжком вскочил на ноги. Подойдя к одному из студентов, он выхватил у него кинжал. Тот попытался отнять оружие.

— Не сходи с ума! Они же убьют тебя.

Но Жан замахнулся на него клинком. Тот отступил. Еще один студент попытался образумить Жана:

— Подумай о спасении души. Ты будешь проклят!

Вместо ответа Жан пожал плечами и исчез…

Снаружи было неспокойно. После попоек вспыхнули драки и в других кабаках. В некоторых местах столицы между английскими солдатами и парижанами разыгрались настоящие сражения; началось преследование бегущих при свете факелов.

Повсюду группы вооруженных горожан возбужденно спорили между собой. Некоторые тащили трупы к Сене. Жан их не замечал. Сорвав свои повязки, он бежал — мрачный, сосредоточенный, голова покрыта ссадинами и кровоподтеками, в руке кинжал.

Он знал, где искать Берзениуса. Тот с усердной набожностью каждый день ходил к мессе, а по воскресеньям всегда присутствовал на большой службе в соборе Парижской Богоматери, которая начиналась в терцию.

Жан пришел раньше времени и в ожидании своего врага затерялся на паперти среди нищих. Берзениуса он заметил в тот момент, когда зазвонили колокола, возвещая начало богослужения. Тот, без сомнения, держался начеку, поскольку окружил себя солдатами. Против стольких телохранителей Жан ничего не мог поделать: его изрубят раньше, чем он доберется до своей цели. Поэтому Жан выждал несколько мгновений и тоже проник в собор.

Толпа собралась внушительная, но не до такой степени, чтобы помешать ему заметить Берзениуса, продвигавшегося в нескольких шагах впереди. Решив, без сомнения, что в святом месте ему ничто не угрожает, охрана несколько отдалилась от него. Сейчас или никогда! Жан подобрался сзади и, взмахнув кинжалом, ударил своего недруга. Берзениус даже не вскрикнул. Придерживая его правой рукой, Жан шарил левой в кошельке у него на поясе. Булла лежала там. Жан кинулся вон со всех ног. И лишь выскочив на паперть, услышал позади себя крики…

Жан мчался, не чуя под собой ног, зажав буллу в левом кулаке. Пределы города он покинуть не мог, потому что, опасаясь нападения дофиновых войск, ворота держали закрытыми. Совершив убийство в соборе, он стал святотатцем и не мог рассчитывать на убежище в какой-нибудь другой церкви. Но оставалось все-таки в Париже одно место, куда за ним никто не осмелится последовать. Туда-то он и направлялся.

Он вихрем влетел на кладбище Невинно Убиенных Младенцев. К одному из окон склепа была приставлена лесенка, забытая могильщиком; Жан полез по ней наверх. Уже стоя на последней перекладине, он услышал, как на кладбище ворвалась погоня. Не поколебавшись, Жан де Вивре нырнул в кучу костей. Снаружи доносились голоса озадаченных преследователей, но ни один из них не вступил на лестницу. Они не осмеливались!.. Жан, безразличный к окружавшему его миру мертвых, перевел дух. Он вылезет отсюда ночью и попытается бежать из города, спустившись со стены. Потом направится в обитель Ланноэ. Затея была рискованная, однако, убив в церкви духовное лицо, Жан не смел ждать от правосудия никакой пощады.

На следующий день Этьен Марсель попытался снова взять ситуацию в свои руки. Он направился на Гревскую площадь, к Колонному дому, чтобы держать там речь. Колонный дом был большим зданием с колоннадой вокруг нижнего этажа. Этьен Марсель недавно приобрел его, а с началом парижского восстания превратил в ратушу.

Говорил Марсель легко, он обладал красноречием истинного трибуна и всегда умел расположить к себе простой народ. По его мысли, собственное обаяние должно было послужить ему еще раз.

Итак, он заговорил. Он выразил сожаление по поводу событий минувшей ночи, возлагая всю ответственность за случившееся на англичан; он, впрочем, уже приказал арестовать многих из них. Но нужно все-таки, чтобы население уяснило себе смысл их присутствия. Англичане находятся здесь, чтобы защищать вольности Парижа. Кто оборонит их от дофина, если они уйдут?..

Ничто так не впечатляет, как молчаливая враждебность толпы. Речь Марселя тонула в ледяной тишине, которую нарушали лишь редкие перешептывания. Он предпочел бы крики, проклятия. Он начал бы отвечать на них и с его умением вертеть словами наверняка одержал бы верх. Но этому безмолвию оратор ничего противопоставить не мог. Париж отвергал его, не хотел его больше знать. Марсель зашел слишком далеко. Пора дать задний ход. Завтра войска Карла Злого покинут столицу…

Но с их уходом положение Этьена Марселя ничуть не улучшилось. Даже напротив. Он лишил себя своих единственных защитников. Парижане, которым больше не надо было его бояться, совсем расхрабрились. Как и в дни большого восстания, они собирались кучками на перекрестках, толпились, оживленно споря, возле прилавков. Но речи велись уже совсем не те.

Враг, которого теперь называли вполголоса, был уже не дофин, а сам купеческий старшина.

