— Нет. Этот будет повыше — сам ректор Парижского университета. По порядку воздаваемых почестей он следует сразу же за королем и дофином, хотя, заметь, он почти всегда из простых, не из дворян. Это чтобы ты понял, что мы из себя представляем.

Действительно, даже епископ Парижский шагал в процессии позади ректора, сопровождаемый каким-то рыцарем в сверкающих доспехах и человеком лет сорока в красно-синем капюшоне. Жан объявил:

— Карл Злой и Этьен Марсель…

Он не успел ничего добавить. В тот же миг грянуло Dies irae, песнопение заупокойной службы. Голоса звучали глубоко и яростно, почти выкрикивая слова:

Dies irae, dies ilia

Solvet saeclum in favilla…[35]

Франсуа узнал студенческий хор. Да, этот день действительно был днем гнева и траура. Он чувствовал, что дальше так оставаться не может и что дело рано или поздно примет драматический оборот. На кладбище Невинно Убиенных Младенцев сейчас было черным-черно от народа.

Они ушли…

И отправились поужинать в «Старую науку». Застолье было веселым. Они много пили, каждый красуясь в новом шейном платке своего цвета. Когда все трое встали из-за стола, уже отзвонили повечерие. Жан потребовал у трактирщика счет и фонарь. Тот принес желаемое, объявил сумму в двадцать денье и попытался образумить гуляк:

— Не надо бы вам выходить после тушения огней. Подумайте о грабителях!

Жан бросил на стол двадцать денье.

— Те, что снаружи, тебе и в подметки не годятся!

На этих словах они ушли. Едва успев сделать по Скобяной улице несколько шагов, они услышали музыку: кто-то играл на гитаре, двигаясь им навстречу.

Франсуа удивился:

— Что это такое? Свадьба? Припозднившиеся гуляки?

Жан издал короткий смешок.

— Нет, это стражники. Ночной дозор.

Франсуа ничего не понял. Жан объяснил, не переставая смеяться:

— Патрульных слишком мало. И больше всего они боятся наткнуться на кого не надо. Нежелательные встречи им совсем ни к чему. Вот они и прихватывают с собой музыканта, чтобы заранее предупредить о своем приближении. Погоди-ка, сам увидишь!

И Жан принялся горланить:

Результат не заставил себя ждать: музыка перестала приближаться, а к гитаре присоединился барабан. Жан от души расхохотался и потащил своих спутников в боковую улочку, где снова торжествующе проорал свою песню. И здесь эффект был незамедлительным: открылось какое-то окно, и певца окатили с головы до ног. К великому своему неудовольствию, он установил, что не все то было жидкостью. Теперь настал черед Франсуа и Туссена разразиться смехом. Не дожидаясь следующего ливня, вся троица благоразумно дала деру.

Они шатались уже некоторое время, когда услышали позади себя какие-то шаги. Обернувшись, никого не увидели. Франсуа спросил у брата:

— Студенты?

— Поглядим…

И Жан бросил в темноту несколько фраз на латыни. Но не получил никакого ответа. Напротив, шаги ускорились.

— Если нет музыки и если не понимают по-латыни, значит, это воры. Предлагаю самое разумное решение: спасаться бегством.

И они припустили во весь дух. Их преследователи сделали то же самое. Впрочем, далеко они не убежали. На следующем же перекрестке из темноты выскочили три человека и преградили беглецам путь. Грабителей было шестеро, каждый вооружен мясницким ножом, а у одного имелся фонарь. Главарь — бородатый великан — сделал шаг им навстречу и зловеще усмехнулся.

— Сивобородый вас приветствует, господа хорошие! Что предпочитаете ему отдать: кошелек или жизнь?

Франсуа хотел было возмутиться, но Жан успокоил его одним жестом.

— Брось! Яблоня для того и существует, чтобы приносить яблоки, ученик — чтоб учиться, а вор — чтобы воровать. Грабя нас, мессир Сивобородый сообразуется с мировым законом и волей Создателя. Вот мой кошелек!

