Глава 1

ЛЕВ И ВОЛЧИЦА

В геральдических книгах про герб рода де Вивре писалось, что он «раскроен на пасти и песок». На обычном же языке это означало всего лишь, что он был красно-черным, разделенным надвое по диагонали, причем красное занимало верхнюю правую часть, а черное — левую нижнюю.[1]

Этот простой щит, составленный только из двух цветов, тогда как другие щеголяли замысловатым построением, имел, однако, весьма необычную историю, восходившую к 1249 году, а еще точнее — ко времени Седьмого крестового похода, предпринятого королем Людовиком Святым.

Некий Эд — в памяти потомков от него сохранилось одно лишь имя — участвовал в этом походе в качестве оруженосца некоего рыцаря (чье прозвание также осталось неизвестным). Несмотря на свое простое происхождение, Эд был весьма заметной фигурой во французском войске: настоящий великан с могучим телом и громадной головой, он выделялся еще и рыжей гривой, которая в сочетании со столь же густой бородой огненного цвета придавала всему его облику что-то львиное.

Но не только благодаря своим незаурядным физическим данным заслуживал внимания наш Эд. Он был воин, каких мало. И когда рыцарь, которому он служил, погиб в одной из первых стычек с магометанами, оруженосцу было позволено носить его герб до конца крестового похода. Эд не упустил возможности покрыть себя славой. Во всех сражениях, и особенно при взятии Дамьетты 6 июня 1249 года, он устраивал в рядах противника настоящую резню. Взмахи огромного меча, чудовищный рев, исторгаемый его глоткой, и самый вид его повергали врага в ужас.

После победы при Дамьетте Людовик Святой захотел упрочить успех взятием Каира. Но сарацинские войска, возглавляемые султаном Аюбом, дрались неистово, и предприятие оказалось гораздо труднее, чем он предполагал.

Так случилось, что во время этого похода, в один из летних дней 1249 года, крестоносцы избрали местом отдыха некий уголок нильской Дельты. Настроение в войске было подавленным. После блестящего успеха при Дамьетте все надеялись на короткую и победоносную кампанию, а вместо этого увязли — как в прямом, так и в переносном смысле — среди песков и болот. К тому же в рядах крестового воинства творили опустошения дизентерия и лихорадка, да тревожила налетами стремительная египетская конница.

Желая предотвратить полный упадок боевого духа, Людовик Святой решил устроить своей армии развлечение — большую рыцарскую охоту. Позволили участвовать в ней и Эду, хотя тот был всего лишь простым оруженосцем.

А вокруг расстилалась пустыня, где кишело всевозможное зверье. Особенно много здесь водилось львов… Охота длилась целый день. Вечером, когда собрались для подсчета трофеев, Эд со своей добычей уже издали привлекал к себе внимание. То было незабываемое зрелище: он убил семерых львов и разложил перед собой на земле их отрубленные головы.

Когда Людовику Святому доложили об этом, он захотел поближе взглянуть на победителя. Ростом Эд превосходил короля на две головы; его туника крестоносца сделалась похожа на фартук мясника, а красный крест совершенно исчез под пятнами крови. Кровью была перепачкана и огненная борода. В багровых египетских сумерках он походил на какое-то сверхъестественное существо.

Окруженный старшими военачальниками своей армии, Людовик Святой некоторое время молча смотрел на него, качая головой. Наконец заговорил:

— Оруженосец, за этот подвиг я посвящу тебя в рыцари. Думаю, ты захочешь взять эмблемой льва…

Ко всеобщему удивлению, Эд отрицательно замотал своей дикой гривой.

— Нет, государь. С меня хватит и простого щита, красно-черного, «пасти и песок».

А поскольку король выразил недоумение, Эд показал на устилавшие землю пустыни львиные головы и сказал просто:

— Вот пасти, а вот песок!

Людовик Святой расхохотался от души, пожал всю в пыли и крови руку Эда, отвесил ему полагающуюся оплеуху[2] и воскликнул:

— Отлично, мой лев! Вот ты и рыцарь…

Седьмой крестовый поход закончился хуже, чем начался. Некоторое время спустя после памятной охоты крестоносцы схватились с войсками султана в битве при Мансуре. Король Людовик приказал отступать, но сам попал в плен. Во время этого сражения Эд еще раз явил чудеса доблести. Он неистовствовал в рядах противника как одержимый, оглушая сарацин своим боевым кличем, в качестве которого взял тот самый возглас Людовика Святого: «Мой лев!»…

Эд сумел избежать плена. Он вернулся во Францию, где получил во владение сеньорию Вивре, в Бретани, к северу от Ренна. Новый владелец, отныне сир де Вивре, заказал себе перстень, напоминающий историю его возведения в дворянское достоинство, который должен был передаваться каждому старшему носителю титула. Перстень был золотой и представлял собой рычащую львиную голову с рубинами вместо глаз.

Эд де Вивре решил также, что слова «Мой лев» станут девизом всего его потомства, гордо красуясь под щитом «пасти и песок». И он истребил всякий след, который мог бы привести к его подлинному имени — тому, которое он носил, будучи простым оруженосцем. Точно так же он поступил и с именем того рыцаря, у которого был в услужении. Вот так и вышло, что тот, кто прежде звался, быть может, Мартен, Гайяр или Дюбуа, прибыл в Вивре просто Эдом, но зато с тех пор для всех своих потомков остался только Эдом де Вивре, и никем более…

Род де Куссонов, тоже бретонский, чей замок располагался к югу от Ренна, не считался более знатным, чем род де Вивре, но был при этом гораздо древнее.

Начало его тоже было положено во время крестового похода, только Первого, того самого, когда у неверных был отвоеван Град Святой. В нем участвовал некий Боэмон де Куссон, первый носитель этого имени. Свои рыцарские шпоры он получил в 1100 году от Бодуэна I, короля Иерусалимского. В качестве эмблемы он выбрал серебряный щит и на нем два муравленых, то бишь зеленых, креста. Этому первоначальному гербу де Куссонов суждено было век спустя измениться при самых необычных обстоятельствах.

В 1223 году носитель титула звался Юг де Куссон. Отец его, Тьери де Куссон, умер, не дождавшись его рождения. Но был ли Юг действительно посмертным сыном Тьери? Многие утверждали, что нет, и в качестве доказательства ссылались на очевидность и на легенду.

Под очевидностью разумелся внешний вид Юга де Куссона. Он был покрыт волосом с головы до пят. Впрочем, то была не густая, взъерошенная шерсть, но как бы легкий пушок, распространившийся по всему его телу таким образом, что те части лица, которые обычно покрыты усами и бородой, казались не более волосатыми, чем лоб, уши или нос. То же и с руками: ладони были столь же мохнаты, как их тыльные стороны и пространство между пальцами.

Само собой, не обошлось без того, чтобы подобную причуду природы не попытались как-нибудь объяснить. Сюда-то и вторглась легенда. Теодора де Куссон, его мать, умерла во время родов, произведя на свет столь странного отпрыска. Она успела прожить весьма бурную жизнь. Капризная, спесивая, неверная, она открыто изменяла своему мужу, и чаще всего это случалось как раз в ту пору, когда был зачат Юг. Тьери из-за болезни был уже близок к концу, а она целые ночи проводила в окрестных лесах, кишевших волками.

Отсюда оставался всего один шаг до предположения, что Юг стал плодом противоестественного союза, и шаг этот большинством обитателей Куссона был сделан, когда открылось, на что похож новорожденный. А тот факт, что его мать умерла во время родов, послужил лишним тому доказательством: дескать, Теодора де Куссон совокупилась с волком, вот Бог и покарал ее смертью, когда появился на свет плод ее нечистой страсти.

Как бы там ни было, но ничего чудовищного, кроме диковинной наружности, в Юге де Куссоне не наблюдалось. Пожалуй, даже наоборот: вскоре по всей округе разнеслась молва о его редком благоразумии. Он превратил свой замок в пристанище всяческих искусств, где постоянно толпились труверы[3]. Сам он предавался ученым занятиям в замковой библиотеке. Поговаривали даже — и вот это было, без сомнения, правдой, — что он увлекался алхимией, но в своих изысканиях проник, быть может, в области еще более таинственные…

Юг де Куссон едва достиг возраста тридцати лет, когда разразилась зима 1223 года. Это была самая ужасная зима на памяти людской. Замерзло все: деревья лопались, как стекло; камни рассыпались в прах от малейшего удара; трупы бесчисленных животных сделались хрупкими, словно безделушки тончайшей работы.

Увеличилась смертность и среди людей; в жилищах накапливались тела умерших, поскольку их нельзя было не только похоронить в окаменевшей от мороза почве, но даже поместить в гробы. При столь низкой температуре дерево становилось слишком неподатливым, чтобы из него можно было выстрогать гроб, а гвозди ломались, стоило по ним стукнуть молотком. Поэтому каждый держал своих покойников дома, в самом холодном месте, то есть подальше от очага, и в крестьянских лачугах можно было наблюдать странные ледяные статуи, покоящиеся на земле, словно надгробные памятники в усыпальницах богатых аббатств или в родовых склепах знати.

Казалось, с поверхности земли исчезла любая жидкость. Вода и вино застывали в своих сосудах, и даже помочиться вдали от огня означало подвергнуть себя крайнему риску, ибо струя отвердевала прежде, чем успевала достичь земли. Что касается слез, то они намертво пристывали к щеке, стоило им вытечь, и можно было вырвать глаз, попытавшись убрать их с лица.

Льдом сковало обширнейшие водные пространства. Тяжело груженные повозки могли пересекать реки, озера, даже моря. Поговаривали, что некие путешественники, отправившиеся в северные страны, сумели перебраться на санях из Дании в Швецию.

Во время самых лютых морозов в Куссонской сеньории случилась еще одна нежданная беда: волки, точнее, волк чудовищных размеров. Все свидетели утверждали в один голос: видом и шкурой зверь был точь-в-точь как волк, но раза в четыре, а то и в пять крупнее, ростом примерно с теленка. Человек таких же пропорций походил бы на сказочного людоеда или великана.

Опустошения, которые производил этот невиданный зверь, были ужасны. Нападал он всегда внезапно, не страшась при этом ни оружия, ни количества противников. Растерзав свою жертву, оставлял ее выпотрошенной, с распоротым чревом, с разбросанными вокруг и замерзшими внутренностями. Нападения его сделались столь часты, что к концу февраля количество жертв перевалило за сотню.

Холод ничуть не смягчился. Небо по-прежнему оставалось такого же светлого, ровного свинцово-серого оттенка, как и в тот день, когда ударили морозы; повсюду среди мертвой растительности валялись окаменевшие трупы. И не ощущалось ни малейшего запаха в невообразимой чистоте этой кошмарной зимы.

К Югу явился местный священник и заговорил от имени всей своей паствы.

— Монсеньор, чудовищный волк разоряет и губит ваших подданных. Только вы один можете справиться с ним.

Юг де Куссон пристально посмотрел на священника из-под своей шерсти. Того даже озноб пробрал от пронизывающего взгляда, которым удостоило его существо столь зверской наружности.

— Почему именно я? Я ведь не лучший охотник, чем любой другой.

Но кюре не отступился.

— Монсеньор, мы все уверены, что такого зверя может уничтожить лишь тот… кто сам ему подобен.

Юг де Куссон ничуть не разгневался на эти речи, намекающие на противоестественную страсть его матери. Напротив, он надолго задумался, а потом объявил с самым серьезным видом:

— По моему разумению, сходство должно быть еще большим. Но я выйду завтра.

На сих таинственных словах священник его и покинул.

Утром следующего дня Юг де Куссон действительно отправился на охоту. Несмотря на мольбы своей жены и детей, он никого не взял с собой и выехал, лишь издали сопровождаемый замковой челядью, да еще более издалека — оробевшими поселянами. Но они оказались все-таки достаточно близко, чтобы рассмотреть то, что за этим последовало.

Едва Юг де Куссон оставил позади себя подъемный мост, как чудовище выскочило из леса и бросилось прямо на него. Юг не успел даже выхватить меч: огромный волк опрокинул его вместе с конем и вцепился в горло. Кровь брызнула во все стороны и тут же замерзла. Следуя обыкновению, зверь собрался было распороть ему живот и вгрызться во внутренности, но тут произошла неожиданная развязка.

Внезапно из лесу появился другой волк, такой же огромный и страшный. Он завыл, и чудище, убившее Юга, обернулось на зов. Оба зверя яростно сцепились. Второй волк был гораздо темнее первого, так что спутать их было невозможно. Он сразу же взял верх. Через несколько мгновений он разодрал горло своему сородичу и, оставив его бездыханным на трупе убитого им человека, исчез там, откуда явился. Никто и никогда его больше не видел…

Жители Куссона со священником во главе устроили крестный ход, чтобы отметить избавление от зверя. Несколько дней спустя сам герцог Бретонский вместе с епископом города Нанта почтили своим присутствием похороны героя, поскольку ни у кого это дело не оставляло сомнений: Юг де Куссон знал наверняка (как он сам намекнул в разговоре со священником), что победить чудовищного зверя в силах был не полуволк, каковым он являлся, но волк настоящий, доподлинный. И он добровольно позволил себя убить, чтобы его душа воплотилась в другом волке и вернулась отомстить обидчику.

Именно в память об этой чрезвычайной жертве один из потомков Юга де Куссона и решился изменить родовой герб. Он велел изобразить на щите другие фигуры, напоминающие о событии таинственном и священном, — подобно тому, как изначальные кресты говорили о жертвенной смерти Спасителя. Теперь герб Куссонов выглядел так: «Щит серебряный, и на нем два муравленых волка, хищных и противостоящих», то есть на белом поле два стоящих на задних лапах и обращенных друг к другу зеленых волка.

В тех краях до сих пор рассказывают, что в дни больших холодов выходит иногда из лесу большущий волк. Но те, кому случается видеть его, ничуть не боятся: они-то знают, что это воплощенная душа Юга де Куссона, их господина, отдавшего свою жизнь ради их спасения. Они лишь осеняют себя крестом да обнажают голову в знак признательности. Говорят также, что по весне, в пору волчьей течки, чей-то странный голос примешивается к хору волчьей стаи. Это голос женщины, прекрасный, как голоса певчих в церкви. Но песнь его — песнь адская, ибо это Теодора стенает в ночи о своем нечистом желании и призывает самцов стаи совокупиться с нею…

В 1336 году Гильому де Вивре исполнилось восемнадцать лет. В родовом замке он остался один, потеряв свою мать Бланш, когда был еще ребенком, а своего отца Шарля — совсем недавно, при весьма трагических обстоятельствах.

Случилось это в начале года, во время охоты на кабана. Зима тогда, хоть и не такая жестокая, как в 1223 году, выдалась все же очень холодной. Травить кабана по обледенелым тропам было делом отнюдь не легким. Молодой Гильом с трудом поспевал за своим отцом, многоопытным охотником, которому любая чаща была нипочем. Вот и тогда Шарль углубился в непроходимые заросли. Сын безуспешно пытался нагнать его, когда услыхал вдалеке шум борьбы и крик. Вместе с остальными своими людьми он бросился на помощь отцу, но им понадобилось больше часа, чтобы обнаружить его труп.

Шарль де Вивре сумел затравить очень крупного кабана. Человек и зверь, оба раненые, проделали вместе не одну сотню метров. Шарль все еще цеплялся рукой за отрубленную кабанью голову, в то время как копыто животного глубоко вонзилось ему в живот. И тот и другой были уже охвачены трупным окоченением; чтобы снять перстень со львом, Гильому де Вивре пришлось отрезать своему отцу палец. Никому другому он не решился доверить эту задачу, несмотря на глубокий ужас, который сам испытывал, выполняя ее.

Почти не зная своей матери, Гильом де Вивре получил воспитание сугубо мужское. Отец растил его сурово, как будущего рыцаря. Впрочем, достаточно было лишь взглянуть на него, чтобы понять: он создан более для воинских забав, чем для книжной премудрости, скорее для войны, нежели для молитвы. Гильом, хоть и не имевший пропорций своего предка Эда, был, тем не менее, красив и силен, с широкими плечами, мощными руками и ногами. Правда, волосы его были не рыжими, а белокурыми, но зато такого яркого оттенка и такие блестящие, что придавали всему его облику что-то солнечное.

Любопытно, что взгляд и улыбка этого здоровенного парня составляли заметный контраст его силе и, как можно было догадаться, таящейся в нем боевой ярости; взгляд голубых глаз был мягок, а улыбка временами почти робкая. Пока что сила и слабость — надолго ли? — еще уживались в нем, как оно частенько бывает в эту быстротечную пору — восемнадцать лет.

В сущности, для Гильома, единственного носителя имени де Вивре, оставшегося без родителей, без братьев и сестер, имела значение только одна вещь — быть достойным перстня, который перешел к нему после трагической гибели отца, и покрыть его славой. Для этого он назначил себе точный срок, которого и дожидался с нетерпением: 24 июня 1336 года, Иоаннов день, когда в Ренне устраивали турнир, на который съезжался весь цвет бретонского рыцарства.

В том же году носителю имени де Куссон исполнилось двадцать восемь. Звали его Ангерран. Так же, как и Гильом де Вивре, он потерял обоих родителей: мать умерла, дав жизнь его сестре Маргарите, а отец — несколькими годами позже. Но на этом их сходство с Гильомом де Вивре не кончалось: физическим обликом они очень напоминали друг друга. Не унаследовав ничего из волосатой черноты своего предка Юга, белокурый Ангерран де Куссон обладал красотой и атлетическим сложением. В плане же духовном он был совершенным образцом рыцарских добродетелей, соединяя в себе храбрость с верностью и набожностью.

Главной заботой Ангеррана стала его юная сестра Маргарита. Будучи старше на десять лет, именно он после смерти отца занимался ее воспитанием. По той же причине Ангерран, давно вышедший из юношеского возраста, все еще не был женат.

Сказать, что Маргарита доставляла ему много хлопот, значит сильно приуменьшить истину. Если для самого Ангеррана два муравленых волка были всего лишь олицетворением славной легенды, украшением их фамильного герба, то отнюдь не то же самое значили они для его сестры. С самого раннего детства она была зачарована семейным преданием; едва научившись говорить, она уже твердила имена Юга и Теодоры, а, научившись ходить, сразу же захотела отправиться в лес на их поиски. Причем, надо заметить, сделать это она намеревалась на четвереньках, ибо несколько лет подряд, несмотря на все угрозы и мольбы своего брата, упрямо отказывалась принять вертикальное положение.

В конце концов, Маргарита де Куссон все-таки пошла на двух ногах, как подобает девочкам (и человеческим существам вообще), но это ничуть не отвратило ее от исполнения своего замысла. Напротив, именно для того, чтобы лучше его осуществить, она в возрасте шести лет изъявила желание научиться ездить верхом.

Брат согласился, надеясь, что физическая активность изгонит навязчивые идеи. Надежды не оправдались. Девочка быстро стала искусной наездницей и начала пропадать в нескончаемых верховых прогулках по лесу, из которых возвращалась лишь вечером, иногда ночью, а случалось, и утром следующего дня.

Ангерран пытался понять причину этого необъяснимого упрямства и донимал сестру расспросами. Но всякий раз Маргарита давала туманные ответы вроде «Так надо» или «Потому что это очень важно». Несмотря на удивительно рано развившийся ум, она была еще слишком юна, чтобы внятно объяснить причину своего поведения. В действительности же она хотела узнать от своих необычных предков, кто она такая и в чем состоит ее предназначение на этой земле — с такой-то кровью в жилах. И еще она хотела выяснить, почему каждый из них совершил свой поступок. А заодно — и как именно.

Маргарита де Куссон росла сущей дикаркой, скитаясь по лесам в тщетных поисках призраков Юга и Теодоры. Напрасно она учащала свои вылазки в самые лютые морозы или по весне, в пору звериной любви. Ей так и не повстречались ни волк ростом с теленка, ни владелица замка, воющая о своем томлении. В возрасте пятнадцати лет она поняла, что все это время шла неверной дорогой: раз души ее предков не попались ей в чаще леса, значит, к ним требуется другой подход. И искать его нужно в книгах, а не на лесных тропинках. Она объяснила Ангеррану, что хочет учиться. Брат, который давно уже не знал, как ему быть со своей сестрой, колебался недолго и даровал согласие.

Маргарита удалилась в обитель Ланноэ, что по дороге из Ренна в Нант. Она знала, что порой и сам Юг де Куссон бывал здесь, чтобы заглянуть в какую-нибудь старинную рукопись или свиток; это и была подлинная причина, завлекшая ее сюда. Но Маргарита не сразу набросилась на таинственные манускрипты. Она сказала себе, что прежде, чем взяться за них, ей надо сначала приобрести необходимые познания. Поэтому она уселась за учебу, как прилежная ученица.

Так она изучила грамматику, риторику, латынь и греческий. Она выяснила о мире все, что знали о нем в то время: что на восток от обитаемой земли расположена Азия, где находится Рай Земной, скрытый огненной завесой и охраняемый дикими зверями. Именно в Раю Земном берут свое начало четыре великих потока: Нил, Ганг, Тигр и Евфрат… Маргарита овладела также искусством счета, научилась распознавать мокроты, от которых зависит человеческое здоровье, узнала, из каких первоэлементов состоит материя, приобрела навыки в музыке и познания еще о тысяче других вещей. Наконец, она сочла себя достаточно образованной, чтобы заглянуть в книги, касающиеся подлинных тайн. Тайком, поскольку настоятельница Ланноэ ни за что бы ей этого не позволила.

Случилось это в конце весны 1336 года. Первая же из запретных книг, которую Маргарита открыла наугад, показалась ей стоящей. В ней трактовалось о ледяных душах. Анонимный автор доказывал, что душа, будучи огненной субстанцией, поскольку именно она сообщает материи жизнь, не изменяет своей природы и после смерти, всюду оставаясь огнем, будь то в сиянии Рая или на углях преисподней. И лишь немногие души претерпевают после смерти изменения, становясь льдом: это заблудшие души, души призраков и привидений, которые возвращаются на землю и остаются там до тех пор, пока не окончится срок их наказания. Тогда они вновь обретают свою исконную природу и способны достичь Рая. Что касается живых, то они могут вступить в общение с духами, лишь сделав собственные души ледяными. Начиная с этого места рукопись становилась совершенно непонятной и требовала, видимо, особых познаний, которыми Маргарита не располагала. Но она смогла все-таки уразуметь, что наипервейшее дело — это выяснить, может ли ее собственная душа оставаться нечувствительной к свету и огню. Именно на этой ступени размышлений и застал ее брат, заехавший в монастырь по дороге. Случилось это 22 июня 1336 года, во второй день лета.

Ангерран де Куссон был пышно одет и ехал в сопровождении оруженосца и слуги, которые везли его доспехи и оружие. Он направлялся в Ренн, на турнир в честь Иоаннова дня, и хотел убедить сестру, чтобы та тоже поехала на праздник. Он надеялся хоть на несколько часов вырвать ее из монастырского одиночества, которое пришло на смену одиночеству лесному. Ангерран готовился к упорному сопротивлению или же к прямому и недвусмысленному отказу, а потому был изрядно удивлен, когда Маргарита согласилась без всяких уговоров и даже с заметным воодушевлением.

Следуя своему плану, Маргарита усмотрела в этом предложении желанную возможность испытать себя. Иоаннов день, праздник огня и солнца, турнир, на который съезжалось помериться силой столько молодых людей — среди криков, жары и крови, — был самим символом того огня, который ей надлежало преодолеть. Если и в этом пламени ей удастся сохранить свою душу ледяной, то она имеет все шансы встретиться однажды с Югом и Теодорой.

В тот же день Маргарита де Куссон отправилась в путь вместе со своим братом. Хоть она и росла дикаркой, сначала среди деревьев, потом среди книг, ничуть не заботясь о собственной внешности, за нее это сделала природа. В свои восемнадцать лет она была довольно высокой для женщины и обладала гордой осанкой. У нее были красивые, сильные от частой верховой езды ноги, тонкая талия, упругая грудь, правильное лицо с выразительным и подвижным ртом. А кожу поразительной белизны оттеняли черные как смоль волосы, ниспадавшие до середины спины.

В дорогу она надела платье своего любимого цвета, фиолетового, напоминающего ей о сумраке, размышлениях и тайне. Без сомнения, она выглядела холодной, как ей и хотелось, но то была холодность звездного сияния. Она ослепляла. Видя ее гарцующей рядом с братом, каждый встречный оборачивался и провожал их взглядом. Эта девушка, выросшая в глуши и оставившая лесные заросли лишь ради пыли старинных рукописей, сама того не желая, казалась всем королевой.

Гильом де Вивре въехал в Ренн ярким солнечным утром 1336 года. Следуя за ним, оруженосец вез его копье, украшенное черно-красным флажком — цветами «пасти и песок». Поскольку турнир начинался лишь в полдень, Гильом решил пока осмотреть ярмарку, которая была устроена тут же. Не слезая с коня, он рассеянно двигался вдоль рядов.

На помосте всего два актера, мужчина и женщина, разыгрывали представление, которое сумело приковать к себе внимание публики. Гильом узнал историю Тристана и Изольды. Был как раз тот момент, когда Тристан, везущий королю Марку его невесту, златокудрую Изольду, по ошибке выпивает любовный напиток, предназначавшийся его господину, и вынуждает свою спутницу разделить с ним колдовское зелье.

Гильом де Вивре остановил своего коня и стал слушать. Стихи были ему знакомы, но он, тем не менее, испытывал какое-то неведомое доселе чувство. Может, виной тому был воздух, прозрачный, насквозь пронизанный светом, или волнение, которое он нес в душе, ожидая свой первый в жизни турнир, или же то было нечто и вовсе необъяснимое? У него не хватило времени ответить на этот вопрос, потому что в тот самый миг он повернул голову и увидел ее…

Это была девушка верхом на черном коне в сопровождении рыцаря гораздо старше ее летами — мужа, наверное, подумал Гильом. Позади оруженосец вез щит: серебряное поле, два зеленых, обращенных друг к другу волка. Гильом узнал герб Куссонов, о которых ему не раз доводилось слышать. Дама де Куссон следила за представлением, не отводя глаз. Казалось, оно зачаровало ее так же, как и Гильома.

Сказать, что Гильом де Вивре нашел ее красивой, значит просто ничего не сказать. У него буквально перехватило дух от восторга. Причем то обстоятельство, что она, как он вообразил, была замужем, ровным счетом ничего не меняло: это была женщина его судьбы, все остальное не имело ни малейшего значения. У Гильома закружилась голова, его вдруг прошиб пот, живот свело, он задыхался. Так же внезапно, как Тристан, выпивший приворотного зелья, он был поражен страстью, словно молнией, что, в сущности, ничуть не удивительно, настолько этот порыв соответствовал его натуре, пылкой и благородной. Он был сражен любовью наповал. Дама повернулась в его сторону, и тут он увидел ее глаза — темно-серые, неизбежно наводящие на мысль о волчьей шкуре.

Вопреки тому, что тогда считалось приличным для дам, всадница выдержала его взгляд. Ее спутник заметил это, но не проявил никакого неудовольствия. Он даже сделал своему щитоносцу знак следовать за собой, и они отъехали прочь, оставив юношу и девушку наедине друг с другом. Еще не веря своему счастью, Гильом смотрел на молодую женщину во все глаза, а та в ответ ослепительно улыбнулась ему, сверкнув на июньском солнце белоснежными зубами. Хотя, если задуматься, то была не совсем улыбка — слишком уж она смахивала на плотоядный оскал хищника.

И тут одним движением гибкого тела девушка заставила своего коня развернуться и пустила его в галоп. Напрочь забыв о представлении, Гильом бросился за ней вдогонку.

Погоня длилась долго. Гильом де Вивре был превосходный наездник, к тому же сидел на лучшем скакуне из своих конюшен и поэтому рассчитывал шутя нагнать беглянку. Но не тут-то было.

Они промчались по улицам Ренна во весь опор, едва не сшибая по пути прохожих и несколько раз чудом не сломав себе шею. Наконец, их бешеная скачка закончилась в каком-то фруктовом саду на окраине города. Но вовсе не потому, что Гильом одержал верх, просто девушке самой пришла охота остановиться.

Она пристроилась под вишневым деревом и, не слезая с коня, стала лакомиться ягодами, обрывая их прямо с ветвей.

— Вы тоже любите вишни?

Голос чистый, без тени волнения. Гильому показалось, что он перестает понимать смысл происходящего.

— Благородная дама… госпожа де Куссон, меня зовут Гильом, сир де Вивре.

Молодая всадница по-прежнему лакомилась ягодами.

— Но я вовсе не госпожа де Куссон. Я девица, Маргарита де Куссон.

— Однако вас сопровождал рыцарь…

— Это мой брат, Ангерран.

Смысл фразы был поощрительным, но что-то в ее интонации настораживало.

— Благородная девица де Куссон, согласитесь ли вы стать моей дамой на турнире?

— У вас больше нет никого знакомых в Ренне?

— Нет. Это мой первый поединок. Так окажете ли вы мне эту честь?

Маргарита долго не отвечала. Поглощенная своим занятием, она заставила коня обойти вокруг дерева. Ничуть не поступившись своей холодностью, она даже находила это приключение забавным. Как он смешон, этот юнец с повадками необузданного зверя, пытающийся произвести на нее впечатление!.. Объехав дерево кругом, она вернулась к Гильому.

— Вам известен герб Куссонов?

— Да: два муравленых волка, противостоящих друг другу. А мои цвета — пасти и песок. Сам Людовик Святой даровал их моему предку Эду. Но настоящая эмблема нашего рода — лев, хоть его и нет в гербе. Вот, видите, этот перстень, который я ношу на правой руке, как раз и изображает льва.

Юношеский голос Гильома заметно оживлялся по мере того, как он говорил, но Маргарита перебила его:

— Почему лев хочет драться ради волчицы?

— Потому что я люблю вас!

Маргарита, крутившая на пальце две вишенки, сросшиеся черешками, расхохоталась. Никогда еще ее зубы не казались такими белыми, а волосы такими черными. Выходит, она умудрилась влюбить в себя льва, палец о палец для этого не ударив? Какая нелепость! К этим рыкающим животным, любителям света, жары и открытых пространств, она всегда испытывала лишь презрение. Из всех геральдических фигур эту она считала наиболее глупой. И как только человеческие существа могут отождествлять себя с таким зверем, примитивным и начисто лишенным тайны?

— Вы меня любите? Что за чудо?

— Одно из тех, что Господь Бог устраивает порой.

— Но Создатель никогда не смешивает разные породы, милый лев! Подыщите себе львицу среди себе подобных или тех, кто себя таковыми считает. Наверняка они только и ждут ваших признаний.

Стояла восхитительная погода. Оказавшись вблизи Маргариты, Гильом смог оценить, до чего хорошо она сложена. Он почувствовал себя уже не просто на земле, а в том самом Раю Земном, где Маргарита была новой Евой — настолько же черноволосой, насколько ее праматерь была белокурой.

— Отныне никакой другой женщины для меня не существует! Согласитесь быть моей дамой, или я вовсе откажусь от турнира!

Внезапно Маргарита де Куссон вновь сделалась серьезной. Пора возвращаться к действительности. Она хотела стать ледяной душой, она ею и станет. В чем этот рыцарь убедится на собственном опыте.

— Если я соглашусь, то лишь при одном условии, которое вы не сможете выполнить.

— Каком же? Я заранее повинуюсь!

— Проиграйте! Дайте выбить себя из седла в первой же схватке! Это и есть то условие, при котором я стану вашей дамой!

— Мне — проиграть?!

— Вы отлично слышали, Гильом де Вивре! Но такое испытание вам не по зубам. Прощайте.

Маргарита де Куссон дала шпоры коню, но Гильом удержал ее.

— Если я проиграю, то опозорю свой герб в первом же выходе на ристалище…

Маргарита не ответила.

— Если я проиграю, победитель заберет моего коня и доспехи. Придется платить выкуп…

Маргарита не ответила.

Никогда еще Гильом де Вивре не испытывал подобного смятения. Однако ему удалось взять себя в руки и задать тот единственный вопрос, который имел для него значение:

— Если я проиграю, дадите вы мне взамен свое слово?

Маргарита де Куссон уже пришпорила коня, но он все же различил ее ответ, донесшийся к нему сквозь топот копыт:

— Да…

Вот в этом-то помрачении сердца и ума провел Гильом де Вивре часы, остававшиеся до начала турнира. Прибыв на место, он даже не обратил внимания на великолепие зрелища, открывшегося ему. Хотя такому новичку, как он, было на что посмотреть.

На состязание съехались рыцари со всей Бретани — примерно шесть десятков палаток было разбито на широком лугу. Оруженосцы помогали сеньорам облачиться в доспехи и хлопотали вокруг лошадей. Бойцы приглядывались друг к другу издали; самым молодым было по шестнадцать, самым старшим — немногим более сорока. Уже не первый месяц ждали они этого момента, который вместе с войной и любовью был тем, что имелось самого волнующего в их жизни.

Пока они снаряжались, публика едва сдерживала нетерпение. По обе стороны ристалища были возведены две большие деревянные трибуны. На одной из них, окружая герцога Бретонского Жана III и епископа города Нанта, теснились благородные дамы, богатые сеньоры и важные церковники, прибывшие сюда не только из Бретани, но также из Франции и Англии. Остальные места занимали зажиточные буржуа Ренна и Нанта. Что касается простонародья — окрестных крестьян, пришедших пешком, мещан, слуг, наемных солдат из свиты вельмож и прочего мелкого городского люда, — то все они толпились за веревками, натянутыми по обе стороны трибун. От арены они находились достаточно далеко, чтобы разглядеть сражения во всех подробностях, им перепадали одни только крохи зрелища, но — подумаешь, велика важность! Ведь это же Иоаннов день, праздник солнца, света, будущего урожая, самой жизни! Среди молодых героев, готовившихся к схватке, у них еще не было любимчиков, они каждому готовы были рукоплескать, лишь бы тот бился честно и отважно.

Раздался оглушительный рев труб, тотчас же перекрытый криками толпы: «Едут! Едут!»

Действительно, они приближались, все шестьдесят, один за другим, на конях в блестящей сбруе, в сверкающих на солнце доспехах, с копьем в правой руке, со щитом, повешенным на грудь, в многоцветье шелковых лент, развевающихся на их шлемах с поднятым забралом.

По очереди приветствовали они Жана III, склоняя перед ним копье и объявляя свое имя и титул. Тот обращался к ним с любезной улыбкой и предлагал указать свою даму, что отнюдь не было данью галантности, но жестким правилом, обязательным для любого турнира.

Гильом де Вивре попал почти в самую середину вереницы. Он все еще не пришел в себя. Что же с ним такое случилось? Ведь он приехал сюда, чтобы с блеском проявить молодые силы и отвагу, и вот вместо этого у него в мозгу засела безумная мысль. Гильом в тревоге посмотрел на перстень со львом. Он подумал об Эде, грозе сарацин, и вновь с содроганием вспомнил окровавленный палец своего отца. Кольцо принадлежало ему по праву, как носителю титула, и он ужаснулся: во имя любви внезапной, а быть может, и безнадежной он собирается покрыть его позором. Что с ним случилось? Он ли это?

Остановившись напротив герцога, Гильом прерывающимся голосом назвал себя. Жан III с подчеркнутой приветливостью улыбнулся ему в ответ. Наверняка он решил, что новичок просто робеет перед первым поединком.

— Смелее, Гильом! Выберите себе даму и бейтесь благородно!

Нет, ему это не приснилось… Она там, в конце трибуны. И Гильом де Вивре направился к фиолетовому, увенчанному черным силуэту. По мере того как он продвигался к цели, молодые благородные дамы из окружения герцога хмурились. Ведь призыв, который посылали ему их глаза, был так ясен! Он должен сражаться и побеждать ради них — они же были львицами, самками его породы, верными и покорными. Еще есть время одуматься, избежать непоправимого. Но Гильом де Вивре не остановился.

Со своей стороны, и Маргарита де Куссон не сводила с него глаз. Она не верила всерьез, что Гильом примет ее вызов, согласится на невероятно жестокое для рыцаря требование. Она хотела лишь избавиться от него, а вовсе не отправлять на смерть. Но теперь, когда события зашли слишком далеко, это уже ничего не меняло. И она нисколько не была взволнована.

Она видела, как красивый молодой человек, казалось, созданный для побед в любви и на поле брани, приближается к ней. Она видела молодых женщин на трибуне, бросающих на него красноречивые взгляды и машущих платками. Какое безумие толкало их на это? Неужели они так спешат избавиться от своей свободы, сделаться супругами, наплодить детей и разделить всеобщую участь? Любовь… Маргарите случалось думать о ней. Она ничуть не презирала это чувство и того меньше отвергала. Ведь именно любовь толкнула Теодору на поступок, с которого все и началось. Когда-нибудь и сама Маргарита покорится ее законам, но сейчас любовь оставалась для нее чем-то далеким…

Погрузившись в свои размышления, Маргарита де Куссон даже не заметила, как Гильом остановился и указал на нее своим копьем. Толпа, видя ее безразличие, взроптала. Возможно ли, чтобы дама отвергла рыцаря? Это было бы неслыханно. Маргарита подняла голову. Гильом улыбался ей из-под забрала. В ней все напряглось. Она желала испытания? Сейчас она его получит. Скоро кровь молодого рыцаря обагрит землю ристалища, и она одна будет за это в ответе. Если ей удастся при виде этого не испытать ни малейшего волнения, значит, и ее встреча с Югом и Теодорой уже не за горами.

Маргарита жестом выразила согласие, и Гильом де Вивре поехал занимать свое место среди прочих участников.

Ему выпал жребий открыть состязание. Под звуки труб было громогласно объявлено его имя, равно как и имя его соперника. Им оказался сеньор де Шатонеф. Такой приговор судьбы больше всего огорчил Гильома. Арно де Шатонеф был одним из самых молодых участников турнира. В схватке с опытным и уже прославленным бойцом было бы не так обидно подчиниться тираническому требованию Маргариты, но проиграть юнцу своего возраста, прибывшему испытать себя, как и он сам, спасовать перед равным…

— Пошел!

Приказ герольда застал его врасплох. Он, однако, уже находился там, где положено, с правой стороны барьера, отделявшего его от противника, и, наподдав коню шпорами, понесся вперед во весь опор.

Все последующее совершилось в считанные секунды. Гильом до самого последнего мига не мог решить, исполнить ли обет, данный своей даме, или же нарушить его, сочтя за каприз взбалмошной девицы, и биться, как подобает рыцарю. Поскольку ум его так и не смог ни на что решиться, выбор за него сделало тело: уже когда пора было наносить удар, он отвел взгляд от противника, пытаясь отыскать на трибуне фиолетовое платье своей возлюбленной; заодно и копье его отклонилось от цели. Боль пронзила Гильома одновременно со вспышкой света. А дальше — ничего…

Сразу же после этого Маргарита де Куссон ушла. Гильома, лежавшего без движения и казавшегося мертвым, унесли, но она даже не попыталась справиться о нем. Она также не собиралась дожидаться выступления своего брата. Лишь одно имело для нее значение: когда тот рыцарь вылетел из седла, она не испытала ни малейшего волнения.

Она покинула Ренн и одним духом домчалась до Ланноэ. Итак, ей это удалось. Свой собственный турнир она выиграла.

Гильом де Вивре чуть не умер от раны. Его, глубоко пораженного копьем в правое плечо, выходил один почтенный реннский цирюльник. И хотя в течение нескольких дней у рыцаря держался такой сильный жар, что все сочли его состояние безнадежным, однако крепкое сложение справилось с горячкой, и потянулось долгое выздоровление.

В течение этих унылых недель Гильому хватило досуга, чтобы поразмыслить над поведением своей дамы. Ему трудно было даже вообразить себе худшее предательство. Ведь из-за нее он опозорил свой герб, победитель забрал себе его коня и оружие, а она ушла, даже не попытавшись увидеться с ним!

Он решил изгнать из сердца столь нелепую страсть. На что мог он надеяться? Женщина, глазом не моргнув, отправила его на смерть, а после этого потеряла всякий интерес к его судьбе! Она не только не любит его — она чудовище и вообще не способна любить. И он навсегда должен забыть это наваждение.

К несчастью, все эти здравые рассуждения так и остались рассуждениями. Дни проходили за днями, а черноволосая дама в фиолетовом платье по-прежнему не желала изгладиться из его памяти. Напротив, всякий раз, стоило Гильому очнуться от своего тяжелого, болезненного забытья, она уже была тут как тут — улыбающаяся, верхом на коне во фруктовом саду, или же сидящая на трибуне, не обращая внимания на опущенное в ее сторону копье.

Меж тем случилось письмо от Ангеррана де Куссона. Доставил его оруженосец в пышном одеянии, который вел под уздцы коня своего господина с навьюченными на него доспехами. Письмо было столь же благородно, как и его отправитель, и немало способствовало душевному выздоровлению Гильома.

Рыцарь,

Маргарита мне все рассказала. Теперь я знаю, что ни ваша рука, ни ваша доблесть не подвели вас, но единственно сердце вдохновило на этот великодушный поступок. Для меня вы самый благородный герой этого турнира. Мне неизвестно, почему так поступила моя сестра, но все же никто не посмеет сказать, что имя де Куссонов обесчещено: примите мои доспехи и этого коня в возмещение ваших, несправедливо отнятых. Равным же образом я велю заплатить цирюльнику, который приютил вас у себя и выхаживал…

В этот момент Гильом де Вивре принял решение: раз силы к нему вернулись, а забыть свою даму он так и не смог, ему остается одно — завоевать ее. И он не отступит ни перед чем. Он воспользуется всеми доступными средствами, но, в конце концов, одержит над нею верх. Раненый лев опасен. Даже когда его противник — женщина. Даже если он в нее влюблен…

Гильом покинул дом цирюльника перед самым Рождеством и вернулся в Вивре, где провел еще один месяц, прежде чем поправился окончательно. Потом он поехал в Куссон. Там он остановился неподалеку от замка и расспросил крестьян о местонахождении Маргариты. Малой толики золота оказалось достаточно, чтобы выяснить: она в обители Ланноэ.

Гильом добрался туда в конце января 1337 года. Монастырь был расположен в узкой долине, окруженной лесами, насколько хватало глаз. Ходили слухи, что они наводнены волками, и вскоре Гильом смог убедиться, насколько эти слухи верны. Он оставался там три дня и три ночи и вышел из лесу лишь 2 января, на праздник Сретенья.

У Гильома был план, который не охаял бы и его предок Эд. Поутру он остановил своего коня на обрыве, неподалеку от монастыря, и принялся ждать. Тем временем пошел снег. После полудня он повалил в два раза гуще, и тут, наконец, появилась Маргарита.

Она сидела верхом все на том же вороном коне, что и в тот, первый раз, и на ней был фиолетовый плащ. Она ехала рысью прочь от монастыря. Некоторое время Гильом следовал за ней тем же аллюром, а когда она забралась достаточно далеко, чтобы любое возвращение к обители было ей отрезано, пришпорил коня и понесся в атаку.

Он атаковал как на турнире, по-рыцарски — привстав на стременах и нагнувшись к гриве коня. Снег приглушал все звуки, поэтому всадница долго ничего не замечала. И только оказавшись совсем близко от нее, он прокричал боевой клич рода де Вивре:

— Мой лев!..

Маргарита де Куссон была изрядно удивлена, равно как и ее конь: вздрогнув, он шарахнулся в сторону. Но, являя немалое присутствие духа, она пустила его в галоп. Схватка оказалась неравной — на стороне Гильома был больший разбег. Вскоре оба коня мчались бок о бок, и рыцарь, несмотря на безумную скорость, перепрыгнул на круп вороного. Животное взвилось на дыбы, и оба всадника кубарем полетели в снег, который смягчил падение. Поднявшись, Гильом обнаружил, что Маргарита лежит без чувств. Он поднял ее на руки.

Она была цела. Лицо не помертвело, шея не сломана. Обморок случился с ней от удара о землю, а может, и от испуга. Она была еще бледнее, чем обычно, — почти такая же белая, как хлопья снега, падавшие ей на лицо и таявшие через несколько мгновений, как ее зубы, блеснувшие меж полуоткрытых губ. Гильом свистнул своего коня, положил Маргариту ему на спину и пустился в путь.

Он снял свою ношу у стен находившейся неподалеку пастушеской хижины, сложенной из диких камней без раствора. Убогое жилище с очагом посередине, где вместо трубы — простая дыра в кровле. Наваленным тут же сухим валежником он разжег огонь. Когда Маргарита де Куссон пришла в себя, она лежала перед пылающим очагом. Снаружи бушевала пурга. Увидев Гильома, она вскочила на ноги.

— Что вам угодно?

Гильом ткнул пальцем в угол комнаты.

— Показать вам вот это.

Несмотря на все свое мужество, Маргарита не сумела удержаться и вскрикнула. То, на что указывал рыцарь, было жутким нагромождением волчьих голов.

Гильом де Вивре презрительно поморщился.

— Подвиг не так уж велик: волк зверь слабый, даже мальчишка может одержать над ним верх. А ушло у меня на это два дня лишь потому, что это зверь еще и трусливый. В отличие от льва, волк, почуяв опасность, убегает.

Маргарита хранила молчание. Она пыталась собраться с силами, чтобы противостоять тем невероятным обстоятельствам, в которые попала. Но ей это пока не удавалось.

— Я хочу рассказать вам о моем предке, Эде. Вот он совершил настоящий подвиг…

И Гильом довольно подробно поведал молодой женщине о крестовом походе, об охоте в Дельте Нила, о семи львиных головах, наваленных на землю пустыни, об игре слов насчет пастей и песка и о восклицании Людовика Святого. Но по мере того как он говорил, Маргарита де Куссон понемногу приходила в себя. Когда он закончил, она уже полностью успокоилась. Усмехнувшись, она показала на кровавую кучу:

— Ваш предок был лучшим охотником, чем вы. Вы ведь говорили о семи головах, а я здесь вижу только шесть!

К ее удивлению, Гильом встретил этот выпад улыбкой.

— Это правда: я принес вам сюда только шесть голов, но лишь для того, чтобы добавить к ним седьмую.

Из ножен, прикрепленных к поясу, он вытащил острейшую дагу — кинжал с широким лезвием.

— Я убил их вот этим. Но у меня найдется кое-что еще.

Гильом опять сунул руку за пояс и вынул оттуда какой-то мелкий предмет, который, зажав меж двумя пальцами, показал Маргарите.

— Я заказал его для вас, пока выздоравливал, одному ювелиру в Ренне.

Речь шла о перстне, весьма любопытном по форме и замыслу. Был он серебряный, резной и представлял собой волчью голову с оскаленными клыками; глаза были из гагата и сверкали черным блеском. До Маргариты дошло, наконец, в какой крайней опасности она находится, но страха она по-прежнему не испытывала.

— И что это означает?

— Я поклялся добавить седьмую голову к тем, что уже лежат здесь. Ею может стать вот эта, украшающая перстень, если вы согласитесь стать моей женой. Либо ваша собственная… Выбирайте!

Гильом подошел к Маргарите, держа в левой руке кольцо, а в правой — свое оружие.

— Вы отрежете мне голову?

— Если вы сами это выберете.

Молодые люди стояли рядом, вызывающе глядя друг на друга.

— Что ж, я выбираю!

Внезапно Маргарита де Куссон выхватила перстень с волком и швырнула его в огонь. Ни на одно мгновение Гильом не вообразил, что Маргарита предпочтет скорее умереть, чем принадлежать ему. Разумеется, он не собирался ее убивать, он был рыцарь, а не мясник, поэтому его весьма озадачил ее поступок.

Надменно выпрямившись во весь рост и даже привстав на цыпочки, Маргарита смерила его взглядом. Она была великолепна в своей гордой ненависти. Так они и стояли, глаза в глаза, бесконечно долгие минуты: Маргарита — ожидая, Гильом — раздумывая, как ему быть. Внезапно его осенило, и он тут же принял решение.

Сунув руку в огонь, он вытащил из углей раскаленный перстень и, схватив молодую женщину за запястье, силой надел его ей на палец.

Маргарита де Куссон закричала от боли. Ее звериный вой наполнил собой всю хижину. Гильом, сам обжигаясь, удерживал кольцо на ее безымянном пальце. Внезапно вопль прекратился. Маргарита пристально, словно не веря собственным глазам, поглядела на серебряную волчью морду… Затем, к полному изумлению Гильома, взяла его за руку и поцеловала перстень со львом. В тот самый миг, когда он ожидал этого меньше всего, волчица вдруг покорилась ему.

То, что произошло потом, Гильом не успел осознать. Резким движением Маргарита сорвала с себя платье. Сначала из-под фиолетовой ткани мелькнула белоснежная грудь, еще мгновение — и она предстала перед Гильомом в совершенной наготе. Он и сам после секундного замешательства начал стаскивать с себя одежду, но и на этот раз Маргарита оказалась проворнее. Тихонько повизгивая, не то от боли, не то от возбуждения, волчица накинулась на него. Ее тело сверкало в отсветах огня, растрепанные черные волосы лихорадочно тряслись, пока она яростно колдовала над застежками его камзола. Казалось, она улыбается полуоткрытым ртом, хотя больше это напоминало звериный оскал. Они оба испустили дикий крик и рухнули на земляной пол хижины под взглядом шести мертвых волков — единственных свидетелей их соития.

Лишь утром следующего дня монахи нашли их спящими глубоким сном. Через несколько часов Гильом де Вивре и Маргарита де Куссон были обвенчаны в церкви обители Ланноэ. Вместо обручальных колец они надели друг другу свои перстни — со львом и с волком.

Гильом и Маргарита направились в Вивре, заехав по дороге в Куссон, чтобы известить о радостном событии Ангеррана. Этот последний, видя свою сестру замужней и сияющей от счастья, едва сдерживал слезы. Он уже давно перестал надеяться для нее на что-нибудь другое, нежели безбрачие в богатом монастыре.

Молодая чета обосновалась в Вивре и зажила вполне счастливо. Оба они остались без родителей, и поэтому им не приходилось заботиться ни о ком, кроме как друг о друге. Замок и окрестные земли принадлежали только им, и поэтому они все тут могли переделать по собственному вкусу. И они не отказывали себе в этом удовольствии, каждый день внося в свою жизнь тысячу изменений, порой важных, порой совершенно пустых.

Их согласие было безоблачным. Супруги совершенно подходили друг другу по уму и характеру, а тела их ладили между собой еще больше, чем души. Желание слиться в любви порой охватывало их в моменты самые неожиданные и было настолько сильным, что они вынуждены были покоряться ему незамедлительно, где бы и когда оно их ни заставало: во время верховой езды, или прогулки бок о бок по замковому валу, или на берегу моря… И что за важность, если кто-то мог их увидеть! Зову волчицы всегда вторило рычание льва, и бывало, что в пылу объятий их перстни яростно сталкивались.

Для Гильома де Вивре все было просто: он по-прежнему был безумно влюблен, как и в тот день, когда его, слушавшего стихи про Тристана и Изольду, внезапно поразил удар молнии. Он желал Маргариту, победил ее в возвышенной борьбе, она покорилась ему и теперь щедро одаривала; он был счастлив.

Что касается Маргариты, то тут дело обстояло несколько сложнее. Ее супруг много раз допытывался у нее: почему, оставаясь до последнего столь холодной и неприступной и даже предпочтя смерть союзу с ним, она вдруг круто переменилась, стоило ему лишь надеть ей кольцо? На все эти расспросы Маргарита отвечала уклончиво. Это означало, что она и не собиралась раскрывать тайну, смысл которой предназначался лишь ей одной.

А причина была в том, что, когда Гильом надел ей на палец пылающее кольцо и она, закричав от боли, бросила взгляд на впившуюся ей в плоть драгоценность, серебряная волчья морда с гагатовыми глазами вдруг исчезла и вместо нее явилась взору Теодора де Куссон, нагая, прикрытая лишь длинными белокурыми волосами. И она сказала Маргарите: «Хозяин огненного волка и есть твой самец. Возьми его, и ты, подобно мне, познаешь исключительную судьбу. Забудь про лед, забудь про мой призрак, не ищи больше встреч со мною. Совокупись с ним немедля, и пусть все твое тело запылает, как твой палец!»

Чем дольше Маргарита де Вивре, урожденная де Куссон, размышляла об этом, тем больше склонялась к мысли, что сделала правильный выбор. Гильом, который дал ей столь невероятное доказательство своей любви, проиграв ради нее в турнире, сумевший выкрасть ее из убежища и победить с помощью перстня, был мужчиной ее судьбы. Доказательство этому она получила вскоре после их прибытия в Вивре, когда обнаружила, что беременна. Несомненно, понесла она в ту самую ночь, когда Теодора посулила ей исключительную судьбу. Похоже, это обещание уже начинало сбываться: ребенок, зачатый в каменной хижине под взглядом шести мертвых волков, когда раскаленное кольцо пожирало ее плоть, имел все шансы стать существом столь же исключительным, как Юг де Куссон, сын ее прабабки Теодоры…

День родов приближался. Настало время позаботиться о повитухе. Свой выбор Маргарита сделала уже давно. Еще в Ланноэ ей довелось слышать об одной женщине, одиноко живущей в хижине среди леса, которую все звали не иначе, как Божья Тварь. Поговаривали, что она собирает ночами в лесной чаще всякие травы и прочие таинственные порождения земли и, несомненно, занимается колдовством. Но никто и не думал доставлять ей из-за этого неприятности, ибо о ней ходила слава как об исключительной повитухе. Утверждали даже, хоть это и звучало невероятно, что ни одна роженица, обратившаяся к ней за помощью, не умерла во время родов.

Как бы там ни было, в начале сентября 1337 года Маргарита послала к ней в лачугу нарочного, снабдив его значительной суммой денег, чтобы тот с помощью золота убедил старуху предпринять долгое путешествие к замку Вивре. Собственно говоря, возраста у Божьей Твари не было: ее лицо всегда оставалось гладким, без единой морщинки, но, что любопытно, выглядело оно при этом старческим и бесполым, потому что эти черты могли принадлежать как мужчине, так и женщине.

При виде золотых монет Божья Тварь презрительно рассмеялась. К чему ей тут, в лесу, деньги, если она живет одна и круглый год носит все тот же серый плащ? Посланец настаивал, говоря, что его госпожа — та самая женщина с зелеными волками из монастыря. Не придав этому большого значения, он упомянул также, что роды ожидаются ко Дню всех святых. И вот тут, к его великому удивлению, все неожиданно переменилось. Лицо Божьей Твари, это странное лицо без возраста и пола, выразило вдруг сильнейшее волнение, и повитуха согласилась.

Прибыв в замок Вивре, Божья Тварь явилась к Маргарите и сообщила, что до родов видеться с ней не будет. Потом устроила себе жизнь на собственный лад, покидая замок в сумерки и возвращаясь лишь под утро, нагруженная таинственными травами. Так продолжалось до самого вечера 1 ноября 1337 года, Дня всех святых, когда за ней послали, сказав, что схватки начались.

Божья Тварь вошла в комнату, где лежала Маргарита. Это была самая просторная комната в замке, а также единственная располагавшая застекленным окном. Маргарита поражала бледностью, хотя для нее это был естественный цвет лица; несмотря на заливавший ее пот, она улыбалась. Божья Тварь отдала короткие приказания: чтобы принесли чистое полотно и детские пеленки, а на огонь поставили котел с водой. Как только это было исполнено, она всех выставила за порог, включая Гильома, поскольку не нуждалась ни в каких помощниках.

Закрыв за ними дверь, Божья Тварь подошла к Маргарите и стала щупать ей живот, приговаривая:

— Вот и хорошо, вот и хорошо… Все у нас получится.

Откуда-то издалека донеслись два колокольных удара.

Звонили в монастыре Монт-о-Муан, чей колокол был слышен, когда дул северный ветер, — как нынешней ночью. Маргарита приподнялась на ложе.

— Уже к заутрене звонят!

Повитуха возразила с неожиданной яростью:

— Еще чего выдумали! Повечерие это!

— Какая разница? Что повечерие, что заутреня…

— А такая разница, как между рождением и смертью! Всю мою жизнь дожидалась я этого часа. Только того ради и приехала сюда!

Маргарита внезапно почувствовала, как ее охватывает беспокойство. Божья Тварь низко склонилась над ней. Ее странное, словно недоделанное природой лицо отразило сильнейшее волнение.

— В моих краях есть поверье. Дети, которые родятся в последний час ночи Всех святых, как раз перед самой заутреней, получают благословение всех святых и живут сто лет. Но те, что родятся в первый час следующего дня, в День поминовения усопших, отмечены знаком смерти и живут всего один день!

Маргарита де Вивре закусила губу, чтобы не закричать от радости. Так значит, это правда! Дух Теодоры не солгал ей: от их соития той ночью в хижине родится чудесный ребенок…

Голос повитухи сделался еще серьезнее.

— Я могу попытаться облегчить вас прямо сейчас, покуда еще есть время до последнего часа перед заутреней. Но тогда ваш ребенок будет как все остальные. Ста лет ему, конечно, не прожить, но и на следующий день не помрет…

Маргарита затрясла длинными черными волосами:

— Нет, нет. Я хочу, чтобы он жил сто лет!

— А ну как он проживет всего один день? Ведь риск-то какой.

— Пусть! Я на все согласна!

Божья Тварь молча покинула Маргариту и, подойдя к огню, стала готовить какой-то отвар из собранных ею трав.

— Это полезные травы, они вам помогут.

Внезапно Маргарите пришла в голову неожиданная мысль.

— А как мы узнаем, что настал последний час перед заутреней?

— Мы-то? Чтобы наверняка, это навряд ли… Господь зато будет знать, вы ему молитесь.

Узнать точное время в ту эпоху действительно представляло неразрешимую проблему. Час тогда был совсем не таким, каким мы его знаем. День делился на двенадцать часов — от восхода до заката. Равным же образом на двенадцать часов делилась и ночь. Однако продолжительность дня и ночи в течение года различна. Во время зимнего солнцестояния день длится едва восемь часов, а во время летнего — шестнадцать. Таким образом, единая мера времени — час — менялась со дня на день.

Поэтому оставалось лишь довериться колоколам монастырей и церквей, которые и отсчитывали время, столь же, впрочем, неточно, как и сами верующие. Они звонили каждые три часа, всякий раз по два удара. Итак, в первом часу по восходе солнца отзванивали приму, в третьем — терцию, в шестом — сексту, или полдень, в девятом — нону и, наконец, в двенадцатом, и последнем, часу дня звонили вечерню, вечернюю зарю. После этого начиналась ночь, тоже разделенная на трехчасовые промежутки. Повечерие было третьим часом после захода солнца, заутреня, или полночь, — шестым, она отмечала изменение даты; и, наконец, хвала была девятым часом ночи, она отбивалась за три часа до восхода солнца…

С тех пор как Божья Тварь открыла Маргарите свою тайну, а та согласилась подвергнуться риску, прошло некое неопределенное время. Было темно и холодно. Божья Тварь приблизилась к хозяйке замка с чашей в руке.

— Пейте!

— Который час?

— Пейте!

Маргарита де Вивре повиновалась. Схватки становились все чаще и чаще. Было ли это добрым знаком? Было ли это дурным знаком? Заутреню еще не звонили, но к чему ей надлежит сейчас приложить волю? Стараться родить как можно быстрее с опасностью не дождаться счастливого часа или же сдержать себя, рискуя пропустить ночь Всех святых и угодить в День поминовения усопших?

Вот тут-то оно и случилось. Снаружи, в черной и холодной ноябрьской ночи, раздался вой, потом еще и еще, потом — десятки голосов откликнулись на зов: началась волчья перекличка. Маргариту сотрясла сильнейшая дрожь. Она судорожно рассмеялась. Божья Тварь, не поняв причины, попыталась ее успокоить:

— Не бойтесь, а то ребенок родится с волчьими ушами!

— Я и не боюсь. Даже наоборот! Это для меня волки воют, знак подают! Пора рожать, чтобы ребенок прожил сто лет! Прямо сейчас!

Божья Тварь хотела было что-то ответить, но не успела. Маргарита испустила пронзительный крик, и роды начались. Повитухе пришлось спешно взяться за работу.

И очень вовремя. Потому что едва она успела перерезать пуповину, как из монастыря донеслись два удара, возвестивших заутреню. Неловко, держа одной рукой младенца, Божья Тварь перекрестилась.

— Поспел! Точнехонько «Отче наш» до заутрени прочесть бы хватило! Теперь сто лет проживет! За него теперь все святые в Раю в ответе!

— За него?

— Ну да, сын у вас!

Как раз в этот миг Гильом де Вивре, услышав крик новорожденного, ворвался в комнату. Схватив ребенка на руки и увидев, что это мальчик, он высоко поднял его над головой и прокричал во весь голос:

— Мой лев!..

Вот так этот малыш, дитя Всех святых, которого родители решили назвать Франсуа, и приготовился прожить свою исключительную жизнь. Маргарита, склонившаяся над его колыбелькой, знала, что на его долю отпущен целый век, но чем наполнится этот век, ей было неведомо.

В тот же самый день, 1 ноября 1337 года, в День всех святых, Генри Берджер, епископ Линкольнский, прибыл в Париж и направился в Нельскую башню, где тогда находился королевский двор. Он вез послание от своего государя, Эдуарда III Английского, королю Франции Филиппу VII. Это было объявление войны, составленное по всем правилам. Пока еще никто не отдавал себе в том отчета, но ход истории уже круто менялся. В ее недрах созрело и готовилось появиться на свет ужасное чудовище — бесконечная трагическая распря между Францией и Англией…

В замке Вивре маленький Франсуа прожил первые минуты своей столетней жизни.

А в Париже тем временем началась Столетняя война.

Глава 2

НОЧЬ ПРИ КРЕСИ

Франсуа, дитя Всех святых, был крещен через день. И крестины его оказались столь же исключительными, как и рождение.

Утром Дня поминовения усопших попросила гостеприимства в замке Вивре Жанна де Пентьевр, направлявшаяся со своей свитой на богомолье в обитель Монт-о-Муан. А Жанна де Пентьевр, супруга Шарля Блуаского, была не кто иная, как племянница Жана III, наследница короны герцогства Бретонского и, следовательно, сюзерен рода де Вивре. Узнав о счастливом событии в семье своих вассалов, она добровольно приняла на себя роль крестной матери, которую ей указала сама судьба. Поскольку крестить младенца в День поминовения было нельзя, высокие гости задержались еще на день, и церемония состоялась в праздник святого Юбера. Провел ее сам епископ Бриекский, сопровождавший Жанну в ее паломничестве.

Так жизнь маленького Франсуа была, казалось, с самого начала особо отмечена судьбой, как и предрекала Божья Тварь. Эта последняя, впрочем, куда-то запропастилась. Вскоре после родов Маргарита, не видя нигде повитухи, потребовала ее к себе. Но напрасно слуги обшаривали замок и окрестности: ее уже и след простыл. Она ушла глухой ночью, но как именно, никто не мог взять в толк, ведь замковый мост был поднят.

Однако это происшествие позабылось, когда епископ приблизился к ребенку, чтобы совершить крестильное миропомазание. Сияющий Гильом де Вивре стоял за крестными первенца — величественной Жанной де Пентьевр и своим шурином, Ангерраном де Куссоном. Он не мог оторвать глаз от сына. Тот очень походил на него: те же светлые волосы, та же телесная крепость. И, кроме того, в жилах ребенка текла кровь его восхитительной матери! На какие же подвиги будет способно это существо, зачатое столь удивительным образом! Гильом де Вивре со все возрастающим восхищением смотрел то на своего сына, то на жену и не мог насмотреться. Никогда еще Маргарита не была так красива, никогда еще он не любил ее так сильно. Спустя девять месяцев и один день после памятного Сретенья сир де Вивре переживал самые прекрасные часы в своей жизни…

Счастье Маргариты в этот миг было еще более полным. Ей вдруг открылся смысл событий, которые предшествовали ему с самого Иоаннова дня. Та необоримая Сила, которая вела их со времени турнира, та взаимная рана, которую они наложили на себя копьем и перстнем, прежде чем отдаться друг другу, — все это было таинственным, но необходимым условием рождения маленького существа. После долгих и напрасных поисков Юга и Теодоры Маргарита открыла, наконец, свое истинное предназначение: она появилась на земле, чтобы дать жизнь своему сыну, и отныне он будет значить для нее большее всего на свете, даже больше, чем Гильом. В это мгновение она чувствовала (хоть и не осмеливаясь себе в этом признаться) то же самое, что должна была ощутить Пресвятая Дева после блаженной Рождественской ночи: она дала жизнь Божеству!

Маргарита была единственная, кто знал предсказание повитухи: сто лет обещаны ее ребенку, ведь он — дитя Всех святых. И она, повинуясь инстинкту, решила хранить тайну про себя. Быть может, она раскроет ее Франсуа на своем смертном одре, но никому другому и уж никак не сейчас. Сейчас самое главное — пережить эти неповторимые минуты как можно полнее.

Епископ произносил последние слова обряда, и таинство крещения отозвалось в Маргарите так же глубоко, как и таинство брака, совершенное над нею в обители Ланноэ: все это ради крошечного спеленутого существа; ради него и его чудесной судьбы, которую он несет в себе, будет она жить отныне…

Именно рождение Франсуа повлекло за собой первую ссору между Маргаритой и Гильомом. Такое признание отнюдь не означает, что раньше их союз обходился вовсе без размолвок. Хотя их согласие и было необыкновенным, оно вовсе не исключало стычек. Напротив. Два существа со столь ярко выраженными характерами были обречены постоянно сталкиваться между собой, но, не обращаясь во зло, эти размолвки позволяли им растратить избыток жизненных сил.

У Маргариты и Гильома имелся собственный способ улаживать споры: они устраивали соревнования в той единственной области, где оба были на равных, — в верховой езде. Она седлала свою вороную кобылу, он — своего гнедого жеребца, и они мчались взапуски по окрестным лугам. Победа в этих скачках переходила то к одному, то к другому, так что, когда гонка кончалась, они порой даже не помнили, из-за чего все началось.

В сущности, и Гильом, и Маргарита, не сговариваясь, стали относиться к супружеской жизни как к своего рода турниру. Ведь именно турнир свел их впервые, в единоборстве завоевали они друг друга, да и потом не прекращали борьбы, которая находила свое естественное завершение в схватке любовной: постель была для них самым настоящим ристалищем, где они и мерялись силой, оба оставаясь победителями.

Однако с рождением Франсуа все изменилось. Хоть они были равно убеждены в удивительных свойствах своего ребенка, но понимали их по-разному. Для Гильома он должен был стать легендарным воином, кем-то вроде Эда, но еще более могучим, грозой ристалищ и полей сражений. Он сделается правой рукой короля Франции, рукой вооруженной, и с той поры «пасти и песок» всегда будут во главе французского войска рядом с королевскими лилиями; он станет коннетаблем, а потом, чтобы достойно увенчать свою карьеру, отправится в крестовый поход, где покроет себя неувядаемой славой. Франсуа де Вивре первым ворвется в Иерусалим, отрубив неверным больше голов, чем звезд на небе, и падет ниц пред освобожденным Гробом Господним, как это сделал некогда Готфрид Бульонский…

Напротив того, с точки зрения Маргариты, Франсуа предстояло стать светочем своего века. Молва о его мудрости и учености быстро пересечет границы Бретани, и сам король призовет его в Париж, чтобы назначить ближайшим своим советником. Благодаря ему французское государство познает эру мира и благоденствия, границы страны будут раздвинуты, богатства — приумножены, и ничто не сравнится с Францией в блеске и влиянии. Прожив безупречную жизнь длиною в целый век, Франсуа будет погребен рядом с королями в базилике Сен-Дени, и слава о нем останется жить вечно в летописных рассказах.

Столь несхожие представления о будущности ребенка предполагали и совершенно различные методы воспитания, поэтому каждый в семействе Вивре старался одолеть другого, приводя собственные доводы. Спор быстро разрастался, и становилось очевидным, что просто скачкой его уже будет не уладить. Накричавшись друг на друга вволю, лев и волчица все-таки пришли к соглашению: ребенок едва родился, и гадать о его будущем пока рановато. Они вместе понаблюдают за дитятей и поглядят, какие способности он проявит. Сейчас, во всяком случае, Франсуа больше походил на Гильома, чем на Маргариту. Его сходство с отцом было несомненным, оно даже бросалось в глаза. Но Маргарита не сдавала позиции, утверждая, что физический облик есть лишь наиболее заметная, но отнюдь не самая значимая часть личности.

Ребенок занимал ту самую комнату, где его родила Маргарита. Кроме остекленного окна, как мы уже сказали, она имела еще то преимущество, что была обращена на восток, а это в те времена считалось очень благоприятным для младенцев. И в самом деле, солнечные лучи проникали в нее ранним утром, как раз когда угли в камине окончательно затухали, и в комнате становилось холоднее всего. Чтобы еще надежнее обезопасить ребенка от холода, Франсуа поместили в бретонскую кровать из массивного дерева, напоминающую сундук, закрытую со всех сторон, кроме одной, и снабженную тремя раздвижными дверцами.

Прежде чем описать комнату Франсуа, чтобы лучше стали понятны последующие события, будет нелишним сказать пару слов и о самом замке Вивре.

Это отнюдь не была гордая и неприступная твердыня, которую можно вообразить при словах «рыцарский замок». Де Вивре не были богаты. Сооружение возводилось постепенно, по мере того как у обитателей появлялись к тому средства. Результат получился весьма причудливый и далекий от изящества, поскольку имел в себе столько же от замка, сколько от крестьянского подворья и укрепленной деревни.

В центре возвышался донжон[4]. Заложенный Эдом сразу же по прибытии в здешние края, в 1249 году, он представлял собой единственную по-настоящему впечатляющую часть постройки. Он был квадратный, в четыре этажа, с дозорной площадкой наверху, окруженной крепкими зубцами.

Первый этаж занимало просторное, всегда пустующее помещение с голыми стенами, казавшееся заброшенным. Оно и впрямь было нежилым. Его предназначение заключалось в другом: именно там, справа от входа, висел знаменитый щит «пасти и песок», герб де Вивре, с высеченными под ним прямо в камне двумя словами: «Мой лев». Вот и все. Но от впечатления, которое производило это черно-красное пятно в пустом зале, захватывало дух.

Второй этаж также занимала одна-единственная комната, служившая караульней — помещением для замковой стражи. Здесь спали солдаты, которым поручалось охранять сеньора и его семью, чьи покои находились на верхних этажах. Но в момент рождения Франсуа никакой военной опасности не существовало, поэтому караульня пустовала. Солдаты размещались во внешних пристройках.

Третий этаж был разделен надвое. В комнате, обращенной на восток, обитал Франсуа, а смежную с ней занимала кормилица. Там же предполагалось поместить потом и второго ребенка, если он появится.

Четвертый этаж также состоял из двух комнат, одна из которых служила супружеской спальней, а вторую Маргарита превратила в свои женские владения. Именно там находились ее гардероб, ее зеркало, туалетные принадлежности, духи и притирания: с некоторых пор Маргарита приобщилась к науке кокетства. Туда же она велела перенести и свои музыкальные инструменты, которыми дорожила больше всего. Часто она уединялась там, чтобы писать, играть или сочинять.

И, наконец, на самом верху была дозорная площадка, по которой днем прохаживался всего один часовой, а по ночам — и вовсе никого. Оттуда вся окружающая местность была как на ладони, а к северу вид простирался до самого моря.

По бокам к донжону были пристроены еще два здания, из которых левое представляло собой нечто удивительное. Возводить его затеял еще Эд, сразу же вслед за квадратной башней. Но денег ему не хватило, поэтому строительство остановили, и оно так и осталось незаконченным. К моменту рождения Франсуа это была настоящая руина. Первые два этажа еще держались, но крыша над ними уже отсутствовала, а вместо окон чернели дыры. Все это снизу доверху заросло плющом и служило прибежищем для птиц, белок и змей. Никто никогда не заходил в развалины. Ни один из Эдовых наследников не разжился настолько, чтобы их восстановить. Однако проникнуть туда можно было без труда, стоило лишь толкнуть дверь в первом этаже донжона. Просто такое никому и в голову не приходило.

Правое крыло также являлось творением Эда де Вивре. В отличие от левого, оно было закончено, что объяснялось его скромными размерами и незаменимостью: это была часовня, крошечная церковка, не имевшая другого освещения, кроме двух витражей в черно-красных тонах, прославляющих деяния Людовика Святого. На шпиле узкой колоколенки красовалась флюгарка в виде петуха.

Вот таким был родовой замок Вивре. Дед Гильома, окончательно отчаявшись расширить его, обнес то, что оставалось, зубчатой стеной, доходящей по высоте до второго этажа квадратной башни. Но такою была лишь центральная часть замка, собственно детинец. На изрядном расстоянии его окружала еще одна обводная стена, описывающая четырехугольник размером примерно триста на двести метров.

Внутри имелось что-то вроде маленькой деревушки, посад. Неподалеку от донжона располагалась большая двухэтажная мыза с квадратным подворьем. Весь нижний этаж одной из ее сторон представлял собой просторный трапезный зал с кухней, где столовались хозяева; вторая сторона содержала хлев; третья — крольчатник, свинарник и птичник; четвертая — конюшню. Весь верхний этаж служил жилищем для челяди и замковых крестьян. В середине находился птичий двор с традиционной навозной кучей, вокруг которой расхаживали куры, утки и гуси.

Остальное место внутри обводной стены занимали фруктовый сад, огород и маленькое хлебное поле. Под самой стеной лепились лачуги, на скорую руку выстроенные крестьянами, которым не хватило места на мызе. В центре одной из сторон внешней стены виднелось предмостное укрепление, а за ним — подъемный мост. К ним прилегали казармы для солдат, по виду больше напоминающие крестьянские мазанки. Мост перекидывался через водяной ров, довольно широкий и глубокий. А далее простиралась открытая сельская местность.

Таким был замок Вивре. Здесь жили, как могли, скорее бедно, чем богато, и куда чаще раздавались тут хрюканье свиней и кряканье уток, нежели песни труверов или гул воинских подвигов.

Франсуа рос быстро. Если при рождении он имел средние размеры, то вскоре сделался очень крупным для своего возраста. Когда ему было около шести месяцев, он проявил, наконец, первую из своих природных наклонностей, за которыми неусыпно следили его родители. Он орал не переставая, пока кормилице не пришло на ум снять с его бретонской кровати все три загородки. Ребенок, оказывается, ненавидел затхлый воздух и замкнутое пространство тесного ящика, предпочитая им свежий воздух и свет, пусть даже ценой лютого холода. Гильом истолковал такое поведение в выгодном для себя смысле, и Маргарите ничего другого не оставалось, как признать его правоту.

Другие стороны характера младенца лишь подтвердили это. Так, например, он ничуть не торопился заговорить, зато ходить начал удивительно рано. В девять месяцев он передвигался уже совершенно самостоятельно. Стоит заметить, что в отличие от своей матери он забавлялся хождением на четвереньках всего несколько дней, после чего окончательно принял вертикальное положение. С этого момента его невозможно было удержать, и он начал шаг за шагом исследовать замок Вивре, что едва не привело к драматическим последствиям.

Франсуа приближался к своим полутора годам. Был чудесный апрельский день. Мальчик гулял в сопровождении своих умиленных родителей, шлепая по грязи птичьего двора среди кур и гусей. Маргарита держалась прямо позади него, Гильом — чуть поодаль. Вдруг большая лестница, приставленная к стене, скользнула и стала падать прямо на ребенка.

Маргарите было достаточно протянуть руку, чтобы придержать ее, но она этого не сделала. Уверенная в том, что Франсуа на роду написано прожить сто лет и ему ничто не грозит, она и не подумала вмешаться. К счастью, Гильом оттолкнул жену и успел поймать лестницу в последний миг. Она чуть было не задела головку малыша и наверняка бы ее разбила.

Гнев Гильома де Вивре был ужасен. Сочтя свою жену чудовищем, он не обозвал ее разве что убийцей. Смущенная Маргарита, которая любой ценой хотела сохранить тайну, не знала, что и отвечать. Но в любом случае она чувствовала себя виноватой. Прежде всего, предсказание Божьей Твари могло на поверку оказаться басней; но даже если оно и было истинным, это вовсе не означало, что следует сидеть сложа руки. Франсуа вполне мог быть отпущен целый век, но прожить обещанный срок он сможет лишь при условии, что ради этого будет сделано все необходимое. Для Маргариты, которая чуть не стала причиной гибели того, в ком почитала весь смысл своего существования, случившееся послужило ужасным уроком. Она ничего не ответила на обвинения мужа. И даже не сказала ему, что беременна, хотя это могло бы послужить ей некоторым оправданием. Опустив голову, она покорно согласилась, что отныне Гильом сам будет заниматься воспитанием их сына.

Маргарита действительно вот уже два месяца носила ребенка во чреве. Роды состоялись семь месяцев спустя, ночью, во время Филиппова поста, в первое воскресенье 1339 года. Новорожденный — мальчик, названный Жаном, — был крещен на следующее же утро.

Контраст с апофеозом в день св. Юбера — крестинами Франсуа — был разительным. Для второго де Вивре не нашлось знатного вельможи, чтобы воспринять его от купели. Его крестной матерью стала настоятельница Ланноэ, а крестным отцом — аббат Монт-о-Муана, как если бы само положение младшего сына заранее обрекало его церковной стезе.

Но еще больше проявилась разница в отношении к этому новому младенцу его собственных родителей. Хотя Гильом и радовался появлению нового наследника, эта радость была несравнима с его сияющим счастьем в день первых крестин. Что касается Маргариты, то тут отличие было еще заметнее. Она едва удостоила взглядом своего второго отпрыска.

Да и как могло быть иначе? Роды были обыкновенные, ничем не примечательные. Разумеется, Маргарита де Вивре даже не подумала послать за Божьей Тварью, которая, в свою очередь, и не согласилась бы на новую поездку. Она обратилась к услугам «дамы-родовспомогательницы», известной в округе своим мастерством толстой краснолицей женщины, которая подбадривала ее в решительный момент, как любую другую роженицу, а потом высказала немудреные похвалы плоду ее чрева.

Вот в этот-то миг Маргарита и испытала потрясение. Едва повитуха обрезала пуповину, как завыли волки, столь же дружно и пронзительно, как и тогда, в ночь Всех святых. Но удивление Маргариты длилось недолго: она попросила показать ей ребенка и сразу все поняла. Он был похож на нее! Тонкое личико и уже сейчас — черные волосы. Это был волчонок, маленький волк, вот почему собратья приветствовали его воем. Маргарита передала его на руки даме-родовспомогательнице и перестала им интересоваться. Чего ради? Она и так могла рассказать о нем все, хоть с закрытыми глазами, и безошибочно предугадать всю его грядущую жизнь, потому что, какие бы события ни выпали на его долю, он встретит и переживет их как волк. Волчица разродилась волчонком… Что ж, ночь Филиппова поста не похожа на ночь Всех святых, и чудеса случаются лишь однажды.

В сущности, во время крещения их второго сына взоры родителей были обращены не на него, а на Франсуа. И в этом они были не одиноки. Ему совсем недавно исполнилось два года, но уже сейчас он привлекал всеобщее внимание. Золотистые, кудрявые волосы, похожие на маленькую гриву, очень красили мальчика; очаровательный, словно красавчик-паж, и серьезный, как епископ, он смотрел на младшего братца с такой гордостью, будто сам его сотворил, и, казалось, вовсе не замечал восхищения, предметом которого являлся. В свою очередь, малютка Жан проплакал, не переставая, всю церемонию.

Прошли месяцы. Франсуа по-прежнему отказывался произнести хоть слово, зато проявил себя неутомимым ходоком.

Как-то майским утром 1340 года Франсуа по привычке проснулся очень рано и подошел к окну своей комнаты. Толстое стекло в мелком переплете пропускало яркий свет. Восход солнца был настолько восхитителен, что мальчику захотелось взглянуть на него с дозорной площадки башни. Это был первый раз, когда он рискнул подняться туда самостоятельно. И пришел от этого в крайнее возбуждение.

Итак, Франсуа начал карабкаться вверх по лестнице. На следующем этаже ему пришлось пройти мимо родительской спальни. Он испугался было, что его заметят, поскольку дверь оказалась приоткрыта, но произошло нечто совсем другое. Из комнаты доносились странные звуки: его мать тихонько повизгивала. Любопытствуя, он просунул голову в щель. Видно было плохо, но он все-таки различил своих родителей на постели. Мать стала вскрикивать громче. Несколько мгновений ребенок оставался в неподвижности, не осмеливаясь что-либо сказать или сделать, потом, охваченный необъяснимой дурнотой, отвернулся.

Не чуя под собой босых ног, Франсуа кубарем скатился по лестнице. Он так спешил, что проскочил мимо собственной комнаты, мимо караульни и оказался в нижнем помещении, в зале со щитом «пасти и песок». Все в том же полубессознательном состоянии мальчик навалился на дверь, ведущую в развалины левого крыла, недостроенного Эдом; та легко открылась.

Растительность за порогом оказалась невероятно густой — снаружи и предположить такого было нельзя. Сквозь лопнувшие плиты пола пробивались кусты и целые деревья, закрывая зияющие провалы окон. Франсуа вскрикнул и бросился сломя голову обратно.

Вскоре он оказался в своей постели, где и уселся, подобрав колени к подбородку, обхватив их руками и втянув голову в плечи. В таком положении и нашли его родители, когда поднялись с кровати.

Встревоженные, Гильом и Маргарита стали допытываться у него, в чем дело. И неожиданно мальчик понял, что должен заговорить. Разумеется, он был на это способен. Ему вполне хватило бы тех слов, которые он уже слышал, понимал и прекрасно запомнил. До этого момента он предпочитал ходить — просто потому, что это было легче и приятнее, но теперь заговорить стало для него жизненной необходимостью. Ему требовалось объяснить родителям, что с ним происходит, и призвать их на помощь. Франсуа открыл рот и произнес:

— Боюсь!

Наступило молчание. Отец с матерью переглянулись в замешательстве, и Гильом попросил сына повторить. Тот повторил:

— Боюсь!

Гильом и Маргарита отказывались верить своим ушам. Первым словом их чудо-ребенка стало: «Боюсь!» Он ждал целых два с половиной года, словно с помощью этого воздержания хотел придать своим первым словам как можно больше блеска, и вот теперь, когда он решился, наконец, поведать тайну своего внутреннего мира, оказалось, что он попросту боится!

Удивление и разочарование были соответствующими. Да… Как же он еще был далеко, достойный преемник Эда де Вивре, будущий носитель перстня со львом, гроза бранных полей и освободитель Иерусалима! Как он был далеко, премудрый потомок Юга де Куссона, светоч своего времени! Пока это был всего лишь малый ребенок, трусишка!

