— А я Туссен, его оруженосец!

Туссен вскочил на ноги подле своего господина, с лицом, залитым кровью, но в отменном здравии. Он обратился к Франсуа, понизив голос:

— Меня ранили слегка в руку, так что, падая, я вымазал себе кровью голову и притворился мертвым. Они ничего, кроме покойника, и не увидели.

Франсуа поклонился своему победителю с угрюмым видом.

— Не изводите себя, любезный рыцарь, сегодня будут и другие пленники, кроме вас. Да еще какие!..

Поскольку бежать Иоанн Добрый не захотел, ему сейчас не оставалось другого выбора, кроме плена или смерти. Поступая так, он был верен уставу своего мертворожденного ордена Звезды, от которого при Пуатье оставался он один. Никогда не отступать, даже вопреки элементарному здравому смыслу, — таково было правило, которое он изобрел для других, таково было правило, которому он собирался последовать и сам. Ему и в голову не приходило, что он — не просто рыцарь, что он, прежде всего король, а у короля есть долг — спасать свою особу пусть даже ценой мнимой трусости. Но Иоанн Добрый чувствовал себя рыцарем в гораздо большей степени, нежели королем.

Вокруг него началась настоящая грызня. Но не как вокруг беззащитного оленя; больше всего это напоминало свору, выгнавшую из логова матерого и свирепого кабана и теперь опасливо подступающуюся к нему.

Ибо король всех привел в замешательство своей силой и храбростью. Широкими взмахами секиры он разбивал доспехи, отрубал пальцы и ломал руки тем, кто подходил слишком близко. Он и сам был неоднократно ранен, причем несколько раз в голову. Кровь заливала глаза и делала его почти слепым. Иоанн уже не понимал, откуда сыплются на него удары, и не видел, куда бьет сам. Тут-то он и услыхал голос маленького Филиппа, который с высоты своих четырнадцати лет взялся направлять его:

— Отец, берегитесь — справа!.. Отец, берегитесь — слева!..

Несмотря на заботу нападавших взять короля живым ради баснословного выкупа, давка и толкотня были такими, что каждый миг жизни Иоанна Доброго угрожала опасность. Удары сыпались со всех сторон. Каждый надсаживал глотку, стараясь переорать соседей:

— Сдавайтесь мне, государь!

— Нет! Мне, государь, мне!

Но Иоанн Добрый не хотел сдаваться. И вовсе не из принципа. Он достаточно сражался; знаменосец Франции, Жоффруа де Шарни, пал у самых его ног, прижимая к груди священную хоругвь. Честь его была спасена. Нет, король не хотел сдаваться потому лишь, что все те, кто его окружали, были гасконцы. Это они кричали ему со своим каркающим юго-западным выговором, а ему не хотелось попасть в руки этих людей.

Но тут дорогу в этой свалке проложил себе какой-то великан и обратился к королю на чистейшем языке ойль[15]:

— Государь, сдавайтесь мне!

В первый раз Иоанн Добрый заговорил:

— Где мой кузен, принц Уэльский? Я хочу сдаться ему.

— Государь, его здесь нет, но если вы сдадитесь мне, я немедленно вас к нему препровожу.

— Кто вы?

— Государь, я Дени де Морбек, рыцарь из Артуа, пять лет состою на службе английского короля, потому что из вашего королевства был вынужден уйти в изгнание.

Действительно, Дени де Морбек был изгнан из Франции за убийство и после этого переметнулся к англичанам.

— Я сдаюсь вам, мессир Дени, — решил король Иоанн. — И в залог моего слова вот вам моя правая перчатка.

Эта речь прозвучала в благоговейном молчании, но мгновение спустя поднялся оглушительный гвалт. Гасконские сеньоры, разочарованные тем, что от них ускользнула верная добыча, сделали вид, будто ничего не видели и не слышали, и опять налетели на пленника, как стервятники. Каждый кричал:

— Король мой! Мой!