Сивобородый восхищенно покачал головой.

— Вот это сказано так сказано, мессир. Хоть от вас и несет мочой да дерьмом, зато сразу видать, что вы человек ученый. Не забудем также про украшения и прочие безделушки. Вот этот шелковый платочек, например. Хоть он и грязный, но на диво хорош. Э, да я вижу, у вас и под ним кое-что найдется!

Сивобородый сорвал у Жана с шеи фиолетовый платок и нащупал золотую буллу под камзолом. Жан закричал:

— Не тронь это!

— Ну, ну, мессир! Куда же подевалась вся ваша философия?

Двое из воров приблизились к Жану и замахнулись ножами. Франсуа понял, что пора действовать. На него внимания не обращали, миг был самый подходящий. Он стремительно наклонился, обеими руками схватил за щиколотки того, кто топтался напротив, невероятным усилием оторвал его от земли и крутанул в воздухе над головой, выкрикнув:

— Мой лев!

Разбойники ничего не успели сделать. А Франсуа, пользуясь своей жертвой как боевым цепом, ударил Сивобородого. Две головы столкнулись с глухим стуком. За это время Туссен успел подобрать нож, выпавший у жертвы Франсуа, и вогнать его по рукоятку в сердце ближайшему из бандитов. Трое остальных, в том числе и тот, что был с фонарем, сбежали, не прося добавки. Франсуа послал им вдогонку свой победный клич:

— Мой лев!

К нему подошел Жан.

— Спасибо! Признаю, что и физическая сила бывает на что-то полезна.

Франсуа перевел дух.

— В любом случае я не позволил бы им отобрать у меня перстень со львом. Но и ты, выходит, дорожишь этим шариком больше жизни?

Жан не ответил. Воры исчезли. Трое гуляк остались в полнейшей темноте: луны не было, а их собственный фонарь разбился во время схватки. Жан растерянно спросил:

— Что теперь будем делать? Мне ни за что не отыскать обратную дорогу.

Вместе с темнотой к Франсуа вернулись и недавние воспоминания. Он вспомнил Хертфорд и лабиринт, спускающийся к Ли.

— Я могу вывести вас к Сене.

— Каким это образом? Ты же не знаешь Парижа!

— Надо все время двигаться под уклон. Давайте держать друг друга за плечи.

Как и в тот, первый раз, Франсуа показал себя безошибочным проводником, и они вскоре вышли к набережной. Но на сей раз обнаружилось и непредвиденное обстоятельство. Франсуа первым его учуял.

— Ров Пюнье!

Все трое остановились и стали держать совет, в то время как запах гниения окутывал их все сильнее. Ров Пюнье тянулся как раз поперек набережной и преграждал им путь. Мысль о том, чтобы свалиться в эту зловонную могилу и сгнить там заживо, им ничуть не улыбалась. И тут они услышали звук приближающегося колокольчика. Жан воскликнул:

— Спасены! Это звонарь по усопшим!

Тот не замедлил появиться в свете фонаря, который нес с собой. Одет он был в черную ризу, украшенную черепом, перекрещенными костями и серебряными слезами. Через каждые двадцать-тридцать шагов он взмахивал своим колокольчиком и кричал:

Люди спящие, проснитесь!

За навек усопших молитесь!

Франсуа приблизился к нему.

— Один денье, если отведете нас на улицу Глатиньи.

Звонарь оказался маленьким ворчливым старикашкой.

— Никогда не хожу в те места!

— Ну, ну… Какая вам разница, где звонить… Почему бы и не на улице Глатиньи?

— Оставьте меня! Дайте пройти!

Вмешался Туссен:

— Мы только что повстречали грабителей и быстренько отправили их к твоим усопшим. Давай веди, не то отберем твой фонарь. Тебя для этого и оглушать не придется!