Прошла целая неделя, в течение которой Этьен Марсель ни разу больше не напомнил о себе. У него хватило ума заметить, как изменилась ситуация. Раньше, стоило ему выйти на улицу, люди начинали толкаться, лишь бы только подойти к нему поближе. Сейчас при его приближении стихали все беседы, отводились взгляды; его избегали, как зачумленного. Можно было подумать, будто он несет смерть в себе самом и рискует заразить ею всякого, с кем соприкоснется…

Мало-помалу купеческому старшине пришлось на собственной шкуре испытать эту огромную силу — силу Парижа, которую раньше он умел направлять с такой ловкостью. Запершись в Колонном доме со своими последними приверженцами, он воображал себя на одинокой скале во время прилива. Волны окружают его со всех сторон и скоро, быть может, сомкнутся над головой. Оставалось одно: призвать себе на помощь какое-нибудь судно, пусть даже самое неприятное, самое ненадежное. 30 июля Этьен Мариэль принял решение: он впустит в город Карла Наваррского и решит дело силой. Ночью его приверженцы тайно пометят крестами дома сторонников дофина, а его посланец, проскользнув за городские стены, уговорит Наваррца войти завтра в столицу через ворота Сен-Дени.

Занялся рассвет 31 июля. В лагере у Мо люди дофина в мертвом молчании начали грузить на повозки небогатый скарб. Час, назначенный дофином, пробил; настала пора отправляться в Дофине. Это был конец. Тот, кто был рожден владыкой самой обширной страны христианского мира, собирался отныне властвовать лишь над кучкой гор…

А в Париже тем временем Этьен Марсель в сопровождении нескольких своих приспешников направлялся к воротам Сен-Дени, которые, как и прочие городские ворота, были защищены выдвинутой вперед крепостцой под охраной шести человек. Гарнизоном ворот Сен-Дени командовал Жан Майяр, зажиточный суконщик и давний друг Марселя. Купеческий старшина потребовал у него ключи. В другое время Жан Майяр повиновался бы ему без разговоров, но за последние дни положение вещей немало изменилось. И Жан Майяр спросил у Марселя, что тот собирается делать с ключами. Марсель в ответ повторил свой приказ, не давая никаких объяснений. Майяр отказался наотрез. Марсель понял, что зря теряет время, и направился попытать удачи к воротам Сент-Антуан.

Как только он исчез из виду, Жан Майяр пустился по улице Сен-Дени, скликая сторонников дофина:

— Монжуа королю и дофину!

Все случилось, словно по волшебству. Парижане, которые наверняка только и ждали, чтобы кто-нибудь сделал первый шаг, сбежались со всех сторон. Вскоре на улице яблоку было негде упасть. Образовалось стихийное шествие. Откуда ни возьмись, появились хранимые до поры до времени знамена с лилиями.

Жан Майяр остановился у торговых рядов. Площадь была черна от народа. Он поднялся на помост с позорным столбом, чтобы его было лучше слышно.

— Марсель требовал у меня ключи от Парижа. Он хочет открыть город англичанам…

Толпа отозвалась гулом.

— Если англичане вернутся, то захотят отомстить и устроят резню! Марсель отправился к Сент-Антуанским воротам, хочет теперь их открыть. Если ему это удастся, мы все пропали!

Реакция была мгновенной: толпа ринулась к воротам Сент-Антуан. Одного взгляда на многочисленные мечи и секиры было достаточно, чтобы понять: намерения у нее далеко не мирные.

Этьен Марсель тем временем уговаривал охрану Сент-Антуанских ворот. Начальник гарнизона не отказывал ему прямо и определенно, как Жан Майяр; он колебался. Сперва он хотел выяснить, зачем купеческому старшине понадобились ключи от Парижа. А старшина хитрил, намекая на некую вылазку, которую якобы намеревается предпринять против разбойников-бриганов, которые, как ему доложили, объявились поблизости… Прибытие вооруженной толпы положило конец препирательствам.

Заслышав крики, завидев знамена с лилиями, Этьен Марсель понял, что настает развязка. Стоя на вершине своей скалы, он видел, как приближается та последняя волна, которой суждено поглотить его.

Во главе шествия был Жан Майяр с мечом в руке.

— Кричи: «Монжуа королю и дофину!» — потребовал он у Этьена Марселя.

Этьен все еще сопротивлялся. Он согласен был кричать «Монжуа» только в честь одного короля. Это было его последней попыткой «сохранить лицо». Вскоре, охваченный паникой, он орал уже все, что от него требовали, многократно повторяя:

— Монжуа королю и дофину…

Поднялись клинки. Марсель как раз произносил имя своего заклятого врага, когда они обрушились на него. Купеческий старшина упал, искромсанный.

Полдня спустя в Мо прибыла делегация, состоящая из именитых парижских горожан, чтобы объявить дофину о смерти Этьена Марселя и смиренно умолять его вернуться в столицу. Заметив снаряженный к походу обоз, посланцы решили, что дофин Карл уже в курсе событий…

Дофин въехал в Париж 2 августа 1358 года. Дабы выказать парижанам свое полное доверие и не повторять ошибок Карла Злого, он оставил свою армию в Мо. Дофина сопровождали лишь тридцать избранных рыцарей. Франсуа удостоился редкой чести, попав в их число.

Ректор университета, парижский епископ и все самые важные лица столицы ожидали перед воротами, чтобы встретить дофина и преподнести ему ключи от города. Толпа на улицах собралась несусветная. Кроме больных и увечных, из домов высыпало все население. Колокола звонили во всю мочь.

Франсуа ехал рядом с графом де Танкарвилем, который с самого начала отнесся к нему с симпатией, без сомнения заинтересованный этим печальным рыцарем, который присоединился к ним в самую тяжкую минуту. Франсуа не обращал на него внимания. Он вспомнил, как годом раньше вступал в Лондон. Тогда тоже звонили все колокола. Франсуа следовал за побежденным королем, он шел пешком вместе с другими пленниками, он был слеп, но он смеялся! Сегодня он скакал вслед за принцем-победителем, в блещущих доспехах, среди приветственных криков и рукоплесканий целого народа, и при этом ему хотелось плакать!