Короля хватали, толкали и тянули во все стороны, едва не раздирая на части. Иоанн Добрый заорал что было силы:

— Господа! Перестаньте спорить из-за моей особы. Я достаточно велик, чтобы сделать богатыми всех вас. Лучше проводите нас с сыном к моему кузену, принцу Уэльскому. Да повежливей!

Но свалка стала еще более дикой. Короля опрокинули и чуть не затоптали. Он бы наверняка погиб, если бы в этот миг не подоспели графы Уорвик и Суффолк.

Их послал на поле боя сам Черный Принц, обеспокоенный судьбой короля. Английские военачальники немедленно положили конец потасовке:

— Назад! Чтобы ни один не посмел коснуться короля, если дорожит своей жизнью!

Вскоре Иоанн Добрый и его сын были доставлены под надежной охраной в шатер Черного Принца. Принц глубоко поклонился королю. Это была их первая встреча.

Вопреки опасениям Франсуа Ангерран не погиб. Как это часто случается в давке, его против воли затянуло в группу беглецов, которые ринулись к лагерю. Пытаясь вернуться в битву, он заблудился и обнаружил себя под стенами Пуатье.

Когда он туда добрался, день был уже в самом разгаре. Оруженосцы не последовали за ним. Ангерран не знал, куда они подевались, равно как не ведал о судьбе племянника.

Сражение продолжалось и под стенами города. Французские рыцари и солдаты, бежавшие с поля боя, устремлялись к городу, думая найти там спасение, но, покуда они колотили в наглухо запертые ворота, их настигал неприятель и предавал смерти либо, если речь шла о сеньорах поважнее, брал в плен.

Ангерран де Куссон был в отчаянии. Его последняя битва обернулась стыдом и бесчестьем. Зачем только Бог даровал ему столько лет, чтобы дожить до такого позора? Почему только он не погиб в числе первых, подобно коннетаблю де Бриенну и маршалу де Клермону, героически и глупо атакуя английских лучников, засевших в непроходимых зарослях? Зачем дано ему было увидеть продолжение — знамена и флажки самого цвета французского рыцарства, оборотившего свой тыл неприятелю в разгар сражения?

Французское рыцарство явило полную свою несостоятельность! Этот день стал днем траура. Никогда с тех пор, как умерла Флора, Ангерран де Куссон не испытывал подобного отчаяния.

Ангеррану казалось, что он видел уже достаточно, но здесь, под стенами Пуатье, его поджидал последний удар. Пуатье, главный город одной из самых больших провинций Франции, не открыл ворот войску своего короля! Этот город не различал французов и англичан. Он одинаково относился и к захватчикам, и к защитникам страны. Горожане и народ оказались не лучше дворянства. Все потеряно! Все!..

В нескольких сотнях шагов перед Ангерраном какой-то молодой рыцарь в отчаянии барабанил в запертые городские ворота. Стоя неподалеку, пересмеивались на языке ок*** гасконский сеньор и его люди. Когда юноша достаточно настучался, умоляя горожан, а гасконцы достаточно нахохотались, они приблизились к нему, перерезали бедняге горло и поделили между собой его доспехи.

На стенах Пуатье находились люди, наблюдавшие эту сцену. Они даже не постыдились отвести глаза. Ангерран зарычал, ткнув мечом в их сторону:

— Сучьи дети! Шлюхино отродье! Свиные выблядки!

Крики привлекли внимание гасконца и его отряда. Ангерран бросил свой меч и подставил им горло.

— Убейте меня!

Гасконец остановился в нескольких шагах, рассматривая его с любопытством.

— Убить вас? Вот уж не подумаю! Вы мой пленник.

— Зарезали же вы только что того рыцаря!

— За его доспехи не выручить и десяти ливров, а те, что на вас, потянут не меньше сотни. У вас наверняка найдется чем заплатить выкуп.

— Убейте меня!

— Пойдемте, рыцарь! Меня зовут Берзак. С вами обойдутся по-благородному.

Казалось, Ангерран ничего не слышал. Он почти бредил, и его пришлось увести силой. Он беспрестанно повторял:

— Убейте меня!