Франсуа, которому после признания стало легче, оставил свою скрюченную позу и теперь ходил по комнате осторожными шажками. Гильом и Маргарита решили действовать незамедлительно. Оба сошлись на том, что ребенку необходимо придать храбрости. Решение нашел Гильом.

— В следующем месяце я собираюсь на турнир в честь Иоаннова дня, и мы возьмем его с собой. Нет лучшего зрелища для будущего рыцаря.

Вот так 24 июня 1340 года, ровно четыре года спустя после того незабываемого турнира, все трое оказались в Ренне. Маленький Жан, чьими именинами, собственно, был этот день и о чем все позабыли, остался в замке. Это тщедушное существо совершенно не занимало мысли своих родителей. Он чуть не умер во время своей первой зимы, простудившись в комнате без окна, обращенной на запад, и выжил лишь невесть каким чудом.

По просьбе мужа Маргарита опять надела свое фиолетовое платье. Перед самым турниром, оставив Франсуа на попечение оруженосца, они отправились совершить паломничество на ярмарку, а затем безумным аллюром доскакали до фруктового сада на окраине. Наконец они направились к ристалищу.

Облачившись в доспехи и повесив на грудь свой щит, «раскроенный на пасти и песок», Гильом де Вивре поехал, как и в первый раз, представиться Жану III. За эти четыре года герцог сильно сдал. Он казался совсем больным, и ему явно оставалось недолго жить. Похоже было, что он не узнал Гильома. Впрочем, тот не слишком блистал во время своего предыдущего выступления.

Настал торжественный момент. Гильому надлежало указать свою даму. Он объехал трибуну как можно медленней, желая продлить эти незабываемые мгновения. Как и тогда, фиолетовый с черным силуэт виднелся в самом конце ристалища, но за все время пути Гильом видел только Маргариту. Остановившись перед ней, он опустил копье, и в этот раз Маргарита сразу же приняла оказанную честь, одарив супруга улыбкой.

Еще одно удовлетворение поджидало Гильома в этот благословенный миг: его Франсуа. Увидев отца в доспехах и на коне, он не отшатнулся, как это сделал бы пугливый ребенок. Напротив, он засучил ногами от восторга и принялся хлопать в ладоши. Тогда Гильом опустил забрало. Он знал, что вид стальной личины с дырками вместо глаз всегда производит впечатление, и действительно, Франсуа на мгновение заколебался. Но боязнь очень быстро уступила место гордости — он послал отцу воздушный поцелуй.

Вдохновленный восторгом жены и сына, Гильом де Вивре был великолепен. Четыре раза подряд красно-черный щит увенчался победой. В пятой схватке противник, вопреки правилам, убил под ним коня, пронзив копьем. Гильома объявили победителем и на этот раз, поскольку его соперника сняли с состязания, но сражаться дальше рыцарь де Вивре не имел возможности. Тем не менее, он был назван в числе лучших бойцов турнира и получил в награду обученного для охоты ястреба, которого подарил Маргарите.

Возвращаясь домой между отцом в стальных латах и матерью с птицей на руке, Франсуа пребывал на вершине восторга. Перед его взором снова и снова разворачивался турнир с его образами, гораздо более яркими, чем все то, что он видел раньше: эти расцвеченные всеми красками железные существа, несущиеся друг на друга, и кровь, обагрявшая доспехи тех, кто оставался недвижным на земле. В его ушах все еще отдавались рев труб, крики толпы и металлический лязг. Но особенно ему запомнилось собственное волнение. Франсуа пережил все эти схватки так, словно сам в них участвовал; всякий раз, когда его отец бросался вперед, его охватывала неистовая жажда победы, и, торжествуя, он дико кричал.

И покуда они так ехали, где-то на полпути между Рейном и Вивре в сознании ребенка произошла очень странная вещь. Из его памяти вдруг стерлись все предыдущие воспоминания. Удивившись, Франсуа попытался вспомнить, что делал накануне, и не смог; то же самое произошло и со всеми остальными событиями: вместо них теперь зияла огромная пустота; его сознание сделалось таким девственным, будто он только что родился.

Потом прошли недели, месяцы, годы, но Франсуа так и не нашел своих потерянных воспоминаний. Его память продолжала исправно работать, накапливая все новые и новые впечатления, но с тех пор и уже навсегда сознательная жизнь началась для него с турнира в честь Иоаннова дня, и 24 июня 1340 года стало первым днем его памяти… Тогда же Франсуа начал видеть сны.

Первым пришел к нему красный сон. Этот сон и в дальнейшем снился ему чаще других. И всегда был одним и тем же, до мельчайших подробностей

…Франсуа стоял на дозорной площадке донжона. Сгущались сумерки. Закатное небо было густого красного цвета, и местность внизу тоже была красной. Мальчик любовался этим зрелищем, когда появлялся конь.

Он был рыжеватой масти и спускался к нему прямо с неба. Его большие крылья громко хлопали, и от этого звука на душе становилось немного тревожно, но Франсуа не боялся. Впрочем, он даже знал, как зовут коня: его имя было Турнир. Опустившись на башню, конь застывал в ожидании. Франсуа поспешно вскакивал ему на спину. Турнир расправлял крылья и летел.

Начиналось чудесное путешествие. Турнир летел сквозь облака, и облака превращались в настоящие страны, с городами, реками, садами, домами. Сперва все было красным, но потом мало-помалу голубое начинало брать верх. И тут они прилетали на берег моря. Некоторое время Турнир скакал по облачному пляжу, потом отважно нырял в волны, и Франсуа испытывал восхитительное ощущение свежести… На этом видение кончалось.

Каждую ночь, прежде чем заснуть, Франсуа молил доброго Боженьку показать ему красный сон, и, надо заметить, желание мальчика часто сбывалось.

Однако был у него и черный сон. Франсуа видел его гораздо, гораздо реже, чем красный. Могли пройти годы, прежде чем этот сон возвращался к нему, но всякий раз он с невероятной силой поражал воображение. Потом Франсуа целые дни, а то и недели находился под его впечатлением, был рассеян и раздражителен, чего с ним в другое время никогда не случалось.

Так же, как и красный, черный сон был неизменен до мелочей. Франсуа стоял перед черной-пречерной лестницей и испытывал ужас оттого, что ему надо по ней подняться, однако какая-то необоримая сила вынуждала его к этому. Франсуа начинал подъем, но ступени вдруг съезжали вниз сами по себе, и он опускался вместе с ними, все ниже и ниже. Охваченный паникой, он ускорял шаг, но лишь изнурял себя в бесплодных попытках вырваться наверх. Чем больше сил он тратил, тем быстрее убегали вниз ступени, и он спускался… спускался… спускался…

И тут вдруг раздавался крик. Это был женский крик, слабый вначале, а потом становившийся все сильнее и сильнее. В нем звучали боль, ужас, тоска, и он все усиливался, пока не становился совершенно невыносимым. В этот момент Франсуа достигал какой-то площадки. Перед ним открывалась дверь, в которую он не хотел входить, но его толкали в спину. Комната кишела змеями. Он принимался кричать и просыпался…

В сущности, Франсуа потому было так трудно оправиться всякий раз от этого сна, что пугало его в нем не только ужасное содержание. Имелось там еще что-то гораздо более важное. Черный сон означал нечто существующее в другом месте, в другом времени, неведомо где, неведомо когда, за пределом, за гранью, — что-то такое, с чем он не мог совладать, что всегда одерживало над ним верх и чему суждено было случиться вопреки его воле. Именно в связи с черным сном Франсуа впервые подумал о смерти. Но черный сон был не просто страхом смерти, и Франсуа знал это.

На Пасху 1342 года родители Франсуа, успокоившись на его счет после того, как он показал себя таким молодцом на турнире, преподнесли ему самый чудесный из подарков — лошадь. Это была кобыла по кличке Звездочка, которую Маргарита сама выбрала и выездила специально для него. А Гильом взялся обучить сына верховой езде. Все, кто только обитал в замке Вивре, и слуги, и солдаты, собрались, чтобы присутствовать при столь знаменательном событии. После мессы в часовне Гильом, облачившийся по такому случаю в доспехи, взял своего сына за руку и вышел с ним в середину двора. Маргарита тем временем вывела Звездочку из конюшни и сказала ему:

— Садись! Она твоя!

Еще не веря, Франсуа посмотрел на отца, чтобы понять, не шутка ли это. Вместо ответа Гильом поднял его, как перышко, и усадил в седло. Потом сам сел на своего коня, Маргарита последовала его примеру, и вот так, поддерживаемый родителями с обеих сторон, Франсуа двинулся вперед под ликующие крики. Втроем — отец справа, мать слева — они миновали подъемный мост замка Вивре и пустили лошадей манежным галопом.

Франсуа посмотрел на отца, который не спускал с него глаз. В свете бледного мартовского солнца его доспехи сияли, черные и красные шелковые ленты, прикрепленные к навершию шлема, развевались за спиной. По знаку сына Гильом опустил забрало. Франсуа вздрогнул: всякий раз, когда он видел отца таким, ему становилось страшно — из его облика исчезало все человеческое, и он превращался в какую-то машину, созданную сражаться и убивать. Франсуа изо всех сил старался не отвести взгляда от этого заостренного стального клюва, склоненного к нему; он сделал отцу еще один знак, который тот понял, — вытащив меч, рыцарь де Вивре взмахнул им и воздел к небесам. И три голоса слились в торжествующем смехе: ребенка, Гильома, гулко звучавший из-под стальной клетки забрала, и звонкий и ясный — Маргариты, которая ничего не упустила из этой сцены.

Когда они вернулись в замок, Франсуа, едва успев слезть с лошади, попросил у отца его латную перчатку. Тот снял ее с руки и протянул ему. Ребенок взял эту большую железную членистую лапу и пристально на нее посмотрел: когда-нибудь и его собственная рука будет такой же большой, когда-нибудь и он сам вырастет таким же большим, как его отец, когда-нибудь он сам станет рыцарем!

Тут он вспомнил про Жана, о котором все позабыли. Франсуа очень любил брата и захотел поделиться с ним своей радостью. Долго искать не пришлось. Жан оказался совсем рядом, в толпе, но никто, даже слуги, не обращали на него ни малейшего внимания. А он, как обычно, стоял с задумчивым видом. Как по своему физическому облику, так и по поведению Жан являл полную противоположность старшему брату. Он был черноволос и тщедушен. Жан де Вивре бегло заговорил в восемнадцать месяцев, но еще в два с половиной года передвигался лишь на четвереньках. Он рос существом замкнутым и нелюдимым. Этот мальчик любил проводить целые часы, даже средь бела дня, в своей наглухо закрытой бретонской кровати, и кормилице, единственной, кто занимался им по-настоящему, приходилось вытаскивать его оттуда силой.

Франсуа протянул брату латную перчатку.

— Хочешь? На, держи.

— Нет. Зачем она мне?

— Ты не хочешь стать рыцарем?

Жан отрицательно покачал головой. Затем его взгляд устремился на что-то, что находилось за спиной у брата. Франсуа обернулся и увидел их мать…

Если маленький Жан так и липнул к юбкам Маргариты, которая постоянно отгоняла его от себя, то Франсуа предпочитал общество Гильома, и, надо заметить, ему было чему научиться у отца.

Для начала Гильом де Вивре преподал старшему сыну несколько основных нравственных уроков, что было немаловажной частью рыцарского воспитания. Он пояснил Франсуа, какую ответственность Бог возложил на него, сподобив родиться рыцарем. Всю свою жизнь он будет обязан защищать слабого от сильного, бедного — от богатого, женщину, старика и ребенка — от мужчины; униженного — от могущественного, а монаха и богомольца — во всех обстоятельствах. Он должен стать орудием Господним и в любом месте и в любое время творить во имя Господа немедленную справедливость.

Франсуа внимательно слушал отцовские назидания. Правда, с гораздо большей охотой он проводил бы время верхом на Звездочке, но, поскольку речь шла о рыцарстве, мальчик силился как можно лучше постичь все эти отвлеченные материи. Франсуа молчал, морща лоб и напрягая свои нарождающиеся способности к мышлению.

Как-то раз он явился к отцу весь в крови. Оказалось, при нем два пса напали на лисицу, и мальчик бросился спасать ее в самую гущу схватки, пренебрегая явной опасностью быть растерзанным собачьими клыками, — а все потому, что лиса была слабее. В тот день Гильом де Вивре понял, что сын усвоил его уроки.

Однако еще сложнее для Франсуа оказалось следить за политическими рассуждениями отца. Но мальчик и тут старался. Гильом объяснил ему, что между королем Англии Эдуардом III и королем Франции Филиппом VI идет война. Началась она в тот самый день, когда он родился. Эти владыки были кузенами, что отнюдь не сделало их друзьями — напротив, именно поэтому они и вступили в борьбу. Ведь король Эдуард утверждал, что именно он должен унаследовать французскую корону, а вовсе не Филипп. Впрочем, он и так уже владел изрядной частью Франции — провинцией, которая называлась Аквитанией, где делают очень хорошее вино.

Гильом и дальше сообщал старшему сыну новости о войне, по мере того как сам их получал. Вначале Франсуа не очень-то понимал, что к чему. Речь шла о какой-то битве, проигранной французами. Это была морская битва. Как сражаются на кораблях, Франсуа представлял себе с трудом. Ведь для него битва была похожа на турнир. Упоминалась также еще одна провинция, где шли бои, — Фландрия; она находится к северу от их Бретани. Но сражения там мало что решали.

И вдруг все переменилось. Распря двух действующих лиц, далеких и таинственных, какими оставались для Франсуа Эдуард III и Филипп VI, вдруг сделалась близкой и понятной. Потому что отныне события перенеслись на бретонскую землю.

Герцог Жан III скончался в апреле 1341 года, менее чем через год после турнира. По всем правилам наследовать ему должна была его племянница, Жанна де Пентьевр, крестная мать Франсуа. Ей предстояло принести герцогство в приданое своему мужу, Карлу Блуаскому. Но, ко всеобщему удивлению, наследником покойного герцога объявил себя другой дядя Жанны, Жан де Монфор. Он немедля начал вербовать сторонников. Это означало еще одну войну, которая сразу же переросла границы Бретани, потому что Филипп VI принял сторону Жанны де Пентьевр, а Эдуард III — Жана де Монфора.

Раньше с Франсуа не случалось ничего подобного. Он воспринял новую ситуацию всей глубиной своего существа. Несправедливость, которую учинили его крестной, подло лишив ее законного наследства, вызвала в нем негодование, вполне естественное для будущего рыцаря. В своем воображении он всех теперь поделил на два лагеря: на хороших — друзей Жанны и короля Франции, и плохих — союзников зловещего Жана де Монфора и Эдуарда Английского. К тому же война в Бретани заставляла его думать о перстне со львом.

Эта драгоценность — рычащий золотой лев с рубиновыми глазами, — которую Гильом носил на пальце, все больше очаровывала Франсуа. Отец говорил ему, что у кольца есть своя история, и ребенок тысячу раз умолял Гильома рассказать ее. И тысячу раз получал ответ:

— Расскажу, когда отправлюсь на войну.

Когда война приблизилась к родному порогу, Франсуа де Вивре втайне стал надеяться, что отцу придется уехать и он, Франсуа, узнает, наконец, историю этого льва.

Мальчик не ошибся. Это случилось на праздник св. Якова, в первый майский день 1342 года. К своему зятю приехал Ангерран де Куссон — известить, что французское войско, возглавляемое самим королем, подступило к границам Бретани, и они получили приказ присоединиться к нему.

Хоть Франсуа и рад был снова повидать крестного, которым он восхищался почти так же сильно, как и отцом, но на уме у него было одно — история перстня. Весь день ему не сиделось на месте, и он надеялся, что отец не забудет своего обещания.

И Гильом не нарушил слово, данное старшему сыну: вечером того же дня он велел устроить пир в трапезном зале замка, в том самом, что занимал одну из сторон квадратной мызы. Никогда еще столько факелов не освещали это просторное помещение, никогда еще стол не был здесь накрыт с таким великолепием. Во главе его бок о бок сидели Гильом и Маргарита, первым справа был Ангерран, первым слева — Франсуа. Пир удался на славу. Впервые в жизни Франсуа получил право на кубок чистого вина, который был принужден осушить одним духом под смех и подбадривающие выкрики присутствующих.

Когда ужин подходил к концу, Гильом де Вивре потребовал тишины и велел принести из нижнего зала Эдовой башни щит «пасти и песок». Когда приказание исполнили, и щит был возложен перед Гильомом на стол, он взял слово.

— Рыцарь, уезжающий на войну, не может быть уверен в том, что вернется. Поэтому я обязан рассказать своему сыну то, что ему следует знать о роде де Вивре, — на тот случай, если завтра ему придется стать его главой после моей смерти.

И Гильом поведал историю, которую знал каждый сидящий в зале, кроме Франсуа, — о подвигах Эда в 1249 году, во время Седьмого крестового похода, и о посвящении его в рыцари святым королем Людовиком. Франсуа следил за рассказом с жадным вниманием, время от времени бросая взгляд на щит «пасти и песок». Объяснив, наконец, происхождение девиза и боевого клича рода де Вивре, Гильом ненадолго умолк. В зале царила полнейшая тишина, но по-настоящему никто, кроме Франсуа, взволнован не был.

Его отец продолжил:

— Сын мой, когда я умру, что может случиться со мной уже завтра, именно ты получишь право носить наш перстень как старший из Вивре. Но прежде чем получить рыцарское посвящение и надеть этот перстень на руку, ты должен знать, кто такой лев. Сын мой, знаешь ли ты, кто такой лев?

В этот миг Франсуа почувствовал на себе взгляды всех собравшихся в зале, — а их оказалось очень, очень много.

Мальчик сумел лишь отрицательно покачать головой. Гильом прикрыл глаза. Его страстный голос зазвучал среди благоговейной тишины:

— Лев — царь зверей, поскольку он, как и Господь наш Иисус Христос, сын Святой Девы. Он широк спереди и узок сзади. Хвост его с кистью на конце должен внушать нам страх перед грехом, ибо олицетворяет собой правосудие Божие. Когда лев разъярен, он попирает землю, а, спасаясь от погони, заметает следы хвостом. Он спит с открытыми глазами, а львица рожает мертвого львенка, который воскресает на третий день от грозного рева самца…

Гильом склонился к своему сыну.

— И еще тебе надобно знать, что лев — друг людей и не страшится ничего, кроме белых петухов, огня, скорпионов и скрипа дверного.

Это было все. Гильом завершил свою речь. Он встал и поднял кубок; все присутствующие последовали его примеру.

— Пью за войну и за короля Франции! Мой лев!

Клич загремел, подхваченный от одного конца стола до другого, и Франсуа совершил круг почета на воздетых руках отца. На своем триумфальном пути он видел мужчин, потрясающих кулаками над головой, и женщин, посылающих ему воздушные поцелуи. И только его брат Жан даже не взглянул на него. Безразличный ко всеобщему воодушевлению, он сидел, подперев щеку, и о чем-то размышлял…

Гильом де Вивре и Ангерран де Куссон отбыли на следующий же день, и с этого момента для Франсуа началась другая жизнь. Отец то приезжал, то снова уезжал, поскольку война в Бретани велась с перерывами. О ее превратностях Франсуа узнавал непосредственно из отцовских уст во время его возвращений и старался запомнить все как можно лучше.

Вначале чуть не произошло решительное столкновение. Когда Эдуард III высадился со всем своим войском в Бресте 30 октября 1342 года, Филипп VI устремился ему навстречу и преградил англичанину путь возле Ванна. Но битва так и не состоялась, потому что в последний момент вмешался папский легат и потребовал перемирия. Гильом вернулся домой. Перемирие продлилось всего один год. Вновь рыцарю де Вивре пришлось уехать в августе 1343 года. Война в Бретани возобновилась, хотя и с меньшим размахом, ибо французский и английский короли решили больше не рисковать в этой распре своими войсками. Боевые действия велись исключительно силами бретонцев, приверженцами Жанны де Пентьевр с одной стороны и Жана де Монфора — с другой. В перерывах между походами и осадами Гильом возвращался домой. Чаще всего это происходило зимой, потому что с наступлением холодов затихала всякая военная активность.

Так продолжалось до июля 1346 года. Ближе к середине месяца в Вивре долетела новость: Эдуард III опять высадился со всей своей армией, на этот раз в Сен-Ваас-лаУге, на полуострове Котантен. Уже ни у кого не оставалось сомнений: он хочет нанести решительный удар и страна стоит на пороге значительных событий.

Подтверждения этому не пришлось долго ждать. Месяц спустя английский король стоял уже под стенами Парижа. В великой спешке Филипп VI призвал всех своих вассалов к оружию. Гильому де Вивре опять предстояло уехать.

Отъезд состоялся 12 августа 1346 года. Лев и волчица нежно распрощались. Гильом должен был присоединиться к французскому войску в Сен-Дени. Поцеловав отца перед разлукой, Франсуа долго смотрел с замковой стены, как тот удаляется в сопровождении оруженосца, везущего щит «пасти и песок». Франсуа был горд, что знает отныне скрытое значение их герба. Он мечтал о том дне, когда ему самому придется вот так же уехать, оставив родных и близких… Нет, ничто не сравнится с участью рыцаря, и нет ничего прекрасней войны!

Сбор всех французских сил в Сен-Дени имел своим немедленным результатом бегство Эдуарда III. Тот повернул к Ла-Маншу.

Он вовсе не желал принимать решительного сражения. Силы оказались слишком неравны: двадцать пять тысяч человек с английской стороны и семьдесят тысяч — с французской, из которых десять тысяч одних только рыцарей. В такой диспропорции, впрочем, не было ничего удивительного, если вспомнить, что все население Англии не превышало тогда трех миллионов жителей, в то время как Франция, самая густонаселенная страна христианского мира, насчитывала около двадцати двух. Эдуарду III приходилось, следовательно, удовлетворяться лишь третью того, что смог выставить против него противник, причем английское войско включало в себя немалую долю мятежных вассалов французского короля, — таких, как бретонцы из партии Монфора, а также аквитанцев, которые, согласно феодальному праву, обязаны были биться на стороне своего сюзерена, Эдуарда III.

Бегство английской армии продолжалось недолго. В пятницу 25 августа, перейдя через Сомму, она оказалась прижата к морю. Филипп VI шел за ней по пятам, так что у Эдуарда больше не было возможности избежать сражения. В таком положении ему оставалось лишь подыскать благоприятную позицию и ждать. Его выбор пал на цепь холмов у леса Креси. В самом центре занятой англичанином позиции продвижение конницы затрудняли три довольно крутые террасы, а также многочисленные изгороди. Опустился вечер, и, поскольку битва ожидалась на следующий день, Эдуард отдал приказ как следует отдохнуть.

Французы остановились километрах в двадцати — в окрестностях Абвиля. Они разбили лагерь и тоже принялись развлекаться. Они знали, что теперь англичане никуда от них не денутся, и заранее праздновали свою неизбежную победу, ведь на их стороне было численное превосходство, а слава о французском рыцарстве докатилась даже до неверных. К тому же 25 августа — день Людовика Святого. Как не увидеть в этом предзнаменование грядущего успеха?

Гильом де Вивре и Ангерран де Куссон поставили свои палатки бок о бок. Их щиты, поднятые на копьях, были обращены друг к другу: суровый герб «пасти и песок» со своим незримо присутствующим львом — и два противостоящих волка, чьи зеленые силуэты застыли, словно в изысканном танце. Друзья поднимали кубки, счастливые, как и подобает рыцарям накануне битвы.

— За святого короля Людовика, за моего предка Эда и за льва рода де Вивре!

— За короля Филиппа и за волков рода де Куссон!

Упоминание о волках вызвало улыбку на губах Гильома.

— За Маргариту!

— За Маргариту и твоего сына Франсуа! Я горд, что у меня такой крестник!

— А я — тем, что у него такой крестный! Если со мной случится несчастье, никто лучше тебя не сможет сделать из него рыцаря.

— Доверься Богу, Гильом. Господь с нами, и завтра мы победим. Я первый брошусь на англичан. Волки укажут дорогу льву!

— Лев всегда первый. Завтра увидишь его хвост!..

Они долго еще вели эти речи, веселые и торжественные одновременно. Когда между заутреней и хвалой друзья отправились, наконец, спать, уже настала суббота 26 августа 1346 года.

Незадолго до полудня Филипп и все сеньоры отстояли мессу, а потом войско двинулось в путь. Никто из этих блестящих рыцарей не задумывался ни о какой тактике. Ни у кого из них не было в голове даже приблизительного плана сражения. Самая мысль о военных хитростях казалась им чем-то недостойным. Они намеревались просто броситься на англичан и одолеть их единственно своей отвагой.

Эдуард III тоже не был лишен ни одного из рыцарских достоинств, но кроме этого он обладал также некоторым воинским опытом и вовсе не считал для себя зазорным воспользоваться им, особенно когда в предстоящем сражении численность войск складывалась для него один к трем. При Креси он понял, что самое главное для него — это остановить натиск великолепной французской конницы, и действовал соответствующим образом.

Король Эдуард развернул свое войско в двухкилометровую линию и приказал всадникам спешиться. Тем самым, он лишал себя какой бы то ни было подвижности, а также возможности бегства в том случае, если дело обернется плохо, но другого выбора он не имел: ему необходимо было удержаться на месте любой ценой. Впереди он разместил знаменитых своим искусством лучников. Укрыв их среди многочисленных изгородей, король также велел выкопать в нескольких десятках метров перед ними волчьи ямы, чтобы преградить путь коннице.

И стал ждать.

Но, как ни странно, горизонт оставался пуст. Полдень миновал, нону пробили, а неприятеля все не было.

Чтобы сохранить своих людей свежими, король Англии велел всем подкрепиться и утолить жажду. Ожидание возобновилось. По мере того как солнце набирало силу, жара становилась все изнурительней, а неприятель по-прежнему не появлялся.

Французы тем временем были в пути уже многие часы. Но, как выяснилось, переместить по существовавшим в то время дорогам такую огромную армию оказалось делом далеко не простым, о чем раньше никто почему-то не подумал. Французское рыцарство задыхалось от жары. Если даже для пеших англичан, которые могли сесть на землю и спрятаться в тени, она была суровым испытанием, то для всадников, закованных в броню, это стало настоящей пыткой. Можно только догадываться, до какого градуса доходила температура под льняным подкольчужником, покрытым сверху кольчугой и собственно доспехами из стальных кованых пластин, или под шлемом, пусть даже с поднятым забралом. Кони толпились тысячами и поднимали такую пыль, что невозможно было продохнуть; сверкание солнца на оружии и латах превратилось в мучение для глаз. Где они, эти англичане? Когда же, наконец, начнется сражение?

Гильом де Вивре тоже, конечно, страдал от жары, но все-таки не настолько, чтобы это лишило его воодушевления. Как и прочие рыцари простого звания, так называемые рыцари-бакалавры, он ехал в сопровождении лишь оруженосца, который держал пику с треугольным флажком его цветов. Все вместе они следовали за рыцарем-баннеретом, предводителем ополчения — крупным вельможей королевства, чьи цвета украшали большое четырехугольное знамя.

Для Гильома таким предводителем был Карл Блуаский, чьи знаменосцы везли стяг Бретани — чистое горностаевое полотнище[5]. Ангерран де Куссон находился рядом с ним, а повсюду вокруг — и впереди, и сзади — еще сотни и сотни рыцарей, и флажки всех геральдических цветов — черные, красные, зеленые, золотые, серебряные, пурпурные, лазоревые. Здесь были представлены все возможные фигуры: орлы, олени, кабаны, звезды, башни, кресты, кольца, цикламоры[6]… Никогда еще столько славы и доблести не соединялось вместе. Гильом был от всего этого в восторге.

Но вот около шести часов движение вдруг прекратилось. В чем дело? Гильом и Ангерран вопросительно переглянулись, остальные рыцари тоже ничего не могли понять. Внезапно разнесся слух: битва началась; король вместе со сторожевым охранением уже столкнулся с врагом, его теснят, ему нужна подмога. Кто-то крикнул: «Вперед!», другие голоса подхватили этот вопль, и каждый пришпорил коня. Никто даже не обратил внимания на двух маршалов, которые спешили передать войску приказ короля — прекратить беспорядочную скачку.

— Остановите знамена! Именем короля! Во имя Господа и монсеньора нашего святого Дени, стойте!

Оба маршала быстро затерялись в общей свалке. У всех на уме было лишь одно — драться, и каждый стремился поспеть первым. Гильом де Вивре увидел, как Ангерран де Куссон немного вырвался вперед. Он тут же вспомнил вызов, брошенный им шурину, и заторопил своего коня.

Ни один из рыцарей, помчавшихся в атаку, не отдавал себе отчета в истинном положении вещей. А дело обстояло так: всего несколько минут назад разведчики добрались до неприятельских позиций и доложили королю: «Англичане стоят, надежно укрепившись, и выглядят вполне свежими». Так что после изнурительного марша по самой жаре нет никакого смысла атаковать противника прямо сейчас. Лучше стать лагерем и перенести дело на завтра.

Филипп, ехавший во главе своей армии, одобрил это мнение и остановился. Но рыцарская конница, у которой боевого пыла имелось больше, чем дисциплины, была сбита с толку этой остановкой и решила завязать сражение по собственной инициативе. Тут-то и разразилась гроза.

Она была вполне под стать той жаре, которую сменила, — то есть ужасной. Внезапно разверзлись небеса, и на землю хлынули потоки дождя. Французы сразу же остановились. Не было никакой возможности поступить иначе: вода свободно заливалась в доспехи, и их вес, без того внушительный, сделался просто чудовищным. Видимости сквозь забрало не стало никакой. Один за другим рыцари застывали там, где их застигла гроза, и все войско ждало вразброд, пока кончится ливень.

Прекратилась гроза столь же внезапно, как и началась. Из-за клубов пара, окутавших влажную землю, вновь выглянуло сияющее солнце. Гильом де Вивре, остановившийся, как и прочие, осмотрелся. Но напрасно он искал тех, с кем вместе бросился в атаку. Их не оказалось рядом. Его по-прежнему окружали рыцари, но это были уже какие-то другие. Ангерран тоже исчез, да и знамени Бретани нигде не было видно. Это слегка встревожило Гильома, но, обернувшись, он обнаружил своего оруженосца с флажком цветов «пасти и песок» и вновь обрел уверенность в себе. Рыцари вокруг снова начали двигаться, и сеньор де Вивре тоже пришпорил коня…

…Поскольку с окончанием грозы французская конница во исполнение неверно понятого приказа вновь устремилась в атаку. Это было сущее безумие! Размокшая земля засасывала копыта лошадей, те увязали и спотыкались, разбрызгивая грязь во все стороны и издавая пронзительное ржанье. В небо снова поднялись птицы, прятавшиеся на земле от грозы; туча воронья поднялась над Кресийским лесом и распласталась над французским войском.

Многие крестились, ибо видели в этом знак поражения и гибели. Но отступать было уже слишком поздно, и они продолжали нестись вперед.

Тут-то им и повстречались бегущие пехотинцы. Гильом узнал их, поскольку проделал с ними путь от самого Сен-Дени. Это были генуэзские арбалетчики, нанятые французским королем, те самые, которые должны были одержать верх над английскими лучниками. Но почему, в таком случае, эти трусы убегают, побросав оружие!

Среди рыцарей поднялся крик:

— Предатели! Бей их!

Гильом де Вивре почувствовал, как его охватывает безграничное негодование. Он обнажил меч и, когда один из беглецов оказался вблизи, обрушил мощный удар на его каску. Человек покачнулся, но не упал, а схватился за виски руками. На него наткнулась лошадь скакавшего сзади оруженосца. Тот подхватил беглеца и точным движением перерезал ему горло. Гильом, раздраженный, что так сплоховал, нацелился на следующего генуэзца, и этого свалил с первого раза. Повсюду вокруг него безумствовала та же резня.

Ни Гильом, ни его товарищи не знали, что в бегстве арбалетчиков повинна отнюдь не их трусость, а очередной удар судьбы. Как только кончилась гроза, Филипп VI бросил их против английских лучников. Те повиновались и приблизились к противнику на расстояние выстрела, но арбалеты, тетивы которых размокли от дождя, разом вышли из строя. Англичане, поджидавшие врага в укрытии, позаботились спрятать луки от дождя и теперь немедленно засыпали арбалетчиков градом стрел. Что еще могли поделать несчастные генуэзцы, кроме как бежать, побросав свое тяжелое и ставшее бесполезным оружие? Англичане могли спокойно и уверенно ожидать приближения французской конницы. К тому же в их пользу было еще одно обстоятельство: они стояли спиной к западу, а атакующим французам заходящее солнце било прямо в глаза.

Ослепленный закатными лучами, Гильом щурился, но все же был уверен в том, что не ошибается: те люди, выстроившиеся за изгородью, — англичане; он первым добрался до врага — между ними никого! Пьяный от гордости, понукая своего коня, который с трудом поднимался по крутому и грязному склону, сеньор де Вивре прокричал изо всех сил:

— Мой лев!

Англичане, целясь немного сверху, натянули свои луки. Французская конница рванулась в атаку. Это было впечатляющее зрелище, и, чтобы не поддаться панике, стрелкам понадобилась большая твердость духа. Во всю ширину холма на них хлынула стальная волна, кричащая, лязгающая, ощетиненная флажками и знаменами. Убойная дальность полета стрелы из лука — сто метров. Для лошади это десять секунд галопа. За десять секунд можно успеть выпустить лишь две стрелы. Каждый лучник, стало быть, имел всего две стрелы, чтобы остановить эту лавину, иначе все они пропали. И вот первая стая стрел взвилась в воздух…

Гильом увидел, как внезапно потемнело небо, словно опять началась гроза; на всем скаку он склонился к шее своего коня. Горизонт прояснился, и вновь его заволокло тучей. И опять Гильом прошел сквозь нее невредимым. Теперь он оказался в винограднике. В нескольких метрах от него разбегались английские лучники! Значит, ему удалось, он проскочил! Он высоко поднял свой меч, но тут грянул гром.

Это случилось так внезапно, что его конь отскочил, поскользнулся в грязи и упал, перебросив всадника через голову. Гильом поднялся на ноги. Конь был еще жив, но ему от этого было не легче: животное напоролось на виноградную лозу и теперь выдирало себе внутренности, силясь освободиться. Оруженосец сира де Вивре, оказывается, следовал за ним и теперь был рядом — мертвый. Большой чугунный шар размозжил ему грудь и застрял меж ребер.

Гильом ничего не понимал. Да и как бы он смог что-то понять? Только что, впервые в Западном мире, было пущено в ход огнестрельное оружие и на его глазах собрало свою первую жатву.

В любом случае размышлять было некогда. Английские лучники, которых Гильом совсем недавно видел убегающими, теперь возвращались. Под свист стрел Гильом вскочил на лошадь своего оруженосца и помчался прочь.

Впервые в жизни он поддался страху. Он скакал, сталкиваясь с рыцарями, которые вновь поднимались в атаку. Один из них обозвал его трусом и метнул в него свой меч, но не попал. Гильом скакал, не останавливаясь. Да, правда, он вел себя как трус, но ничего не мог с собой поделать. Он умел сражаться только против рыцарей или пехотинцев, но не против тучи стрел, не против грома, исторгающего смертоносные ядра.

Когда Гильом остановился, наконец, вокруг простирался лес. Лес Креси, без сомнения. Темнело. Беглец слышал вдалеке крики и грохот битвы, но не смог определить, где это. Гильом де Вивре окончательно заблудился.

Как раз в этот момент с мельницы, расположенной на вершине холма, Эдуард III наблюдал за течением битвы. Он был близок к полной победе. Ему уже не требовалось отдавать никаких приказов, оставалось просто довериться ходу событий. Французская армия уничтожала себя сама. С отвагой, с которой могло сравниться разве что ее безумие, рыцарская конница предпринимала атаку за атакой, беспрепятственно позволяя протыкать себя стрелами и пиками. Уже начали свою страшную работу «подрезчики» — валлийские пехотинцы, вооруженные длинными древками с лезвиями на конце, которыми они подрезали поджилки лошадям и добивали упавших на землю рыцарей. Поскольку приказ Эдуарда был недвусмыслен: никакой пощады! Англичан слишком мало, чтобы они могли позволить себе брать пленных.

Настала ночь, но это не остановило сражавшихся, чтобы спасти корону Франции и свою особу, Филипп VI решил отступить вместе со свитой. Может, это было благоразумное решение, но, поступая так, король лишь увеличивал разброд, охвативший его армию. Отныне она оставалась без руководства, брошенная на произвол судьбы ночью у Кресийского леса. Настал последний час — час личных подвигов и беззаветной смерти…

Придя в себя после своей незадачливой атаки, Гильом де Вивре напрасно блуждал, пытаясь вернуться на поле сражения. Он последовал было за одной группой всадников, потом за другой, но то попадал в поток беглецов, мешавший ему продвигаться вперед, то увязал в раскисшей и растоптанной земле, ставшей непроходимой из-за трупов людей и лошадей.

Была уже глухая ночь, когда Гильом наткнулся на более значительный отряд. При свете факелов он узнал герб Иоанна Слепого, короля Богемии, графа Люксембургского. Иоанн Слепой, родственник и друг короля Франции, прозванный так из-за своего увечья, пожелал лично участвовать в сражении. Гильом приблизился к всадникам. Может, они знают, где англичане? Он услышал голос Иоанна Слепого, обращавшегося к одному из своих людей:

— Все кончено?

— Да, государь.

— Тогда пусть меня привяжут к седлу. В темноте я вижу не хуже любого из вас.

Богемского короля пытались отговорить, но его воля была непоколебима. Люди королевской свиты вынуждены были уступить. Перекрестившись, они привязали своего государя к седлу. Все они знали, что погибнут с ним вместе, но благословляли Бога за то, что сподобил их участвовать в одном из самых прекрасных подвигов рыцарства. Гильом тоже был восхищен тем, что готовились совершить эти люди. Безотчетно он занял место позади короля. А тот, не переставая крутил мечом над головой.

— Англичане отведают моего клинка! Ведите меня к ним и, как только увидите, гасите факелы!

Долго искать врага не пришлось. Вскоре из-за деревьев выскочил отряд валлийских «подрезчиков». Факелы погасли.

Гильом наносил удары в темноте — неведомо кому, неведомо куда. Время от времени его меч звенел о железо, иногда впивался во что-то мягкое. Друг или враг? Поди узнай.

Он как раз удивлялся, что так долго держится на коне среди валлийцев, когда внезапно упал. Гильом с размаху налетел на большой камень, попытался встать и не смог: оказалась сломана нога. Он ощутил также жгучую боль в левом плече. Маргарита!.. Открылась его турнирная рана, и это вдруг наполнило его каким-то восхитительным счастьем, словно сама Маргарита склонилась над ним, явившись напутствовать супруга в его смертный час. Он вновь увидел ее верхом на вороной лошади, в фиолетовом платье, черноволосую, играющую двумя вишенками со сросшимися черешками. Она улыбалась ему, блестя зубами, и он, все так же лежа на земле, позвал:

— Маргарита!

Гильом почувствовал, как его схватили чьи-то сильные руки, и голос с гортанным акцентом произнес:

— Не о дамах пора думать, а о Боге!

Человек держал его крепко, но ничего больше не делал. Гильом понял, что ему дают время помолиться, и начал:

— Господи Иисусе, святая Мария-Дева, смилуйтесь, примите меня в раю. И ты тоже, святой Гильом, заступник мой, и ты, святой Михаил, небесный воитель, покровитель воинства земного…

Гильом де Вивре почувствовал, как обожгло ему шею под стальной защитной пластиной. И тут появился лев.

Зверь был уже далеко. Он уходил в пустыню, заметая следы своим хвостом. Его силуэт, широкий спереди и узкий сзади, все уменьшался и уменьшался, пока не исчез совсем, и песок остался таким же девственным, как в первый день Творения. И тогда пала ночь, еще более черная и глубокая, чем ночь при Креси…

Глава 3

TRIUMPHUS MORTIS[7]

Миновал целый год, прежде чем в конце августа 1347 года Ангерран де Куссон добрался до замка Вивре.

Маргарита, Франсуа и Жан уже давно знали о смерти Гильома от посланца Карла Блуаского. Франсуа тогда плакал дни напролет. Но одна вещь все-таки смягчила горе мальчика, а, в конце концов, и полностью развеяла его: это безграничное восхищение, которое он испытывал перед своим отцом, отныне и навечно. Тот погиб в бою, как рыцарь, и всей будущей жизни Франсуа не хватит, чтобы стать достойным этого великого примера. Маргарита, узнав новость, не произнесла ни слова, не пролила ни слезинки. Ее боль была ее личным делом, она никого не касалась, и незачем измерять ее пределы. Дама де Вивре была женщина решительная и отреагировала на несчастье, целиком посвятив себя важной миссии, которую доверила ей судьба, — воспитанию Франсуа. Что касается Жана, то он вообще никак не проявил своих чувств. Неужели смерть отца, с которым, правда, его мало что связывало, оставила младшего сына равнодушным? Возможно, но вовсе не обязательно, поскольку вообще трудно было выведать что бы то ни было у этого скрытного существа.

Увидев их, Ангерран был поражен, до какой степени они изменились все трое. Маргарита посуровела. В ней ничего больше не оставалось от юной, ослепительно-холодной девушки в фиолетовом. Ее черты огрубели, голос приобрел резкость, походка стала почти мужской. Как это свойственно многим темноволосым женщинам, брови росли у нее слишком густо, а руки и ноги были волосатыми. Раньше она боролась с избытком волос при помощи воска и различных мазей, но с тех пор, как ей больше некому стало нравиться, она предоставила своей природе развиваться беспрепятственно и ее руки покрылись обильным темным пушком. Даже на шее и щеках появились волоски. Заметив это, Ангерран не сумел подавить в себе мыслей об их предке, Юге де Куссоне.

Франсуа, который приближался к своим десяти годам, напротив, расцвел; и ростом, и шириной плеч он на пару лет превосходил мальчиков своего возраста. Что касается Жана, которому сравнялось семь, то никогда еще выражение «сознательный возраст» не соответствовало лучше его внешности: насколько хилым было его тело, настолько же огромной казалась голова, которую оно поддерживало, — с выпуклым лбом и тяжелым взглядом. Он говорил мало, тихим голосом, но каждый раз удивлял серьезностью и зрелостью своих высказываний.

Сначала Ангерран де Куссон поведал близким об обстоятельствах гибели Гильома.

Гильом пал на поле боя, как самый благородный из рыцарей. Его тело нашли в расположении англичан, рядом с телом Иоанна Богемского, слепого короля, привязанного к трупу своего коня. Гильом был погребен в аббатстве Монтеней, неподалеку от Креси, вместе с другими геройски павшими рыцарями, после того как по ним отслужили заупокойную мессу, на которой присутствовали сам король Эдуард и его сын — принц Уэльский.

Тут Ангерран де Куссон сунул руку в кошелек, привязанный к поясу, и вынул оттуда перстень со львом.

— Просто чудо, что мне удалось спасти его. Рано утром, когда я пытался выбраться с поля боя, я совершенно случайно наткнулся на тело моего друга и родича, которое англичане еще не успели обобрать.

Голос Ангеррана дрогнул от волнения.

— Франсуа, я буду хранить его для тебя и надену тебе на руку в тот день, когда ты станешь рыцарем. Ты должен знать: чтобы снять его, мне пришлось отрубить палец твоему отцу. В свое время так же поступил и сам Гильом. Никогда не забывай о славе и боли, которые с ним связаны…

Франсуа де Вивре бросил на крестного дикий взгляд, сжав кулаки. Ангерран кивнул и продолжил свой рассказ. С тех пор как он уехал на войну вслед за королем Франции, произошло много важных событий, в частности — взятие Кале.

Разгром при Креси был полным. Французы потеряли одиннадцать принцев, двадцать четыре рыцаря-баннерета, двенадцать сотен простых рыцарей и тридцать тысяч пехотинцев. После победы Эдуард продолжал двигаться дальше на север с намерением захватить какой-нибудь морской порт, чтобы превратить его в базу для своих операций. Его выбор пал на Кале. Сопротивление жителей Кале оказалось упорным. Настолько упорным, что Эдуарду пришлось выстроить вокруг города вторую стену, чтобы обезопасить осаждающих от внешнего нападения, и устроить долговременное жилище для себя, своей супруги, Филиппы де Эно, и английского двора.

Тем временем Филипп VI поспешно собрал для помощи осажденному Кале новую армию, столь же многочисленную, как и та, что дала себя уничтожить при Креси. Пустая трата времени. Английский король просто не принял вызова, и Филиппу пришлось уйти несолоно хлебавши.

При таких условиях сдача Кале становилась неизбежной. Английский король потребовал, чтобы шестеро самых знатных граждан, надев себе веревку на шею, вынесли ему ключи от города. Когда те предстали перед ним, он хотел немедленно их обезглавить, но королева, Филиппа де Эно, бывшая тогда беременной, на коленях умоляла супруга о пощаде для несчастных. Не в силах отказать ей, король помиловал всех шестерых.

Они, однако, были изгнаны из города и лишены всего своего имущества, равно как и другие жители Кале, поскольку Эдуард прибегнул к мерам, доселе неслыханным: он решил превратить город в английскую колонию. Для этого за Ла-Маншем навербовали добровольцев, чтобы поселить их в опустевших домах вместо изгнанных французов.

Вот с таких чудовищных потерь началась эта война, которой, как и Франсуа, вскоре исполнялось десять лет. Король Франции и его огромные войска оказались посрамлены маленькой страной, которую некогда захватили французские рыцари во главе с Гильомом Завоевателем[8]. И, казалось, захватили надолго.

Рассказав обо всех этих печальных событиях, Ангерран перешел ко второй цели своего визита.

— Вечером накануне своей гибели Гильом попросил меня, если с ним случится несчастье, взять Франсуа на воспитание. Ты согласна доверить его мне?

Франсуа обрадовался было, что ему предстоит разделить рыцарскую жизнь со своим дядей, но ответ матери, произнесенный сухим, резким тоном, отнял у него всякую надежду.

— Ни за что! Он останется со мной.

— Но такова была воля Гильома.

— Гильома больше нет. Теперь я все решаю!

— Ты — всего лишь женщина, а речь идет о том, чтобы воспитать рыцаря…

— Это правда, я всего лишь женщина, но я лучше, чем кто-либо другой, знаю, как его воспитывать!

— Послушай… Как же ты научишь его владеть оружием?

— Возьму учителя. А всем остальным займусь сама.

Ангерран де Куссон достаточно хорошо знал свою сестру. Пытаться переубедить ее было бесполезно. Он пообещал заезжать время от времени, чтобы лично судить об успехах своего крестника, и в тот же день отбыл.

Никогда Маргарита де Вивре не расстанется с этим ребенком, который стал смыслом ее существования; она единственная знала чудесную тайну его жизни и ни с кем не собиралась делиться ею.

Совершенно естественно, что, будучи сама образована не хуже любого книгочея, Маргарита в первую очередь принялась за умственное развитие своего старшего сына. Каждое утро она устраивала для него урок чтения в его личной комнате на четвертом этаже донжона. Франсуа был не слишком усидчивым учеником. Пока мать водила пальцем по чернильным строчкам, он уносился мыслью то на замковую мызу, то в окрестные леса и с нетерпением ждал второй половины дня, посвященной физическим упражнениям. Тупым, впрочем, он не был, поэтому к исходу лета 1348 года читал вслух уже вполне сносно.

Жан де Вивре тоже пользовался уроками, которые давали его брату. Хотя Маргарита ничему отдельно не учила младшего сына, он пристраивался рядом и следил за объяснениями.

Через шесть месяцев, когда старший брат еще мямлил свой урок, Жан уже устраивался с книгой на коленях в противоположном углу комнаты. Весной 1348 года он начал писать — и уже больше не останавливался. День за днем он марал чернилами бумагу и извел ее целую груду, причем никто так и не узнал, что содержалось в этих листках, потому что Жан либо сжигал их, либо выбрасывал в сточный колодец, когда урок заканчивался.

Маргарита де Вивре не ограничивалась одним только умственным развитием своего сына. Превосходная наездница, она продолжила уроки верховой езды, которые давал Франсуа ее муж.

Маргарита пошла даже дальше. Зимой 1347 года она впервые взяла своего сына на охоту, причем на самую опасную, ту самую, что оказалась роковой для его деда, Шарля де Вивре, — на кабанью охоту.

На кабана охотились с рогатиной. Маргарита велела одному из слуг показать ей, как обращаться с этим оружием, и уехала одна вместе с Франсуа. Им повезло: с первого же раза они выследили очень крупного зверя. Без колебаний Франсуа погнал на него лошадь и нанес удар рогатиной. Кабан был только ранен и тоже бросился в атаку. Но тут подоспела Маргарита и поразила зверя в плечо. Животное свалилось замертво. Мать была в восторге от поведения сына: он ничуть не испугался, он растет настоящим рыцарем! Да и Франсуа был приятно удивлен своей матерью. Конечно, этот случай не изгнал отца из его памяти, и он по-прежнему предпочел бы общество своего крестного Ангеррана, но все же мальчик никак не ожидал обнаружить такие качества в женщине.

В гораздо меньшей степени Франсуа ценил нравственные уроки, которые Маргарита неожиданно устраивала ему — по настроению, то после обеда, то вечером. Она спроваживала куда-нибудь Жана, который по привычке вертелся возле ее юбок, и отводила Франсуа наверх, на дозорную площадку донжона, где и принималась за туманные поучения, которые он запоминал лишь наполовину.

— Видишь эти земли вокруг? Это все твое. Ты тут сеньор, хозяин. И даже больше того, ты над всеми нами господин.

Маргарита ожидала вопросов, готовая ответить на них, но Франсуа никогда их не задавал. Тогда она продолжала:

— Ты все себе можешь позволить. У тебя все права. Тебе некого бояться, кроме Бога.

Франсуа не понимал, зачем мать говорит ему все эти очевидности. Разумеется, он самый сильный. Лев всегда самый сильный, отец ему это хорошо объяснил. Скоро он наденет отцовский перстень. В тот день он станет рыцарем и уж тогда-то расквитается с англичанами. Но с чего бы матери заботиться обо всех этих рыцарских делах? Что она может в них понимать?

А Маргарита, не подозревая о размышлениях своего сына, продолжала:

— Ты избран Богом, Франсуа! Ты должен осознать, кто ты такой и какие дары получил при рождении. Понимаешь, что это означает?

Франсуа не очень-то понимал, но спокойствия ради отвечал «да». На самом деле единственное, что его тогда по-настоящему интересовало, был учитель фехтования, чье прибытие мать обещала ему к одиннадцатилетию, то есть ко Дню всех святых 1348 года. Речь шла об одном известном генуэзце, проживавшем в Нанте, чьи услуги Маргарита уже купила. Франсуа предстояло, наконец, научиться владеть мечом; с этим для него начиналась настоящая жизнь.

Но генуэзец так никогда и не добрался до замка Вивре. Его опередил другой человек, принесший невероятную весть.

Это был некий паломник, попросивший гостеприимства в начале июня 1348 года. Он был худ, грязен, изнурен, и от него дурно пахло, но каждому в замке Вивре суждено было запомнить его до конца дней своих.

На правах хозяйки Маргарита обязана была лично встретить любого гостя, кем бы он ни был, но особенно — в тех случаях, когда речь шла о странствующем богомольце. Она вышла к паломнику сказать «добро пожаловать». Видя его убожество, она удовлетворилась несколькими словами и уже повернулась, чтобы уйти, но путник догнал ее.

— У меня для вас плохие новости. Чума.

— Чума?

— Так вы, значит, не слыхали, что чума во всем королевстве да и во всем мире?

Нет, Маргарита ничего об этом не знала. После смерти Гильома сама она не покидала замок и закрыла его ворота перед всеми скоморохами и певцами. Повсюду это сделалось известно, поэтому путешественники, в конце концов, перестали сворачивать к такому недружелюбному месту. Жили в Вивре почти нелюдимо.

Маргарита попыталась уразуметь, о чем говорит пилигрим. Чума… Она слышала это слово, но не знала точно, что оно означает. В то время, в середине XIV века, болезнь была совершенно неизвестна. Она не появлялась в Европе уже более семисот лет. И если само слово «чума» еще существовало, то за отсутствием конкретного смысла оно приобрело образное значение. «Чумой» стали называть любое бедствие вообще.

Смутная улыбка появилась на губах паломника, когда он заметил замешательство Маргариты. Казалось, это убогое существо даже радовалось тому мимолетному превосходству над хозяйкой замка, которое давала ему его осведомленность.

— Так вы ничего не знаете про бубонную болезнь?

— Я что-то читала по этому поводу…

— Чуму называет бубонной или паховой болезнью, потому что у заразившихся ею появляются в паху, под мышками или, что реже, на шее черные опухоли величиной с яйцо. Вот эту-то мерзость и называют бубонами, и она есть знак почти неминуемой смерти. Но иногда, когда больные харкают кровью, бубоны даже не успевают появиться. Это значит, что болезнь сделала свое дело заранее — скрытно.

Маргарита де Вивре слушала в молчании. Она уже предчувствовала, что течению ее жизни предстоит круто измениться.

— Неужели это так опасно?

— Говорят, от нее гибнет третья часть населения. Но в некоторых провинциях она унесла уже больше половины, а сам я видел деревни, где не осталось ни одной живой души.

Маргарита молча смотрела на этого оборванного бродягу, чья речь была более грозной, чем ультиматум полководца, обложившего замок осадой.

— Чума надвигается с юга. Ее привезли из Азии итальянские купцы. Прошлой зимой она была в Марселе. В марте опустошила Авиньон, не сделав исключения даже для папы Клемента. И продолжает приближаться со скоростью одного лье в день. Ничто не в силах ее остановить. Достаточно знать, где она сейчас, чтобы рассчитать, когда напасть доберется сюда. Чума никогда не опаздывает на свидание, а когда уходит, после нее остаются лишь мертвецы да те немногие живые, которые их оплакивают.

— Где она сейчас?

— До Нанта пока не добралась, но скоро прибудет и туда. Когда я там проходил, в предместьях уже поговаривали о какой-то странной лихорадке.

Хоть Маргарита де Вивре и держала себя в руках, в ее голосе прозвучала тревога:

— А что говорят врачи?

Паломник усмехнулся, дернувшись тощим телом.

— Что они могут сказать… Если верить тем, которых я слышал, болезнь бывает от зараженного воздуха. Коли птицы летают низко, значит, чума в верхних слоях; а коли высоко — значит, стелется над самой землей, и тогда всюду попадаются змеи и дождевые черви, которые выползают, чтобы от нее спастись. Одно известно наверняка: ее приносит южный ветер.

— Разве нет от нее лекарства?

Человек пожал плечами.

— Некоторые жгут ладан, другие — алоэ, грецкие орехи, мускус, камфару, шафран, миро; иные обмазывают себе тело глиной. Но и те, и другие умирают наравне со всеми прочими.

Маргарита решила, что с нее довольно. Она поблагодарила странника, велела дать ему золотой и тотчас же выставила за порог, поскольку и сам он мог оказаться разносчиком заразы. Едва тот ушел, как она взялась за исполнение единственной по-настоящему действенной меры предосторожности: велела закупить в округе достаточное количество продовольствия, чтобы выдержать долгую осаду, и приказала запереть ворота и поднять мост. А еще дама де Вивре приказала страже разить всякого, кто попытается войти. Вдобавок она запретила подниматься на стены, когда острие флюгера указывает, что дует южный ветер.

Так прошло лето, и началась осень. В этих удручающих обстоятельствах без всякого веселья отметили одиннадцатый день рождения Франсуа, 1 ноября 1348 года. Франсуа был мрачен. С запретом покидать замок уроки чтения и письма становились все чаще; генуэзский учитель фехтования не приехал; а единственной дичью, на которую он мог охотиться, были омерзительные черные крысы, наводнившие замок, — без сомнения, их привлекли обильные припасы.

Но вот десять дней спустя, на зимнего святого Мартина, Делая рано поутру ежедневный обход караулов, Маргарита обнаружила одного из стражников заснувшим. Она уже приготовилась сделать ему суровый выговор, когда заметила, что тот бледен и весь дрожит. Особенно не беспокоясь, поскольку никто не входил в замок, она велела отправить захворавшего солдата в казарму.

На следующий день у него в паху появились бубоны, а еще через день он умер, в то время как двух других охватила внезапная лихорадка.

Маргарита не могла взять в толк случившегося. Вероятно, кто-то нарушил ее приказ — либо покинув замок, либо выйдя на дозорный ход, когда дул южный ветер. Разве теперь узнаешь? Но она и не задавала вопросов. Каким бы образом чума ни проникла в замок, он стал теперь смертельно опасным местом. Надо срочно бежать отсюда.

Маргарита немедленно приказала оседлать трех лошадей — для нее самой, для Франсуа и Жана. Из всей поклажи она взяла только боевую секиру своего мужа да кошель, набитый золотом; вторую секиру она дала Франсуа, который не хуже, чем она сама, способен был с ней управиться; кое-что из теплой одежды, которую доверили везти Жану, дополнило снаряжение беглецов.

Не поколебавшись ни мгновения, Маргарита решила бежать от чумы с обоими своими детьми. Конечно, Франсуа — существо, которое значило для нее больше всего на свете, — практически ничем не рисковал, но она помнила тот случай с лестницей. Если бы Гильом не перехватил тогда падающую лестницу, она бы наверняка размозжила ребенку голову. Вот и сейчас, если Маргарита хочет, чтобы Франсуа прожил все сто обещанных ему лет, она должна действовать согласно обстоятельствам…

Франсуа сел на Звездочку. Промчавшись галопом по мосту вон из замка вместе с матерью и братом, он невольно вспомнил то великолепное пасхальное воскресенье 1342 года, когда получил в подарок эту лошадь. Мальчик не слишком хорошо понимал всю серьезность их положения. Он целиком отдался опьянению этим первым мигом свободы после тягостных месяцев вынужденного затворничества…

Но иллюзии длились недолго. Если стены родного гнезда хоть как-то защищали их до сих пор, то вокруг замка уже давно творился сущий ад, и трое беглецов не замедлили в том убедиться.

После нескольких часов скачки Маргарита, Франсуа и Жан оказались на лугу, посреди которого возвышался странный земляной вал, похожий на дамбу, высотой несколько метров и длиной около двадцати. Они поднялись на его гребень — и окаменели.

Это была огромная общая могила, еще не засыпанная. Ветер дул в противоположном направлении, вот почему они не ощутили запаха, но теперь, оказавшись прямо над разверстой пастью погребения, захлебнулись зловонием. Нельзя сказать, что вонь была по-настоящему невыносимой, но им почудилось, будто их накрыло с головой, что они провалились в эту яму и барахтаются среди трупов.

То были жертвы чумы; об этом свидетельствовали многочисленные черноватые пятна на их лицах и руках, а у тех, кто был наг, в паху или под мышками виднелись бубоны — набрякшие и уже лопнувшие. Тут можно было увидеть кого угодно: мужчин и женщин, старых и молодых и даже грудных младенцев — голеньких и спеленутых; некоторые, казалось, еще цеплялись за грудь несчастной матери, если только это не была случайная женщина, на чье тело упали детские трупики и с которой вместе изображали теперь жалкую пародию на жизнь.

Франсуа не мог отвести глаз от мертвеца, лежащего прямо под его ногами. Это был мужчина с седоватыми волосами и бородой, облаченный в доспехи. Он лежал, задрав бороду к небу, и смотрел прямо на мальчика, выставляя напоказ черное пятно, обезобразившее его лоб. Как этот рыцарь оказался тут, среди наваленных вперемешку людей, которые все, судя по их убогой одежде, были крестьянами?

Хотя нет, тут не только крестьяне. Франсуа заметил это, приглядевшись получше. Попадались в яме и хорошо скроенные одеяния добротного сукна — платье зажиточных горожан; встречались и монашеские рясы с капюшоном.

Вонь становилась все нестерпимее. Эти люди, которые несколько дней, а то и часов назад были еще живы, говорили, кричали или плакали, превратились в гниющую груду, и единственное, с чем они могли обратиться к миру, было их зловоние, означавшее: «Я мертв».

Франсуа резко потянул поводья и развернул лошадь. И тут же услышал крик:

— С дороги!

Он едва успел увернуться. К краю могилы подъехала тележка, которую толкали два человека в лохмотьях, с лицами, закрытыми тряпьем, чтобы уберечь дыхание от смертоносного воздуха. Франсуа освободил им путь. В тележке лежали трупы. Франсуа разглядел среди них мальчика лет одиннадцати-двенадцати. Они с ним были похожи. У погибшего были такие же белокурые кудрявые волосы, такие же широкие плечи и сильные ноги, только он был мертв… Мертв и наг, с двумя черными шарами в паху. Умерший мальчик был крайне бледен, словно эти черные наросты высосали из его тела все прочие цвета. Он продолжал удивленно смотреть своими мертвыми голубыми глазами.

Франсуа вдруг бросил Звездочку в бешеный галоп и понесся вперед, не разбирая дороги.

Его охватил ужас. Что это за мир, в который он только что окунулся и о котором ему никогда не говорили? Что это за мир, в котором закованный в броню рыцарь и спеленутый младенец, дворянин и крестьянин обладали одинаковой силой — силой своего зловония? Как вышло, что все эти люди умерли столь стремительно? Кто сей невидимый враг, против которого бессильны и меч, и копье? И к чему тогда все то, чему его учили? Какой ему был бы прок от уроков итальянца, даже если бы тот и добрался до замка? Должно быть, учитель и сам лежит сейчас в каком-нибудь другом рву, между ребенком и старухой, и смердит вместе с остальными, несмотря на свое хваленое мастерство!

Но больше всего поразил Франсуа этот мальчик, его сверстник. Кем он был? Поди узнай теперь его происхождение, он же голый… Почему бы ему не оказаться отпрыском какого-нибудь сеньора? Того, например, с седоватыми волосами, который уже лежал в яме? Но тогда почему бы и ему самому, Франсуа, не умереть подобно им всем? Почему бы не лежать — завтра, сейчас же — голым, в тележке, с открытыми глазами, бледному, с черными жирными вздутостями по обе стороны юношеского детородного члена?

Франсуа де Вивре продолжал скакать вперед. Нет, не так он должен умереть. Он должен погибнуть как рыцарь, с мечом в руке, покрыв себя славой, с боевым кличем на устах: «Мой лев!» — и с перстнем на руке. Но только не так — позволив двум мерзким опухолям между ног высосать из себя жизнь! Не так! Не как нищий, не как младенец у мертвой груди!

Склонившись к шее лошади, Франсуа дрожал с головы до ног. Опять к нему вернулся черный сон. С той только разницей, что теперь это произошло наяву. Весь мир обернулся черным сном!

Тут как раз его догнала мать и, перехватив поводья Звездочки, заставила его остановиться.

— Ты куда? С ума сошел?

— Я не хочу умирать…

— Ты не умрешь!

— Откуда вам знать? Вы ведь не Господь Бог, а всего лишь женщина!

— Ты не умрешь, я точно знаю! Верь мне, ты должен мне верить! А теперь вперед!

— Подождем Жана!..

И правда: Жан не последовал ни за своим братом, когда тот рванулся прочь, ни за матерью, когда та бросилась вдогонку. Долгое время он, словно зачарованный, стоял над могилой и, не обращая внимания на ругань могильщиков, дожидался, пока те не опрокинут в ров содержимое новой тележки…

Маргарита — впереди, дети — за ней следом, они направлялись к морю. Мать рассудила, не без доли здравого смысла, что там она сможет найти какое-нибудь судно, на котором они ценою золота уплывут в те края, которые чума пощадила.

Добравшись до взморья, все трое ощутили вдруг прилив безумной надежды. Стояла чудесная погода. Они скакали вдоль самой кромки воды, там, где затухают волны прибоя. И как заставить себя поверить в то, что где-то здесь, на этом пляже, среди такой чистоты, в блеске воды и солнца таятся миазмы чумы? Даже их кони, казалось, поверили в спасение и сами по себе пустились в веселый галоп, разбрызгивая копытами клочья пены.

Отсрочка была недолгой. Они заметили впереди какое-то судно, выброшенное на песок. Предчувствуя недоброе, Маргарита сдержала коня и шагом, осторожно подъехала поближе. Это оказалось большое английское судно, одно из тех, что служат одновременно и для войны, и для торговли.

Вся команда оказалась на месте, и вся — мертвая. Некоторые из солдат валялись на песке, другие оставались на палубе. На какую войну они отправлялись? На ту, что шла в Бретани? Верно: она ведь еще не кончилась. Но в любом случае, какая теперь разница? Они уже повстречались с противником, с единственным противником, побеждающим в любых битвах, — со смертью.

Маргарита повернула в глубь страны. Спасение придет не с моря.

Продолжение стало долгим кошмаром. Повсюду они встречали лишь чуму. Убежать от нее было невозможно. Слишком долго они оставались в укрытии, за стенами своего замка, а болезнь тем временем не стояла на месте. Следы ее опустошений виднелись повсюду.

На своем пути беглецы встречали лишь мертвецов — всех возрастов, всех сословий. Везде — все то же самое, что они уже видели в той, первой могиле. Многих смерть застала за их последним занятием; они видели дородную прачку, упавшую головой на простыни в корыте; старуху на пороге дома, наполовину закутанную в саван, который она шила прямо на себе; скрючившегося нищего с зажатой в кулаке монеткой — последней, которую он получил при жизни. Добрый прохожий, бросивший ему медяк, и смерть облагодетельствовали беднягу одновременно.

Но ужаснее всего оказалась встреча с одним умирающим. Он лежал на обочине дороги. Судя по одежде, крестьянин. Лицо его было скрыто — на нем сидели вороны. Они долбили несчастного сильными ударами своих клювов. А человек этот еще не умер. Время от времени он пытался согнать птиц, которые уже добрались до его глаз, но бедняга был слишком слаб, чтобы довести дело до конца.

Франсуа не смог удержаться. Он соскочил с лошади, подобрал тяжелый камень и изо всех сил метнул его в голову лежащему. Раздался ужасный звук. Камень размозжил череп и вместе с тем — одного из воронов, который не успел взлететь. Человека и птицу сотрясла дрожь, пробежавшая по всему телу, и они остались лежать без движения.

Мальчик вновь сел на свою лошадь. То, что он испытал, с трудом поддавалось объяснению, но, несмотря на весь ужас случившегося, теперь ему стало легче. В первый раз с тех пор, как они очутились в этом аду, он сделал что-то стоящее. Если бы он не оказался здесь, несчастный еще несколько минут терпел бы эту муку — быть пожираемым заживо. Франсуа вдруг поймал себя на том, что улыбается…

Во многих деревнях мертвецов больше не хоронили. Оставшихся в живых было слишком мало, чтобы они могли справиться с этой работой; большинство считало ее слишком опасной. Поэтому они просто заколачивали дома с трупами внутри и порой поджигали их. Маргарита, Франсуа и Жан миновали немало деревень, охваченных огнем. Та, в которую они попали чуть позже, была пуста. Все ее жители, должно быть, погибли, поскольку не оставалось ни одного дома без прибитых крест-накрест досок, закрывающих двери и окна.

Маргарита и ее дети как раз проезжали через эту деревню, превратившуюся в кладбище с огромными гробами-домами, когда услыхали стук. Удары доносились из лачуги. Они остановились… Какая-то женщина билась внутри заколоченного дома и звала на помощь. Она переболела чумой вместе со всеми своими близкими, но каким-то чудом выжила и теперь хотела выйти. Но у Маргариты была лишь одна забота — безопасность собственных детей. Она ответила сухо:

— Ну так выходите!

— Я слишком слаба. Умоляю вас! Здесь трупы моих сыновей и мужа, я заперта вместе с ними. Я не хочу вот так умирать!

— Ничем не можем вам помочь. Молитесь Богу.

Маргарита сделала детям знак следовать за ней и дала шпоры коню. Но, выбравшись из деревни, вдруг заметила, что едет одна…

Не сговариваясь, Франсуа и Жан остались. Франсуа отвязал секиру — тяжелый боевой топор своего отца, который вез притороченным к седлу, — и, держа оружие обеими руками, обрушил на дверь град ударов. Жан стоял рядом и пристально следил за братом.

Маргарита, удивленная и восхищенная, наблюдала за своими сыновьями. Впервые они ослушались ее. Несмотря на свой юный возраст, они стали независимыми, они стали мужчинами, и какими мужчинами! Они не отступили там, где спасовал бы даже храбрец. Львенок и волчонок оказались вовсе не из тех, кто спасается бегством.

Франсуа, морщась от натуги и яростно встряхивая белокурыми кудрями, возился с неподатливой дверью; Жан, сидя на слишком большой для него лошади, молча смотрел, как тот орудует. Окунувшись в мир ужаса и смерти, каждый из братьев отреагировал на него по-своему: Франсуа — действием, Жан — созерцанием.

Дверь затрещала и уступила. Изнутри пахнуло таким зловонием, что лошади взвились на дыбы, но Франсуа и Жан справились с ними. Выскочила растрепанная крестьянка и, молитвенно сложив руки, упала на колени перед этими детьми на высоких конях — наверняка приняла их за ангелов. Только тогда Франсуа и Жан поехали вслед за своей матерью.

С самого начала своего затянувшегося бегства они не были в церкви. Поэтому, завидев какой-то монастырь, Маргарита решила остановиться там ради молитвы и отдыха. Ворота портала были открыты. Они спешились и вошли. Монастырь казался пустым. Идя через обитель, они не встретили ни одной живой души. Приблизившись к церкви, Маргарита заглянула туда, но, испустив крик ужаса, бросилась прочь. Жан и Франсуа побежали посмотреть, чего она так испугалась. В первый раз они слышали, чтобы их мать так кричала.

Но возле входа Франсуа тоже разразился воплем и отскочил назад. Из церкви доносился чудовищный смрад. И только Жан не остановился перед зловонием. Он задержал дыхание и вошел в двери.

Внутри было светло. Яркое солнце пробивалось сквозь витражи. Монахи все оказались здесь — в своих грубых рясах они сидели на скамьях. Но все они были мертвы и теперь гнили. Их тела плавились, разлагались, разжижались, немые и неподвижные, — участники кошмарной мессы. Некоторые оставались в молитвенных позах — сложив руки, опустив голову на грудь, другие завалились, словно пьяные, третьих смерть застала в уродливых позах, выражающих крайний ужас. Те, кто умер недавно, еще казались живыми. Иные — как было заметно — перед смертью разговаривали друг с другом. Имелись и такие, у кого вместо лиц зияла маска смерти, и мерзкая сгнившая плоть кусками вываливалась из-под капюшона. Полчища мух с гудением перелетали от одного мертвеца к другому, так что впору было спросить себя: благодаря какому извращению природы эти живые существа добывали себе пропитание из нагромождения смерти?

Ближайший к Жану монах сидел, откинувшись на спинку своей скамьи, запрокинув и слегка развернув влево голову. Его рот кривила страдальческая гримаса, а лицо было покрыто черноватыми пятнами, похожими на грязь. Но больше всего пугал его взгляд — невыносимый, выражающий потрясение и нечеловеческую муку. Капли гноя, вытекшие из его глаз, были похожи на слезы. Жан перекрестился и вышел.

Оказавшись на свежем воздухе и сделав несколько шагов, он услышал дребезжащее пение. К церкви, опустив голову и скрестив на груди руки, приближался монах. Завидев Жана, он вздрогнул. Жан заметил у него на лбу характерные пятна.

— Что ты тут делаешь? Беги!

— Я хотел бы знать…

— Почему мы приходим умирать сюда, в церковь?

— Нет. Почему люди стали умирать все сразу? Почему — чума?

— Потому что так Бог судил. Ангел-губитель обнажил свой меч. Это торжество смерти… Triumphus mortis!

И он еще раз пробормотал дрогнувшим голосом:

— Triumphus mortis!

Жан опустился на колени.

— Благословите, отец мой.

Монах поднял дрожащую руку, но остановился. Чувствуя, как его охватывают предсмертные судороги, он собрал остатки сил и внимательно оглядел Жана.

— Берегись, сын мой, твоя душа слишком крепка.

Жан ничего не ответил и только опустил голову. Монах благословил его и вошел в церковь.

Некоторое время спустя в глубине леса Маргарита де Вивре и ее дети обнаружили крохотную деревеньку. Она была отрезана от всего мира, и там даже и слыхом не слыхали о чуме.

Они попросили приюта в обмен на работу своих рук. Их приняли. Деревушка насчитывала с десяток домов, один из которых пустовал. Его-то и предоставили беглецам, и с этого момента каждый из них взял на себя часть забот общины. Маргарита сучила пряжу, Жан научился шить, причем проявил редкую сноровку, а Франсуа орудовал топором и пилой.

Так прошла зима, потом весна, но ни один путник не заглянул к ним. Маргарита и ее дети, затерянные в глуши, по-прежнему задавались вопросом: может быть, там, в мире людей, бедствие уже кончилось или, может, наоборот, погубило все остальное человечество? И когда они выберутся отсюда, то не придется ли им обнаружить, что всякая жизнь исчезла?

На деревьях уже набухали почки, когда деревня сделалась добычей крысиного нашествия. Несколько дней спустя у одной крестьянки обнаружились ужасные признаки болезни. Она умерла через несколько часов, харкая кровью. Каким-то неведомым путем чума добралась и сюда. Маргарите и ее детям снова предстояло бежать. Они тотчас пустились в путь.

Лес был и впрямь непроходим. Точнее, заблудиться в нем было очень легко, а вот выбраться — почти невозможно. Целых два дня, ведомые Маргаритой, которая ориентировалась по солнцу и утренним звездам, пробивались они на север, никуда не отклоняясь от этого направления.

Настал рассвет третьего дня. Он обещал стать гораздо более жарким, чем предыдущие. Поэтому Франсуа и Жан удивились, видя, как дрожит их мать, садясь на лошадь. Она поторопилась подавить их внезапный страх:

— Это роса. У меня из-за нее вся одежда промокла.

И, словно пытаясь развеять тревожные мысли сыновей, Маргарита погнала коня сквозь заросли. Ей пришлось, однако, замедлить ход: голова закружилась, усилилось сердцебиение, участилось дыхание. Жан, ехавший рядом, бросил на нее пронзительный взгляд.

— Что с вами?

Маргарита стиснула зубы:

— Пустяки. Нам надо выбраться из леса до темноты.

Прошел час или два. Солнце уже припекало. Маргарита, за которой исподтишка поглядывал Жан, не отставая от нее ни на шаг, пыталась убедить себя, что это, конечно же, из-за жаркого солнца ей кажется, будто она вся горит, и что это оно до боли слепит ей глаза… Внезапное головокружение, гораздо более сильное, чем предыдущие, заставило ее выпустить поводья из рук. Она упала на землю.

Маргарита попыталась подняться, но это усилие вызвало у нее приступ отчаянного кашля. По-прежнему сидя на земле, она закрыла рот ладонью, а, отняв ее от губ, увидела, что та покрыта кровавой слюной. Жан, спрыгнув с лошади, подбежал к ней. Она предостерегающе вытянула выпачканную красным руку.

— Стой!

Мать знала, что ее окрик бесполезен. Жан бросился головой вперед, к ее коленям, и судорожно зарылся лицом в юбки. Франсуа, скакавший впереди, обернулся, спрыгнул с лошади и замер, глядя на мать и брата.

Место, где упала Маргарита, представляло собой широкую поляну, над которой возвышался склон каменистого холма. Маргарита заговорила, стараясь быть спокойной:

— Я сейчас умру. Франсуа, ты выроешь здесь могилу.

Она показала на поляну, где лежала, а затем махнула рукой в сторону обрыва.

— Жан, ты пойдешь со мной. Туда. Мне надо кое-что сказать тебе, прежде чем я покину этот мир, но это предназначено для тебя одного…

Маргарита встала и, опираясь на Жана, стала взбираться вверх по склону. Она покидала своего старшего — дитя Всех святых, даже не взглянув на него, даже не сказав ему слово прощания. Это отнюдь не означало, что ее чувства к нему изменились. Он как был, так и оставался единственным смыслом ее жизни. Но ее роль в отношении его закончилась. И ей оставалось выполнить всего одно, последнее, а для этого годился только Жан, ибо лишь волчонок, сын волчицы, мог ей помочь.

После того как его мать и брат скрылись из виду, Франсуа принялся искать какой-нибудь плоский камень, который мог бы послужить ему лопатой, и, найдя, принялся за дело. Мальчик яростно вгрызался в землю, словно вместе с покидающими его силами должны были исчезнуть боль и тоска. Никогда раньше, насколько простирались его воспоминания, то есть до того самого турнира, он не чувствовал себя таким беспомощным маленьким ребенком. Он был совершенно потерян. Когда погиб отец, Франсуа плакал, а сейчас он не мог и заплакать, потому что испытывал не горе, а страх… Вскоре Франсуа ушел в землю по колено, потом по пояс, потом по грудь, потом скрылся с головой, не переставая копать.

Перед его глазами проходили образы: вот Маргарита учит его читать, вот уводит на дозорную площадку донжона и ведет перед ним туманные речи, вот бросается с рогатиной на раненого кабана. Франсуа любил мать и восхищался ею, но как бы с опаской, ибо к его привязанности всегда примешивалось что-то болезненное. Франсуа вспомнил о Жане. Для старшего брата случившееся стало откровением. Значит, меньшой что-то знал, и сейчас вон там, на высоком склоне, мать посвящает его в какую-то тайну. Какую именно? Наверняка Жан не расскажет ему, если не сочтет нужным. Решение останется только за ним. С самого начала чумы Франсуа де Вивре чувствовал себя младше своего брата. На его долю досталась лишь физическая сила, во всем же остальном он был гораздо слабее.

К вечеру могила была велика уже настолько, что могла бы вместить быка, а Франсуа, весь перепачканный землей, стер себе руки до кровавых мозолей. Наконец он остановился и сел на краю.

Немного погодя появился Жан. Он спускался с холма, неся их мать на руках. Раньше Франсуа постоянно видел своего брата отступающим перед малейшим физическим усилием, но теперь Жан шел твердым шагом, словно Маргарита весила не больше куклы. В какой-то миг у Франсуа мелькнула мысль помочь брату, но что-то подсказало ему, что он не должен этого делать. Он довольствовался тем, что встал, повернулся навстречу и ждал.

Легочная чума, которая унесла их мать, действует стремительно, поэтому бубоны и черные пятна не успевают развиться. Лицо Маргариты чудесно сохранилось. Жан закрыл ей глаза. Никогда еще ее кожа не казалась такой белой, а волосы — такими черными. Не оставив брату времени рассмотреть мертвую мать получше и по-прежнему держа ее на руках, Жан спрыгнул в яму. Он бережно положил свою ношу на дно, выбрался и бросил на тело первую горсть земли. Франсуа бросил вторую. Когда они закончили и притоптали землю, была уже ночь.

И тут раздался волчий вой. Франсуа вздрогнул и подобрал с земли камень, которым рыл могилу. Жан остановил его:

— Нет. Не надо.

Послышалось отчаянное ржание. Лошади! В смятении мальчики привязали их кое-как, на самой кромке поляны. Франсуа бросился бежать, но было уже поздно. Напуганные волчьим воем, те оборвали привязь и умчались в лес. Он попытался было преследовать их, но все оказалось напрасно. Франсуа вернулся назад. Теперь они остались совсем одни, пешие, без оружия, без денег, в глухом лесу, из которого, может быть, никогда не выберутся…

Завидев Жана, Франсуа жестом дал ему понять, что потерпел неудачу. Но тот его даже не заметил. Жан стоял на коленях, опустив голову и сложив руки. Волк-одиночка по-прежнему выл в лесу. И Франсуа внезапно понял. И был так этим потрясен, что ему почудилось, будто все его тело заледенело, а сердце остановилось.

— Это… она?

— Да.

— И… что она говорит?

— Она молится за нас.

Франсуа опустился на колени рядом с братом. Вскоре то тут, то там, скрытые в ночи, другие волки присоединились к первому, и двое детей, прижавшихся друг к другу, стали молиться вместе с ними.

Глава 4

МЕССИР МЕРТВЯК

Сама того не зная, Маргарита де Вивре почти вывела своих детей из леса. Когда на следующее утро, при ясном и теплом солнце, они снова пустились в путь, им понадобилось всего несколько минут, чтобы добраться до опушки. Они вышли на широкую дорогу и выбрали направление наугад.

В одиночестве они оставались недолго. Вскоре им попались навстречу какие-то люди. При виде этих путников обоих мальчишек пробрала дрожь. В этот раз, несмотря на всю свою храбрость, они твердо решили, что им конец.

Незнакомцы были одеты во все белое. Кроме штанов, на каждом имелся балахон средней длины из белого сукна, а на голове — белый же куколь с четырьмя дырками: две для глаз, одна для носа и одна для рта. В левой руке все они держали крест, а в правой — треххвостый бич с шипами на конце. Один из них приблизился к детям.

— Кто вы такие?

Он был крив на один глаз, через дыру в капюшоне виднелась пустая глазница. Превозмогая ужас, Франсуа рассказал, как они заблудились после смерти их матери, потеряв все, что у них было. Незнакомец кивнул своим куколем.

— А ты знаешь, кто мы такие?

Жан и Франсуа отрицательно замотали головами.

— Я Мартен Гильом. Мы с братией ходим по дорогам и проливаем свою кровь во искупление наших грехов и к вящей славе Христовой. Покажите им свои спины, братья.

Остальные призраки повиновались. Франсуа и Жан вскрикнули: вся их плоть была сплошной кровоточащей раной, словно они продирались через колючие заросли или побывали в когтях дикого зверя.

Мартен Гильом продолжил:

— Сам Бог научил нас, как поступать. Это сказано в письме, которое ангел принес во храм святого Петра в Иерусалиме, а наши паломники передали мне. В том письме велено было набрать ровно тридцать три человека на срок в тридцать три дня, точно по числу лет, прожитых Спасителем. Мы должны ходить по городам и весям и бичевать себя на площадях. Нам запрещено брать пищу собственными руками, говорить с женщинами и мыться иначе, как в лохани, поставленной на землю. Хотите пойти с нами, братики? Вы поможете нам питаться.

Франсуа поспешно согласился. Путешествуя вместе с этими чужаками, они, возможно, не умрут с голоду, и, кто знает, может быть, даже вернутся домой. И они с братом двинулись вслед за своими странными попутчиками.