Ворча, звонарь по усопшим тронулся в путь. Так они миновали ров Пюнье и перешли Сену по мосткам Мильбрэй. Без света они наверняка распрощались бы здесь с жизнью. Наконец, добравшись до Сите, звонарь свернул налево, и все четверо оказались на улице Глатиньи. Франсуа дал старику обещанный денье. Тот пробормотал что-то невнятное и повернул обратно. До них в последний раз донесся звон его колокольчика и мрачный призыв:

Люди спящие, проснитесь!

За навек усопших молитесь!

Потом они постучались в дверь заведения мадам Гильеметты.

Им устроили торжественную встречу. Бандерша была окружена всеми своими девицами, и они поджидали их, видимо, уже давно.

— Сейчас так неспокойно! Мы уже опасались, не случилось ли с вами какое несчастье.

Жилетта Берсийка бросилась в объятия Франсуа, словно животное, нашедшее, наконец, своего хозяина. И тут же ахнула: один из его рукавов был разорван, а лоб перечеркивала красная ссадина. Без сомнения, это Сивобородый чиркнул ножом, а Франсуа даже не заметил.

Одновременно с первым раздался и второй крик: девушки только что обнаружили, в каком состоянии находится Жан. Мадам Гильеметта в ужасе восклицала:

— О боже! Что с вами случилось?

Жан вскочил на низенький столик и заговорил с комическим пафосом:

— Чтобы добраться до вас, мы преодолели тысячу опасностей! И первым в их ряду был ночной горшок какого-то злокозненного парижанина, содержащий все миазмы и элементы проказы, чесотки, перемежающейся лихорадки и золотухи!

Франсуа сменил его, выражаясь столь же выспренно:

— Мы обратили в бегство Сивобородого и его шайку. Но на сегодня хватит искушать судьбу!

Туссен подхватил:

— В своем стремлении к вам мы так спешили, что чуть было не угодили в пропасть более глубокую и зловонную, чем сама преисподняя!

Жан завершил рассказ:

— Наконец, мы взяли в проводники заупокойного звонаря и последовали за ним без всякого трепета перед душами усопших, которые вились над ним. И все это мы превозмогли единственно из любви к вам!

Мадам Гильеметта рассмеялась от всей души:

— До чего же лихо вы поете на три голоса! Настоящее трио. Надо бы вам придумать название!

Какое-то время все галдели наперебой, но вдруг Туссен хлопнул себя по лбу:

— Генеральные штаты![37]

Мадам Гильеметта призналась, что не понимает. Туссен улыбнулся:

— Ну да, мы сами и есть Генеральные штаты.

Он глубоко поклонился Жану:

— Церковь…

Он отвесил Франсуа чуть менее почтительный поклон:

— Дворянство…

Потом выпрямился с каким-то озорным подскоком:

— И народ! А все вместе мы — Генеральные штаты!

Его объяснение вызвало единодушный восторг. Девицы хлопали в ладоши и пронзительно требовали сказать речь. Жан опять вскочил на столик и, напустив на себя благочестивый вид, сложил руки.

— Вот Церковь: самая грешная из всех троих, суровая к слабым, угодливая перед сильными, не имеющая ни веры, ни милосердия, ни сердца; распутная, бесстыжая, порочная, заблудшая, растленная, развратная, сластолюбивая, блудливая, извращенная, похабная, нечестивая и святотатственная — клянусь волосом с лобка Святой Девы!..

Мадам Гильеметта и ее девицы торопливо перекрестились. Разумеется, сейчас Жану хорошенько досталось бы от них на орехи, но Франсуа отвлек внимание на себя. Он схватил лежавшую на полу медвежью шкуру, набросил ее на спину и вразвалку прошелся по комнате, испуская при этом утробное ворчание.

— А вот дворянство: тупое, глупое, невежественное, грубое, неуклюжее, неотесанное, звероподобное, себялюбивое…

Он забился в угол комнаты и притворился, будто защищается от невидимой угрозы.

— Боязливое, пугливое, малодушное, трусливое…

Он вернулся к компании, рыча еще более причудливо:

— И глупое-преглупое, как скот![38]

Теперь настал черед Франсуа получать почести. Но когда на столик влез Туссен, тишина снова восстановилась. Однако, ко всеобщему удивлению, он оставался неподвижен и не произносил ни единого слова. Наконец мадам Гильеметта потеряла терпение.