Над английским лагерем спустилась ночь. Повозки, груженные золотой посудой, доспехами и драгоценным оружием, с трудом пробивали себе дорогу среди англо-гасконских солдат и их пленников.

Милостью графа Солсбери Франсуа была оказана особая честь: он должен был присутствовать этим вечером на пиру, который давал Черный Принц своим самым именитым пленникам.

Пиршество состоялось в огромной палатке, обтянутой изнутри красной тканью. Многочисленные факелы освещали ее так ярко, словно это был парадный зал какого-нибудь замка. Были накрыты многочисленные столы. За почетным — королевским — заняли место самые знатные сеньоры Франции. А снаружи ночь укрыла обильную жатву смерти: восемь тысяч французов, девятнадцать сотен английских рыцарей да пятнадцать сотен валлийских стрелков…

Иоанну Доброму перевязали раны. Они оказались неглубоки, и король смог выглядеть на пиру достойным образом. Черный Принц смиренно отказался сесть за его стол, он счел своим долгом стоять рядом и прислуживать ему, повторяя:

— Угощайтесь, мой дорогой государь. Отведайте все, что вам по вкусу.

Никто вокруг не проявил удивления, но все же! Ведь потому они и сражались, что Эдуард III заявил права на корону Франции. Стало быть, для Черного Принца законным французским королем должен быть его отец, который добавил к своему гербу золотые лилии и подписывал все свои указы титулом: «Король Франции, Англии и властитель Ирландии». И наоборот, он не должен был бы относиться к Иоанну Доброму иначе как к узурпатору, которого надлежит бросить в застенок, наложив на него цепи, прежде чем отправить на эшафот.

Вместо этого Черный Принц был сама предупредительность.

— Я уверен, что монсеньор, мой отец, окажет вам все подобающие почести и не поскупится на доброе отношение. Вы станете друзьями, и надолго.

Странная война, где дрались из-за претензий, в которые никто не верил, война, окончание которой сегодня, в понедельник 19 сентября 1356 года, виделось меньше, чем когда-либо…

Сидя за другим столом, Франсуа не касался кушаний. У него сжималось горло. Его окружали гасконцы, которые обжирались и наливались вином. Это было естественно, ведь они же победили, и он сам на их месте вел бы себя так же. Но сидящие напротив него два французских сеньора уподоблялись победителям. Они, не переставая, сближали бокалы и сопровождали собственные шутки громким смехом.

— Богом клянусь, Жоффруа! Когда назначат мой выкуп, я хочу, чтобы это было десять тысяч ноблей золотом, и ни гроша меньше!

— И я Богом клянусь, Филипп, если ты стоишь десять тысяч, то уж я-то, небось, все двенадцать!

Франсуа не смог сдержаться. Он бросил им через стол:

— Как вы можете смеяться в день поражения, среди мертвых?

Оба сеньора ничуть не смутились. Один из них поднял свой кубок и протянул его в сторону Франсуа.

— Улыбайтесь, юноша! Мертвые уже в раю, а мы-то живы! У нас была прекрасная битва, и пусть теперь мужичье заплатит за наше освобождение! Чего же вам еще?

В большой палатке установилась тишина. В самом ее конце, у почетного стола, Черный Принц собирался держать речь. С каким-то предметом в руках он обратился к королю:

— Государь, невзирая на неблагоприятный жребий, вы всех нас превзошли доблестью. Это отнюдь не льстивые слова. Мы едины в том, чтобы преподнести вам четки. Увидеть, что вы носите их, будет для нас большой честью.

И английский принц протянул королю Франции четки. Действительно, существовал такой обычай — дарить по окончании битвы четки наилучшему бойцу. Иоанн Добрый принял дар, и застольные беседы возобновились.

И вот тогда на Франсуа вдруг снизошло озарение. Ему вспомнилось некое отвлеченное понятие, смысл которого раньше всегда ускользал от него, несмотря на поучения отца и дяди, но сейчас он внезапно постиг его — постиг этой ночью, после разгрома, единственный из всех, кто его окружал, включая и самого короля! Его это так потрясло, что он заплакал горькими слезами. Какой-то англичанин, сидевший рядом с Франсуа и до этого момента державшийся весьма незаметно, положил ему руку на плечо.