Тогда, в середине 1349 года, сообщества, подобные этому, попадались сотнями, а может, и тысячами. Они скитались из конца в конец по всей Франции. Флагелланты — «бичующиеся» — были порождением чудовищного психологического шока, вызванного эпидемией — «черной Смертью», или «поветрием», как ее тогда называли. Они утверждали, что не рискуют заболеть сами и, более того, своим самоистязанием способны прогнать болезнь. Поэтому повсюду они встречали радушный прием. Запуганное население готово было ухватиться за любую, сколь угодно малую надежду. А при виде бичеваний люди получали даже некоторое удовольствие. Ведь с того самого времени, как началась чума, они не имели никаких других развлечений. И все же ни Церковь, ни королевская власть не могли приветствовать это еретическое движение и расценивали флагеллантов не иначе, как возмутителей спокойствия.

Следуя за бичующимися, Франсуа и Жан прошли через множество деревень. Они ни о чем не думали, просто шли вперед, и все. Так продолжалось до тех пор, пока они не добрались до городка, чуть более крупного, чем селения, попадавшиеся им раньше.

Все началось, как обычно. Флагелланты остановились на главной площади, окруженные любопытствующими. По приказу Мартена Гильома они сняли суконные балахоны. Шестнадцать из них легли на землю, а шестнадцать других встали над ними с бичами в руках. Мартен Гильом, который держался как полководец перед войсками, принялся читать нараспев:

Всыплем же друг другу, братья!

Ударим сильней по нашей мерзкой плоти!

В память о великом страдании Христовом

И о его жалостной смерти;

О том, как он схвачен был злобным народом,

И предан, и продан, и судим облыжно…

В память о муках его пречистой плоти

Ударим сильнее, ударим, братья!

Шестнадцать человек взмахнули бичами и, хором повторив за вожаком: «Ударим!», хлестнули лежавших. Так повторилось тридцать три раза. Затем они поменялись местами со своими товарищами и тоже получили тридцать три удара. Наконец все тридцать три, выстроившись в ряд, стегали Мартена Гильома, который сам нанес себе последний удар.

Закончив бичевание, флагелланты вновь облачились в балахоны. Мартен Гильом потребовал тишины, заявив, что хочет сообщить что-то очень важное.

Но вдруг из толпы зрителей выступило новое действующее лицо. Это был длинный и худой молодой человек с дорожной сумой за плечами. Рядом с котомкой болтался и музыкальный инструмент — виола. Одним прыжком он оказался перед Мартеном Гильомом.

— Каждый в свой черед, братцы. Вы свое представление уже дали, пора и честь знать. Теперь я постараюсь. Зовут меня Жиль, а прозвище — Бедовый, это от слова «беда», значит. Так что я Бедовый Жиль. Я трувер.

По рядам присутствующих пробежала волна любопытства.

Бедовый Жиль продолжал:

— Да, я трувер, но, прежде всего я — художник. И своим искусством я обязан моему учителю. А знаете, кто мой учитель? Мессир Мертвяк! Кто из вас слыхал, кто такой мессир Мертвяк?

Никто не ответил.

— О, это самый великий художник всех времен! Это он первый заставил плясать мертвецов. Как? Идемте за мной в церковь, я вам покажу.

Франсуа, Жан, все зеваки городка и даже флагелланты, которых тоже влекло любопытство, последовали за Бедовым Жилем в церковь. Трувер-живописец выбрал стену, недавно побеленную известью, вынул из своей котомки кусок древесного угля и начал рисовать.

— Глядите, как пляшут мертвяки, это их мессир Мертвяк научил! Смотрите, как они смеются, как вертятся. Это мертвякова пляска, пляска мессира Мертвяка!

Франсуа и Жан, как зачарованные, следили за движениями художника. Под его пальцами и впрямь появлялись скелеты, пускаясь в бешеный перепляс. Просто какое-то чудо! Казалось, скелеты действительно кривляются на стене церкви, насмехаясь над глупостью и страхами живых и приглашая к себе в круг. Это было так, словно — да, да! — словно мертвые стали вдруг живыми! Зрители попятились назад. Закончив, Бедовый Жиль повернулся к ним.

— Ну, какое название мы дадим этому шедевру?

Жан, стоявший в первом ряду, ответил спокойным голосом:

— Triumphus mortis.

Трувер посмотрел на него с удивлением.

— Вы только взгляните на него! Такой юный, такой тощий, а уже по-латыни знает! Кто же научил тебя латыни, а, маленький всезнайка?

— Один монах.

— И кем же ты собираешься стать со всей твоей латынью?

— Мертвецом.

— Ишь ты. Верно отвечаешь, монашек! Остроумия у тебя даже побольше, чем у меня самого. Ладно, пусть его будет «Triumphus mortis»!

Написав эти два слова под рисунком, Бедовый Жиль достал из-за спины виолу.

— А теперь сыграем! Сами услышите, под какую музыку они пляшут!

И он стал играть, пощипывая струны длинными пальцами с сухой, почти механической виртуозностью. Это была довольно расхожая мелодия — тема классической ронды, хороводного танца, которую трувер неустанно повторял, холодно, бездушно, все быстрее и быстрее. И вскоре уже не оставалось никаких сомнений: это и впрямь никак не могло быть музыкой живых людей, это был настоящий танец мертвецов, пляска смерти, музыка, которую мертвые слушают днем, лежа в своих могилах, и под которую ночью пускаются в пляс…

— Хватит!

Это крикнул Мартен Гильом. Вожак бичующихся был не слишком-то доволен неожиданным вмешательством трувера и счел, что оно уже слишком затянулось.

— Хватит! Мы тут не для того, чтобы слушать твою музыку, а для того, чтобы исполнить повеление Бога, которое он передал мне в письме через ангела. Есть ли евреи в этом селении?

На Мартене Гильоме вдруг сосредоточилось всеобщее внимание. Несколько голосов ответили:

— Да, есть, на окраине живут… на выходе из города…

— Ну так вот, Богом клянусь, это из-за них чума! Это они, злобствуя на Христа и христиан, отравили колодцы, родники, источники и реки. Я-то знаю, как они злодействуют — ночью, при полной луне! Я-то знаю, кто их хозяин и кто их подручники. Уж я-то их заставлю во всем сознаться. Идемте, братья мои! Выкурим это отродье из их нор, как поступают со зловредными тварями! Бей жидов!

Речь Мартена Гильома вдохновила толпу. Его призыв был единодушно подхвачен:

— Бей жидов!

Еврейская община городка занимала не больше десяти домов и насчитывала всего полсотни человек. Обосновались они здесь еще в стародавние времена и были тут самыми богатыми, а вот этого им никто простить не мог. Указав на них как на виновников бедствия, вожак флагеллантов вновь разбудил старинную злобу.

Беснующаяся толпа рассыпалась по городку. Без сомнения, именно этот шум и насторожил евреев, поскольку, добравшись до их домов, погромщики обнаружили жилища пустыми. Обитатели их улепетывали со всех ног к ближайшему лесу, и догнать их было уже невозможно. И только двоим повезло меньше, чем остальным, — Давиду Монтальто и его сыну Аарону. Какой-то крестьянин, наиболее прыткий из всех, сумел перехватить их и теперь с торжеством тащил обратно. Евреев тотчас окружила рычащая толпа, но Мартен Гильом сумел ее утихомирить.

— Оставьте пока, я их допрошу! А потом все вместе решим, что с ними делать.

Давид Монтальто был красивый пятидесятилетний мужчина с седой бородой; Аарон, которому исполнилось, наверное, лет двенадцать, был похож на Франсуа своими светлыми кудрями. Мартен Гильом приблизился к отцу и вперил в него свой единственный глаз.

— Так значит, это ты навел чуму на город?

— Я?

— Не отпирайся! И я тебе даже скажу, по чьему наущению. Ваш властитель, Великий Магистр всех евреев, который правит вами из Толедо, велел тебе сделать это!

Давид Монтальто озирался, ища поддержки, но видел лишь белые куколи бичующихся, окружавшие его зловещим кольцом. Сын в испуге жался к отцу.

— Великий Магистр из Толедо передал тебе кое-какие снадобья из пауков, скорпионов и толченых жаб, чтобы отравить всех, кто живет здесь.

Давид Монтальто бросил отчаянный взгляд на своего обвинителя.

— Никогда не смог бы я совершить ничего подобного! Я ведь и сам пострадал от чумы, как и все остальные. У меня жена, дочь и старший сын умерли от болезни. Остались только я и мой младший — Аарон.

— Значит, ты стал жертвой собственных козней! Если только это не дело рук твоих сообщников.

— Каких сообщников?

— А разве нет тут поблизости убежища прокаженных?

— Не понимаю…

Мартен Гильом расхохотался, призывая толпу в свидетели.

— Он не понимает! Вы слышали? Не понимает… Да ведь всякий знает, что к услугам евреев всегда их добрые дружки — прокаженные. Это с ними вместе вы отравляете воду, которую мы пьем. Прокаженные да жиды заслуживают одной кары — смерти!

Горожане, потрясая кулаками, вопили:

— Смерть! Смерть! На костер их!

— Нет, не надо огня! Подвергнем их казни, которой они подвергли Господа нашего Иисуса Христа, — распнем их!.. Где они живут? Прибьем их к дверям собственного дома!

— Нет!

Франсуа выскочил из толпы и, обхватив Аарона руками, закрыл его своим телом.

— Все вы негодяи! Только посмейте их тронуть!

Мартен Гильом приблизился к нему, угрожающе глядя из-под своего капюшона.

— Чего тебе тут надо, братец? Убирайся, откуда пришел!

— Никакой я тебе не братец. Я рыцарь! Прочь!

— А я тебе говорю, убирайся! Эй вы, помогите-ка мне!

Франсуа был весьма силен для своего возраста. Сразу несколько человек, флагеллантов и горожан, схватили его, безуспешно пытаясь оторвать мальчика от Аарона. В конце концов Мартен Гильом, потеряв терпение, подобрал камень и, пока юный рыцарь отбивался от нападавших, ударил его по затылку. Франсуа свалился замертво.

Лишившись чувств, он не видел продолжения, и в этом ему повезло. Аарона и Давида Монтальто, осыпаемых со всех сторон ударами, приволокли к дверям их собственного дома. Местный кузнец ушел за молотком и гвоздями и вскоре вернулся. Старый Давид бормотал молитвы на древнееврейском; Аарон, по счастью, потерял сознание.

Их дом был большим, дверь двустворчатой; отцу досталась одна половина, сыну — другая. Вколачивавшему гвозди кузнецу казалось, что он выполняет чуть не божественную миссию.

Толпа кричала, ликуя:

— Хвала Иисусу!

Нашлись и такие, кто в последний раз излил злобу:

— А вот теперь сколько угодно требуйте с меня должок, мессир Давид!

Прибитые за руки и за ноги, Давид и Аарон уже умирали: отец — с молитвой, сын — так и не придя в себя. Для толпы они больше не представляли интереса. Поднялся крик:

— Бей прокаженных!

И все разом покинули город.

Лепрозорий находился на расстоянии полета арбалетной стрелы. Под предводительством Мартена Гильома толпа быстро добралась до своей цели. Но прокаженные были опаснее евреев. И это ставило перед погромщиками сложную проблему: как бы так исхитриться, чтобы уничтожить их на расстоянии?

Мартен Гильом принялся хлопотать…

Лепрозорий располагался в глубине узкой лощины, поэтому глава флагеллантов разместил своих людей на склонах, велев им набрать побольше камней. Затем по его указанию прикатили телегу с сеном, подожгли и скатили прямо по дороге, ведущей к приюту.

Результат последовал немедленно. Наткнувшись на стену, горящая телега разлетелась и воспламенила соломенную крышу. Прокаженные стали выскакивать наружу — к великой радости тех, кто поджидал их выше по склонам с камнями наготове.

Началось избиение, увлекательное, как игра. Те из прокаженных, у кого уже не было ног, пытались спастись, ковыляя на руках, скачками, словно лягушки; некоторые двигались ползком или подпрыгивали на уцелевшей ноге. Слепые падали, натыкались на деревья, глухие вертели головой во все стороны, пытаясь сообразить, откуда исходит опасность; и все они кричали. Угодив в западню между пылающим домом и градом камней, они кружили и топтались на месте, стараясь держаться подальше от каждой из этих бед. А нападающие все приближались. Уверенные в успехе, они стали точнее бить в цель. Вот флагеллант метким броском оторвал ухо одному из несчастных, словно сбил с дерева спелый плод, и был вознагражден поощрительными возгласами своих товарищей.

И тут появился Франсуа.

Его голова была в крови. Он очнулся вскоре после ухода горожан. Жан, который оставался с ним, сказал, что евреям уже ничем нельзя помочь и что все теперь пошли громить лепрозорий.

Чтобы сподручнее было швыряться камнями, бичующиеся побросали свои бичи. Франсуа схватил один из них и кинулся на поиски Мартена Гильома. Он без труда обнаружил его на вершине холма — тот кричал во все горло и размахивал руками. Франсуа внезапно вырос перед ним с бичом в руке.

— Защищай свою жизнь!

Увидев Франсуа, вожак флагеллантов испустил вопль ярости:

— Похоже, пора мне всерьез тобой заняться, братец! На двери осталось еще достаточно места, да и гвозди у кузнеца найдутся!

— Сперва возьми меня! Защищай свою жизнь!

Быстрым движением Мартен Гильом скинул свое суконное одеяние и предстал перед Франсуа голый по пояс, обнаружив мощные руки и грудь. Хотя мальчик и был высок для своего роста, враг превосходил его на целую голову — по-прежнему закрытую белым куколем и с одним-единственным глазом.

— Я прибью тебя к дверям, как летучую мышь, братец!

— Мой лев!

Внизу, в лощине, лепрозорий обрушился и исчез в пламени. Некоторые больные так и не сумели выбраться; в воздухе жутко запахло паленым мясом… Чуть поодаль прокаженные кричали от боли под градом камней, которые беспощадно кромсали их тела, уже изувеченные болезнью. Еще выше по склону какой-то бедняга в отчаянном рывке сцепился с одним из флагеллантов, они вместе катались по земле, один — завывая от ужаса, другой — пытаясь засунуть свою полусгнившую руку ему в рот. И вот здесь-то Франсуа и вступил в свое первое в жизни единоборство.

Мартен Гильом выжидал. С другой стороны, его соперник тоже не имел намерения начинать первым. Инстинктом прирожденного бойца Франсуа чувствовал, что его малый рост, хоть и являясь недостатком, мог все-таки сослужить ему хорошую службу, помогая наносить удары ниже пояса.

Случай сразу же и представился. Мартен Гильом, вооруженный тем же оружием, попытался круговым движением попасть мальчику в голову. Франсуа быстро наклонился и сам изо всех сил хлестнул противника шипастыми хвостами бича по мошонке. Тот взвыл от жестокой боли, согнулся пополам и схватился руками за рану. Франсуа немедленно прицелился в его единственный глаз, оставленный без защиты. Он нанес удар с такой силой и точностью, что почти напрочь вырвал его из глазницы.

Второй вопль вожака бичующихся был еще ужаснее, чем первый. Обезумев от бешенства, он рванулся вперед.

— Где ты, проклятый?

— Здесь. На, возьми!

Битва становилась неравной. Оба находились на крутом склоне. Когда ослепший Мартен Гильом бросился головой вперед на Франсуа, тот лишь сделал шаг в сторону. Его противник налетел лбом на камень и больше уже не поднялся — его череп лопнул… Но у Франсуа не достало времени насладиться победой. Он вдруг почувствовал, как чья-то тяжелая рука легла ему на плечо. Это оказался солдат в полном вооружении.

— Я все видел. Ступай за мной к монсеньору епископу!

Здешний епископ и в самом деле прибыл в городишко, сопровождаемый небольшим отрядом латников. Он уже довольно давно шел по следу бичующихся, чью деятельность намеревался пресечь. Надобно заметить, что почти повсеместно Церковь восставала против этого изуверского движения, осуждая, в частности, еврейские погромы, к которым флагелланты подстрекали перепуганное и невежественное население.

Франсуа вновь оказался на городской площади. Епископ сидел верхом на коне — в митре и с посохом. Это был еще молодой человек с энергичными чертами лица. В тот миг ему было не до бичующихся, у него нашлась забота поважнее.

— Где трувер?

Одним прыжком Бедовый Жиль выскочил из толпы.

— Здесь я, сир епископ!

— Так это ты осквернил своей непристойной мазней стену храма?

— Мертвякова пляска вам не по вкусу пришлась? Рисовать мертвяков — ересь? Или заставлять их плясать?

Епископ в гневе поднял свой жезл.

— Где праведники, избранные для рая, и где грешники, обреченные преисподней? Где Господь, восседающий во славе своей, окруженный душами добрыми справа и дурными слева? Ты представил одни лишь скелеты, словно мы должны бояться самой смерти, а не вечного проклятия за наши грехи, словно наивысшая кара есть гниение плоти, а не адское пламя, словно… словно Бога и нет вовсе! Отвечай, жалкий шут! Что ты можешь возразить на это?

Бедовый Жиль немного покачался на своих длинных ногах, потом ткнул пальцем в сторону епископа.

— Что это у вас на шее? Никак бубон!

Епископ вздрогнул и схватился за шею. Там ничего не оказалось. Бедовый Жиль покатился со смеху.

— Чего же вы так перепугались, сир епископ? Смерти или преисподней?

Епископ прокричал:

— Именем Святой Церкви Божией, как законный ее предстатель и судия, я осуждаю тебя смерти, еретик! А поскольку все вы, еретики, любите переворачивать вещи с ног на голову, то вниз головой ты и умрешь! Закопать его в землю!

Бедовый Жиль оказался в кольце стражи с руками, скрученными за спиной. Выкопать яму было делом недолгим. Пока солдаты трудились, он с самым вызывающим видом мурлыкал свою мертвякову плясовую. Когда его схватили за пояс, он еще пытался напевать, но при виде могилы, которая ждала его, еще живого, у него вырвался крик ужаса. Этот крик заглох в земле. Двое солдат схватили его за ноги и сунули головой вниз по самый пояс в узкую дыру. Потом принялись утаптывать землю вокруг.

Бедовый Жиль вырывался, как бешеный. Его длинные ноги, которые только и остались торчать из земли, извивались, словно какие-то чудовищные змеи. Они двигались все быстрее и быстрее, с лихорадочной скоростью. Епископ иронически усмехнулся:

— Пляши, пляши, фигляр! Ты ведь любишь плясать. Спляши-ка нам в последний раз!

Ноги еще какое-то время продолжали свой жуткий танец, а потом вдруг вытянулись одновременно и застыли, неподвижные и совершенно прямые, как две торчащие из земли палки.

Епископ обернулся к толпе:

— А теперь займемся бесноватыми. Кто тут у них за вожака?

Солдат, который привел Франсуа на площадь, вытолкнул его вперед.

— Вот он его убил.

Епископ с любопытством посмотрел на Франсуа.

— Зачем ты это сделал?

— Сир епископ, они распяли двух невинных евреев.

— Так ты, значит, защищаешь евреев?

— Нет, сир епископ, я защищаю невинных.

Епископ сошел с коня, приблизился к Франсуа и протянул ему руку с перстнем для поцелуя. Франсуа опустился на колени.

— Кто же ты, дитя мое, чтобы держать столь благородные речи?

— Франсуа де Вивре, сир епископ. А это вот мой брат Жан. Наш отец пал со славой при Креси, а мать умерла от чумы, желая спасти нас. Мы заблудились.

— И что же, у вас больше не осталось никого из родных?

— Есть мой крестный, Ангерран де Куссон, он еще жив.

— Мне знакомо имя де Вивре, а также и де Куссон. Я велю проводить тебя к твоему крестному.

Епископ повернулся к бичующимся.

— Если бы ваш главарь был жив, я бы приказал повесить его. Но вас я пощажу. Ступайте по домам, ваша земля и орудия давно дожидаются ваших рук. А теперь — помолимся. Только по молитвам нашим согласится Господь избавить нас от этой пагубы…

Чума действительно пошла на убыль. Она двинулась дальше на север опустошать полнощные страны и улеглась сама собой в 1350 году. В Западной Европе она сгубила примерно двадцать пять миллионов человек, из которых десять миллионов — в одной только Франции, то есть примерно половину населения.

Ангерран де Куссон уцелел во время «поветрия». Франсуа и Жан де Вивре, сопровождаемые людьми епископа, прибыли в его замок в конце 1349 года. Франсуа было двенадцать лет, Жану — десять, но оба были развиты не по годам, один — физически, другой — умственно… Едва завидев дядю, Франсуа даже не дал ему времени задать какой-либо вопрос. Он объявил торжествующе:

— А я убил человека в бою! Я дрался плеткой, как боевым цепом! Я теперь научусь владеть цепом лучше всех!

Жан вздрогнул.

— И это все, что ты вынес из пережитого нами?

Франсуа повернулся к своему младшему брату, смерил взглядом разницу в их росте и ответил с яростью, удивившей даже его самого:

— Да!

Глава 5

БИТВА ТРИДЦАТИ

Род де Куссон был гораздо богаче, чем род де Вивре. Владения его были обширнее, земля — лучше, крестьяне, ее обрабатывающие, — куда многочисленнее. Да и золота и драгоценностей в сундуках, благодаря некоторому числу весьма удачных браков, куда больше. Было это заметно и по замку. Если замок Вивре строился несколькими поколениями владельцев без всякого плана и был неказист, то замок Куссон имел поистине гордую стать. Он был строен и величав, прямо на загляденье, так что казался сошедшим с какой-нибудь гравюры. Уже само его местоположение считалось замечательным. Он был возведен на речном острове. Река Куссон, впадавшая в море, вовсе не была большой, но именно в этом месте она неожиданно разливалась и достигала значительной ширины. Кругом расстилались широкие, изобилующие зеленью луга, что, вместе с плакучими ивами, окаймлявшими берега, представляло собой чрезвычайно умиротворяющую картину. Замок казался необычайно высоким лишь по контрасту.

Своими очертаниями остров напоминал ромб метров двести в длину и немногим более ста — в ширину. В этот ромб плотно вписывался замок. Обводные стены, сложенные из белого камня, отражались в спокойной воде Куссона, придавая всему строению сходство с большим кораблем. Дозорный ход поверх стен был двухэтажным. Нижний этаж — основной — имел необычайное значение в случае осады (как это будет видно потом) и представлял собой крытую галерею с навесными бойницами, далеко выступающую над водой. Второй этаж обладал классическими очертаниями с чередующимися амбразурами и зубцами. Там, каким бы ни был час суток или время года, всегда виднелись силуэты людей в доспехах, поскольку замок Куссон защищал многочисленный и закаленный в боях гарнизон.

Остров соединялся с сушей двухпролетным подъемным мостом. На берегу стояло предмостное укрепление — барбакан — зубчатая башня, способная укрыть небольшой отряд, ворота которой преграждали путь на первый пролет моста. Посреди реки росла вторая башня, идентичная первой. От этого второго барбакана отходил следующий пролет подъемного моста, ведущий уже непосредственно к замку.

Внутреннее устройство замка делилось на две части. Изнутри к обводной стене прилегала узкая полоса земли, где размещались поля, огороды и стада домашнего скота; а в самом центре высился донжон, представлявший собой настоящий второй замок внутри первого.

Его опоясывала кольцевая стена, почти такая же высокая, как внешняя, и водяной ров, через который был перекинут еще один подъемный мост. Из стены выдавались выступами четыре круглые башни под остроконечными шиферными кровлями. Именно они придавали замку его характерный силуэт — вкупе с пятой башней, расположенной посреди внутреннего двора донжона; эта была примерно такой же высоты, что и остальные четыре, но гораздо массивнее.

Во внутреннем дворе донжона имелась также церковь изящной архитектуры. К ней примыкало еще одно здание, двухэтажное, в котором было всего два помещения, занимавших всю длину каждого этажа: в нижнем — трапезная, а в верхнем — зал музыки, оружия и книг.

Семья де Куссон избрала своим жилищем не центральную башню донжона, превращенную в караульню, но одну из четырех внешних башен, так называемую Югову башню, поскольку первым в ней поселился именно Юг де Куссон. Там-то и располагалась лаборатория, в которой он предавался алхимии и прочим таинственным изысканиям. Но с тех пор как хозяином замка сделался Ангерран, дверь туда ни разу не открывалась. Именно в Юговой башне была теперь и комната Франсуа.

Она находилась на самом верху, и из двух ее стрельчатых окон, снабженных стеклами, как и все остальные в замке (что по тем временам было крайней роскошью), открывался восхитительный вид на реку Куссон и на окружающую замок местность. Никогда раньше Франсуа не видел ничего подобного. Был он поражен также трапезным залом, освещавшимся люстрой со вставленными в нее факелами, и залом второго этажа с его собранием доспехов, полками, ломящимися от книг, а также всевозможными музыкальными инструментами.

Однако больше всего восхищали Франсуа в замке Куссон не красота и удобства, которые он предоставлял своим обитателям, но военные качества сооружения. Мальчик неустанно обходил замок по бесконечным дозорным ходам и тропам, выглядывал наружу сквозь бойницы и амбразуры, прикидывая угол стрельбы. Он рассматривал склады оружия, которым был снабжен замок для обороны: ядра, уложенные на стенах в пирамиды, — чтобы сбрасывать на осаждающих; тяжелые станковые арбалеты и катапульты, способные метать камни или огромные стрелы.

Но все это обилие материальных благ меркло по сравнению с одним абстрактным понятием, которое, однако, приобрело для Франсуа характер завораживающий и даже магический: замок Куссон был НЕПРИСТУПЕН.

Он действительно был неприступен — благодаря своему знаменитому местоположению. И хвастовство его владельцев здесь ни при чем: то был факт установленный, неоспоримый, принятый как остальными сеньорами, так и (с некоторым раздражением) даже самими герцогами Бретонскими.

Размеры замка Куссон, высота его стен, количество и размещение защитных приспособлений делали его неуязвимым для любого штурма. Разумеется, всегда оставалась, как это водится в подобных случаях, возможность обложить замок со всех сторон и морить осажденных голодом. Но именно здесь это стало бы напрасной потерей времени. Река предоставляла сколько угодно питьевой воды, а что касается продовольствия, то гарнизону достаточно было просто ловить рыбу. Для того-то в обводной стене и были устроены ряды бойниц, нависающих над волнами. В случае осады требовалось просто спустить лески вдоль стен, и изобилующая рыбой река Куссон будет бесконечно долго снабжать пропитанием все население замка.

На памяти сеньоров де Куссон никаких осад уже не было, ибо не находилось безумцев, желающих растрачивать силы и средства на предприятие заведомо безнадежное. Впрочем, во времена более древние нечто подобное все же случалось. Именно это и побудило Боэмона де Куссона, первого носителя титула, обосноваться на острове, когда он вернулся из крестового похода.

Факты, хоть и доподлинные, с течением веков превратились для местных жителей в легенду, в легенду о святой Флоре. Восходит она к черной эпохе норманнских набегов.

Как и остальную Бретань, этот край беспрестанно разоряли викинги, ужасные воины из северных стран. И вот как-то раз, около 930 года, вверх по течению Куссона поднялись два драккара, имевших на борту примерно сотню воинов под началом некоего Сигурда. Об их приближении дозорные не успели сообщить, поэтому внезапность нападения врагов была полной, а резня, которую те учинили, — столь чудовищной, что даже четыре века спустя местные крестьяне сохранили о ней жуткие воспоминания. Норманны прошли огнем и мечом по всей области, причем с какой-то особенной яростью набрасываясь на монастыри и прочие святые места.

Наконец, они уже собирались удалиться, прихватив с собой богатую добычу и сотню пленниц, как вдруг Сигурд, к удивлению собственных людей, решил остаться. Он велел сжечь драккары и обосновался на острове. Когда уцелевшие крестьяне вернулись в свои опустошенные деревни, то с ужасом обнаружили, что остров огорожен частоколом, а за ним дымятся многочисленные костры: норманны превратили его в свое логово!

Тут-то и начался кошмар. В течение многих недель они пировали, пожирая съестные припасы крестьян и развлекаясь с их женами. Когда какая-нибудь из них надоедала им, они убивали несчастную, и ее видели плывущей вниз по реке со вспоротым животом. Когда викинги прикончили почти все съестное и у них оставалось всего несколько женщин, они вновь принялись разорять округу.

На этот раз крестьяне предпочли сами пойти им навстречу. Они предложили добровольно доставлять захватчикам продовольствие и самых красивых девушек. Те согласились, что не помешало им, впрочем, время от времени устраивать охоту на человека — просто так, потехи ради.

Из набегов они приводили добычу — взрослого или ребенка — и насаживали ее на один из кольев своей ограды. Спустя двадцать лет, когда на частоколе уже места свободного не оставалось, крестьяне, изнемогая от страданий, взмолились, наконец, о помощи к герцогу Бретонскому Алену II по прозванию Крученая Борода.

Крученая Борода был отважный военачальник, имевший на своем счету многочисленные победы над норманнами, что по тем временам случалось нечасто. Он собрал войско и попытался овладеть Куссонским островом. Не преуспев в штурме, он взялся за осаду. Вот тогда-то в полной мере и проявились все достоинства этого места. Забросив удочки прямо через частокол с насаженными на него скелетами, викинги вылавливали достаточно рыбы, чтобы прокормиться. Через три месяца Ален Крученая Борода снял бесполезную осаду.

Происходило это в 950 году. Однако недолго оставалось радоваться Сигурду и его дружине. В том же году они были поголовно истреблены, и удалось это не кому-нибудь, а женщине. Флора, чье прозвание впоследствии забылось, была молодая девушка из деревни Куссон и, как утверждали, гораздо красивее всех прочих. Когда ей исполнилось шестнадцать лет, она была избрана в качестве живой дани, обещанной норманнам. Тогда-то она и решила положить конец страданиям своих сородичей и соседей.

Она прихватила с собой пузырек с какой-то отравой, добытый, без сомнения, у местной колдуньи, с тем чтобы вылить его в брагу, когда начнется оргия. Только вот викинги и пленниц принудили пить с собой, так что на следующее утро мертвы были все, включая Флору и ее подруг.

Тело Флоры, которая спасла их, было благоговейно подобрано крестьянами и погребено на куссонском кладбище. С тех пор она стала для всех святой Флорой. А то, что Церковь отказалась утвердить эту стихийную канонизапию под тем предлогом, что Флора, выпив ею же отравленное питье, тем самым совершила грех самоубийства, ровным счетом ничего не изменило. Четыре века миновало, а в Куссоне и по всей округе по-прежнему молились святой Флоре и ставили ей свечи в церквях. Про цветы, которые выросли на ее могиле, ходила молва, будто они способны избавлять от всех немощей души и тела — подобно тому, как и сама святая избавила край от норманнской напасти.

Вот такую историю узнал Франсуа, приехав в Куссон. Он был не слишком впечатлителен, поэтому его ничуть не смущали ужасные подробности этого рассказа. Он даже не пытался представить себе, что на том самом месте, где сейчас гордо вздымаются белоснежные стены, отражаясь в чистых водах реки, святая Флора пила отравленную брагу, унося с собой, как последнее впечатление от этого мира, вид скрюченных трупов, висящих на частоколе. Мальчик усвоил лишь одну вещь: замок Куссон неприступен, он живет в месте, которое ни разу не было взято с помощью вооруженной силы. И это наполняло его гордостью.

Но была у Франсуа и другая причина для радости — сам Ангерран де Куссон.

Его дядя был рыцарем таким же безупречным, как и его отец. И даже более того, ибо ко всем тем качествам, как физическим, так и нравственным, какими обладал Гильом де Вивре, он добавлял немалый ум и образованность. Ангерран де Куссон много читал, любил театр, играл и сочинял музыку. Он имел также собственную жизненную философию — правда, с некоторым оттенком разочарованности, но это, без сомнения, проистекало из того, что он был не слишком счастлив в жизни.

Его мать, Бонна Вандевельде, была фламандкой, дочерью богатого торговца сукном, заехавшего в замок предложить свои товары. Жан де Куссон купил все, включая и тот товар, который ему не был предложен, — в придачу к сукну он попросил и получил девушку. Папаша Вандевельде, ослепленный возможностью породниться с семьей, чье начало восходило к Первому крестовому походу, дал за дочерью немалое приданое. Брак оказался счастливым.

Редко два супруга бывают так несхожи. Бонна, как и многие девушки в ее краях, была крепкая блондинка с пышными прелестями. Жан де Куссон выглядел достойным потомком Юга. Белокожий и темноволосый, он брился каждый день, но все равно его щеки оставались синими. Он был долговяз, имел изможденное лицо и глаза умные и мрачные. Многие не без оснований находили его взгляд тяжеловатым.

Женившись, Жан де Куссон продолжал коротать дни в Юговой лаборатории, что не мешало ему проявлять себя весьма приятным человеком, когда ему доводилось бывать на людях. Этим он, без сомнения, был обязан влиянию своей жены. Бонна, здоровая северная девушка, которой так подходило ее имя[9], была, казалось, просто создана для того, чтобы развеять туман и смуту, царившие в душе Жана де Куссона. Своему мужу и господину, тревожимому призраками волков, она принесла два бесценных дара — простоту и улыбку.

Бонна де Куссон умерла в 1318 году, когда давала жизнь их второму ребенку — Маргарите. Для Жана эта потеря оказалась невосполнимой. Отныне он окончательно предался своей тоске и своим демонам. Теперь он почти не покидал лабораторию своего предка и сделался лишь тенью себя самого. Умер он четыре года спустя, поручив заботам старшего, Ангеррана, маленькую Маргариту, в которой обрел собственное подобие.

Физически и духовно Ангерран был похож на мать. От Бонны он унаследовал светлые волосы, столь редкие в роду Куссонов. От нее же достались ему здравый смысл, прирожденное чувство справедливости и верность суждений. Ангерран, страстно привязанный к матери, очень горевал, когда она умерла. Воспитание младшей сестры принесло ему одни разочарования. Ему не удалось разгадать эту своенравную девочку, так цеплявшуюся за мистическое наследие своих предков, которые для старшего брата оставались непонятными. Брак Маргариты с Гильомом де Вивре показался ему настоящим чудом. Но смерть зятя очень его огорчила — и еще больше, очевидно, совсем недавняя смерть самой Маргариты.

Однако настоящая драма в жизни Ангеррана произошла всего одна: он потерял жену. Флора была дочерью деревенского кузнеца. Подобно многим другим, родители дали ей имя местной святой, которое, как считалось, приносит счастье. Флора была, должно быть, так же красива, как и ее далекая тезка-покровительница. Ангерран встретил эту девушку, посещая своих крестьян, как он привык делать время от времени. Случилось это весной 1338 года. Его сестра была уже замужем, его крестник уже родился, и он мог, наконец, уделить время самому себе. Увидев дочь кузнеца, Ангерран испытал такое же потрясение, как и его зять на ярмарке в Ренне. Флоре едва исполнилось шестнадцать. У нее были очень светлые белокурые волосы и ангельская улыбка. Владелец замка де Куссон женился на ней две недели спустя.

Прекрасный сон завершился трагедией. Флора де Куссон умерла через два года, родив мертвого мальчика. По обычаю, их похоронили в одном гробу.

Ангерран был безутешен. Он заказал художнику портрет Флоры, который повесил на почетное место в зале оружия, музыки и книг. Он решил, что отныне в память об умершей каждая комната его замка в любое время года будет украшена цветами. Чтобы иметь их и зимой, он велел устроить во дворе оранжерею.

Но главным его трудом в честь Флоры стала книга. Месяц спустя после ее смерти Ангерран затеял писать рыцарский роман. Многие побуждали его вновь жениться, чтобы с его смертью не угас род де Куссонов, однако он отговаривался тем, что исполнит это, когда будет закончена книга. Но даже и теперь, когда девять лет спустя после смерти Флоры в замке поселился Франсуа, Ангерран все еще утверждал, что пишет ее. Как подозревали, он нарочно опять и опять начинал свой труд сызнова.

Для Ангеррана и Франсуа настала долгая пора совместной жизни. Что касается Жана, то он оставался в Куссоне не больше одной недели. Ангерран пригласил к себе настоятельницу Ланноэ, его крестную, чтобы спросить, не возьмет ли она мальчика к себе, чтобы заняться его образованием.

Как и Франсуа, по прибытии в Куссон Жан проявил живой интерес к замку, вызванный, правда, совсем другими причинами. Равно безразличный и к удобствам, и к военным достоинствам замка, он принялся изучать его темные и пустынные закоулки: подземелья, заброшенные комнаты… Младший сын Маргариты казался настороженным, и можно было подумать, будто он, подобно животным, чувствует присутствие каких-то уже исчезнувших существ, неощутимое прочими людьми.

Конец этим изысканиям положило прибытие его крестной матери. Когда пришли сообщить о ее приезде, Жан как раз бродил вокруг замковых застенков. Мальчик отправился приветствовать крестную в зал оружия, музыки и книг, где она поджидала его вместе с Ангерраном. Он преклонил перед ней колени и встал без единого слова. Некоторое время настоятельница рассматривала этот выпуклый лоб, эти серьезные и проницательные глаза. Она невольно вспомнила Маргариту, которая была когда-то ее воспитанницей. Но в Жане таилось что-то еще, более категоричное. Если в Маргарите за ее интеллектуальной страстью чувствовался вкус к жизни, который рано или поздно должен был взять верх и заставить ее приобщиться к жизни остальных людей, то Жан…

Настоятельница заглянула своему крестнику в глаза.

— Ты хочешь учиться?

— Да, матушка.

— И зачем?

Жан ответил тихим голосом:

— Затем, чтобы выяснить, стоило ли оно того.

Крестная попросила Жана выйти и обратилась к Ангеррану:

— Я возьмусь за него, но он пробудет у меня недолго. Скоро он будет знать все то, что я сама знаю. Как только мальчик подрастет, я отправлю его в Париж, в университет.

— Значит, он станет ученым?

Настоятельница Ланноэ посмотрела на длинный ряд доспехов, укрывавших в боях многие поколения де Куссонов — рода со столь странной судьбой и столь необычными дарованиями.

— Ученым — наверняка. А потом — кто знает… Может, святым, может, Папой, а может… чудовищем.

Она попрощалась с Ангерраном, и Жан де Вивре покинул замок с нею вместе.

После их отъезда Ангерран разыскал Франсуа. Он был счастлив и взволнован. Его крестник стал для него тем сыном, которого не смогла дать ему Флора. Ангерран намеревался сделать из племянника рыцаря столь же совершенного, как и тот, чьи подвиги он воспевал в своей книге. Сир де Куссон отвел Франсуа в конюшню и указал ему на коня. Это был молодой рыжий жеребец, выделявшийся Длинной рыжеватой гривой.

— Нет будущего рыцаря без боевого коня. Возьми этого. Пожалуй, он немного резковат, но ты достаточно крепко держишься в седле. Его еще никак не зовут. Ты сам должен дать ему имя.

Франсуа задумался. Ему вспомнилась неверная Звездочка, покинувшая его в ту ночь, когда умерла его мать. Тогда все и так было черным-черно от чумы… Звездочка — ночное имя, а у этого должно быть имя, напоминающее о свете. Ему подумалось также, что сегодня — первый день его будущего рыцарства. Он сказал:

— Восток!

И вскочил в седло. Восток взвился на дыбы, но Франсуа сумел справиться с ним и прямо от самой конюшни погнал в галоп.

Обучение Франсуа де Вивре было суровым и кропотливым. Крестный и крестник каждый день вставали еще затемно, когда звонили хвалу, то есть через три часа после полуночи и за три часа до восхода солнца. Первое упражнение — облачиться в доспехи.

Франсуа снаряжался так, будто отправлялся на турнир или битву. Для начала он натягивал рубаху и штаны, поскольку дядя заставлял его спать нагишом. Потом, помолившись, надевал подкольчужник — длинную льняную, довольно грубую тунику; далее браконьеру — своего рода юбку из железных колец, защищающую нижнюю часть живота. Затем наступал черед поножей, состоящих из трех кованых частей, закрывающих бедро, колено и голень. И последними были солереты — остроконечные металлические башмаки.

Сверху Франсуа надевал обержон — короткую, не доходящую до пояса кольчужку, а поверх всего этого — собственно латы, то есть две широкие стальные пластины, предохраняющие грудь и спину. Последняя деталь была единственной, которую нельзя надеть самому, без посторонней помощи, и эту помощь рыцарю обычно оказывал оруженосец, а Франсуа — Ангерран. Под конец предстояло еще надеть наручи, тоже трехсоставные, как и поножи; горжерен — кольчужный воротник, защищающий шею; стеганый капюшон, предназначенный смягчать удары, и, наконец, шлем, так называемый бассинет — каску с опускающимся забралом. Завершали одеяние рыцаря железные перчатки.

Снаряженный таким образом, Франсуа вовсе не завершал свое упражнение с доспехами. Напротив, все только начиналось. Теперь ему надлежало спуститься в этом облачении по лестницам башни, что поначалу служило причиной многих жестоких падений. Добравшись до внутреннего двора, он должен был через подъемный мост донжона дойти до конюшни, оседлать Востока, объехать на нем вокруг замка, вернуться в конюшню, а оттуда — в свою комнату, где самостоятельно снять доспехи, кроме наспинника, с которым ему опять помогал Ангерран.

Месяц за месяцем Франсуа ежедневно выполнял это утомительное и скучное упражнение, в темноте, за три часа до подъема солнца. Но результат стоил усилий. Самой большой слабостью рыцаря был его вес; Франсуа настолько приноровился к этой тяжести, что чувствовал себя в доспехах так, будто их вовсе на нем не было.

Два следующих часа, остававшихся до восхода солнца, были самыми изнурительными. Под присмотром Ангеррана Франсуа занимался бегом, бросанием тяжелых камней, прыжками в высоту, с грузом и без, и, наконец, в теплое время года, — плаванием во рву. Упражнения на ловкость, такие, например, как метание дротика, казались ему желанным отдыхом. Здесь результаты тоже были весьма ощутимы: из хорошо сложенного мальчика, каким он был еще недавно, Франсуа де Вивре превратился в настоящего атлета, а его сила и ловкость сделались исключительными.

Когда звонили приму, то есть на восходе солнца, Франсуа получал право на плотный завтрак, который оказывался отнюдь не лишним. И только после этого начиналась собственно военная подготовка.

В первую очередь она состояла из конных упражнений. Рыцарь, как указывало само название, прежде всего верховой боец[10]. Франсуа надлежало стать превосходным наездником, уметь слиться с конем воедино, заставить животное подчиняться себе так, словно оно — продолжение его собственного тела. Восток доставлял Франсуа подлинную радость. С первой же их встречи между юношей и конем установилось полное взаимопонимание, которое больше всего походило на дружбу.

Первым конным упражнением было «чучело». Так называлась деревянная кукла, манекен, вертикально насаженный на штырь и вращающийся вокруг собственной оси. В левой руке «чучела» был щит, а в правой — боевой цеп. Щит был украшен двумя золотыми леопардами на червленом поле, то есть гербом Англии, — во всяком случае, таким он был до того, как Эдуард III присоединил к нему французские лилии в знак своих притязаний на родную страну Франсуа. Принцип упражнения с «чучелом» был прост: следовало на всем скаку ударить копьем в щит и постараться не получить при этом ответный удар боевым цепом. Упражнение было относительно опасным, поскольку неловкое движение могло стоить ученику разбитого черепа. Франсуа, во всяком случае, проворства было не занимать. Раз от разу он становился все более грозным бойцом. Ударив в щит «чучела» с необычайной силой и стремительно пригнувшись, чтобы избежать удара железным шаром на цепи, он оставлял «чучело» бесконечно долго крутиться на своем штыре.

Кроме «чучела» Франсуа выполнял и другие упражнения, касающиеся исключительно верховой езды.

Его товарищами по тренировкам были сыновья солдат замкового гарнизона, которые вместе с ним обучались своему будущему ремеслу. Какими бы упражнениями ни был заполнен остальной день, урок фехтования всегда начинался с меча.

В учебных схватках использовался деревянный меч, но он был такого же размера, что и настоящий, — длинный и широкий, которым можно действовать одной или, по желанию, двумя руками. Сначала под руководством Ангеррана Франсуа и его товарищи учились наносить и отбивать удары. Потом устраивались вольные поединки. В фехтовании Франсуа не отличался особым изяществом, но зато обладал такой силой удара, что если даже противник правильно парировал, то все равно бывал задет, не имея достаточно сил совладать с такой мощью.

Хотя деревянные мечи и имели форму и размер настоящих, но не обладали их весом. Вот почему для следующего упражнения использовались только настоящие. Нужно было, взяв меч в обе руки, крутить его над головой широкими равномерными взмахами. Это называлось «мельница». Тут у Франсуа соперников не находилось. Остальные, устав от этой игры, опускали руки и просили пощады, а юный де Вивре безостановочно вращал мечом до тех пор, пока сам Ангерран не приказывал ему остановиться.

Во дворе замка Куссон обучали также бою на секирах. Но больше всего Франсуа отличался в упражнениях с боевым цепом. Когда мальчик заявил своему дяде, что собирается преуспеть во владении этим видом оружия, он не бросал слов на ветер.

Искусство владеть боевым цепом, самое сложное среди прочих, требовало качеств, редко соединимых в одном человеке: большой силы и необычайной гибкости. В самом деле, ведь рыцарь в ту эпоху бился без щита, а боевой цеп, в отличие от меча, — оружие чисто наступательное и не позволяет отбить ни одного удара. Боец, стало быть, должен научиться уклоняться от них, придав своим ногам проворство, а корпусу — увертливость. По приказу Ангеррана товарищи нападали на Франсуа со своими деревянными мечами — по одному, по двое, по трое, а иногда и все вместе. И этот мальчик, тяжеловес по сложению, научился быть вертлявым, словно домовой, и неуловимым, как блуждающий огонек.

Одним словом, боевой цеп требовал весьма незаурядных атлетических качеств. С этим стальным шаром, утыканным острыми шипами, следовало управляться одной-единственной рукой, и утомление наступало очень быстро. Поэтому Франсуа приходилось целыми часами крутить его над головой или же наносить равномерные удары по стальной пластине, вкладывая в них всю свою силу. После нескольких месяцев такой тренировки его правая рука стала в два раза толще левой.

Все способности и дарования Франсуа лучше всего проявлялись в бою. Крестный заставлял его биться деревянным цепом во всех возможных сочетаниях: цеп против меча, цеп против секиры, цеп против цепа. Смотреть в этот миг на Франсуа было одно удовольствие: казалось, какой-то виртуоз танцует сложнейший балет или насекомое вьется вокруг своей жертвы. Там, куда метил удар противника, юноши никогда не оказывалось, зато, когда ему предстояло ударить самому, он был со всех сторон сразу. Он с такой скоростью вертел цепом, что стальной шар становился невидим, и это гудящее вращение могло останавливать на лету стрелы. Франсуа постоянно проделывал такую шутку: закрутив цепь вокруг оружия противника, одним рывком выдергивал его. В общем, за год Франсуа де Вивре сделался отменным бойцом, и теперь ему оставалось лишь поддерживать себя в форме.

Но ловкости и даже виртуозности во владении оружием все же недостаточно, чтобы стать подлинным воином. Необходимы еще выдержка и стойкость. Надо научиться превозмогать испытания, которые сулит война: голод, жажду, холод, жару. И в этом отношении Ангерран де Куссон, несмотря на всю свою любовь к крестнику, был неумолим. В самые суровые зимние дни Франсуа приходилось разбивать лед во рву и нырять в воду. В самые жаркие дни лета его запирали в оранжерее от полудня до самой ноны. По приказу Ангеррана он был готов в любой момент отказаться от пищи или воды.

Ради желанной цели Франсуа терпел свое суровое ученичество с мужеством и покорностью. Лишь один-единственный раз он чуть не ослушался своего дядю.

Ангерран, желая испытать физическую храбрость крестника, велел положить на внешней стене поверх зубцов дозорного хода узкую доску и приказал Франсуа пройти по ней. От высоты у Франсуа закружилась голова — он заметил это, уже взобравшись на доску и стоя над пустотой. Далеко внизу, вдоль белоснежных стен, струился Куссон, и мальчик испытал вдруг неудержимое желание броситься в эту бездну. Ангерран крикнул:

— Вперед!

Франсуа посмотрел на него в отчаянии и отрицательно замотал головой. Ангерран повторил приказ. Франсуа спрыгнул с доски обратно на дозорный ход и сказал умоляющим голосом:

— Не могу!

Ангерран ничего больше не добавил и куда-то исчез. Вскоре он появился снова, держа в руке перстень со львом. Он нагнулся над амбразурой, зажав драгоценность между пальцами.

— Если ты этого не сделаешь, значит, недостоин его носить. Вперед, или я его брошу!

У Франсуа не оставалось выбора. Это была самая страшная угроза. Потерять кольцо означало потерять жизнь. Он вновь залез на доску, взмолился Богу и двинулся вперед. Временами головокружение становилось особенно сильным, так что пройти ему удалось почти вслепую.

Однако вся эта физическая закалка была лишь частью воспитания Франсуа. Ангерран любил повторять:

— Кто умеет только драться, подобен зверю.

И, совсем как его мать, усаживал мальчика за книгу. Но с Ангерраном Франсуа учился гораздо быстрее и лучше, чем с Маргаритой. И причина заключалась в книгах, которые крестный давал ему читать. Все они, так или иначе, касались рыцарства. Особенно Франсуа любил «Житие Людовика Святого» Жуанвиля. Скоро он почти наизусть знал все отрывки, касающиеся Седьмого крестового похода, чуть сожалея, правда, о том, что летописец не упомянул об охоте на львов и о посвящении в рыцари его предка.

Франсуа обожал также легенду о рыцарях Круглого Стола, и читал он об их подвигах тем охотнее, что действие разворачивалось непосредственно в Бретани. Ведь лес Броселианд находился совсем неподалеку от Вивре, значит, и сам Франсуа жил в краю героев-рыцарей, и это наполняло его гордостью. Однажды он станет как Ланселот, Персиваль, Гавейн или как его любимец — сир Ивейн, рыцарь льва. Франсуа в этом не сомневался.

Но все-таки книга, которую он предпочитал всем прочим, была «В поисках Флоры» — произведение его дяди. Там рассказывалась история одного рыцаря, утратившего свою молодую жену Флору, которую он любил больше всего на свете. В отчаянии отправился он просить совета у некоего волшебника, и тот открыл ему, что он разыщет Флору лишь после того, как добудет цветок семицветный, тот самый, в котором заключены все цвета радуги.

Так начинались долгие поиски, по ходу которых рыцарь превозмогал невероятные опасности и сражался против драконов, великанов, колдунов и колдуний. Но, объехав целый свет, рыцарь так и не повстречал нигде цветок семицветный. Он вернулся в свой замок и готов был уже погрузиться во мрак отчаяния, когда вдруг понял, что цветок семицветный — сокровище отнюдь не материального мира. Этому цветку надлежало расцвести в его собственной душе, ибо он — собрание всех рыцарских добродетелей. И начиная с этого дня рыцарь стал прилагать усилия, чтобы изменить самого себя и возвыситься. Ему удалось это лишь в глубокой старости, на исходе жизни. Умирая, он вознесся к райским высотам, где обрел, наконец, свою Флору, которая и протянула ему семицветный цветок.

Сам Ангерран больше всего любил именно этот последний отрывок, заставляя крестника помногу раз перечитывать его. Правда, Франсуа никак не мог понять, почему крестный всякий раз вдруг поворачивался к нему спиной и шел к окну полюбоваться пейзажем…

Уроки нравственные и политические, которые преподавались с тем же усердием, венчали рыцарское воспитание мальчика.

Речь Ангеррана была проста: Франсуа надлежит усвоить, что военные упражнения, которым он так пылко предается, не являются самоцелью. Рыцарь должен биться, когда возникает необходимость, но отнюдь не ради одного лишь удовольствия. И как бы увлекательно и благородно ни казалось ему рисковать жизнью, он должен помнить, что война — вовсе не игра.

Рыцарь обязан браться за оружие в трех случаях, и только в этих трех случаях. Прежде всего, чтобы защитить своего короля. Далее, ни один рыцарь не может стерпеть, чтобы враг угрожал его родной стране, а тем более свободно по ней разгуливал, как это происходит сейчас. Покуда хоть один английский солдат остается на земле Франции, Франсуа не должен чувствовать себя спокойно. Равным образом, рыцарь обязан защищать своего сюзерена, когда на того нападают, а дело сейчас опять же обстоит именно так. Ведь Жанна де Пентьевр, крестная мать Франсуа, наследница герцогства Бретонского, так и не вернула себе свои владения. Распря затянулась, основные действующие лица один за другим сходят со сцены. Карл Блуаский, супруг Жанны, попал в плен и увезен англичанами. С другой стороны, Жан де Монфор умер, а его жена, Жанна Фландрская, лишилась рассудка. Настоящий противник Жанны де Пентьевр сейчас король Англии Эдуард III, который удерживает у себя в Лондоне сына Монфора, Жана…

Наконец, рыцарь обязан сражаться, чтобы защитить своих подданных, от кого бы ни исходила угроза — от чужестранных солдат, от соседнего сеньора или от разбойников. Рыцарь не должен допустить, чтобы пострадали хоть один колос, хоть одна лачуга на его земле, хоть один волосок на головах ее обитателей.

Франсуа прекрасно усвоил все эти понятия. Оставалось, пожалуй, единственное, что пока он представлял себе не слишком хорошо: Французское королевство. Что такое Бретань, а еще лучше — что такое сеньории Вивре и Куссон, он уже давно усвоил, но вот Франция… Ангерран говорил, что она — самое обширное и прекрасное из государств христианского мира, но до каких пределов оно простирается? Сколько морей его омывает? Сколько рек орошает его земли? И где находится Париж, самый большой город на свете? Франсуа никак не мог взять в толк, что же такое «француз» и чем он отличается от «англичанина».

Заботой сеньора является не только мир и безопасность его подданных, учил Ангерран, но также и правосудие. Да, Куссоны имели право вершить суд на своих землях, казнить и миловать, и напоминанием о том была виселица, возвышавшаяся на стене донжона, рядом с подъемным мостом.

Ангерран внушал Франсуа, что творить правосудие — самый тяжкий долг сеньора, с которым не могут сравниться даже тяготы войны, ибо в этот миг судья остается в совершеннейшем одиночестве. Нельзя ему также надеяться сотворить истинное правосудие, ибо нет такового в этом мире; оно принадлежит лишь Богу, которому одному ведомы тайны душ людских. Но в ожидании высшего суда надо, тем не менее, приложить все силы, чтобы сотворить как можно меньше суда неправого… Понять все это Франсуа было очень и очень непросто. По счастью, живой пример оказался гораздо красноречивее. Наблюдая своего крестного за отправлением правосудия, Франсуа уразумел, наконец, смысл его слов.

Судилище всякий раз происходило в зале оружия, музыки и книг. Ангерран восседал в большом кресле, чем-то напоминающем трон. Вдоль стен стояли стражники, каждый перед доспехом. Что касается Франсуа, то он располагался в первом ряду публики, состоящей из жалобщиков, свидетелей и их друзей. В течение тех лет, что мальчик провел в Куссоне, ему довелось присутствовать при рассмотрении всякого рода дел, причем некоторые из них заканчивались даже смертным приговором. Но все же ни одно не произвело на Франсуа большего впечатления, нежели дело о нагой женщине. Он помнил о нем потом всю жизнь, потому что именно тогда в полной мере проявились остроумие и справедливость его дяди.

Речь шла о молодой женщине, крестьянке из близлежащей деревни, щедро одаренной от природы всеми прелестями. Она была замужем и имела детей, но муж ее, уже не первый год тяжело болевший, был прикован к постели и даже не покидал их убогого жилища. Все это возбуждало надежды многих, но особенно — ближайшего соседа, молодого вдовца, который весьма охотно занял бы место бедняги на супружеском ложе.

И вот эта молодуха с некоторой, может быть излишней, горячностью обвиняла своего соседа в неоднократных попытках склонить ее к прелюбодеянию. Каждое утро, когда она умывалась в своем саду у источника, тот раздвигал изгородь, разделявшую их владения, и любовался ее наготой. Она умоляла сеньора защитить честь бедной женщины, которой одной приходится содержать больного мужа и малых детей.

Сосед, со своей стороны, оправдывался тем, что лишь смотрел. Ни разу не сделал он ни жеста, ни непристойного предложения. Ведь не может же это считаться грехом — пользоваться своими глазами, которые Бог ему дал как раз для того, чтобы он мог смотреть на любое из его творений. Ангерран одобрил этот аргумент кивком, помолчал мгновение, а потом спросил:

— А если бы ты все-таки совершил прелюбодеяние с этой женщиной, взяв ее силой, знаешь ли ты, какое наказание заслужил бы тогда?

Молодой человек побледнел.

— Веревки, монсеньор. Но ведь я всего только смотрел, клянусь вам!

Ангерран еще раз кивнул.

— Справедливо. Вот почему я приговариваю тебя всего лишь к созерцанию этой веревки. Но если ты хоть на шаг зайдешь дальше взглядов, ее наденут тебе на шею. А теперь стражники отведут тебя к виселице и оставят под ней на целый день. Тогда и поглядим, не пройдет ли у тебя охота начать все сначала.

Остроумие этого решения стало вскоре известно по всей округе, и слава о мудрости Ангеррана стала соперничать со славой его далекого предка Юга. Что же касается молодого вдовца, то он теперь избегал и близко подходить к плетню, отделявшему его от соседкиного сада.

Как уже было сказано, товарищами по тренировкам Франсуа были сыновья солдат замкового гарнизона. Франсуа быстро превзошел их не только во всех фехтовальных упражнениях. Когда Ангерран приказывал им устроить борьбу с голыми руками, юный де Вивре тоже всегда одерживал верх. Франсуа и сам прекрасно сознавал, что физически развит гораздо лучше, чем его сверстники, но у него все-таки оставались сомнения: а не поддаются ли они ему нарочно, из лести или страха, просто потому, что он — племянник их сеньора?

Ответ на этот вопрос Франсуа де Вивре получил одним погожим сентябрьским днем 1350 года, когда объезжал окрестности замка на своем Востоке. Занятия, как физические, так и умственные, начинались затемно, в девятом часу ночи, когда звонили хвалу, и заканчивались при звоне ноны, то есть в девятом часу дня. После этого Франсуа мог делать все, что вздумается. И почти всегда он выбирал верховую прогулку.

В тот день, поднимаясь вдоль берегов вверх по течению Куссона, он добрался до какой-то деревни, в которой еще не бывал. Уже целую неделю весь их край наслаждался восхитительным бабьим летом; стояла жара, как в начале июля, а Франсуа к тому же изрядно вспотел, совершенствуясь во владении боевым цепом. Поэтому его охватило неудержимое желание искупаться.

Он привязал Востока в близлежащей рощице, разделся, сложил одежду рядом с конем и голышом бросился в реку. Некоторое время он резвился в воде, без труда поднимаясь против течения, которое было здесь, однако, довольно быстрым, а потом с наслаждением расслабился, позволяя реке сносить себя вниз. И тут его кто-то окликнул.

— Эй, что это ты тут делаешь?

Франсуа поднял голову и увидел парня лет четырнадцати, одетого в неказистую крестьянскую блузу и окруженного четырьмя приятелями. Это был здоровенный детина. Подбоченясь, он угрожающе мерил Франсуа взглядом. Поскольку тот не отвечал, он возвысил голос:

— Ты кто такой? Я — Кола Дубле, меня все кличут Большим Кола, потому что я тут самый здоровый!

Франсуа даже вздрогнул от радости. Наконец он нашел то, что искал! Ему подвернулся тот самый случай: ведь он теперь голый и никто не может догадаться о его принадлежности к благородному сословию. Поэтому Франсуа охотно ответил в том же вызывающем тоне.

— А я нездешний, и я тут купаюсь, Большой Кола!

Молодой крестьянин побагровел от гнева.

— Давай вылезай, вонючка!

Франсуа ответил:

— А ты меня достань сперва!

Большого Кола не пришлось упрашивать дважды. Он сорвал с себя блузу, стряхнул с ног деревянные башмаки и прыгнул в реку. Там, где ждал его Франсуа, воды было по пояс. Кола бросился на него, выставив кулаки. Натиск был стремительным, но Франсуа не позволил застать себя врасплох. В самый последний момент он увернулся, чуть отклонив корпус, и противник оказался в воде. Если бы в этот момент Франсуа ударил его по затылку, тот, без сомнения, был бы оглушен. Но Франсуа этого не сделал. Он хотел победить не с помощью своих навыков, но единственно превосходством в физической силе. Поэтому он всего лишь расхохотался, и Большой Кола, обезумев от бешенства, снова ринулся на него.

Он обхватил Франсуа за плечи. И опять Франсуа мог бы освободиться от захвата, но не стал этого делать; он хотел единоборства на равных — сила против силы. А сила у Кола Дубле была немалой, и, кроме того, он был гораздо тяжелее. Франсуа был вынужден пригнуться под его тяжестью, и оказался под водой. Пользуясь своим преимуществом, молодой крестьянин сжал голову противника обеими руками, потом, уперевшись покрепче в речное дно, стал изо всех сил топить его, стараясь пригнуть как можно ниже.

Для Франсуа это был самый критический момент. Он вцепился в пальцы Кола и попытался их разжать, чтобы вырваться. Но не тут-то было. Юный рыцарь находился в слишком невыгодной для себя позиции, хуже того: он был согнут, с головой под водой, воздуха уже не хватало. Но разжать пальцы Большого Кола ему все-таки удалось, и Франсуа, собрав все силы, начал выпрямляться, медленно поднимаясь из воды.

Какой-то миг противники стояли лицом друг к другу, подняв над головой руки с переплетенными пальцами. Приятели Кола, которые вначале шумно подбадривали его, теперь примолкли, обеспокоенные оборотом, который принимала схватка. С помощью одной только силы Франсуа удалось сначала согнуть локти молодого крестьянина, потом подрубить его колени и, наконец, окунуть в воду головой вниз.

Под водой Большой Кола неистово отбивался, но Франсуа держал его непоколебимо. Наконец рывки деревенского силача стали лихорадочными, конвульсивными: он захлебывался. Франсуа вытащил его голову из воды и крикнул:

— Проси пощады!

Тот не отвечал, тогда Франсуа снова его окунул. И так — три раза подряд. Наконец Кола промычал:

— Пощады!

Только тогда Франсуа отпустил его. Молодой крестьянин бросился бежать со всех ног в сопровождении четырех своих приспешников. Победитель лишь хохотал им вдогонку. Кола так торопился сбежать, что даже не надел блузу и башмаки и улепетывал в деревню, держа их под мышкой.

Франсуа тоже вылез из воды, оделся и ускакал на своем Востоке.

В первый раз он отпустил поводья и дал коню волю самому выбрать направление. Восток припустил веселым галопом. Казалось, он испытывает такую же радость, как и его хозяин; время от времени он испускал пронзительное ржание и встряхивал чудесной темно-рыжей гривой. Они скакали долго. Чем дальше, тем легче становилась поступь коня. Когда солнце садилось в густых красных сумерках, Франсуа почудилось, будто он летит…

Да, Франсуа снова пережил свой красный сон. Восток стал волшебным конем Турниром и уносил его на своих широких крыльях в заоблачную высь, в ту страну, которой достойны лишь герои-победители. И Франсуа смеялся — чистым, ясным смехом, радуясь тому, что он самый сильный, что жизнь только начинается, что его ждет слава.

Когда он добрался до окрестностей замка, была уже ночь, и ему повстречался крестный, выехавший на его поиски с половиной своих солдат, вооруженных факелами.

Шесть месяцев спустя, в марте 1351 года, Франсуа сподобился присутствовать при одном знаменательном событии. Война за бретонское наследство затягивалась. Установилось затишье, нарушаемое лишь мелкими стычками. Праздные сеньоры в своих замках уже начинали крепко скучать, вот почему, когда было объявлено о Битве Тридцати, это вызвало немедленное воодушевление.

Скоро обстоятельства стали известны всем. Некий английский капитан по фамилии Бемборо, обосновавшийся в замке Плоэрмель, драл три шкуры с местного населения и вконец разорил их своими поборами. Чтобы не оказаться посаженным на цепь в казематах замка, крестьянин должен был платить, платить и еще раз платить. Соседний сеньор, Жан де Бомануар сир де Жослен, осыпаемый бесчисленными прошениями о защите, сжалился, наконец, над этими несчастными и отправился к Бемборо с требованием прекратить бесчинства. А поскольку тот высокомерно отказался, сир де Жослен бросил ему вызов: пусть они встретятся в чистом поле двумя отрядами по тридцать рыцарей с оруженосцами по собственному выбору. Бемборо принял вызов, и схватка была назначена на воскресенье 27 марта 1351 года на равнине, где возвышался дуб-великан, как раз на полпути между Плоэрмелем и Жосленом.

Битва началась в терцию, на глазах у внушительной толпы. Ради такого случая было объявлено исключительное перемирие, и сеньоры обеих партий съехались со всей Бретани, чтобы присутствовать на поединке. Ангерран де Куссон и Франсуа де Вивре тоже оказались в их числе. Ангерран, правда, испытывал тайную досаду из-за того, что не был избран Жаном де Бомануаром, но убеждал сам себя: ему ведь сорок три года, возраст для рыцаря уже немалый, да и вообще ему предпочтительнее не рисковать, пока он не закончит воспитание Франсуа.

Поэтому оба лишь в качестве зрителей участвовали в том, чему суждено было стать одним из самых значительных проявлений воинской доблести. Объявили вольный бой, то есть каждый мог использовать оружие по собственному выбору и сражаться хоть пешим, хоть конным. Никаких других правил для схватки определено не было.

Сир де Бомануар и сопровождавшие его двадцать девять рыцарей со своими оруженосцами прибыли первыми — верхом, с распущенными флажками. Ангерран, знавший цвета каждого, называл имена:

— Жан де Бомануар — это тот, что едет впереди. За ним — Ги де Рошфор, Жан де Тентиньяк, Эвен Шарюэль,

Гильом де ла Марш, Робен Рагнель, Юон де Сент-Ивон, Каро де Бодега, Жоффруа дю Буа, Оливье Арель, Гильом де Монтобан, Жан де Руло и их оруженосцы… Все они бретонцы.

Французы, прибывшие на эту битву после поста и молитвы, спешились. Тут в свой черед прибыли англичане. Бемборо окружали: Роберт Ноулз, известный английский капитан; молодой Лагуэрт, племянник крупного военачальника, недавно убитого в стычке; Хью Калверли, великан с торчащими вперед зубами, которые делали его похожим на кабана; Крокарт, искатель приключений с большой дороги; Томлин Хеннефорт… Всего двадцать англичан, шестеро немцев и четыре бретонца из партии Монфора.

Франсуа смотрел во все глаза. Впервые видел он англичан, которые убили его отца и с которыми ему самому предстоит драться, когда он получит рыцарские шпоры. Он чувствовал, как все в нем клокочет от желания схватиться с ними прямо сейчас. Но он отогнал от себя эту мысль: герольд объявил, что никто под страхом веревки не должен оказывать поддержку ни одной из сторон.

Англичане тоже спешились, и битва началась. Сперва образовалась всеобщая свалка, в которой для французов дело обернулось не слишком хорошо: трое рыцарей были убиты, трое ранены и взяты в плен. Далее сражение приобрело более упорядоченный характер.

Франсуа испытывал необычайно сильное волнение. Это напомнило ему собственный восторг на турнире в честь Иоаннова дня, в 1340 году, его первое воспоминание. Но на этот раз речь шла не просто о состязании. Конечно, и на турнире, бывало, лилась кровь и бездыханные тела рыцарей валились на землю, но там их тотчас же уносили с ристалища, чтобы начать лечение, тогда как здесь павшего приканчивал его противник.

Когда оступился первый француз и англичанин, подняв свою секиру обеими руками, всадил ее ему в грудь, Франсуа вскрикнул от ужаса, но дядя обернулся к нему и вперил в него строгий взгляд. Когда же был убит второй, мальчик удержался от крика, хоть и сморщился, как от боли. Когда погиб третий, ему удалось сохранить лицо неподвижным, как мрамор, и Ангерран, который все это время не спускал с него глаз, подбодрил его своей серьезной улыбкой.

Франсуа де Вивре продолжал свое рыцарское ученичество. Закалив и укрепив тело, он должен был сделать то же самое и со своей душой. Война была ремеслом, и на ней требовалось уметь мужественно сносить боль — не только за себя, что было относительно легко, но и за других. Уметь стерпеть потерю друга, брата, почитаемого тобою вождя… Речь шла не о недостатке чувствительности, но о рефлексе самозащиты, без которого человек на войне ни на что не годен. Впрочем, бойцы сами дали доказательство этой невозмутимости, решив по общему согласию сделать передышку. Они пили белое вино полными стаканами, каждый из собственной бутылки.

Когда бой возобновился, Франсуа смотрел на него уже в другом состоянии духа. Теперь он начал приглядываться к технике противников, как французов, так и англичан, чтобы извлечь для себя пользу из этого наглядного урока.

Особое впечатление произвел на него Крокарт. Он орудовал каким-то необычным оружием, может, даже собственного изобретения. На длинное древко было насажено двойное лезвие, прямое с одной стороны и загнутое в виде крюка с другой. Управлялся он с ним с безупречной ловкостью: загнутым лезвием цеплялся за доспехи противника и заставлял его терять равновесие, а прямым делал мощные круговые взмахи, достаточные, чтобы снести врагу голову. Франсуа задался вопросом, как бы совладать с ним при помощи боевого цепа. Прямое столкновение казалось мальчику весьма непростым, поскольку это оружие удерживало противника на расстоянии. Может, присесть на корточки? Нет, слишком рискованно…

На лугу, вокруг дуба, бойцы бранились и поносили друг друга, не переставая при этом рубиться.

Бемборо подначивал Бомануара:

— Сдавайся, останешься жив. Я обещал своей возлюбленной привести тебя к ней в спальню — в качестве подарка!

Это были последние слова английского капитана. Мгновение спустя рыцарь дю Буа пронзил его копьем, и тот рухнул в траву, раскрыв рот. Тогда командование английским отрядом взял на себя Крокарт. Он приказал построиться в каре. Расположившись таким образом, они образовали что-то вроде неприступного бастиона, о который разбивались все французские атаки. Во время одной из них Жан де Бомануар был ранен. Обильно истекая кровью, он пожаловался своим товарищам на жажду. Дю Буа бросил ему достаточно громко, чтобы услышали зрители:

— Пей свою кровь, Бомануар, и жажда пройдет!

Солнце перевалило за полдень, а бой все продолжался, причем ни та, ни другая сторона так и не добилась решающего преимущества. Французы растрачивали силы в бесплодных попытках прорвать ощетинившийся ежом английский строй. Внезапно Ангерран крикнул:

— Трус!

И точно, один из французских рыцарей, Гильом де Монтобан, покидал поле боя. Правда, он был ранен, но ведь и прочие тоже были ранены. Кто бы мог подумать, что рыцарь способен на такую низость! Но и Ангерран, и прочие зрители ошиблись насчет намерений Гильома де Монтобана. Несколько мгновений спустя они увидели, как тот возвращается верхом на своем коне, стремительным галопом, с копьем наперевес. Нет, он ни на йоту не нарушил правил. Бой был вольный, и каждый имел право во время битвы сесть на своего коня, лишь бы ему пришла такая охота.

На сей раз это и решило дело. Под сокрушительным ударом Гильома де Монтобана английское каре разлетелось вдребезги. Англичане рассеялись по полю и все сдались. Жан де Бомануар и его соратники одержали полную победу.

Возвращаясь домой, Ангерран де Куссон ликовал. Эта битва казалась ему провозвестницей славного будущего. После тринадцати лет сплошных провалов и унижений французское рыцарство поднимало, наконец, голову. То, чего не смогло добиться его собственное поколение, сделает следующее — поколение Франсуа. Оно раздавит англичан и вышвырнет их обратно за море…

И действительно, все, казалось, предвещало наступление новой эры. Филипп VI испустил свой последний вздох в воскресенье 23 августа 1350 года в Ножан-ле-Руа. Разумеется, нельзя сваливать на него одного, разбитого под Креси, ответственность за все беды Франции, но все же восшествие на престол его сына Иоанна показалось добрым предзнаменованием. Его так и прозвали — Добрым, потому что он был храбр и честен, и никто не сомневался, что он приведет французские лилии к победе.

Иоанн II Добрый быстро показал, как высоко он ценит рыцарский дух. Ангерран и Франсуа узнали в конце 1351 года, что ради соперничества с Эдуардом III, недавно учредившим орден Подвязки, Иоанн основал собственный орден — орден Звезды. В него должны были войти сто храбрейших рыцарей Франции, которых король почитал своими «назваными братьями» и которые приносили клятву служить только ему, исключая даже собственных сюзеренов. Рыцари Звезды клялись также никогда не отступать перед противником. Собрание ордена должно было проходить каждый год в канун Успения Богородицы, в нарочно отведенном для этого особняке, в Сент-Уане. Там они поведают о своих подвигах за истекший год беспристрастному жюри, в состав которого войдут сам король и старшие принцы, и оно присудит приз за наивысшую доблесть. Рыцарям даровано право носить одинаковое одеяние: бело-черно-алое, препоясанное поясом с пряжкой в виде звезды. Тем временем в Куссоне Франсуа под руководством Ангеррана продолжал умножать собственные доблести. Начинавшийся 1352 год казался и дяде, и племяннику носителем надежды. Ангерран был уверен в том, что непременно станет свидетелем ухода англичан, а Франсуа — в том, что в один прекрасный день сделается рыцарем Звезды.

Глава 6

МАРГАРИТКА

Весна — самое прекрасное время года в окрестностях Куссона. Цветы, распускающиеся одновременно на деревьях и в полях, добавляют очарования безмятежным берегам небольшой реки, бегущей в сторону моря. И вот в этом-то месяце марте Франсуа вдруг сделался чувствителен к природе, чего с ним раньше никогда не бывало, ибо он ее попросту не замечал. Но наряду с приятным удивлением у него появилась и некая новая забота. Что-то было не в порядке с ним самим, и он, в конце концов, обеспокоился этим так сильно, что решил открыться своему дяде.

Франсуа было очень непросто объяснить, в чем дело. Никогда прежде не испытывал он ничего подобного. Что он заболел, было совершенно ясно, но какой-то странной болезнью. Его былой задор куда-то исчез, пропала и привычная жажда победы. Юноша чувствовал себя вялым, а временами — даже безразличным. В самые неожиданные моменты его вдруг охватывала необъяснимая печаль, когда он, например, скакал по полям или глядел в окно. Иногда без всякой причины он погружался в какие-то беспредметные грезы, из которых выходил в совершеннейшем смущении. Что с ним такое творится?.. Объяснившись как мог, Франсуа ждал. Но дядя не спешил отвечать ему. Он смотрел на племянника каким-то странным взглядом, а у того беспокойство превратилось вдруг в тоскливый страх…

В сущности, Ангерран де Куссон заново открывал для себя своего крестника. В течение тех двух с лишним лет, что он занимался воспитанием мальчика, Ангерран не обращал внимания на изменения, происходившие в его теле, и теперь они открылись ему все одновременно.

Франсуа исполнилось четырнадцать с половиной лет, но он выглядел на все шестнадцать. Разумеется, физически ему суждено превзойти своего отца. Уже сейчас у него были плечи борца, мощный торс, мускулистые бедра. Но отнюдь не это изучал сейчас Ангерран удивленным взором. Его внимание привлек облик крестника в целом. Франсуа был красив и даже, несмотря на свое могучее телосложение, миловиден.

У него были золотистые волосы, очень кудрявые и заботливо подстриженные; в голубых глазах читалась искренность и даже некоторая наивность; у него был прямой нос, сочные губы, которые, когда он был спокоен, придавали ему несколько надутый вид, а когда улыбался, делали похожим на лакомку. Несмотря на постоянные упражнения с оружием, у него оставались тонкие кисти рук, движения и походка отличались изяществом, а голос хорошо поставлен и почти всегда благозвучен. В общем, этот грозный боец выглядел как красавчик-паж: Франсуа был очарователен.

Голос племянника вывел Ангеррана из задумчивости:

— Пожалуйста… что со мной такое?

Ангерран де Куссон добродушно улыбнулся:

— Это единственная вещь, с которой ничего нельзя поделать и которая оставляет одинаково беззащитным как рыцаря, так и крестьянина.

— Что же это такое?

— Будет лучше, если ты сам это выяснишь. Для этого тебе не понадобится ни дядя, ни крестный.

Ангерран ничего больше не добавил, а Франсуа, хоть и смертельно встревоженный, больше не осмеливался с ним об этом говорить. Но он продолжал изводить этим вопросом самого себя, по-прежнему не находя ответа.

Как-то раз в апреле он купался в Куссоне. В этот раз Франсуа забрался не так далеко, как в тот день, когда повстречал Большого Кола. Он оставался в ближайших окрестностях замка, неподалеку от мостков, где служанки полоскали белье. Он слышал, как они пели и болтали между собой, немного приглушив голоса.

Почувствовав, что замерзает, Франсуа захотел вернуться. Как и всегда, он купался нагишом, оставив одежду рядом с Востоком. Юноша выбрался из воды и хотел было одеться, но не обнаружил своих вещей. Несомненно, кто-то их украл. Франсуа сжал кулаки. Шутники из деревни, что позволили себе эту выходку, скоро пожалеют о ней. Он не просто проучит их, как сделал это с Кола, он им головы разобьет, руки-ноги переломает… И тут до него донесся смех. Он повернул голову и увидел служанок, размахивающих его рубахой и штанами. Они кричали:

— Они здесь, сир Франсуа! Идите за ними!

Франсуа обнаружил, что попался. Он был взбешен. Как вести себя с женщинами? Не мог же он их отдубасить, в самом деле, как Большого Кола и ему подобных… В конце концов, раз они сами зовут его подойти и взять одежду, будет лучше сходить за ней. Франсуа уже собирался было побежать к мосткам, как вдруг до него дошло, что он совершенно гол.

В первый раз юноша испытал от этого смущение. Раньше даже самая мысль о стеснительности не приходила ему в голову. Очень часто после упражнений он раздевался догола прямо во дворе замка, ничуть не заботясь о том, что его могли увидеть. Но теперь, перед служанками, которые смеялись во весь голос, он впал в смятение. Франсуа переменил решение и бросился назад, в реку.

Смех стал громче, пока он плыл, стараясь как можно сильнее взбаламутить воду, чтобы скрыть погруженные в нее части тела. По счастью, рядом с мостками вода и так была мутной из-за золы, которую прачки использовали для стирки. Он перестал грести и поднял глаза. Служанки больше не хохотали, а тихонько о чем-то перешептывались, прыская со смеху.

Они смотрели на него сразу все, вшестером, и Франсуа покраснел. Это тоже случилось с ним в первый раз. Та, что окликнула его и по-прежнему держала в руках его одежду, заговорила первой:

— Вы уж простите, что мы украли ваши одежки, сир Франсуа, но я просто хотела представить вам моих подружек. Меня-то саму Антуанеттой зовут, а это вот Люси, Жанетта, Катрина и Марион…

Марион была единственная, кто не прыскал при этом со смеху. Пока Антуанетта говорила, Франсуа, не зная, куда девать глаза от смущения, смотрел на нее. Марион была старше остальных, ей было, наверное, лет двадцать пять, но это не помешало ей остаться очень свежей. Она была белокура, розовокожа, с упругими щеками и округлыми руками. На ней было просторное платье, под которым угадывалась большая колышущаяся грудь… Франсуа отвел взгляд, а Антуанетта тем временем продолжала еще более хитрым тоном:

— Честно говоря, молодой наш господин, больше всего я хотела вам представить одну из нас. Она о вас без передышки говорит. В ее сердце даже для Господа Бога меньше места, чем для вас. Правда ведь, Марион?

В голубых глазах Марион читалось явное замешательство. Франсуа, по-прежнему плещущийся в грязной воде, вдруг почувствовал, что увяз. С ним раньше такого ни разу не случалось. Он взмолился:

— Пожалуйста, отдайте мою одежду!

— Сейчас вам Марион ее отдаст.

Антуанетта протянула свою ношу Марион и убежала вместе с остальными, бросив Франсуа на бегу:

— Спросите у нее, как она вас зовет! Спросите, как она вас зовет!

Молодой господин и девушка остались одни, оба смущенные. Франсуа хотел было потребовать свою одежду, но слова как-то не шли на язык. Почти против воли ему подвернулась совсем другая фраза. Ее-то он и произнес:

— А как вы меня зовете?

Марион тихонько застонала. Она бросила на Франсуа умоляющий взгляд, но, поскольку он ничего больше не добавил, она закрыла глаза и прошептала почти беззвучно:

— Мотылечек мой…

Потом с потерянным видом подошла к самому краю мостков, наклонилась и протянула ему сверток. Со своей стороны, и Франсуа, по-прежнему следя за тем, чтобы оставаться в самой мути, подобрался ближе и протянул руки. Оба были так смущены, что поначалу даже не обратили внимания, в каком положении находятся: Марион — на коленях, склонившись вперед, полностью выставляя на обозрение вырез своего платья, Франсуа — лицом прямо туда. Они заметили это одновременно. Марион вскрикнула, выпустила одежду из рук и убежала, прикрывая грудь руками. Франсуа мог бы поймать свое добро, но позволил ему упасть в воду, и вынужден был натянуть на себя все мокрое. Он вскочил на Востока и проскакал верхом весь остаток дня — чтобы обсохнуть и прийти в себя.

К вечеру Франсуа так в себя и не пришел. Он лег спать в каком-то полубессознательном состоянии. Она назвала его «мотылечек мой», и он был этим совершенно потрясен. Для этой Марион он был мотылечком. Внезапно даже лев перестал его интересовать. И он вовсе не считал унизительным забыть могучего зверя ради столь хрупкого создания. Напротив, это было так чудесно! Мотылек — свобода лететь куда хочешь, порхать по воздуху, садиться где угодно. Например, меж двух грудей Марион, сложить крылышки и прижаться, съежиться, свернуться комочком… Много раз этой ночью Франсуа просыпался с пересохшим горлом и пылающим лбом.

Но и еще кое-кому не спалось этой ночью — Антуанетте. Она очень любила Марион, которая была ее лучшей подругой. Марион была девушка простая, жизнь которой сложилась не слишком счастливо. В двадцать пять лет она овдовела и вынуждена была одна растить свою восьмилетнюю дочку. И хотя со времени вдовства ей хватало предложений от парней, она все их отклоняла. Марион была чувствительной и ждала большой любви. Когда ее охватила невозможная страсть к их молодому сеньору, все подружки, включая Антуанетту, подтрунивали над ней. Антуанетта посоветовала ей выкинуть блажь из головы, но Марион заупрямилась и теперь по любому поводу говорила лишь о своем мотыльке — с обезоруживающей простотой и горячностью.