— Ну же, народ! Народ-то что делает?

— Народ?

Туссен приложил палец к губам:

— Безмолвствует…

Потом испустил глубокий вздох, надрывающий сердце.

— Страдает…

Быстрым движением Туссен открыл кошель Франсуа, привешенный к поясу, вынул оттуда горсть монет и швырнул девушкам.

— И платит!

Это вызвало целую бурю восторга. Все били в ладоши и кричали:

— Да здравствует Церковь! Да здравствует дворянство! Да здравствует народ! Да здравствуют Генеральные штаты!

Мадам Гильеметта собрала деньги и принесла графины с вином. Они чокнулись все вместе. Потом хозяйка ушла с прочими девушками. Остались только три пары.

Они пили много и засиделись допоздна. Жилетта из Берси захотела сыграть в игру «не солги». Жан хотел было воспротивиться, но остался со своим мнением в одиночестве, и игра началась. Жилетта спросила Франсуа:

— Кем была та, что получила твой первый поцелуй?

Такого вопроса Франсуа не ожидал, но не захотел от него уклоняться. Сначала этот безумный день в парижской толпе, потом победа над Сивобородым и выходка с медвежьей шкурой, которая разом стерла столько дурных воспоминаний, — все это привело его в восторженное состояние. Он прыснул со смеху:

— Это был мальчишка!

Жан повернулся к нему с нескрываемым интересом.

— Решительно, ты гораздо более непредсказуем, чем мне казалось. Так значит, с ним ты и…

— Нет, со служанкой.

Жан похлопал его по плечу.

— Вот тут я скорее узнаю своего братца-рыцаря! Ты преследовал ее сквозь череду пустых комнат. Она искала спасения, но не находила… Или же все это произошло на природе. Ты валишь ее в кусты…

— Да умолкни ты, наконец! Она была старше на десять лет и уложила меня в постель, как младенца!

Жан поперхнулся, осушая свой стакан. Жилетта снова взяла слово.

— А твоя английская невеста… Ее как зовут?

Франсуа напрягся. Не нужно впутывать во все это Ариетту. Если он произнесет ее имя, он изменит ей по-настоящему и Жилетта станет ему противна. Он отказался отвечать. Сделав еще одну попытку, Жилетта больше не настаивала. Она улыбнулась Франсуа.

— А я? У меня ты ничего не спрашиваешь?

— Что я должен у тебя спросить?

— Люблю ли я кого-нибудь, например… Я полюбила тебя сразу же, едва ощутив твои пальцы на своей коже. Это было… словно какой-то колдун коснулся меня своей волшебной палочкой…

Больше Жилетта не успела ничего сказать. Жан прервал ее, обратившись к Алисон:

— А ты, Идол мой, любишь ли меня?

Алисон усмехнулась:

— Я всех мужчин ненавижу. Для того и создана шлюхой: чтобы заставить их раскошелиться.

— Что они тебе такого сделали?

— Не скажу… А сам-то ты любил какую-нибудь женщину?

— Не знаю, как тут можно ответить, не солгав.

Больше из Жана не удалось ничего вытянуть. Настал черед Томассы. Она спросила у Туссена, откуда у него такое имя. А, услышав ответ, простодушно заключила:

— Выходит, ты не знаешь своих родителей?

— Нет, знаю.

Как ни тихо говорил Туссен, Франсуа расслышал его слова и вздрогнул. Он повернулся к своему оруженосцу.

— Как такое возможно?

Туссен показал на свое лицо.

— Видите, какой я смуглый и какие у меня волосы черные, прямо как у сарацина? Удивляться нечему: отец у меня и вправду был сарацин.

— Сарацин!

— Он попался в плен какому-то военачальнику. Тот привез его в Сен-Мало и подарил как раба епископу. Моя мать была служанкой у того в доме. У нее оказалось достаточно мягкое сердце, чтобы сжалиться над судьбой бедняги, но не настолько, чтобы позаботиться о моей: когда я родился, она просто оставила меня на церковной паперти.