— О чем вы плачете, друг мой? О вашей даме?

Франсуа повернулся к нему, но ничего не ответил. Ему было стыдно признаться, что он оплакивал Францию.

На следующий же день после своей победы, даже не похоронив павших, Черный Принц возобновил путь на Бордо. Ему и в самом деле нельзя было терять времени. Надлежало поскорее доставить в укрытие огромное количество добычи и пленных. Задача не из легких: пленников оказалось больше, чем победителей. Но, прежде всего, требовалось уберечь короля от любой попытки освобождения. Неужели дофин, которому удалось ускользнуть, не соберет войско ему на выручку? Неужели французские земли, через которые предстоит пройти, не откажут ему в праве прохода?

Опасения Черного Принца оказались напрасными. Когда дофин Карл прибыл в Париж, единственное, чего он добился, была паника. А что касается земель, городов и замков, находившихся на пути англичанина, то все они последовали примеру Пуатье, то есть не шевельнули даже пальцем. Все сделали вид, будто им неизвестно, что король Франции в плену вместе с тысячами рыцарей и что охранники изрядно уступают им в числе.

Стесненный своей добычей и полоном, Черный Принц делал не более десяти километров в день; когда он прибыл в Бордо 3 октября, это стало концом долгой прогулки.

Восторг бордоского населения был неописуем. Духовенство вышло навстречу армии благодарственным крестным ходом. В расцвеченном флагами городе улицы и окна домов были черны от народа. Добрые граждане во весь голос славили победу. Они смотрели, не осмеливаясь верить собственным глазам, на французского короля, скачущего рядом с английским принцем в сопровождении своего сына, маленького Филиппа. Они глазели на нескончаемую процессию пленных рыцарей, пеших, в окружении конной стражи. Они никак не могли сосчитать повозки, ломящиеся от золота. Для всех это был великий день, день ликования.

Испытывал ли кто-нибудь из них неловкость, видя пленником того, кто, в принципе, был их государем и по отношению к кому сам английский принц вел себя соответственно? Поди узнай наверняка. С тех пор как город Бордо стал официально английским, на него обрушилось богатство, какого он никогда прежде не знал. За Ла-Маншем жили большие любители вин, и торговля процветала вовсю. К тому же война постоянно приносила новую добычу. Так зачем смущать себя бесполезными мыслями? Сам Бог, похоже, сделал выбор, даровав победу столь полную и нежданную. А где счастье, там и веселье!

Затерявшись в колонне пленников, Франсуа и Туссен двигались вперед, словно скот на бойню. Франсуа не знал что и думать после стольких противоречивых волнений. Он не мог забыть и свое боевое крещение. В первый раз он дрался в бою, крепко дрался, и все еще не мог отойти от возбуждения. Но вместе с тем он ощущал горечь поражения и, хуже того, стыд за поведение своих соотечественников. Что-то с ним теперь будет? У него возникло ощущение, что он движется навстречу чему-то неизвестному.

Туссен воспринимал все случившееся с гораздо большим спокойствием, по-философски. Он подвел итог своих рассуждений сразу же после пленения и поделился им с Франсуа:

— После того как тебя приговорили к смерти, попасть в плен — сущие пустяки.

И с этого момента старался, как мог, заразить своего господина собственным благодушием.

Что касается Ангеррана, то он сделался тенью самого себя. С тех пор как они ушли из-под Пуатье, он ел кое-как, ничем не интересовался, ни на кого не смотрел и ни с кем, кроме Франсуа, не разговаривал. Да и ему он говорил лишь «добрый день», «спокойной ночи» и тому подобные ничего не значащие слова…

В Бордо тем временем гремели праздники — неутихающий вихрь, умопомрачение! Горожане оспаривали друг у друга знатных пленников, вино лилось рекой. Иоанн Добрый присутствовал на всех приемах; эти приемы устраивались на золото его пленных рыцарей и на то, что было содрано с погибших. Король считал своим долгом выглядеть как можно великолепнее, и каждый восхищался его представительностью и той роскошью, которой он продолжал окружать себя.