Когда Антуанетта спрятала одежду Франсуа, ее намерением было лишь пошутить, пусть даже чуть жестоко, чтобы окончательно обескуражить Марион. Но, оставив их наедине, она сама спряталась, чтобы подсмотреть, что будет дальше, и увидела смущение Франсуа. Выходило, что молодой-то сеньор оказался вовсе не таким уж бесчувственным к пышным прелестям ее подруги! Это было неожиданно, но раз уж так случилось, то пусть оно так и останется. Антуанетта знала, что сама Марион слишком робка, чтобы суметь извлечь из этого открытия выгоду для себя. И коль скоро ее собственных ума и дерзости хватало на двоих, Антуанетта решила действовать вместо подруги. Именно в эту ночь она поклялась, что уложит Марион в постель к Франсуа де Вивре.

А он на следующий день все еще не отошел от своего вчерашнего возбуждения, и это послужило причиной настоящей драмы. После ежеутренней прогулки в доспехах и разминки он оседлал Востока для упражнения с «чучелом». Оно давно уже превратилось для Франсуа в простую рутину, поэтому он, не испытывая ни малейшего страха, налетел на манекен, ударил в щит с английским гербом и… очутился на земле без движения. Ему лишь чуть-чуть не хватило времени увернуться от железного шара, доли секунды, быть может, но этого оказалось достаточно. Для занятий с «чучелом» Франсуа не надевал доспехов, ограничиваясь каской простого латника, более легкой, чем бассинет — рыцарский шлем с забралом. От удара сталь вмялась в висок; едва ее сняли с головы, как хлынула кровь.

В замке имелся хирург. За ним немедленно послали. Он осмотрел раненого и как мог успокоил Ангеррана, который стоял бледный, точно смерть. Череп не проломлен, а потеря сознания — лишь следствие удара. Все, что грозит Франсуа, — это большая шишка. Тем не менее, молодого человека следует отнести в комнату и предоставить ему полный покой на несколько дней в сочетании с различными припарками и микстурами.

Узнав о происшествии, Антуанетта сейчас же прибежала в замок и смешалась с толпой любопытных. Дождавшись, что скажет лекарь, она сразу сообразила, как извлечь выгоду из этого происшествия, и подошла к Ангеррану.

— Монсеньор, я знаю одну особу, которая способна ускорить выздоровление. Ее зовут Марион. Когда моего брата лягнула лошадь, она излечила его наложением рук.

Поскольку речь шла о здоровье Франсуа, присущее Ангеррану критическое чувство изменило ему.

— Ну так беги за ней! Чего ждешь?

Вот так Марион и оказалась в спальне Франсуа.

Однако она находилась там вовсе не одна. Кроме лекаря и самого Ангеррана там присутствовало также немалое число слуг, хлопотавших вокруг больного. Марион, для которой выдумка ее подруги оказалась полнейшей неожиданностью, стояла ни жива, ни мертва.

Чтобы подтвердить слова Антуанетты, ей предстояло наложить руки на раненого под подозрительным взглядом хирурга. В сущности, она лишь нежно гладила ему лицо, но, надо думать, это принесло некоторую пользу, поскольку Франсуа от ласки пришел в себя. Увидев Марион, склонившуюся над ним, он прошептал:

— Как хорошо…

И опять потерял сознание.

После такой реакции со стороны своего крестника Ангерран попросил Марион остаться подольше и продолжить свои благотворные прикосновения. Марион повиновалась. За этим занятием и застала их ночь. В комнате кроме нее оставался только Ангерран, который велел поставить туда свою походную кровать и не замедлил заснуть. Он даже храпел. Франсуа тоже оставался в забытьи, так что Марион, уверенная в том, что ее никто не слышит, стала нашептывать юноше всякие нежные слова. Они лились из нее нескончаемым потоком, словно песня.

— Спи, мотылечек мой прекрасный. Ты создан для роз и лилий, а я всего лишь простой цветок полевой, но сейчас ты мой, и, быть может, я снюсь тебе… Спи, мой мотылечек…

Она ошибалась. Франсуа не спал. Он притворялся, чтобы слушать, что говорила ему Марион. И, несмотря на опущенные веки, он видел ее, как и накануне, когда, выпрямившись, чтобы взять из ее рук свое платье, вдруг ткнулся носом прямо ей в декольте. Пока Марион шептала, а его дядя храпел, Франсуа все сильней и сильней ощущал ее запах — здоровый запах деревни, чистых простыней, влажных трав… Слово «мотылек», слетая с губ Марион, порхало вокруг него, и, несмотря на головную боль, Франсуа был счастлив. Наконец он и в самом деле заснул, убаюканный ее словами.

Наутро Марион пришлось покинуть комнату Франсуа. Хоть и не избавившись от беспокойства, Ангерран все-таки нашел в себе достаточно здравого смысла, чтобы прекратить бдения у постели племянника. Он поблагодарил Марион, подарив ей золотую монету, и отослал прочь. Что касается Франсуа, то он быстро поправился и уже неделю спустя смог возобновить тренировки. Вот тогда-то и произошло с ним второе событие, которому суждено было довести до предела смуту в его душе.

Ивейну было шестнадцать лет. Он был сыном одного из замковых стражей и излюбленным товарищем Франсуа по военным играм и борьбе. У Ивейна волосы были такие же кудрявые, как и у молодого господина, но только черные, будто вороново крыло. Он был худощав и, хоть не имел боевых качеств Франсуа, отличался замечательной ловкостью. В схватке с ним было нелегко сладить.

Франсуа сразу же выделил Ивейна среди своих товарищей по оружию. Сначала из-за его имени — имени рыцаря со львом, одного из героев Круглого Стола, а потом уже просто потому, что Ивейн ему нравился. Франсуа любил беседовать с ним во время передышек, польщенный, конечно же, его безграничным восхищением. Ивейн всегда смотрел на своего господина во все глаза, что бы тот ни сказал или ни сделал, и всегда обращался к нему «сеньор», а не «сир Франсуа», как другие.

Когда после своего выздоровления Франсуа вернулся к упражнениям, Ивейн первым бросился ему навстречу.

— Вы уже поправились, сеньор? Я целую неделю спать не могу.

Франсуа успокоил Ивейна и в знак благодарности сделал ему, как он знал, самый ценный из подарков:

— Когда начнется борьба, я возьму тебя своим противником.

Ивейн просиял улыбкой и поспешил занять свое место среди прочих учеников. После урока фехтования, схваток с мечом, секирой и боевым цепом, где Франсуа, вновь обретший все свои бойцовские качества, был великолепен, настал черед борьбы. Борцы встали по двое друг против друга, и схватка началась.

Франсуа хотел обхватить Ивейна, но тот, как это часто бывало, выскользнул из захвата и теперь сам обхватил своего господина. Оба повалились на землю, тесно переплетясь между собой. Франсуа бешено вырывался, когда вдруг почувствовал, что левая рука Ивейна, которой тот зажимал его голову, нежно гладит то место, где была рана. Франсуа вздрогнул всем телом, словно его укусило какое-то ядовитое существо, и резко высвободился, выбросив вперед оба кулака. Удар пришелся Ивейну в лицо, что-то хрустнуло, и два зуба упали на землю.

Франсуа встал, ошарашенный собственным поступком. У Ивейна обильно пошла кровь, во рту образовалась черная дыра, но он все улыбался жалкой щербатой улыбкой.

— Ивейн! Господи! Сам не знаю, что на меня нашло…

— Это я во всем виноват, сеньор. Просто я хотел нащупать вашу рану, чтобы ненароком не причинить вам боль.

Франсуа расстроено смотрел то на своего обезображенного товарища, то на два его зуба, валявшиеся на земле.

— Ты же теперь на всю жизнь таким останешься… Никогда себе этого не прощу!

— Зато со мной на всю жизнь останется памятка о вас.

— Как мне загладить свою вину перед тобой? Проси, чего хочешь!

— То, чего я хочу, сеньор, вы мне все равно дать не сможете.

— Что бы это ни было, ты это получишь! Говори!

Антуанетта находилась неподалеку. С самого утра она поджидала удачного момента, чтобы переговорить с Франсуа. Увидев окровавленного Ивейна, она не упустила возможности. Приблизившись с чистым полотном, она для виду стала утирать с его лица кровь, а сама шепотом обратилась к его господину со словами:

— Хочу вам сказать кое-что… вам одному.

Франсуа, все еще под впечатлением от произошедшего, оборвал ее:

— Ну так говори скорее! У меня нет тайн от моего друга.

Антуанетта поглядела на Ивейна и вздохнула. Ей не оставляли выбора.

— Нынче ночью, между повечерием и хвалой, вашу комнату охранять не будут. Ждите к себе даму с мотыльком.

Франсуа сразу позабыл об Ивейне. Он отвернулся от товарища и не заметил отчаянного взгляда, который тот бросил на него.

— Как это вдруг стражи не окажется на месте?

— Это уж мое дело. Я сама всем займусь.

Франсуа почувствовал комок у себя в горле.

— Прямо этой ночью? Так скоро?

Антуанетта улыбнулась.

— Самое время, молодой господин. Отложить никак нельзя. Что делать, у мотыльков короткий век, как и у Цветов…

Тут Ангерран подал команду, и ученики вновь заняли свои места. Антуанетта убежала.

Она чувствовала себя на седьмом небе. Эта молодая красивая двадцатилетняя девушка всегда была смешливее и проворнее, чем ее товарки. И для нее на земле имела цену лишь одна-единственная вещь — любовь. Но отнюдь не замысловатая и утонченная любовь труверов и рыцарей, а та простая, природная, которая каждый год по весне приходит равно и к животным, и к людям. А ведь стояла как раз середина весны, 10 апреля, день св. Фюльбера. Истинным призванием Антуанетты было распространять вокруг себя любовь, поэтому ночь святого Фюльбера должна была стать ее триумфом, более того — триумфом самой любви.

Чтобы устроить для Франсуа и Марион это свидание, Антуанетта и в самом деле измыслила целый каскад невероятных интриг. Югова башня, где располагались покои семейства Куссон, а теперь находилась спальня Франсуа, охранялась днем и ночью. Но так уж вышло, что тот, кого назначили часовым на ночь 10 апреля, давно был влюблен в Антуанетту. Однако уломать Симеона оказалось непросто. Оставив свой пост, он рисковал угодить на виселицу. Но Антуанетта бросила на весы все свое обаяние и кокетство: либо это произойдет сегодня ночью, между повечерием и хвалой, либо не произойдет вовсе.

Оставался еще собственный муж Антуанетты, стражник по имени Тибер, красивый парень, за которого она вышла в шестнадцать лет и который некоторое время спустя стал погуливать на стороне. По счастью, в этот раз он крутился вокруг одной из ее подружек по прачечной, Люси. Люси, не слишком ломаясь, согласилась «пожертвовать собой» ради общего дела и навестить Тибера в постели. Но, идя на это, она тем самым изменяла собственному мужу. Этот последний был гораздо старше ее и уже почти ни на что не годен, но, тем не менее, весьма охоч до молоденьких. Поэтому было решено, что им займется единственная незамужняя из всей прачечной — Катрина. Круг замкнулся…

Но самым сложным в этом деле оказалась не кто иная, как Марион. Именно тогда, когда следовало приступать к решительным действиям, ее вдруг обуял настоящий ужас. Причем боялась она вовсе не того, что ее поймают, но греха. Что скажет Господь Бог, взирая на все это? Не осудит ли он их обоих — и ее, и Франсуа — на вечное проклятие?

Вот уж о чем Антуанетта нисколько не заботилась, так это о грехе. То, что должно было случиться в ночь святого Фюльбера, больше всего напоминало ей таинство причастия: в одно и то же время во всех концах замка они собирались принести жертву любви, чтобы там, наверху, на последнем этаже Юговой башни, Франсуа и Марион получили возможность познать ее радости. Именно о них двоих будет думать сама Антуанетта, отдаваясь Симеону; она сделает это искренне, от всего сердца и, она была в этом уверена, тоже получит свою долю счастья!..

Спать в Куссоне ложились, кроме исключительных случаев, вскоре после вечерни. Франсуа забрался в постель, как и в обычные дни, но, разумеется, ему было не до сна. Он понимал теперь, что именно его дядя не захотел ему объяснить. Эта странная болезнь, которая овладела им с наступлением погожих дней, была любовь, точнее сказать — возраст любви.

Марион… Почему она притягивала его? Почему он так разволновался, когда случай заставил его почти коснуться ее груди? И почему с тех пор ему не удается отогнать от себя этот образ? А теперь вот она собирается лечь в его постель! Что между ними произойдет? Что они будут делать? Разве это не грех? Ну да, конечно, грех! Ей нельзя приходить!

Комната была погружена в полную темноту. Франсуа повернулся на кровати. Как раз в этот миг дверь тихонько приоткрылась.

Франсуа застыл. Никогда еще его сердце не билось так быстро, у него от этого даже закружилась голова. Шаги приближались. Хоть он и без того уже ничего не мог видеть, Франсуа закрыл глаза. А мгновением позже на его устах запечатлелся поцелуй.

Он был короткий, сделанный почти украдкой, и тотчас вслед за тем донесся топот по лестницам. Марион убегала… В самый последний момент ей не хватило смелости, и Франсуа испытал от этого малодушное облегчение.

Но облегчение длилось недолго. Как бы мимолетен ни был поцелуй, Франсуа все же успел почувствовать чужой рот, прикоснувшийся к его губам, и заметить, что спереди там не хватало зубов. В отчаянии он попытался вообразить себе Марион с черной дырой между губ, но перед его внутренним взором представала совсем другая улыбка — жалкая, щербатая, перепачканная кровью. «То, чего я хочу, сеньор, вы мне все равно дать не сможете…»

Франсуа крикнул в темноту:

— Ивейн!..

Услышав признание Антуанетты, Ивейн воспользовался им ради себя самого. Ивейн! Вот что, значит, таилось за его безграничным восхищением, за его преданным взглядом. Ивейн, ласковый Ивейн, гибкий Ивейн… выходит, он любил его как женщина, и только что украл у него поцелуй… его первый поцелуй!

Франсуа вдруг показалось, что он падает в пропасть. Для него было бы естественнее, столкнувшись с извращением, усугубленным предательством, разъяриться, но вместо этого он испытал смущение, как и тогда, с Марион. Он хотел бы даже вернуть Ивейну его поцелуй, ответить лаской на его прикосновение к своему раненому виску. Что с ним такое? За смутной тягой к Марион последовала еще одна, на этот раз еще более пугающая. Значит, он обречен, проклят? Франсуа вскочил и, зарыдав, как ребенок, принялся кружить по комнате, все повторяя:

— Ивейн!.. Ивейн!..

Марион же тем временем по-прежнему терзалась сомнениями. Она долго бродила вокруг Юговой башни, но, даже убедившись в отсутствии стражи, все равно не осмеливалась войти. Напротив, она еще больше удалилась, отбежав на противоположный конец двора. Правда, некоторое время спустя, пребывая в том же душевном смятении, она все же вернулась к башне. И тут увидела…

Какой-то юноша стремительно выскочил оттуда. Она узнала Ивейна, товарища по воинским играм, любимца Франсуа. Марион не знала, зачем он приходил в башню, но выражение его лица не могло обмануть ее. Молодой человек находился в состоянии такого исступления, что даже не заметил ее, едва с нею не столкнувшись. Возведя глаза к небу, он вдыхал ночной воздух, словно какое-то пьянящее питье. Что же он получил там, в башне, чтобы прийти от этого в такой восторг? Какое доказательство любви дал ему неверный, испорченный мальчишка?

Именно это и подтолкнуло Марион переступить порог. Подгоняемая ревностью, желая отвратить Франсуа от противоестественной страсти, она решительно вошла в башню и стала подниматься по ступеням.

Она нашла Франсуа в слезах, кружащего по комнате и бесконечно повторяющего:

— Ивейн…

Марион приняла юношу в объятия и так же, как делала это, когда он лежал без сознания, стала медленно гладить его по лицу. Франсуа умолк. И опять это прелестное словечко вспорхнуло в темноте:

— Мотылечек… Мотылечек мой прекрасный…

Марион скинула с себя платье и подвела Франсуа к постели, потом скользнула вместе с ним под простыни. Она взяла в ладони его голову и притянула к своей груди.

— Иди ко мне, мой мотылечек. Сложи крылышки, прижмись крепче…

Как и хотела Антуанетта, ночь святого Фюльбера стала для Франсуа открытием любви. Он заснул в объятиях Марион, но когда Ангерран пришел разбудить его, ее уже не было…

Никогда еще Франсуа не надевал свои доспехи с большей неловкостью; а когда пришлось спускаться по лестнице, он, вместо того чтобы проделать это с обычным проворством, вдруг растянулся во весь свой рост со страшным грохотом. На этот раз Ангерран взорвался:

— Не возьму в толк, что с тобой творится! То ли это потому, что ты нашел любовь, то ли потому, что еще не нашел, но с меня хватит! Ступай проветрись. И раньше вечера не возвращайся. Но чтобы по возвращении у тебя прояснилось, наконец, в голове!

Франсуа не заставил Ангеррана повторять это дважды. Он снял доспехи, оседлал Востока и покинул замок Куссон. После стольких треволнений он и сам был не прочь прийти в себя.

Он повернул на юг, то есть к морю. В сущности, для него мало значило, какое направление избрать; он предоставил Востоку полную свободу.

Два лица беспрестанно маячили у Франсуа перед глазами — Ивейна и Марион. Они представлялись ему двумя сторонами одного греха. За одну ночь ему стало ясно все, но он чувствовал, что любовь открылась ему не так, как другим. Разве естественно быть любимым юношей и самому испытывать к нему влечение? Вот уж не так в рыцарских романах молодые герои вершили свои первые подвиги. Почему же он не такой, как они?

Конечно, имелась еще Марион, и уж она-то точно была женщиной. Но и с ней Франсуа было как-то не по себе.

В том, как она обращалась с ним, таилось что-то материнское, хотя это и не помешало ей стать его любовницей. Так же, как и Ивейн, она увлекала его в какую-то опасную, запретную область…

Франсуа тряхнул белокурыми кудрями и неистово пришпорил Востока, который понесся галопом. Нет! Он не даст завлечь себя на этот путь. Он только что был посвящен в таинства любви, это было хорошо, это было чудесно, но дальше этого он не пойдет. По возвращении в замок он будет холоден как с ней, так и с ним и убережет свою душу от верного проклятия!

И Франсуа сразу же вздохнул. Он знал, что не сможет… Он снова видел перед собой трогательную улыбку Ивейна и большую грудь Марион, колышущуюся в вырезе платья. Ему вдруг захотелось немедленно повернуть назад, в Куссон, и прижаться к губам Ивейна, к груди Марион. Безусловно, он уже проклят. Проклят прямо сейчас, а не в каком-то отдаленном будущем, которое наступит только после смерти. Самым ужасным образом проклятье оказалось гораздо ближе и конкретнее: Франсуа не станет рыцарем. Он потерял свою чистоту, первейшее из всех требуемых качеств. Он никогда не сможет носить перстень со львом, ибо обесчестит его одним своим прикосновением…

Франсуа так мучился этими безысходными размышлениями, что не заметил, как выехал на взморье. Был отлив, и перед ним, насколько хватало глаз, расстилался песок. Погода стояла чудесная; легкий ветерок ударил в лицо, и запах йода проник в ноздри. И Франсуа вдруг сразу почувствовал себя лучше. Могучее дыхание моря вмиг развеяло миазмы его души. Франсуа заставил коня перейти на шаг и направил его к силуэту, который заприметил еще издали.

Это оказалась бедная девушка, собирающая раковины. Лет ей было, наверное, столько же, сколько и ему; она была одета в потрепанное серое платье, босая. Когда он приблизился к ней, девушка встала и улыбнулась ему.

— День добрый, рыцарь!

Как расценить эту улыбку? Она была обольстительной и даже поощряющей, но при этом совершенно естественной и непосредственной. Она была исполнена очарования, но такого невольного очарования, словно девушка просто не умела помешать себе быть очаровательной всякий раз, когда улыбалась… Франсуа присмотрелся к незнакомке повнимательнее. Каштановые волосы, не слишком высокий, чуть наморщенный лоб, что придавало всему облику девушки даже в этот миг что-то серьезное, большие карие глаза и кожа, смуглая от солнца; по контрасту зубы казались невероятно белыми, словно раковинки. Она была худощава и носила на груди трогательное украшение — высушенную морскую звезду, нанизанную на нитку. Незнакомая девушка сияла своей детской улыбкой и смотрела на Франсуа спокойно и просто, ожидая, как он поведет себя. А он даже забыл ответить на ее приветствие.

— Как тебя зовут?

— Маргаритка. Родители меня так назвали, потому что я родилась на Пасху[11].

— А чем занимаются твои родители?

— Они умерли. И отец, и мать. Утонули. Они были рыбаками.

Произнося эти слова, Маргаритка не переставала улыбаться, словно все это было естественно и именно таким образом надлежало принимать как дурное, так и хорошее. Франсуа оставил седло. Прикосновение к влажному песку, покрытому бесчисленными морщинками, показалось ему новым и освежающим. Он пустил Востока порезвиться на воле.

— Ты живешь одна?

— Нет, с бабушкой. Мы живем в доме на сваях.

— Сколько тебе лет?

— Пятнадцать исполнилось…

Франсуа был смущен. Ему хотелось продлить их знакомство, но он не знал, что сказать или сделать для этого. Он боялся показаться нескромным, ему не хотелось, чтобы девушка подумала, будто он хочет соблазнить ее, в то время как он желал всего лишь одного: чтобы не кончалось это очарование. Маргаритка сама вывела его из затруднения. Как ни в чем не бывало, словно это само собой разумелось, она спросила:

— Пойдем смотреть русалкину могилу?

Поскольку Франсуа лишь поглядел недоуменно, она указала на большой плоский камень, усыпанный ракушками. Он виднелся далеко впереди, там, откуда с отливом ушло море, а рядом возвышалась узкая скала.

— А совсем рядом с могилой — статуя юноши. Видите?

Скалу-то Франсуа видел, но пока не очень понимал, что к чему. Просто он чувствовал: вот-вот должно что-то произойти. И он последовал за Маргариткой, которая пустилась в объяснения. У нее была легкая неправильность в произношении, она чуть-чуть пришепетывала, но это не только не портило ее, но, наоборот, даже добавляло очарования.

— Было это в Раю Земном, когда там появились первые звери…

— Первые звери?

— Ну да. Вы разве не знаете? Вам что, родители не рассказывали?

Франсуа признался, что ничего подобного от своих родителей не слыхал. По виду Маргаритки можно было заключить, что ее это и разжалобило, и немного рассмешило.

— Ну так вот. Вначале было только по одному зверю каждой породы. Не было ни самцов, ни самок, да это и не нужно было, потому что смерть тогда была неведома. Был один лев, одна утка, один кролик, одна чайка, все одни и те же. И была еще русалка.

Пока они шли, Франсуа приглядывался к своей спутнице. Воистину, это была дочь моря. Ее волосы, развевающиеся на ветру, невольно заставляли думать о водорослях.

— А однажды русалка явилась сюда, на взморье. И так нечаянно вышло, что ветер и волны высекли из камня юношу дивной красоты. Вон того. Взгляните, сколько времени прошло, а он все еще хорошо виден.

Теперь они подошли ближе. Франсуа всмотрелся: действительно, скала напротив плоского камня смутно напоминала стоящего человека.

— Как только русалка его увидела, ее охватило незнакомое чувство. И она стала петь, чтобы поведать молодому человеку о своей любви и очаровать его. Она пела перед статуей дни напролет и, в конце концов, умерла от изнеможения и тоски.

Маргаритка повернулась к Франсуа с выражением нескрываемой гордости. У нее даже глаза ярче заблестели.

— Вот, смотрите! Как раз здесь впервые и случилось, чтобы кто-то кого-то полюбил и от любви умер!

Франсуа вовсе не хотелось улыбаться. Конечно, это случилось здесь, на этом самом месте, на этом пустынном, иссеченном морщинами пляже. Он не мог оторвать глаз от Маргаритки.

— Когда остальные звери увидели, что русалка умерла, они похоронили ее под тем плоским камнем. Но они слышали ее песню и теперь не могли забыть. И они все повлюблялись и умерли с горя. Однако Бог по доброте своей снова их всех пересоздал, только уже по двое, самца и самку. Это были звери Рая Земного…

Они добрались до места. Со стороны моря, совсем близкого, доносился легкий равномерный гул, словно оно тоже внимало рассказу девушки и тихонько поддакивало время от времени.

— Но русалку, за то, что она была всему этому причиной, Бог пересоздал одну, без спутника. Вот почему она поет в море. Она поет о своей любви морякам, ведь они похожи на ту статую. Но моряки — самцы только для женщин, а не для русалок.

— А она не умерла с тех пор?

— Нет, потому что Бог в наказание пересоздал ее бессмертной. А та, которая умерла, так и лежит в могиле под этим камнем.

Маргаритка вспрыгнула на русалочий камень и протянула руку Франсуа, словно это ей надлежало помочь ему взобраться, а не наоборот. Он отказался от протянутой руки и залез самостоятельно. Они были одни. Вокруг, насколько хватало глаз, не было никого и ничего. Франсуа вдруг охватило сильнейшее волнение. Ему почудилось, что они с Маргариткой — первые люди на земле.

— А ты сама слышала, как она поет?

— Да, в те дни, когда дует сильный ветер.

— Сможешь мне спеть эту песню?

Маргаритка запела. Голосок у нее звучал трогательно, чуть подрагивая. И хоть мелодия была грустная, девушка напевала ее как-то жизнерадостно, что придавало песенке особое волшебство. При этом она не переставала улыбаться и покачивать головой из стороны в сторону. Когда Маргаритка умолкла, Франсуа не нашелся что сказать. Его смущение и беспокойство возрастали с каждой минутой.

И опять девушка заговорила первой:

— Я ее даже видела, эту русалку!

— Где? В море?

— Нет, в небе. Вам родители не говорили разве, что такое облака?

Опять Франсуа вынужден был сознаться в своем невежестве.

— В облаках есть все то же самое, что и на земле, только все перемешано. Поэтому те, кто разлучился на земле, могут найти друг друга в облаках. Я сама много-много раз видела русалку с ее статуей. Может, мы и сегодня их увидим.

Маргаритка легла на плоский камень. Франсуа сделал то же самое. Лежать было неудобно из-за ракушек, но он этого не замечал. Маргаритка тихонько засмеялась.

— Облака — это развлечение для любовников. Для тех, что ложатся днем…

Франсуа долго искал в облаках. Он бесконечно странствовал по заливам, морям, островам и волнам этого отражения земли. И в какой-то момент вдруг понял, что отнюдь не в облаках ему надо искать. Любовь жила внутри него; Маргаритка была русалкой, а он — тем самым юношей… Так просто; любовь оказалась рядом. Она была неоспорима и непостижима, она в себе самой заключала очевидность. Франсуа встал, повернулся к своей спутнице и произнес едва слышным голосом:

— Маргаритка, я тебя люблю.

Маргаритка ничем не проявила удивления. Наоборот, она откликнулась так, будто это была самая естественная вещь на свете:

— Я тоже тебя люблю.

Наступило долгое молчание. Франсуа спросил:

— Что же нам теперь делать?

— Надо помолиться святой Флоре. Это она заботится о влюбленных.

Франсуа вслед за Маргариткой преклонил колена на плоском камне. Конечно, он был добрый христианин, верил в Бога и дьявола, но никогда не отличался особой набожностью. Бессознательно он считал, что это пристало скорее книгочею, а не рыцарю. Однако он почувствовал вдруг, как его впервые охватывает молитвенный восторг. Никогда раньше он не молился с таким жаром и благоговением. Когда он поднял, наконец, голову, ему показалось, что он вернулся откуда-то издалека.

Маргаритка посмотрела на него, и он, повинуясь внезапному порыву, поцеловал ее. То, что он испытал в этот миг, разом затмило и поцелуй Ивейна, и все ласки Марион. Но уже давным-давно Франсуа и думать забыл и об Ивейне, и о Марион…

Они долго оставались на русалочьем камне и покинули свое пристанище только тогда, когда его начал заливать прилив. Потом бродили по пляжу. Маргаритка спросила его:

— А вы знаете про линии моря?

Франсуа покачал головой, не ответив. Маргаритка, совершенно счастливая оттого, что опять может чему-то его научить, радостно защебетала:

— Это как линии руки. По ним предсказывают будущее.

— А где они?

— Их можно самим сделать. Вы какую хотите: линию жизни или линию любви?

В этот момент Франсуа весьма мало заботила длительность его жизни. Зато о любви он хотел знать все. Он ответил:

— Линию любви.

Маргаритка отошла на несколько шагов. Франсуа смотрел, как она прочерчивает линии на сморщенном песке. Она шла пятясь, легко переступая маленькими ступнями, но выглядела при этом очень сосредоточенной, со сморщенным лбом и пристальным, опущенным книзу взглядом.

Когда она закончила, на песке остались три длинные линии метров по десять каждая. Маргаритка указала сначала на ближнюю к Франсуа полосу, потом на дальнюю:

— Здесь рай, там ад. Вы должны закрыть глаза и прочертить одну линию поперек. Если наткнетесь на ракушку, это будет ваша любовь. Если она окажется в раю — значит, счастливая, если в аду — несчастная.

Франсуа повиновался. С закрытыми глазами он пересек первую линию и почти сразу же наткнулся на раковину литторины[12]. По всей очевидности, это и была его любовь к Маргаритке. Он хотел остановиться, заявив, что больше ни одной любви в жизни у него не будет, но девушка заставила его продолжать. Вскоре он наткнулся на устрицу. Затем пересек черту, отделявшую «рай» от «ада», и повстречал еще одну любовь, на этот раз длинную ракушку из тех, что зовут «ножами». И достиг, наконец, третьей, и последней, черты. Это было все: три любви суждены ему в жизни, две в раю, одна в аду… Маргаритка, как ни в чем не бывало, подобрала и устрицу, и литторину, и «нож».

— А у меня у самой всего одна любовь, зато в раю…

Франсуа не знал, что ответить. Он вдруг осознал, как много времени прошло. Солнце опустилось совсем низко, и в замок до темноты ему не поспеть. Он сказал об этом Маргаритке, которую, казалось, это ничуть не обеспокоило.

— Поедемте к нам домой. Верхом на вашем коне мы быстро туда доберемся.

Маргаритка жила со своей бабушкой в необычной хижине на сваях, расположенной в укромной бухточке. Место было совершенно пустынное, и доступ туда — весьма непрост; Франсуа приходилось крепко держать Востока, чтобы тот не сломал себе ногу.

Маргариткино обиталище оказалось убогой лачугой. В настиле мостков, по которым только и можно было до нее добраться, не хватало досок, а оставшиеся давно подгнили. Не хватало досок и внутри, в том, что служило полом, а также в стенах и потолке. В хижине имелась одна-единственная комната. Вместо кроватей в разных ее углах лежали две циновки, а посередине из камней был сложен грубый очаг. За исключением котла да нескольких плошек — никакой утвари. По полу бегали крабы. Две чайки, которым удалось пробраться внутрь, охотились на них.

Маргариткина бабушка сидела на корточках перед очагом. Маргаритка предупредила Франсуа, что та слепа и глуха. Это не помешало старухе подняться им навстречу. У нее были совершенно седые волосы, а лицо такое же сморщенное, как песок на пляже.

— Добро пожаловать, молодой сеньор.

Франсуа удивился:

— Откуда она знает, кто я такой? Я ведь мог оказаться крестьянином или рыбаком.

— По запаху. От вас не пахнет ни землей, ни морем.

— Я мог бы оказаться солдатом.

— Смертью от вас тоже не пахнет.

С удивительной точностью слепая старуха сцапала одну из чаек и свернула ей шею. Потом поймала пять или шесть крабов и бросила все в котел, под которым был разожжен огонь. Маргаритка заметила весело:

— Вот видите, с крабами да с чайками у нас всегда найдется что поесть. С голоду тут не умрешь.

Франсуа согласно кивнул. Любовь сделала его нечувствительным ко всему, включая и эту хватающую за душу нищету. Напротив, он находил, что Маргаритка права и что место для проживания подобрано ими превосходно.

Поскольку единственным источником света в хижине были угли очага, требовалось покончить с трапезой до захода солнца. Ужин, состоящий из чайки, крабов и моллюсков, собранных Маргариткой (включая три «любви» Франсуа), прошел в молчании. Наконец старуха поднялась и сказала ласково:

— Благослови вас Бог, детки!

И направилась к одной из циновок, спать. Все так же не говоря ни слова, Маргаритка и Франсуа улеглись на другой. Франсуа снял платье с Маргаритки, разделся сам, и вот так, в присутствии слепой и глухой старухи, прошла первая ночь их любви. Маргаритка не сопротивлялась, но и не отдавалась; она принимала — молчаливая и улыбающаяся… Рядом с их циновкой в полу не хватало доски, и Франсуа мог видеть под собой море. Было полнолуние, и отблеск серебряного света на волнах и неумолчный шум прибоя стали последним его воспоминанием об этой ночи. Проснувшись, он испытал сначала лишь смутную радость. В его сознании, еще затуманенном сном, присутствовала твердая уверенность: произошло что-то особенное и наступивший день будет таким же прекрасным, как и все последующие. Наконец к нему вернулось воспоминание о Маргаритке, а потом и саму ее он увидел рядом с собой. Она тоже едва проснулась. Бабушка куда-то ушла. Франсуа не спрашивал — куда и зачем; он думал о том, что ему надо вернуться в Куссон. Уже давно пора.

Они уехали вдвоем на Востоке. Франсуа ссадил Маргаритку на взморье и взял направление к замку. Всю дорогу домой он пел. Ему хотелось рассказать всему свету о том, что с ним произошло, и в то же время накрепко сохранить то, что он считал самой неисповедимой из тайн.

Когда впереди замаячили стены Куссона, юноше почудилось, что он не видел их целый век, хотя с тех пор, как он их покинул, прошло всего двадцать четыре часа.

На этот раз Ангерран не устраивал ночную вылазку со своими людьми — как тогда, когда крестник подрался с Большим Кола. Наверняка дядя посчитал, что Франсуа уже достаточно взрослый, чтобы не ночевать дома, и не сделал ему при встрече ни единого замечания. Он лишь попросил его поскорее приступить к тренировкам.

Направляясь на занятия, Франсуа встретился с Марион. При виде ее ему тоже показалось, будто прошел целый век с тех пор, как она вошла в его жизнь. Но он был так счастлив, что улыбнулся ей. Марион не заблуждалась насчет этой улыбки. Устремившись было к нему навстречу, она вдруг резко остановилась, и лицо ее посерьезнело.

— Похоже, мотылек упорхнул к другому цветку.

Франсуа не стал скрывать.

— Да, Марион.

— Как ее звать?

— Маргаритка…

— Значит, ее вы тоже бросите. Слишком это ничтожный цветок. Я ведь вам уже говорила, когда вы спали: вы созданы для роз и лилий, а не для полевых цветов…

Франсуа вспылил:

— А я и не спал! Я все слышал! Ты болтала всякий вздор! И я стыжусь того, что между нами было. И ты… ты мне противна! Не хочу тебя больше видеть! Никогда!..

Что касается Ивейна, то он не появлялся на занятиях ни в это утро, ни в последующие. Его родители всюду искали своего сына — и в замке, и в окрестностях, но безуспешно. Наконец, чтобы утешиться, они пришли к выводу, что тот неведомо почему решил все бросить и ушел бродить по свету в поисках приключений.

Франсуа даже не задавался вопросом, куда запропастился Ивейн. Его голова была заполнена совсем другим. Вместе с любовью Маргаритки к нему вернулись все его бойцовские качества. Более того, они удесятерились. Теперь он бился ради Маргаритки. Именно о ней он думал, орудуя своим боевым цепом или выделывая чудеса ловкости на коне. Именно ради нее он хотел быть самым сильным, самым ловким. Ангерран, присутствовавший при этой метаморфозе, не верил своим глазам. Франсуа превзошел все его самые безумные надежды. Юный де Вивре и прежде был грозным бойцом, теперь же он становился почти непобедимым. Еще немного, и его можно будет сравнить с героями легенд, с самим неистовым Роландом!

Теперь Франсуа ежедневно встречался с Маргариткой на пляже. Они всегда были одни. И каждый раз Франсуа испытывал дивное головокружение. Ему казалось, будто он одним чудесным скачком преодолевал века и оказывался в Раю Земном, во времена первой русалки.

Маргаритка была девушка простая, и свое счастье воспринимала самым естественным образом, как нечто должное. Она много говорила, и Франсуа всегда слушал ее с неизменным восхищением. Она рассказывала о добрых и злых духах моря, о древних животных, которые обитали в водной пучине в незапамятные времена, о том, как надо обращаться к душам утопленников. Они часто ходили навестить Маргариткину бабушку, и Франсуа всегда прихватывал с собой что-нибудь, чем можно было украсить повседневное убожество их стола. В эти дни он оставался ночевать в хижине. С наступлением холодов он принес туда теплую одежду и меха.

Маргаритке Франсуа делал другие подарки. В канун его дня рождения, 1 ноября 1352 года, дядя спросил юношу, чего он хочет, и Франсуа ответил: «Какую-нибудь драгоценность». Ангерран очень хорошо понял назначение этой драгоценности и подарил ему великолепное кольцо с рубином, принадлежавшее раньше его матери, Бонне. Маргаритка приняла это чудо с улыбкой и тут же повесила его себе на шею, рядом с морской звездой. Она ничего не делала напоказ и брала так же просто, как давала. Однажды она подарила Франсуа золотое навершие для рукояти меча, представлявшее собой двух переплетенных драконов. Она нашла это сокровище работы норманнских мастеров в одном из гротов на взморье. Франсуа поклялся украсить им свой будущий рыцарский меч.

Так прошел год. Проводя ночь и утро в замке, а дни на берегу моря, Франсуа вел жизнь одновременно упорядоченную и совершенно сказочную. И так шло, пока не настал март 1353 года.

В тот день, как и во все предыдущие, Маргаритка находилась на пляже. Но она не собирала ракушки, потому что был прилив. Повернувшись спиной к берегу, она пела русалочью песню, и в первый раз мелодию сопровождали слова. Франсуа подошел поближе. Маргаритка не обернулась, продолжая напевать, и он услышал:

Отлив мне рыцаря принес,

Прилив уносит прочь.

Кому поведать горе мне,

Кроме ракушек морских?

Мелодия была грустная, слова — тоже, но Маргаритка напевала весело, и от этого у Франсуа вдруг защемило сердце. Он бросился к ней и с такой силой схватил за плечи, что чуть не опрокинул.

— Что случилось?

— Ничего, рыцарь.

«Рыцарь»… Она назвала его «рыцарь» лишь один-единственный раз, самый первый, когда они повстречались; потом она его вообще никак не называла. У Франсуа появилось предчувствие, что замыкается какой-то круг.

— Маргаритка, что все это значит?

Маргаритка проворно поднялась. Она широко улыбнулась, блеснув зубами.

— Я жду ребенка.

Снова у Франсуа пресеклось дыхание. Он последовательно испытал все возможные чувства и, наконец, воскликнул:

— Но это же чудесно!

— Я назову ее Флорой. Это принесет ей счастье.

— А если будет мальчик?

— Это будет девочка, и я назову ее Флорой.

— Маргаритка, почему ты поминала какого-то рыцаря, Который уходит?

— Потому что мы должны расстаться.

— Расстаться? Ты с ума сошла! Ты будешь дамой де Вивре. А потом, после Флоры, у нас будет еще мальчик, который тоже станет рыцарем…

— Нам надо расстаться, рыцарь.

— Никогда!

Но Франсуа мог сколько угодно кричать, приказывать, умолять. Маргаритка оставалась непреклонной. Она ласково смотрела на него, качая головой. Ее лобик озабоченно морщился, но при этом она была соблазнительна, как и всегда. Она улыбалась. И повторяла беспрестанно:

— Надо расстаться…

Исчерпав все прочие доводы, Франсуа вскочил на коня.

— Я еду повидаться с дядей. Я только скажу ему, что женюсь на тебе, и сразу же вернусь за тобой.

Маргаритка не ответила. Франсуа пустил Востока в галоп, но все-таки успел услышать, как она снова затянула свою песенку.

Его появление в замке в непривычный час вызвало некоторый переполох. Ангерран был предупрежден и вышел навстречу. Франсуа объявил ему торжественно:

— Мне нужно поговорить с вами один на один!

Они направились в зал доспехов, музыки и книг. Франсуа все рассказал, а Ангерран внимательно выслушал. Он подождал, пока его племянник закончит, и изрек свой приговор, словно беспристрастный судья:

— Чтобы жениться, требуется согласие обоих, а она не хочет.

— Я сам не понимаю почему, но я ее заставлю!

— Нет, не заставишь. Она поступает так из любви к тебе, потому что знает, что тебя ждет другая жизнь. Но я о ней позабочусь. Подыщу ей богатую партию.

Готовый разрыдаться, Франсуа попробовал спорить:

— Но разве вы сами не полюбили Флору, дочку кузнеца, и не женились на ней?

Ангерран положил руку на плечо своего крестника.

— Флора была согласна, а Маргаритка — нет. Что делать, такова первая боль мужчины. Прими ее с мужеством.

Франсуа с силой вырвался и выскочил вон. Во дворе, где солдаты упражнялись с секирой, Франсуа толкнул одного из них, завладел его оружием, потом вскочил на Востока. Миг спустя он уже галопом промчался через замок с поднятой секирой. Можно было подумать, что это летит какой-то рассвирепевший демон. Стражники и слуги крестились, глядя ему вслед.

Франсуа повернул на юг. Он намеревался убедить Маргаритку уехать с ним. Они бы спрятались в самой глубокой чаще леса. Они жили бы там подобно дикарям, и, как бы Ангерран ни старался, ему их не найти! Они вернутся лишь после рождения ребенка, и тогда их просто обязаны будут поженить…

Когда он добрался до пляжа, море отступало. Русалочий камень и статуя юноши еще наполовину скрывались под водой. Франсуа искал повсюду, но Маргаритки нигде не было. Начало отлива было самым лучшим временем для сбора раковин, и она его никогда не пропускала. Франсуа закричал:

— Маргаритка!

Ему ответил лишь приглушенный шум волн. Казалось, они что-то знают и перешептываются об этом между собой. Юношу охватила тоска, но он не желал поддаваться ей. Хижина… Маргаритка наверняка должна быть там! А если ее там нет, он подождет…

Никогда еще он не был так стремителен. Он с такой скоростью погнал коня на спуск, что тот чуть не сломал ногу. Наконец, пробежав, как угорелый, по настилу мостков, юноша ворвался в лачугу.

Никого! Исчезло все: обе циновки, котел, жалкая кухонная утварь… Даже камней, служивших очагом, больше не было. По полу бегали крабы, чайки гонялись за ними с невыносимым гвалтом. Франсуа отступил, оглушенный, побежденный. И опять сел на своего Востока.

Он ехал прочь, ничего не соображая. Маргаритка ушла навсегда. Куда? Это уже неважно. Она оборвала последнюю нить, которая могла бы привести его к ней. Она его не захотела. Даже если бы он случайно нашел ее, это ничего бы не изменило. Он ничего не смог бы поделать с ее окончательным решением.

Его охватило бешенство. Неужели он теперь возвратится в Куссон? Франсуа неистово затряс головой. Никогда! Нет, никогда он туда не вернется. Никогда больше дядя его не увидит! Потому что он так решил: он уйдет как можно дальше, куда глаза глядят, и будет странствовать по свету. Странствующий рыцарь — вот кем он станет, пусть даже он еще и не рыцарь…

Спустя какое-то время Франсуа оказался на развилке дорог, одна из которых вела к замку. Восток по привычке свернул на нее. Да и сам Франсуа по привычке не сразу это заметил. А, заметив, с такой силой дернул поводья, что конь, поранив губы об удила, взвился на дыбы.

Франсуа вернулся по своим следам к развилке и выбрал северное направление, в сторону Ренна, прочь от дома Маргаритки. Итак, Франсуа выбрал путь неизведанного, путь приключений. И только тогда он заплакал.

Он плакал так, как никогда прежде, — навзрыд, всем телом, сотрясаемый долгими всхлипами и судорожными вздрагиваниями. И в то же время он пел русалочью песню, но ее разорванные слова вперемешку со слезами были почти неразличимы.

Так он ехал, даже после того, как село солнце. Когда он уже ничего не мог разобрать впереди себя, то соскользнул с коня на землю и, не зная толком, где находится, заснул как убитый.

В эту ночь Франсуа видел черный сон.

Глава 7

«ВАРЕНЫЙ» ИЗ СЕН-МАЛО

Поутру Франсуа де Вивре опять сел на Востока и продолжил путь в том же направлении. Он миновал Ренн, едва отдавая себе в этом отчет. На следующий день, после очередного ночлега в лесу, он проехал неподалеку от Вивре, но не испытал ни малейшего любопытства заглянуть туда. Что стало с родовым замком после того, как его опустошила чума? В тот день это занимало Франсуа меньше, чем когда бы то ни было.

Он посмотрел на небо. Он хотел отыскать Маргаритку в этом отражении земли, где все разделенные находят друг друга и воссоединяются, но, к его великому отчаянию, в небе оказалось пусто. Стояла восхитительная погода — самое начало весны, — и небесный свод отличался ровной, прозрачной голубизной. Лишь изредка набегало и исчезало легкое облачко, словно одинокая волна, и Франсуа казалось, что вот так и Маргаритка растворилась в этом огромном, чистом, райски безмятежном просторе.

Франсуа страдал. Он страдал тем больше, что в природе царил праздник. Она словно отрицала его боль, смеялась над ней. Ему-то хотелось, чтобы вокруг бушевали грозы, чтобы ливень залил все на его пути, чтобы молнии поражали деревья, чтобы гром рычал и завывал ветер! А вместо этого птицы распевали наперебой, ветви деревьев, отягченные набухшими почками, качались в благоуханном воздухе, и распускались цветы — все одновременно: в траве, в подлеске, среди дорожных камней. Каких только не было: больших, маленьких, голубых, белых, желтых… Нарциссы, фиалки, жонкили, лютики и даже… маргаритки.

Утром третьего дня, все так же замкнувшись в себе и равнодушный ко всему, Франсуа добрался до Сен-Мало. Дорога была оживленной, ему попалось довольно много пешеходов, мужчин и женщин из простонародья, а также конных солдат и торговцев с тележками. Со времени своего бегства Франсуа впервые встретил людей. А может быть, он просто впервые их заметил.

Из толпы доносились крики:

— В кипяток его! Сварить! Сварить!

Франсуа пожал плечами. Какого-то бедолагу собираются сварить заживо за его преступления. И что за охота всем этим людям присутствовать при подобном зрелище? Это, впрочем, не помешало ему тоже последовать за толпой зевак. В том состоянии, в котором он находился, ему все было безразлично, даже вид мучений и смерти.

Казнь должна была состояться у подножия земляного вала, окружавшего город. Латники сдерживали народ. Осужденный стоял на помосте рядом с палачом, совершенно голый, с руками, связанными за спиной. На разожженном возле эшафота костре стоял большущий котел, края которого достигали настила помоста, а изнутри валил пар.

На помост поднялось новое действующее лицо. Вновь пришедший развернул пергамент и начал читать с сильным английским акцентом:

— Сегодня, одиннадцатого марта, в лето от Рождества Христова тысяча триста пятьдесят третье, в день святой Элогии, именем его величества Эдуарда, милостью Божией короля Франции и Англии, властителя Ирландии, а также его высочества Иоанна, герцога Бретонского, приговорен нами к смерти преступник по имени Туссен, не имеющий другого прозвания, кроме того, что было дано ему при крещении. Согласно приговору нашему, надлежит сварить его живьем в кипятке за следующие злодеяния: бунт, воровство, колдовство, убийство и прелюбодеяние. Да помилует Бог его душу!

Когда огласили состав преступлений, удивленный и даже восхищенный ропот пробежал по толпе: вот лихой малый! Видать, зря времени не терял! Иметь такой послужной список в его годы — это прямо подвиг! И в самом деле, тому, кого собирались сварить на их глазах, едва ли минуло больше семнадцати лет. Ничего зверского в его облике, впрочем, не было. Если исключить шрам на правой щеке да рубцы по всему телу, которые сами по себе немало о нем говорили, внешность он имел скорее пригожую. Среднего роста, худой, но хорошо сложенный, смуглый, с черными прямыми волосами, он больше походил на уроженца теплых стран и уж никак не Бретани. А сейчас, ничуть не подавая вида, что страшится ожидающей его жестокой участи, он смотрел вокруг себя с дерзкой улыбкой. И, наконец, тоже заговорил, голосом сильным и насмешливым:

— Правда ваша, мессир, я и впрямь сделал все то, что вы тут наговорили. И грабил, и убивал… да только англичан, единственно англичан!

Ответом ему был дружный смех. Люди в толпе, не сговариваясь, сразу отдали свои симпатии приговоренному и заранее возмущались его смертью.

Франсуа тоже был взволнован, но совсем по другой причине: имя, которое он только что услышал, со всей очевидностью свидетельствовало, что приговоренный был назван в честь его собственного дня рождения[13]. Значит, они оба родились в один и тот же день. И Франсуа вдруг почувствовал себя братом того парня, звездным его братом, подобно тому, как у других есть братья молочные. Он крикнул осужденному поверх голов зевак и солдатни:

— Эй, почему тебя зовут Туссеном?

— А мне терпения не хватило Рождества дождаться!

Франсуа больше не колебался. Он последовал за своим инстинктом:

— Иду к тебе!

И он бросил Востока вперед. Удивленная толпа расступилась, латники не успели сообразить, что к чему, а Франсуа уже гарцевал перед эшафотом.

— Прыгай!

Прыгнуть на коня со связанными за спиной руками, голышом, было делом нелегким, но Туссен проявил не только присутствие духа, но и ловкость и мигом очутился на крупе коня. Однако сложности начинались именно теперь, поскольку солдаты, наконец, опомнились. Пока англичанин, зачитывавший приговор, вопил и что-то приказывал, они стали угрожающе сжимать стальное кольцо. Франсуа решил попытать удачу. Он направил коня прямо на солдат и, несмотря на двойной вес, в самый последний момент заставил его прыгнуть прямо через их головы.

Громко заржав, Восток взвился в воздух и с акробатической точностью приземлился в нескольких шагах позади строя. Стражники, опешив на миг от такой прыти, вновь бросились за беглецами, но толпа дружно сомкнулась и помешала преследователям. Туссен крикнул:

— Кольцо спасения!

Франсуа не понял.

Туссен уточнил:

— Туда, к церкви!

Действительно, неподалеку от места казни, между лачугами и бараками бедного квартала, лепившегося к самой городской стене, возвышалась небольшая церковь — скорее даже не церковь, а простая часовня. Не дожидаясь, пока конь остановится, Туссен спрыгнул на землю и побежал. В стену церквушки было вмуровано большое кольцо, похожее на те, что служат для швартовки судов. Туссен повернулся спиной и сумел ухватиться за кольцо одной из своих связанных рук.

Тут Франсуа вспомнил. В стенах некоторых церквей издавна имеются так называемые «кольца спасения», и кто бы ни ухватился за такое кольцо, он избегает суда мирских властей. Голос Туссена напомнил ему о действительности:

— Теперь вы, быстро!

В самом деле, если Туссен находился вне опасности, то о Франсуа такого не скажешь: устроив столь эффектный побег осужденному, он теперь сам рисковал, быть может, угодить в котел. Один из солдат уже сцапал Востока под уздцы. Франсуа размахнулся секирой и отвесил ему удар обухом по каске. Потом спрыгнул с седла и побежал. Едва он коснулся кольца, как лучник, успевший натянуть тетиву, опустил оружие…

На этот раз они были спасены. Солдаты возвращались с пустыми руками, ругаясь на чем свет стоит, а толпа рукоплескала беглецам в исступленном восторге. Вскоре Туссена развязали и одели с головы до ног: множество добросердечных зевак наперебой спешили избавиться ради него от части собственных одежек. Франсуа, однако, предпочел здесь не задерживаться и поспешил уехать вместе со спасенным, напутствуемый ликующими криками.

Он остановился в густом лесу, когда Сен-Мало уже давным-давно скрылся из виду. Франсуа спешился. Туссен встал перед ним на колени.

— Я вам обязан жизнью. Предлагаю вам то единственное добро, которым располагаю, — мою свободу.

Франсуа заставил его подняться.

— Ты ничего мне не должен. Я это сделал единственно потому, что мы с тобой родились в один день.

— Я вам не нужен?

— У меня свои дела. Мне надо объехать весь свет! Я не нуждаюсь… в таком человеке, как ты.

— Значит, вы тоже меня осуждаете? И это после того, как проявили столько великодушия и храбрости!

В первый раз Франсуа внимательно рассмотрел своего спутника. Туссен выглядел таким же дерзким и искренним, как и на эшафоте. Франсуа вспомнил своего дядю и его правило: сначала выслушать, а после судить. Ему стало немного стыдно за свою поспешность.

— Ну ладно. Кто ты?

— Я же вам сказал: вольный человек с тех самых пор, как родился, и вот уже восемнадцать лет.

— А почему у тебя только имя?

— Видать, тот священник, который меня нашел на ступенях своей церкви, решил, что одного имени мне вполне хватит. Поэтому назвал Туссеном, и все тут.

— А потом?

— Сделал из меня своего раба. Время от времени он так поступал с подкидышами, а тут последний как раз помер — работа доконала. Вот в этом-то рабстве я и понял, что такое свобода. Я все стерпел, чтобы только дождаться дня, когда стану достаточно большим и смогу удрать. Случилось это на двенадцатом году. Хотите знать, что дальше было?

Франсуа кивнул в знак согласия.

— Я недалеко ушел. Постучал в один соседний дом, и мне открыли. Только на следующий день я обнаружил, что это бордель. Хозяйка хотела, чтобы все было по-хорошему, и решила познакомить меня со своими девицами. К несчастью или к счастью, это как посмотреть, но они поняли знакомство по-своему, так что я с ними познакомился раз десять вместо одного. Для своего возраста я был довольно силен, но все же почувствовал, что вот-вот отдам Богу душу. Поэтому я и сбежал — во второй раз. Теперь меня занесло в монастырь…

Франсуа слушал эту историю, рассказанную с простотой и добродушием, и ему вдруг почему-то полегчало на душе. В Туссене заключалась какая-то особая жизненная сила.

— Отличался этот монастырь тем, что там гнали яблочную водку. Монахи утверждали, что она у них идет на лекарство. Старший из святых отцов приставил меня к перегонному кубу. Работа мне понравилась. Мы просто купались в винных парах и чувствовали себя превосходно. И все бы шло так чудесно и дальше, если бы я не встретил своего предшественника. Его лицо было так изъедено этими парами, что в нем не оставалось уже ничего человеческого. Я и смылся в тот же вечер: настойка добрых монахов оказалась еще опаснее, чем похоть бордельных шлюх.

Рассказ захватил Франсуа. Он даже поздравил себя с тем, что спас существо со столь незаурядной судьбой.

— Но пока я не вижу ничего дурного. Что же тебя довело до котла?

— Мне было тринадцать лет, а вокруг шла война. В тот раз я проболтался без пристанища гораздо дольше, пока не повстречал в Броонском лесу ватагу Черного Пса. Я о нем и раньше слыхал. Говорили, будто они дерутся с англичанами. Мне это показалось стоящим делом. Я попросил, чтобы они приняли меня к себе.

— И вот так ты оказался под началом у разбойника.

— Не обманывайте себя. Черный Пес — благородного рода. Его настоящее имя — Бертран дю Геклен, сеньор де Ла Мотт-Броон. Попав к нему, я, правда, сделался бунтовщиком, грабил, убивал, но одних только англичан, я ведь говорил уже. Как в тот раз, когда сир Бертран и пятнадцать наших, переодетых в дровоносов, пробрались в замок Фужерей… Я ждал снаружи с остальными из отряда, а когда они открыли нам ворота, мы устроили там славную резню.

— Ты хороший боец?

— Неплохо стреляю из лука.

Франсуа де Вивре помолчал некоторое время. Лук и арбалет, оружие простолюдинов, было единственным, которым он не владел. Его интерес к Туссену возрос.

— А колдовство? И прелюбодеяние?

— Вот это и довело меня до погибели. У дю Геклена я оставался больше четырех лет. И, в конце концов, попался одному англичанину, капитану Бедхэму. Он меня хотел сразу казнить. А я, поскольку терять мне было нечего, заявил, что я, мол, алхимик и могу добыть ему целое состояние. Попытка не пытка, он ведь тоже ничем не рисковал, когда заставил меня доказать это. Я взял в одну руку камешек, воззвал к дьяволу и показал вместо булыжника золотой самородок.

— У тебя было с собой золото?

— Ну да, зашитое в платье. Подарок одной дамочки из борделя… Потом мне пришлось последовать за капитаном в его замок и под страхом смерти приняться там за алхимию. К счастью, тут мне пришла на помощь леди Бедхэм. Была она весьма уродлива, ну да ведь меня этим не остановишь. Я сумел привлечь ее внимание, и даже более того. А она в знак признательности отдала мне кое-какие из своих золотых безделушек, чтобы я их переплавил, прежде чем отдать капитану. Длилось это с полгода, пока нас с леди Бедхэм не поймали с поличным. Английское правосудие отправило меня в котел. Вот теперь вы все знаете. Вам одному решать, гожусь ли я для вашей службы.

Туссен произнес это с гордостью, на которую способны порой даже самые униженные. Франсуа ударил своего спутника по плечу.

— Туссен, ты будешь моим оруженосцем!

— Значит, вы рыцарь?

— Нет еще. Но скоро, я надеюсь…

Туссен вскочил на ноги.

— Ну а в ожидании, пока вы станете рыцарем, а я — оруженосцем, уберемся-ка отсюда.

— Почему?

— Бедхэм — человек мстительный. Там, в городе, он ничего с нами поделать не мог, но теперь кольцо спасения и толпа далеко отсюда. Зато мой монастырь рядом. Я знаю, как туда пробраться, чтобы никто не заметил. Там и переждем грозу.

Так и получилось, что час спустя Франсуа с Туссеном через брешь в стене проникли в обитель и спустились в ее подвалы. Те были огромны и доверху забиты бочками со спиртным. Раньше Франсуа пил только вино. Впрочем, в те времена ни спирт, ни водку никогда и не пили, кроме редких случаев — в качестве лекарства. С первого раза юный де Вивре немного закашлялся, но быстро привык. Туссен тоже превысил разумную дозу, и вечером, при зажженных факелах, они беседовали во весь голос, презрев всяческую осторожность.

Франсуа в десятый раз рассказывал своему новому товарищу о Маргаритке и о бегстве из замка Куссон. Как ни странно, мысли в его затуманенном мозгу становились все яснее и яснее.

— Я не вернусь к своему дяде, пока не совершу какой-нибудь подвиг! Ты слышишь, Туссен? Великий подвиг! Тогда он увидит, на что я способен, и примет меня как принца!

— Вот это верно сказано! Пойдем к дю Геклену, в Броонский лес!

— Нет, это слишком легко! Бить англичан — плевое дело. Для этого и рыцарем не надо быть!

— Что же тогда?

Франсуа залез под бочку и вынул затычку. Упругая золотистая струя залила ему лицо. Он подставил под нее рот и долго глотал. Наконец встал, не потрудившись заткнуть отверстие, из которого по-прежнему лилось, распространяя сильный запах. Франсуа принялся ходить взад-вперед. Его глаза блестели.

— Придумал! Мы отправимся в лес Броселианд. Ты знаешь, где это?

— Думаю, да. Но зачем?

— Я там сражусь с драконом и со всеми чудищами мироздания. И я стану таким же знаменитым, как рыцари Круглого Стола, и так же достоин легенд, как сир Ивейн, рыцарь льва. А ты знаешь, что я тоже рыцарь льва? Я тебе рассказывал историю про перстень со львом?

— Битых полчаса…

— Туссен, мы поедем завтра же! Мы встретим Вивиану и Мерлина. Я убью дракона и найду святой Грааль!

Франсуа возбуждался все больше и больше. В конце концов, его речи сделались совсем невразумительными, и он забылся сном. Когда он захрапел, Туссен взял своего господина за плечи и, несмотря на собственное опьянение, выволок из подвала, где испарения становились слишком опасными. Вместе с ним он снова преодолел монастырскую стену и дотащил свою ношу до заброшенной хижины, где беглецы оставили Востока. Вконец обессилев, Туссен уложил Франсуа на земляной пол и посмотрел на него, качая головой.

— Вы спасли мою жизнь один раз, но мне, похоже, придется делать это для вас постоянно…

Потом Туссен тоже заснул.

Мало найдется уголков в Бретани, жители которых не утверждали бы, что легендарный лес находится именно у них. Туссен следовал той традиции, которая помещала Броселианд неподалеку от Ростренена. Они добрались туда через неделю, поскольку Франсуа, даже протрезвев, отнюдь не отказался от своей затеи. Несмотря на возражения Туссена, который предлагал более реалистичные способы прославиться, он по-прежнему стоял на своем и цеплялся за эту выдумку с упрямством капризного ребенка: или лес Броселианд, или ничего.

Но, даже добравшись до места, надо было там еще как-то прожить. Они обосновались на опустевшем хуторе в чаще леса. Эта горстка домов с крошечной часовенкой была заброшена, казалось, совсем недавно — быть может, из-за чумы. Кормились они тем, что Туссен добывал на охоте. Уроки Броонского леса пошли ему впрок. В том, чтобы выследить зверя или поставить силки, ему не было равных. К тому же он смастерил себе лук из ветви тисового дерева да к нему тетиву из кошачьих кишок и пользовался им с отменной ловкостью.

Что касается Франсуа, то он не охотился, точнее, он предавался охоте совсем другого рода. Каждое утро, оседлав Востока, он уезжал с секирой в руке в надежде повстречать дракона или какое другое сказочное создание. Но ему попадались лишь кролики, лисы, волки, а иногда олени и кабаны, и каждый вечер Франсуа возвращался с пустыми руками. Так прошли весна и лето. Приближалась осень, а с нею — первые холода. Провести зиму в таких условиях было не слишком приятно. Именно тогда Франсуа и встретил фею Вивиану.

В тот день — в один из первых дней октября — Франсуа добрался почти до самой кромки леса. И увидел юную белокурую девушку в голубом платье, сидящую на пне. Казалось, она о чем-то мечтала. Франсуа немедленно решил, что перед ним сама Вивиана. Он спрыгнул с коня и поклонился ей.

— Я Франсуа де Вивре. Уже который месяц подряд пытаюсь я свершить какой-нибудь подвиг, чтобы стать рыцарем. Вы случайно не фея Вивиана?

Похоже, девушку это удивило. Некоторое время она молчала, а потом вдруг звонко рассмеялась и побежала прочь. Франсуа в отчаянии смотрел ей вслед. Но едва она исчезла из виду, как тот же самый смех раздался у него за спиной. Франсуа обернулся. Она стояла рядом на расстоянии всего одного шага. Он опустился на колено.

— Добрая фея Вивиана, Дама Озера, вы, приютившая и воспитавшая Ланселота… умоляю, помогите мне!

— В чем же помочь тебе, Франсуа?

— Встретить дракона.

Некоторое время фея размышляла.

— Что ж, я не прочь. Но при условии, что ты принесешь мне драгоценности. Мерлин покинул меня, а чтобы вновь очаровать его, мне надо выглядеть красивой.

— Но где я возьму драгоценности?

— Тут поблизости есть дорога. По ней часто проезжают богатые люди. Ограбь кого-нибудь из них. Я еще приду.

И Вивиана исчезла. По возвращении на хутор Франсуа торжествовал. Едва сдерживая ликование, он самыми яркими красками расписал Туссену свое приключение. Однако тот вовсе не торопился разделить восторги своего господина.

— С вашего позволения, я бы хотел взглянуть на это дело поближе.

— Ты мне не веришь?

— Я верю, что вы действительно видели и слышали то, о чем рассказываете, но теперь я хотел бы и сам взглянуть. Завтра схожу.

На следующий вечер Туссен доложил о своих наблюдениях. Франсуа было чему удивляться.

— Они просто хотели посмеяться над вами. Я говорю «они», потому что на самом деле их двое. Это близнецы, сестры-двойняшки, дочери одного мелкого сеньора, что живет тут неподалеку. Говорят, что жадности у них ничуть не меньше, чем кокетства.

Франсуа даже вскрикнул от гнева, но Туссен лишь рассмеялся.

— Не беспокойтесь, они об этом еще пожалеют.

Некоторое время спустя Франсуа опять явился на ту опушку. Лже-Вивиана была уже там, поджидая его. Она спросила, что слышно о ее драгоценностях. Франсуа вынул из-за пазухи булыжник и протянул ей. Та раскричалась, но Франсуа ничуть не смутился.

— За что вы меня упрекаете? Ведь я делаю лишь то, что вы сами велели мне в прошлый раз.

— В какой-такой раз?

— Когда я отдал вам шкатулку с браслетами, кольцами и ожерельями. Вы ее взяли, а мне сказали: «Если я вновь попрошу у тебя драгоценности, вручи мне простой камень, чтобы напомнить о бренности всех земных сокровищ».

Лже-фея побледнела.

— Она так и сказала?

— Кто «она»?

Девушка не ответила, бросилась в лес и исчезла.

Франсуа тоже ушел. Хотя с помощью Туссена он и выпутался благополучно из этой переделки, но по-прежнему оставалась нерешенной главная его задача: как повстречать дракона? Франсуа, так и не найдя ответа, все-таки продолжал упрямиться. Для него это стало вопросом чести. Отступить после стольких бесплодных попыток означало признаться в постыдном провале.

Пришла зима 1353/1354 года, и в первые же дни нового года произошло одно событие… Франсуа охотился верхом на Востоке, когда увидел зверя. Если уж быть точным, то юноша скорее догадался о его присутствии в густых зарослях. Не дракон ли это? Трудно было сказать наверняка, но по всей очевидности это было чудовище: животное едва ли не превосходило размерами коня. Франсуа бросился на него, подняв секиру, и ударил — всего один раз. Раздался шум падения.

Франсуа соскочил с коня. Секира все еще торчала из черепа зверя. Он оказался вовсе не неведомым чудищем — это был медведь. Хотя само его присутствие в такое время года и в этих краях было настоящим чудом. Во-первых, медведи в Бретани крайне редки, а во-вторых, зимой они спят. Франсуа торжествующе закричал. Никакого сомнения: этого медведя напустил на него какой-нибудь волшебник. Ему было ниспослано испытание, и он вышел из него победителем.

Но ответом ему стал другой крик — крик отчаяния, прозвучавший, словно эхо. Из лесу выскочила молодая женщина. Она была смугла и одета в самые дешевые меха — кроличий да кошачий. Она упала на колени перед трупом.

— Мартен!

У Франсуа перехватило горло. Он боялся понять…

— Кто вы?

Молодая женщина, до этого не обращавшая на него никакого внимания, обернулась. Ее глаза метали молнии.

— Это вы убили Мартена! Самое умное, самое ласковое из всех животных. Вы или сумасшедший, или чудовище!

Из лесу появились молодой человек со стариком. Франсуа собрался было выдернуть свою секиру, но эти люди вовсе не угрожали ему, а, напротив, тоже принялись причитать над убитым зверем. Франсуа пробормотал:

— Я думал…

Молодая женщина посмотрела на него с глубоким презрением.

— Что вы думали? Что совершаете подвиг? Мартен был обучен получать ласки от детишек да тянуть лапу…

Франсуа не знал, что сказать. Никогда прежде не чувствовал он себя так глупо, так нелепо. Тем временем подошел Туссен, которому случилось охотиться неподалеку. Он оценил ущерб, нанесенный беднякам, и, пока Франсуа растерянно озирался, подошел к молодой женщине и представился. Та сделала то же самое:

— Меня зовут Рена. А это мой брат Оливье и отец Сиприан. Мы бродячие комедианты. Мартен умел делать всякие трюки и еще играл медведя в «Медвежьем фарсе». Он был нашим кормильцем. А теперь нам только и остается, что помирать с голоду.

По своему обычаю, Туссен ничуть не растерялся.

— Снимем с медведя шкуру. Потом я залезу внутрь, и тогда у вас снова будет медведь.

Рена покачала головой:

— Это никогда не заменит настоящего медведя.

— Может быть, но мы добавим к представлению еще одну пьесу — моего собственного сочинения, фарс «Двойняшки». А насчет всяких трюков я ведь тоже хоть куда: могу жонглировать и огонь глотать.

Услышав это, Франсуа сказал:

— Я сам буду медведем. Это я причинил вред, мне его и исправлять. Иначе никогда я не стану рыцарем.

Наконец их предложения были приняты. Труппа пустилась в путь, и вот так Франсуа де Вивре сделался медведем. Вырядившись в Мартенову шкуру, он представлял медведя в «Медвежьем фарсе». Сюжет был незамысловат. Человек со злым сердцем просит у Святой Девы, чтобы та дала ему силы больше, чем всем прочим смертным, и Святая Дева превращает его в медведя. И с этого самого момента с ним начинают приключаться всякие несчастья. Стоит ему появиться у себя дома, как его собственные дети убегают, жена палкой сгоняет беднягу с супружеского ложа; а когда он идет жаловаться соседям, те встречают его камнями; он просит убежища в церкви, но священник окатывает его кипятком. Наконец, преследуемый охотниками и чувствуя, что его вот-вот догонят и убьют, он молится Святой Деве, которая прощает его и обещает поселить в Раю…

В убогом зверином обличье, под шкурой, которая каждый миг напоминала ему о собственной глупости, Франсуа переживал свою крестную муку. Рена, которая решала в труппе все, не позволяла Франсуа играть в человечьем обличье. Человеческую часть роли исполнял Оливье, Франсуа же был только медведем. Он рычал и издавал прочие звуки, одновременно дикие и жалобные, всякий раз вызывая у публики бурное веселье, и покидал сцену под шутки и смех.

Испытания, выпавшие Франсуа, были гораздо горше, чем у Туссена. С самого начала этот последний снискал у публики немалый успех своими фокусами и трюками. Он и впрямь был весьма ловок, да вдобавок еще и краснобай, за что не раз удостаивался рукоплесканий. К тому же он сочинил собственный фарс — «Двойняшки», который всякий раз затмевал наивное представление с медведем. В нем Туссен изложил подлинную историю, лишь чуть-чуть приукрасив ее — домыслив, в частности, что из-за своей алчности девицы отдавались рыцарю. Этого рыцаря он сам и играл. Близнецов изображала Рена, а их любовная сцена выходила тем правдивее, что они и в жизни стали любовниками, с того самого первого раза.

Однако Франсуа не держал на Туссена зла. Напротив, он в который раз убедился в том, что его товарищ по несчастьям — существо поистине исключительное. Туссен не только не заважничал, когда судьба вознесла его гораздо выше господина, напротив, он теперь выказывал Франсуа такие знаки почтения, каких никогда не выказывал раньше. Когда Франсуа впервые вырядился медведем, он обратился к нему «господин мой», хотя до этого так его не величал, и с тех пор уже не обращался к Франсуа никак иначе.

Они разъезжали по ярмаркам и замкам. В замках труппу после представления кормили на кухне. Слуги, которые по простоте отождествляли актеров с их персонажами, всегда оставляли лучшие куски Рене и Туссену, а Франсуа доставались лишь объедки да корки хлеба, пропитанные соусом.

Как-то раз, когда они находились в замке, название которого Франсуа не запомнил, Туссен устроил на кухне представление для челяди. Взобравшись на стол, они с Реной пустились в зажигательную пляску. Оба были отличные танцоры, и публика оценила зрелище по заслугам. Туссен получил в награду цыпленка и колбасы на троих. Франсуа пристроился на полу в уголке, чтобы угоститься черствой краюхой. И тут, ко всеобщему удивлению, Туссен принес свое блюдо Франсуа и стал ему прислуживать, словно тот был принцем, а дождавшись, пока тот покончит с цыпленком, взялся за его горбушку.

Испытание Франсуа длилось недели, месяцы… В конце концов, он стал говорить себе, что оно, наверное, никогда не завершится и ему всю жизнь придется провести в медвежьей шкуре. Он не жаловался, считая, что заслужил это.

Замки сменялись замками, ярмарки — ярмарками. На Иоаннов день они давали представление в Ренне. Франсуа с болью в душе увидел место, где началось его первое воспоминание. Четырнадцать лет назад он ликовал, а рядом были родители, мать и отец. И он продолжал валять дурака, изображая медведя под грубый хохот…

Осенью труппа проезжала через лес Ланноэ. Франсуа шел пешком, поскольку на Востоке обычно ехали Рена либо ее отец Сиприан. И тут им повстречалась старуха.

Впрочем, назвать ее старухой было бы не вполне точно, настолько странным выглядело это существо. Нельзя было даже сказать наверняка, молодая она или старая, потому что ее лицо, хоть и свидетельствовало о прожитых годах, оставалось тем не менее гладким, без единой морщинки. Это бесполое лицо могло бы принадлежать как мужчине, так и женщине.

Поскольку они оказались на узкой тропинке, а его товарищ замешкался, Франсуа окликнул:

— Эй, Туссен, посторонись!

Странное существо встрепенулось:

— Тебя Туссеном зовут, мой мальчик?

— Да. А вас как прикажете называть? И кто вы — мужчина или женщина?

— Я занимаюсь ремеслом, на которое ни один мужчина не способен: даю жизнь людям. А звать меня Божьей Тварью. Так ты, значит, родился на Всех святых?

— В этот день меня нашли на ступенях церкви.

— Выходит, родился накануне. Покажи-ка мне все-таки свою руку.

Туссен протянул руку Божьей Твари, и та несколько мгновений рассматривала ее.

— Так оно и есть. Накануне ты родился.

— Это я родился на Всех святых…

— Ты?!

Франсуа был грязен, небрит и в своей медвежьей шкуре выглядел более чем странно. Божья Тварь посмотрела на него с жалостью.

— А ты знаешь, в котором часу?

— Ночью,

— Коли судить по твоему виду, не пожелала бы я тебе этого… Дай-ка и ты руку.

Франсуа подчинился. Божья Тварь вперилась в его ладонь и долго держала ее в своей.

— Однако все верно! Как тебя зовут?

Франсуа было слишком стыдно, чтобы назвать свое имя. Туссен сделал это за него:

— Это — мой господин, Франсуа де Вивре.

Казалось, ответ ошеломил Божью Тварь. Она открыла рот, потом закрыла. Наконец вымолвила:

— Когда закончится твое испытание, навести меня.

Франсуа хотел задать вопрос, но Божья Тварь уже пошла своей дорогой, и он не осмелился ее остановить.

В начале сентября 1354 года Франсуа вместе с труппой оказался в замке Ламбаль. Теперь ему было семнадцать лет. С тех пор как он покинул Куссон, миновали год и девять месяцев, и за это время они с Туссеном два раза отметили свой день рождения.

Ламбаль был столицей герцогства Пентьевр и обычным местопребыванием герцогини Жанны и ее мужа, Карла Блуаского. После того как этот последний побывал в плену у англичан и был освобожден, состоялось подписание перемирия. Однако спор из-за наследства так и остался неразрешенным, и было очевидно, что рано или поздно война возобновится.

Хотя Франсуа все это и знал, но, входя в замок, нисколько о том не заботился. Ничто из происходящего здесь его больше не касается, это старые, давно забытые рыцарские дела…

Труппе предстояло играть в большом зале замка. Незадолго до представления Франсуа узнал, что за ужином во главе стола сядет сама Жанна де Пентьевр, его крестная мать — крестная рыцаря со львом, которым ему уже никогда не бывать! Значит, у Бога нет никакой жалости к нему? И он требует, чтобы Франсуа явился перед ней вот так, выряженный в звериную шкуру, испуская дикие вопли и рыча под общий хохот и насмешки? На какой-то миг Франсуа это возмутило, и он даже решил отказаться от участия в спектакле. Но, в конце концов, смирился с неумолимым приговором судьбы. Когда настал его черед выходить на сцену, он поднялся на подмостки, как на эшафот.

Жанна де Пентьевр восседала в самом конце стола, в кресле с высокой спинкой. Ей было тридцать пять лет, но она выглядела чуть старше своего возраста: испытания, выпавшие ей на долю, не проходят для женщины бесследно. Она была темноволоса. Красота никогда не являлась ее главной заботой, но от всего облика герцогини веяло величием.

Франсуа привычно изображал медведя, но кривляться как раньше уже не мог. Вместо смешного ворчания, которое он должен был издавать, у него вырывались душераздирающие стоны. Комедианты заволновались. Среди публики воцарилась некоторая неловкость. Что происходит? Все ждали фарса, а вместо него получили какую-то драму. Медведь должен быть смешным, а этот прямо слезы выжимает. Стенания Франсуа было больно слышать. Казалось, человеческая душа, заключенная в звериной оболочке, молила об избавлении, о признании, словно хотела заявить всем, кто видел лишь звериную морду, когтистые лапы и шкуру: «Я — человек!»

Пьеса закончилась в гробовой тишине. Всеобщее замешательство достигло предела. Франсуа неотрывно смотрел на свою крестную мать и вдруг, даже не сознавая, что делает, бросился к ней.

Раздался крик изумления. Люди видели, как медведь, словно обезумев, промчался через весь зал и упал на колени перед Жанной де Пентьевр. Стражники устремились к нему с поднятыми мечами, но Жанна остановила их. Она вгляделась в этого белокурого юношу, грязного, заросшего щетиной, в лохмотьях под медвежьей шкурой.

— Кто ты?

— Я тот, кого вы держали на руках в день святого Юбера в тысяча триста тридцать седьмом году… ваш крестник Франсуа де Вивре…

Ответ вызвал изумление среди присутствующих. Гости дружно уставились на Жанну и Франсуа. У всех возникло впечатление, что они присутствуют при сверхъестественном событии.

И тут Франсуа поведал свою печальную повесть. Он рассказал о бегстве из Куссона, о вызволении из котла своего оруженосца, о безумном замысле, возникшем в его голове под воздействием алкогольных паров, о скитаниях по лесу Броселианд, об убийстве медведя и о его долгом искуплении. Жанна де Пентьевр, выслушав его в молчании, встала. Она чуть прихрамывала, но этот физический недостаток ничуть не умалял ее величественности.

— Ты согрешил, Франсуа! Ты повинен в грехе глупости и гордыни! Ты хотел прославиться, прежде чем стать рыцарем, и вполне мог бы это сделать. Разве неведомо тебе, что права мои попраны Жаном де Монфором и Эдуардом Английским? Разве неведомо тебе, что англичане хозяйничают в Бретани и по всей Франции? Что идет война?

Франсуа заплакал.

— Разве неведомо тебе, что ты — мой вассал и обязан мне своей службой, как своему сюзерену, под страхом бесчестия и смерти?

— Я прошу прощения…

— Просить прощения легче, чем заслужить. Ты хотел стать рыцарем, достойным легенды, но что же ты обрел? Лже-фею, лже-чудовище и собственный подлинный позор. Ты был настолько глуп и самонадеян, что не смог даже понять, что поэты, приукрашивая подвиги, побуждают нас совершать те, что попроще, но зато нам по плечу.

Жанна де Пентьевр смягчилась.

— Но я не стану более попрекать тебя. Извинением тебе служит твой возраст и то, что тебе хватило мужества принять искупление. Ты хорошо сложен, и мой кум Ангерран дал тебе превосходное рыцарское воспитание. На тебе должно быть не это постыдное тряпье, а доспехи. Я кладу конец твоему испытанию!

Франсуа, по-прежнему не поднимаясь с колен, указал на Рену и ее спутников, стоящих в глубине зала.

— Я обещал оставаться с ними, чтобы отработать смерть их медведя.

— Они получат достаточно золота, чтобы купить себе хоть десяток.

— Как смогу я отблагодарить вас?

— Взяв оружие в руки, ибо настала пора. Встань, Франсуа де Вивре! Свои настоящие подвиги ты совершишь, сражаясь с людьми, а не с химерами. И я не думаю, что это будет легче: в жизни настоящие чудовища встречаются не так уж редко.

Повелительным жестом она велела ему сбросить медвежью шкуру. Потом улыбнулась:

— Да и настоящие феи — тоже.

Франсуа и Туссен еще некоторое время оставались в замке Ламбаль. Когда они уезжали, уже никто не смог бы узнать в них двух босяков из компании странствующих комедиантов. Франсуа был одет, как герцог. Жанна де Пентьевр отдала его в руки своих личных портных, которые воспользовались самыми редкими из тканей. Поскольку стояла зима, ему сшили роскошный плащ, и Франсуа, вошедший в замок в вонючей медвежьей шкуре, вышел из него в одеждах, украшенных шитьем и подбитых горностаем.

Что касается Туссена, то метаморфоза была не менее разительной. Со времени своего освобождения он одевался во что попало, в основном в те обноски, которыми снабдили его сердобольные зеваки из Сен-Мало. Но с тех пор все это запачкалось и истрепалось в лесных скитаниях. Сейчас же он облачился в черно-красную ливрею — цвета де Вивре.

В последний раз Франсуа явился преклонить колена перед своей крестной матерью. Когда они уезжали, та велела трубить в трубы.

Сразу в Куссон Франсуа не поехал. Он сделал крюк через лес Ланноэ, чтобы повидать Божью Тварь. Короткая встреча с этой странной женщиной оставила в его душе глубокий след, и у него возникло предчувствие, что свидание с ней — это последнее, что ему надлежит исполнить, прежде чем окончательно вернуться домой.

Они с Туссеном добрались до леса Ланноэ в начале февраля 1355 года. Первый же встреченный крестьянин указал им дорогу к хижине повитухи, низко поклонившись молодому сеньору с его пажом. Хотя был февраль, но стояла невероятно теплая для зимы погода. Распевали птицы, и почти повсюду из земли уже пробивались цветы.

Когда они постучались в дверь хижины, им никто не ответил. Они вошли. Божья Тварь покоилась на своем ложе, точнее, на том, что его заменяло, — на простой доске, положенной прямо на землю. При их появлении она даже не шевельнулась. Они подошли поближе…

Ее физиономия, как и прежде, не походила на лица прочих человеческих существ, но теперь не оставалось никакого сомнения: Божья Тварь при смерти. Кожа приобрела землистый оттенок и покрылась потом; закрыв глаза, старуха тяжело дышала.