— Откуда ты все это знаешь?

— От другой служанки.

— Выходит, тебе известно имя своей матери?

— Да. Но я никогда не произносил его вслух. Позвольте же, господин мой, и впредь не называть его.

Туссен был явно взволнован. Франсуа решил оставить его в покое. Он поднялся и увел за собой Жилетту. Остальные последовали его примеру, не подвергая расспросам Томассу, которая, впрочем, вряд ли могла многое о себе сообщить.

Очутившись в комнате с Жилеттой, Франсуа ощутил прилив какого-то странного счастья. Он находил ее признание восхитительным. Не то чтобы он испытал к ней новое чувство… Это по-прежнему было исключительно чувственное влечение, но сам факт, что Жилетта его любит, делал ее еще более желанной. Франсуа вдруг неудержимо захотелось одарить ее всей своей щедростью. Как и накануне, они улеглись прямо на пол, на ковер из мехов, и их наслаждение было еще неистовее, чем в предыдущую ночь.

Потом они долго сидели, глядя друг на друга. Жилетта опустила глаза. Поколебавшись, она набралась, наконец, храбрости.

— Когда приезжает твоя невеста?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Ответь, пожалуйста.

— Думаю, ей позволят уехать, когда король Иоанн вернется из Англии.

— А до того времени ты останешься в Париже?

— Конечно.

Жилетта обвила рукой его шею.

— Забери меня отсюда! Мне не нравится, что мы видимся здесь. Я бы хотела, чтобы мы жили в настоящем доме.

Франсуа улыбнулся. Идея ему понравилась. Он предложил:

— Прямо напротив собора Богоматери!

Жилетта не спускала с него глаз.

— Да! А завтра пойдем туда погулять!

Делать было нечего — Франсуа опять сказал «да». Жилетта обвилась вокруг него и закрыла глаза. Она вообразила себе, как англичане заточили короля Иоанна в неприступную крепость и окружили ее стеной более высокой, чем кафедральный собор, и рвом более глубоким, чем море… потом еще одной стеной и одним рвом, и еще, и еще… Она улыбнулась и заснула. Никогда французский король не вернется из Англии, никогда…

На следующее утро в городе по-прежнему царило оживление. Простонародье, студенты и зажиточные горожане с одной стороны и люди дофина — с другой готовы были схватиться врукопашную. Учитывая последние события, казалось маловероятным, что лекции состоятся, и Жан решил сопровождать Франсуа с Жилеттой. К ним захотели присоединиться и Алисон, и Туссен с Томассой. Вот так, взявшись за руки, вшестером, они и покинули заведение мадам Гильеметты.

Обстановка на улицах была напряженной. Люди совершенно изменились; они возбужденно переговаривались, сбиваясь в кучки на перекрестках или возле лавок. Казалось, даже бродячие торговцы как-то по-иному выкликают свой товар. Жан обратил на это внимание Франсуа:

— А Париж-то лихорадит.

Как и накануне, Франсуа жадно втягивал в себя воздух Парижа. То, что сказал Жан, было правдой. Потрясающе! Мощная жизнь города била через край, и, что странно, люди даже в своем гневе казались счастливыми; нищие забыли на время свое убожество, у бездельников появилось дело, у глупых — мысли, а у самых униженных — мимолетное ощущение собственной значительности.

Франсуа спросил:

— Куда пойдем?

— Сегодня суббота — пойдем в ряды.

Парижские торговые ряды — крытый рынок — располагались поблизости от кладбища Невинно Убиенных Младенцев и были, без сомнения, самым большим постоянным рынком Франции. Торговля там велась ежедневно, а по субботам все лавочники столицы обязаны были, закрыв свои лавки, торговать исключительно в рядах, поскольку король получал налог со всего, что продается там в этот день.

Идею Жилетты охотно поддержали. Шестеро гуляк покинули остров Сите, перебрались на правый берег, прошли вдоль кладбища Невинно Убиенных Младенцев, не заходя туда, и вышли на площадь Шампо, где и располагались торговые ряды.