Франсуа, Ангерран и Туссен оставались там, куда их поместил граф Солсбери, — в заурядной гостинице рядом с портом. И дядю, и племянника зазывали к себе именитые семейства города, но ни тот, ни другой не имели желания показываться на людях. Они удовлетворялись бедной обстановкой заведения и короткими прогулками по набережной под охраной английских солдат.

До сих пор пленники задерживались в Бордо, потому что из-за них между победителями разгорелись ужасные ссоры. За часть пленников, правда, никто спорить не собирался, зато уж за других шла настоящая грызня. На некоторых особо знатных претендовали сразу четыре, пять, а то и шесть сеньоров. Даже у Дени де Морбека оспаривал честь пленения короля некий Бернар де Труа. Дело разрасталось, обиженные требовали вмешательства самого Эдуарда III… А пока суд да дело, все оставались в Бордо. Тех, кого, подобно Франсуа, взяли в плен английские сеньоры, предстояло отправить в Лондон. Те, кто, подобно Ангеррану, достался гасконцам, оставались в Аквитании. Но когда же отплытие? Шли месяцы, а дело так и топталось на месте.

В начале зимы стало ясно, что Ангерран де Куссон умирает. Франсуа встревожился с первых же январских дней 1357 года. Его дядя исхудал так, что на него было страшно смотреть, лицо посерело. Он больше не покидал комнату и почти не вставал с ложа. Он ни на что не жаловался и от всего отказывался. Поэтому Франсуа пришлось втайне от него поставить сира де Берзака в известность о положении дел.

При мысли о том, что он может потерять вместе с пленником свой выкуп, тот пришел в ужас и не пожалел денег ради его выздоровления. С этой поры в комнату Ангеррана вереницей потянулись врачи. «Мой диагноз, — утверждал первый из них, — перемежающаяся четырехдневная лихорадка». И предписывал соответствующее лечение, которое немедленно отвергал второй лекарь, заменяя его кровопусканиями по причине избытка горячих мокрот. Третий, срочно вызванный ценою золота ввиду полного отсутствия успеха у своих собратьев, обнаружил избыток желчи и прописал сырую печень однодневного теленка. Пришлось обегать весь Бордо в поисках готовой отелиться коровы, купить новорожденного теленка и принести его в жертву. Впрочем, и печенка никак себя не оправдала.

Четвертый эскулап оказался приверженцем хирургии: от него избавились сразу же. Пятый был профессором медицинского факультета, светилом, признанным даже среди собратьев по ремеслу. Он долго исследовал больного и вынес, наконец, свой приговор:

— Страждет не тело, но душа. Речь идет о злокачественной форме болезни святого Лё, иначе говоря, эпилепсии. Я предписываю слабительное, рвотное, клистир и промывание желудка настойкой морозника.

Ангерран одинаково безропотно подчинялся всем лекарям и любым их предписаниям, односложно отвечая на вопросы и всякий раз после очередного осмотра заявляя, что чувствует себя лучше. Но он угасал с каждым днем.

Ангерран умирал от тоски. Этот безупречный рыцарь так и не пришел в себя после того, что увидел под Пуатье. Он не смог вынести мысли о несчастиях, которым суждено обрушиться на его страну… В последний день января, после долгого молчания, он заговорил, наконец, с Франсуа. Врачи, поскольку в этот день вызвали многих из них, толпились у дверей. Ангерран попросил Франсуа отослать их. Затем отправил Туссена за священником. Как только тот ушел, Ангерран сказал племяннику:

— Я покидаю этот мир…

Франсуа взглянул на своего дядю в полном смятении. До последнего мига он вопреки рассудку отказывался в это верить. Он все еще цеплялся за обнадеживающие слова лекарей. Он не хотел оставаться в одиночестве — во всяком случае, не так скоро!