Франсуа склонился над ней:

— Я Франсуа де Вивре… Мое испытание закончилось, я пришел, как вы просили…

Губы Божьей Твари шевельнулись:

— Холода настают…

— Нет, наоборот, сейчас очень тепло. Можно подумать, уже весна…

— Холода настают… Ужасные холода…

Затем Божья Тварь открыла глаза.

— Это ты, Франсуа? Тот самый, дитя Всех святых?

Франсуа утвердительно кивнул.

— Это я помогла тебе родиться на свет… Тебе нужно терпение. Вот что тебе понадобится больше всего — терпение.

Божья Тварь хотела добавить еще что-то, но вдруг закрыла глаза и принялась хрипеть. Прошло немалое время, прежде чем она привстала на своем ложе, не говоря ни слова. Раскрыв ладони, она вытянула руки вперед, потом медленно убрала их обратно. Потом снова… Туссен ответил на немой вопрос своего господина:

— Это она как бы роды принимает.

Настала ночь. Они зажгли единственный источник света, который смогли отыскать, — крошечную лампу. Вскоре после этого Божья Тварь умерла. Они опустились на колени… И вот тогда задул ветер, предвестник пурги.

Утром они захотели открыть дверь, но не смогли: та упиралась в снежную стену, твердую, как скала. Тогда Франсуа с Туссеном попытались похоронить Божью Тварь в ее собственной хижине, но земля так промерзла, что ее уже нельзя было ничем пробить. Франсуа долго смотрел на это странное лицо без возраста — первое лицо, которое он увидел на этом свете.

— Что будем делать?

— То, что она сама посоветовала, — запасемся терпением.

— Терпение…

Франсуа вздрогнул не столько от холода, сколько от присутствия покойницы. Их нынешнее положение напомнило ему историю, которую рассказывала мать про его предка, Юга де Куссона, историю, которую он не любил. Но, к счастью, с ним вместе был Туссен, чье жизнелюбие, в конце концов, превозмогло все его страхи.

— А не поесть ли нам, господин мой?

По хижине расхаживали две курицы. Франсуа собрался было свернуть шею одной из них, но Туссен его удержал:

— Терпение, господин мой, терпение. Быть может, они нам обе понадобятся.

И в самом деле, они пригодились обе. Мороз не спадал целый месяц, и весь месяц они оставались запертыми в хижине и питались исключительно яйцами — каждый по одному в день. Чтобы как-то убить время, Франсуа и Туссен разговаривали. По просьбе своего товарища по несчастью Франсуа рассказывал ему о своей жизни. Вначале он еще пытался приукрасить рассказ или опустить некоторые детали, но вскоре говорил уже одну чистую правду в мельчайших ее подробностях.

Так он поведал о своих злоключениях во время чумы, о которых не упоминал никому, даже своему дяде; впервые рассказал свой черный сон и почувствовал от этого бесконечное облегчение. Он не скрыл от Туссена ни одного своего сомнения или страха и заметил, что это вызывает у оруженосца гораздо больше восхищения, чем подвиги с боевым цепом.

Холода закончились в начале марта. Франсуа и Туссен отправились хоронить Божью Тварь в земле, размякшей от таяния снегов. Франсуа чувствовал себя очистившимся за время заключения наедине с самим собой и с единственным свидетелем, по-братски требовательным, — и в присутствии столь явной и очевидной смерти. Это было так, словно Божья Тварь помогла ему родиться второй раз. Теперь он мог уйти.

Франсуа прибыл в Куссон в понедельник, сразу после Пасхи 1355 года, то есть спустя пару лет после того, как покинул замок дяди. Его возвращение в новом, роскошном платье вызвало переполох среди обитателей замка. Ангерран отсутствовал — был на охоте. За ним тотчас же послали. Он вернулся совершенно запыхавшийся и едва сдерживал слезы, сжимая племянника в объятиях.

Что касается самого Франсуа, то он хоть и сиял, но радостью спокойной, безмятежной. Он сознавал, что прибыл к цели долгого путешествия, которое, в сущности, никуда не вело, но за время которого он преодолел один из самых трудных этапов своей жизни. Ничто не свершилось так, как он предполагал, но ничто и не оказалось напрасным. Он ушел за славой, а обрел начатки мудрости; он хотел вернуться героем, а вернулся просто мужчиной.

Впрочем, эти самые слова и обратил к нему Ангерран:

— Я расстался с мальчиком, а встречаю мужчину!

Потом, когда первое волнение улеглось, он задал жару слугам:

— Блудный сын вернулся! Так пусть же заколют тельца пожирнее! Пусть истребят все на птичьем дворе и в стойлах! Пусть опустошат леса и реки! Перетряхнут амбары, осушат винные погреба! Пусть вытащат из сундуков посуду, что была на моей свадьбе! Пусть срежут все цветы, какие только наплодила природа, и сплетут гирлянды! Пусть оповестят всю округу! Пусть зазовут торговцев, музыкантов, танцоров! Пусть скупят все, что есть дорогого и красивого! Я хочу устроить самый большой пир, который когда-либо знавали в Куссоне!

Пир удался на славу. Одни блюда сменяли другие, а гостей набралось столько, что всех их было и не счесть.

Сначала на стол подали колбасы и паштеты: кровяные, телячьи, заячьи, бекасиные, из куропаток и из кабана. Затем последовали: рагу из зайца, каплуны, жаркое из телятины, говядины и баранины. Потом пошла рыба морская и пресноводная: похлебка из угрей, суп из линя, пирог с лососем, лещом и щукой, жаркое из морского угря, налима и рыбы тюрбо. Завершалось пиршество сластями: блинчиками, пирожками, мушмулой, орехами, вареными грушами и, наконец, пирожными с кремом, украшенными головой рычащего льва. Вино лилось рекой, как французское, так и из дальних краев: из Бона, из Сен-Пурсена, из Сент-Эмильона, красное орлеанское, мальвазия, кипрский гренаш…

Пировали во дворе замка, сидя за длинными столами. Этих столов было такое несметное количество, что многочисленные труверы и музыканты, разгуливавшие среди гостей, могли петь и играть, ничуть не мешая друг другу. Однако все приумолкли, когда Туссен, завладев виолой, рассказал, спел, сыграл и станцевал историю их с Франсуа приключений. Закончил он ее под восторженные рукоплескания и здравицы.

Сидя бок о бок во главе длинного стола, Ангерран и Франсуа беседовали — так просто, словно расстались лишь вчера. Ангерран, тем не менее, собирался кое-что сообщить своему крестнику:

— Когда будешь прогуливаться по окрестностям, избегай приближаться к мельнице. Я выдал Маргаритку за мельника.

Маргаритка!.. А ведь и правда, именно из-за нее он пережил все то, что с ним случилось. Хоть Франсуа немного и стыдился этого, но со времени спасения Туссена и последовавшей за тем пьянки он больше не думал о Маргаритке. На какое-то мгновение русалочья песня вновь зазвучала в его ушах и причинила ему сильнейшее волнение. Верно, он любил эту девушку всей душой, но все уже ушло безвозвратно. И как бы ни разрывалось от этого его сердце, поделать он ничего не мог. Бедная Маргаритка осталась в прошлом вместе со своей единственной ракушкой — «райской» любовью, а он продолжал путь навстречу другим горизонтам, навстречу другой любви.

Он вновь представил ее себе — улыбающейся, чуть-чуть наморщившей лобик и простодушно приемлющей свою судьбу.

Франсуа спросил:

— Она… у нее все хорошо?

Ангерран ответил:

— Да.

И это было все.

Франсуа заговорил о другом:

— Я теперь рассчитываю стать рыцарем ордена Звезды!

К его удивлению, Ангерран пожал плечами:

— Ордена Звезды больше не существует.

— Как? Почему?

— Из-за глупости и грубости его членов, вот почему!

И он поведал все еще не верящему Франсуа, как орден Звезды познал свой полный крах — жалкий и трагичный одновременно. Иоанн Добрый захотел украсить орденский дом в Сент-Уане всем самым лучшим. Стены там были обтянуты золотой и серебряной парчой, мебель инкрустирована самым искусным образом, столы покрывали кружевные скатерти, и на них стояла золотая посуда. Чтобы торжественно отметить новоселье ордена, король созвал рыцарей на пир в день Богоявления, 6 января 1352 года. Пируя, они должны были рассказывать о своих подвигах. Двум писцам поручили внимательно слушать и заносить на пергамент их благородные слова.

В общем, все эти благородные слова оказались пьяной похвальбой. Когда подали второе блюдо, все уже перепились. А сравнение подвигов обернулось просто непотребством. Одни затеяли мордобой, подобно мужичью, другие мяли и ломали золотую посуду, доказывая свою силу; более покладистые думали только о жратве и тут же блевали, чтобы продолжать обжираться дальше. К концу пира парчовая обивка превратилась в лохмотья, от драгоценной мебели остались одни обломки, а что касается золотой посуды, то она послужила сначала метательными снарядами в их школярских драках, а затем была повышена в чине и объявлена трофеем, став, таким образом, поводом для диких стычек. Наконец каждый удалился, унося свою долю.

Это — о смешном. Остается трагичное. Некоторое время спустя, весной 1352 года, в одном бою столкнулись рыцари Звезды и англичане. Случилось это у Морона, неподалеку от Ванна. Для французов дело началось неудачно, но, разумеется, не имело бы тех непоправимых последствий, если бы рыцари Звезды не принесли Иоанну Доброму клятвы никогда не отступать. Таким образом, они, вместо того чтобы забыть на время о клятве, отступить, перестроиться и вновь атаковать, но уже в более благоприятных условиях, остались на месте и дали себя истребить. Битва при Мороне была еще не самым концом Звезды, но после нее орден уже не оправился и вскорости совершенно зачах при всеобщем безразличии, тогда как орден Подвязки, с которым он должен был соперничать и, в конце концов, затмить, до сих пор процветает.

Так заключил свой горький рассказ Ангерран. И добавил печально:

— Можно подумать, французское рыцарство ничуть не изменилось. Хотел бы я ошибиться и никогда больше не увидеть того, что видел при Креси. Снова бы я этого не пережил.

Но Ангерран быстро совладал с собой и положил руку на запястье Франсуа.

— К счастью, скоро одним рыцарем станет больше. И уж этому-то рыцарю я знаю цену!

Франсуа решил, что ослышался.

— Скоро?

— Да. Я решил посвятить тебя в твое восемнадцатилетие, на Всех святых!..

Ангерран потребовал тишины и объявил новость всем собравшимся, чем вызвал неудержимое ликование. Франсуа все еще не осмеливался поверить. То, чего он ждал так долго, что, как ему казалось, уже никогда не произойдет, все-таки сбудется, и он станет рыцарем! Его взор затуманился, мысли спутались. Он повторял глуповато:

— Рыцарь… Рыцарь…

Когда он вынырнул, наконец, из тумана, то увидел знакомое лицо. Какая-то служанка протягивала ему вазу с фруктами. Он не сразу ее узнал, но потом все-таки вспомнил: это была Антуанетта, та самая, которая когда-то украла его одежду и заманила к мосткам прачечной. Антуанетта, сообщница Марион. Марион… Еще одно имя из безвозвратного прошлого! Радостным голосом, потому что все теперь казалось ему прекрасным, Франсуа попросил служанку:

— Расскажи мне о Марион.

Антуанетта философски покачала головой:

— Она умерла в эту зиму.

У Франсуа сжалось горло.

— От горя?

— Нет, от горячки. Наоборот, она была счастлива до самого конца… Я оставалась с ней рядом. Мы говорили о вас…

Таким было последнее волнение, испытанное Франсуа в тот памятный день. В течение нескольких месяцев, что оставались ему до церемонии посвящения, у него уже не было других мыслей, кроме как о рыцарстве.

Да и все заботы того времени, казалось, так или иначе имели отношение к рыцарству или, по крайней мере, к делам военным. В конце сентября 1355 года Эдуард, принц Уэльский, старший сын Эдуарда III, высадился в Аквитании с войском. По правде говоря, никто не именовал его «принцем Уэльским», все звали его Черным Принцем — сначала по цвету его великолепных доспехов, а потом — из-за того, что он проявил себя грозным полководцем. Черному Принцу в ту пору исполнилось двадцать пять лет, но он был далеко не новичок. При Креси ему сравнялось всего лишь шестнадцать, но он и тогда играл решающую роль.

Очутившись в Аквитании, Черный Принц применил новый вид войны, необычайно действенный и одновременно наводящий ужас, — набег. Выступив из Бордо, он, вместо того чтобы отправиться на север, в сторону Парижа, чтобы встретиться там с королем Франции, вдруг углубился на юго-восток. Его целью являлось вовсе не завоевание страны, но разрушение и грабеж.

Войско Черного Принца, составленное большей частью из гасконских сеньоров — вассалов короля Англии, проживавших в его Аквитанских владениях, как стая саранчи налетело на богатый Лангедок, который до тех пор война щадила. Повсюду его нашествие сеяло ужас, заставляя вспоминать былой страх перед норманнами, не забывшийся даже по прошествии четырех веков. В сущности, тип военных действий оказался тот же самый: война без общего плана, без политической воли разбить противника, но единственно с целью причинить ему как можно больше ущерба.

Как во сне Франсуа прожил недели, что оставались ему до великого события. Великое событие было назначено не на 1 ноября, но на 31 октября, поскольку посвящение в Рыцари представляло собой в первую очередь (а может быть, и в самую главную) ночь молитв и благочестивых размышлений: этим заполнялось предшествующее церемонии бдение над оружием.

Франсуа предстояло провести эту ночь в замковой часовне. Он явился туда к вечерне, одетый в одну лишь рубаху. Его доспехи, которые дядя заказал специально для него и которых он еще не видел, будут вручены ему лишь завтра. Зато его меч и шпоры, положенные на алтарь, проведут ночь вместе с ним. Рукоять меча согласно обету имела золотое навершие в виде двух переплетенных драконов — подарок Маргаритки. Золотыми же были и шпоры.

Ангерран довел Франсуа до часовни; тот весь дрожал. Мысль посвятить всю ночь размышлениям его страшила. Менее всего он любил одинокие раздумья. Он отдался этому занятию один-единственный раз — когда копал могилу собственной матери, и с тех пор в его душе обе эти вещи были неразрывно связаны. Не осмеливаясь признаться в подлинной причине своего замешательства, Франсуа попросил помощи у дяди.

— О чем я должен думать в течение всего этого времени? Вы не могли бы дать мне совет?

Ангерран знал, что его крестник отнюдь не создан для такого рода деятельности. Поэтому он понял, что не должен предоставлять его самому себе.

— Попытайся ответить себе на такой вопрос: «Как смогу я победить своего самого опасного врага?»

И он ушел, затворив за собой дверь. Франсуа в одной рубашке преклонил колена на подушечке, положенной среди других, как раз напротив алтаря. Несколько мгновений он смотрел на меч с переплетенными драконами и на золотые шпоры, поблескивавшие в свете свечей, потом сложил руки и закрыл глаза…

Он был бесконечно благодарен крестному за его вопрос. Это избавляло его от необходимости погружаться в созерцание темных сторон своего существа. К тому же Франсуа находил предложенную Ангерраном тему для одиноких раздумий особенно приличной обстоятельствам.

Ведь и правда: безупречный рыцарь должен быть непобедим. Франсуа вовсе не воображал себя самым сильным лишь на том основании, что брал верх на тренировках или победил в борьбе какого-то деревенского силача. Война, конечно, совсем другое дело, там он наверняка встретит и гораздо более опасных противников; а готовиться к этому надо сейчас, потом будет поздно.

На ум ему сразу же пришло одно воспоминание: Крокарт, борец с английской стороны в Битве Тридцати. Франсуа вспомнил, с какой точностью, с какой дьявольской ловкостью действовал тот своим необычным оружием — двойным лезвием на древке, с одной стороны прямым, с другой — закругленным в виде крюка. Вот самый опасный противник, какого только он мог себе вообразить, но у него, по счастью, есть целая ночь, чтобы придумать, как взять над ним верх.

И Франсуа, как он всегда делал, наблюдая чей-то бой, пустился в рассуждения. Лучше всего выбрать против него боевой цеп, потому что сам Франсуа в этом сильнее всего. Но боевой цеп требует ближнего боя, а с этим длинным древком… Теперь Франсуа стал воображать себе все удары, все выпады, все возможные уклоны и увертки. Даже не отдавая себе в этом отчета, он начал сопровождать свои мысли жестами и переваливаться с боку на бок на молитвенной подушечке.

Когда же до него вдруг дошло, что он делает, кровь бросилась ему в лицо. Мальчишка! Он ведет себя как мальчишка! Принять часовню за фехтовальный зал, забыть, что находится пред Богом, что явился сюда ради молитвы… И в то же самое время он увидел свою проблему под более высоким углом зрения. Теперь ему стало очевидно, что вопрос крестного не касался какого-либо конкретного единоборства. Речь шла о противнике совсем другого масштаба. Настоящий рыцарь — это полководец, тот, кому король доверяет свои войска, которого назначает коннетаблем. Черный Принц — вот противник, опаснее которого и не придумаешь. Надо решить, как бы он сам поступил, стоя во главе французских войск, безуспешно преследовавших англичанина столько месяцев, чтобы одержать, наконец, над ним решительную победу.

Это второе размышление заняло у Франсуа гораздо больше времени, чем предыдущее. Ничуть не углубляясь в стратегию, он воображал себе последовательно сто планов сражений и по углубленном рассмотрении отвергал их один за другим. Он услышал, как звонят заутреню, потом хвалу. В свой черед не замедлили прозвонить и приму. Скоро придет Ангерран со священником, а он все еще ничего не нашел. Франсуа охватило отчаяние. В первый раз ему стало холодно. Он почувствовал себя самым слабым, самым уязвимым из людей, и тут вдруг забрезжил свет, и истина открылась ему.

Он вновь увидел себя в ту ночь, когда пьянствовал с Туссеном; вспомнил свое дурацкое хмельное тщеславие, толкнувшее его сражаться с химерами и выставлять себя на посмешище; вспомнил, как скитался и страдал в течение двух лет и чуть было не потерял все и навсегда… И Франсуа вдруг осознал, что самый опасный его враг — это он сам. И он уже не переставая молился до самого утра.

На заре дверь открылась. Первым вошел куссонский священник, потом Ангерран, а за ними — Туссен, несущий доспехи. Крестный повторил свой вопрос:

— Франсуа, как сможешь ты одолеть самого опасного своего врага?

Франсуа ответил:

— Беспрестанно сражаясь с самим собой и призвав Бога на помощь.

Ангерран поднял глаза к небу с выражением бесконечной благодарности, потом обратился к крестнику со словами Людовика Святого:

— Отлично, мой лев!

Приблизился Туссен с доспехами. Ни на ком, кроме королей и принцев, не видели более прекрасных. Ангерран де Куссон был богат и не считал денег, чтобы достойно снарядить Франсуа. Сталь была отполирована так, что сверкала, словно зеркало. На груди был лев из накладного золота — стоящий на задних лапах, рычащий, с высунутым языком и выпущенными когтями. Золотых дел мастер, его сотворивший, постарался на славу, это был настоящий шедевр.

Но пока его облачали в доспехи, Франсуа даже не обращал на них внимания, он едва удостоил их взглядом. А все потому, что заметил на правой руке своего дяди перстень со львом и уже не сводил с него глаз. И в этот торжественный миг, — в миг, который, что бы потом с ним ни случилось, навсегда останется самым прекрасным воспоминанием его жизни, — его, ко всеобщему удивлению, вдруг начал разбирать безумный смех. Ему вдруг снова пришла на ум та пьяная речь, когда он бахвалился разыскать святой Грааль, после того как убьет дракона. Вот же он, его святой Грааль, сверкает на дядином пальце! Это было и целью и наградой в его долгом и тщетном поиске. Франсуа преклонил колени на молитвенной подушечке перед алтарем. Туссен встал позади него, держа щит «пасти и песок» рода де Вивре. Ангерран занял первый ряд, за ним — все прочие обитатели замка, и месса началась…

В конце службы священник благословил меч и приблизился с ним к Франсуа.

— Франсуа, я вручаю тебе этот меч, чтобы ты стал поборником справедливости Господней. У оружия твоего обоюдоострый клинок. Одной его стороной защищай бедного от притеснений богатого, другой — слабого от сильного.

Потом кюре отвесил Франсуа две легкие пощечины — напоминание об обычае былых времен, когда посвящаемый получал полновесную оплеуху. Но Ангерран воскресил древнюю традицию. Пока Франсуа, благословленный священником, поднимался с колен, его крестный подошел к алтарю, встал лицом к племяннику, медленно снял со своего безымянного пальца перстень со львом и надел его на руку Франсуа. Перстень, ради которого были отрублены пальцы его отцу и деду, обрел, наконец, своего хозяина и взглянул на него рубиновыми глазами… И тогда Ангерран хлестнул Франсуа по лицу наотмашь, промолвив:

— Будь рыцарем!

Франсуа покачнулся. Он сиял в своих доспехах с золотой насечкой, рядом со щитом «пасти и песок», которым потрясал Туссен. Подняв правую руку, Франсуа обратил перстень к собравшимся и что было силы, от всей души прокричал:

— Мой лев!

Глава 8

«ОТЕЦ, БЕРЕГИТЕСЬ!»

18 июня 1356 года второй сын Эдуарда III, Генрих, герцог Ланкастерский, высадился во главе армии в Сен-Ваас-Ла-Уге, в том самом месте, где десять лет назад начал кампанию его отец. Вместе с Черным Принцем, вернувшимся в Бордо после своего ужасного набега на Лангедок, их стало уже двое — сыновей английского короля на земле Франции.

Войско герцога Ланкастерского было немногочисленным: тысяча рыцарей и четырнадцать сотен конных лучников. Но оно было хорошо обучено и необычайно подвижно. Ланкастер немедля предпринял опустошительный рейд по долине Сены. Иоанн Добрый затеял его преследовать, но английский принц оказался слишком хитер, чтобы дать себя поймать. Ему удалось ускользнуть, и он продолжил свои стремительные налеты.

Так длилось больше месяца. А в начале августа ушей французского государя достигла весьма важная новость: Черный Принц отправился маршем на север, опустошая все на своем пути. Его намерением было, без сомнения, соединиться с братом. Настал критический момент, и Иоанн Добрый назначил сбор всех своих вассалов 1 сентября в Шартре.

Франсуа де Вивре пустился в путь 24 августа, в день святого Бартельми. Он ликовал. Война представлялась ему даром Божьим. То обстоятельство, что она разразилась так быстро после его посвящения и позволяла немедленно испытать свои силы и храбрость, мог быть лишь божественным вознаграждением.

Франсуа был не один. Туссен и дядя скакали с ним бок о бок. Туссен вез черно-красный флажок — цвета де Вивре; Ангерран ехал во всей своей красе. Его доспехи вышли из рук того же мастера, что и доспехи Франсуа: сияющая сталь, на груди два золотых волка. Богатого куссонского сеньора сопровождали не один, а целых четыре оруженосца, выбранных из числа замковых солдат: первый вез копье, второй — палатку и оружие, третий — припасы в дорогу, а четвертый — бело-зеленый флажок.

Маленький отряд проезжал деревню за деревней. При их появлении крестьяне трогательно выражали свою признательность, а священники благословляли воинов. Франсуа вновь открывал для себя ту Францию, которую видел только во время чумы; он также начинал постигать, что значит быть рыцарем. Он вдруг почувствовал, какая ответственность легла на него: ведь он оставался единственной надеждой, единственной защитой всех этих бедняков, и теперь его долг — победить ради них… Все чаще Франсуа погружался в созерцание перстня со львом.

Что касается Туссена, то этот пребывал в не столь возвышенном настроении. К нему вернулась вся его беззаботность, словно опять настали времена Броонского леса. Уж он-то заставит своих старых врагов англичан сполна заплатить за котел! Каждая капля того кипятка будет отомщена! Особенно Бедхэм — вот кто ощутит на себе его гнев. Ведь не будет же Бог настолько несправедлив, чтобы не поместить англичанина на его пути. И Туссен без конца молитвенно складывал руки, повторяя с комическим усердием:

— Господи Иисусе, Мария, Иосиф, дайте мне повстречать Бедхэма!.. Господи Иисусе, Мария, Иосиф, дайте мне повстречать Бедхэма!..

Ангерран не был расположен смеяться. Как бы ни обернулось дело, он знал, что выступил в свой последний поход. В сорок шесть лет это уже само по себе чудо — быть способным скакать на коне и биться. Потом (если для него еще настанет какое-нибудь «потом») он вернется в Куссон. Возьмет ли он жену, чтобы иметь наследника? Ангерран наверняка знал, что нет. Есть вещи, которые можно совершить лишь однажды. К тому же его наследник здесь; вот он, его сын, скачет с ним плечом к плечу… Впрочем, сеньор де Куссон всегда знал, что у Флоры не будет преемницы.

Ангерран гордился своим крестником. Не только потому, что тот стал исключительным бойцом, но потому, что у него были открытая душа и чистое сердце. А это главное. Теперь его труд завершен, и род Куссонов угаснет с ним вместе… Ангеррану больно было оторвать взор от серебряного щита с двумя муравлеными волками, противостоящими друг другу, с которым он, возможно, в последний раз шел навстречу врагу. Был бы его предок Юг доволен им? Ангерран на это надеялся. Всю свою жизнь он старался вести себя, как подобает рыцарю. Теперь ему оставалось последнее — покрыть славой свой герб.

Прибытие в Шартр стало для Франсуа настоящим помрачением очей. Все несметное французское рыцарство собралось здесь, под сенью собора в ответ на призыв короля. Франсуа почувствовал себя совсем маленьким, а их было так много — тысяч десять, быть может, и некоторые из них столь богаты! Каждый миг приходилось сторониться, чтобы дать дорогу чьей-нибудь неслыханно великолепной свите, поскольку многие сеньоры прибыли чуть ли не со всей своей челядью: оруженосцами, слугами, поварами, герольдами, трубачами, музыкантами для увеселения, труверами, танцорами, куртизанками.

С большим трудом прокладывая себе путь в этом столпотворении, Ангерран и Франсуа направились, как и положено, представиться коннетаблю — Готье де Бриенду, герцогу Афинскому, и двум маршалам Франции, Жану де Клермону и Арнулю д'Одрему. Потом они объехали толпу, стараясь увидеть главных военачальников. Один из них особенно поразил Франсуа. Это был человек с профилем хищной птицы, окруженный крикливой ордой. Франсуа спросил его имя. То оказался Арно де Серволь, которого все назвали Протоиереем, потому что был он, как говорили, монах-расстрига. Под его началом имелся небольшой отряд, и он решил послужить королю на время сражения.

Королевский шатер, усеянный лилиями, виднелся издалека: он был самый высокий из всех. Вокруг Иоанна Доброго толпилось очень много народа, но Франсуа все же смог его разглядеть: квадратная голова с выдающимся подбородком, узкий лоб, каштановые волосы, бородка и усы. Рядом с ним держались четверо его сыновей: дофин Карл восемнадцати лет, Людовик — семнадцати, Иоанн — шестнадцати и самый младший, Филипп, который, несмотря на свои четырнадцать лет, следовал за отцом в бой. Находился здесь также брат короля, Филипп Орлеанский. Возрастом он лишь ненамного превосходил королевских сыновей. На всех красовались туники цвета лазури, расшитые золотыми лилиями. Рядом с ними возвышалась воткнутая в землю орифламма — хоругвь святого Дени, которую ангел, сошедший с небес, принес некогда на место будущей базилики.

Перед глазами Франсуа предстала сама Франция — самая большая и самая богатая страна христианского мира. Его страна. Франсуа вздрогнул от восторга.

Ангерран вовсе не разделял воодушевления своего крестника. Это сборище ему не нравилось. Каждый тут шел, куда ему заблагорассудилось, все натыкались друг на друга и переругивались. А показное великолепие раздражало еще больше. Ну какая была нужда тащить с собой золотую посуду, меха, шелка, бочки с вином и повозки, набитые шлюхами? Идти со всем этим в бой? Ангерран опять обнаружил здесь тот ненавидимый им презренный дух тщеславия, из-за которого сгинул орден Звезды. Имелось, правда, одно утешение: среди простолюдинов-ополченцев, также откликнувшихся на призыв короля, оказалось много лучников — таких же самых лучников, как те, которые нанесли рыцарству столь жестокое поражение при Креси.

Но в самый последний момент Иоанн Добрый от них отказался. Ведь он собирался вести войну силами рыцарей и профессиональных солдат! Поэтому король велел отослать по домам «это мужичье, притащившееся сюда, как на ярмарку». После чего он дал сигнал выступать. Ангерран и Франсуа пустились в путь вместе с остальными, затерявшись среди огромной вооруженной толпы; племянник — исполненный надежд, дядя — встревоженный.

И впрямь, действовать требовалось быстро. Армия Черного Принца, выйдя из Бордо, уже добралась до Луары. Если она переправится через реку, то уже трудно будет помешать ее соединению с силами герцога Ланкастерского.

Черный Принц набрал гораздо больше людей, чем его брат: примерно три тысячи рыцарей, две тысячи лучников и две тысячи «подрезчиков». Надо заметить, что с ним было изрядное количество французов. Сеньоры из Борделе, Гиени, Ландов, Гаскони, вассалы его Аквитанских владений с готовностью откликнулись на призыв. Собравшись под командой Жана де Гральи, сеньора д'Аркюшона, которого все звали капталь[14] де Бюш, все эти спесивые дворянчики, совсем недавно залившие кровью Лангедок, с тем же задором отправились опустошать Берри, Пуату, Орлеан и сражаться против короля Франции. Не было у них ни жалости, ни стыда, ни угрызений совести. В войске Черного Принца, наследника английского трона, самые ревностные и свирепые воины звались по-французски: сир д'Альбре, сир де Поммье, де Муссидан, де Кюртон, де Лангуаран, де Рузан, де Лавридан, де Прессак…

Узнав, что французская армия начала преследование, Черный Принц со своими людьми стал отступать к Бордо. Было очевидно, что соотношение сил не оставляло ему другого выбора: у него было семь тысяч, у французов — около двадцати.

Однако не все в войске захватчика разделяли это мнение. Если сам Черный Принц и его правая рука Джон Чандос благоразумно стояли за отступление, то гасконцы рвались в бой. Численное превосходство? При Креси было такое же, что не помешало одержать победу. Как можно дать ускользнуть всему этому богатству, всем этим сеньорам-толстосумам? Никогда больше не подвернется такой случай заработать жирный выкуп!

Капталь де Бюш и его гасконцы сделали все, чтобы затянуть движение своей армии, и так в этом преуспели, что в субботу 17 сентября Черный Принц обнаружил себя обойденным, так как противник воспользовался другой дорогой. Уже виднелись стены Пуатье… Не имея больше возможности уклоняться от боя, Черный Принц, подобно своему отцу, предпочел отыскать благоприятную позицию и стать там лагерем. Его выбор пал на лес Нуайе, располагавшийся на небольшой возвышенности. Колючие заросли представляли собой естественное укрепление для лагеря. Затем ему оставалось только ждать…

В тот же день к вечеру войско Иоанна Доброго прибыло на плато, примыкавшее к лесу Нуайе, на так называемое поле Бовуар. Между обоими лагерями протекал Миоссон, небольшой ручей, приток Клэна, реки, извивающейся по заболоченной местности. Чтобы перейти ее, имелся брод. Было уже слишком поздно, чтобы предпринимать что бы то ни было, и король решил ждать…

На следующий день на рассвете король, прослушав мессу, разослал разведчиков. Потом, дождавшись их возвращения, приказал войску построиться в «боевые порядки», иначе говоря, по полкам. Иоанн Добрый решил составить три полка: самый главный он собирался доверить дофину Карлу, придав ему в помощь братьев — Людовика Анжуйского и Иоанна Беррийского; вторым должен был командовать его брат Филипп Орлеанский; а третий полк, резервный, он оставлял за собой.

Таким было представление Иоанна Доброго о командовании войсками. Все определяло наличие королевской крови, и ничего более. Ему и в голову не пришло, что опасно доверять армию молодым людям восемнадцати-двадцати лет без малейшего военного опыта. Согласно рыцарским правилам король и принцы должны первыми повернуться лицом к врагу: это единственное, что имело для них значение.

Впрочем, все это в любом случае было уже неважно, поскольку боевые порядки, которые выстраивались всего за несколько часов до схватки, не обладали никаким единством, составленные наспех коннетаблем и двумя маршалами, а кое-где и самими сеньорами, которые помещались там, где им больше нравилось. Словом, это было чем угодно, но только не боевым построением. А то, что три эти беспорядочные кучи с понатыканными то там, то сям знаменами гордо назывались полками, было не более чем пустым звуком.

Ангерран и Франсуа долго разыскивали знамя Бретани — чистое горностаевое полотнище. Утренний туман еще не совсем рассеялся, и рыцари разъезжали туда-сюда, наобум, лязгая железом; можно было подумать, что бой уже начался, и они попали в самую свалку. Со всех сторон неслись кличи крупных сеньоров, чьи люди собирали вассалов: «Монморанси в первом замке!», «Шатильон, герцог благородный!», «Бурбон, Божья Матерь!», а для тех, кто имел привилегию биться рядом с королем, звучало: «Монжуа, святой Дени!»

Дядя и племянник нашли, наконец, себе место в полку дофина. Франсуа был этим счастлив. Дофину Карлу исполнилось столько же лет, сколько и ему самому, с разницей в пару месяцев, ибо его высочество родился 21 января 1338 года. Это показалось Франсуа добрым предзнаменованием. Он попытался разглядеть дофина в этом столпотворении, но не успел. Войско всколыхнулось: где-то впереди король Иоанн держал речь перед своими людьми. Туман, в конце концов, рассеялся, и Франсуа заметил вдалеке голубое пятнышко на белом коне. Он расслышал только самый конец, когда король возвысил голос:

— Мои прекрасные рыцари, дайте же доказательство вашей доблести и отомстите за беды и разорение, причиненные врагом! Победа нам нужна любой ценой!

В войске раздались крики одобрения, а голос Иоанна сделался еще пронзительнее:

— Никакой пощады! Разите, не зная жалости! Перед вами — всего лишь отребье! Нынче вечером мне нужен только один пленник — английский принц!

Нескончаемый крик стал ответом королю. Франсуа кричал вместе с остальными — изо всех сил. И в то же время он улыбался своему дяде и Туссену. Настал, наконец, великий миг! Он жил теперь полнее, чем когда бы то ни было. Нынче вечером, если Бог того захочет, он будет победителем, а если Бог рассудит иначе, падет среди героев, как его отец при Креси. Какая разница! Оба эти жребия казались юноше равно завидными. Что бы с ним ни случилось, он покроет себя славой!

Франсуа был готов броситься на врага немедленно, но в войсках, напротив того, установилось длительное ожидание. А потом пришел этот невероятный приказ:

— Всем рыцарям спешиться!

Такое решение было следствием плана, принятого Иоанном Добрым. Чуть раньше вернулись разведчики и доложили обстановку: англичане выстроились в боевой порядок и как следует укрепились позади колючих зарослей. Чтобы добраться до них, оставался один лишь узкий проход, где ехать можно только по четыре в ряд.

Поэтому разведчики предложили королю, чтобы триста отборных рыцарей ринулись в атаку, дабы прорвать оборону англичан, а остальная часть рыцарской конницы, спешившись, довершила дело. Вот этот-то план и принял Иоанн Добрый.

Слезшие с коней рыцари были вынуждены обрубить заостренные носы своих железных башмаков — солеретов. Эти башмаки, невероятно длинные и загнутые, не позволяли передвигаться пешком. Равным же образом пришлось снять шпоры и укоротить копья на пять футов.

Тем временем оруженосцы отводили лошадей в лагерь. Что касается коннетабля, герцога Афинского, и маршалов де Клермона и д'Одрема, то они ездили по рядам, отбирая три сотни рыцарей, предназначенных для прорыва.

Вынужденный расстаться с Востоком, Франсуа был в отчаянии. До этого момента они оставались неразлучны, поэтому юный рыцарь надеялся, что и в дальнейшем они будут делить опасности и победы. Но таков уж был приказ короля. Ступив ногой на землю, Франсуа попрощался с конем, как с братом. Конь также нервничал. Когда Туссен взял его за узду, он прямо взбесился. И, несмотря на их доброе знакомство, Туссену пришлось применить всю свою силу, чтобы увести его с поля.

Превратив себя в пехотинца, обкорнав башмаки и копье, сняв шпоры, Франсуа ждал… Проходили часы, а ожидание все не кончалось. Уже солнце поднялось высоко, а он по-прежнему ждал вместе с остальными.

А все потому, что тем временем случилось событие, о котором воины знать не могли: неожиданно вмешалась Церковь. Из своего Авиньонского дворца папа Иннокентий VI спешно отправил легата — кардинала Эли де Талейран-Перигора, чтобы помешать битве. Дипломатия Иннокентия VI, равно как и дипломатия его предшественников, была незамысловатой, если не сказать наивной и упрощенческой: христиане должны не сражаться друг с другом, а вместе ходить в крестовые походы против мусульман. Имелись ли у англичан права захватывать чужие земли — это меньше всего заботило понтификов. Им важно было одно: мир среди христиан, война против неверных.

Кардинал де Талейран завернул сначала к Иоанну Доброму и без особого труда добился от него перемирия на воскресенье 18 сентября, день Господень. Такое решение, впрочем, вовсе не было само собой разумеющимся. В воскресенье происходило достаточно битв, ведь Церковь запрещает в этот день работать, а не сражаться… Затем прелат переправился через Миоссон, миновал колючие заросли леса Нуайе и встретился с английским полководцем. Черный Принц, в отличие от гасконцев, не имел ни малейшего желания ввязываться в ненадежную битву. По просьбе Эли де Талейрана он сделал своему противнику весьма выгодное предложение: за свободный проход своего войска он предлагал вернуть захваченную добычу, всех пленников и заплатить сверх того двести тысяч золотых экю. Извещенный об этом Иоанн Добрый хотел было согласиться, но, в конце концов, отверг сделку. И потом, несмотря на бесчисленные разъезды кардинала туда и обратно, соглашение так и не было достигнуто. Единственное, что осталось в силе, это воскресное перемирие.

Перемирие редко бывает нейтральным. Оно принесло выгоду англичанам. Узнав, что битва состоится только на следующий день, они воспользовались оставшимся временем, чтобы еще лучше усилить свои позиции. Вооружившись кирками и лопатами, они весь день копали ямы и траншеи. К вечеру лес Нуайе превратился в неприступную крепость.

Французы тоже не упустили часы перемирия даром. Они употребили их на то, чтобы напиться допьяна! Как только разнеслась весть о перемирии, каждый удалился в свою палатку, и началось повальное пьянство. Пока их противники трудились до седьмого пота, напрягая дух и укрепляя сердце, французы откупорили свои бочки с тонкими винами и принялись опустошать кубок за кубком. Часы напролет вояки горланили боевые кличи, перемежая их пьяными песнями и иканием. Время от времени поднимался неистовый гам — верный знак того, что повздорили два сеньора, поддержанные своими людьми. В воздухе разливался сильнейший запах перегара и винной гущи. Плато Бовуар превращалось в какой-то гигантский притон.

Сидя перед своими шатрами, Ангерран и Франсуа не пили. Как и десять лет назад, суровый щит «пасти и песок» и изящные муравленые волки были рядом. Но для Ангеррана нынешний день ничем не напоминал день Святого Людовика в 1346 году. В тот вечер он поднимал кубок с Гильомом и верил в победу. Теперь же он был в отчаянии…

Спустилась ночь. То тут, то там загорались факелы. Языки ворочались все тяжелее, пение становилось все более фальшивым. Ангерран покачал головой с сокрушенным видом:

— Бог никогда не даст победы этим людям!

Какой-то рыцарь прошел мимо. Он качался. Его поножи лязгали друг о друга. В руке он держал пехотную каску, которую превратил в чашу. При каждом неверном шаге оттуда выплескивалась золотистая жидкость. Он остановился перед дядей и племянником, некоторое время пытался удержать равновесие, потом обратился к Ангеррану со словами:

— К чему этот грустный вид, рыцарь? Выпьем! Это же мальвазия! Я ее…

Пьяница не закончил фразу. Ангерран вскочил одним махом и вышиб у него из рук каску.

— Завтра будешь пить в аду!

Рыцарь взревел по-звериному и попытался выхватить меч, но тут поднялся Франсуа и ударил его в покрытую латами грудь. Человек отлетел назад и с чудовищным грохотом рухнул на спину, задрав ноги кверху, словно какое-то огромное насекомое. Он попытался встать, изрыгая проклятия, но не смог. Тогда он уронил голову и прочие члены на землю и мгновение спустя уже храпел.

Впрочем, со всех сторон пение и крики сменялись храпом. Хваленое французское рыцарство, надежда великой страны, которая вот уже десять лет ждала освобождения и победы, выветривало хмель накануне решающей схватки!

Сказав несколько слов своему крестнику, Ангерран удалился в палатку. Франсуа последовал примеру дяди. Он был ужасно разочарован. Эти тягостные события отравили ему всю радость. Она была так чиста, и вдруг все разом помутнело и обесцветилось. Внутренне он не разделял пессимизма Ангеррана. Хоть он и признал, что рыцарство повело себя недостойно, но все-таки не мог поверить, что из-за этого оно лишится победы. Уж он-то в любом случае будет биться храбро. Более того — как лев!

Франсуа де Вивре опустился на колени, сложил руки и помолился от всей души о том, чтобы ему проявить себя не хуже, чем его отец при Креси. Перстень со львом блестел в свете единственной свечи, которую он вскоре задул. Франсуа лег и почти сразу же уснул, увидев, к своей великой радости, красный сон.

Он поднялся, как и другие, в приму. В этот сентябрьский понедельник 1356 года погода обещала быть чудесной. Дождь, моросивший в предыдущие дни, перестал. Франсуа нашел свое место в полку дофина, выстроившемся на плато Бовуар, и, как и накануне, ожидание возобновилось.

Ведь надо же было, чтобы сначала триста отборных всадников прорвали неприятельские ряды. Но их атаку задержало новое известие: англичане отходят! Это было заметно даже с плато Бовуар, несмотря на костры, которые они оставили, чтобы сбить противника с толку. Авангард уже переходил вброд Миоссон, основной корпус находился на марше, спускаясь с холма, а арьергард еще оставался в лесу Нуайе. Что происходит? Почему враги покидают столь благоприятную позицию? Это бегство? Или западня?..

В окружении Иоанна Доброго разгорелся спор. Маршалы не могли прийти к согласию. Арнуль д'Одрем придерживался того мнения, что надлежит немедленно нанести удар по броду, а Жан де Клермон считал, что следует выждать. Коннетабль де Бриенн был склонен поддерживать де Клермона. Король колебался. Спор между двумя вельможами грозил перерасти в кулачный бой. Но тут вдруг маршал д'Одрем удалился и, возглавив сто пятьдесят всадников, бывших под его началом, бросил их к броду через Миоссон, на английский авангард. Таким образом, он по собственной инициативе начал битву при Пуатье.

Маршалу де Клермону и коннетаблю, поставленным перед свершившимся фактом, ничего другого не оставалось, как тоже атаковать. Но, желая выразить свое несогласие, ударили они совсем в другом направлении — в сторону леса Нуайе и английского арьергарда.

Вот тогда-то и стало очевидно, что отступление было западней. На берегу Миоссона д'Одрем и его полтораста рыцарей были встречены дождем стрел. Место для обороны англичанами было выбрано удачно, и лучники выгодно размещены. Ни один из всадников не смог достичь цели. Маршал д'Одрем был тяжело ранен и в числе прочих взят в плен.

На другом конце дела обстояли еще хуже. Атака на лес Нуайе стала подобна самоубийству. Она и на самом деле вылилась в избиение. Как следует укрепившись в зарослях, лучники стреляли по рыцарям, словно по мишеням. Они с такой скоростью выпускали стрелы, что скоро растратили весь запас, и было видно, как они выскакивают из леса в своей бело-зеленой форме, чтобы собрать стрелы с мертвецов. В опьянении убийством они даже забывали брать пленных. Перед ними находился цвет французского дворянства, где выкуп за каждого равнялся бы чуть не целому состоянию, но они думали лишь об одном — стрелять. Так пали, пронзенные стрелами, и коннетабль Готье де Бриенн, герцог Афинский, и маршал Жан де Клермон. Оставшиеся в живых умчались прочь.

Со своего наблюдательного пункта на отроге плато Бовуар, по-прежнему сидя на белом коне, Иоанн Добрый видел все. Битва началась плохо, но пока еще ничто не было потеряно. Французской коннице не удалось прорвать оборону англичан, значит, это сделает пехота. Он отдал приказ полку дофина идти в наступление.

Франсуа почувствовал, что его сердце вот-вот вырвется из груди. По рядам прокатился крик:

— Вперед! На англичан!

Франсуа опустил забрало, Ангерран сделал то же самое. На несколько мгновений они обнялись. Затем Франсуа взялся с Туссеном за руки, и они пошли вперед. Повсюду вокруг них всколыхнулись тесные ряды. Словно бескрайний лес знамен и многоцветных флажков пришел в движение — это тронулось на врага пешее французское рыцарство.

Далеко они не ушли. Через несколько сот метров движение прекратилось. Послышалось конское ржанье. И в то же самое время разнесся невероятный слух: коннетабль и маршал де Клермон погибли, а маршал д'Одрем в плену. Войско заколебалось, а потом начало отступать.

Это длилось несколько минут. Откат ускорился. Франсуа и Туссен, Ангерран и его оруженосцы, не имея возможности противостоять общему движению назад, были вынуждены отступать вместе со всеми. Франсуа почувствовал, как железная перчатка его дяди легла ему на плечо. Ангерран указал на группу рыцарей, видневшихся впереди них, и крикнул:

— Трусы!

Действительно, эти не отступали к задним рядам, но, ломая строй, рвались прочь, к лагерю, где оставались их кони и поклажа. Они покидали поле боя! И эти были не одиночки. Теперь почти повсеместно по одному или сразу помногу рыцари устремлялись вон с места сражения.

Франсуа еще не оправился от своего первого удивления, когда вскрикнул, увидев попятный ход французского знамени: дофин, их военачальник, тоже покидал поле боя!

И тут отступление превратилось в беспорядочное бегство. Даже не увидев противника, каждый стремился теперь к лагерю, к своему коню и спасению. Полк дофина рассеивался, распадался, разбегался, даже не вступив в сражение. Лишь несколько храбрецов, которые хотели драться, сопротивлялись общему движению, но и они вынуждены были отходить.

Ангерран и Франсуа оказались в их числе. Франсуа бежал до потери дыхания. Кто бы мог сказать ему, что первый его бой превратится в паническое бегство? Как такое стало возможно? Что случилось?

За катастрофу делили ответственность рыцарство и король Иоанн Добрый.

Первые всадники, налетевшие на полк дофина, были вовсе не англичане, а оставшиеся в живых рыцари из отряда маршала де Клермона, которые возвращались на своих запаленных конях. Они-то и спровоцировали начало паники, столкнувшись с передними рядами дофинова полка; первые толкнули следующих, и так далее. Но это было еще не все: они принесли весть о гибели двоих полководцев и о пленении третьего, которое им довелось наблюдать во время бегства.

Воспользовавшись всеобщим смятением, английский авангард под командованием графа Уорвика покинул позиции у Миоссона и немедленно атаковал. Фланговая атака, стремительная, неудержимая, — поскольку англичане-то были верхом на своих конях, — и вызвала первые дезертирства.

Может показаться невероятным, что рыцари бросились бежать при появлении неприятеля. Но еще более невероятным является то, что они имели на это право и что не кто иной, как сам король, им это право даровал! Действительно, в своем указе от 1351 года Иоанн Добрый признавал за сеньорами право «покинуть строй» при условии, что они получат на то разрешение коннетабля и одного из маршалов. Однако только что стало известно, что коннетабль и оба маршала погибли или попали в плен. В таких обстоятельствах разрешения просить было попросту не у кого. Бежать дозволялось по собственному усмотрению. Многие сеньоры, не расположенные подставлять под удар свои особы и свои богатства, так и поступили. Зачем продолжать дело, которое, похоже, оборачивается не слишком хорошо? Они прибыли сюда по зову короля и уходят согласно правилам, им же самим установленным. В чем их можно упрекнуть?..

Перед лицом этого повального дезертирства Иоанн Добрый пошел на совершенно убийственную меру: чтобы спасти своих сыновей, которые, по его мнению, оказались в слишком большой опасности, король решил удалить их с поля битвы. То есть, сначала поставив их во главе войск, теперь заставлял их бежать в самый ответственный момент. Тем самым он вынуждал принцев всем подать пример трусости. Можно представить себе, какое впечатление это произвело! Причем случилось это как раз в то самое мгновение нерешительности, когда на карту была брошена судьба полков. За исключением нескольких храбрецов, все восприняли это как приказ: «Спасайся, кто может».

Королевские сыновья были препровождены под крепкой охраной не в Пуатье, который находился совсем рядом и чьи стены были видны с поля боя, но в Шовиньи. Оказывается, город Пуатье дал знать, что откажется открыть ворота французам. Обыватели Пуатье, укрывшиеся за стенами, мало были расположены рисковать своей шкурой и своим добром. В конце концов, они вовсе не просили, чтобы кто-то дрался у них под самым носом! Так что пусть все эти вояки сами разбираются между собой!

Однако один из принцев некоторое время спустя вернулся со своей свитой, отказавшись покинуть битву в минуту опасности. И был это отнюдь не старший, дофин, как легко было бы предположить, но, наоборот, самый младший — Филипп, которому исполнилось всего четырнадцать лет. Страстно привязанный к отцу, он так и не смог решиться покинуть его. Люди видели, как этот мальчик в почти игрушечных доспехах, которые были выкованы нарочно по его мерке, поместился у стремени короля, единственного, кто еще оставался верхом на белом коне, рядом с развевающейся орифламмой, знаменем Франции, потому что вместе они были ориентиром, знаком сбора для войска.

Франсуа де Вивре заметил вдалеке белого коня, разглядел орифламму и прекратил бег. Окружавшие его пешие рыцари тоже никуда больше не бежали — они добрались до королевского полка, стремиться дальше незачем. В первый раз с начала отступления Франсуа огляделся. Туссена он заметил сразу же, а вот Ангеррана нигде не было видно. Франсуа кричал, звал, но все напрасно. Отсутствие дяди причинило ему острую боль. Без сомнения, с ним что-то случилось… В какой-то миг он чуть было не отправился назад, к англичанам, на поиски.

Но — не сдвинулся с места. Ведь так ему приказал это сам Ангерран. Он вспомнил один из уроков дяди, преподанных во время Битвы Тридцати. На войне нет места чувствительности. Перед лицом врага любая душевная слабость смертельна. Не должно более иметь ни друга, ни отца, ни брата, ни дяди. О них следует забыть и заботиться только о самом себе, чтобы разить и убивать. Франсуа сжал зубы и мысленно повторил: «Разить. Убивать!»

Глядя с высоты своего коня, король Иоанн Добрый имел довольно точное представление о положении дел. Несмотря на неудачи, которые следовали одна за другой, французские силы все еще бесконечно превосходили англо-гасконские — больше чем в два раза, это несомненно. Если дать доказательство хладнокровия, то все еще можно спасти.

Король Иоанн решил показать пример. Он спешился, велел увести своего коня и взял в руки секиру. Он как бы говорил тем самым, что об отступлении не может быть и речи. Потом разослал вестовых, чтобы передали полку герцога Орлеанского приказ атаковать. Без сомнения, его вступление в игру решит все дело, ибо он один многочисленнее, чем объединенные силы врагов.

Произошло же нечто совершенно противоположное ожиданиям короля. Прибытие полка герцога Орлеанского стало началом катастрофы. Даже еще не встретив противника, без всякой причины — точнее, без всякой другой причины, кроме чрезвычайно низкого боевого духа армии, — полк побежал. У этих рыцарей, которые шли в бой пешими, с укороченными копьями, имелось что угодно, кроме духа победителей. Слишком много отступлений видели они сегодня. Призрак бегства буквально витал в воздухе. Почему это другие бегут спасать свое золото, своих жен и детей, а они — нет? И вот все сразу, одновременно, словно получив приказ, они бросились врассыпную: одни — к лагерю и к своим лошадям, другие — как можно дальше от поля боя, назад, за королевский полк. В какие-то несколько минут полк герцога Орлеанского испарился, а королевский полк, который предполагалось держать в резерве, оказался в первых рядах.

Франсуа, конечно, ничего не мог знать об этом. Единственное, что он увидел со своего места, было то, что англичане показались, наконец, перед ним. То тут, то там появлялись рыцари, и гремел клич:

— Англия, святой Георгий!

Все произошло так быстро, что Франсуа даже не успел прокричать собственный боевой клич: он увидел, как трое вражеских рыцарей мчатся во весь опор прямо на него. Их кони держались бок о бок, копья были опущены наперевес, и все вместе представляло собой грозную сплоченную массу — неодолимую, неотвратимую. У Франсуа мелькнула мысль о Боге, но голос Туссена отвлек его от поспешной молитвы:

— Делайте, как я!

В самое последнее мгновение, когда копья уже едва не касались их, Туссен нырнул вперед, и Франсуа сделал то же самое. Трое всадников пронеслись над ними… Туссен поднялся, за ним — Франсуа. Оба остались невредимы.

— Я этому научился в Броонском лесу: лошади избегают наступать на тело, лежащее на земле.

Франсуа взял своего оруженосца за руку.

— Идем!

— Куда?

Франсуа не ответил. Вслед за другими беглецами он двинулся к лагерю. Туссен вспылил:

— Я дал клятву повиноваться вам. Так вот, сейчас я ее проклинаю!

Франсуа улыбнулся и прибавил шагу.

— Ты видел Битву Тридцати?

Туссен ответил тоном глубокого презрения:

— Нет! Я тогда был в Броонском лесу, и сам сражался, а не смотрел, как дерутся другие.

— Туссен, мы поступим так же, как Гильом де Монтобан.

— Пока что мы поступаем, как пара трусов!

— На этот раз ты судишь слишком поспешно, Туссен!

Они добрались до французского лагеря. Там царила суета, как в пчелином улье. Да и беглые сеньоры напоминали перепуганных насекомых. Одни орали на своих слуг, чтобы те быстрее грузили золото и ценности, которые привезли с собой, другие, рассудив, что дороже жизни сокровища нет, вскакивали на первую попавшуюся лошадь, нимало не беспокоясь о ее владельце, и мчались прочь, как можно дальше отсюда.

Восток по-прежнему оставался там, где его привязал Туссен. Завидев своего хозяина, он даже подскочил и исполнил от радости несколько безумных кульбитов. Франсуа сел в седло и направил коня туда, откуда они только что прибыли. Туссен, тоже оседлавший лошадь, спросил с широкой ухмылкой:

— Значит, возвращаемся в бой?

— Да, как это сделал Гильом де Монтобан в Битве Тридцати, и это принесло тогда победу! Без коней мы бы все равно оставались беспомощными. Зато теперь англичане увидят, кто мы такие!..

Франсуа, бросивший во время бегства свое укороченное копье, обнажил меч. Но, заметив, что Туссен безоружен, он протянул меч своему оруженосцу. Тот хотел было отказаться:

— Он же благословленный, а я не рыцарь!

— Бери! Ты достоин его больше, чем все те, кого я сегодня видел.

Франсуа пустил Востока тройным галопом и взмахнул своим боевым цепом. Он раскрутил его над головой и в первый раз с начала битвы прокричал клич рода де Вивре:

— Мой лев!

За время его мнимого отступления положение дел сильно изменилось. Когда Франсуа покидал поле боя, ситуация была следующей: на плато Бовуар оставался лишь королевский полк, пополненный беглецами из полков дофина и герцога Орлеанского. В тот момент с ними схватился, атаковав их в лоб, только английский авангард под командованием графа Уорвика.

Но из леса Нуайе Черный Принц увидел, какой нежданный оборот приняло дело. Французские знамена отходили одно за другим, избегая боя. Каким бы невероятным это ни показалось, стала возможной победа. И тогда Черный Принц велел бросить в сражение остаток английского войска, атаковав фронт королевского полка рядом с графом Уорвиком.

Капталь де Бюш и его гасконцы весь день оставались у брода через Миоссон. Они ждали своего часа. И когда они увидели, что англичане атакуют с фронта, то предприняли обходной маневр и зашли французам в тыл. Это был последний удар: попав в тиски между капталем и Черным Принцем, французы были обречены…

Иоанн Добрый находился в самой гуще своих войск. Хоть и пеший, король все равно был заметен издалека благодаря орифламме, которую держал знатный сеньор Жоффруа де Шарни. Рядом с ним находился также его сын Филипп, маленький принц четырнадцати лет, похожий в своих миниатюрных доспехах на игрушку. Несмотря на все приказы и уговоры отца, он упрямо отказался покинуть его.

Королевская свита была хорошо видна на этом открытом плато. Ее присутствие еще больше раззадорило противника. Король по-прежнему здесь! Король решил биться до последнего! Такой пленник — можно неслыханно поживиться! Англичане с одной стороны, гасконцы — с другой яростно устремились к нему, презрев все опасности, словно бабочки, ослепленные пламенем. Вскоре наиболее отчаянные уже добрались до короля.

Велев увести своего коня, Иоанн тем самым лишил себя надежды спастись бегством. Ухватив свою секиру обеими руками, он бросился в самую гущу схватки.

Именно в этот момент Франсуа де Вивре и прибыл на поле боя. Он сразу заметил, как переменилась обстановка: англичане теперь были повсюду, а французы таяли, словно снег на солнце. Стало быть, его ждала не победа, а судьба павших героев, судьба его отца при Креси… Это была единственная мысль, промелькнувшая в его мозгу. Он бросился вперед.

К нему сразу же устремился какой-то английский рыцарь с копьем наперевес. Франсуа поскакал навстречу, раскручивая цеп над головой. Никогда прежде он не чувствовал такой уверенности в себе. Все произошло на скаку, на бешеной скорости, однако он до мельчайшего своего жеста знал, что ему делать. Когда копье противника оказалось в пределах досягаемости, Франсуа отбил его шаром цепа. Рыцарь, увлекаемый навстречу разгоном коня, приблизился, и тут Франсуа изо всех сил ударил его по голове. Сила удара в сочетании с удвоенной скоростью обоих коней оказалась так велика, что шлем англичанина разлетелся на куски вместе с половиной черепа.

Франсуа прокричал:

— Мой лев!

И поскакал на поиски нового противника.

Тогда-то он и услышал этот клич:

— Солсбери!.. Солсбери!..

Впереди скакал отряд рыцарей и латников попроще. Они окружали и защищали графа Солсбери, важного английского вельможу и одного из лучших военачальников Черного Принца. Вот он, долгожданный случай покрыть себя славой! Франсуа пустил коня во весь опор им навстречу. К нему присоединился Туссен, куда-то потерявшийся во время схватки с англичанином. Они поскакали бок о бок. Оруженосец показал ему меч с золотым навершием, красный от крови.

— А котел-то начинает окупаться, господин мой!

Сказать больше им не хватило времени. От отряда Солсбери отделилось несколько всадников, желая, без сомнения, обезопасить своего господина от нежелательной встречи. Из их числа Туссен привлек к себе сразу троих. К Франсуа направился только один. Зато это был настоящий великан, вооруженный, как и он сам, боевым цепом.

Цеп против цепа: Франсуа тысячу раз повторял это упражнение во время тренировок. И он ринулся в новое единоборство без малейшего страха. Англичанин, гигант с буйволовой шеей, уже отвесил несколько ударов, способных свалить быка, но Франсуа избежал их играючи, простым отклонением торса или головы. И тоже ударил в свою очередь. Он думал победить противника этим единственным ударом, но, к его великому сожалению, тот также избежал выпада с поразительной легкостью: у колосса гибкости оказалось не меньше, чем у него самого! Стычка становилась смертельно опасной!

В течение долгих минут оба рыцаря кружились в гибельном танце, яростно нанося друг другу удары и с легкостью их избегая. До тех пор, пока цепи не перекрутились между собой. Теперь оставалось одно: тянуть сильнее, чем противник, и завладеть сразу обоими цепами. Это был вопрос исключительно физической силы, и если ты не уверен, что сильнее своего соперника, лучше уж тебе сразу спастись бегством.

Как когда-то с Большим Кола, Франсуа превратил эту борьбу в простое и незамысловатое испытание силы. Несмотря на разницу в весе он должен, он обязан оказаться сильнее!

Англичанин пыхтел, как бык, и сыпал проклятьями на своем языке. Франсуа упорно думал об Эде де Вивре, грозе сарацин. Он не имеет права показать себя недостойным памяти своего предка, ведь у него перстень со львом!.. Франсуа собрал остатки своих сил и крикнул:

— Мой лев!

И в тот самый миг оба цепа оказались в его руке, а упрямый английский рыцарь — на земле. Франсуа нанес ему несколько ударов подряд по навершию шлема. И всякий раз железный шар вырывал своими шипами частицы мозга… Франсуа вновь направился к отряду графа Солсбери.

Туссен закончил свою схватку раньше. Он оказался в отчаянном положении, теснимый со всех сторон всадниками и «подрезчиками». Вскрикнув, он упал. Но Франсуа даже не попытался прийти ему на помощь. Больше, чем когда-либо, он был расположен следовать уроку своего дяди: ничто не должно отвлекать рыцаря от собственного боя и собственной судьбы. Он должен добраться до графа Солсбери, от которого его отделяли теперь лишь несколько всадников.

Устремив глаза к цели, которой надлежало достичь, Франсуа не заметил человека, вдруг выросшего перед ним. Точнее, он заметил его слишком поздно. Это был конный лучник, и он уже натянул свою тетиву. Через долю секунды вылетит стрела, и сеньор де Вивре будет мертв…

Но стрелу получил не Франсуа, а его конь. В последний миг Восток взвился на дыбы, закрывая своим телом хозяина, и стрела вонзилась ему в шею. Франсуа вылетел из седла, а Восток опустился на подогнувшиеся передние ноги и медленно склонил голову. Франсуа поднялся, оглушенный. Он вовсе не тянул за поводья, чтобы заставить коня вздыбиться, в этом он был уверен. Конь сделал это сам, пожертвовав своей жизнью ради него. Забыв про сутолоку и грохот сражения, Франсуа склонился над этим огромным влажным глазом, который уже подернула туманом смерть, но который, однако, не отрываясь смотрел на него. Юноша прошептал:

— Восток…

И тут его сбило на землю лицом вниз. Удары дождем посыпались на его кирасу. Как это странно! Он не смягчился ни ради своего дяди, ни ради своего оруженосца, но из-за коня у него дрогнуло сердце, и сейчас он заплатит за это жизнью!

Раздался крик:

— Оставьте его! Он мой пленник!

Удары сразу же прекратились. Франсуа де Вивре обнаружил себя перед графом Солсбери.

— Я видел вас в бою, любезный мой рыцарь. Вы заслуживаете спасения. Я Солсбери.

— Я Франсуа де Вивре.

— А я Туссен, его оруженосец!

Туссен вскочил на ноги подле своего господина, с лицом, залитым кровью, но в отменном здравии. Он обратился к Франсуа, понизив голос:

— Меня ранили слегка в руку, так что, падая, я вымазал себе кровью голову и притворился мертвым. Они ничего, кроме покойника, и не увидели.

Франсуа поклонился своему победителю с угрюмым видом.

— Не изводите себя, любезный рыцарь, сегодня будут и другие пленники, кроме вас. Да еще какие!..

Поскольку бежать Иоанн Добрый не захотел, ему сейчас не оставалось другого выбора, кроме плена или смерти. Поступая так, он был верен уставу своего мертворожденного ордена Звезды, от которого при Пуатье оставался он один. Никогда не отступать, даже вопреки элементарному здравому смыслу, — таково было правило, которое он изобрел для других, таково было правило, которому он собирался последовать и сам. Ему и в голову не приходило, что он — не просто рыцарь, что он, прежде всего король, а у короля есть долг — спасать свою особу пусть даже ценой мнимой трусости. Но Иоанн Добрый чувствовал себя рыцарем в гораздо большей степени, нежели королем.

Вокруг него началась настоящая грызня. Но не как вокруг беззащитного оленя; больше всего это напоминало свору, выгнавшую из логова матерого и свирепого кабана и теперь опасливо подступающуюся к нему.

Ибо король всех привел в замешательство своей силой и храбростью. Широкими взмахами секиры он разбивал доспехи, отрубал пальцы и ломал руки тем, кто подходил слишком близко. Он и сам был неоднократно ранен, причем несколько раз в голову. Кровь заливала глаза и делала его почти слепым. Иоанн уже не понимал, откуда сыплются на него удары, и не видел, куда бьет сам. Тут-то он и услыхал голос маленького Филиппа, который с высоты своих четырнадцати лет взялся направлять его:

— Отец, берегитесь — справа!.. Отец, берегитесь — слева!..

Несмотря на заботу нападавших взять короля живым ради баснословного выкупа, давка и толкотня были такими, что каждый миг жизни Иоанна Доброго угрожала опасность. Удары сыпались со всех сторон. Каждый надсаживал глотку, стараясь переорать соседей:

— Сдавайтесь мне, государь!

— Нет! Мне, государь, мне!

Но Иоанн Добрый не хотел сдаваться. И вовсе не из принципа. Он достаточно сражался; знаменосец Франции, Жоффруа де Шарни, пал у самых его ног, прижимая к груди священную хоругвь. Честь его была спасена. Нет, король не хотел сдаваться потому лишь, что все те, кто его окружали, были гасконцы. Это они кричали ему со своим каркающим юго-западным выговором, а ему не хотелось попасть в руки этих людей.

Но тут дорогу в этой свалке проложил себе какой-то великан и обратился к королю на чистейшем языке ойль[15]:

— Государь, сдавайтесь мне!

В первый раз Иоанн Добрый заговорил:

— Где мой кузен, принц Уэльский? Я хочу сдаться ему.

— Государь, его здесь нет, но если вы сдадитесь мне, я немедленно вас к нему препровожу.

— Кто вы?

— Государь, я Дени де Морбек, рыцарь из Артуа, пять лет состою на службе английского короля, потому что из вашего королевства был вынужден уйти в изгнание.

Действительно, Дени де Морбек был изгнан из Франции за убийство и после этого переметнулся к англичанам.

— Я сдаюсь вам, мессир Дени, — решил король Иоанн. — И в залог моего слова вот вам моя правая перчатка.

Эта речь прозвучала в благоговейном молчании, но мгновение спустя поднялся оглушительный гвалт. Гасконские сеньоры, разочарованные тем, что от них ускользнула верная добыча, сделали вид, будто ничего не видели и не слышали, и опять налетели на пленника, как стервятники. Каждый кричал:

— Король мой! Мой!

Короля хватали, толкали и тянули во все стороны, едва не раздирая на части. Иоанн Добрый заорал что было силы:

— Господа! Перестаньте спорить из-за моей особы. Я достаточно велик, чтобы сделать богатыми всех вас. Лучше проводите нас с сыном к моему кузену, принцу Уэльскому. Да повежливей!

Но свалка стала еще более дикой. Короля опрокинули и чуть не затоптали. Он бы наверняка погиб, если бы в этот миг не подоспели графы Уорвик и Суффолк.

Их послал на поле боя сам Черный Принц, обеспокоенный судьбой короля. Английские военачальники немедленно положили конец потасовке:

— Назад! Чтобы ни один не посмел коснуться короля, если дорожит своей жизнью!

Вскоре Иоанн Добрый и его сын были доставлены под надежной охраной в шатер Черного Принца. Принц глубоко поклонился королю. Это была их первая встреча.

Вопреки опасениям Франсуа Ангерран не погиб. Как это часто случается в давке, его против воли затянуло в группу беглецов, которые ринулись к лагерю. Пытаясь вернуться в битву, он заблудился и обнаружил себя под стенами Пуатье.

Когда он туда добрался, день был уже в самом разгаре. Оруженосцы не последовали за ним. Ангерран не знал, куда они подевались, равно как не ведал о судьбе племянника.

Сражение продолжалось и под стенами города. Французские рыцари и солдаты, бежавшие с поля боя, устремлялись к городу, думая найти там спасение, но, покуда они колотили в наглухо запертые ворота, их настигал неприятель и предавал смерти либо, если речь шла о сеньорах поважнее, брал в плен.

Ангерран де Куссон был в отчаянии. Его последняя битва обернулась стыдом и бесчестьем. Зачем только Бог даровал ему столько лет, чтобы дожить до такого позора? Почему только он не погиб в числе первых, подобно коннетаблю де Бриенну и маршалу де Клермону, героически и глупо атакуя английских лучников, засевших в непроходимых зарослях? Зачем дано ему было увидеть продолжение — знамена и флажки самого цвета французского рыцарства, оборотившего свой тыл неприятелю в разгар сражения?

Французское рыцарство явило полную свою несостоятельность! Этот день стал днем траура. Никогда с тех пор, как умерла Флора, Ангерран де Куссон не испытывал подобного отчаяния.

Ангеррану казалось, что он видел уже достаточно, но здесь, под стенами Пуатье, его поджидал последний удар. Пуатье, главный город одной из самых больших провинций Франции, не открыл ворот войску своего короля! Этот город не различал французов и англичан. Он одинаково относился и к захватчикам, и к защитникам страны. Горожане и народ оказались не лучше дворянства. Все потеряно! Все!..

В нескольких сотнях шагов перед Ангерраном какой-то молодой рыцарь в отчаянии барабанил в запертые городские ворота. Стоя неподалеку, пересмеивались на языке ок*** гасконский сеньор и его люди. Когда юноша достаточно настучался, умоляя горожан, а гасконцы достаточно нахохотались, они приблизились к нему, перерезали бедняге горло и поделили между собой его доспехи.

На стенах Пуатье находились люди, наблюдавшие эту сцену. Они даже не постыдились отвести глаза. Ангерран зарычал, ткнув мечом в их сторону:

— Сучьи дети! Шлюхино отродье! Свиные выблядки!

Крики привлекли внимание гасконца и его отряда. Ангерран бросил свой меч и подставил им горло.

— Убейте меня!

Гасконец остановился в нескольких шагах, рассматривая его с любопытством.

— Убить вас? Вот уж не подумаю! Вы мой пленник.

— Зарезали же вы только что того рыцаря!

— За его доспехи не выручить и десяти ливров, а те, что на вас, потянут не меньше сотни. У вас наверняка найдется чем заплатить выкуп.

— Убейте меня!

— Пойдемте, рыцарь! Меня зовут Берзак. С вами обойдутся по-благородному.

Казалось, Ангерран ничего не слышал. Он почти бредил, и его пришлось увести силой. Он беспрестанно повторял:

— Убейте меня!

Над английским лагерем спустилась ночь. Повозки, груженные золотой посудой, доспехами и драгоценным оружием, с трудом пробивали себе дорогу среди англо-гасконских солдат и их пленников.

Милостью графа Солсбери Франсуа была оказана особая честь: он должен был присутствовать этим вечером на пиру, который давал Черный Принц своим самым именитым пленникам.

Пиршество состоялось в огромной палатке, обтянутой изнутри красной тканью. Многочисленные факелы освещали ее так ярко, словно это был парадный зал какого-нибудь замка. Были накрыты многочисленные столы. За почетным — королевским — заняли место самые знатные сеньоры Франции. А снаружи ночь укрыла обильную жатву смерти: восемь тысяч французов, девятнадцать сотен английских рыцарей да пятнадцать сотен валлийских стрелков…

Иоанну Доброму перевязали раны. Они оказались неглубоки, и король смог выглядеть на пиру достойным образом. Черный Принц смиренно отказался сесть за его стол, он счел своим долгом стоять рядом и прислуживать ему, повторяя:

— Угощайтесь, мой дорогой государь. Отведайте все, что вам по вкусу.

Никто вокруг не проявил удивления, но все же! Ведь потому они и сражались, что Эдуард III заявил права на корону Франции. Стало быть, для Черного Принца законным французским королем должен быть его отец, который добавил к своему гербу золотые лилии и подписывал все свои указы титулом: «Король Франции, Англии и властитель Ирландии». И наоборот, он не должен был бы относиться к Иоанну Доброму иначе как к узурпатору, которого надлежит бросить в застенок, наложив на него цепи, прежде чем отправить на эшафот.

Вместо этого Черный Принц был сама предупредительность.

— Я уверен, что монсеньор, мой отец, окажет вам все подобающие почести и не поскупится на доброе отношение. Вы станете друзьями, и надолго.

Странная война, где дрались из-за претензий, в которые никто не верил, война, окончание которой сегодня, в понедельник 19 сентября 1356 года, виделось меньше, чем когда-либо…

Сидя за другим столом, Франсуа не касался кушаний. У него сжималось горло. Его окружали гасконцы, которые обжирались и наливались вином. Это было естественно, ведь они же победили, и он сам на их месте вел бы себя так же. Но сидящие напротив него два французских сеньора уподоблялись победителям. Они, не переставая, сближали бокалы и сопровождали собственные шутки громким смехом.

— Богом клянусь, Жоффруа! Когда назначат мой выкуп, я хочу, чтобы это было десять тысяч ноблей золотом, и ни гроша меньше!

— И я Богом клянусь, Филипп, если ты стоишь десять тысяч, то уж я-то, небось, все двенадцать!

Франсуа не смог сдержаться. Он бросил им через стол:

— Как вы можете смеяться в день поражения, среди мертвых?

Оба сеньора ничуть не смутились. Один из них поднял свой кубок и протянул его в сторону Франсуа.

— Улыбайтесь, юноша! Мертвые уже в раю, а мы-то живы! У нас была прекрасная битва, и пусть теперь мужичье заплатит за наше освобождение! Чего же вам еще?

В большой палатке установилась тишина. В самом ее конце, у почетного стола, Черный Принц собирался держать речь. С каким-то предметом в руках он обратился к королю:

— Государь, невзирая на неблагоприятный жребий, вы всех нас превзошли доблестью. Это отнюдь не льстивые слова. Мы едины в том, чтобы преподнести вам четки. Увидеть, что вы носите их, будет для нас большой честью.

И английский принц протянул королю Франции четки. Действительно, существовал такой обычай — дарить по окончании битвы четки наилучшему бойцу. Иоанн Добрый принял дар, и застольные беседы возобновились.

И вот тогда на Франсуа вдруг снизошло озарение. Ему вспомнилось некое отвлеченное понятие, смысл которого раньше всегда ускользал от него, несмотря на поучения отца и дяди, но сейчас он внезапно постиг его — постиг этой ночью, после разгрома, единственный из всех, кто его окружал, включая и самого короля! Его это так потрясло, что он заплакал горькими слезами. Какой-то англичанин, сидевший рядом с Франсуа и до этого момента державшийся весьма незаметно, положил ему руку на плечо.

— О чем вы плачете, друг мой? О вашей даме?

Франсуа повернулся к нему, но ничего не ответил. Ему было стыдно признаться, что он оплакивал Францию.

На следующий же день после своей победы, даже не похоронив павших, Черный Принц возобновил путь на Бордо. Ему и в самом деле нельзя было терять времени. Надлежало поскорее доставить в укрытие огромное количество добычи и пленных. Задача не из легких: пленников оказалось больше, чем победителей. Но, прежде всего, требовалось уберечь короля от любой попытки освобождения. Неужели дофин, которому удалось ускользнуть, не соберет войско ему на выручку? Неужели французские земли, через которые предстоит пройти, не откажут ему в праве прохода?

Опасения Черного Принца оказались напрасными. Когда дофин Карл прибыл в Париж, единственное, чего он добился, была паника. А что касается земель, городов и замков, находившихся на пути англичанина, то все они последовали примеру Пуатье, то есть не шевельнули даже пальцем. Все сделали вид, будто им неизвестно, что король Франции в плену вместе с тысячами рыцарей и что охранники изрядно уступают им в числе.

Стесненный своей добычей и полоном, Черный Принц делал не более десяти километров в день; когда он прибыл в Бордо 3 октября, это стало концом долгой прогулки.

Восторг бордоского населения был неописуем. Духовенство вышло навстречу армии благодарственным крестным ходом. В расцвеченном флагами городе улицы и окна домов были черны от народа. Добрые граждане во весь голос славили победу. Они смотрели, не осмеливаясь верить собственным глазам, на французского короля, скачущего рядом с английским принцем в сопровождении своего сына, маленького Филиппа. Они глазели на нескончаемую процессию пленных рыцарей, пеших, в окружении конной стражи. Они никак не могли сосчитать повозки, ломящиеся от золота. Для всех это был великий день, день ликования.

Испытывал ли кто-нибудь из них неловкость, видя пленником того, кто, в принципе, был их государем и по отношению к кому сам английский принц вел себя соответственно? Поди узнай наверняка. С тех пор как город Бордо стал официально английским, на него обрушилось богатство, какого он никогда прежде не знал. За Ла-Маншем жили большие любители вин, и торговля процветала вовсю. К тому же война постоянно приносила новую добычу. Так зачем смущать себя бесполезными мыслями? Сам Бог, похоже, сделал выбор, даровав победу столь полную и нежданную. А где счастье, там и веселье!

Затерявшись в колонне пленников, Франсуа и Туссен двигались вперед, словно скот на бойню. Франсуа не знал что и думать после стольких противоречивых волнений. Он не мог забыть и свое боевое крещение. В первый раз он дрался в бою, крепко дрался, и все еще не мог отойти от возбуждения. Но вместе с тем он ощущал горечь поражения и, хуже того, стыд за поведение своих соотечественников. Что-то с ним теперь будет? У него возникло ощущение, что он движется навстречу чему-то неизвестному.

Туссен воспринимал все случившееся с гораздо большим спокойствием, по-философски. Он подвел итог своих рассуждений сразу же после пленения и поделился им с Франсуа:

— После того как тебя приговорили к смерти, попасть в плен — сущие пустяки.

И с этого момента старался, как мог, заразить своего господина собственным благодушием.

Что касается Ангеррана, то он сделался тенью самого себя. С тех пор как они ушли из-под Пуатье, он ел кое-как, ничем не интересовался, ни на кого не смотрел и ни с кем, кроме Франсуа, не разговаривал. Да и ему он говорил лишь «добрый день», «спокойной ночи» и тому подобные ничего не значащие слова…

В Бордо тем временем гремели праздники — неутихающий вихрь, умопомрачение! Горожане оспаривали друг у друга знатных пленников, вино лилось рекой. Иоанн Добрый присутствовал на всех приемах; эти приемы устраивались на золото его пленных рыцарей и на то, что было содрано с погибших. Король считал своим долгом выглядеть как можно великолепнее, и каждый восхищался его представительностью и той роскошью, которой он продолжал окружать себя.

Франсуа, Ангерран и Туссен оставались там, куда их поместил граф Солсбери, — в заурядной гостинице рядом с портом. И дядю, и племянника зазывали к себе именитые семейства города, но ни тот, ни другой не имели желания показываться на людях. Они удовлетворялись бедной обстановкой заведения и короткими прогулками по набережной под охраной английских солдат.

До сих пор пленники задерживались в Бордо, потому что из-за них между победителями разгорелись ужасные ссоры. За часть пленников, правда, никто спорить не собирался, зато уж за других шла настоящая грызня. На некоторых особо знатных претендовали сразу четыре, пять, а то и шесть сеньоров. Даже у Дени де Морбека оспаривал честь пленения короля некий Бернар де Труа. Дело разрасталось, обиженные требовали вмешательства самого Эдуарда III… А пока суд да дело, все оставались в Бордо. Тех, кого, подобно Франсуа, взяли в плен английские сеньоры, предстояло отправить в Лондон. Те, кто, подобно Ангеррану, достался гасконцам, оставались в Аквитании. Но когда же отплытие? Шли месяцы, а дело так и топталось на месте.

В начале зимы стало ясно, что Ангерран де Куссон умирает. Франсуа встревожился с первых же январских дней 1357 года. Его дядя исхудал так, что на него было страшно смотреть, лицо посерело. Он больше не покидал комнату и почти не вставал с ложа. Он ни на что не жаловался и от всего отказывался. Поэтому Франсуа пришлось втайне от него поставить сира де Берзака в известность о положении дел.

При мысли о том, что он может потерять вместе с пленником свой выкуп, тот пришел в ужас и не пожалел денег ради его выздоровления. С этой поры в комнату Ангеррана вереницей потянулись врачи. «Мой диагноз, — утверждал первый из них, — перемежающаяся четырехдневная лихорадка». И предписывал соответствующее лечение, которое немедленно отвергал второй лекарь, заменяя его кровопусканиями по причине избытка горячих мокрот. Третий, срочно вызванный ценою золота ввиду полного отсутствия успеха у своих собратьев, обнаружил избыток желчи и прописал сырую печень однодневного теленка. Пришлось обегать весь Бордо в поисках готовой отелиться коровы, купить новорожденного теленка и принести его в жертву. Впрочем, и печенка никак себя не оправдала.

Четвертый эскулап оказался приверженцем хирургии: от него избавились сразу же. Пятый был профессором медицинского факультета, светилом, признанным даже среди собратьев по ремеслу. Он долго исследовал больного и вынес, наконец, свой приговор:

— Страждет не тело, но душа. Речь идет о злокачественной форме болезни святого Лё, иначе говоря, эпилепсии. Я предписываю слабительное, рвотное, клистир и промывание желудка настойкой морозника.

Ангерран одинаково безропотно подчинялся всем лекарям и любым их предписаниям, односложно отвечая на вопросы и всякий раз после очередного осмотра заявляя, что чувствует себя лучше. Но он угасал с каждым днем.

Ангерран умирал от тоски. Этот безупречный рыцарь так и не пришел в себя после того, что увидел под Пуатье. Он не смог вынести мысли о несчастиях, которым суждено обрушиться на его страну… В последний день января, после долгого молчания, он заговорил, наконец, с Франсуа. Врачи, поскольку в этот день вызвали многих из них, толпились у дверей. Ангерран попросил Франсуа отослать их. Затем отправил Туссена за священником. Как только тот ушел, Ангерран сказал племяннику:

— Я покидаю этот мир…

Франсуа взглянул на своего дядю в полном смятении. До последнего мига он вопреки рассудку отказывался в это верить. Он все еще цеплялся за обнадеживающие слова лекарей. Он не хотел оставаться в одиночестве — во всяком случае, не так скоро!

Увидев его испуг, Ангерран улыбнулся:

— Ты можешь нисколько за себя не опасаться, Франсуа. Я больше тебе не нужен. У тебя достаточно силы, чтобы противостоять обстоятельствам, и все качества, чтобы сделать это с честью.