Франсуа ослепило обилие красок: площадь Шампо была вотчиной торговцев цветами и перьями. Те соперничали друг с другом яркостью и превращали это место в маленький рай. Оттого зрелище, которое там разворачивалось, казалось еще ужаснее.

Дело в том, что на площади Шампо возвышался один из двух позорных столбов Парижа. К нему-то сейчас и привязывали женщину лет двадцати пяти, которая отбивалась как одержимая. Франсуа был поражен ее красотой. Туссен куда-то скрылся: вид позорных столбов и прочих мест казни вызывал у него не слишком приятные воспоминания. Палач орудовал с помощью совсем молодого человека — без сомнения, своего сына. Наконец на помост поднялся пристав и развернул пергамент.

— По приговору судьи города Парижа наказуется Раулина ла Шаботт, отъявленная блудница и распутница, за ношение украшений, дозволенных лишь порядочным женщинам. Посему ее губы будут отрезаны прилюдно каленым железом.

Раулина ла Шаботт испустила душераздирающий вопль, перекрытый дружным гоготом многочисленной толпы. У Франсуа не было ни малейшего желания смеяться, равно как у Жилетты, дрожавшей всем телом, и у прижавшейся к Жану Алисон. Что касается Томассы, то она исчезла вместе с Туссеном.

Палач вытащил из жаровни длинный нож, а его подручный тем временем крепко держал челюсти осужденной, заглушая ее крики. Приблизившись, палач двумя точными ударами отсек губы. Двумя другими он перерезал веревки, и несчастная с воем убежала.

Толпа не давала ей пройти. Мужчины хватали ее за руки, пытались обнять и пускали сальные шуточки:

— Это ты мне так улыбаешься, красотка моя?

— Всего один поцелуй, Раулиночка!

Женщины осыпали ее оскорблениями. Какой-то мальчишка, подобрав брошенные палачом губы, дразнил ими собак, заставляя тех вставать на задние лапы. Наконец, Payлине удалось вырваться, и она пробежала мимо Франсуа. Нечасто ему доводилось видеть зрелище столь ужасное. Красно-белая дыра посреди лица была чудовищна. Казалось, это оживший череп… Франсуа обнял Жилетту за талию.

— Пойдем смотреть ряды.

Ряды представляли собой с десяток двухэтажных зданий, расположенных более-менее параллельно. Нижний этаж, называемый «рухлядью», занимали торговцы тканями и меховщики. Они установили свои прилавки в самом невообразимом беспорядке: тончайшие меха соседствовали с грубой пенькой, а кошачьи и кроличьи шкурки — с горностаем и белкой. Все три пары влюбленных поднялись на второй этаж.

Там царил гораздо больший порядок. По обе стороны от центрального прохода прилавки располагались правильными рядами, объединенные по ремеслам. Франсуа никогда раньше не видел такого изобилия товаров. Тут были представлены почти все: ткачи, шляпники, перчаточники, галантерейщики, чулочники, горшечники, торговцы скобяными изделиями, полировщики оружия, продавцы гравюр, книг, сарацинских ковров, венков, тесьмы, поясов, бус, кошельков, чаш и кубков, иголок, зеркал…

Франсуа улыбнулся своей спутнице:

— Я подарю тебе все, что захочешь. Выбирай! Что пред почитаешь? Шапочку? Перчатки? Ожерелье?

Жилетта вздрогнула:

— Ты с ума сошел! Ты разве не знаешь, что нам, блудницам, запрещено иметь украшения? Видел, что сделали с той несчастной? Хочешь, чтобы и со мной случилось то же самое?

— Тебе защитой рыцарь. Пусть только осмелится кто-нибудь назвать тебя блудницей!

Жилетта покачала головой.

— А что будет потом, когда мне придется вернуться на улицу Глатиньи? Приставы наверняка меня разыщут и схватят.