Увидев его испуг, Ангерран улыбнулся:

— Ты можешь нисколько за себя не опасаться, Франсуа. Я больше тебе не нужен. У тебя достаточно силы, чтобы противостоять обстоятельствам, и все качества, чтобы сделать это с честью.

Франсуа хотел что-то сказать, но дядя остановил его:

— Мысль о тебе — это единственная радость, которую я уношу с собой. Я старался дать тебе все, что мог… не военную премудрость, нет, любой учитель фехтования был бы на это способен… но справедливость, умеренность и любовь к ближним…

Ангерран умолк, утомленный усилием, которое ему удалось совершить. Некоторое время он тяжело дышал, потом приподнялся и продолжил с внезапной силой:

— Не будь таким, как они, Франсуа! Никогда! Они недостойны меча, которым препоясаны. Они грубы, жестоки и тупы. Они ничего не поняли, даже король! Поклянись мне, что никогда не будешь походить на них!

— Клянусь.

Ангерран де Куссон медленно покачал головой.

— Хорошо… Я-то уже покончил со всем этим. Я достиг предела. Бог решит, за что меня судить…

Франсуа схватил руку своего дяди и стиснул ее в отчаянии… Теперь-то он понимал, чем был обязан ему. Сколько раз по утрам, когда приходилось вставать в темноте, он проклинал его! Но ведь Ангерран и сам каждое утро вставал в этот час. И когда приходилось изнурять себя в холод и зной, Ангерран всегда был рядом — и в холод, и в зной. Все, чего он требовал от племянника, сеньор де Куссон требовал и от себя самого. Франсуа осознал это в первый раз.

Сколько сил и мужества пришлось найти крестному, чтобы достойно воспитать своего преемника! За суровостью, а порой и жестокостью Ангеррана всегда скрывалась безграничная любовь…

Все смешалось в голове Франсуа. Все вернулось к нему одновременно. Он вновь увидел улыбку дяди, когда тот огласил свой приговор по делу о голой женщине; его понимающий вид, когда смущенный племянник поведал ему о своих первых юношеских тревогах. Франсуа всегда чувствовал в нем мудрость, граничащую с ясновидением, и этого было достаточно, чтобы его успокоить, даже когда крестный ничего не говорил. Если Ангерран умрет, кому еще он сможет довериться? Кто будет его поводырем и примером? Не может же Ангерран оставить его вот так, перед лицом всех ловушек жизни!..

Франсуа почувствовал, как тонет, захлебывается в отчаянии. Он закричал:

— Не уходите!

Ангерран не ответил. Как раз в этот миг вошел священник. Франсуа удалился. Вскоре священник вышел и обратил к нему несколько слов:

— Он уже в руках Божьих, но успел исповедаться.

Франсуа бросился в комнату и остановился у изголовья.

Нет, его дядя еще не умер. Священник всего лишь хотел сказать, что Ангерран преодолел тот рубеж, из-за которого любой возврат к жизни уже невозможен. Умирающий был иссиня-бледен и тихо хрипел. Франсуа заговорил с ним, но не добился никакого ответа. Они находились в разных мирах. Тогда Франсуа повелел выйти из комнаты всем, кто там толкался, — Берзаку, врачам, слугам — и остался с Туссеном, который опустился на колени.

Стоя у изголовья кровати, Франсуа видел, как его крестный отец и дядя стремительно отдаляется от него, словно на корабле, пущенном по волнам. Он хотел крикнуть ему вдогонку о своей любви, о своей огромной, бесконечной благодарности… И понял внезапно, как должен сделать это,

Франсуа вспомнил дядину книгу, историю о рыцаре, который искал дивный цветок семицветный, чтобы вновь обрести умершую супругу. О да, это он сам и есть, Ангерран де Куссон, тот безупречный рыцарь, достигший высшего совершенства в последний день своей жизни! Как же он достоин найти ее в Раю, свою Флору!