Франсуа хотел что-то сказать, но дядя остановил его:

— Мысль о тебе — это единственная радость, которую я уношу с собой. Я старался дать тебе все, что мог… не военную премудрость, нет, любой учитель фехтования был бы на это способен… но справедливость, умеренность и любовь к ближним…

Ангерран умолк, утомленный усилием, которое ему удалось совершить. Некоторое время он тяжело дышал, потом приподнялся и продолжил с внезапной силой:

— Не будь таким, как они, Франсуа! Никогда! Они недостойны меча, которым препоясаны. Они грубы, жестоки и тупы. Они ничего не поняли, даже король! Поклянись мне, что никогда не будешь походить на них!

— Клянусь.

Ангерран де Куссон медленно покачал головой.

— Хорошо… Я-то уже покончил со всем этим. Я достиг предела. Бог решит, за что меня судить…

Франсуа схватил руку своего дяди и стиснул ее в отчаянии… Теперь-то он понимал, чем был обязан ему. Сколько раз по утрам, когда приходилось вставать в темноте, он проклинал его! Но ведь Ангерран и сам каждое утро вставал в этот час. И когда приходилось изнурять себя в холод и зной, Ангерран всегда был рядом — и в холод, и в зной. Все, чего он требовал от племянника, сеньор де Куссон требовал и от себя самого. Франсуа осознал это в первый раз.

Сколько сил и мужества пришлось найти крестному, чтобы достойно воспитать своего преемника! За суровостью, а порой и жестокостью Ангеррана всегда скрывалась безграничная любовь…

Все смешалось в голове Франсуа. Все вернулось к нему одновременно. Он вновь увидел улыбку дяди, когда тот огласил свой приговор по делу о голой женщине; его понимающий вид, когда смущенный племянник поведал ему о своих первых юношеских тревогах. Франсуа всегда чувствовал в нем мудрость, граничащую с ясновидением, и этого было достаточно, чтобы его успокоить, даже когда крестный ничего не говорил. Если Ангерран умрет, кому еще он сможет довериться? Кто будет его поводырем и примером? Не может же Ангерран оставить его вот так, перед лицом всех ловушек жизни!..

Франсуа почувствовал, как тонет, захлебывается в отчаянии. Он закричал:

— Не уходите!

Ангерран не ответил. Как раз в этот миг вошел священник. Франсуа удалился. Вскоре священник вышел и обратил к нему несколько слов:

— Он уже в руках Божьих, но успел исповедаться.

Франсуа бросился в комнату и остановился у изголовья.

Нет, его дядя еще не умер. Священник всего лишь хотел сказать, что Ангерран преодолел тот рубеж, из-за которого любой возврат к жизни уже невозможен. Умирающий был иссиня-бледен и тихо хрипел. Франсуа заговорил с ним, но не добился никакого ответа. Они находились в разных мирах. Тогда Франсуа повелел выйти из комнаты всем, кто там толкался, — Берзаку, врачам, слугам — и остался с Туссеном, который опустился на колени.

Стоя у изголовья кровати, Франсуа видел, как его крестный отец и дядя стремительно отдаляется от него, словно на корабле, пущенном по волнам. Он хотел крикнуть ему вдогонку о своей любви, о своей огромной, бесконечной благодарности… И понял внезапно, как должен сделать это,

Франсуа вспомнил дядину книгу, историю о рыцаре, который искал дивный цветок семицветный, чтобы вновь обрести умершую супругу. О да, это он сам и есть, Ангерран де Куссон, тот безупречный рыцарь, достигший высшего совершенства в последний день своей жизни! Как же он достоин найти ее в Раю, свою Флору!

Ангерран заметался. Его лицо исказила гримаса, словно он стал жертвой последней земной боли. Франсуа склонился над ним. Он столько раз читал и перечитывал окончание «Поисков Флоры», что знал его наизусть. И он стал произносить эти слова вслух, по памяти. Так он прощался с тем, кто его воспитал; так он выказывал ему свою благодарность…

И по мере того как Франсуа читал, лицо Ангеррана успокоилось, черты разгладились, на губах появилась улыбка, и раскрылись глаза, озаренные светом, который уже не имел ничего общего со здешним, дольним миром.

Звучали стихи… Рыцарь умирал. Он поднимался в рай, сопровождаемый ангелами. И Флора была там! И в руках у нее — дивный цветок семицветный, заключающий в себе все цвета радуги. Его долгий поиск завершился…

Губы Ангеррана дрогнули. Он прошептал:

— Флора…

Потом его улыбка засветилась, засияла. Он приподнял голову.

— Франсуа! У нее… цветок!..

Затем вновь упал на подушки и более не шевелился.

Ангерран де Куссон был погребен в обители кармелитов в Бордо. Гроб опустили в могилу после мессы, туда же положили его щит: согласно обычаю вместе с последним представителем угасшего рода хоронили и его герб… Франсуа увидел, как земля засыпала двух противостоящих друг другу муравленых волков, которые уходили из этого мира одновременно с его дядей.

Франсуа вздрогнул. Погребение, волки… Он невольно вспомнил смерть своей матери. Он всегда старался избегать этого воспоминания, самого мучительного в жизни. Юноша поймал себя на том, что хотел бы попросить помощи у Ангеррана, как сделал в ночь бдения над оружием. Рыдание вырвалось из его груди.

Заупокойная служба заканчивалась. Франсуа не мог больше избегать размышлений, которых так страшился. Хотя волки де Куссонов и скрылись теперь под землей, но они не исчезли. И не унесли с собой свою таинственную и ужасную историю: они оставались в нем самом. Независимо от желания Франсуа половина крови в его жилах была куссоновская, даже если внешне это никак не проявлялось.

Юг, Теодора… Франсуа превосходно знал, как они прожили свою жизнь, мать ему часто об этом рассказывала. Он пытался забыть о них навсегда, но сегодня они напомнили ему о себе. Франсуа де Вивре — прямой потомок Юга и Теодоры де Куссон, в которых воплотились две стороны единого родства, как в добре, так и во зле. Так или иначе, но Франсуа походил на них, и ему суждено однажды пройти по их гибельным следам. Именно это отчасти и означал его черный сон…

Церемония закончилась. Франсуа ушел, сопровождаемый Туссеном, который с уважением отнесся к его молчанию. Мать, отец, а теперь вот и дядя… Все, кто предшествовал ему в жизни, исчезли. Отныне он оставался один, словно в первой линии боевого построения. Но противник, поджидавший его, был не рыцарь и даже не сама смерть. Это был волк. Волк, который затаился в нем с самого дня его рождения. После своего бдения над оружием Франсуа знал, что самый опасный его враг — он сам.

Торг из-за добычи между английскими и гасконскими сеньорами продолжался всю зиму и часть весны. В Англию Франсуа и Туссен отплыли 11 апреля в качестве пленников графа Солсбери. Король Иоанн Добрый находился на борту «Святой Марии», огромного английского корабля, битком набитого воинством на случай возможного нападения: сто моряков, пять сотен рыцарей и многочисленные лучники. Черный Принц поместился на борту «Святого Духа», адмиральского корабля. Что касается судна, на котором плыл Франсуа, то оно было самых скромных размеров и снялось с якоря утром, в окружении целой флотилии себе подобных.

Франсуа долго смотрел, как удаляются порт Бордо и берег Франции. Когда они скрылись из виду, он повернулся к Туссену. Более чем когда-либо, он чувствовал себя потерянным. Молодой рыцарь вздохнул.

— Как знать, что мы там повстречаем…

— Я знаю, господин мой!

— Завидую твоему знанию. Кого же мы увидим?

— Англичан. А если немного повезет, то и англичанок!

Глава 9

АРИЕТТА АНГЛИЙСКАЯ

Флот, доставлявший французских пленников в Англию, тащился еле-еле. Опасаясь бури, которая могла бы уничтожить этот баснословный человеческий груз, Черный Принц решил избегать открытого моря. Поэтому они двигались вдоль берегов, и дни тянулись за днями в тоскливом каботажном плавании. После отплытия из Бордо прошла уже целая неделя, а перед глазами все еще маячил континент.

Франсуа был мрачен. Устроившись в одном из уголков корабля, он избегал всех прочих французов. Он не мог простить им ни трусости, ни эгоизма, которые стали причиной поражения его страны и смерти его дяди. Он не хотел иметь ничего общего с этими людьми. Ему случалось наблюдать за ними. Они всячески подчеркивали свое глубокое презрение к постигшей их судьбе. Плевать им, что они разбиты! Съездить в Англию — подумаешь, новое приключение, повод сменить обстановку. Зато он, Франсуа де Вивре, клокотал и впадал в бешенство при мысли о невозможности драться. Что ему там делать? Нечего! В первый раз с тех пор, как он появился на свет, у Франсуа возникло ощущение, что он попусту теряет свое время.

Франсуа разговаривал только с Туссеном, но почти не слышал слов своего собеседника. Туссен, однако, склонял его к благоразумию:

— Всему свое время, господин мой: и для трудов, и для отдыха, и для страдания, и для удовольствия. Кто вам сказал, что вы теряете время? Откуда вы знаете, что вам уготовил Бог?

Корабельная пища была омерзительна, что сыграло не последнюю роль в раздражительности Франсуа; было даже невозможно определить, из чего состоит эта бурда — из мяса, овощей или рыбы. Быть может, именно кормежка источала в воздух некий болезнетворный миазм; как бы там ни было, но спустя десять дней после отплытия Франсуа внезапно свалился больным.

Ему не помогали заботы Туссена, который, впрочем, мало что мог предложить, кроме слов ободрения. Франсуа сделался добычей сильнейшей горячки. В какой-то миг все уже подумали было, что это чума, и среди команды даже поговаривали о том, чтобы выбросить больного за борт, но, поскольку бубоны не появились, его оставили в покое.

Есть Франсуа не мог, пить — и подавно, он бредил и дрожал, стуча зубами вопреки апрельской жаре и одеялам, в которые его укутывал оруженосец. Туссен уже решил, что настал последний час его господина, и священник, оказавшийся на борту, причастил его и дал отпущение грехов. Но Франсуа не умер. Его горячка внезапно спала ровно через неделю, утром 25 апреля, в день святого Марка.

Проснувшись, он сразу же оценил свое самочувствие и ухватился за руку Туссена, который сидел рядом.

— Туссен, я выздоровел!

— Это великий день, господин мой!

Франсуа внезапно умолк и, казалось, насторожился.

— Скажи уж лучше — великая ночь! Никогда еще она не была так черна!

Между ними воцарилось долгое молчание. Бело-розовый свет зари был великолепен. День обещал стать таким же погожим, как и предыдущие. Склонившись над своим господином, Туссен пристально вгляделся в него. Франсуа лежал, повернувшись к нему лицом и устремив вперед свои голубые глаза. Но эти глаза ни на что не глядели — ни вблизи, ни вдали; они были мертвыми и пустыми. Веки окаймляли розоватые струпья.

— Туссен, сейчас ведь ночь, правда? Туссен, только не говори мне…

Туссен ничего и не говорил, но именно от этого его ответ казался еще ужаснее: у него вырвалось рыдание. Франсуа горестно закричал:

— Я ослеп!

Туссен тотчас же опомнился:

— Это ненадолго! Я знавал многих, кто потерял зрение после лихорадки, а потом снова прозрел.

И Туссен продолжал говорить, лишь бы отвлечь своего господина, лишь бы оглушить самого себя.

Солнце вскоре поднялось довольно высоко, и Франсуа ощутил его тепло на своем лице — тепло без света, неопровержимое доказательство случившегося с ним несчастья.

— На что годен слепой рыцарь, рыцарь без глаз?

— Иоанн Слепой был самым прекрасным героем при Креси…

— Куда подевалось солнце? Цветы? Женщины? Куда подевалась жизнь?

— Вы опять все это увидите, клянусь вам!

Они были у самого борта. Туссен не успел уследить за своим господином. Стремительным движением Франсуа сорвал с пальца перстень со львом и швырнул его в море… Слепец услышал плеск упавшего в воду тела, потом шум беготни, удивленные восклицания, ругательства. Он пощупал свой непривычно голый палец и опять лег. Все кончено. Он умрет, как и его дядя, тихо скользнув по склону, неизбежно ведущему к смерти. Ангерран… Скоро он отыщет его и узрит свет — другой, неземной свет, который виден даже слепым…

Франсуа вздрогнул: чья-то мокрая рука коснулась его и надела ему на палец перстень со львом.

— Вода что-то холодновата для этого времени года, господин мой.

Франсуа хотел опять сорвать кольцо, но Туссен держал его крепко.

— Нашел-то я его без особого труда, только вот лучники решили, что это побег, и преподнесли мне в подарок букетик своих стрел. К счастью, на море они стреляют похуже, чем на земле. Я крикнул, что свалился нечаянно, и какая-то добрая душа бросила веревку.

Туссен сжимал ладонь Франсуа. Он склонился над своим господином, и морская вода дождем лилась с его волос и одежды. Франсуа не уклонялся от этого ливня. Великолепный, восхитительный Туссен, которому все нипочем! Бескорыстная преданность спутника оставалась единственной ниточкой, еще привязывавшей его к жизни.

— А теперь, господин мой, послушайте меня. Вы победите ваше несчастье. Вы победите его так, как умеете. Словно идет война, и это — вражеский рыцарь!

Речь оруженосца внезапно пробудила интерес Франсуа. Туссен сразу же заметил это и ослабил хватку, стискивающую руку хозяина. Франсуа сел.

— Объяснись.

— Ваша слепота — это черный рыцарь. Еще чернее, чем Черный Принц. Конь у него черный и доспехи — черные; он налетел на вас внезапно и закрыл свет своим плащом.

Но у вас есть оружие против него, оружие, которое одним ударом может переломать ноги его коню, вдребезги разбить доспехи, раскроить ему туловище, голову…

Франсуа пожал плечами:

— Меч? Боевой цеп?

— Нет, господин мой, смех!

— Смех?

— А вы пощупайте ваш перстень, господин мой.

Франсуа послушался. Он пробежал пальцами по тонко сработанной гриве, коснулся рубиновых глаз, задержался на разверстой пасти зверя — и застыл в изумлении. Это движение челюстей, раздвинутые губы, обнаженные клыки… Никакого сомнения: лев на его кольце смеялся!

Туссен опять взял его за руку.

— Пойдемте со мной!

— Куда?

— Я же вам сказал — за смехом. Будем смеяться.

— Я только что ослеп, а ты хочешь, чтобы я смеялся!

— Да, господин мой, и немедля!

Ведомый Туссеном, Франсуа пересек палубу и приблизился к тому месту, где помещались французские сеньоры — те самые, с которыми он не хотел знаться. Туссен предложил угадывать их внешность по голосам. Один из французов тут же добродушно его окликнул:

— Что, рыцарь, искупали своего оруженосца?

Франсуа ответил Туссену:

— Толстый и краснорожий.

— Отлично, господин мой!

Когда другой сварливо заметил Туссену, что тот, дескать, забрызгал его водой, Франсуа объявил:

— Длинный, тощий, бородатый.

Игра в эти отгадки длилась весь день. По-настоящему Франсуа так и не засмеялся, но он много раз ловил себя на том, что улыбается. На закате невидимого ему солнца, вечером 25 апреля, он принял решение: жить дальше. Он не знал — для чего, во имя чего, но знал, что должен продолжать. Пусть хотя бы еще на один день… Потому что и за один день многое может произойти, и сегодняшний — тому доказательство.

Засыпая, Франсуа боялся, что увидит черный сон, но ничего подобного не случилось. Он вновь вспомнил последние слова Божьей Твари, сказанные там, в хижине: «Тебе нужно терпение…» Терпение — вот оно, его второе оружие, о котором Туссен не подумал! Терпение — оборонительное оружие, в то время как смех — оружие наступательное. Защищенный терпением и вооруженный смехом, он сможет снова выйти на бой.

Франсуа заснул и вместо черного увидел красный сон… Вот так этой ночью на корабле где-то между Францией и Англией восемнадцатилетний рыцарь-пленник, ослепший несколько часов назад, познал мгновения счастья и торжества.

Вопреки утешительным предсказаниям Туссена, Франсуа не прозрел ни наутро, ни в последующие дни. Плавание затягивалось, море штормило. Парадоксально, но Франсуа был от этого счастлив. В отличие от почти всех прочих пассажиров он оказался не подвержен морской болезни и радовался возможности отыграться хоть на этом — чувство мелкое, но извинительное. Лишь вонь портила ему удовольствие, тем более что после потери зрения обоняние Франсуа, равно как осязание, слух и вкус обострились самым чудесным образом.

Лишь 5 мая 1357 года флот Черного Принца бросил якорь в Плимуте. Для Франсуа начиналось странное путешествие по стране, которая ничем не отличалась от той, что он покинул, кроме голосов. Это и стало его единственным впечатлением, когда он ступил на плимутскую набережную, — мешанина из невразумительных слов.

С первых же шагов Франсуа столкнулся с каким-то англичанином, который, не заметив увечья пленника, принялся поносить его, на чем свет стоит. И тут, к своему удивлению, Франсуа услыхал знакомый голос — голос Туссена, изъяснявшегося на том же языке. Человек более не настаивал и проворчал несколько слов, очевидно извинений.

— Ты говоришь по-английски?

— Да, господин мой.

— Где же ты выучился?

— У Бедхэмов. И муж, и жена научили меня кое-каким словам. Разумеется, не одним и тем же.

Франсуа улыбнулся. Решительно, мысль спасти Туссена от котла была самым гениальным вдохновением в его жизни…

От Плимута до Лондона не так уж далеко, но Черный Принц не торопился. Вполне понятная гордость заставляла его показывать знатных пленников английскому народу, и он нарочно увеличивал обходные пути, следуя мимо ликующих селян. Наконец, девятнадцать дней спустя, 24 мая 1357 года, состоялся его триумфальный въезд в город.

Колокола трезвонили во всю мочь, когда шествие миновало единственный мост, переброшенный через Темзу, — настоящее произведение искусства, с девятнадцатью арками и двумя укрепленными башнями, на одной из которых выставлялись для всеобщего обозрения головы казненных. Впереди, выпятив подбородок с тщательно подстриженной бородкой, возвышаясь, как всегда, на белом коне, ехал король Франции; сразу за ним — принц Уэльский, красивый молодой человек двадцати семи лет с пышными висячими усами, в черных доспехах и на черной кобыле. Цветовой контраст бил по глазам, чего и добивался принц. Этот способ выставить побежденного на свет, а победителя как бы укрыть в тени был следствием либо самой изысканной простоты, либо самой утонченной гордости.

Ничего из этого Франсуа не видел. Не видел он также и многоцветные полотнища, которыми были обтянуты фасады домов на всем пути, выбранном для шествия. До него доносились лишь звон колоколов и радостные крики лондонцев, но более всего — запахи.

Если признать, что города того времени были грязны, то Лондон, наверное, оказался бы самым грязным из всех. Свиньи свободно разгуливали повсюду, их было, кажется, не меньше, чем горожан. Прочие животные, а также отбросы и нечистоты превращали город в настоящий рассадник заразы. Чтобы достойно встретить торжественную процессию, городские власти приняли определенные меры: все свиньи были удалены из города и помещены в загоны на близлежащих лугах, а улицы вымыты и выскоблены в спешном порядке. Но запах все равно остался. И если для других, чье внимание привлекало яркое зрелище, вонь стала уже не так отчетлива, то Франсуа только ее и ощущал.

В колонне пленных французов, высоко подняв голову, поскольку вид народа-победителя никак не мог его задеть, Франсуа долго втягивал в себя воздух и, когда они входили в город через одни из восьми его ворот, расхохотался:

— Туссен, а Лондон-то пахнет дерьмом!

После многочисленных остановок и поворотов шествие достигло Савойских палат, предназначенных стать местопребыванием Иоанна Доброго и нескольких самолично избранных им знатных сеньоров, составлявших отныне его двор. Когда они остановились, Франсуа все еще смеялся. Смеялся он и тогда, когда явился пристав со стражниками, чтобы отвести их с Туссеном на новое место.

Граф Солсбери, извещенный о несчастье, приключившемся с его пленником, сделал рыцарский жест. В то время как всех прочих пленников малого значения должны были заключить либо в Тауэр, либо в здания, переделанные по этому случаю в тюрьму, он разрешил слепцу жить в городе, у одного из своих людей, Джона Мортимера — кошачьего капитана.

Джон Мортимер обитал на Фиш-стрит, улице, выходившей к Темзе неподалеку от рыбного рынка. Он поджидал гостей на пороге и, завидев их, вышел навстречу.

— Джон Мортимер, кошачий капитан. Это большая честь для меня — принимать в моем жилище храброго французского рыцаря, сраженного недугом.

Джон Мортимер оказался человеком далеко не заурядным. Могучего телосложения, с толстощеким лицом и руками широченными, как лопаты, он был необъятен и жизнерадостен. Его возраст с трудом поддавался определению: может, лет сорок… Взяв Франсуа за руки, новый хозяин перевел его через порог своего трехэтажного кирпичного дома. Этот колосс перемещался с удивительной ловкостью. Он был подвижен и гибок, что в сочетании с длинными тонкими усами придавало всей его повадке что-то кошачье.

— Вот, мессир, вы и у себя. Уж я-то постараюсь, чтобы вы позабыли о своем несчастье.

Франсуа не видел Мортимера, но представлял его себе. Глубокий голос и тяжелая рука, которая легла на его плечо, достаточно сообщили ему о пропорциях этого нового персонажа. Едва войдя в дом, Франсуа уловил странный запах; почувствовал он также и многочисленные прикасания к своим ногам. У него вырвалось восклицание:

— Кошки!

— Вы правы, мессир, это кошки.

Весь нижний этаж занимало одно-единственное помещение со стоящим посередине длинным столом, двумя скамьями по обе стороны и большим креслом с высокой спинкой в торце. Довершала картину бочка, водруженная на козлы. Но необычность этому месту придавала вовсе не его обстановка, а кошки. Они сновали повсюду, и невозможно было их сосчитать. Кошки всех мастей и размеров: черные, белые, черно-белые, рыжие, трехцветные, полосатые; толстопузые коты, изящные кошечки и уйма котят. Любопытно, но никто в этом зверинце не мяукал.

Мортимер усадил Франсуа в кресло и показал пальцем на одну из стен зала.

— Какой у вас герб, мессир?

— Пасти и песок.

— У меня тоже есть герб, хоть я и простолюдин. Мне даровал его сам король Эдуард. Поскольку видеть вы не можете, я вам его опишу: на лазоревом поле золотой кот, стреляющий из лука, и девиз: SEMPER FELIX.

— «Всегда счастливый»… Вам и впрямь везет, капитан Мортимер!

Мортимер уточнил перевод:

— «Всегда счастливый» или «Всегда кот». Латиняне были народ самый ученый и самый премудрый в целом свете, поэтому у них имелось всего одно слово, чтобы сказать «кот» или «счастливец». А теперь я хочу, чтобы вы отведали вот это…

Джон Мортимер взял со стола три кружки и, наполнив их из бочки, протянул одну Франсуа, а другую Туссену.

— Пью за ваше здоровье! И чтобы вы смогли обрести зрение так же скоро, как и свободу!

Франсуа раньше никогда не пил пива, только вино. Горьковатый вкус и легкость напитка понравились ему сразу же. Он отхлебнул несколько глотков с откровенным удовольствием и подумал о том, насколько же его вкус стал тоньше с тех пор, как он перестал видеть. Ничтожное удовлетворение, но со времени своего прибытия в Лондон он не скучал ни одной минуты.

— Вы хорошо говорите на нашем языке, капитан!

— У меня достало времени выучить его. Десять лет, от Креси до Пуатье. Больше я Лондон не покину. Возраст уже не тот, да к тому же сейчас мир.

Джон Мортимер взял свою кружку и, несмотря на ее размеры, осушил одним духом. Потом подошел к бочке и наполнил снова.

— Сожалею, что должен вас огорчить, мессир, но если вы проиграли войну и столько ваших полегло при Пуатье, если король ваш в плену, да и сами вы здесь, то все это из-за меня!

Франсуа недоверчиво улыбнулся:

— Из-за вас? Неужели?

— Точно. Из-за меня и моего кошачьего капитанства. Ведь не будете же вы отрицать, что во всех битвах решающую роль сыграли наши лучники?

Франсуа поморщился:

— Нет.

— Ну а стрелять они смогли только благодаря мне и моим кошечкам. Ведь главные враги лучника вовсе не неприятельские солдаты, а мыши и прочие грызуны, которые могут перегрызть тетиву его лука. Так что вечером на каждом привале все луки собирают в одно место, и я выпускаю своих кошек из клеток. Они сторожат его всю ночь, и поутру оружие целехонько. Это вот и есть мое кошачье капитанство[16].

— Склоняюсь перед подобной изобретательностью.

— Премного благодарен, но это еще не все. Мои подопечные даже после смерти продолжают служить королю. Я их потрошу, а из кишок вью новую тетиву. Когда лук готов, я даже устраиваю так, чтобы сторожил его какой-нибудь родственник покойного. Таким образом сын охраняет мать, брат — свою сестру и так далее. Вы только вообразите, как это увеличивает их бдительность и свирепость!

Франсуа докончил свое пиво. Мортимер приглушенно хихикал в нескольких шагах от него. Какая странная судьба!

Чья-то рука взяла его кружку и вернула уже наполненной. Франсуа снова принялся потягивать горьковатое питье и чувствовал при этом, как его охватывает мягкое оцепенение.

— Значит, вы умеете различать всех ваших кошек? Есть ли у них какие-нибудь имена?

— Никаких, мессир. Они солдаты!

Внезапно в помещение ворвался сильный запах рыбы, и кошки, в первый раз замяукав, бросились все в одном направлении.

— А вот и госпожа Мортимер, супруга моя. Звать ее Катериной, но все кличут Капитаншей.

Запах был так силен, что Франсуа стало от него не по себе.

— Догадываюсь. Капитанша, наверное, торгует рыбой?

— Правда ваша… Кто лучше подойдет кошачьему капитану, чем рыбная торговка? Капитанша нас всех устраивает: и меня, и моих солдат.

Госпожа Мортимер произнесла по-английски несколько приветственных слов, которые Туссен перевел своему господину. Франсуа поклонился в ее сторону.

— Какая она из себя?

Туссен ответил лаконично:

— В моем вкусе.

Этого оказалось достаточно, чтобы Франсуа, которому вкусы его оруженосца были известны, вообразил себе некое пышное существо. Но действительность превосходила его воображение. Капитанша была просто ослепительна: сверкающая белизной кожа, большие черные миндалевидные глаза, роскошная черная грива и улыбка, из-за которой согрешил бы и епископ. Она опустила на пол корзину, наполненную рыбой, и стала оделять ею кошек, сбежавшихся на кормежку. В течение всего этого времени ее муж не переставал балагурить.

— Капитанша моя — лучшая рыбная торговка во всем Лондоне. Злые языки утверждают, что отбою от покупателей у ней нет скорее из-за ее прелестей, а не из-за свежести товара, ну да хоть бы и так, что в том плохого? Кроме того, Капитанша — примерная католичка. Она всечасно славит святую Церковь нашу за то, что изобрела пост, и грустит лишь раз в году — на Пасху.

Капитанша закончила раздачу и приблизилась к мужу.

— Болтай поменьше, Мортимер. Налей-ка лучше выпить!

Мортимер подошел к жене, смачно ее поцеловал и вручил кружку.

— За страстную нашу любовь, Капитанша!

Потом повернулся к Франсуа, пока его жена пила не отрываясь.

— Я вам сказал, что у кошек моих нет имен. Правда-то оно правда, однако не совсем.

Он наклонился и поднял с полу набитое соломой чучело кошки, худой, совсем облезлой, и сунул его в руки Франсуа.

— Его зовут Черный Принц. Это единственный кот, из которого я сделал чучело. А знаете почему?

Франсуа подумал о Востоке и ответил наугад:

— Он спас вам жизнь?

— Вот уж точно. Было это лет пять назад в Бретани. Мы как раз стояли на отдыхе, и киски мои были на посту, когда одна французская… Ваша милость тут, конечно, не в счет… Так вот, одна французская свинья подобралась ко мне сзади, чтобы убить исподтишка. Да только Черный Принц его приметил, бросился прямо в лицо и ну глаза драть. Я его потом никогда больше не сажал в клетку. Он у меня всегда на плече сидел, будь я пешком, будь я верхом, и в дождь, и в ветер. Мы уже никогда не расставались. Он от старости помер два месяца назад в Бордо…

Джон Мортимер наполнил свою кружку и выхлебал сразу половину.

— А когда я сам помру, то пусть в руки мне дадут не четки, а Черного Принца. Хочу его с собой в могилу забрать, чтобы мои пальцы гладили его, покуда в прах не обратятся!

Франсуа тихонько вскрикнул, уколов себе указательный палец о клык мертвого зверька. Мортимер забрал чучело из его рук.

— Совсем вас предупредить забыл: очень уж он не любил французов.

Его голос дрогнул от волнения:

— Да… это был единственный его недостаток.

Рыбная торговка постучала кулаком по столу.

— Что-то ты загрустил, Мортимер. Давай-ка о чем-нибудь другом.

— Ты права, Капитанша. А знаете, мессир, ведь вам в вашем несчастье даже повезло: пальцы-то у вас целы, значит, вы ими и гладить, и ласкать можете.

Кружки опустели. Мортимер собрал их и направился к бочке для общего повтора.

— Гладить да ласкать — это самое восхитительное из ощущений, потому что служит одной красоте. Все остальные чувства нас подавляют, мы их рабы. Глаза наши заставляют нас видеть одинаково ясно как золото и драгоценные одежды, так и калек и прокаженных; уши заставляют слышать как церковное пение, так и пьяную ругань и стоны умирающих; нос обоняет и розу, и дерьмо; а сколько раз мы брали себе в рот такую гадость, что тут же приходилось выплюнуть! Но зато мы хозяева своих пальцев. Ласкаем мы только то, что сами выбрали: шелк, бархат, мех, женские волосы и кожу. Это единственное ощущение, созданное исключительно для нашего удовольствия!

Г-жа Мортимер приблизилась к своему супругу и попыталась приподнять его со скамьи.

— Ну все, пора в постель! Если продолжишь пить, ни на что не будешь годен!

Казалось, Джона Мортимера охватило внезапное вдохновение. Он ласково отстранил жену.

— Капитанша! А сходи-ка за своими усами!

— За усами?

— Ну да. Хочу, чтобы наши гости на них взглянули. Принеси все, что есть.

Катерина Мортимер сделала жест, выражающий покорность судьбе, и вышла из комнаты, чтобы подняться на второй этаж. Мортимер фамильярно похлопал Франсуа по плечу.

— Будем справедливы, мессир. Что знаете вы более тонкого, более изящного и волнующего, чем кошачьи усы? Кстати, вы никогда не спрашивали себя, почему Создатель снабдил ими как котов, так и кошек? Ответ простой: женскому полу усы нужны ничуть не меньше, чем мужскому. И людям следует поступать так же: раз я сам ношу усы, то ни за что не соглашусь предаться любви с безусой женщиной. Вы даже не представляете, сколько наслаждения я из этого извлекаю!

Франсуа улыбнулся.

— Вы удивительный человек, капитан Мортимер!

Англичанин поднял свою кружку.

— Semper felix! Я претворяю в жизнь собственный девиз: всегда кот, всегда счастливчик!

Вернулась г-жа Мортимер, принеся с собой кошачьи шкурки, и положила их на стол. Мортимер взял одну из них. В действительности это оказалось чем-то вроде маски, целиком покрывающей голову, с отверстиями для глаз, носа и рта; с каждой стороны было пришито по уху, а к верхней губе приклеена великолепная пара усов.

— У нас четыре маски: черная, черно-белая, рыжая и полосатая. Сегодня я хочу черно-белую. Примерь-ка, Капитанша!

Г-жа Мортимер подчинилась. И мгновение спустя Туссен изумленно вскрикнул: со своими миндалевидными глазами, остренькими ушками и длинными усами она сделалась совершенно неотразимой. При этом она улыбалась — шаловливо и вызывающе. Оруженосец сглотнул слюну.

— Да, это весьма… убедительно.

Джон Мортимер повернулся к Франсуа с расстроенным видом.

— Какая жалость, что вы не можете этого оценить!

Вдруг он хлопнул в ладоши.

— Есть только один способ: погладьте ее. Приласкайте!

— Да что вы!

— Сделайте одолжение. Ну-ка, Капитанша, сядь рядышком.

Г-жа Мортимер поместилась на скамье рядом с Франсуа, взяла его руки и положила их себе на лицо. Сначала Франсуа не осмеливался даже шевельнуться, но потом все-таки начал слегка поглаживать кончиками пальцев. Он перешел от кошачьей шерсти к бровям и ресницам, скользнул вдоль носа, тронул усы, приоткрытые губы, зубы, подбородок… Мортимер чуть не кричал:

— Не останавливайтесь! Продолжайте… спускайтесь ниже!..

Очарованный Франсуа пробежался по шее и достиг пышной груди. Он почувствовал, как она отвердела под его пальцами, в то время как дыхание и сердцебиение резко ускорились. Франсуа окутывал сильный рыбный запах, от которого у него кружилась голова. Голос Мортимера становился все более настойчивым:

— Вообразите, что это кошечка, большущая такая киска, а вы кот, готовый с ней побаловаться. Вот счастье-то, правда?

Г-жа Мортимер мягко высвободилась и подошла к своему мужу.

— Бедный мальчик! В какое состояние мы его привели! Надо что-нибудь сделать…

Мортимер, казалось, очнулся от сна.

— Ты права. Какой же я осел! Думал только о том, чтобы доказать свою правоту, и вел себя как чудовище.

Он резко встал.

— Анна! Вот кто нам нужен! Схожу за ней.

Г-жа Мортимер с воодушевлением одобрила эту мысль, а когда муж ушел, обратилась к своим гостям, даже не подумав снять маску:

— Мы с Мортимером привыкли пить пиво вместо ужина, но, может, вы хотите съесть что-нибудь? Я могу пожарить рыбу.

Франсуа и Туссен, которых целый день ходьбы по Лондону заставил проголодаться, и которым от пива уже становилось не по себе, поспешно согласились, и мгновением позже над очагом поднялся запах горячего масла. Меж тем вернулся Джон Мортимер в сопровождении какой-то молодой женщины, прятавшей лицо под черным покрывалом.

— Мессир, это Анна, наша соседка. Самое красивое тело во всем Лондоне, после Капитаншиного, конечно. Не хотели бы вы разделить с ней эту ночь?

— Ничего не скажешь, умеете вы принимать гостей, капитан Мортимер!

— А вам, Анна, по вкусу ли этот благородный и любезный французский рыцарь?

Молодая женщина сделала трагический жест.

— Зачем вы привели меня сюда? Чтобы посмеяться?

— Подойдите к нему поближе и снимите ваше покрывало!

Анна повиновалась, и Туссен едва сдержал крик. На теле, достойном дивной статуи, красовалась жуткая голова, вышедшая, казалось, из самой преисподней. Все лицо покрывало огромное родимое пятно, которое при этом имело не обычный оттенок винной гущи, — нет, оно все было в многоцветных переливах: зеленых, фиолетовых, черных… За исключением этого уродства кожа женщины была безупречно гладкой, а черты — правильными, что лишь подчеркивало его безобразие. Вот почему в свои шестнадцать лет Анне, девушке из достойной семьи, не на что было надеяться, кроме монастыря, да и то самого отдаленного и бедного.

Анна подошла к Франсуа еще ближе. На него это не произвело ни малейшего впечатления. Он лишь рассеянно улыбался. Девушка вдруг поняла:

— Так вы… слепой?

Франсуа кивнул и привлек ее к себе. Но Капитанша грубовато прервала их объятие:

— К столу! Рыба готова. Рыба придает мужчинам силу, а женщинам изобретательность!

Все расселись по местам, и ужин начался. Но только Туссен отметил всю его фантастичность. Капитанша, так и не сняв маску, обслуживала гостей с королевской величавостью; Мортимер, рассевшись на скамье, чуть не мурлыкал в своем кошачьем блаженстве; Анна, кошмарное видение, все еще не пришла в себя; на нее старались не смотреть, и только Франсуа вперял пустой взор прямо в ее жуткую личину.

За столом почти не говорили. В тот день было и так сказано слишком много слов и испытано слишком много волнений. Одна только Анна в конце ужина задала вопрос, без которого вполне можно было и обойтись:

— Как с вами случилось это несчастье? В битве?

Франсуа мог бы пропустить его мимо ушей. Но он предпочел ответить:

— Нет, это от корабельной пищи.

Мортимер прыснул со смеху:

— Вот уж не удивлюсь! Я всегда считал, что наши повара будут поопаснее лучников и рыцарей!

Все дружно подхватили, и на этом общем взрыве веселья ужин закончился: чета Мортимеров отправилась в свою спальню на втором этаже, Анна с Франсуа — в соседний дом. И только обездоленный Туссен остался на месте. Вместо пожелания спокойной ночи Мортимер отвесил ему доброго тумака, но идущая вслед за мужем Капитанша улыбнулась оруженосцу и хитро подмигнула из-под маски:

— Не теряйте надежды! Может, и вам вскоре повезет.

На следующее утро Франсуа вернулся в дом Мортимера довольно поздно и обнаружил Туссена одного в большой комнате. Тот бросился ему навстречу.

— Как? Вы смогли вернуться сами?

— Она хотела меня проводить, но я отказался. И умиляться тут нечему. Тот дом совсем рядом. Достаточно двигаться вдоль стены.

— Я вовсе и не умиляюсь, господин мой. Но могу я, по крайней мере, задать нескромный вопрос? Вы… э… довольны?

Франсуа поморщился.

— И да, и нет. Слишком уж она грустная. Все время проплакала над нашей горькой судьбой.

Франсуа приблизился к своему оруженосцу и потянул носом.

— У тебя, надеюсь, тоже все в порядке?

— Что вы имеете в виду, господин?

— С Капитаншей, я хочу сказать.

— Откуда вы знаете? Вы часом не колдун?

— Ты просто благоухаешь рыбой. Она сама сюда приходила?

— Да. У Мортимера привычка отправляться перед самым рассветом на ловлю крыс и мышей в порту. Вроде бы это лучшее время для охоты. Она спустилась за ним следом. Естество свое берет: кажется, я тоже в ее вкусе.

— И какую же маску ты заставил ее надеть?

— Полосатую. Уютная домашняя кошечка — что может быть лучше?

Франсуа и Туссен покинули дом Мортимера и двинулись по Фиш-стрит. Туссен хотел взять своего хозяина за руку, но тот не дался:

— Оставь меня! Я не хочу выглядеть калекой!

— Но надо же, чтобы вас кто-то вел. Иначе вы еще больше будете походить на калеку, натыкаясь через каждый шаг на людей и на все остальное.

— Придумал! Ты иди впереди меня и немного сбоку. От тебя так несет рыбой, что я без труда смогу следовать за тобой.

Туссен повиновался, и, сделав несколько шагов, Франсуа сообщил ему, что вполне удовлетворен.

— Все получится превосходно — при двух условиях. Первое: избегай рыбных прилавков. И второе: поддерживай этот запах, оказывая честь Капитанше каждую ночь.

— Согласен на оба, господин мой!

Они прошли берегом Темзы в сторону устья и скоро оказались перед лондонским Тауэром. Франсуа хоть и не видел эту мрачную громаду, но был поражен зловещим карканьем воронов. Услышав французскую речь, нищий, сидевший скрючившись у самого рва, обратился к ним с какими-то словами. Франсуа спросил Туссена:

— Что он говорит?

— Что потерял правую руку при Креси и что мы обязаны ему подать в возмещение того, что с ним натворили французы.

— Он лжет!

— А вы почем знаете?

— Уверен. Потряси-ка его немного, чтобы узнать правду.

Туссен схватил попрошайку и дал ему пару тумаков. Тот завопил и выболтал целую историю. В конце концов, Туссен отпустил его, и тот бросился наутек, не прося добавки.

— Вы правы. Руку ему отрубили за воровство. Он эту байку про Креси выдает всякий раз, как заслышит французскую речь, и порой фокус удается.

Как раз в этот момент их слуха достигли слова, сказанные по-французски. Какой-то дворянин подошел к Франсуа и спросил его без всяких предисловий:

— Вы меня не узнаете, юный рыцарь?

Франсуа не поколебался ни на мгновение:

— Прекрасно узнаю, хоть ваш голос уже не такой хриплый, а дыхание не такое хмельное, как тогда, в палатке Черного Принца. Ведь это вы сидели напротив меня и смеялись среди мертвецов!

Рыцарь не принял вызова и сообщил нарочито жизнерадостным тоном:

— Хотел пожелать вам приятного пребывания здесь. Не знаю, где вы поместились, но лично я живу в Савойских палатах, при дворе его величества. Иоанн Добрый — великий монарх. У него здесь блеска даже больше, чем в Париже. Я ведь говорил, что все для нас обернется благополучно.

— Вы лжете. — Франсуа даже не повышал голоса. — Вы лжете. Каждая нотка в вашем голосе опровергает ваши слова. В ту ночь, после поражения, вы посмеялись над тем, как я плачу. И с тех пор вас гложет стыд.

Туссен и французский рыцарь смотрели на Франсуа в изумлении. Никто не проронил ни слова. Доносилось лишь карканье ворон над Тауэром.

Наконец Франсуа спросил:

— Я ошибаюсь?

— Нет… Но кто вы?.. Как вам удается видеть все так ясно?

Франсуа не ответил. Сеньор продолжал:

— Что же мне делать, по-вашему?

— Бежать.

— Но ведь Англия — остров, меня поймают…

— Вы боитесь смерти?

Тот показал на стены Тауэра:

— Нет, но я страшусь одиночества. Эти застенки — ужасны. Быть запертым в каменном мешке… я не выдержу!

— Успокойтесь, рыцарь. Если, к несчастью, вы туда и попадете, одиночество вам не грозит. С вами будет славный товарищ — ваша честь.

Французский рыцарь хотел сделать какой-то жест, но не сделал, хотел что-то сказать, но не сказал. Он повернулся и быстро зашагал прочь, почти побежал… Когда он скрылся из виду, Франсуа заговорил в сильнейшем возбуждении:

— Туссен, со мной творится что-то необычайное: с тех пор как я потерял зрение, я вижу людей насквозь. Я наверняка знаю, когда они лгут, а когда говорят правду. Я читаю у них в душе, как по книге!

Франсуа еще долго восторгался:

— Понимаешь, Туссен, я больше не вижу их лиц — ни улыбок, ни ужимок, ни гримас! На них больше нет масок! Один только голос, ничем не прикрашенный голос…

Таким было великое открытие того дня, всего лишь второго по счету из проведенных им в Лондоне.

Франсуа не был счастлив — как можно быть счастливым после того, что с ним случилось? — но он знал, что отныне сможет жить дальше.

Первой заботой короля Иоанна Доброго было доказать Эдуарду III, что он гораздо богаче. Ради этого он потребовал со своих подданных чрезвычайный налог. Северные провинции, собравшие в Париже Генеральные штаты, чтобы обсудить баснословный выкуп за своего государя, который готов был разорить страну, платить отказались. Зато повиновались преданные жители Лангедока. Хотя они и были обобраны два года назад Черным Принцем, но, тем не менее, отправили в Лондон полные сундуки золота, которые Иоанн Добрый поспешил промотать на бесконечные пиры, охоты, празднества да на бальные платья. Наряды в Савойских палатах меняли каждый день и бросали собакам непочатые кушанья: не в том ли проявлялась достойная монарха широта, не так ли надлежало поддерживать уважение к своему сану?

Эдуард III, не такой богатый, как его кузен, не хотел отставать. В своем суровом Вестминстерском дворце он тоже устраивал приемы — не такие пышные, конечно, но все же блестящие. На Троицу, 4 июня 1357 года, он объявил бал-маскарад.

Приглашались на него лишь оба королевских двора, но граф Солсбери еще раз сделал красивый жест, велев отнести своему пленнику персональное приглашение, и даже разрешил тому по причине его увечья прибыть в сопровождении оруженосца.

Раз бал-маскарад, значит, маски. Туссен выпросил себе ту самую полосатую кошачью: он считал восхитительным отправиться на бал, вырядившись помоечным котом. Франсуа поспешил выбрать себе другую, хотя было очевидно, что он предпочел бы кошачьей маске львиную. Этим соображением рыцарь поделился с Мортимером. К своему великому удивлению, Франсуа услышал, как тот добродушно расхохотался:

— Львиная шкура? Чего проще, конечно, найдется! Она мне досталась, когда делили добычу после взятия одного замка в Лангедоке.

И кошачий капитан поднялся на второй этаж за шкурой. Франсуа примерил. Она сидела на нем как влитая.

Спина и передние лапы образовали нечто вроде плаща, а морда с распушенной гривой, надетая на голову, делала его похожим на легендарного героя. Незадолго перед вечерней люди графа Солсбери зашли за приглашенными, и лев с котом отправились в Вестминстерский дворец.

Бал происходил в огромном зале замка, а в прилегающих садах, плавно спускавшихся к самой Темзе, были расставлены скамьи. Частью из гордости, частью из кокетства Франсуа решил скрывать свою слепоту. Туссен должен был все время оставаться рядом, чтобы направлять его и шепотом рассказывать обо всем, что происходит вокруг.

Когда они прибыли, начались танцы. Разумеется, в них Франсуа участвовать не мог. Он последовал за Туссеном в самый отдаленный угол зала. Веселая музыка, под которую резвились танцоры, вызвала у него острую горечь, но голос Туссена быстро отвлек его от ностальгических переживаний.

— К нам идет какая-то дама.

— Что за дама?

— Сама рыжая, глаза зеленые, наряжена голубкой.

— Красива?

— Обворожительна…

И оруженосец отодвинулся, потому что дама была уже здесь.

— Добрый вечер, мессир лев.

Голос оттенял очаровательный английский акцент.

— Добрый вечер, зеленоглазая голубка.

— Вы, наверное, сочтете меня дерзкой за то, что я первой подошла к вам, но я вас приметила еще во время шествия, среди пленных. Я тогда смотрела из окна, так что, думаю, вы меня не видели. Рыцарь, вы были единственным, кто шел гордо, не опустив головы, и я хотела бы задать вам вопрос: почему вы смеялись?

Вопрос озадачил Франсуа. Он был готов ко всему, но только не к этому. Не мог же он, в самом деле, ответить: «Потому что Лондон вонял дерьмом!» Несколько мгновений он молчал со смущенным видом, пока, наконец, не придумал подходящий ответ:

— Потому что смех — лучшее оружие против ударов судьбы.

— Прекрасные слова! А почему вы не танцуете? Обет, который вы дали вашей даме?

— У меня нет дамы. Я был ранен в ногу при Пуатье.

— Тогда, быть может, вы захотите прогуляться в саду? Я должна выполнить одно поручение, и вы наверняка сумели бы мне помочь.

Франсуа согласился. Туссен незаметно и естественно пристроился впереди, и Франсуа смог идти за ним следом. Возле одной из скамеек девушка выразила желание присесть. Из этого нового испытания Франсуа выпутался без особых трудов, и они оказались бок о бок. Туссен исчез.

Франсуа де Вивре представился и, в свою очередь, спросил у «голубки», кто она такая.

— По-английски меня зовут Хариетт оф Синклер. Мой отец был придворным. Я предпочитаю зваться на французский лад — Ариетта[17], убрав одну букву спереди и добавив одну сзади. Так что зовите меня Ариеттой де Сенклер.

— Ваш отец… его больше нет?

— Мои родители умерли. Отец погиб при Креси, а мать — во время чумы. Меня воспитал дядя, но он тоже погиб — при Пуатье.

Франсуа так ошеломило это совпадение, что он нащупал руку Ариетты и крепко сжал в своей. Девушка вскрикнула и высвободилась, но Франсуа объяснил ей, что его побудило к этому резкому жесту. Казалось, девушка тоже разволновалась. Между ними установилось молчание. Наконец, Ариетта заговорила серьезным голосом:

— Я ненавижу войну! Креси, Пуатье — две английские победы. Когда о них объявили, звонили во все лондонские колокола и на перекрестках открывали бочки. А я плакала о тех, кого потеряла… Война ужасна, а мир — такая прелесть. Почему люди никак этого не поймут?

Ариетта де Сенклер указала на свою голубиную маску.

— Именно в честь мира я это и надела.

— Что вы надели?

— Ну как же… маску, голубку! А вы, я полагаю, как все рыцари, обожаете войну.

— Я любил ее.

— Значит, больше не любите?

— Я к ней больше не вернусь.

— Почему?

Франсуа умолк. Ариетта пристально на него смотрела.

— Почему вы мне не отвечаете? Вы храните какую-то тайну?

Франсуа продолжал молчать.

— Мессир, мы должны доверять друг другу. Хоть я женщина, а вы мужчина, хоть я англичанка, а вы француз, но у нас одни и те же беды.

— Не все.

— Я хочу, чтобы вы сказали мне правду!

Ариетта де Сенклер проворно сдернула свою маску.

— Вот! Подаю вам пример!

Туссен не солгал: Ариетта и впрямь была обворожительна, особенно сейчас, без этих перьев, скрывавших лицо. Рыжие волосы, зеленые глаза, очень белая кожа и ослепительная улыбка были само совершенство, но пристально рассмотреть это лицо представлялось невозможным, так оно было подвижно, так насыщено жизнью. Редко встречаются лица столь выразительные. Ариетта была воплощенная дерзость. Веселая дерзость, безрассудная, отчаянная, непобедимая. Она покоряла с первого же взгляда.

Ариетта де Сенклер молча ждала. Франсуа смотрел на нее ничего не выражающим взглядом. Он знал, что настает самый критический момент. Ариетта поняла не сразу. Потом она провела рукой перед лицом своего собеседника, глаза которого по-прежнему остались неподвижны. И ничего не сказала. Разумеется, Франсуа не мог видеть ее жеста, но он почувствовал, что в ее молчании что-то изменилось: теперь она наверняка знала.

— Мне не нужна жалость!

— А кто вам говорит о жалости? Я пришла на этот бал с совершенно ясной целью: найти французского рыцаря, больше всех достойного первой дамы этой страны. И я его нашла: это вы!

— О какой даме вы говорите?

— О королеве Изабелле. О Французской Мадам[18].

— Она еще жива!

— Да. У нее свой двор тут неподалеку, в Хертфорде. Я фрейлина ее свиты, а со смерти дяди еще и подопечная. Она поручила мне привести французского дворянина, с которым могла бы поговорить о своей родной стране. Согласны ли вы на это?

К Франсуа вернулись вдруг воспоминания детства: уроки отца, а потом и дяди, объяснявших ему причины войны между Англией и Францией. У Филиппа Красивого было трое сыновей и одна дочь. Дочь, выданная замуж за английского короля Эдуарда II, звалась Изабеллой. Все три ее брата последовательно занимали французский престол, но ни один не оставил потомства. По смерти последнего пришлось выбирать. Если допустить наследование по женской линии, то именно сын Изабеллы Эдуард III должен был бы править Францией; если же нет, то взойти на трон надлежало ближайшему мужскому родственнику последнего короля, то есть Филиппу де Валуа. Таково было происхождение распри, терзавшей Францию и Англию вот уже двадцать лет. Раньше для Франсуа все эти действующие лица были всего лишь бесплотными фигурами, отвлеченными именами; и вот ему предстоит встретиться с одной из тех, кто лично причастен к великим бурям истории!

Ариетта проявила легкое нетерпение:

— Ваш ответ, рыцарь!

— Как можно сказать «нет» Французской Мадам?

Хертфорд был просторным поместьем с огромным парком, расположенным в двадцати милях к северу от Лондона, на излучине Ли — притока Темзы. Франсуа де Вивре, прибывший туда ночью в сопровождении Ариетты де Сенклер, получил там комнату. Туссену последовать за ним не разрешили, потому что королева Изабелла не оставила на сей счет никаких распоряжений. Прежде чем покинуть бал, Франсуа вручил ему львиную шкуру и попросил передать поклон капитану Мортимеру и Капитанше.

Изабелла Французская не предоставила своему гостю никакой отсрочки. На следующий же день, между примой и терцией, он был приглашен в ее покои.

Дочери Филиппа Красивого, ныне вдовствующей королеве-матери Англии, было шестьдесят пять лет. Несмотря на свой возраст и совершенно седые волосы, она сохранила безупречную прямую осанку. Если бы Франсуа мог ее видеть, она наверняка напомнила бы ему его крестную мать, Жанну де Пентьевр, только еще более пожилую и величественную. Слуга, приведший Франсуа, помог ему сесть в кресло с подлокотниками в виде леопардов. Ариетта де Сенклер тоже присутствовала, но никак себя не проявляла.

Изабелла заговорила первой. Голос у нее был одновременно мягким и внушительным.

— Добро пожаловать в Хертфорд, рыцарь. Я знаю, кто вы такой и какое несчастье вас постигло. Лучшего выбора Ариетта и не могла бы сделать!

Франсуа, до этого не знавший, что королева находится здесь, поспешно поднялся:

— Ваше величество…

— Сядьте, рыцарь, и впредь обращайтесь ко мне просто «мадам». Здесь я Французская Мадам, и мне нравится, когда меня так называют… Где вы потеряли зрение? Во Франции или в Англии?

— Между Францией и Англией, Мадам. На корабле.

— Не сердитесь на меня, рыцарь, но я этому рада. Прибыв в нашу страну, вы не видели ее, и, стало быть, в вашей памяти остались образы одной лишь Франции… Поговорите со мной о Франции. Вы бывали в Париже?

— Увы, Мадам, нет.

— Откуда вы родом?

— Из Бретани.

— Тогда расскажите мне о Бретани…

Франсуа оробел так, как ему еще никогда не случалось. Неуклюжими словами он принялся описывать лес Броселианд, турнир в Ренне — первое свое воспоминание, стены Сен-Мало, мельком увиденные во время спасения Туссена…

Наконец королева Изабелла прервала его:

— Будьте откровеннее, рыцарь! Неужели это все, что вы можете рассказать о вашей родной стране? Что такое для вас Франция? Только это? Или что-нибудь еще?

— Есть и нечто совсем другое, но я не осмеливаюсь отвечать вам.

— Говорите, не бойтесь.

Франсуа внезапно оживился:

— Францию, Мадам, я обрел для себя вечером после разгрома при Пуатье, в палатке Черного Принца. Я открыл ее в тот вечер именно потому, что мы проиграли, но ни одного из наших это, казалось, не заботило. Я нашел ее в своем сердце… Она тогда страдала — и страдает до сих пор, и куда больше не от англичан, а от собственных рыцарей!

Франсуа вдруг вспомнил, кому все это говорит.

— Я прошу у вас прощения, Мадам.

— Не извиняйтесь, сир де Вивре… вы, носящий Францию в своем сердце. Вы — именно тот, кого я хотела услышать.

Королева Изабелла встала и приблизилась к нему.

— Сир де Вивре, я могу быть с вами откровенной, потому что нас сближает ночь… ночь ваших глаз, ночь моих лет. Мой сын победил при Креси, мой внук — при Пуатье. Я мать и бабка победителей. Но эти победы ничего им не дали. Что такое битва? Бряцание оружия, кровь, которая сохнет так быстро, крики, ветер! Франция останется Францией, а Англия — Англией. Кому, как не мне, знать это, — мне, живущей здесь, в таком долгом изгнании. Англичане уйдут из Франции. Пусть даже через сто лет, но уйдут.

Ничто и никогда не производило на Франсуа большего впечатления.

Королева Изабелла сменила тон:

— Как вы находите мою маленькую Ариетту?

— Я был бы не прочь встретиться с ней снова.

— Ну что ж, вы останетесь в Хертфорде столько, сколько вам заблагорассудится, и сможете встречаться с ней хоть все свободное время. Впрочем, она здесь. Вы ее сейчас услышите. Ариетта — моя чтица. Я прошу ее читать мне только те истории, которые люблю: где рыцари у дамских ног. Читайте, Ариетта, читайте для меня. Для всех нас.

Ариетта де Сенклер принялась читать. История была странной. Речь там шла о мире, где безраздельно царили женщины. Все страны управлялись королевами; в каждом замке, в каждом поместье, у каждого убогого очага все решала супруга. У мужчин не было других забот, кроме как следить за своей красотой и нравиться женщинам.

Следствием такого мироустройства стали всеобщий мир и безоблачное счастье. Но однажды королева одного из государств так безумно влюбилась в своего мужа, что позволила ему править вместо себя. С той поры в мир пришло насилие. Разразилась первая война, а за ней и другие. Мужчины повсеместно захватили власть вплоть до самого убогого очага, и с тех пор мир сделался таким, каков он и поныне.

Франсуа слушал, облокотившись на двух леопардов своего кресла. Певучий голос с легким, но своеобразным акцентом заполнял собой всю комнату, однако Франсуа не мог забыть о присутствии той, из-за кого английские короли получили возможность претендовать на корону Франции, — о дочери Филиппа Красивого, правнучке Людовика Святого…

Повествование закончилось, Ариетта умолкла. Королева снова взяла слово:

— А теперь ступайте, прогуляйтесь вдвоем. У вас обоих найдутся занятия и получше, чем сидеть с такой старой дамой, как я.

Франсуа хотел было что-то сказать, но королева прервала его:

— Ступайте, Ариетта Английская и Франсуа Французский. И дай вам бог стать примером для ваших детей!

Королева-мать держала в Хертфорде маленький двор, исключительно женский: то были юные девушки из хороших семей, остававшиеся у нее в течение нескольких лет. Стоило Франсуа под руку с Ариеттой войти в сад, как его окружило таким щебетом, словно он попал в птичью клетку. С десяток юных барышень, фрейлин Изабеллы, столпились вокруг, чтобы полюбоваться на гостя и высказать Ариетте свои поздравления. Они бойко болтали по-французски, как, впрочем, и вся английская знать. По-английски тогда говорило лишь простонародье.

Одна из девиц воскликнула:

— Лабиринт!

Ее подружки хором подхватили:

— Да, да! Лабиринт!

На вопрос Франсуа Ариетта ответила:

— В здешнем парке есть лабиринт из живых самшитовых изгородей. Он тут совсем неподалеку и тянется до самого берега Ли. Лабиринт хоть и не огромный, но в нем столько поворотов, что легко заблудиться.

— А почему они хотят, чтобы мы туда пошли?

— Когда-то была такая игра, еще до того, как Французская Мадам здесь обосновалась. В лабиринт заходили молодые парочки, и, если им удавалось найти выход, это означало, что они просто созданы друг для друга и отныне должны вместе встречать все превратности судьбы.

— Хотите, я вас поведу?

— Вы?

— Думаю, что смогу.

Франсуа и Ариетта приблизились к лабиринту. Франсуа вошел первым и стал продвигаться вперед, касаясь изгороди рукой. За ним шла Ариетта, а еще дальше — фрейлины, шушукаясь и возбужденно вскрикивая.

На каждой развилке, прежде чем выбрать направление, Франсуа ощупывал землю. Много раз он ошибался, но очень быстро исправлял ошибки и по прошествии очень короткого времени благополучно выбрался на берег Ли. Фрейлины принялись хлопать в ладоши и хохотать как безумные. Потом они вдруг разбежались, оставив их вдвоем. Франсуа и Ариетта еще долго слышали, как те перекликаются и аукаются, плутая на обратном пути.

— Как вам удалось найти выход так быстро?

— Вы же сами сказали, что лабиринт спускается к реке. Достаточно было все время двигаться под уклон.

— Здесь есть лодка. Хотите, покатаемся?

Франсуа согласился. Ариетта помогла ему взобраться в суденышко и, несмотря на все его протесты, сама взялась за весла.

— Это совсем нетрудно. Нас понесет течением, мне останется только править.

Франсуа прилег на дне лодки. Ариетта сказала мечтательно:

— Достаточно все время двигаться под уклон. По Ли — в Темзу, по Темзе — в море, а по морю — во Францию… Хотите, поплывем во Францию?

— И вы будете грести до самой Франции?

— Да.

— Думаю, вы и впрямь на это способны. Чувствуется…

— Вы не ответили на мой вопрос: хотите, вместе поплывем во Францию?

— На что Франции слепой рыцарь? К тому же у меня никого там не осталось. У меня на всем белом свете есть только вы. Я предпочел бы остаться здесь, Ариетта де Сенклер.

Ариетта не ответила. Но лодка тихо развернулась и стала подниматься вверх по течению.

В Хертфорде Франсуа был счастлив. Он знал, что Ариетта любит его. Он понимал это по ее голосу. Она любила его уже в первый миг, когда сказала: «Добрый вечер, мессир лев». Без сомнения, она влюбилась в него, увидев смеющимся. Франсуа тоже любил Ариетту, но говорил с ней обо всем, кроме любви. Он не хотел преимуществ, которые мог бы приписать своему увечью. Он принимал и свою судьбу, и ход времени. Он двигался под уклон, плыл по течению…

Королева Изабелла больше не удостаивала Франсуа беседы. Надо заметить, что для разговоров о Франции она нашла себе гораздо более знаменитого собеседника — самого короля Франции. Иоанн Добрый частенько наведывался в Хертфорд и подолгу общался с матерью своего кузена.

Осенью Изабелла Французская объявила Ариетте и Франсуа о своем намерении поженить их. При этом она собиралась обеспечить Ариетту богатым приданым и сыграть пышную свадьбу. Это символизировало бы вновь обретенное согласие между обеими странами, которые со времени поражения и пленения короля Франции пустились в ожесточенный торг. Но Франсуа осмелился отклонить предложение внучки Людовика Святого:

— Нет, Мадам, я пленник, а вашей воспитаннице подобает сочетаться браком только со свободным человеком.

Отказ был дерзок, но причина благородна. Французская Мадам согласилась. Было условлено, что к этому разговору вернутся, когда выкуп за Франсуа будет уплачен.

Выйдя из покоев Изабеллы, Франсуа в первый раз открыл свое сердце Ариетте.

— Я солгал, Ариетта. Я не могу жениться на вас не потому, что я пленник.

— Значит, это потому, что вы меня не любите.

— Я люблю вас, но не хочу, чтобы вы вышли замуж за слепца. Я стал бы для вас все равно что ребенок или калека, существо, которое будет вашей вечной обузой.

— Вы будете мне самым сильным, самым надежным из мужей, который выведет меня из любого жизненного лабиринта. А наших детей никто не сможет воспитать лучше, чем вы!

— Что я могу? Разве что научить их владеть оружием…

— Чтобы ловко драться? Любой наемник сможет сделать это не хуже. Нет, рыцарем делают не руки и даже не глаза, а благородство, верность, ясность мысли, мужество…

— Вы говорите прямо как мой дядя.

— А как говорил ваш дядя?

— Как мудрейший из людей.

— Ваши сыновья прибавили бы блеска вашему гербу, а дочери отзывались бы о вас только с любовью и уважением.

— Я француз, Ариетта, и наши сыновья тоже будут французами. Им придется сражаться с врагом, даже если это англичанин. Согласитесь ли вы, чтобы ваши сыновья подняли оружие против вашей страны?

— Таков удел женщины. Французская Мадам произвела на свет тех, кто причинил Франции наибольшее зло. Для нас, женщин, супруг и дети становятся единственной вселенной.

Франсуа промолчал, и на этих словах они расстались.

Ко дню своего двадцатилетия, 1 ноября, Франсуа пожелал присутствия своего оруженосца. Разрешение на это было даровано. Но людям Изабеллы Французской понадобилось немалое время, чтобы разыскать Туссена и доставить в Хертфорд. Туссен предстал перед своим господином 31 октября 1357 года, как раз накануне их дня рождения. Как только они остались вдвоем, Франсуа воскликнул:

— Бьюсь об заклад, что с Капитаншей у тебя все кончено: ты больше не пахнешь рыбой!

Туссен хмыкнул:

— Если бы вы могли меня видеть, господин мой, вы бы наверняка сказали что-нибудь другое! Я благословляю вас за то, что послали за мной, а не то бы вы больше никогда меня не увидели!

Сказать по правде, на Туссена и впрямь больно было смотреть. Он был оборван и худ, словно какой-нибудь отшельник-аскет. Он рассказал Франсуа о своих злоключениях.

— Представьте себе, у Мортимеров оказалась дочка. А поскольку она терпеть не может ни кошек, ни рыбу, то решила удалиться в монастырь. Однако, будучи еще послушницей, она имеет право покидать стены обители. Вот она им и воспользовалась, чтобы навестить родителей. Убедить ее в том, что она поспешила с выбором жизненного поприща, мне хватило одной ночи. Но я перестарался. Она сбежала и сделалась портовой шлюхой. Узнав об этом, Мортимер вознамерился меня убить, и мне тоже пришлось пуститься в бега. Мне удалось спрятаться, и просто чудо, что он меня не нашел.

Двадцатилетие Франсуа и двадцатитрехлетие Туссена отметили очень весело. А там и Рождество пришло. Погода для этого времени года стояла исключительная, и до Франсуа дошел слух, что ночью 6 января, в праздник Богоявления, оба короля решили устроить турнир. Ночные турниры, которые Иоанн Добрый просто обожал, во всем походили на дневные, за исключением того, что развертывались они при свете факелов. В зыбкой полутьме зрелище схваток, коней, доспехов и щитов с гербами становилось еще более захватывающим. Франсуа постарался как можно скорее забыть эту новость, которая лишь добавляла горечи к его положению, и сосредоточился на том, чтобы достойно встретить Рождество.

Они с Ариеттой присутствовали на полночной мессе в хертфордской часовне и пылко молились. Когда под голоса певчих священник объявил о Рождестве Спасителя, они изо всех своих сил надеялись на чудо. Ариетта знала, что, покуда Франсуа слеп, он не захочет взять ее в жены; а он, потерявший зрение ровно восемь месяцев назад, молил Пресвятую Деву, Мать только что родившегося Бога, чтобы эта священная ночь стала для него последней и чтобы поутру он увидел зарю вместе со всеми…

За время их знакомства Франсуа лишь один-единственный раз взял Ариетту за руку — тогда, на балу. Однако потом он воздерживался от любого прикосновения к ней, хотя из-за его увечья это было бы вполне допустимо. Только когда им случалось идти вместе, он брал ее за руку, но и то лишь потому, что был вынужден к этому, и так легко, насколько это было возможно, едва притрагиваясь к ткани платья. Но здесь, в этой часовне, окутанной запахом ладана, под звуки музыки и пение фрейлин, Франсуа не смог устоять. Ариетта по-прежнему была рядом, как и все шесть месяцев, что он провел в Хертфорде, и он знал: она молится за него. И прямо посреди богослужения он взял ее за руку.

Двое молодых людей не разнимали рук и во время пира, который последовал за мессой; а когда настало время уходить, они, не сговариваясь, словно это разумелось само собою, направились в комнату Франсуа. Они разделись и легли в постель молча; без единого слова обошлись они и во время ночи своей любви.

Франсуа проснулся первым, и довольно поздно — вероятно, уже после того, как отзвонили сиксту, потому что солнце ярко светило в окна спальни. Окон было два, оба с витражами, имеющими в центре щиток с новым гербом Англии: два леопарда и над ними — французские лилии. Сначала Франсуа отметил про себя все эти подробности, потом увидел нагое тело Ариетты. И только тогда он понял, что случилось. Он не закричал. Напротив. Словно новость была так хрупка, что могла пострадать от любого шума, он прошептал:

— Я вижу…

Этот шепот разбудил Ариетту. Она села на постели. Франсуа увидел ее зеленые глаза, устремленные на него, ее рыжие волосы, ее дивное тело и был так этим потрясен, что только и нашелся сказать:

— Ариетта Ясногрудая…[19]

Франсуа заключил ее в свои объятия. Ариетта станет его женой. Сам Бог так судил. Да, да, Спаситель, которому они вместе молились в ночь его Рождества, не просто внял их мольбе, он сделал так, чтобы первым видением Франсуа стал герб, объединивший в себе леопардов и лилии; тем самым Господь недвусмысленно предписывал союз Ариетты Английской и Франсуа Французского.

Франсуа спросил ее, хочет ли она стать его женой. И Ариетта ответила:

— Да.

Когда миновали первые мгновения счастья, Франсуа и Ариетте пришлось подумать о проблеме, которая готова была встать перед ними во весь рост. Прозревшему Франсуа не разрешат долее оставаться в Хертфорде. Тем, что его принимали тут столь благосклонно, он был обязан своей слепоте. Отныне ему придется разделить судьбу прочих рыцарей простого звания: отправиться в тюрьму, а то и в лондонский Тауэр.

Ариетта благоразумно склонялась именно к этому решению. В конце концов, скоро будет внесен выкуп. Значительные доходы Куссонской сеньории позволят сделать это без особых затруднений. К тому же до них дошли слухи, что переговоры между управляющим Куссона и людьми графа Солсбери уже идут полным ходом.

Но Франсуа решил бежать. Напрасно Ариетта умоляла его и отговаривала — все впустую. У него уже был готов план. Он попросит у Французской Мадам, как последней милости перед заключением в тюрьму, разрешения участвовать в ночном турнире. Как только он вновь облачится в доспехи, а под ним будет конь, он немедленно скроется…

Ариетта пыталась раскрыть возлюбленному все безумие этой затеи:

— Ведь не переплывете же вы море на своем коне?

— Завладею каким-нибудь судном.

— Лондонский порт охраняется днем и ночью.

— Значит, поеду в какой-нибудь другой порт.

— Вы и мили не проедете, как вас обстреляют лучники!

— Ваша любовь спасла мне жизнь, она же сделает меня неуязвимым! Я хочу совершить ради вас такой подвиг, прекраснее которого еще ни один рыцарь не преподносил своей даме!

Таково было последнее слово Франсуа. Он отправился объявить королеве Изабелле о своем исцелении и заодно просить ее о разрешении участвовать в турнире. Та не только сразу согласилась, но и заявила, что самолично будет там присутствовать — ради него. В часовне замка отслужили благодарственную мессу, чтобы почтить избавление пленного рыцаря от недуга. Присутствовал весь Хертфорд, до самого последнего слуги, — так велик был восторг, вызванный этим чудом. Одна только Ариетта не могла скрыть печали, причин которой никому не удавалось понять.

Франсуа покинул Хертфорд утром 6 января 1358 года. Французская Мадам снабдила его доспехами, конем и оружием. При нем находился Туссен; обоих сопровождала солидная английская стража. В последний раз попытавшись отговорить Франсуа от его замысла, Ариетта попрощалась с ним вся в слезах, заявив, что ей недостанет мужества присутствовать на турнире, так что они видятся в последний раз. Франсуа ничуть не ослабел в своей решимости и направился в Лондон — город, в котором он уже побывал, но которого еще не видел. Более того, Франсуа возвращался даже к некоей исходной точке, поскольку турнир должен был состояться в садах Вестминстерского дворца.

В эту пору ночь спускается рано, поэтому, когда Франсуа преодолел двадцать миль, отделявшие его от столицы, было уже темно. Таким образом, он увидел Лондон не больше, чем когда был слеп.

В Вестминстерских садах скамьи сняли и заменили палатками, предназначенными для рыцарей, а посередине насыпали песок, чтобы устроить ристалище. По обе стороны от него установили две трибуны. Они были не так велики, как обычно, но ведь и сам ночной турнир в честь праздника Богоявления отнюдь не являлся народным увеселением, а устраивался исключительно для узкого круга избранной публики.

Приставы отвели Франсуа и Туссена в одну из палаток и оставили там. Франсуа, уже облачившемуся в свои доспехи, оставалось лишь ждать сигнала труб, вызывающих бойцов к началу единоборств. Франсуа от всей души наслаждался этими мгновениями счастья. Вновь обретенное зрение и любовь Ариетты придавали ему невероятные силы. Он сожалел лишь об отсутствии самой Ариетты. Как бы он хотел, чтобы она воочию увидела все те подвиги, которые он совершит ради нее!

Тут полог палатки приподнялся, и она появилась.

Да, это и вправду была она — Ариетта, которую он покинул несколько часов назад, Ариетта зеленоглазая, рыжеволосая, сияющая…

— Я не смогла вынести нашей разлуки. Я пришла в последний раз умолять вас отказаться… или поцеловать вас в последний раз!

— Именно из-за любви к вам, Ариетта, я и не могу отказаться!

— Тогда подарите мне последний поцелуй!

— Он будет далеко не последним, клянусь вам! Я доберусь до Франции, вы приедете ко мне, и мы поженимся.

Франсуа приблизился тяжелой поступью. Ариетта остановила его:

— Не могли бы вы снять ваши доспехи, прежде чем обнять меня?

С помощью Туссена Франсуа разоблачился. Он снял не только доспех, но также и кольчужные его части и, оставшись в одном подкольчужнике — длинной тунике из грубого льна, заключил в объятия свою будущую жену.

Чаще всего Ариетта одевалась в зеленое — цвет, который выгодно оттенял ее рыжие волосы. Вот и сейчас на ней было зеленое платье, украшенное золотой брошью в виде геральдической лилии — подарок Французской Мадам. Во время их объятия брошь расстегнулась; Ариетта хотела вернуть ее на место, но взялась так неловко, что уколола Франсуа в шею. Появилась капелька крови. Ариетта извинилась. Франсуа улыбнулся:

— Теперь у меня останется памятка о вас.

Он хотел снова надеть доспехи, но Ариетта удержала его умоляющим взглядом.

— Не торопитесь… Сначала поговорим.

Они принялись беседовать, но через несколько минут язык у Франсуа стал заплетаться. Он пожаловался на головокружение. Казалось, Ариетта не слышала его и продолжала говорить. И вдруг Франсуа рухнул наземь как подкошенный. Туссен зарычал и схватил девушку за плечи.

— Это все вы! Вы укололи его своей брошкой!

— Да, я!

— Вы убили его, англичанка проклятая!

Не помня себя от бешенства, Туссен стал изо всех сил трясти Ариетту. В тот же миг какой-то лакей, который, должно быть, поджидал снаружи, вбежал в палатку и с трудом оттащил Туссена. Ариетта поправила прическу.

— Зачем бы стала я убивать того, кого люблю? Застежка моей броши и вправду смазана снадобьем, но только снотворным, а вовсе не ядом. И теперь он глубоко спит.

— Но почему?

Вместо ответа Ариетта обратилась к своему слуге, который тем временем принес снаружи объемистый сверток.

— Оставь это здесь и возвращайся в Хертфорд.

Слуга исчез. Ариетта обратилась к Туссену:

— В этом свертке две лакейские ливреи. В одну нарядись сам, другую надень на Франсуа. Доведешь его до Темзы, поддерживая, будто он пьян. Там вас будет поджидать рыбачье суденышко. У капитана приказ плыть во Францию.

Ариетта достала кошелек.

— Это вам на путешествие по самой Франции. Капитану ничего не давай, ему уже все заплачено.

Туссен был совершенно ошарашен.

— А как же вы?

— Скажу и о себе. Если вдруг заметят, что Франсуа исчез, немедленно поднимется тревога и вас схватят. Вот почему я должна выступить вместо него. Облачай меня!

— Что?

— Одень меня! Помоги нацепить эти доспехи. Одна я не смогу это сделать. Я никогда этому не училась.

— И думать забудьте!

— Я не только думаю, но и приказываю тебе!

Лежащий на земле Франсуа захрапел. Туссен был сообразителен. Несмотря на всю неправдоподобность ситуации, он быстро овладел собой. И высказался со всей определенностью:

— Это вы отправитесь с моим господином, а биться буду я.

Ариетта покачала головой:

— Нет. Тебя убьют после турнира.

— А вас — во время него!

— Не спорь. Такова моя воля, такова моя судьба. Делай, что тебе говорят!

Ариетта подняла с земли часть доспеха, наручень, и неловко попыталась его приладить. Туссен сдался. Время поджимало, да и с этой неукротимой волей он ничего поделать не мог. Приходилось подчиниться.

— Погодите! Следует начать с подкольчужника.

Он снял с Франсуа льняную рубаху, и блестящее зеленое платье скрылось под грубой, тусклой тканью. Затем Туссен надел кольчужные части: обержон — тунику до пояса, и браконьеру — короткую юбку. Во внешности Ариетты, которая мало-помалу облекалась в железо, появилось что-то сверхъестественное…

Трудности начались с жесткими коваными частями. Не то чтобы Ариетта была очень маленькая, но поножи и наручи, сработанные по мужским меркам, подогнать оказалось труднее всего. Броня, закрывающая грудь и спину, тоже опускалась слишком низко, хотя это было уже не самое страшное. Наконец, Туссен надел на нее шлем, и рыжая шевелюра исчезла. Только зеленые глаза да лицо с дерзкими чертами оставались видны из-под поднятого забрала. Туссену вдруг почудилось, что перед ним статуя самой любви. Это его так потрясло, что он преклонил колени.

Издалека донесся зов труб. Ариетта сделала оруженосцу знак подняться.

— Поторопись! Помоги мне сесть на коня и подай копье!

С грехом пополам Ариетта выбралась из палатки. Туссен подсадил ее в седло и протянул ей оружие. Доканчивая последние приготовления, он торопливо давал советы:

— Не пытайтесь вступить в схватку и вышибать своего противника из седла. Вам это все равно не удастся. Будет чудом, если вы сами не окажетесь задеты. Но ни в коем случае не в голову! Вы слышите меня? Берегите голову! Думайте только об этом. Глаз не спускайте с копья противника и следите за тем, чтобы оно никак не коснулось вашего шлема…

Рыцари вокруг них двинулись к ристалищу. Ариетта сделала знак, что все поняла, и опустила забрало. Туссен поспешно сказал:

— Храни вас Бог!

— А ты храни мое сокровище! Доверяю его тебе!

Иоанн Добрый был тонкий ценитель. Ничто не могло сравниться с ночным турниром. Два ряда факелов, установленных с каждой стороны ристалища, придавали какой-то колдовской вид всему: доспехам, копьям, лошадиным попонам. В неровном свете рыцари, гуськом двигавшиеся к королевской трибуне, попеременно выныривали из тьмы на свет, словно появляясь из потустороннего мира, чтобы мгновением позже снова в него погрузиться. Стояла исключительно хорошая погода, и на небе блистали все звезды.

Один за другим соревнующиеся подъезжали представиться обоим государям. Труднее всего Ариетте было рассмотреть что-либо сквозь забрало, отверстия которого не совпадали с ее глазами. К счастью, конь сам следовал за тем, что шел впереди, и вот так она оказалась, наконец, перед Иоанном Добрым и Эдуардом III. Настал роковой момент. С великим трудом она наклонила свое копье и сказала грубым голосом:

— Кланяюсь вашим величествам…

Шлем с наглухо закрытым забралом исказил ее голос до неузнаваемости. Его вполне можно было принять и за мужской. Король Эдуард, как организатор турнира, ответил на приветствие.

— Кто вы, рыцарь? Француз или англичанин?

— Я Франсуа де Вивре, французский рыцарь.

— Почему вы прячете лицо? Поднимите забрало!

— Государь, я дал обет не открывать моего лица, пока вновь не стану свободным.

Казалось, Эдуарда III устроил такой ответ. Во всяком случае, он больше не настаивал.

— Хорошо, сир де Вивре. Выберите себе даму.

Ариетта даже опешила от неожиданности. Она подумала обо всем, кроме этого. В дрожащем свете факелов она едва различала благородных дам, которые ожидали этой чести. Дело принимало забавный, а в чем-то и скандальный оборот. Сейчас-то никто ни о чем не догадывается, но потом, когда истина выплывет наружу, как объяснить, что была выбрана именно та, а не другая? И Ариетта де Сенклер улыбнулась.

Среди публики произошло волнение. Вместо того чтобы удалиться, как другие, на поиски своей дамы, рыцарь остался на месте и опустил свое копье как раз меж двух королей. Что бы это значило? Эдуард сделал жест, выражающий нетерпение, потом обернулся: копье указывало на ту, что сидела у него за спиной, — на его мать, Изабеллу Французскую. Король увидел, как Мадам улыбнулась и приветливо взмахнула рукой. Он тоже улыбнулся.

— Дерзкий выбор, но я вижу, что принят он благосклонно. Поезжайте, рыцарь, и пусть вас сопровождают также и мои добрые пожелания!

Жребий благоприятствовал Ариетте де Сенклер. Ее схватка была названа в числе последних, поэтому, когда она выехала на ристалище, прошло уже около часа с тех пор, как она рассталась с Туссеном. Видела она по-прежнему плохо. Пришлось слугам, приставленным к барьеру, взять ее коня под уздцы и направить в нужную сторону. Сразу же после этого зазвучали трубы, и соперники помчались навстречу друг другу.

Во время этой скачки вслепую, почти не управляя конем, Ариетта согласно предостережению Туссена думала только об одном: избежать удара в голову. А копье противника было, как ей показалось, именно на этом опасном уровне. Перед самым ударом она отклонилась, насколько могла, в противоположную сторону и почувствовала чудовищный толчок, сопровожденный острой болью.

На трибунах видели, как французский боец, прежде чем упасть, вспорхнул, словно перышко. Эдуард III иронически улыбнулся, обращаясь к своему гостю:

— Вам не кажется, что французские рыцари несколько легковаты, дорогой кузен?

Иоанн Добрый поморщился и ничего не ответил.

Тем временем ристалищная прислуга кинулась подбирать тело поверженного рыцаря. Не переставая удивляться отсутствию оруженосца, его отнесли в палатку. А поскольку оруженосец так и не объявился, слуги, хоть это было и не их дело, затеяли снимать с побежденного доспехи, чтобы установить, в каком он состоянии. Один из них снял шлем. Хлынули волной рыжие волосы и открылись зеленые глаза. Слуга вскрикнул, и все скопом побежали за гербовым королем.

Гербовый король, он же старшина герольдов, был лицом весьма важным, избираемым непременно из среды доброй старинной знати. По ходу турнира ему доверяли безграничную власть. Войдя в палатку и узрев невероятное, он впал в ярость:

— Кто вы такая? И куда подевался тот, кто вместо вас должен быть в этих доспехах?

— Я Ариетта де Сенклер, нареченная сира де Вивре. А сам он совершил побег, как того требует честь от каждого рыцаря.

Гербовый король чуть не задохнулся.

— Значит, это честь потребовала от него послать биться вместо себя женщину? Как только мы разыщем этого негодяя, он будет повешен на первом же суку и останется там до тех пор, пока вороны не склюют последний кусок мяса на его костях! Щит с его гербом будет прилюдно расколот, а сам я лично буду ходатайствовать перед королем Франции, чтобы его замок был срыт до основания, а род навеки изгнан из страны!

Ариетта с трудом приподнялась на походной кровати, куда уложили ее слуги.