— На улицу Глатиньи ты не вернешься. Сегодня же вечером мы переберемся в «Старую науку», поживем там, пока не подыщем себе что-нибудь возле собора Богоматери.

Их разговор услышали товарки Жилетты. Томасса спросила:

— А я тоже смогу уйти от мадам Гильеметты?

— И ты, и Алисон, если захочет. Я куплю большой дом, такой, чтобы мы смогли там поместиться все вшестером.

Томасса захлопала в ладоши, Алисон тоже кивнула в знак согласия. Франсуа повернулся к Жилетте.

— Так что же ты хочешь?

Жилетта из Берси закрыла глаза.

— Золотой пояс!

Она выговорила это шепотом, напуганная собственной дерзостью. Золотой пояс и вправду был тогда украшением, особо запрещенным для проституток. До такой степени, что это даже вошло в поговорку: «Добрая слава дороже золотого пояса», что означало: лучше по-настоящему иметь безупречную репутацию, чем просто носить принадлежность порядочной женщины.

Франсуа остановился у прилавка с поясами. Он спросил самый красивый и сам надел его на Жилетту. Пояс, сплетенный из золотых нитей, был мягок, словно шелковый, и такой длинный, что даже после того, как его завязали, оба конца спускались ниже колен. Жилетта вся дрожала. Франсуа ее успокоил:

— Не бойся. Пока я рядом с тобой, тебе бояться нечего.

Вмешалась Алисон:

— Теперь мне! Я хочу, чтобы Жан подарил мне ожерелье, шарик на цепочке, как у него. Это же такой пустяк!

Хоть ее каприз и показался сначала невыполнимым, они все же нашли искомый предмет в уголке, занятом золотых дел мастерами; только шарик был чуть меньше.

Наконец и Томаса выразила свое желание:

— Хочу молитвенник с эмалевой застежкой.

Туссен заметил:

— Ты же читать не умеешь!

Но Томассу этот довод не переубедил. Для нее молитвенник был доказательством, можно сказать, символом респектабельности. Ей достался самый красивый из всех, что там имелись. Она прижала его к груди, и они ушли, держа путь к «Старой науке».

Скобяную улицу молва недаром считала самой загроможденной и многолюдной во всем Париже. Действительно, она со своими сплошными прилавками по обе стороны привлекала множество покупателей и была одним из самых бойких торговых мест в городе. Свернув в нее, наша компания была остановлена пробкой: столкнулись дровяной обоз и выезд какого-то вельможи, и никто не хотел уступать дорогу. Погонщики и лакей уже перешли от оскорблений к драке под взглядами зевак, скопище которых делало невозможным любое продвижение.

В течение некоторого времени Франсуа попусту работал локтями, пока Туссен не закричал зычным голосом:

— Дорогу Генеральным штатам!

Фокус удался. Удивленные люди расступились, и они прошли: Жилетта со своим золотым поясом, Алисон с золотой буллой и Томасса с молитвенником, каждая в сопровождении своего кавалера. Один из лакеев сердито их окликнул:

— Что все это значит?

Туссен на ходу отвесил поклон:

— Генеральные штаты — это мы! Разве не видите?

И все шестеро дружно расхохотались.

Шли дни. Настоящие Генеральные штаты по-прежнему заседали в столице. Этьен Марсель все настойчивей понуждал дофина усилить власть парижских выборных, но сын Иоанна Доброго ничего об этом и слышать не хотел. Тот, кого принимали поначалу за робкого и безвольного юношу, явил удивительную твердость.

Франсуа снова уговорил одного паломника отнести послание в Куссон, где указал управляющему адрес «Старой науки». Вскоре другой ходок доставил деньги. Поскольку дороги тогда были ненадежны, управляющий предпочел отправить их без сопровождения вооруженной охраны. Отряд, пусть даже многочисленный, всегда может подвергнуться нападению, а военное счастье переменчиво. Поэтому он доверил золото и драгоценные камни одному монаху, который зашил их в свою рясу. Сумма была немалая и могла позволить Франсуа жить на широкую ногу несколько лет.