Ангерран заметался. Его лицо исказила гримаса, словно он стал жертвой последней земной боли. Франсуа склонился над ним. Он столько раз читал и перечитывал окончание «Поисков Флоры», что знал его наизусть. И он стал произносить эти слова вслух, по памяти. Так он прощался с тем, кто его воспитал; так он выказывал ему свою благодарность…

И по мере того как Франсуа читал, лицо Ангеррана успокоилось, черты разгладились, на губах появилась улыбка, и раскрылись глаза, озаренные светом, который уже не имел ничего общего со здешним, дольним миром.

Звучали стихи… Рыцарь умирал. Он поднимался в рай, сопровождаемый ангелами. И Флора была там! И в руках у нее — дивный цветок семицветный, заключающий в себе все цвета радуги. Его долгий поиск завершился…

Губы Ангеррана дрогнули. Он прошептал:

— Флора…

Потом его улыбка засветилась, засияла. Он приподнял голову.

— Франсуа! У нее… цветок!..

Затем вновь упал на подушки и более не шевелился.

Ангерран де Куссон был погребен в обители кармелитов в Бордо. Гроб опустили в могилу после мессы, туда же положили его щит: согласно обычаю вместе с последним представителем угасшего рода хоронили и его герб… Франсуа увидел, как земля засыпала двух противостоящих друг другу муравленых волков, которые уходили из этого мира одновременно с его дядей.

Франсуа вздрогнул. Погребение, волки… Он невольно вспомнил смерть своей матери. Он всегда старался избегать этого воспоминания, самого мучительного в жизни. Юноша поймал себя на том, что хотел бы попросить помощи у Ангеррана, как сделал в ночь бдения над оружием. Рыдание вырвалось из его груди.

Заупокойная служба заканчивалась. Франсуа не мог больше избегать размышлений, которых так страшился. Хотя волки де Куссонов и скрылись теперь под землей, но они не исчезли. И не унесли с собой свою таинственную и ужасную историю: они оставались в нем самом. Независимо от желания Франсуа половина крови в его жилах была куссоновская, даже если внешне это никак не проявлялось.

Юг, Теодора… Франсуа превосходно знал, как они прожили свою жизнь, мать ему часто об этом рассказывала. Он пытался забыть о них навсегда, но сегодня они напомнили ему о себе. Франсуа де Вивре — прямой потомок Юга и Теодоры де Куссон, в которых воплотились две стороны единого родства, как в добре, так и во зле. Так или иначе, но Франсуа походил на них, и ему суждено однажды пройти по их гибельным следам. Именно это отчасти и означал его черный сон…

Церемония закончилась. Франсуа ушел, сопровождаемый Туссеном, который с уважением отнесся к его молчанию. Мать, отец, а теперь вот и дядя… Все, кто предшествовал ему в жизни, исчезли. Отныне он оставался один, словно в первой линии боевого построения. Но противник, поджидавший его, был не рыцарь и даже не сама смерть. Это был волк. Волк, который затаился в нем с самого дня его рождения. После своего бдения над оружием Франсуа знал, что самый опасный его враг — он сам.

Торг из-за добычи между английскими и гасконскими сеньорами продолжался всю зиму и часть весны. В Англию Франсуа и Туссен отплыли 11 апреля в качестве пленников графа Солсбери. Король Иоанн Добрый находился на борту «Святой Марии», огромного английского корабля, битком набитого воинством на случай возможного нападения: сто моряков, пять сотен рыцарей и многочисленные лучники. Черный Принц поместился на борту «Святого Духа», адмиральского корабля. Что касается судна, на котором плыл Франсуа, то оно было самых скромных размеров и снялось с якоря утром, в окружении целой флотилии себе подобных.

Франсуа долго смотрел, как удаляются порт Бордо и берег Франции. Когда они скрылись из виду, он повернулся к Туссену. Более чем когда-либо, он чувствовал себя потерянным. Молодой рыцарь вздохнул.

— Как знать, что мы там повстречаем…

— Я знаю, господин мой!

— Завидую твоему знанию. Кого же мы увидим?

— Англичан. А если немного повезет, то и англичанок!