— Вы ошибаетесь, монсеньор! Франсуа де Вивре не сделал ничего постыдного. Это я обманом усыпила его с помощью булавки, смазанной сонным зельем. Он был без сознания, когда оруженосец вынес его за городские стены. Так что лишь я одна заслужила ваш гнев!

— А где доказательство того, что вы говорите?

— Слово воспитанницы Французской Мадам.

— Но зачем вы так поступили?

— Я же сказала вам, монсеньор, мы должны пожениться…

Дыхание Ариетты де Сенклер стало затрудненным. В первый раз гербовый король обеспокоился ее состоянием.

— Вы ранены?

— Не знаю. Думаю, что…

— Я немедленно пошлю за хирургом!

Ариетта услыхала, как он кричит кому-то громовым голосом, и вскоре в палатку вошел хирург. С помощью старшины герольдов он снял с девушки латы, кольчугу, потом подкольчужник. Когда под всем этим обнаружилось зеленое платье, он сделался заметно неловок. На зеленом шелке показалась кровь… Было очевидно, что хирург, суровый мужчина с могучими руками, привычен к самым тяжким зрелищам, но, снимая платье и обнажая девичью грудь, он дрожал. Справа было сломано и вдавлено одно ребро. Хирург вытер пот со лба и остался стоять без движения.

Гербовый король резко прикрикнул на него:

— Ну, чего ждешь? Делай свое дело!

— Простите меня, монсеньор. Я ведь военный хирург и раньше пользовал одних только солдат. Я всякое видал: вывалившиеся внутренности, выколотые глаза, отрубленные конечности… но раненую женщину — никогда!

— Сейчас же возьми себя в руки, не то посажу под замок и велю судить. Осмотри рану! Это серьезно?

Хирург снова промокнул себе лоб и склонился над девушкой. Ариетта, полностью сохранившая сознание, безмолвно глядела на обоих мужчин. Хирург, наконец, выпрямился.

— Без раскаленного железа не обойтись.

— Ну так делай! Чего ждешь?

— Ничего… Ничего, монсеньор. Сейчас начну…

Хирург послал за жаровней, и полчаса спустя все было готово к операции. Гербовый король удалился. Он решил не предавать дело огласке. Только его государь, Эдуард III, будет поставлен в известность и сам решит, какой ход этому дать. Что касается его, старшины герольдов, то он выскажется за снисхождение. Ариетту де Сенклер надлежит содержать под стражей в Хертфордском замке до тех пор, пока не будет внесен выкуп за Иоанна Доброго. Тогда она сможет получить свободу и последовать за ним во Францию, где и соединится со своим суженым.

Оставшись с раненой наедине, хирург вытащил из пылающих углей раскаленное железо. К несчастью для себя самой, Ариетта по-прежнему была в сознании.

— Мужайтесь…

Хирург чуть было не добавил по привычке «сударь», но, взглянув на правую грудь девушки, под которой ему предстояло оперировать, в последний миг поправился:

— …сударыня.

Ариетта не закричала. Она наблюдала за действиями хирурга. Она даже не отвела свой оставшийся ясным взгляд, когда по палатке разнесся запах паленой плоти. Убирая железо, хирург спрашивал себя, какой герой, какой бог сумел внушить к себе такую любовь.

А героя тем временем рвало. Суденышко, на которое его поместили, покинуло Темзу и, подгоняемое крепким бризом, вышло в открытое море. Качка была сильная, но отнюдь не она сделалась причиной охватившей Франсуа дурноты. Страдал он скорее из-за зелья, которым угостила его Ариетта и к которому добавилась застоявшаяся рыбная вонь. В полубессознательном состоянии, еле ворочая языком, Франсуа обратился к Туссену:

— Зачем мы вернулись к Мортимеру?

— Вовсе мы не у Мортимера.

— Но как же… я ведь чувствую капитаншин запах…

Франсуа вдруг забеспокоился.

— Туссен, я ничего не вижу! Я опять ослеп!

— Ничуть не бывало! Не беспокойтесь. Просто сейчас ночь, хоть глаз выколи.

— Туссен, что со мной? Хочу спать…

— Это лучшее, что вы можете сделать.

— А турнир? Ничего о нем не помню…

— Об этом я вам завтра расскажу. Спите пока.

На следующий день Туссен действительно рассказал своему господину подробности вчерашнего приключения: об уколе, которым Ариетта его усыпила; о плане побега, который она выдумала; о том, как невозможно было противиться воле этой богини, облеченной в железо; о том, как она вместо него вышла на бой… Франсуа молчал. Он не был удивлен по-настоящему. Он уже давно почувствовал по ее голосу, что она способна на все. Действие снотворного рассеивалось медленно. Только об этом он и успел подумать в тот миг, вновь скатываясь в тяжелое забытье.

Несмотря на благоприятный ветер, плавание длилось еще несколько часов, поскольку капитан, опасаясь приставать к берегу в Кале или в Соммской бухте, то есть в английских владениях, сильно забрал к югу. К концу дня он добрался до устья Сены, где и высадил своих пассажиров.

Ближайшая рыбачья деревушка называлась Лёр. Можно было только удивляться, обнаружив столь скромное поселение у впадения такой крупной реки; но как знать, не поднимется ли на этом месте много позже большой город?[20] Пока же Франсуа с Туссеном не удалось раздобыть себе лошадей в этом захолустье, и, чтобы добраться до Руана, им пришлось пересесть на другое судно.

На протяжении всего плавания Франсуа хранил молчание. Придя, наконец, в себя, он размышлял о событиях, которые пережил. Любопытно, но за Ариетту он не беспокоился. Слишком прекрасен был ее поступок, чтобы с ней могло что-нибудь случиться. Бог не допустит подобной несправедливости. Ведь он сам соединил их судьбы ради этого восхитительного приключения.

Просто Ариетта была женщиной его судьбы, вот и все. Франсуа давно это знал, но теперь ощутил с новой силой. Как давно он любил ее? Он не смог бы ответить наверняка. Тут не было какого-то определенного момента, как с Маргариткой. Вероятно, это произошло с самого начала, в тот миг, когда, пораженный схожестью их судеб, он взял ее за руку.

В первый раз Франсуа по-настоящему размышлял о Маргаритке. Он любил ее неистовей, безудержней, чем Ариетту, но две эти любви не имели никакого сходства. Одна была внезапным взрывом, другой предстояла долгая жизнь, и даже меньший ее накал был тому порукой. С Маргариткой он пустился в безумный галоп, а с Ариеттой ехал ровной рысью, как и подобает, собираясь в долгое путешествие длиной в целую жизнь. И Франсуа был уверен, что вместе они преодолеют любые препятствия. Редкая пара могла бы сравниться с ними. Ради него она оказалась способной на все, и только что это доказала; ради нее он готов горы свернуть…

Но пока берега Сены плавно проплывали мимо, Франсуа думал не только об Ариетте. Он вспоминал, как плыл на другом корабле в Англию и как воображал тогда, что попусту теряет свое время. Насколько он опять оказался глуп и самонадеян! Никогда, с самого начала своей жизни, Франсуа не знавал подобных потрясений.

Как это странно! Всякий раз, пустившись в странствие, он познавал что-то очень важное, и всякий раз возвращался измененным, иным. Когда он покинул своего дядю и отправился в Броселиандский лес, он познал свои слабости, свои пределы и понял необходимость противостоять самому себе. В Англии вместе со слепотой его ожидали другие открытия. В первую очередь — дружба Туссена, без которого он не выжил бы; затем — эта удивительная способность разгадывать любого человека по звуку его голоса; и, конечно, Ариетта…

И Франсуа отнюдь не собирался останавливаться. Вновь обретя зрение, он теперь неодолимо желал видеть, видеть, видеть, смотреть во все глаза, накапливать образы, любоваться — до помрачения света в очах! Открыв себя, открыв других, Франсуа желал теперь открыть и весь остальной мир.

В Руане они купили себе другое платье, лошадей и прогулялись по городу. После сытного обеда, обильно орошенного вином, Туссен спросил своего хозяина:

— А теперь куда мы направимся? Вернемся в Куссон?

Франсуа решительно замотал головой. Мысль вернуться в замок после смерти крестного леденила ему сердце. Но куда же тогда? Мир обширен. Франсуа твердо решил открыть его для себя, но не знал, с чего начать. И тут его осенило. Он вспомнил о вопросе Французской Мадам, на который не смог ответить, и ему пришло в голову все то, что он слышал о самом большом, самом богатом и самом прекрасном городе вселенной. Он поднял свою кружку и чокнулся с Туссеном.

— Мы едем в Париж!

Франсуа не забыл про выкуп. Было бы слишком глупо допустить, чтобы куссонский управляющий, еще ничего не слыхавший о его побеге, отослал деньги графу Солсбери. Встретив по выходе из харчевни какого-то паломника, возвращавшегося от святого Якова Компостельского, Франсуа убедил его завернуть в Куссон и передать послание, в котором управляющему предписывалось отправить сумму выкупа в Париж, на адрес, который он сообщит позже, и вознаградить подателя сей записки золотом.

Небольшими переходами, поскольку торопиться им было некуда, они двинулись вдоль берега вверх по течению Сены. Долгожданное событие произошло 25 января, в день святого Павла. Туссен ехал впереди. Путники поднимались по довольно крутой тропе, ведущей на холм, только что миновав какую-то деревушку, раскинувшуюся среди виноградников. Над соломенными крышами крестьянских лачуг вился легкий дымок — мирная, успокаивающая глаз картина. Вдруг Туссен закричал:

— Господин мой, вы только взгляните!

Франсуа пришпорил, догнал оруженосца и внезапно остановился, потрясенный увиденным. Солнце садилось и озаряло пейзаж на востоке. А там… В розовых закатных лучах Франсуа разглядел невообразимое скопище домов, нескончаемых крепостных стен, башен, колоколен. Он прошептал в восхищении:

— Париж!..

В этот момент мимо них проходил какой-то крестьянин с вязанкой хвороста на спине. Франсуа окликнул его:

— Где мы?

— В Шайо[21], мессир.

— Хорошо знаешь Париж?

— Частенько отвожу туда свое вино на продажу.

— Тогда называй все то, что мы видим. В обиде не останешься.

Крестьянин положил на землю свою вязанку.

— Вон там, слева, с самого краю, замок с островерхими крышами, сразу же за городской стеной, — это Тампль. А вон тот замок, который еще больше, ближе к Сене и к нам, — это Лувр. Потом остров Сите с собором Богоматери и королевским дворцом. А вон там, на том берегу, — гора святой Женевьевы, там студенты живут, это их вотчина.

Гора святой Женевьевы… Франсуа вдруг вспомнил, что давно уже не имел никаких известий от своего брата. Последнее, что он слышал о нем, было сообщение о его переезде в Париж после блестящего окончания учебы в Ланноэ. Стало быть, вопреки тому, что он думал, кое-какие знакомства в столице у него имелись.

Крестьянин прервал ход его мыслей:

— Ежели вы хотите добраться туда до темноты и закрытия ворот, мессир, то вам стоит поторопиться.

Франсуа отблагодарил его, бросив монету, и тронул коня. Крестьянин подобрал монету, увидел, что она английская, и в сердцах плюнул на землю, но все-таки сунул ее в свой кошелек.

Глава 10

ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ

Франсуа и Туссен скакали во весь опор. Вскоре дома сблизились и образовали улицу. Справа возникло большое темное здание. Какой-то причудливо одетый человек собирался туда войти. На нем было серое платье с нашитыми на него медными лилиями; в руках он держал палку, на обоих концах окованную железом.

Франсуа окликнул его:

— Где мы?

— Улица Сент-Оноре[22], мессир.

— Мы совсем не знаем Парижа. Не хотите ли послужить нам проводником? Вас отблагодарят.

Человек печально ухмыльнулся:

— Это уж точно, что вы не знаете Парижа, иначе догадались бы, кто я такой. Это одеяние носят все Три Сотни — триста слепых, для которых Людовик Святой велел построить приют, — как раз тот, что перед вами. Поезжайте все прямо и прямо: Париж там. Вы въедете в него через ворота Слепых.

Ворота Слепых! Ему, самому недавнему слепцу, предстояло въехать в Париж через ворота Слепых. Это был словно какой-то знак, переход от тени к свету, выход в новый, чудесный мир… Франсуа достал из кошелька золотую монету, подал ее слепому и пустил коня в галоп.

Париж действительно оказался совсем рядом. Франсуа чуть не наткнулся на городскую стену — сооружение хоть и старинное, более чем пятисотлетнее, но по-прежнему производящее внушительное впечатление. Массивная, зубчатая, она через равные промежутки прерывалась круглыми башнями с остроконечной кровлей. Ворота были устроены наподобие выдвинутой вперед квадратной крепостцы с подъемным мостом. Стражники, заметив Франсуа и Туссена, велели им поторопиться. Те стрелой пролетели в ворота, и подъемный мост тотчас же закрылся за ними. Франсуа поднял глаза. Он был в Париже!

Первое, что удивило его, была каменная мостовая. Тогда это встречалось крайне редко. Даже в Лондоне улицы были вымощены не целиком, а лишь в очень немногих местах — рядом с Савойскими палатами, например, или перед Вестминстерским дворцом. Второе, что поразило Франсуа, — это царившее повсюду необычайное оживление. По обеим сторонам улицы тянулись сплошные лавки, устроенные в нижнем этаже таким образом, что наружу откидывался горизонтальный ставень, который и служил прилавком.

Франсуа заметил человека с бочонком на плече и чаркой, повешенной на шею. Он что-то кричал на ходу, и по мере его приближения торговцы убирали товары с прилавков, поднимали ставни, а прохожие ускоряли шаг. Вскоре крик стал различим:

— А вот кому мальвазии! Бочонок из «Старой науки», десять денье пинта. Прошу угощаться!

Франсуа остановился рядом с крикуном, который наполнил свою чарку и протянул ему. Вино было золотистое и душистое. Пока Туссен в свою очередь утолял жажду, Франсуа спросил:

— Почему все лавки закрываются при вашем приближении?

— Я предлагаю свое вино поутру, когда люди из домов выходят, и вечером, перед самой ночной стражей. Служу вроде как часами. После меня один только вафельник проходит.

— Поскольку уже поздно, не могли бы вы сказать нам, где можно переночевать?

— А вот как раз в «Старой науке». Кормят там хорошо, комнаты удобные, да и конюшня есть для ваших лошадей. Отсюда идти все прямо — до Скобяной улицы. Увидите вывеску…

Разносчик вина пошел своей дорогой, а Франсуа с Туссеном — своей. С тех пор как торговцы подняли прилавки, улица сделалась шире. Франсуа с восхищением установил, что на ней смогли бы разъехаться две повозки. Тут им навстречу попался еще один крикун. Это был пожилой, седобородый человек с высокой корзиной на спине.

— Боже, кто хочет забыться? Беспамятка сгодится!

Вафельник, торговец вафельными трубочками, прозванными «беспамятками»… Франсуа не пробовал их уже целую вечность. Купив сластей себе и Туссену, он спросил, верно ли они идут к «Старой науке». Торговец сказал «да» и пошел дальше. Франсуа с Туссеном отмерили сотню-другую шагов, внимательно разглядывая вывески. Наконец, Туссен воскликнул:

— Вот она, господин мой!

И он ткнул пальцем в качающуюся на штыре вывеску с намалеванной на ней старухой, у которой в руках были пила и корзина.

— Не понимаю…

— Ну как же, господин мой! Старуха — старая, это понятно. Затем scie — пила, anse — ручка корзины, вместе будет sciense — наука!

Франсуа улыбнулся и слез с коня, Туссен за ним. И тут начали звонить «ночную стражу» — сигнал к тушению огней. Все колокола Парижа зазвучали одновременно, равномерными ударами. Франсуа закрыл глаза… Когда он входил в Лондон, тоже звонили во все колокола, и он смог тогда благодаря этому определить размеры города. Но то, что он слышал сейчас, казалось просто невероятным: колокола перекликались на бесконечно большем расстоянии. Этим колокольным перезвоном Париж явил всю свою необъятность. Во сколько же раз он больше Лондона? В пять? В десять? В этой разноголосице Франсуа мог различить, наверное, не меньше сотни церквей, начиная с гула большого колокола, принадлежащего, без сомнения, собору Богоматери, и кончая дребезжащими колокольцами часовен. Франсуа продолжал держать глаза закрытыми. Теперь его изощренное ухо различало по звуку не только расстояние, но и высоту, и перед ним раскрывалась вся топография города — его холмы и пригорки… Колокола умолкли почти одновременно, кроме одного запоздавшего, далекого. Откуда он звонил? Из сельской местности или уже из Парижа? Наконец умолк и последний, и Туссен услышал голос своего хозяина, шепчущего с закрытыми глазами:

— Как красиво!

В следующее мгновение они толкнули дверь харчевни «Старая наука» и вошли. Тишину сменил неистовый гам, исходивший примерно от тридцати молодых человек, сидевших за одним длинным столом, сооруженным из множества столов поменьше, поставленных встык друг к другу. Их освещало пламя огромного камина, в котором на вертелах поджаривалась домашняя птица. Хозяин, толстый потный человек, переходил от одного своего гостя к другому и пытался увещевать их:

— Мессир, уже звонили ночную стражу. Надо бы вам идти…

Но каждый его обрывал:

— Умолкни и принеси лучше вина!

Франсуа заметил, что у всех молодых людей была на макушке тонзура, как у лиц духовного звания. Значит, это они и есть, знаменитые парижские студенты!

Их застолье было, по меньшей мере, оживленным: крики, ругань. Самым шумным казался высокий блондин, курчавый как барашек, стучавший кулаком по столу и вопивший, что с дофиновых советников надо бы шкуру содрать, а его самого бросить в подземелье собственного дворца…

Что же такое произошло, чтобы вызвать столь жестокие требования? Франсуа пришлось напомнить самому себе, что в течение нескольких месяцев, то есть, собственно, все время своего английского плена, он был начисто отрезан от событий местной политической жизни. Тут его, наконец, заметил трактирщик и заторопился навстречу.

Франсуа спросил две комнаты и ужин, а также стойло для лошадей.

Трактирщика, казалось, просьба об ужине глубоко огорчила.

— Из-за этих студентов у меня не осталось ни одного свободного места. Но может быть, мэтр Эрхард согласится разделить свой стол с вами?

В дальнем темном углу Франсуа заметил одиноко сидящего человека. У того были седоватые волосы и весьма почтенный вид. Выслушав трактирщика, незнакомец любезно обратился к Франсуа с сильным иностранным акцентом:

— Мэтр Эрхард будет счастлив потесниться. Сам-то я немец из Трира и на свою беду…— он кивнул на шумное застолье, — их профессор! А вы издалека?

Франсуа и Туссен сели.

— Из Лондона.

— Этим меня не удивишь. Париж ведь не город, а просто какое-то место для свиданий. Бывает, и через прочие города люди проходят, но стремятся все равно сюда. Какого вы мнения о студентах?

— Я только начинаю открывать их для себя.

— Они того не стоят. Эта братия, прибыв сюда со всего света, умудрилась прихватить с собой одни только пороки. Англичане (вы уж простите меня) — сплошь пьяницы и трусы, немцы, мои соплеменники, — драчуны и похабники, брабантцы — воры и изверги, фламандцы — обжоры и сластолюбцы, нормандцы — тщеславные гордецы, пуатевинцы — скупердяи и предатели, бургундцы — скотски грубы и тупы, бретонцы — легкомысленны и непостоянны, ломбардцы — подлы и жестоки, римляне — подстрекатели и насильники, сицилийцы — ревнивы и склонны к тиранству… Но глупцы бы все они были, если бы не давали выхода своим дурным инстинктам. Чего стесняться? Ведь тонзура на голове делает их подсудными одной лишь Церкви, которая относится к ним по-матерински снисходительно. Слышали вы историю о том, как Людовик Святой однажды отправился в обитель кордельеров?

Франсуа спросил у проходящего мимо хозяина пинту мальвазии и ответил своему собеседнику:

— Нет, мэтр Эрхард.

— Как-то ночью Людовик Святой решил посетить монастырь кордельеров, чтобы отстоять там заутреню. Сказано — сделано. Но, проходя по улице Отфей, король получил содержимое чьего-то ночного горшка прямо себе на голову. В гневе он велел разыскать и привести виновного. Будь им простолюдин, купец или даже кто-то из благородных, того бы наверняка повесили, если не четвертовали за оскорбление величества. Но это оказался студент. И когда святой король узнал это, он его не только похвалил, но еще и отдал ему свой кошелек, поощряя за усердные труды в столь позднее время. Вот эту-то байку и рассказывают в университете каждому новичку. Можете себе представить последствия!

За соседним столом белобрысый верзила продолжал орать, но кто-то прервал его, завопив еще громче:

— Nunc bibendum![23]

Это словно послужило сигналом. Один из студентов гнусаво запел, словно в церкви: «Nunc bibendum», а остальные стали подтягивать вполголоса: nunc-nunc-nunc-nunc— bi-bi-bi-bi-den-den-den-den-dum… Потом солист умолк, а хор продолжил петь каноном: начинали самые высокие голоса, а заканчивали самые низкие. Они пели без единой запинки, без единой фальшивой ноты. Каждый исполнял свою партию так, будто репетировал ее всю жизнь. Хор звучал все мощнее и мощнее.

Франсуа слушал как зачарованный. От этого сборища исходила какая-то неодолимая сила. Каждый студент, взятый поодиночке, вовсе не был опасен. За редкими исключениями они не могли похвастать силой, и Франсуа был в состоянии зараз оглушить пару, стукнув их лбами. Но все вместе они казались неодолимыми. Все вместе они превращались в какое-то живое существо с тридцатью телами, в сказочное чудище… Их пение ширилось, становилось все громче и неистовей. Франсуа даже дрожь пробрала, чего с ним не случилось даже во время разгрома при Пуатье. Он чувствовал присутствие какой-то силы, иной, нежели его собственная, той, которая исходит не от тела, но от духа; это сила сил, ее не устрашат ни десять тысяч копий, ни туча стрел…

Песнь закончилась так же внезапно, как и началась, — с безупречным единством. Но безмолвие длилось только одно мгновение, и тотчас за тишиной последовали развязные крики. Хозяин, которого, без сомнения, тоже покорил канон, кинулся наполнять кружки.

Франсуа опорожнил свою, чтобы тотчас же снова ее наполнить. Мэтр Эрхард похвалил мальвазию как знаток.

— Давненько я не пил ее. Вы щедры, благородный англичанин.

— Я вовсе не англичанин, мэтр Эрхард, а французский рыцарь. Я был в плену и бежал. Мое имя Франсуа де Вивре.

Мэтр Эрхард внезапно поставил свою кружку.

— Вы хотите сказать — «Вивре»… как Жан де Вивре?

— Вы его знаете?

— Еще бы мне его не знать! Это один из моих учеников, и уж никак не из тех, что остаются незамеченными!

— Это мой брат, мэтр Эрхард.

— Даже не знаю, стоит ли поздравлять вас с этим! Из всех студентов он — самый умный и самый ленивый, самый одаренный и самый расточительный по отношению к своим дарованиям, самый глубокий и самый вздорный, самый храбрый и самый боязливый, самый обаятельный и самый отталкивающий. Среди своих товарищей он неизменно душа общества, но душа, к несчастью, скорее обреченная проклятью, нежели небесам!

— Скажите мне, где я могу найти его?

— Нет нужды беспокоиться и искать. Он сам придет сюда.

— Но ведь уже ночная стража!

— Если его что-то и остановит, то уж точно не это, поверьте мне.

Франсуа погрузился в раздумья. Мысль о том, что после стольких лет, после стольких событий он вновь увидит Жана — здесь, в этой таверне, глубоко взволновала сира де Вивре. Что делал его брат с тех пор, как их жизненные пути разошлись? Хотя бы узнает он его?

Мэтр Эрхард отвлек своего собеседника от этих мыслей.

— Раз вы были в Англии, то не знаете, наверное, что творится в Париже?

— Нет. Расскажите мне.

И мэтр Эрхард рассказал. Это была непростая история, яркий образчик тех смут и раздоров, что терзали тогда Францию…

Иоанн Добрый созвал Генеральные штаты перед самым своим отъездом на войну, чтобы утвердить новые налоги. Как и было предусмотрено, их заседание открылось 17 октября 1356 года. Но за это время ситуация в корне изменилась. Король находился в плену после Пуатье, и его замещал дофин Карл, молодой человек, не имеющий пока ни достаточного веса, ни авторитета и вдобавок лишившийся уважения к себе из-за бегства с поля боя в разгар сражения. Это обстоятельство позволило выскочить на первый план двум другим действующим лицам.

Первым был Этьен Марсель, богатый парижский суконщик. Избранный купеческим старшиной, он официально представлял всю буржуазию столицы и добивался для города льгот и вольностей, подобных тем, которые имели города Фландрии. Пленение короля и его замена дофином, этим бледным юнцом, стали для Марселя тем самым долгожданным случаем, позволявшим сыграть собственную роль.

Второй звался Карлом Злым, королем Наварры. Подобно Эдуарду III Английскому, он являлся прямым потомком Филиппа Красивого по женской линии и, подобно ему, также заявил права на корону Франции. Поначалу Иоанн Добрый пытался обольстить его, посулив даже выдать за него свою дочь, но, в конце концов, подверг заточению. Однако совсем недавно Карл Злой сбежал и обосновался в Париже, в то время как его войска, состоявшие из наваррцев и англичан, брали столицу в кольцо.

Вот в какую ситуацию угодил дофин Карл, юноша, которому исполнилось всего двадцать лет. В последние дни события приняли еще более крутой оборот. Накануне, 24 января, некий Перрен Марк, лакей без места, убил в ссоре Жана Байе, офицера из свиты дофина. Убийство произошло неподалеку от церкви Сен-Мерри, где Перрен Марк и укрылся. Но люди дофина ворвались в святое место и схватили убийцу. В тот же самый день, 25 января 1358 года, Перрен Марк был судим, приговорен и, по отсечении правой руки, повешен. Такое открытое попрание закона об убежище возмутило и Церковь, и горожан, и, конечно же, студентов. В Париже, где по-прежнему заседали Генеральные штаты, запахло бунтом…

Открылась дверь, и какой-то человек вырос на пороге. Это был Жан! Франсуа даже не успел прийти в себя от удивления, как грянул дружный крик, исторгнутый разом из тридцати глоток:

— Ardeat![24]

Как и в предыдущий раз, этот возглас немедленно преобразовался в песнопение. Тот же солист затянул нараспев:

— Ardeat! Ardeat! Impius horribilis! Ardeat in flammis eternis![25]

Прочие студенты сначала повторяли под сурдинку «Ardeat!», потом их пение опять превратилось в канон. Жан де Вивре, прислонившись к камину, с улыбкой на губах наслаждался этим гимном, исполняемым в его честь. Пламя камина ярко освещало его, и Франсуа прекрасно мог его рассмотреть. Самым удивительным в облике брата оказалось то, что он совершенно не изменился. Жан остался почти таким же, каким был в детстве, разве что прибавил в росте. Та же непропорционально большая голова с шишковатым лбом, те же глаза немного навыкате, оживляемые напряженным внутренним светом, те же тощие члены, та же бледная кожа, те же черные волосы, ниспадающие почти до плеч; тонзура была, пожалуй, единственным отличием. Жан кутался в черный плащ. Он стоял неподвижно. Казалось, это какая-то черная статуя…

Когда пение закончилось, он вскочил на стол с криком:

— Ardeam, dum amore![26]

Жан обвел присутствующих глазами. Воцарилось благоговейное молчание. Франсуа нарочно отодвинулся в тень. Он чувствовал: вот-вот что-то должно произойти, и не хотел, чтобы брат обнаружил его раньше времени.

— Если я и явился так поздно, то лишь потому, что нашел великую тайну и принес ее вам. Хотите узнать какую?

Неистовое «да!» было ему ответом. Театральным жестом Жан распахнул плащ и достал оттуда золотой реликварий — ковчежец наподобие тех, что можно увидеть в церкви.

— Вот она, великая тайна!

Наступила тишина. Даже студенты оцепенели. Трактирщик, несший Франсуа на ужин жареного гуся, выронил блюдо, и оно с металлическим стуком упало на пол. В глубине зала вскрикнула служанка. Взбешенный мэтр Эрхард встал со своего места, но, пожав плечами, снова сел, заметив, что речь идет не о настоящем церковном ковчеге, а лишь о грубой подделке из дерева.

Поднялся гул облегчения, и Жан потребовал тишины.

— Прогуливаясь по улице Сен-Виктор, повстречал я слепого старика, сидящего на паперти церкви Сен-Николадю-Шардонне. На нем была дорожная шляпа, а в руках посох паломника. Я удивился: «Что ты тут делаешь? Это ведь не по пути к святому Якову!» — «А я и не от святого Якова иду, — ответил он мне, — а из самого Иерусалима. Я несу оттуда великую тайну. Вот уже три года бреду я по дорогам, хоть и слеп. Это она выжгла мне глаза».

Жан умолк на мгновение. Все взоры были обращены к нему. Франсуа почувствовал себя неуютно. Не нравилась ему эта история со слепцом!

Насладившись всеобщим вниманием, Жан продолжил свой рассказ.

— Мы немного поболтали со стариком. Он спросил меня, кто я такой. Я ответил, что студент и что его великая тайна очень бы мне пригодилась. Дескать, с нею вместе я бы разом закончил свою учебу. Старик напустил на себя строгость. «Берегись, — сказал он мне. — Потерять зрение — это пустяки. Опасность великой тайны в другом. Она растерзает тебя, подобно волчьей стае. Представь себе тысячу волков, которые грызут тебя заживо, но не убивают, представь, как их клыки раздирают тебя на куски, член за членом…» — «Я не боюсь волков», — ответил я и взял ковчежец. Должен ли я открыть его, друзья мои?

Второе «да!», хоть и не такое уверенное, как первое, прозвучало из-за стола. Жан протянул было руку к ковчежцу, но передумал.

— Минуточку! Вот что мне еще сказал богомолец: «Не открывай его. Представь себе, что все пауки и змеи, какие только есть на белом свете, разом укусили тебя, а ты остался жив. Вот что с тобой будет. Ты будешь бесконечно ощущать, как их яд струится по твоим жилам и леденит сердце…» Так что же мне делать, друзья мои?

Опять настала тишина, и только один голос, один-единственный, безымянный, раздался среди сидящих за столом студентов:

— Открывай!

Жан отвесил полупоклон.

— Открыть-то я открою, но хочу быть откровенным с вами до конца. По мере того как я удалялся, старик сказал мне еще кое-что. «Вернись, — кричал он мне, — я передумал! Отдай мне этот ковчежец! Великую тайну нельзя открывать никому. Не смей открывать! Знавал ли ты жажду пустыни? Представь себе тысячу солнц, которые одновременно жгут твое тело, но так, что ты не умираешь, а превращаешься в живого мертвеца!..» Продолжения я не слышал — я был уже слишком далеко. А сейчас, если только кто-нибудь этому не воспротивится, я открою…

Напряжение достигло предела. Трактирщик и слуги, перекрестившись, сбежали на кухню. Да и среди студентов наверняка нашелся бы не один, желавший прервать опыт, однако никто не осмеливался признаться в трусости. Помедлив еще немного, Жан осторожно открыл реликварий. Франсуа инстинктивно зажмурился… Гул облегчения заставил его снова раскрыть глаза. Жан на все стороны демонстрировал открытый ковчежец, обшаривая его рукой — пусто! Там было пусто! Тогда он подбросил его в воздух, и ковчежец упал на землю, разбившись вдребезги. Собравшимися овладел нервный смех.

Жан выскочил из-за стола и подбежал к мэтру Эрхарду. В отличие от прочих, тот не расслабился. Напротив, его лицо было отмечено крайней серьезностью. Жан опустился перед ним на одно колено.

— Cur non rides, magister optime?[27]

Мэтр Эрхард бросил на своего ученика испытующий взгляд.

— Потому что ты вовсе не шутил.

Жан нахмурился:

— Так вы всерьез считаете, что Великая Тайна… Что ларчик пуст?

— Я боюсь этого. Ради тебя же самого.

Жан издал короткий смешок и схватил кубок со студенческого стола.

— Все, что я знаю, — это то, что он пуст, а природа, как сказал Аристотель, пустоты не терпит.

— Ну так пусть же его наполнят! Трактирщик, мальвазии всем!

Произнося эти слова, Франсуа вышел из тени. Он заметил, как по телу его брата пробежала судорога. Но Жан тотчас же овладел собой. Он повернулся к своим товарищам и напыщенно произнес:

— Позвольте вам представить: Франсуа де Вивре, мой брат, краса и гордость французского рыцарства, сын побежденного при Креси и сам побежденный при Пуатье!

Франсуа улыбнулся. Он слышал по голосу своего брата, что тот испытывает глубочайшее волнение, хоть и пытается скрыть его от своих товарищей; Франсуа был этим бесконечно счастлив.

— Откуда тебе известно, что я был при Пуатье?

— От моей крестной. Она мне все рассказала: и о смерти нашего дядюшки, и о твоем пленении. Я знаю также, как ты валял дурака в медвежьей шкуре у Жанны де Пентьевр. Это избавит тебя от долгих рассказов о своей жизни.

Жан говорил коротко, отрывисто, словно главной его заботой было не размягчиться. Он продолжил:

— А здесь ты как оказался? Выкуп заплатили или сбежал?

— Сбежал. Выкуп за меня англичане не получат. Я собираюсь промотать его тут с тобой. И вот еще… Это Туссен, лучший из оруженосцев да и вообще из людей.

Туссен поклонился брату своего господина.

В этот момент их заставил обернуться голос, донесшийся из-за студенческого стола. Кричал тот самый кудрявый высокий блондин:

— Пью за обоих славных Вивре! За щедрого рыцаря Франсуа и за Жана, самого восхитительного студента, которого когда-либо знала гора святой Женевьевы!

Франсуа на мгновение закрыл глаза.

— Этот не слишком-то тебя жалует. Чувствуется по голосу.

— И то правда. Кто же тебя научил так разбираться в людях?

Франсуа не захотел распространяться о своей слепоте. Он всего лишь сказал:

— Жизнь…

Жан взглянул на него с интересом.

— Мои поздравления! Как вижу, ты не все только колотил копьем по «чучелу»! А насчет того кучерявого… Это немец по имени Берзен, но он хочет, чтобы его звали Берзениусом, ему так кажется ученее. В сущности, он меня ненавидит, хотя пока и не отдает себе в том отчета.

— За что?

— Он беден, я богат. Он глуп, а я нет. Я за час выучиваю то, на что он тратит дни, чтобы только уразуметь еле-еле. Он проводит время в церквах и за книгами, а я трачу свое на кабаки да на шлюх. Что не мешает нашим профессорам уважать меня и презирать его. Короче, он завидует.

Жан поднял кружку и протянул ее в сторону блондина:

— За твои удачи в любви, Берзен!

Отвратительная гримаса исказила черты Берзениуса, который принялся уговаривать товарищей разойтись: мол, завтра из-за всех этих событий денек обещает быть жарким. Последовал долгий спор, и мнение Берзениуса в конце концов возобладало. Студенты встали. Жан хотел было последовать за ними, но Франсуа его задержал.

— Что ты собираешься делать?

— То же, что и они: шляться наудачу по улицам, срывать вывески, будить обывателей… Может, устроим взбучку ночному патрулю. Такой уж у нас способ убивать время.

— Останься, прошу тебя.

— Зачем?

— Мы не виделись с тобой больше семи лет, а ты еще спрашиваешь зачем!

Студенты тем временем расходились. Многие из них пытались увлечь за собой и Жана, но он высвобождался с натянутой улыбкой:

— Я остаюсь. Все-таки не каждый день братья убегают из английского плена…

Те больше не настаивали и ушли. Вслед за ними заторопился и мэтр Эрхард. Когда дверь закрылась, Туссен тоже спросил позволения уйти и поднялся в свою комнату. Братья остались вдвоем в большом зале харчевни. Франсуа внимательно посмотрел на Жана.

— Можно подумать, будто ты меня избегаешь.

— Я не тебя избегаю. Я избегаю ненужной чувствительности. Она ослабляет разум точно так же, как жир ослабляет тело.

— Ты не хочешь сделать исключение даже ради меня?

Жан вздохнул и наполнил их кружки мальвазией.

— Конечно, сделаю. Но раз уж мы собрались излить друг другу душу, то пусть вино тоже льется… Расскажи мне о себе. Что с тобой случилось такого, чего я еще не знаю?

Франсуа сделал несколько больших глотков.

— Я обручился!

И он поведал о том, что случилось за время его пребывания в Англии, опять умолчав о своей слепоте. Закончив рассказ, Франсуа положил руку на запястье брата.

— Теперь о тебе. Значит, ты студент Сорбонны?

Жан пожал плечами.

— Что вам всем далась эта Сорбонна[28]? Это всего лишь школа, такой же коллеж, как и все остальные, местопребывание студентов. Лекции у меня на Соломенной улице, а живу в Корнуайльском коллеже вместе со всеми остальными бретонцами.

Жан хотел снова наполнить свою кружку, но обнаружил, что кувшин пуст, и крикнул:

— Хозяин, еще пинту мальвазии! Теперь мой черед платить!

У Франсуа мелькнула внезапная мысль.

— Похоже, ты и впрямь разбогател. Как так вышло?

— Я тут всем говорю, что это крестная высылает мне деньги на содержание, но…

Пока трактирщик нес им мальвазию, Жан прервался. Когда тот удалился, он продолжил вполголоса:

— Но на самом деле эти деньги мне поступают от самого Папы.

Франсуа с сомнением посмотрел на своего брата. А тот, улыбаясь, разлил вино по кружкам.

— Не пугайся, я не пьян. Чтобы напиться, мне требуется гораздо больше, да и к тому же ты опьянеешь раньше меня.

И Жан де Вивре принялся рассказывать оторопевшему Франсуа, как провел последние семь лет своей жизни.

Настоятельница Ланноэ, его крестная, не ошиблась, когда заявила, что не сможет долго держать его у себя. Уже через два года она не могла научить Жана ничему новому.

Надо заметить, что в Ланноэ никогда не видывали ученика с подобной страстью к знаниям. Жан читал запоем, днем и ночью, летом и зимой. Несколько раз он чуть не умер от холода и истощения, так что пришлось даже приставить слугу к его постели, чтобы помешать ему бегать по ночам в библиотеку.

Так обстояли дела, когда его крестный отец, настоятель аббатства Монт-о-Муан, остановился проездом в обители Ланноэ. Он направлялся в Авиньон, но по дороге решил навестить своего крестника, которого не видел с самых крестин.

Среди лиц духовного звания монт-о-муанский аббат являлся фигурой заметной как в физическом, так и в духовном смысле. Это был настоящий великан, но тонкий и костлявый; его тело венчала голова со впалыми щеками, высоким лбом, пронзительным взглядом и мелко вьющимися черными волосами. В общем, любой видевший монт-о-муанского аббата не сразу мог его забыть!

Но в плане духовном он представлял собой личность еще более замечательную. Под наружностью аскета скрывалась на удивление деятельная натура. Благодаря его стараниям Монт-о-Муан располагал богатейшей библиотекой, которой завидовали многие монастыри. Сам превосходный эрудит, аббат благодаря своей репутации переманивал к себе лучших переписчиков и миниатюристов. Наконец, его известность достигла Авиньона, куда папа Клемент VI и вызвал его, чтобы назначить понтификальным библиотекарем.

Монт-о-муанский аббат был сразу же поражен внешностью своего крестника. Жану тогда исполнилось двенадцать лет. Его тело, исхудавшее от полного пренебрежения к нему, сделалось тощим до крайности. И напротив, голова казалась от этого еще больше, словно накопленные в ней знания увеличивали ее объем.

Жан знал назубок все, чему его учили в Ланноэ: грамматику, риторику, латынь, начатки греческого, географии, физики и медицины. Зато он не имел ни малейшего понятия о теологии. Но аббат, догадываясь о его умственных способностях, захотел проверить их именно в этой области. Он представил мальчику различные доказательства бытия Божия и побудил к тому, чтобы попытаться опровергнуть их. В этом месте своего рассказа взгляд Жана вспыхнул.

— Я их опроверг все до единого! Доказательство святого Ансельма разбил идеей совершенства, пять доказательств святого Фомы — их собственными следствиями. Я же ничего этого не знал. Я до всего дошел инстинктивно… Почувствовав слабое место, туда и бил. В конце концов, аббат все-таки взял надо мной верх, но признался мне, что я загнал его к самым последним укреплениям. Я был счастлив — ты даже представить себе не можешь, до какой степени!

Глаза Франсуа блестели так же, как и глаза Жана. Он вдруг почувствовал, что брат стал ему бесконечно ближе.

— Да, да, понимаю! У меня самого так было, когда я занимался фехтованием!

— Почему бы и нет? Как бы там ни было, но после этого состязания крестный решил взять меня в Авиньон, чтобы показать Папе. По дороге он учил меня не переставая. Он говорил мне: «Ум у тебя живой, но слишком непосредственный. Ты должен научиться подчинять его рассудку». Тогда же он начал обучать меня силлогизмам. Пока мы ехали, я затвердил все четыре их фигуры, восемь правил и двести пятьдесят шесть видов; мне приходилось называть их все по памяти, от первого до последнего, и приводить примеры. Мало-помалу я стал испытывать к аббату безграничное уважение. Ум у меня был сырой, грубый — аббат обтесал его; он был порывист, несдержан — аббат его упорядочил, научил работать… Я попросил позволения называть его не «господин аббат», а «pater»[29]. Он согласился. Теперь он так навсегда для меня и останется pater…

Франсуа чувствовал, что растрогался еще сильнее. Его собственная история и история его брата оказались на удивление схожи. Их крестные отцы сыграли в их жизни одну и ту же роль: они укрепляли и закаляли мальчиков в той области, которую каждый из братьев сам избрал для себя, — тело и дух… Бесконечные утренние упражнения с деревянным мечом и бесконечные повторения силлогизмов были для них одним и тем же: суровым ученичеством, которое превращает мальчишку-силача в рыцаря, а юного умника — в ученого богослова.

Франсуа улыбнулся Жану. Как понятно ему было почтение, которое вызывал в брате его pater! То же самое Франсуа испытывал и к Ангеррану. Неожиданно ему в голову пришла печальная мысль.

— Неужели твой крестный тоже умер?

— Нет, благодарение Богу. Он по-прежнему папский библиотекарь, и я очень надеюсь, что однажды он станет кардиналом.

— А как тебе показался Авиньон?

— Я его почти не видел. Сразу по прибытии меня поместили в монастыре бенедиктинцев, недавно открытом для приема студентов. Сам-то я тогда еще никаким студентом не был. Мне было двенадцать, а остальным — от тринадцати до восемнадцати. Я там находился в ожидании приема у Папы — эту честь мне должен был исхлопотать крестный. У остальных это вызывало зависть, и вот на второй же вечер один из учеников подбил меня на диспут перед всеми нашими товарищами. Он предложил такую тему: «Num fidei quaerendus intellectus, an fides intellectui?» Иначе говоря: «Что первее — разум или вера?» Я принял вызов и выбрал разум. Не знаю, хорошо ли ты меня понимаешь?

— Ты даже не представляешь, до какой степени… Продолжай.

Жан выбрал разум, как сам Франсуа некогда выбрал боевой цеп, и бросился в поединок… Он начал пересказывать, точнее — заново переживать свой давний ученый спор с тем студентом. Забыв о брате, он почти дословно воспроизводил доводы, которыми они обменивались по ходу препирательства. Его речь была заполнена малопонятными терминами: «сущность, предикат, субстанция, атрибут»… Но Франсуа это ничуть не мешало. Для него все было кристально ясным. И он переживал эту сцену вместе с братом.

Жан сражался со своим собственным Кола Дубле, которого должен был победить на равных, лицом к лицу, ум против ума.

Жану вода была по пояс… «Вера»… Студент бросился на него, выставив кулаки вперед… «Разум»… Жан слишком легко избежал первой атаки. Но студент был старше, образованнее. Он не замедлил этим воспользоваться. Своей диалектикой, лучше вскормленной, он безжалостно заставлял противника сгибаться. Попавший в ловушку Жан отбивался, задыхаясь…

Франсуа страдал вместе с братом, а тот поверял ему свою тревогу, которая охватила его в тот момент, свое отчаяние перед ироническими улыбочками окружающих… Но внезапно Жан нашел решительный аргумент. Он вынырнул из-под воды, и теперь уже его противник качался, теряя опору под ногами. И теперь именно Жан де Вивре безжалостно молотил его своими рассуждениями, пока, наконец, тот не прервал диспут, признав свое поражение и запросив пощады…

Франсуа захлопал в ладоши. Столь воодушевленный отклик даже удивил его брата.

— Ты так радуешься победе разума?

— Нет, твоей! Настоящий Вивре может быть только победителем. А что Папа?

— Он меня принял две недели спустя. Я был очень взволнован. Pater мне рассказал, кто такой Клемент VI: великий ум, покровитель литературы и искусств, но также и защитник людей. Знаешь ли ты, что именно по его приказу Церковь спасала евреев и преследовала бичующихся во время чумы?

Франсуа поспешил отогнать от себя видение, внезапно представшее перед ним.

Жан продолжил:

— Его святейшество захотел увидеться со мной один на один. Он заявил, что вполне расположен назначить мне стипендию, о которой ходатайствует мой крестный, но при том условии, что я его удивлю. Это не застало меня врасплох. Я начал говорить, заработал свою стипендию и уехал в Париж. Я ее по-прежнему получаю. Клемент VI умер, но его преемник, Иннокентий VI, подтвердил ее. Ради соблюдения тайны деньги присылают в Ланноэ, а уж крестная пересылает их сюда. В Париже в возрасте тринадцати лет я поступил на факультет искусств, в пятнадцать стал бакалавром, в восемнадцать — лиценциатом. В настоящее время готовлюсь стать магистром. Если все пройдет хорошо, на будущий год поступлю на богословский. Глядишь, лет через пятнадцать, когда мне стукнет тридцать пять, окончу… Теперь ты знаешь все.

— Ты что, издеваешься надо мной? О чем ты говорил с Папой? Я именно это хочу знать!

— Вот как раз этого я тебе не скажу.

Франсуа ударил кулаком по столу.

— Говори!

— Нет, не настаивай. Это моя тайна. Ты-то сам разве все мне рассказал?

Франсуа вспомнил о своей слепоте и умолк. Впрочем, пока Жан говорил о своей жизни, Франсуа много выпил, и теперь в голове у него слегка мутилось. А его брата вино, наоборот, взбодрило, и Жан начал говорить в чрезвычайном возбуждении:

— Франсуа, когда я покончу с учебой, то напишу книгу. И там я расскажу все. Я стану одним из светочей Церкви и, подобно Фоме Аквинскому, сподоблюсь святости. Но не добродетельным поведением, а силою своего ума… Моя книга будет называться «De Clave universa», или «De Clave vera», или попросту «De Clave…»[30] Но какая разница, все равно это будет ключ к истине…

Жан говорил еще некоторое время, но потом умолк, заметив, что Франсуа спит. Тогда он налил себе остатки мальвазии, выпил одним духом и отставил свою кружку с серьезным видом.

— С Папой я говорил о себе самом.

Потом он наклонился к своему спящему брату и зашептал, почти касаясь губами белокурых кудрей:

— Но главным образом о тебе…

На следующее утро Туссену пришлось как следует встряхнуть своего господина, чтобы разбудить его. Франсуа так и проспал за столом, в обществе брата, который тоже, в конце концов, сломался. В окно харчевни бил яркий свет.

— Который час?

— Недавно приму звонили.

Жан встрепенулся:

— Мне пора на лекции.

— Можно я с тобой?

— Ну, если тебе больше нечем заняться…

Они вышли. Свежий, пронизанный светом воздух погожего январского утра пошел Франсуа на пользу. После вчерашнего возбуждения и излишеств ночной попойки это было подобно глотку живительной влаги. Но еще больше привела его в чувство сама жизнь Парижа. На Скобяной улице открылись все лавки, и уже толкались бродячие торговцы, вовсю расхваливая свой товар.

Был там продавец теплого умывания с двумя ведрами, откуда валил пар; зеленщик погонял ослика с овощами в корзине, повешенной на шею; имелся также продавец отвара со своим сосудом на спине, торговцы сыром, луком-шалотом, мылом, свечами, соломой, метлами, пряностями, крысомором; ходили по улицам пекарь, кондитер, собиратель битых бутылок, общественный писарь, художник, жестянщик, старьевщик… Никогда Франсуа не видал ничего подобного. Он обратился к своему брату:

— Здесь всегда так? Такое оживление?

— Конечно. Но в некоторых домах бывает даже оживленнее. Сегодня вечером мы пойдем в бордель к мадам Гильеметте и ее девицам, на улицу Глатиньи.

Мимо них проплыло какое-то многоцветное видение. Человек нес на плече неведомое чудо.

— Сарацинские ковры!

Франсуа остановил его:

— Они действительно сарацинские?

— Конечно, монсеньор. Ни один христианин не сумеет сделать ничего подобного.

Франсуа прикоснулся к шелковистому ворсу, думая о своем предке Эде. Побывает ли когда-нибудь и он сам в тех краях? Выпадет ли ему удача отправиться в крестовый поход?

Жан взял брата за руку, и они вместе свернули в узкую улицу. Называлась она Шлемной и представляла собой вотчину оружейников. Франсуа как знаток оценил доспехи, щиты, копья, мечи и прочее оружие. Он подумал о том, что надо бы заказать себе и Туссену новое снаряжение, и в первую очередь — щит «пасти и песок». Он поделился этим последним соображением с братом, который ухмыльнулся в ответ.

— Ты без своего герба жить не можешь?

— Это герб нашего рода. Он ведь и твой.

Жан не ответил. Он расхохотался.

— Смотри!

И показал пальцем на прилавок аптекаря, который в этот момент изучал на свет содержимое стеклянного подкладного судна. Но Жан указывал не на самого аптекаря, а на щит с гербом, гордо красующийся над лавкой. Был он тонкой работы и представлял собой три золотых ночных горшка на лазоревом поле.

Жан приблизился.

— Мои поздравления, почтенный аптекарь. Никогда не видел я герба краше вашего!

— Благодарю вас, монсеньор.

— Однако я считаю, что оспорить его у вас должно бы все французское рыцарство.

— Монсеньор смеется надо мной!

— Ничуть не бывало! Ведь за исключением нескольких безумцев, вроде Иоанна Доброго или Франсуа де Вивре, все французское рыцарство дружно наделало себе в доспехи при Пуатье. Так что этот герб им прекрасно подходит! «Ах, вы вернулись из-под Пуатье, мой дорогой граф? Тогда держите, вот вам новый щит: лазурное поле с тремя золотыми горшками. И вам тоже, дорогой герцог». Давно у вас этот герб, почтенный аптекарь?

— Да, монсеньор. Тому уж двадцать лет.

— Двадцать лет! Прямо чудо! Аптекарь, вы не просто ученый, вы провидец!

И Жан оставил его, наконец, в покое — озадаченного, с подкладным судном в руке.

Покинув Шлемную улицу, братья пустились к Сене и оказались неподалеку от часовни Сен-Льеффруа. Там Франсуа и Туссена поджидал тошнотворный сюрприз — ров Пюнье, самое зловонное место в Париже. В приходе Сен-Льеффруа находился квартал кожевенников и живодеров, и с незапамятных времен они сбрасывали останки животных в просторный ров, где те и разлагались. Братья ускорили шаг и, пройдя еще несколько десятков метров, остановились: перед ними текла Сена…

На реке царило такое же оживление, как и на улицах. Вся Сена была забита судами — большими и малыми, полными и пустыми. Некоторые из них тянули вдоль берега канатами бурлаки, прозванные «баржеглотами», как пешие, так и конные. Виднелись тут и рыбаки, закидывающие лесу с набережной или тянущие короткую сеть меж двух лодок. Дополняли картину маленькие суденышки перевозчиков.

Братья ступили на широкий мост, который Жан назвал мостом Менял. По обеим сторонам проезжей его части стояли дома — как и на всех мостах того времени. Мост превосходно оправдывал свое название: все лавки здесь принадлежали менялам и ювелирам.

Франсуа вдруг вспомнил, что у него нет других денег, кроме тех, что дала ему Ариетта. Он не имел ничего против того, чтобы посетить сегодня вечером бордель, но только не с деньгами своей невесты… Франсуа приблизился к одному из прилавков. Жирный меняла встретил его подобострастной улыбкой.

— Чем могу служить, монсеньор?

Франсуа высыпал перед ним содержимое своего кошелька.

— Поменяйте мне это.

Увидев монеты, меняла поклонился.

— Это большая честь — услужить вам, монсеньор. Я даже передать вам не могу, как я почитаю англичан.

Франсуа хотел было ответить, но тут вмешался Туссен:

— Позвольте мне, господин мой.

Он приблизился к меняле вплотную и, грозно уставившись на него, произнес, нажимая на свой просторечный выговор:

— Монеты английские, это верно, но зато мы сами никакие не англичане. Того англичанина, у которого они были в кошельке, мы зарезали, выпотрошили, сварили и съели. Делай свое дело, да смотри, без обмана, не то и с тобой будет то же самое!

Весь дрожа, меняла схватил весы и принялся отсчитывать деньги, проклиная в душе смутные времена, когда не угадать наверняка, с кем имеешь дело. Взяв ливры парижской чеканки в обмен на английские фунты[31], Франсуа ушел.

Сделав еще несколько шагов, они оказались на острове Сите; прошли мимо королевского дворца, мимо собора Богоматери, который поразил Франсуа несказанно, и покинули остров через Малый мост, заканчивающийся укреплением — малым Шатле, парижской мытней, где взималась ввозная пошлина.

Жан ускорил шаг. Оказавшись на левом берегу, он прошел по улице Сен-Жак и свернул на Гипсовую улицу, где находился Корнуайльский коллеж.

Это было новое здание со стрельчатыми застекленными окнами. Сооружение напоминало монастырь. В нижнем этаже помещались общий зал с огромным трапезным столом, галерея и часовня. Верхний этаж занимали просторные кельи на два человека. Жан вошел в свою и забрал оттуда письменный прибор — продолговатый ящичек, содержащий чернила, перья и бумагу, который носили на животе с помощью кожаных лямок.

Братья вновь вышли и теперь направились к площади Мобер. В этот раз у Франсуа не было никаких сомнений: они попали во владения университета. Навстречу валили одни только студенты с такими же письменными приборами, как у Жана.

Следуя за этими молодыми людьми, братья очутились на улице, особенностью которой было то, что вход в нее перегораживала рогатка. Сейчас она была открыта. Жан объявил:

— Соломенная улица. Погода сегодня хорошая, лекции будут снаружи.

Франсуа заколебался, прежде чем последовать за своим братом.

— А я могу войти?

— Можешь оставаться тут хоть до самого конца, если «Метафизика» Аристотеля тебя заинтересует.

Франсуа прошел за рогатку. Соломенная улица, собственно, и была настоящим Парижским университетом, а название свое получила из-за соломы, которой вся была усыпана: студенты использовали ее в качестве подстилки для сидения, поскольку занятия нередко велись прямо под открытым небом. Лишь на время ненастья они перебирались в большое здание, занимавшее почти всю длину улицы.

Профессор, мэтр Эрхард, уже расположился на преподавательском месте, представлявшем собой скамеечку с пюпитром. На нем была черная мантия, подбитая беличьим мехом. Жан уселся прямо напротив. Франсуа с Туссеном сделали то же самое. Мэтр Эрхард дружески им улыбнулся, раскрыл толстую книгу и, больше никого не ожидая, начал читать.

Читал он по-латыни. Франсуа едва успевал понять отдельные слова, но общий смысл ускользал от него совершенно. «Causa materialis… Causa formalis…»[32] О чем тут речь?

Юный рыцарь оказался в мире, совершенно ему чуждом, куда никогда не получит доступа. Он вдруг почувствовал себя совсем маленьким, совсем глупым…

Он повернулся к брату. Жан был словно погружен в самого себя, его рука быстро-быстро чертила знаки на бумаге, глаза блестели, а лицо выражало странную жадность и даже нечто вроде сластолюбия. Более чем когда-либо Франсуа был сейчас уверен: Жан по-своему тоже был воином, героем, и его битвы ничуть не менее опасны, чем рыцарские поединки. Франсуа смотрел на этот выпуклый лоб и думал о том, какая сила должна там таиться. Если бы его собственный умишко всунуть в Жанов ум, он болтался бы там, как тело в доспехах великана!

Франсуа поднялся. У него не было причины задерживаться тут долее. Жан бросил ему, не отрывая глаз от бумаги:

— Встречаемся после вечерни, на улице Глатиньи. У мадам Гильеметты!

Франсуа с Туссеном вернулись на остров Сите, а с него обратно на правый берег, пройдя по мосткам Мильбрэй — пешеходной переправе, устроенной рядом с мостом Менял, — и беспечно затерялись в том великолепном лабиринте, который представлял собой Париж. В это время года солнце садится быстро, и Франсуа заметил, в конце концов, что вот-вот настанет ночь. Бродить же по городу после тушения огней он не намеревался, не столько из-за вероятности нежелательных встреч, сколько из опасения заблудиться. Франсуа сказал Туссену:

— Так мы никогда не доберемся до улицы Глатиньи!

Какой-то паломник, проходивший в этот момент мимо, услышал его и разразился сальным смехом.

— И впрямь было бы досадно!

— Вы знаете это место?

— Я бывал там не так часто, как мне бы хотелось, да и сейчас еще не готов туда заглянуть — дал обет воздержания на время паломничества. Но за один денье провожу.

Франсуа немедленно согласился. Они проследовали за своим проводником и выяснили, что улица Глатиньи находится в двух шагах от собора Богоматери. Сами того не зная, они наверняка уже не раз проходили здесь; но улицы в те времена не имели ни табличек, ни указательных дощечек, и их названия передавались исключительно из уст в уста. По пути Франсуа спросил своего провожатого о причинах его паломничества. Ответ оказался неожиданным:

— Я ходок за прощением. Меня нанял один богатый горожанин, чтобы я совершил паломничество за него.

— Разве такое возможно?

— Конечно. В Божьих глазах это он идет в Компостелло, а вовсе не я. Он своей жене изменял, вот бедняжка и померла с горя.

Следуя за ходоком по обету, Франсуа и Туссен практически возвращались по своим следам. Они опять прошли по мосткам Мильбрэй — улица Глатиньи оказалась совсем рядом. Тут на колокольнях зазвонили ночную стражу. Пока длился перезвон, Франсуа спросил у паломника, не знает ли он дом мадам Гильеметты. Тот ответил не без зависти:

— Только понаслышке. Я не настолько богат.

Он довел их до самой двери. Франсуа вручил ему обещанную монетку и вошел с чуть защемившим сердцем.

Первое, что он увидел, был один из тех самых сарацинских ковров, лежащий на полу. Свечи в двух серебряных подсвечниках давали мягкий, неяркий свет, достаточный, впрочем, для того, чтобы рассмотреть на редкость роскошное убранство: кроме сарацинских ковров, пол устилали всевозможные меха, в которых утопали ноги. Имелась даже медвежья шкура с оскаленной пастью и когтистыми лапами. Стены справа и слева были обтянуты розовым шелком, а та, что напротив, скрывалась под красным бархатным занавесом.

И только теперь Франсуа заметил присутствие Жана. Тот возлежал на подушках, окружавших низенький столик, в обществе миниатюрной молодой женщины с выразительным лицом, очень темными глазами и непривычно короткими волосами, доходившими ей всего лишь до шеи. Не вставая, Жан представил их друг другу:

— Это Алисон по прозванью Идол. Я выбираю ее вот уже пятый раз подряд, это меня даже начинает тревожить… Алисон, Идол мой, тебе крупно повезло: ты видишь перед собой моего брата Франсуа и его оруженосца Туссена.

Красный бархатный занавес в этот момент открылся. Оттуда появилась полная, белокурая, густо накрашенная женщина.

— А вот и мадам Гильеметта, самая изысканная бандерша Парижа.

Мадам Гильеметта приблизилась к посетителям и низко поклонилась.

— Для меня это большая честь — принимать доблестного рыцаря и его оруженосца.

Она хлопнула в ладоши, и красный занавес снова открылся.

— Все мои девушки к вашим услугам. Выбирайте!

Их было шесть, одетых в платья ярких цветов с глубоким вырезом, открывающим грудь. Мадам Гильеметта принялась называть их одну за другой:

— Раулина Любезница, Жилетта Берсийка, Жанна Красуля, Мишалетта из Труа, Томасса Толстушка, Марион Углозадая.

Туссен не колебался. Он тут же схватил за руку Томассу — толстенькую блондинку несколько апатичного вида.

— Сюда, сюда, моя милая! Уж я-то тебя не стану звать Толстушкой! Ты не заслуживаешь этого прозвища. Я тебя буду звать Томасса Прекрасная… Хотя нет, оно того не стоит, всем и так видно, что ты прекрасна. Будешь просто Томасса — и все тут!

Франсуа стоял в замешательстве. Пять остальных ждали его выбора. Ему претило разглядывать женщин, словно лошадей. Из них улыбалась только одна — улыбкой робкой, почти боязливой. Он остановил свой выбор на ней. Она была хорошенькая, очень свежая, с каштановыми волосами и карими глазами. В отличие от товарок, у нее был простой и серьезный вид порядочной женщины. Франсуа забыл ее имя и переспросил.

— Я Жилетта из Берси.

— Иди ко мне, Жилетта, меня зовут Франсуа.

Бандерша одобрила их выбор. Тут вмешался Жан:

— Мы хотим есть и пить, мадам Гильеметта! Сначала ужин, любовь потом. Рассаживайтесь!

Все три пары устроились на подушках вокруг низкого столика. Мадам Гильеметта исчезла и почти тотчас вернулась со сладкими пирожками на серебряном блюде и с вином в графине. Жан налил своему брату.

— Пей! Это гренаш. Мы тут одни, во время ночной стражи больше никто не осмелится прийти. Можем делать все, что захотим.

Франсуа выпил. Вкус у вина был тяжелый и мягкий. Две из невостребованных девушек пристроились в тени и стали тихонько наигрывать, одна на арфе, другая на флейте… Жилетта из Берси прижалась к Франсуа и положила ему руку на запястье. Он снова выпил. Туссен вплотную занялся Томассой — месил ей груди, целовал взасос. Жан оттолкнул ластившуюся к нему Алисон.

— Будь умницей, Идол мой. Перед любовью надо не только поесть и выпить, следует также и поговорить. Франсуа, я зазвал тебя сюда, чтобы ты пораспутничал немного, а то слишком уж ты серьезен.

— Почему ты так думаешь?

— На улицах ты даже не смотрел на женщин.

— Это потому, что я влюблен…

Франсуа заметил, что Жилетта легонько вздрогнула. Жан заговорил, горячась:

— Твоя невеста тут совершенно ни при чем! Ты что думаешь, придя сюда, ты ей изменяешь? Здесь только твое тело, а душа осталась в Англии. Забудь о ней хоть на миг и думай об одном лишь наслаждении!

Жан оказался прав. Франсуа не чувствовал себя неверным по отношению к Ариетте. Он погладил Жилетту, которая свернулась клубочком, словно кошка. У нее была нежная кожа.

Тем временем Жан продолжал свою речь:

— Послушайся меня и поступай, как шлюхи. Это самые мудрые женщины на свете!

Томасса высвободилась из объятий Туссена и разразилась кудахтающим смехом. Алисон по прозванью Идол ела и пила, внешне равнодушная ко всему. Жилетта таращилась на Франсуа.

— Все так называемые честные женщины держат свою душу между ног, и только у шлюх она находится там, куда ее поместил Создатель, — в мозгу.

Томассу так разбирал смех, что Жан вынужден был ненадолго прерваться.

— Займись любовью с честной женщиной, и она подарит тебе свое сердце; это доказывает, что оно у нее обретается между ног и ты его задел по этому случаю. Займись любовью со шлюхой, и это ей ничуть не помешает лечь с другим клиентом: значит, ты никак не воздействовал на ее душу, которая находится там, где ей быть и положено, — в голове.

Томасса захлопала в ладоши:

— Красиво, как проповедь в церкви! Еще!

Франсуа выпил еще. Графин опустел. Он крикнул, чтобы принесли другой. Мадам Гильеметта поторопилась лично прибыть с полным. Жилетта из Берси заговорила во второй раз:

— Не пей слишком много, а то ничего не сможешь. Я хочу, чтобы ты сделал меня счастливой…

Франсуа не слушал ее. Он осушил два стакана один за другим. Все вокруг начинало затуманиваться. Он даже не заметил, что Туссен с Томассой занимаются любовью рядом на подушках. Франсуа вдруг пришла в голову одна из тех несуразных идей, которые вызываются опьянением.

— Расскажи мне о своей утренней лекции.

— О причинности согласно Аристотелю?

— Да. Я хочу, чтобы ты мне объяснил. Хочу понять. Только не говори, что это слишком сложно!

— Я и не говорю. Объяснить можно все.

Жан осекся. Видимо, ему в голову пришло что-то очень смешное, поскольку он затрясся от неодолимого приступа смеха.

— Ладно, согласен. Сейчас объясню. Это будет превосходное упражнение!

Он снял с себя камзол и объявил громким голосом:

— Итак, причинность согласно Аристотелю!

— Что ты делаешь?

— Сам видишь: раздеваюсь.

Жан теперь был обнажен по пояс, и Франсуа заметил у него на груди странное ожерелье — золотой шарик размером с птичье яичко, подвешенный на золотой цепочке.

— А это что у тебя такое?

— Старинное украшение. Римляне называли его bulla aurea. Знатные юноши носили такие до семнадцати лет.

— Откуда оно у тебя?

— От той самой особы, с которой свел меня крестный.

Франсуа понимающе кивнул. Жан тем временем снял штаны и остался голышом.

— Теперь твой черед, Идол мой!

Жан положил ее руку себе на член и стал поглаживать.

— Наблюдай хорошенько все наличные причины, которые я задействую! Первая, causa materialis, причина материальная, — это мой член сам по себе. Согласись: не будь у меня члена, мне и задействовать было бы нечего; к тому же члена в отличном состоянии, достаточно молодого и сильного, богатого горячими мокротами и бедного мокротами холодными…

Алисон по прозванию Идол продолжала свою работу, время от времени прыская со смеху.

— Во-вторых, causa formalis, причина формальная. Если бы речь шла о горшечнике, то разумелась бы та форма, которую он предполагает дать своим горшкам. Здесь же важна не идея, присутствующая во мне, но воля самого Создателя. Это Бог сотворил так, что все члены напрягаются определенным образом и стремятся принять надлежащую форму, к которой сейчас приближается и мой…

Так оно и было. Усилия Алисон не пропали даром.

— В-третьих, causa officiens, причина действующая: рука. Заметь, что это не чисто механическая причина, ум и душа здесь тоже участвуют. Если бы Алисон не была такой смуглой красавицей, если бы она была старухой, уродиной или прокаженной, те же самые движения не оказали бы аналогичного действия. В-четвертых, и в-последних, causa finalis, причина, проистекающая от одной лишь души. Причина, по которой я оказался на улице Глатиньи, в заведении мадам Гильеметты; то, ради чего я пришел сюда, — искать удовольствия, а может быть, и счастья…

На несколько мгновений Франсуа закрыл глаза. Зрелище стало ему неприятным. Он закончил фразу своего брата:

— Или забвения…

Жан поспешно вскочил.

— Ты на меня тоску нагоняешь своими суждениями, под стать честной женщине. Пошли, Алисон, ляжем!

Франсуа посмотрел им вслед. Потом хотел вновь налить себе, но Жилетта мягко остановила его.

— Идем, Франсуа.

И они тоже ушли, оставив Туссена с Томассой резвиться на подушках.

Комната, в которую Жилетта привела Франсуа, напоминала помещение на нижнем этаже. Та же роскошь — сарацинские ковры и меха на полу, дорогие ткани на стенах. Горели многочисленные свечи в подсвечниках; Франсуа не считал их, но у него осталось впечатление яркого света.

Они разделись. Нагая Жилетта неподвижно стояла посреди комнаты. Тело у нее было прекрасное, и Франсуа внезапно охватило желание — такое сильное, что он не двигался, желая продлить этот миг. Он тоже стоял нагой, в одном шаге от нее.

Франсуа подумал о женщинах, с которыми прежде занимался любовью. Ни с одной из них он не испытывал подобного возбуждения. Он обнял Жилетту и увлек ее, но не на постель, а на пол.

Он закрыл глаза, лаская мягкую, надушенную кожу Жилетты. Она прильнула к нему. Входя в нее, он одновременно ощущал прикосновение меха к спине и ее тела к груди. Франсуа возблагодарил небо за то, что ему довелось быть слепым и познать, что такое прикосновение. О, как прав Мортимер! Как это пьянит — сильнее, чем самое сладостное вино…

Они вместе катались по полу. Франсуа по-прежнему держал глаза закрытыми. Лаская Жилетту, он чувствовал, как напрягается и трепещет ее тело. Казалось, он притрагивается к музыкальному инструменту, и сам звучит в унисон.

Несмотря на все свои предыдущие приключения, по-настоящему Франсуа открывал женщину только сейчас. А то, что между ними не было любви, делало их единение еще более прекрасным. Их тела слились сразу, избегнув ненужных слов. Это было нечто большее, чем просто соитие, это была дань благодарности самому Создателю; они пели ему славу, они воздавали ему хвалу изо всех своих сил — за то, что он сотворил их мужчиной и женщиной… Оргазм настиг их одновременно. Франсуа закричал, чего с ним раньше не случалось. Он только что изведал нечто новое и знал теперь, что отныне не сможет без этого обойтись.

Они уже собрались начать все сызнова, как услышали из соседней комнаты призывы на помощь: это был голос Алисон. Затем последовали душераздирающие вопли, а после — тишина. Франсуа бросился вон. Дверь в соседнюю комнату оказалась закрыта; он вышиб ее ударом плеча.

Жан и Алисон, оба голые, были на постели. Жан сжимал горло девушки, которая лишь слабо стонала. Франсуа схватил брата за руки и разжал их. Жан отбивался, как бесноватый, но Франсуа держал его крепкой хваткой.

— Что с тобой такое? С ума сошел?

Жан завопил:

— Моя золотая булла! Она украла ее, пока я спал!

— Задушив ее, ты не облегчишь себе поиски.

Франсуа приблизился к Алисон. Та дрожала всем телом и с трудом дышала, хватаясь руками за шею, всю в красных пятнах. Он спросил ее без околичностей:

— Куда ты ее дела?

Алисон бросила на него испуганный взгляд:

— Она в пасти у лисы. Это так, ради шутки… Я же не знала…

Франсуа подумал было, что Алисон смеется над ним, но потом действительно увидел на полу лисью шкуру с оскаленной пастью. Жан успел сообразить раньше, чем Франсуа пошевелился, и, прыгнув, вновь завладел своим сокровищем.

— Благодарю. Оставь нас.

Франсуа не стал настаивать. Он торопился вернуться в свою комнату и предаться любви с Жилеттой.

Разбудили его поутру быстрые, равномерные удары — набат. Все колокола Парижа звонили одновременно, заглушаемые находящимся где-то совсем неподалеку большим колоколом собора Богоматери. Франсуа понял: это мятеж.

Несмотря на протесты Жилетты, желавшей удержать его, он поспешно оделся и, выйдя из комнаты, нашел Жана и Туссена уже готовыми. Жан сказал просто:

— Идем! Такое нельзя пропустить.

Снаружи по направлению к правому берегу валила толпа. Они присоединились к ней. Отовсюду слышался один и тот же крик:

— К Монфокону!

В этой давке Франсуа потерял на миг Жана и Туссена. Он обратился к торговцу павлиньими перьями, шагавшему рядом с корзиной, наполненной многоцветным товаром.

— А что такое Монфокон?

Столь откровенное невежество вызвало у того сочувственную улыбку.

— Монфокон — это парижская виселица. Мы туда идем снять тело несправедливо казненного Перрена Марка, дабы предать его земле по христианскому обычаю.

На каждом перекрестке толпа увеличивалась. Франсуа заметил на многих горожанах красно-синие капюшоны и спросил об этом у своего брата.

— Это цвета Парижа. Они служат опознавательным знаком для приверженцев Этьена Марселя.

Они вышли за городскую стену через ворота Тампля. Эта стена уже довольно давно служила прибежищем для бездомных. К толпе примкнула целая когорта всякого рода босяков: одни хромали, другие ковыляли на костылях… Франсуа был озадачен. Он не знал, что и думать обо всем этом. Хорошо ли он поступает, присоединившись к подобным людям? Что сделал бы на его месте Ангерран? Доброе ли это дело? Франсуа спросил мнение Туссена.

— Здесь народ, господин мой. А раз здесь народ, значит, и дело доброе.

Он спросил Жана. Тот глубоко вдохнул в себя воздух погожего зимнего дня.

— Делай, как я: дыши и смотри. Меньше всего меня заботит тот бедолага, которого мы идем снимать с виселицы. С таким же успехом я мог бы смотреть, как его вешают. Самое главное — быть здесь, среди них. Ты чувствуешь воодушевление, которое оживляет всех этих людей, да и тебя тоже? Это — Париж! Париж — нечто большее, чем просто сумма его обитателей, это существо, которое живет само по себе. Прочие города — лишь дома и улицы. А у Парижа есть душа!

Франсуа тоже наполнил свои легкие. Что правда, то правда: с тех пор, как он оказался в Париже, он уже не чувствовал себя таким, как прежде. Франсуа решил позволить себе идти и больше не изводить себя вопросами. Он поразмыслит об увиденном позже.

Они миновали Тампль, мощный замок, окруженный стенами. Он перестал быть крепостью с тех пор, как Филипп Красивый искоренил орден тамплиеров. И тут, благодаря движению толпы, они чуть ли не нос к носу столкнулись с Берзениусом. На том был красно-синий капюшон. Жан приблизился к нему и хлопнул по спине.

— Отличная у тебя шапочка, Берзен!

— Это символ свободы!

— А по-моему, ты ошибся: дурацкий колпак подошел бы тебе больше!

Ужасная гримаса исказила лицо Берзениуса, который не сразу нашелся, что ответить. Наконец он бросил:

— Ты мне за это заплатишь!

И удалился.

Франсуа заметил брату:

— От ненависти тайной он перешел к ненависти явной.

Жан пожал плечами:

— Подумаешь! Надо же было помочь ему разобраться в себе.

Монфокон располагался на холме Шомон, примерно на половине его высоты. О том, что виселица близко, сначала предупреждали птицы: черной тучей кружились они над какой-то точкой, еще невидимой глазу, потом до ушей доносилось оглушительное карканье, и, наконец, появлялась она сама… Франсуа добрался туда около полудня. Многочисленность толпы мешала подойти поближе, но Монфокон был хорошо виден и издалека.

Шестнадцать толстых колонн одиннадцатиметровой высоты были расположены квадратом и поддерживали поперечины. Франсуа попытался сосчитать повешенных: их оказалось не меньше шестидесяти. На некоторых еще оставались рубахи, прочие болтались голыми. Легкий ветерок раскачивал тела, вокруг летали вороны; иные усаживались мертвецам на плечи. Один из казненных был без головы — его повесили, обвязав веревкой под мышками.

В первых рядах толпы раздалось заупокойное пение. К одному из поперечных брусьев приставили лестницу, и какой-то человек ловко туда забрался. Перрена Марка узнали по отрубленной правой руке. Человек на лестнице точным ударом перерезал веревку, и одеревеневшее тело упало на землю.

Несколько часов спустя Франсуа, Жан и Туссен находились уже перед церковью Сен-Мерри, той самой, где беднягу схватили и где сейчас собирались устроить покаянную церемонию. Жан взял брата за руку.

— Идем отсюда! Они потом пойдут хоронить его на кладбище Невинно Убиенных Младенцев. Мы их обгоним: я хочу показать тебе кое-что очень важное.

— Что именно?

— Мою могилу.

Кладбище Невинно Убиенных Младенцев располагалось на Скобяной улице, но, поскольку оно было со всех сторон окружено домами, увидеть его снаружи не представлялось возможным. Проникнув туда через какую-то тесную подворотню, Франсуа был потрясен. Ни за что бы он не подумал, что кладбище находится всего в двух шагах от «Старой науки». Хотя оно и располагалось буквально напротив, это был совершенно другой мир — мир смерти, прилепившийся к миру живых.

Само по себе такое же большое, как все остальные парижские кладбища, вместе взятые, кладбище Невинно Убиенных Младенцев представляло собой четырехугольник примерно пятьдесят метров на сто. Его окружала крытая галерея со стрельчатыми аркадами, образуя просторное место для прогулок. У галереи имелся и второй этаж, что-то вроде чердачного помещения, именуемого оссуарием[33]. Он зиял сплошными окнами примерно в метр высотой, разделенными лишь узенькими перегородками. Этот склеп венчался кровлей с крутым скатом, покрытой плоской черепицей, которая местами уже обвалилась. Оссуарий не содержал ничего, кроме костей. В оконных проемах громоздились аккуратно уложенные пирамиды из черепов, повернутых лицами наружу; там, где осыпалась черепица, можно было различить нагромождение и других костей — бедренных, ребер, позвонков…

Франсуа почувствовал, как, несмотря на свежесть январского дня, уже клонящегося к закату, его бросает в пот. Вот где настоящий кошмар! Куда бы он ни повернулся, отовсюду на него глядели мертвецы со своими пустыми глазницами и ужасным оскалом. Не имея сил оторвать взгляд от этой жути, Франсуа медленно отступал к середине кладбища. По счастью, он вовремя остановился, предупрежденный зловонием, иначе свалился бы в общую могилу.

Середина четырехугольника, то есть кладбища как такового, представляла собой, в сущности, просторный пустырь, где, кроме башенки под остроконечной крышей да железного креста на постаменте, не было ничего. Вся земля заросла травой, кроме одного свежевскопанного участка и, разумеется, общей могилы. Жан приблизился к своему брату. Он вел себя совершенно непринужденно и давал объяснения так, словно чувствовал себя тут хозяином:

— Как только общая могила заполняется, ее засыпают и выкапывают другую, немного поодаль. А те скелеты, которые находят при этом в земле, складывают наверху, в склепе.

Франсуа на шаг отступил назад. Вид этой ямы был ему невыносим. Слишком живо напоминал он ему о Черной Чуме. Франсуа с горячностью обратился к брату:

— Зачем ты привел меня сюда?

— Я же сказал: показать свою могилу.

— Мне не нравится, как ты шутишь.

— Это вовсе не шутка.

Жан указал на чернеющие дырами глазниц черепа в оссуарии. Вид у него действительно был серьезный, почти торжественный.

— Я хочу быть погребенным в общей могиле кладбища Невинно Убиенных Младенцев, дабы мои кости были впоследствии перенесены в этот склеп. Я хочу и дальше смотреть на живых вместе с моими усопшими собратьями. Поклянись, что, когда я умру, ты исполнишь мою волю!

— Почему ты должен умереть раньше меня? Ты ведь младший.

— Клянись!

Его глаза блестели. Сбитый с толку этой внезапной серьезностью, Франсуа поклялся. Жан тотчас вернул себе прежний беззаботный тон:

— А пока, в ожидании моих похорон, идем в галерею! Под впечатлением этих загробных видений Франсуа не заметил оживления, царившего на кладбище. А в галерее было довольно людно. Здесь находились прогуливающиеся горожане и бродячие торговцы, переходящие от одного зеваки к другому и выкликающие свой товар, так или иначе имевши? отношение к одежде: платье, белье, обувь.

Франсуа опустил глаза. Пол галереи включал в себя многочисленные могильные плиты. Он наклонился над одной из них. Она была старинная, имя усопшего исчезло, но еще различима была половина четверостишия:

Мужчина, женщина, младенец нежный, —

Смерть — общий удел неизбежный…

Две последние строки, от которых остался лишь след, были стерты временем.

Франсуа охватило внезапное волнение. Эта печальная покорность судьбе, этот тихий упрек человеческой участи показался ему более пронзительным, чем самые громкие крики отчаяния.

Жан, остановившийся чуть поодаль, окликнул брата:

— Иди, взгляни на эту! Она ничуть не хуже.

Плита была недавняя. Под именем покойного резчик поместил череп с двумя перекрещенными костями и коротким изречением: «Hodie mihi, eras tibi»[34]. Франсуа даже застыл — так ужаснуло его это напоминание, выраженное в четырех словах. Имя покойного ровным счетом ничего ему не говорило. Франсуа спросил себя, кем мог быть этот человек, пожелавший запугать живых своим безжалостным посмертным злорадством.

— А вот шелковые платки по сарацинской моде! Шелковые платки всех цветов радуги!

Хорошенькая торговка, выхватив из корзины сверкающие многоцветные лоскутья ткани, размахивала ими над головой. Она улыбалась Франсуа. Почему бы ему и не позволить прельстить себя? Это развеяло бы загробные видения. Но для начала он решил избавиться от своих денег и доверить их Туссену. Накануне у мадам Гильеметты Жилетта ничего у него не спросила, потому, без сомнения, что Жан уплатил вперед, но Франсуа претило впоследствии самому давать ей деньги. Он достал из-за пояса свой кошелек и протянул оруженосцу.

— Отныне ты будешь заниматься всеми моими расходами. Понял? Всеми!

— Отлично понял, господин мой.

— Тогда купи у нее платки. Мне красный. Себе выбери любой. А тебе, Жан, какой?

Жан ответил не сразу. Глядя в противоположную сторону, он воскликнул:

— Вон они!

Действительно, из-под арки напротив на кладбище входила похоронная процессия. Впереди четверо монахов с капюшонами, опущенными на лицо, несли на носилках тело казненного.

Не сводя с них глаз, Жан произнес:

— Фиолетовый…

Толпа медленно разливалась по кладбищу Невинно Убиенных Младенцев, которое заходящее солнце окрашивало в красные тона. Сразу же за носилками шел человек, облаченный в пышное ярко-красное одеяние с горностаевой накидкой. Франсуа спросил у брата:

— Кто это? Кардинал?

Жан улыбнулся.

— Нет. Этот будет повыше — сам ректор Парижского университета. По порядку воздаваемых почестей он следует сразу же за королем и дофином, хотя, заметь, он почти всегда из простых, не из дворян. Это чтобы ты понял, что мы из себя представляем.