В первую очередь она дала ему возможность купить облюбованный дом, что находился у самой паперти собора Богоматери. Расположенный слева, если стать лицом к собору, дом был тесный, трехэтажный, с одной-единственной комнатой на каждом этаже. Франсуа оставил верхний за собой и Жилеттой; Жан, покинувший свой Корнуайльский коллеж, перебрался на второй вместе с Алисон; а Туссен и Томасса получили в свое распоряжение первый. Деньги позволили также рассчитаться с мадам Гильеметтой, которая согласилась расстаться с тремя девушками лишь при условии основательного возмещения.

Франсуа впервые познал опыт совместной жизни с женщиной. Он жил как простой буржуа и получал от этого немалое удовольствие. Каждый день он восхищался тем, что обитает в Париже. Колокола собора Богоматери оглушительно гудели, но его это ничуть не беспокоило. У него было ощущение, что они оберегают его. Соборную паперть сделали своим владением птичьи торговцы. По утрам Франсуа подходил к окну и наслаждался голосами и разноцветным оперением экзотического товара, выставленного на зависть парижским зевакам: журавлей, павлинов, ибисов, розовых фламинго…

Заря в четверг 22 февраля, второй день поста, занималась холодная и ясная. Как обычно, Франсуа подошел к окну, чтобы взглянуть на паперть, еще пустынную в этот час. Жилетта спала. Прямо перед ним возвышалась громада собора. Он любил смотреть на него, когда звонили зарю: ему казалось в этот миг, что собор принадлежит ему одному.

Внезапно раздался крик:

— К оружию!..

Призыв подхватили — он стал повторяться то тут, то там. Появились и вооруженные люди. Это были не солдаты, а горожане; Франсуа узнал многих из тех, с кем сталкивался на улице, в частности, одного птичьего торговца с паперти. На всех были красно-синие капюшоны. Послышались и другие крики:

— К дворцу! Марсель будет говорить!

Франсуа и Жилетта поспешно оделись. Восстание, которого все ожидали, наконец, случилось. Франсуа вовсе не собирался участвовать в нем; как и на похоронах Перрена Марка, он хотел остаться лишь наблюдателем. Спустившись на нижние этажи, он обнаружил, что две другие пары уже полностью одеты, и они вышли все вместе.

Погода была великолепная: мороз и солнце. На Жилетте был ее пояс, на Алисой — золотая булла, а в руках у Томассы — молитвенник, с которым она никогда не расставалась. Туссен скомандовал:

— Вперед!

И по двое они смешались с толпой. До жилища Этьена Марселя, хоть и расположенного совсем неподалеку, добраться они не смогли, такой плотной оказалась толпа. Купеческий старшина обращался к собравшимся прямо из окна. Из его речи они смогли уловить лишь обрывки, но поняли все же, что тот говорил о реформах и о том, что надо заставить дофина пойти на уступки. Когда Марсель закончил, слушатели воодушевленно захлопали ему, не зная, что в этот момент драма уже началась.

Немного дальше, перед королевским дворцом, толпа опознала одного из доверенных людей дофина — адвоката парламента Реньо д'Аси — и погналась за ним. Несчастный попытался укрыться в какой-то хлебной лавке, но был настигнут и растерзан. Возбужденные только что пролитой кровью, мятежники двинулись к дворцу с криком, подхваченным тысячей глоток: «Смерть им!» Этьен Марсель присоединился к бунтующим, возглавил их, вместе с ними поднялся по дворцовым ступеням и вступил в покои дофина.

Когда Франсуа и его спутники прибыли ко дворцу вместе с охвостьем толпы, прошло довольно значительное время и внутри уже готова была разразиться новая трагедия. Этьен Марсель и его вооруженный отряд взломали двери и обнаружили дофина в спальне, в обществе двух его самых верных советников — маршала Нормандии Робера де Клермона и маршала Шампани Жана де Конфлана. Обоих маршалов парижане ненавидели, особенно Робера де Клермона, который самолично арестовал Перрена Марка в церкви Сен-Мерри, нарушив право убежища.