Действительно, даже епископ Парижский шагал в процессии позади ректора, сопровождаемый каким-то рыцарем в сверкающих доспехах и человеком лет сорока в красно-синем капюшоне. Жан объявил:

— Карл Злой и Этьен Марсель…

Он не успел ничего добавить. В тот же миг грянуло Dies irae, песнопение заупокойной службы. Голоса звучали глубоко и яростно, почти выкрикивая слова:

Dies irae, dies ilia

Solvet saeclum in favilla…[35]

Франсуа узнал студенческий хор. Да, этот день действительно был днем гнева и траура. Он чувствовал, что дальше так оставаться не может и что дело рано или поздно примет драматический оборот. На кладбище Невинно Убиенных Младенцев сейчас было черным-черно от народа.

Они ушли…

И отправились поужинать в «Старую науку». Застолье было веселым. Они много пили, каждый красуясь в новом шейном платке своего цвета. Когда все трое встали из-за стола, уже отзвонили повечерие. Жан потребовал у трактирщика счет и фонарь. Тот принес желаемое, объявил сумму в двадцать денье и попытался образумить гуляк:

— Не надо бы вам выходить после тушения огней. Подумайте о грабителях!

Жан бросил на стол двадцать денье.

— Те, что снаружи, тебе и в подметки не годятся!

На этих словах они ушли. Едва успев сделать по Скобяной улице несколько шагов, они услышали музыку: кто-то играл на гитаре, двигаясь им навстречу.

Франсуа удивился:

— Что это такое? Свадьба? Припозднившиеся гуляки?

Жан издал короткий смешок.

— Нет, это стражники. Ночной дозор.

Франсуа ничего не понял. Жан объяснил, не переставая смеяться:

— Патрульных слишком мало. И больше всего они боятся наткнуться на кого не надо. Нежелательные встречи им совсем ни к чему. Вот они и прихватывают с собой музыканта, чтобы заранее предупредить о своем приближении. Погоди-ка, сам увидишь!

И Жан принялся горланить:

Результат не заставил себя ждать: музыка перестала приближаться, а к гитаре присоединился барабан. Жан от души расхохотался и потащил своих спутников в боковую улочку, где снова торжествующе проорал свою песню. И здесь эффект был незамедлительным: открылось какое-то окно, и певца окатили с головы до ног. К великому своему неудовольствию, он установил, что не все то было жидкостью. Теперь настал черед Франсуа и Туссена разразиться смехом. Не дожидаясь следующего ливня, вся троица благоразумно дала деру.

Они шатались уже некоторое время, когда услышали позади себя какие-то шаги. Обернувшись, никого не увидели. Франсуа спросил у брата:

— Студенты?

— Поглядим…

И Жан бросил в темноту несколько фраз на латыни. Но не получил никакого ответа. Напротив, шаги ускорились.

— Если нет музыки и если не понимают по-латыни, значит, это воры. Предлагаю самое разумное решение: спасаться бегством.

И они припустили во весь дух. Их преследователи сделали то же самое. Впрочем, далеко они не убежали. На следующем же перекрестке из темноты выскочили три человека и преградили беглецам путь. Грабителей было шестеро, каждый вооружен мясницким ножом, а у одного имелся фонарь. Главарь — бородатый великан — сделал шаг им навстречу и зловеще усмехнулся.

— Сивобородый вас приветствует, господа хорошие! Что предпочитаете ему отдать: кошелек или жизнь?

Франсуа хотел было возмутиться, но Жан успокоил его одним жестом.

— Брось! Яблоня для того и существует, чтобы приносить яблоки, ученик — чтоб учиться, а вор — чтобы воровать. Грабя нас, мессир Сивобородый сообразуется с мировым законом и волей Создателя. Вот мой кошелек!

Сивобородый восхищенно покачал головой.

— Вот это сказано так сказано, мессир. Хоть от вас и несет мочой да дерьмом, зато сразу видать, что вы человек ученый. Не забудем также про украшения и прочие безделушки. Вот этот шелковый платочек, например. Хоть он и грязный, но на диво хорош. Э, да я вижу, у вас и под ним кое-что найдется!

Сивобородый сорвал у Жана с шеи фиолетовый платок и нащупал золотую буллу под камзолом. Жан закричал:

— Не тронь это!

— Ну, ну, мессир! Куда же подевалась вся ваша философия?

Двое из воров приблизились к Жану и замахнулись ножами. Франсуа понял, что пора действовать. На него внимания не обращали, миг был самый подходящий. Он стремительно наклонился, обеими руками схватил за щиколотки того, кто топтался напротив, невероятным усилием оторвал его от земли и крутанул в воздухе над головой, выкрикнув:

— Мой лев!

Разбойники ничего не успели сделать. А Франсуа, пользуясь своей жертвой как боевым цепом, ударил Сивобородого. Две головы столкнулись с глухим стуком. За это время Туссен успел подобрать нож, выпавший у жертвы Франсуа, и вогнать его по рукоятку в сердце ближайшему из бандитов. Трое остальных, в том числе и тот, что был с фонарем, сбежали, не прося добавки. Франсуа послал им вдогонку свой победный клич:

— Мой лев!

К нему подошел Жан.

— Спасибо! Признаю, что и физическая сила бывает на что-то полезна.

Франсуа перевел дух.

— В любом случае я не позволил бы им отобрать у меня перстень со львом. Но и ты, выходит, дорожишь этим шариком больше жизни?

Жан не ответил. Воры исчезли. Трое гуляк остались в полнейшей темноте: луны не было, а их собственный фонарь разбился во время схватки. Жан растерянно спросил:

— Что теперь будем делать? Мне ни за что не отыскать обратную дорогу.

Вместе с темнотой к Франсуа вернулись и недавние воспоминания. Он вспомнил Хертфорд и лабиринт, спускающийся к Ли.

— Я могу вывести вас к Сене.

— Каким это образом? Ты же не знаешь Парижа!

— Надо все время двигаться под уклон. Давайте держать друг друга за плечи.

Как и в тот, первый раз, Франсуа показал себя безошибочным проводником, и они вскоре вышли к набережной. Но на сей раз обнаружилось и непредвиденное обстоятельство. Франсуа первым его учуял.

— Ров Пюнье!

Все трое остановились и стали держать совет, в то время как запах гниения окутывал их все сильнее. Ров Пюнье тянулся как раз поперек набережной и преграждал им путь. Мысль о том, чтобы свалиться в эту зловонную могилу и сгнить там заживо, им ничуть не улыбалась. И тут они услышали звук приближающегося колокольчика. Жан воскликнул:

— Спасены! Это звонарь по усопшим!

Тот не замедлил появиться в свете фонаря, который нес с собой. Одет он был в черную ризу, украшенную черепом, перекрещенными костями и серебряными слезами. Через каждые двадцать-тридцать шагов он взмахивал своим колокольчиком и кричал:

Люди спящие, проснитесь!

За навек усопших молитесь!

Франсуа приблизился к нему.

— Один денье, если отведете нас на улицу Глатиньи.

Звонарь оказался маленьким ворчливым старикашкой.

— Никогда не хожу в те места!

— Ну, ну… Какая вам разница, где звонить… Почему бы и не на улице Глатиньи?

— Оставьте меня! Дайте пройти!

Вмешался Туссен:

— Мы только что повстречали грабителей и быстренько отправили их к твоим усопшим. Давай веди, не то отберем твой фонарь. Тебя для этого и оглушать не придется!

Ворча, звонарь по усопшим тронулся в путь. Так они миновали ров Пюнье и перешли Сену по мосткам Мильбрэй. Без света они наверняка распрощались бы здесь с жизнью. Наконец, добравшись до Сите, звонарь свернул налево, и все четверо оказались на улице Глатиньи. Франсуа дал старику обещанный денье. Тот пробормотал что-то невнятное и повернул обратно. До них в последний раз донесся звон его колокольчика и мрачный призыв:

Люди спящие, проснитесь!

За навек усопших молитесь!

Потом они постучались в дверь заведения мадам Гильеметты.

Им устроили торжественную встречу. Бандерша была окружена всеми своими девицами, и они поджидали их, видимо, уже давно.

— Сейчас так неспокойно! Мы уже опасались, не случилось ли с вами какое несчастье.

Жилетта Берсийка бросилась в объятия Франсуа, словно животное, нашедшее, наконец, своего хозяина. И тут же ахнула: один из его рукавов был разорван, а лоб перечеркивала красная ссадина. Без сомнения, это Сивобородый чиркнул ножом, а Франсуа даже не заметил.

Одновременно с первым раздался и второй крик: девушки только что обнаружили, в каком состоянии находится Жан. Мадам Гильеметта в ужасе восклицала:

— О боже! Что с вами случилось?

Жан вскочил на низенький столик и заговорил с комическим пафосом:

— Чтобы добраться до вас, мы преодолели тысячу опасностей! И первым в их ряду был ночной горшок какого-то злокозненного парижанина, содержащий все миазмы и элементы проказы, чесотки, перемежающейся лихорадки и золотухи!

Франсуа сменил его, выражаясь столь же выспренно:

— Мы обратили в бегство Сивобородого и его шайку. Но на сегодня хватит искушать судьбу!

Туссен подхватил:

— В своем стремлении к вам мы так спешили, что чуть было не угодили в пропасть более глубокую и зловонную, чем сама преисподняя!

Жан завершил рассказ:

— Наконец, мы взяли в проводники заупокойного звонаря и последовали за ним без всякого трепета перед душами усопших, которые вились над ним. И все это мы превозмогли единственно из любви к вам!

Мадам Гильеметта рассмеялась от всей души:

— До чего же лихо вы поете на три голоса! Настоящее трио. Надо бы вам придумать название!

Какое-то время все галдели наперебой, но вдруг Туссен хлопнул себя по лбу:

— Генеральные штаты![37]

Мадам Гильеметта призналась, что не понимает. Туссен улыбнулся:

— Ну да, мы сами и есть Генеральные штаты.

Он глубоко поклонился Жану:

— Церковь…

Он отвесил Франсуа чуть менее почтительный поклон:

— Дворянство…

Потом выпрямился с каким-то озорным подскоком:

— И народ! А все вместе мы — Генеральные штаты!

Его объяснение вызвало единодушный восторг. Девицы хлопали в ладоши и пронзительно требовали сказать речь. Жан опять вскочил на столик и, напустив на себя благочестивый вид, сложил руки.

— Вот Церковь: самая грешная из всех троих, суровая к слабым, угодливая перед сильными, не имеющая ни веры, ни милосердия, ни сердца; распутная, бесстыжая, порочная, заблудшая, растленная, развратная, сластолюбивая, блудливая, извращенная, похабная, нечестивая и святотатственная — клянусь волосом с лобка Святой Девы!..

Мадам Гильеметта и ее девицы торопливо перекрестились. Разумеется, сейчас Жану хорошенько досталось бы от них на орехи, но Франсуа отвлек внимание на себя. Он схватил лежавшую на полу медвежью шкуру, набросил ее на спину и вразвалку прошелся по комнате, испуская при этом утробное ворчание.

— А вот дворянство: тупое, глупое, невежественное, грубое, неуклюжее, неотесанное, звероподобное, себялюбивое…

Он забился в угол комнаты и притворился, будто защищается от невидимой угрозы.

— Боязливое, пугливое, малодушное, трусливое…

Он вернулся к компании, рыча еще более причудливо:

— И глупое-преглупое, как скот![38]

Теперь настал черед Франсуа получать почести. Но когда на столик влез Туссен, тишина снова восстановилась. Однако, ко всеобщему удивлению, он оставался неподвижен и не произносил ни единого слова. Наконец мадам Гильеметта потеряла терпение.

— Ну же, народ! Народ-то что делает?

— Народ?

Туссен приложил палец к губам:

— Безмолвствует…

Потом испустил глубокий вздох, надрывающий сердце.

— Страдает…

Быстрым движением Туссен открыл кошель Франсуа, привешенный к поясу, вынул оттуда горсть монет и швырнул девушкам.

— И платит!

Это вызвало целую бурю восторга. Все били в ладоши и кричали:

— Да здравствует Церковь! Да здравствует дворянство! Да здравствует народ! Да здравствуют Генеральные штаты!

Мадам Гильеметта собрала деньги и принесла графины с вином. Они чокнулись все вместе. Потом хозяйка ушла с прочими девушками. Остались только три пары.

Они пили много и засиделись допоздна. Жилетта из Берси захотела сыграть в игру «не солги». Жан хотел было воспротивиться, но остался со своим мнением в одиночестве, и игра началась. Жилетта спросила Франсуа:

— Кем была та, что получила твой первый поцелуй?

Такого вопроса Франсуа не ожидал, но не захотел от него уклоняться. Сначала этот безумный день в парижской толпе, потом победа над Сивобородым и выходка с медвежьей шкурой, которая разом стерла столько дурных воспоминаний, — все это привело его в восторженное состояние. Он прыснул со смеху:

— Это был мальчишка!

Жан повернулся к нему с нескрываемым интересом.

— Решительно, ты гораздо более непредсказуем, чем мне казалось. Так значит, с ним ты и…

— Нет, со служанкой.

Жан похлопал его по плечу.

— Вот тут я скорее узнаю своего братца-рыцаря! Ты преследовал ее сквозь череду пустых комнат. Она искала спасения, но не находила… Или же все это произошло на природе. Ты валишь ее в кусты…

— Да умолкни ты, наконец! Она была старше на десять лет и уложила меня в постель, как младенца!

Жан поперхнулся, осушая свой стакан. Жилетта снова взяла слово.

— А твоя английская невеста… Ее как зовут?

Франсуа напрягся. Не нужно впутывать во все это Ариетту. Если он произнесет ее имя, он изменит ей по-настоящему и Жилетта станет ему противна. Он отказался отвечать. Сделав еще одну попытку, Жилетта больше не настаивала. Она улыбнулась Франсуа.

— А я? У меня ты ничего не спрашиваешь?

— Что я должен у тебя спросить?

— Люблю ли я кого-нибудь, например… Я полюбила тебя сразу же, едва ощутив твои пальцы на своей коже. Это было… словно какой-то колдун коснулся меня своей волшебной палочкой…

Больше Жилетта не успела ничего сказать. Жан прервал ее, обратившись к Алисон:

— А ты, Идол мой, любишь ли меня?

Алисон усмехнулась:

— Я всех мужчин ненавижу. Для того и создана шлюхой: чтобы заставить их раскошелиться.

— Что они тебе такого сделали?

— Не скажу… А сам-то ты любил какую-нибудь женщину?

— Не знаю, как тут можно ответить, не солгав.

Больше из Жана не удалось ничего вытянуть. Настал черед Томассы. Она спросила у Туссена, откуда у него такое имя. А, услышав ответ, простодушно заключила:

— Выходит, ты не знаешь своих родителей?

— Нет, знаю.

Как ни тихо говорил Туссен, Франсуа расслышал его слова и вздрогнул. Он повернулся к своему оруженосцу.

— Как такое возможно?

Туссен показал на свое лицо.

— Видите, какой я смуглый и какие у меня волосы черные, прямо как у сарацина? Удивляться нечему: отец у меня и вправду был сарацин.

— Сарацин!

— Он попался в плен какому-то военачальнику. Тот привез его в Сен-Мало и подарил как раба епископу. Моя мать была служанкой у того в доме. У нее оказалось достаточно мягкое сердце, чтобы сжалиться над судьбой бедняги, но не настолько, чтобы позаботиться о моей: когда я родился, она просто оставила меня на церковной паперти.

— Откуда ты все это знаешь?

— От другой служанки.

— Выходит, тебе известно имя своей матери?

— Да. Но я никогда не произносил его вслух. Позвольте же, господин мой, и впредь не называть его.

Туссен был явно взволнован. Франсуа решил оставить его в покое. Он поднялся и увел за собой Жилетту. Остальные последовали его примеру, не подвергая расспросам Томассу, которая, впрочем, вряд ли могла многое о себе сообщить.

Очутившись в комнате с Жилеттой, Франсуа ощутил прилив какого-то странного счастья. Он находил ее признание восхитительным. Не то чтобы он испытал к ней новое чувство… Это по-прежнему было исключительно чувственное влечение, но сам факт, что Жилетта его любит, делал ее еще более желанной. Франсуа вдруг неудержимо захотелось одарить ее всей своей щедростью. Как и накануне, они улеглись прямо на пол, на ковер из мехов, и их наслаждение было еще неистовее, чем в предыдущую ночь.

Потом они долго сидели, глядя друг на друга. Жилетта опустила глаза. Поколебавшись, она набралась, наконец, храбрости.

— Когда приезжает твоя невеста?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Ответь, пожалуйста.

— Думаю, ей позволят уехать, когда король Иоанн вернется из Англии.

— А до того времени ты останешься в Париже?

— Конечно.

Жилетта обвила рукой его шею.

— Забери меня отсюда! Мне не нравится, что мы видимся здесь. Я бы хотела, чтобы мы жили в настоящем доме.

Франсуа улыбнулся. Идея ему понравилась. Он предложил:

— Прямо напротив собора Богоматери!

Жилетта не спускала с него глаз.

— Да! А завтра пойдем туда погулять!

Делать было нечего — Франсуа опять сказал «да». Жилетта обвилась вокруг него и закрыла глаза. Она вообразила себе, как англичане заточили короля Иоанна в неприступную крепость и окружили ее стеной более высокой, чем кафедральный собор, и рвом более глубоким, чем море… потом еще одной стеной и одним рвом, и еще, и еще… Она улыбнулась и заснула. Никогда французский король не вернется из Англии, никогда…

На следующее утро в городе по-прежнему царило оживление. Простонародье, студенты и зажиточные горожане с одной стороны и люди дофина — с другой готовы были схватиться врукопашную. Учитывая последние события, казалось маловероятным, что лекции состоятся, и Жан решил сопровождать Франсуа с Жилеттой. К ним захотели присоединиться и Алисон, и Туссен с Томассой. Вот так, взявшись за руки, вшестером, они и покинули заведение мадам Гильеметты.

Обстановка на улицах была напряженной. Люди совершенно изменились; они возбужденно переговаривались, сбиваясь в кучки на перекрестках или возле лавок. Казалось, даже бродячие торговцы как-то по-иному выкликают свой товар. Жан обратил на это внимание Франсуа:

— А Париж-то лихорадит.

Как и накануне, Франсуа жадно втягивал в себя воздух Парижа. То, что сказал Жан, было правдой. Потрясающе! Мощная жизнь города била через край, и, что странно, люди даже в своем гневе казались счастливыми; нищие забыли на время свое убожество, у бездельников появилось дело, у глупых — мысли, а у самых униженных — мимолетное ощущение собственной значительности.

Франсуа спросил:

— Куда пойдем?

— Сегодня суббота — пойдем в ряды.

Парижские торговые ряды — крытый рынок — располагались поблизости от кладбища Невинно Убиенных Младенцев и были, без сомнения, самым большим постоянным рынком Франции. Торговля там велась ежедневно, а по субботам все лавочники столицы обязаны были, закрыв свои лавки, торговать исключительно в рядах, поскольку король получал налог со всего, что продается там в этот день.

Идею Жилетты охотно поддержали. Шестеро гуляк покинули остров Сите, перебрались на правый берег, прошли вдоль кладбища Невинно Убиенных Младенцев, не заходя туда, и вышли на площадь Шампо, где и располагались торговые ряды.

Франсуа ослепило обилие красок: площадь Шампо была вотчиной торговцев цветами и перьями. Те соперничали друг с другом яркостью и превращали это место в маленький рай. Оттого зрелище, которое там разворачивалось, казалось еще ужаснее.

Дело в том, что на площади Шампо возвышался один из двух позорных столбов Парижа. К нему-то сейчас и привязывали женщину лет двадцати пяти, которая отбивалась как одержимая. Франсуа был поражен ее красотой. Туссен куда-то скрылся: вид позорных столбов и прочих мест казни вызывал у него не слишком приятные воспоминания. Палач орудовал с помощью совсем молодого человека — без сомнения, своего сына. Наконец на помост поднялся пристав и развернул пергамент.

— По приговору судьи города Парижа наказуется Раулина ла Шаботт, отъявленная блудница и распутница, за ношение украшений, дозволенных лишь порядочным женщинам. Посему ее губы будут отрезаны прилюдно каленым железом.

Раулина ла Шаботт испустила душераздирающий вопль, перекрытый дружным гоготом многочисленной толпы. У Франсуа не было ни малейшего желания смеяться, равно как у Жилетты, дрожавшей всем телом, и у прижавшейся к Жану Алисон. Что касается Томассы, то она исчезла вместе с Туссеном.

Палач вытащил из жаровни длинный нож, а его подручный тем временем крепко держал челюсти осужденной, заглушая ее крики. Приблизившись, палач двумя точными ударами отсек губы. Двумя другими он перерезал веревки, и несчастная с воем убежала.

Толпа не давала ей пройти. Мужчины хватали ее за руки, пытались обнять и пускали сальные шуточки:

— Это ты мне так улыбаешься, красотка моя?

— Всего один поцелуй, Раулиночка!

Женщины осыпали ее оскорблениями. Какой-то мальчишка, подобрав брошенные палачом губы, дразнил ими собак, заставляя тех вставать на задние лапы. Наконец, Payлине удалось вырваться, и она пробежала мимо Франсуа. Нечасто ему доводилось видеть зрелище столь ужасное. Красно-белая дыра посреди лица была чудовищна. Казалось, это оживший череп… Франсуа обнял Жилетту за талию.

— Пойдем смотреть ряды.

Ряды представляли собой с десяток двухэтажных зданий, расположенных более-менее параллельно. Нижний этаж, называемый «рухлядью», занимали торговцы тканями и меховщики. Они установили свои прилавки в самом невообразимом беспорядке: тончайшие меха соседствовали с грубой пенькой, а кошачьи и кроличьи шкурки — с горностаем и белкой. Все три пары влюбленных поднялись на второй этаж.

Там царил гораздо больший порядок. По обе стороны от центрального прохода прилавки располагались правильными рядами, объединенные по ремеслам. Франсуа никогда раньше не видел такого изобилия товаров. Тут были представлены почти все: ткачи, шляпники, перчаточники, галантерейщики, чулочники, горшечники, торговцы скобяными изделиями, полировщики оружия, продавцы гравюр, книг, сарацинских ковров, венков, тесьмы, поясов, бус, кошельков, чаш и кубков, иголок, зеркал…

Франсуа улыбнулся своей спутнице:

— Я подарю тебе все, что захочешь. Выбирай! Что пред почитаешь? Шапочку? Перчатки? Ожерелье?

Жилетта вздрогнула:

— Ты с ума сошел! Ты разве не знаешь, что нам, блудницам, запрещено иметь украшения? Видел, что сделали с той несчастной? Хочешь, чтобы и со мной случилось то же самое?

— Тебе защитой рыцарь. Пусть только осмелится кто-нибудь назвать тебя блудницей!

Жилетта покачала головой.

— А что будет потом, когда мне придется вернуться на улицу Глатиньи? Приставы наверняка меня разыщут и схватят.

— На улицу Глатиньи ты не вернешься. Сегодня же вечером мы переберемся в «Старую науку», поживем там, пока не подыщем себе что-нибудь возле собора Богоматери.

Их разговор услышали товарки Жилетты. Томасса спросила:

— А я тоже смогу уйти от мадам Гильеметты?

— И ты, и Алисон, если захочет. Я куплю большой дом, такой, чтобы мы смогли там поместиться все вшестером.

Томасса захлопала в ладоши, Алисон тоже кивнула в знак согласия. Франсуа повернулся к Жилетте.

— Так что же ты хочешь?

Жилетта из Берси закрыла глаза.

— Золотой пояс!

Она выговорила это шепотом, напуганная собственной дерзостью. Золотой пояс и вправду был тогда украшением, особо запрещенным для проституток. До такой степени, что это даже вошло в поговорку: «Добрая слава дороже золотого пояса», что означало: лучше по-настоящему иметь безупречную репутацию, чем просто носить принадлежность порядочной женщины.

Франсуа остановился у прилавка с поясами. Он спросил самый красивый и сам надел его на Жилетту. Пояс, сплетенный из золотых нитей, был мягок, словно шелковый, и такой длинный, что даже после того, как его завязали, оба конца спускались ниже колен. Жилетта вся дрожала. Франсуа ее успокоил:

— Не бойся. Пока я рядом с тобой, тебе бояться нечего.

Вмешалась Алисон:

— Теперь мне! Я хочу, чтобы Жан подарил мне ожерелье, шарик на цепочке, как у него. Это же такой пустяк!

Хоть ее каприз и показался сначала невыполнимым, они все же нашли искомый предмет в уголке, занятом золотых дел мастерами; только шарик был чуть меньше.

Наконец и Томаса выразила свое желание:

— Хочу молитвенник с эмалевой застежкой.

Туссен заметил:

— Ты же читать не умеешь!

Но Томассу этот довод не переубедил. Для нее молитвенник был доказательством, можно сказать, символом респектабельности. Ей достался самый красивый из всех, что там имелись. Она прижала его к груди, и они ушли, держа путь к «Старой науке».

Скобяную улицу молва недаром считала самой загроможденной и многолюдной во всем Париже. Действительно, она со своими сплошными прилавками по обе стороны привлекала множество покупателей и была одним из самых бойких торговых мест в городе. Свернув в нее, наша компания была остановлена пробкой: столкнулись дровяной обоз и выезд какого-то вельможи, и никто не хотел уступать дорогу. Погонщики и лакей уже перешли от оскорблений к драке под взглядами зевак, скопище которых делало невозможным любое продвижение.

В течение некоторого времени Франсуа попусту работал локтями, пока Туссен не закричал зычным голосом:

— Дорогу Генеральным штатам!

Фокус удался. Удивленные люди расступились, и они прошли: Жилетта со своим золотым поясом, Алисон с золотой буллой и Томасса с молитвенником, каждая в сопровождении своего кавалера. Один из лакеев сердито их окликнул:

— Что все это значит?

Туссен на ходу отвесил поклон:

— Генеральные штаты — это мы! Разве не видите?

И все шестеро дружно расхохотались.

Шли дни. Настоящие Генеральные штаты по-прежнему заседали в столице. Этьен Марсель все настойчивей понуждал дофина усилить власть парижских выборных, но сын Иоанна Доброго ничего об этом и слышать не хотел. Тот, кого принимали поначалу за робкого и безвольного юношу, явил удивительную твердость.

Франсуа снова уговорил одного паломника отнести послание в Куссон, где указал управляющему адрес «Старой науки». Вскоре другой ходок доставил деньги. Поскольку дороги тогда были ненадежны, управляющий предпочел отправить их без сопровождения вооруженной охраны. Отряд, пусть даже многочисленный, всегда может подвергнуться нападению, а военное счастье переменчиво. Поэтому он доверил золото и драгоценные камни одному монаху, который зашил их в свою рясу. Сумма была немалая и могла позволить Франсуа жить на широкую ногу несколько лет.

В первую очередь она дала ему возможность купить облюбованный дом, что находился у самой паперти собора Богоматери. Расположенный слева, если стать лицом к собору, дом был тесный, трехэтажный, с одной-единственной комнатой на каждом этаже. Франсуа оставил верхний за собой и Жилеттой; Жан, покинувший свой Корнуайльский коллеж, перебрался на второй вместе с Алисон; а Туссен и Томасса получили в свое распоряжение первый. Деньги позволили также рассчитаться с мадам Гильеметтой, которая согласилась расстаться с тремя девушками лишь при условии основательного возмещения.

Франсуа впервые познал опыт совместной жизни с женщиной. Он жил как простой буржуа и получал от этого немалое удовольствие. Каждый день он восхищался тем, что обитает в Париже. Колокола собора Богоматери оглушительно гудели, но его это ничуть не беспокоило. У него было ощущение, что они оберегают его. Соборную паперть сделали своим владением птичьи торговцы. По утрам Франсуа подходил к окну и наслаждался голосами и разноцветным оперением экзотического товара, выставленного на зависть парижским зевакам: журавлей, павлинов, ибисов, розовых фламинго…

Заря в четверг 22 февраля, второй день поста, занималась холодная и ясная. Как обычно, Франсуа подошел к окну, чтобы взглянуть на паперть, еще пустынную в этот час. Жилетта спала. Прямо перед ним возвышалась громада собора. Он любил смотреть на него, когда звонили зарю: ему казалось в этот миг, что собор принадлежит ему одному.

Внезапно раздался крик:

— К оружию!..

Призыв подхватили — он стал повторяться то тут, то там. Появились и вооруженные люди. Это были не солдаты, а горожане; Франсуа узнал многих из тех, с кем сталкивался на улице, в частности, одного птичьего торговца с паперти. На всех были красно-синие капюшоны. Послышались и другие крики:

— К дворцу! Марсель будет говорить!

Франсуа и Жилетта поспешно оделись. Восстание, которого все ожидали, наконец, случилось. Франсуа вовсе не собирался участвовать в нем; как и на похоронах Перрена Марка, он хотел остаться лишь наблюдателем. Спустившись на нижние этажи, он обнаружил, что две другие пары уже полностью одеты, и они вышли все вместе.

Погода была великолепная: мороз и солнце. На Жилетте был ее пояс, на Алисой — золотая булла, а в руках у Томассы — молитвенник, с которым она никогда не расставалась. Туссен скомандовал:

— Вперед!

И по двое они смешались с толпой. До жилища Этьена Марселя, хоть и расположенного совсем неподалеку, добраться они не смогли, такой плотной оказалась толпа. Купеческий старшина обращался к собравшимся прямо из окна. Из его речи они смогли уловить лишь обрывки, но поняли все же, что тот говорил о реформах и о том, что надо заставить дофина пойти на уступки. Когда Марсель закончил, слушатели воодушевленно захлопали ему, не зная, что в этот момент драма уже началась.

Немного дальше, перед королевским дворцом, толпа опознала одного из доверенных людей дофина — адвоката парламента Реньо д'Аси — и погналась за ним. Несчастный попытался укрыться в какой-то хлебной лавке, но был настигнут и растерзан. Возбужденные только что пролитой кровью, мятежники двинулись к дворцу с криком, подхваченным тысячей глоток: «Смерть им!» Этьен Марсель присоединился к бунтующим, возглавил их, вместе с ними поднялся по дворцовым ступеням и вступил в покои дофина.

Когда Франсуа и его спутники прибыли ко дворцу вместе с охвостьем толпы, прошло довольно значительное время и внутри уже готова была разразиться новая трагедия. Этьен Марсель и его вооруженный отряд взломали двери и обнаружили дофина в спальне, в обществе двух его самых верных советников — маршала Нормандии Робера де Клермона и маршала Шампани Жана де Конфлана. Обоих маршалов парижане ненавидели, особенно Робера де Клермона, который самолично арестовал Перрена Марка в церкви Сен-Мерри, нарушив право убежища.

Марсель резко заговорил с дофином:

— Государь, вы препятствуете желаниям народа. И он пришел спросить вас, в чем причина этого.

Дофину Карлу не досталось ничего от представительности своего отца. Он был юноша бледный и хлипкий. Если Иоанн Добрый во всем был истинный рыцарь, то этот смахивал скорее на духовную особу. Но одно качество их сближало — мужество. Тот, кто по приказу отца покинул поле битвы под Пуатье, вовсе не был трусом. И теперь, лицом к лицу с вооруженными до зубов мятежниками, он не спасовал.

Купеческий старшина разозлился, и в толпе раздались выкрики:

— Смерть им!

Последовала свалка, и маршал Нормандии рухнул на королевское ложе, изрубленный ударами меча, тесака и секиры. Маршал Шампани скрылся в соседней комнате, но был схвачен и тоже растерзан. Убийцы вернулись и угрожающе окружили дофина, дрожавшего, несмотря на всю свою юношескую отвагу. Однако Этьен Марсель, приблизившись к нему, снял красно-синий капюшон и заменил им шляпу дофина из черного бархата, расшитого золотом, таким образом, взяв его королевское высочество под свою защиту. Потом он отдал несколько приказов, и его люди отправились обратно, волоча за собой тела маршалов.

Франсуа, Жан, Туссен и их подружки по-прежнему оставались во дворе. Алисон увидела первой:

— О боже!

Мятежники вышли из дворца со своими жертвами. Они остановились на верхних ступенях, потрясая трупами, окровавленными, словно охотничьи трофеи.

Жан вскрикнул:

— Берзениус!

И правда, среди убийц находился Берзениус. Он тоже увидел их и показал пальцем:

— Этих я знаю! Прихвостни дофина. Убейте их!

Достаточно было пустяка, чтобы толпу охватила жажда крови. Не раздумывая, человек десять вооруженных горожан бросились к ним. Франсуа и Туссен выдвинулись вперед, чтобы защитить женщин. Вокруг взметнулись топоры. Тогда вмешался Жан:

— На сей раз силой ничего не добьешься. Пустите-ка, я сам этим займусь.

Он встал перед человеком, вооруженным секирой, и наклонил голову, показав на свою тонзуру.

— Руби! Давай, убивай Божьего человека, и я тебе обещаю самые страшные муки в аду!

Наступила некоторая заминка, которая и спасла им жизнь. Этьен Марсель, стоя наверху, опять обратился с речью к своим сторонникам. Бунтовщики побежали слушать.

— Маршалы мертвы! Мы с полным правом покарали этих лжецов и изменников. Поддержите ли вы меня?

Из толпы раздался голос:

— Хотим жить и умереть с тобой!

И все хором повторили эти слова.

— Дофин жив и здоров. Он — с нами и поклялся, что проведет реформу.

Ответом на эту речь стали крики и бурные рукоплескания. Никто больше не обращал внимания на три парочки, которые сочли за благо незаметно исчезнуть.

Решив некоторое время не показываться на людях и не привлекать к себе внимания, они весь следующий день не выходили из дома и наблюдали за перипетиями парижского восстания лишь издали. Сердцем Франсуа склонялся на сторону дофина, но вмешиваться не хотел. Его главной заботой в эти дни стали доспехи, которые он заказал одному оружейнику со Шлемной улицы. Он хотел получить точное воспроизведение тех, что были на нем при Пуатье и достались англичанам: со львом из накладного золота на груди. Работа была тонкая, но мастер обещал выполнить заказ к концу мая.

Франсуа был счастлив. Его плотский союз с Жилеттой из Берси не оставлял желать ничего лучшего. Каждое прикосновение друг к другу было для них праздником. Но он по-прежнему испытывал к ней только нежность и ни малейшего намека на любовь. Она его обожала, и вместе они производили впечатление крепкой пары, хотя в действительности это проистекало именно из-за отсутствия любви: Жилетта была ему безразлична, и ничто из того, что она могла сказать или сделать, не трогало Франсуа и никак не влияло на его душевное состояние.

Он часто думал об Ариетте. Ни на один миг он не переставал ее любить. Тело его было с Жилеттой, но душа не покидала будущую жену. Франсуа убеждал себя, что не изменяет ей, потому что ничего у нее не отнимает. Когда она приедет, все снова будет как прежде.

В Вербное воскресенье, 25 марта 1358 года, поднимаясь по ступеням собора Богоматери, чтобы присутствовать на мессе, Франсуа услышал удивительную новость: дофин бежал. Он покинул Париж ночью. Люди оценивали это как победу Этьена Марселя. Дофин показал себя таким же трусом, как и при Пуатье. Купеческий старшина стал полновластным хозяином Парижа, и, быть может, сделается вскоре и хозяином Франции. Франсуа не разделял этого мнения. Ему вспоминался собственный маневр при Пуатье, когда он вышел из битвы лишь затем, чтобы сесть на коня. Наверняка дофин предпринял свое отступление из тех же соображений.

Нищие на подступах к порталу предлагали ветви самшита, срезанные в окрестных лесах. Франсуа купил на шестерых целую охапку и вошел в собор. Солнце ярко светило сквозь правую розетку — круглый витраж, обращенный на юг. Из-за ее горячих, сочных красок она нравилась Франсуа гораздо больше, чем холодная северная. Он преклонил колена прямо на голом полу и сложил руки. Солнечный лучик ударил в перстень со львом и отразился золотым блеском. Никогда еще кольцо не казалось ему столь великолепным. Он повернул голову и увидел, как Жан застыл в созерцании голубоватых переливов северной розетки. И ему пришло на ум, что они с братом превосходно дополняют друг друга, один — выбирая тень, другой — свет. На этот счет можно было бы сделать и больше пространных умозаключений, но Франсуа не любил мыслить отвлеченно. Он удовлетворился тем, что поздравил себя с собственным выбором — светом.

Политические события продолжали свой торопливый бег. Как и предполагал Франсуа, дофин, оказавшись вне парижских стен, собрал верных себе людей и предпринял блокаду столицы. У Этьена Марселя и его приспешников, попавших в западню, не оставалось другого выбора, кроме как объявить осадное положение, укрепить стены и завладеть всем наличным оружием. Таким образом, прошел весь апрель и половина мая.

С наступлением погожих дней все три парочки взяли обычай гулять на лугу Пре-о-Клерк. Сначала они возвращались с этих прогулок довольно поздно, уже после объявления ночной стражи, проходя в город через ворота Бюси, но вскоре из-за повсеместного укрепления стен это стало невозможно, и они ограничили свои выходы лишь дневными часами.

Луг Пре-о-Клерк, простиравшийся между Сеной и аббатством Сен-Жермен, был местом довольно отдаленным. Он считался владением студентов, которые проводили там большую часть досуга. Франсуа частенько ловил там рыбу на удочку. Жилетта молча сидела рядом и восхищенно вскрикивала всякий раз, когда он вытаскивал улов из воды. Но чаще всего он бездельничал. Он просто позволял течь этому существованию, спокойному и прекрасному, как сама Сена. Вечерами, возвращаясь вместе со всеми к воротам Бюси, Франсуа смотрел, как садится солнце за небольшой церквушкой, называвшейся то ли Сен-Пьер, то ли Сен-Пер, расположенной на улице того же названия и состоявшей всего лишь из нескольких крестьянских дворов.

В третье воскресенье мая, придя на Пре-о-Клерк, они заметили какое-то сборище. Человек десять студентов кого-то колотили. Приблизившись, они вскрикнули все одновременно, поскольку узнали жертву: избиваемый, болтавшийся от одного к другому, был не кто иной, как Берзениус!

Жан вмешался:

— Стойте! Что он вам сделал?

Завидев Жана, студенты приостановили расправу.

— Это шпион Карла Злого. Он нам сулил денег, если мы поддержим его хозяина. Заработать-то мы не прочь, да только не таким путем!

— И что вы собираетесь с ним делать?

— Выбьем пару-другую зубов, сломаем пару-другую ребер да бросим в Сену…

— Мысль неплохая, но у меня найдется получше: вы его отпустите!

— Как это?

— А вот так! От одной только мысли, что своим спасением обязан мне, он удавится!

Студенты посовещались и, в конце концов, приняли предложение. Жан приблизился к Берзениусу:

— Ты свободен благодаря мне. Скажи «спасибо», Берзен!

Берзениус посмотрел на Жана. Его глаза сверкнули ненавистью. Он прошипел:

— Берзениус!

— Как тебе угодно. Осел по-латыни «asinus», что не мешает ему оставаться ослом.

Раздался взрыв хохота. Берзениус потерял голову от бешенства и крикнул Жану:

— Шлюхин сын!

Жан испустил крик, похожий на волчий вой, и бросился на своего недруга. Берзениус тоже проявил проворство. Выхватив из-за пояса одного из студентов кинжал, он нанес удар, целясь в Жана. Тот перехватил его руку и изо всех сил впился в нее зубами. Берзениус завопил от боли и выпустил оружие. Вдвоем они повалились на землю. Франсуа сделал шаг к дерущимся, но остановился. Он не имел права вмешиваться. Впрочем, несмотря на свое слабое сложение, Жан очевидно брал верх. Упираясь коленом в грудь соперника, он удерживал его на земле, и все ниже склонялся к нему с оскаленным ртом.

Туссен крикнул:

— Глядите, он метит ему в горло!

Так оно и было. В этот миг в Жане не оставалось больше ничего человеческого. Рожденный волком, он вновь становился им. На лице Берзениуса отразился ужас, и он закричал:

— Пощады!

Крик сменился воем — челюсти Жана сомкнулись на его горле… Только тогда Франсуа прыгнул. Ударом кулака в затылок он оглушил брата. Берзениус высвободился и убежал с окровавленной шеей. Жан быстро пришел в себя.

— Зачем ты это сделал?

— Чтобы помешать тебе стать убийцей.

В конце концов, Жан успокоился, но Франсуа так никогда и не смог забыть лицо своего брата, каким оно стало в тот миг…

Гроза разразилась несколько дней спустя, 25 мая, в день святого Урбана. Дело было к вечеру. Все три пары гуляли, как обычно, на Пре-о-Клерк, когда завидели группу верховых, несущихся во весь опор к Парижу. На какой-то миг им показалось даже, что это люди дофина пошли в наступление, но отряд был слишком уж малочислен, а на лицах всадников читался явный испуг. Франсуа удалось остановить одного из них.

— Что происходит?

— В окрестностях Сен-Лье-д'Эссерана крестьяне взбунтовались. Их толпы движутся с криком: «Бей дворян!»

— «Бей дворян»?

— Резня уже началась. Они взбесились, как собаки. Если ничего не предпринять, все местное дворянство будет истреблено.

Жан повернулся к Франсуа.

— Можно подумать, дорогой братец, что это тебя касается.

Франсуа схватил Туссена за рукав.

— Пошли! Сначала на Шлемную улицу за моими доспехами. А если еще не готовы, я их надену, какие есть!

— Мы собираемся драться?

— А ты как думал? Позволить мужичью уничтожить рыцарство?

Жилетта захотела пойти вместе с Франсуа.

— Нет! Ты останешься здесь!

Жилетта остановилась и покорно села в траву, словно собачонка, получившая приказ от хозяина. Франсуа побежал на Шлемную улицу, Туссен — за ним следом. С тремя девицами мадам Гильеметты остался один Жан. Жилетта тихонько плакала. Алисон с Томассой не знали, что делать. Жан посмотрел, как Франсуа и Туссен мчатся в сторону ворот Бюси, и заключил тоном фаталиста:

— Дворянство и народ покинули нас. Конец Генеральным штатам.

Глава 11

БРАТЦЫ ЖАКИ

Вместе с заключением перемирия 23 марта 1357 года началась эпоха разбойников-бриганов. До этого времени словом «бриган» назывался солдат, облаченный в «бригандину» — легкий панцирь, и никто тогда не придавал этому обозначению уничижительного или отрицательного смысла. Но очень скоро все изменилось. Вчерашних врагов объединили насилие, убийство и грабеж. Крокарт, недоброй памяти герой Битвы Тридцати, опустошал Бретань; Роберт Ноулз, известный английский капитан, разорял Нормандию; а что касается Арно де Серволя — Протоиерея, то он, покрыв себя славой в битве при Пуатье, теперь предавал огню и мечу Прованс. Ужас, который внушали его банды, был таков, что сам Папа заплатил ему сорок тысяч экю отступного, лишь бы тот пощадил Авиньон.

Но больше всего пострадал Иль-де-Франс. Французы, англичане, наемники всех мастей, казалось, назначили здесь свидание. Франсуа и Туссену во время их путешествия из Руана в Париж еще очень повезло, что они ни с кем из них не встретились. Повсюду тогда попадались трупы, сожженные дома, вытоптанные посевы, забитый скот.

Первой жертвой, само собой разумеется, стали крестьяне. Если укрепленные монастыри и замки еще могли постоять за себя, то сельские жители в своих жалких хижинах, не имея оружия, были совершенно беззащитны.

Большую часть этого времени сеньоры предпочитали не связываться с бриганами. Они покупали свою безопасность на те самые деньги, которые заставляли платить своих же крестьян, постоянно увеличивая поборы. Сеньор отныне перестал быть для них защитником, а становился лишь дополнительным источником нищеты. Силуэт замка, вместо того чтобы успокаивать крестьянина, теперь вызывал у него одну только ненависть. А порой бывало еще хуже: замок, взятый приступом, превращался в логово убийц и воров, если только сам сеньор не становился во главе шайки, чтобы поразвлечься и пополнить свои сундуки.

Больше так французский крестьянин не мог! Условия его существования и раньше были недалеки от скотских, но теперь он, которого все пренебрежительно называли Жак-Простак, дошел до крайних пределов нищеты. Сперва чума, потом война, а теперь вот еще и мародеры!

Из-за стольких невзгод многих поначалу охватило безразличие. В сельской местности, окружавшей Париж, крестьяне перестали обрабатывать поля и виноградники, выгонять коров и коз на пастбище. Чего ради? Кому на поживу? Англичанину? Разбойнику? Сеньору? Настало полное запустение. Руки, обрабатывавшие землю, опустились. Уж лучше смерть!

Но потом в крестьянский ум закралась одна мысль (причем нельзя в точности сказать, когда она появилась и откуда пришла): во всем этом должен быть кто-то виноват. Ведь Бог поделил все заботы между тремя сословиями: народ трудился, духовенство молилось, а дворянство сражалось. Однако если первые два сословия добросовестно выполняли то, что им предписано, то с третьим дело обстояло иначе. Рыцарство при Пуатье отказалось сражаться. Оно предпочло постыдное бегство и плен без сопротивления. Оно пренебрегло своим долгом. И если бы только это! Тем крестьянам, чей сеньор на их беду попал в плен, приходилось теперь сверх всего прочего собирать деньги и на его выкуп. Ведь за редкими исключениями эта повинность ложилась опять-таки на них…

Вот тогда, около 24 мая, в лесу Шантильи, меж Санлисом и Крейем, и разразились внезапно первые «ужасы». В Сен-Лье-д'Эссеран, в Мелло и прочих местах крестьяне стали сбиваться в вооруженные толпы. Внезапно Жак-Простак, у которого больше не было ни дома, ни хлеба, ни одежды, ни даже слез, заставил услышать свой голос. И этот голос кричал:

— Бей дворян!

Именно в Мелло движение обрело имя и вожака. Ударил набат, крестьяне собрались перед церковью. Она, как и многие деревенские церкви, была окружена кладбищем. Какой-то человек лет двадцати пяти вспрыгнул на самый большой надгробный камень, стоявший на могиле сеньора. Был он высокий, сильный и красивый. Его правильное лицо составляло контраст с лицами его товарищей. Он потребовал тишины. В ответ раздались выкрики:

— Говори, Гильом!

— Ты грамотный, Гильом Каль, ты и в солдатах бывал. Говори!

И Гильом Каль заговорил:

— Жил да был пес, очень сильный, и защищал тот пес хозяина от волков. Но вот как-то раз снюхались пес с волком, а хозяин про то не знал. Пес стал только прикидываться, что гоняет волка, и они вместе жрали хозяйских коз… Братья мои, гот волк — англичанин, пес — наш дворянин, а хозяин — мы с вами!

Ему ответил негодующий вой.

— Но однажды хозяин заметил предательство своего пса, да и перерезал ему глотку!

Раздались еще более неистовые вопли. Крестьянский круг сомкнулся плотнее. На своих лицах эти люди несли бесчисленные следы невзгод, которые мучили их всю жизнь. То были сплошные уродства: беззубые рты, гноящиеся губы, помертвевшие глаза, красные распухшие носы, незаживающие рубцы, запаршивевшие головы. Их кожа была серой, красной или багровой, иногда испещренная шрамами; и во всех было что-то землистое, словно их облепили комья земли, которую они обрабатывали, словно они были недолюди, сохранившие в своем облике что-то от растений. Они жадно глядели на Гильома Каля, ожидая продолжения. А тот протянул к ним руку.

— Взгляните на себя, братья! Ваши страдания так вас изуродовали, что и смотреть страшно! Ну так пусть это им будет страшно! Давайте нагоним на них страху! Пускай дрожат… Да, я был солдатом. Я был под Пуатье и видел, как они бежали от англичан — что твои мыши от кота! Они и от нас так же побегут!

У толпы вырвался рев. Люди с налитыми кровью глазами скалили зубы, подобно зверям; женщины неистовствовали ничуть не меньше, их черты искажала гримаса ненависти.

— Они над нами насмехаются, мужик для них — «Жак-Простак»? Ну так станем все Жаками! И пусть наша Жакерия повсюду сеет ужас!

Восставшие крестьяне сплотились вокруг Гильома Каля, потрясая вилами, косами, дубинами, окованными железом палками. Среди них раздались возгласы:

— Изнасилуем их жен! Изрубим их детей в мелкие кусочки! А их самих будем пытать до смерти!

Гильом Каль сумел унять шум.

— Нет, братья мои, станем солдатами, а не убийцами! Мы будем сражаться с дворянами, потому что они предали Францию, снюхавшись с англичанами. Мы будем драться за короля и за страну!

Крики, призывающие к мести, смолкли. Предводитель жаков отдал свои первые приказы:

— Сделаем себе знамена, и пусть нашим кличем будет: «Монжуа королю!» И еще: «Франция, святой Дени!» С Божьей помощью мы победим!

Под предводительством Гильома Каля жаки двинулись осаждать Компьен. Но то был лишь самый значительный отряд повстанцев. Повсюду вокруг Парижа, со всех четырех сторон, независимо друг от друга случились одни и те же «ужасы»: в Амьенуа, в Пертуа, в окрестностях Мондидье, Линьера, Сен-Врена, Таверни, Кормейль-ан-Паризи, Монморанси, Арпажона. Из рядов восставших выдвинулись и другие вожаки: Симон Дубле, Жан ле Ферон, Жан Флажоле, Жанен из Шенвьера, Жан-Пекарь.

Свои доспехи в мастерской на Шлемной улице Франсуа нашел совсем готовыми. Золотая плакировка, может, была и не столь удачной, как на предыдущих, но из-за такой мелочи не стоило задерживаться. Что касается оружия, то Франсуа выбрал меч и боевой цеп для себя, и меч для Туссена. Пока его господин выбирал снаряжение, оруженосец отправился в конюшню «Старой науки», и они смогли покинуть Париж 25 мая, перед самой ночной стражей.

Затемно они добрались до Сен-Дени. При других обстоятельствах Франсуа обязательно посетил бы базилику святого Дени, где погребены короли Франции, и непременно поклонился бы могиле Людовика Святого, но задерживаться было некогда. Они остановились на первом же попавшемся постоялом дворе и продолжили путь ранним утром, после короткого сна и скудного завтрака.

Они скакали на север, проезжая через деревни — с виду спокойные. Впрочем, многое рассмотреть было трудно, потому что все это время дождь лил как из ведра. Франсуа и Туссен въехали в лес Шантильи в терцию. Дождь перестал, выглянуло солнце, стало припекать, и лес окутался плотным туманом. Временами видно было не дальше ближайших стволов. Путники перешли на шаг.

Франсуа медленно проезжал сквозь завесу молочно-белого пара, когда вдруг до него донеслись чьи-то предсмертные крики, сопровождаемые ругательствами и проклятиями. Он пришпорил коня и пустил его вскачь, направляя на звук. Туман рассеялся. Впереди человек двадцать крестьян толпились вокруг какого-то верхового в легких доспехах. Всадник изо всех сил отбивался мечом, и за несколько секунд Франсуа увидел, как рухнули два человека, сраженные им. Но остальные наваливались еще сильней, окружив его плотным кольцом и, казалось, совершенно нечувствительные к потерям. Один крестьянин, вооруженный дубиной, вспрыгнул на круп лошади и ударил всадника по затылку. Тот упал. Крестьяне всем скопом бросились на свою добычу. В этот миг Франсуа и налетел на них.

Это было скорее избиение, чем настоящий бой. Круговыми взмахами боевого цепа Франсуа раскалывал головы, отрывал кисти рук. Вскоре крестьяне разбежались. Он пустился вдогонку, настиг одного, сразил без труда, и его снова окутало туманом.

Тут-то оно и случилось. Франсуа вскрикнул: два волка, два огромных волка прыгнули на него одновременно! Один зашел справа, другой слева. Однако он смог сохранить хладнокровие и отбить нападение сначала ударом цепа, потом меча… Туман все сгущался. Франсуа больше ничего не видел. Убил ли он зверей или они готовились напасть снова? Но в то же время он не мог взять в толк: откуда взялись два огромных волка в мае месяце? Обычно они появлялись лишь в самые суровые зимы, когда от мороза все становилось хрупким, как стекло. Франсуа вздрогнул. Ужасные воспоминания всплыли у него в памяти, воспоминания, которые он предпочел бы забыть навек…

Мало-помалу туман рассеивался. Два тела, валявшиеся на земле у ног его коня, принадлежали не животным, а человеческим существам. То были крестьяне, сшившие себе из волчьих шкур грубые одеяния. Тот, что справа, очень смуглый бородатый мужчина, был мертв. Франсуа раскроил ему череп, и мозг вытек на землю. Его волосатая рука все еще сжимала большой камень — единственное оружие, которым он, по-видимому, располагал. Слева лежала женщина, молодая, красивая, с длинными белокурыми волосами и полуобнаженной крепкой грудью. Меч поразил ее в самое основание шеи. Она медленно шевелила губами, на которых появилось немного розовой слюны.

Франсуа задрожал всем телом. Он прошептал:

— Юг! Теодора!

Не было никаких сомнений: перед ним лежали чудовищная волчица и ее сын, герои герба де Куссонов. Это их он сейчас убил… Нет, убить он их не убил — как можно убить призрак? Но он их ударил и тем самым навлек на себя их вечную ненависть.

Но почему волки его рода оборотились против него?

Почему взяли сторону противника? Что такого он сделал, чтобы вызвать их внезапный гнев? В лихорадочном возбуждении Франсуа стянул свою железную перчатку и взглянул на перстень со львом, словно тот мог дать ответ на мучившие его вопросы.

В этот момент из тумана появился Туссен. Он был бледен как смерть и выглядел совершенно одеревеневшим. Казалось, это ожившая конная статуя.

— Бегите, господин мой! Эта битва проклята. Бегите, пока еще есть время…

Только теперь Франсуа заметил, что Туссен не последовал за ним, когда он сражался с крестьянами. Оруженосец оставался скрытым где-то в тумане. Туссен даже не обнажил свой меч. Но Франсуа не успел ничего сказать: снова раздались призывы на помощь. Кричал, без сомнения, тот самый всадник. Оставив свои мрачные мысли, Франсуа устремился на зов.

Человек был всего лишь легко ранен. Удар в голову его просто оглушил. Франсуа прервал излияния его благодарности:

— Кто вы?

— Тома Белло, капитан стражи замка Флёрен. Жаки, наверное, как раз его осаждают. Пока они подходили, я успел вырваться за подмогой.

— А где этот Флёрен?

— Совсем рядом.

Тома Белло объяснил Франсуа, как так вышло, что его хозяйка, Роза де Флёрен, оказалась одна в замке. Ее муж возвращается из Англии после внесения выкупа, и почти всех солдат гарнизона отправили в Кале ему навстречу для сопровождения.

Франсуа помог капитану сесть на коня и поехал с ним к замку. Туссен попытался удержать его:

— Не ездите туда, господин мой!

— Уж не хочешь ли ты помешать мне спасти беззащитную даму?

— Я хочу помешать несчастью.

— Какому несчастью? Если мне суждено пасть в бою, то велика важность! Сегодня я тебя с самого утра не узнаю!

Франсуа отвернулся от своего оруженосца и догнал капитана Белло. Он почувствовал, что вновь оживает. Судьба Розы де Флёрен заслонила собой волчье проклятие. Рыцарь обязан оказывать помощь слабому полу; он поклялся в этом во время своего посвящения и держит слово, пусть даже ему придется схватиться со всеми призраками мироздания.

— Кто такие эти «жаки»?

— Взбунтовавшиеся крестьяне. Они сами себя так величают. Нападают на все, что есть благородного: на людей, на вещи. Их зверства превосходят все, что только можно вообразить. В одном замке неподалеку отсюда они насадили на вертел своего сеньора и зажарили его живьем на глазах у жены и детей да еще заставили тех съесть по кусочку. А потом всех изнасиловали — и женщин, и детей — и замучили до смерти…

Франсуа ничего не ответил. Он сжал зубы и пришпорил коня.

Когда показался Флёрен, туман уже совсем рассеялся. Несколько десятков жаков действительно осаждали замок. Среди них было много лучников, стрелявших по стенам, где никто не показывался. Они размахивали знаменами с лилиями, наспех сшитыми из кусков материи, украденной наверняка в каком-нибудь замке. Больше не раздумывая, Франсуа опустил забрало своего шлема и поскакал на них; Тома Белло — следом. Что касается Туссена, то он не двинулся с места.

Завидев всадников, жаки развернулись, надсадно крича: «Смерть дворянам! Смерть англичанам! Монжуа королю! Франция, святой Дени!»

Франсуа врезался в их ряды. Опять началась бойня. Ударами наотмашь он отрывал руки, головы. Хоть и окруженный со всех сторон, он был почти неуязвим. Вилы и косы оставались бессильны против его доспехов. В него стали целить лучники, и многие стрелы ударили ему в грудь с разлета, но их мягкие наконечники расплющивались о броню.

Тут из лесу появился какой-то другой рыцарь и поскакал ему на подмогу. Два черных рога возвышались на его шлеме с длинным шелковым намётом. Он был вооружен черно-белым копьем. Само его появление и устрашающий вид заставили жаков поколебаться. Франсуа воспользовался этим, чтобы добраться до того, кого считал вожаком, — одного из знаменосцев. Тот пытался подбодрить свой отряд, горланя боевой клич:

— Монжуа королю! Франция…

Франсуа пронзил ему шею насквозь. Он не сразу выдернул свой клинок, со странной дурнотой глядя на это горло, перерезанное им в тот момент, когда из него исходило слово «Франция». Только тогда он заметил, что остался один вместе с Тома Белло и черным рыцарем. Жаки разбежались. Туссен, наблюдавший за всем этим издали, еще только начал подъезжать. Мост замка Флёрен опустился, и они въехали.

В глубине души Франсуа был уверен, что Роза де Флёрен восхитительна. Дама, которую спасают, просто обязана быть восхитительной, это малейшая дань вежливости с ее стороны.

Такою она и оказалась. Розе де Флёрен, вышедшей им навстречу, было не больше двадцати пяти лет. Белокурая, невысокого роста, с округлыми руками и пухлыми щечками, она была улыбчива, и даже в эти страшные мгновения в ней просвечивало что-то невинное и по-детски привлекательное. Чернорогий рыцарь слез с коня, снял свой шлем и преклонил перед ней колено. Это был молодой блондин, чем-то напоминающий самого Франсуа. Он произнес с сильным английским акцентом:

— Брайен Баттерсфорд. Я пересек море, чтобы спасти вас, мадам…

Роза де Флёрен любезно попросила его подняться. Настала очередь Франсуа преклонить колено.

— А вы, рыцарь, тоже англичанин?

— Нет, мадам. Если я и из Англии, то только потому, что сбежал оттуда. Я Франсуа де Вивре, рыцарь бретонский и французский.

Роза де Флёрен смотрела на него голубыми глазами. Франсуа с удовольствием отметил, что улыбка, обращенная к нему, гораздо доброжелательнее, чем та, что предназначалась для Баттерсфорда. Его восхитил также ее туалет: платье из тончайшего шелка, украшенное изысканнейшей брошью в виде розы из золота, серебра и алой эмали, усыпанной алмазами и рубинами.

— Совершить побег — опасное предприятие. Вы очень храбры, рыцарь.

Туссен осклабился, глядя на черного рыцаря.

— Надо вам сказать, что мы терпеть не можем англичан!

Брайен Баттерсфорд вытащил меч и повернулся лицом к Франсуа.

— Можно подумать, что ваш оруженосец ищет со мной ссоры.

Тут вмешалась Роза де Флёрен, а прибытие Тома Белло отвлекло общее внимание на себя. Он был не один, а толкал впереди себя пленника из числа жаков, только что захваченного им. То был молодой парень лет восемнадцати. Если многие из его товарищей походили на скотов, то этот напоминал дикого зверя. Не имея никаких иллюзий насчет собственной судьбы, он держался, гордо подняв голову. Его глаза сверкали. Он был готов укусить. Франсуа обратился к нему без долгих предисловий:

— Как тебя зовут?

Парень ответил вызывающим тоном:

— Жак-Простак!

— И сколько вас таких?

— Без счета!

Вмешался Брайен Баттерсфорд:

— Как звать вашего главаря?

Услыхав его акцент, жак ухмыльнулся:

— Снюхались пес с волком! Прав был Гильом!

Англичанин поднял свой меч.

— Что ты этим хочешь сказать? Это меня ты называешь псом?

Нисколько не смутившись, парень указал подбородком на Франсуа:

— Нет. Пес — это он.

Франсуа не знал, как ему быть, какого поведения придерживаться. Заносчивость этого бедняка, обозвавшего его псом, привела его в замешательство. Чтобы скрыть смущение, он продолжил допрос.

— Ты не ответил: кто ваш главарь?

— Нищета! У нас все отобрали, чтобы выкупить ее муженька из плена. А пока мы рылись в земле, выискивая корешки да червей, у этой шлюхи забот других не было, кроме ее роз.

Больше он ничего не сумел сказать. Брайен Баттерсфорд раскроил ему голову, а затем вложил оружие в ножны, заметив:

— Никто еще не оскорблял безнаказанно даму в моем присутствии…

Потом он распрощался с Розой де Флёрен. Ему надлежало как можно скорее присоединиться к Карлу Наваррскому, собиравшему войско против жаков. Он едва дал хозяйке время поблагодарить себя и уехал, нарочито избегая Франсуа и Туссена. Когда он скрылся из виду, Туссен взял Франсуа за руку.

— Нам тоже надо ехать, господин мой.

Франсуа высвободился.

— Хватит! Два раза ты сегодня отказался идти в бой. Тебя за это повесить мало! Что с тобой творится?

— Я же сказал: эта битва проклята. Добром для вас она не кончится.

— Откуда тебе знать, что меня ждет?

— Знаю, господин мой…

Их разговор был прерван криками — жаки вернулись. Франсуа велел как можно скорее поднять мост. Они взошли на стену.

И поспели как раз вовремя, чтобы увидеть гибель черного рыцаря. Крестьяне вернулись в гораздо большем количестве. Его окружили, по меньшей мере, две сотни, и было очевидно, что на этот раз Брайену Баттерсфорду, несмотря на все его бойцовские качества, пришел конец. Издалека они наблюдали попытки рыцаря вырваться из западни, столь же бесполезные, как усилия мухи разорвать паучью сеть. Один удар — и он свалился с коня, исчезнув под кишащей людской массой. Некоторое время спустя жаки расступились: каждый завладел какой-то частью его доспехов, а один из них, должно быть вожак, надел себе на голову шлем с черными рогами. Теперь они стали делить его коня и очень скоро расхватали всю тушу по кускам. Франсуа, Роза и Туссен больше ничего не успели рассмотреть — туча стрел заставила их покинуть стену.

Роза улыбнулась Франсуа:

— Вот вы и стали моим гостем против собственной воли. Пойдемте, я покажу вам свои розы.

Замок Флёрен был просторен, крепко выстроен и чем-то напоминал Куссон. Вместе они миновали вторую обводную стену, выходящую к донжону — могучей и изящной квадратной башне. Но внимание привлекала не она, а розы. Их было столько, что все ее подножие утопало под ними. Франсуа еще не отошел от сцен насилия, которые только что пережил. Он вспомнил обвинение, брошенное хозяйке пленным. В сравнении с окружавшим замок убожеством такое великолепие и вправду действовало как удар дубины. Франсуа указал пальцем на брошь в виде розы:

— Почему было не отдать ее, чтобы внести выкуп за вашего мужа?

— Никогда я с ней не расстанусь! Я слишком ею дорожу.

— Но все же…

Хозяйка была явно раздражена. В свою очередь и она указала на перстень со львом, украшавший палец Франсуа.

— А вы сами? Согласились бы вы отдать его в счет выкупа?

— Это совсем другое дело. У этого перстня своя история, восходящая еще к крестовым походам.

— Эти розы тоже добыты в крестовом походе. Их привез мой предок Тибо, и они дороги мне ничуть не меньше, чем вам — ваш лев.

— Прошу прощения. Эта битва… кровь ударила мне в голову…

Роза смягчилась. Они стали обходить донжон кругом. Цветочные кусты, все розового цвета, разросшиеся до второго этажа, источали сладчайшее благоухание.

— Однажды мой предок Тибо участвовал во взятии одного сарацинского дворца. После битвы крестоносцы стали делить добычу. Золота и драгоценностей было в изобилии, но Тибо выбрал себе черенки роз. Он привез их домой. А я, выйдя замуж за владельца замка Флёрен, часть из них посадила здесь.

— Никогда я не видел столь прекрасных.

— Сарацинский принц, живший в том дворце, питал страсть к розам. Для него они были превыше всего на свете, включая женщин.

Они уже почти обошли башню, когда Франсуа заметил розовый куст, красота которого затмевала все остальные.

В отличие от прочих он был красным, какого-то совершенно неописуемого алого оттенка; он был так ярок, что казалось, будто от цветов исходит горячее сияние. У Франсуа дух захватило от восторга.

Роза де Флёрен улыбнулась:

— А этот розовый куст называется Уарда. По-сарацински «уарда» значит «роза». У этих роз тоже своя история.

— Расскажите ее мне.

— В том дворце розы украшали сад гарема, и окна княжеских покоев выходили именно в него. Все цветы были розового цвета, кроме одного куста, красного, который принц сажал под окном той, что владела его сердцем. Он всегда звал свою избранницу Уардой, каким бы ни было ее настоящее имя, и так продолжалось, пока она оставалась фавориткой. Этих роз страстно желали все женщины гарема. Когда счастье улыбалось другой, куст пересаживали под ее окно.

Роза указала на окно напротив розового куста.

— Это моя брачная спальня… Я посадила мои розы здесь, когда сеньор де Флёрен стал моим мужем.

Еще немного, и Франсуа поклялся бы, что Роза — сама одна из тех сарацинских волшебниц, о которых повествуют рыцарские романы. Он вдохнул аромат цветов и вообразил себе тот далекий дворец с его фонтанами, причудливой музыкой и женщинами, укутанными в покрывала. В одно мгновение забылись все события этого ужасного утра: волки, явившиеся с того света, перерезанное горло с застрявшим в нем криком «Франция!», крестьянин, что назвал его псом, не опуская взгляда… Франсуа вновь обретал веру в себя, и потому ему было необходимо, чтобы это очарование продлилось. Любой ценой!

Внезапно его охватило желание. Он вдруг неудержимо захотел обладать Розой — сейчас же, немедленно. На миг он вспомнил об Ариетте, но эта мысль его не сдержала.

Они всего лишь обручены, да к тому же если бы она даже и узнала, то в чем смогла бы его упрекнуть?.. Франсуа едва выбрался из кошмара и скоро вынужден будет туда возвратиться; так разве нет у него права на малую толику грез? Когда каждое мгновение рискуешь жизнью, а завтра, быть может, погибнешь, это дает право на некоторые привилегии. Франсуа повернулся к своей спутнице.

— Самая прекрасная из роз — передо мной…

Комплимент был самым обычным, но молодую женщину он, казалось, смутил. Франсуа не замедлил воспользоваться своим преимуществом. Он заключил даму в объятия, ища ее губ.

— Роза…

Роза отбивалась, зажимая рот.

— Уарда!

Руки упали, губы приоткрылись…

К большому удовлетворению Франсуа, жаки не сняли осаду с замка Флёрен, и ему пришлось остаться. Вечером они с хозяйкой поужинали вдвоем. Роза де Флёрен заставила его отведать варенье из розовых лепестков и при этом смеялась и болтала о всяких пустяках. Франсуа невольно восхищался ею. Ведь она тоже жила в своего рода гареме, в замкнутом мирке, посвященном одной лишь красоте, защищенном от уродства и жестокости большого мира. После ужина они самым естественным образом направились в супружескую спальню.

Самые высокие цветы с куста Уарда заглядывали в открытое окно. Даже ночь не смогла приглушить их таинственный блеск и только усилила благоухание. Улегшись в постель, Франсуа вдруг ощутил приступ странной слабости. Вместо бурного влечения его постигло что-то вроде паралича. Без сомнения, это было следствием волнений, пережитых за день, если только причиной тут не был пьянящий аромат роз или варенье, которым потчевала его Роза. Не содержало ли оно какое-нибудь сонное зелье, на которые так горазды, по слухам, сарацины?

Это была последняя более-менее трезвая мысль Франсуа. Все, что последовало затем, превратилось в сплошной чувственный вихрь. Роза набросилась на него, не оставив ему никакой инициативы и овладевая им снова и снова. Франсуа лишь позволял нести себя этому потоку. На едином дыхании Роза перешла грань между целомудрием и бесстыдством… И Франсуа тоже забыл всякую стыдливость. Он снял с себя все запреты и впервые ощутил свою подлинную наготу.

С Жилеттой, хоть их тела и прекрасно подходили одно к другому, любовь оставалась всего лишь игрой, изысканным произведением искусства на двоих. Здесь же не было ничего похожего; в их неистовстве проскальзывало даже что-то звериное. Роза хотела всего. Она требовала наслаждения и одновременно сама одаривала им. Короче — она владычествовала над ним безраздельно. Быть может, это было как раз то, чего он всегда ждал от женщины. С Розой Франсуа не хотел быть воителем. На время хоть одного объятия, одной ночи, одного свидания ему хотелось стать побежденным.

На следующее утро Франсуа вышел на стену и, увидев, что жаки все еще там, почувствовал, как его сердце подпрыгнуло от радости. Время сражаться еще не пришло. Обстоятельства по-прежнему насильно удерживали его в замке, не оставляя другого выбора, кроме наслаждения. Он бегом возвратился в спальню. Боевой пыл Розы вспыхнул вновь, и Франсуа де Вивре, отважный герой, гроза полей битвы, восторженно повергся в прах!..

Вечер 5 июня выдался особенно жарким. Зной угнетал и душу, и тело, стеснял дыхание. Франсуа с Розой находились в спальне, когда услышали донесшийся снаружи странный звук. Жаки пели. Никогда прежде ни Франсуа, ни Розе не доводилось слышать ничего подобного. Это не походило ни на боевой гимн, ни на молитву. Пение было жалобным и диким, без единого слова, и состояло лишь из бесконечно повторяемого «о-о-о-о». Раздаваясь в предгрозовой ночи, оно вызывало невольную дрожь. Казалось, оно доносится из времен, предшествующих любой цивилизации, из того далекого прошлого, когда человек был лишь зверем среди себе подобных, вынужденный отвоевывать у других свое право на жизнь. Это лучше любых слов выражало то, чего хотели жаки. Это было их оправдание, их призыв к справедливости…

Роза де Флёрен вздрогнула. Она сходила за своей лирой и принялась наигрывать мелодии, которым научилась от одного трубадура, вернувшегося из Иерусалима. Франсуа приблизился к ней. Он больше не слышал дикую песнь жаков. Они были вдвоем, друг подле друга, отрезанные от всего остального мира. На последней ноте они слились в объятии, и Роза, как всегда, одержала верх.

С тех пор как они попали в замок Флёрен, Туссен ночевал под открытым небом. Он отказался занять комнату в замке. Имел ли он право нежиться в постели, когда те, за стенами, спали на голой земле?

Их пение разбудило его. Он вскарабкался на дозорный ход. Жаки разожгли большой костер и сгрудились вокруг него. Туссен зажал себе уши, чтобы не слышать их, но знал, что это бесполезно. Песня все равно была слышна. Он замотал головой, словно обезумевший зверь, и закричал:

— Замолчите!

Но жаки не умолкали. Тогда Туссен отказался от борьбы. Сначала он тихонько подхватил, потом взобрался на зубец и запел во весь голос вместе со всеми. Он очень хотел бы остаться оруженосцем Франсуа де Вивре, но он был также одним из них, и от этой борьбы ему никуда не уйти. Туссен запел еще громче. Один в ночи, подкидыш, найденный на ступенях церкви, сын раба и служанки, он отвечал на зов своей стаи…

На следующее утро жаки ушли. Франсуа обнаружил это с отчаянием. Волшебство кончилось. Ему снова приходилось противостоять прежним напастям, прежним злым чарам.

Франсуа собрался в молчании, сжав зубы, до крайности раздраженный. Туссен не перемолвился со своим господином ни единым словом. Роза, исчезнув куда-то ненадолго, вернулась и настояла на том, чтобы Франсуа в последний раз заглянул в ее розарий. Лишь оказавшись там, он понял причину ее настойчивости: на месте пышного красного куста зияла голая стена. Роза подняла с земли сверток из белой ткани и протянула ему. Это и был розовый куст, точнее, то, что от него осталось: корневище и основания веток.

— Возьмите. Я срезала его по всем правилам. Через несколько лет он будет ничуть не меньше.

— Но почему?

— Этот розовый куст — для избранных. Его место рядом с вами. Вы посадите его там, где будет ваше сердце.

— А ваш муж?

— Скажу ему, что он засох в эту зиму. Прощайте, Франсуа…

Франсуа взял подарок с болью в душе и привязал его к седлу. Вот оно, значит, как вышло: за этот малый срок он опустошил сердце Розы… Но ему пришлось признаться себе, что и сам он ранен ею. Кто знает, может, она и стала бы его избранницей, если бы не была уже замужем, а его самого в Англии не ждала бы Ариетта, совершившая ради их любви беспримерный подвиг! Как бы там ни было, он никогда не позабудет Розу де Флёрен. Она открыла ему нечто такое, что таилось между любовью и наслаждением; нечто такое, что могло бы называться блаженством души и счастьем тела. Но он удостоился этих восхитительных мгновений, получил на них право лишь потому, что возвращался на войну. Никогда еще война не казалась ему такой ненавистной! Франсуа вскочил на коня, обернулся, бросил:

— Прощай, Уарда!

И скрылся в пыли.

За то время, что Франсуа провел в замке Флёрен, события приняли гораздо больший размах. Внезапность Жакерии ошеломила всех. Крестьяне, хоть и плохо вооруженные, сделались полными хозяевами в сельской местности. В одном только Иль-де-Франсе добычей пламени стало около сотни замков, а их обитатели большей частью были вырезаны. Самый многочисленный отряд жаков под предводительством Гильома Каля хоть и потерпел неудачу под Компьеном и Эрменонвилем, зато взял Сан-Лис и беспрестанно пополнялся за счет более мелких банд.

Этьен Марсель решил поддержать жаков. Правда, он послал своих вооруженных горожан на помощь повстанцам не без некоторых колебаний, но ведь цели, а равно и методы и у них, и у жаков были одни и те же… И все же он удовлетворился лишь тем, что велел разрушить вокруг Парижа поместья ближайших советников дофина, неукоснительно воздерживаясь от любого насилия над их обитателями. Так что его акция осталась чисто символической.

Зато дворянство откликнулось на эти события совсем иначе. Его месть была ужасна. Едва миновал первый миг замешательства, как рыцарство, заставив умолкнуть былые разногласия и обиды, собралось с силами. Первым в драку бросился дофин, вынуждаемый обстоятельствами прекратить блокаду Парижа. Карл Злой, забыв, что он претендент на французскую корону и союзник Этьена Марселя, спешно созвал свои войска, состоявшие наполовину из англичан. И все прочие разрозненные дворяне тоже подняли оружие против жаков. Стихийному крестьянскому выступлению они противопоставили священный союз всего дворянства; кличу «Смерть дворянам» эхом ответил клич «Смерть мужичью!»…

Военный опыт Франсуа был короток, но все же достаточен, чтобы ощутить опасность. И он ощущал ее за каждым кустом, на каждом подворье, на каждом проселке. Это напоминало ему чувство, которое он испытал во время Черной Чумы, покинув замок Вивре на Звездочке. Как и тогда, он оставил замкнутый, защищенный мир, чтобы погрузиться в пучину бури. Время от времени он проезжал через какую-нибудь сожженную деревню. Карательные меры начались. Странно, но Франсуа нигде не видел трупов, кроме тела одной старухи, повешенной на дереве. Должно быть, когда эта местность была опустошена, жаки перебрались в другое место… Франсуа проскакал, таким образом, целый день, постоянно держась начеку. В самом сердце Иль-де-Франса он чувствовал себя будто во вражеской стране.

У Франсуа был план: присоединиться к войску дофина. В последний день своего пребывания в Париже он слышал, что тот стоит лагерем где-то между Мо и Мелёном. Поэтому, покинув Флёрен, Франсуа де Вивре взял направление на юго-восток.

Такой выбор был обусловлен многими причинами. Во-первых, Франсуа собирался примкнуть, наконец, к своему лагерю — лагерю единственной законной власти — и лишь сердился на себя, что не сделал этого раньше. Бездействие во время восстания казалось ему теперь непростительным. Он больше не хотел сражаться в одиночку. И не только потому, что одинокому рыцарю, продвигающемуся через охваченную мятежом местность, грозила большая опасность. Ему не терпелось оказаться под началом полководца, избавиться от личной ответственности. Продолжать и дальше самостоятельно принимать решения в этой смуте казалось ему слишком непосильной ношей.

Передвигаться через опустошенную местность было нелегко. Из-за лесных пожаров приходилось делать большие крюки. Близился вечер, а Франсуа все еще не достиг Мо. Пришлось провести ночь на какой-то заброшенной ферме. Туссен по-прежнему не произнес ни одного слова, Франсуа тоже молчал. Его выводило из себя необъяснимое поведение оруженосца, но он решил не обращать на него внимания.

Они возобновили путь незадолго до рассвета 8 июня 1358 года. День обещал стать таким же жарким, как и предыдущий. Древняя римская дорога, на которую они выбрались, позволила им ехать быстрее. Они пустили коней в галоп. И вот тут, еще до полудня, им повстречался отряд вооруженных копьями рыцарей, человек сорок, в сопровождении конных оруженосцев. Была ли это армия дофина или, по крайней мере, ее авангард?

Франсуа направил коня к головному всаднику. То был видный воин с густой бородой и властным лицом, которое показалось ему смутно знакомым. Франсуа представился. Рыцарь сделал то же самое.

— Я Жан де Гральи, капталь де Бюш. Поезжайте с нами, лишним не будете.

Франсуа вздрогнул: капталь де Бюш, самый грозный из военачальников Черного Принца, тот самый, который своим обходным маневром принес англичанам победу при Пуатье! Да, теперь Франсуа вспомнил, что видел его тогда мельком, вечером после битвы, в палатке принца. Туссен, ехавший подле своего господина, в первый раз за день открыл рот:

— Сперва англичанин, а теперь вот еще и гасконец. Чего только не насмотришься!

Франсуа бросил на него ледяной взгляд. Маленький отряд снова перешел на галоп. Франсуа остался рядом с капталем. Туссен исчез.

— Куда вы направляетесь?

— В Мо. А пока будем молить небеса, чтобы поспеть вовремя. Местные дворяне оставили своих жен на укрепленном рынке города, посчитав, что там они будут в безопасности. Да только жаки об этом прознали и сбежались со всех сторон, как лисы к курятнику. Женщин там, по крайней мере, сотни три, и среди них французские принцессы: супруга, сестра и дочь дофина.

— И нет никого, чтобы их защитить?

— Только десяток копий под началом монсеньора герцога Орлеанского.

Франсуа пришпорил коня. Мысль, что могут быть изнасилованы и убиты знатнейшие дамы Франции, его ужаснула. Довольно долгое время капталь де Бюш скакал рядом, приглядываясь к нему с интересом. Наконец, он произнес:

— Мы возвращаемся из крестового похода против язычников-пруссов. А вы откуда путь держите?

Франсуа взглянул на каптал я. Внешность изобличала в гасконце человека одновременно и жизнерадостного, и жестокого. Капталь де Бюш был самим воплощением того типа рыцарей, остерегаться которых учил его Ангерран, — тех, которые занимаются войной ради удовольствия, добычи и возбуждения, получаемого от битвы, совершенно безразличные к тому, на чьей стороне воевать.

И Франсуа коротко ответил:

— Из Парижа.

— Вы случайно не были при Пуатье?

— Да. Убил там нескольких гасконцев.

— Я припоминаю вас скорее среди пленников.

— Правда. Я не из тех, кто бежит. Может, и вам представится случай испытать это.

Жан де Гральи громко расхохотался и протянул ему руку:

— Вы мне нравитесь, рыцарь. Мы с вами из одного теста. Держите!

Но Франсуа покачал головой:

— Моя рука принадлежит королю и дофину, даже если сегодня я с вами.

Он придержал коня и скоро оказался в самом хвосте отряда, где и обнаружил Туссена, немого, как могила.

Укрепленный рынок в Мо являлся, без сомнения, самым своеобразным сооружением в городе. Расположенный на острове, между Марной с севера и каналом с юга, он был вдобавок окружен стеной с толстыми круглыми башнями. Единственным доступом к нему был подъемный мост, переброшенный через реку. Но в отсутствие защитников нападавшие могли окружить остров на лодках и вскарабкаться на стены.

Жан де Гральи и его отряд прибыли в Мо в середине дня. По счастью, жаки туда еще не добрались. На всем скаку рыцари промчались через город, не встретив никакого сопротивления, хотя жители были настроены к ним явно враждебно. Добравшись до берега Марны, они увидели, что мост опускается, и прорвались на рынок.

За ними по пятам мчались жаки, и теперь их крики доносились с противоположного берега. К ним присоединили свои голоса жители Мо, державшиеся заодно с восставшими.

Оказавшись на острове, Франсуа спешился вместе с остальными. Никогда раньше он не видел столько благородных дам одновременно. Никогда не видел и такого отчаяния. Все они окружали их как своих спасителей. Одни касались его доспехов, другие умоляли за себя и своих детей. Вместе с капталем Франсуа прошел сквозь толпу этих женщин, чтобы поклониться Жанне де Бурбон, супруге дофина. Он был поражен взглядом, который она бросила на него. Взгляд боязливый, покорный, почти униженный. Та, что, без сомнения, станет в один прекрасный день королевой Франции, предстала перед ним лишь дрожащей от страха девочкой. Различия рангов более не существовало. Жанна де Бурбон олицетворяла собой слабость, Франсуа де Вивре — силу, защиту и попросту жизнь.

На другом берегу Марны жаки снова принялись петь, но у этой песни не было уже ничего общего с тоскливой мелодией памятной ночи. Это был боевой клич — вопль ненависти. Присутствие такого множества благородных дам заставляло простолюдинов впадать в неистовство. Слова были неразличимы, но самый звук этих голосов не оставлял никакой надежды на пощаду. Осажденные представляли для них желанную возможность расквитаться за все. Доберись до них жаки, и они на себе познали бы всю тяжесть холопского мщения. Те заставили бы их испытать унижения, достойные последнего из рабов, измывались бы над нежными дамами до тех пор, пока сама смерть не прервала бы их муки…

Франсуа поднялся на стены вместе с капталем, герцогом Орлеанским и прочими, составившими импровизированный гарнизон. Вместе они ждали приступа, но тот все не начинался.

8 июня 1358 года Жакерия вошла в свою решающую фазу. В нескольких десятках километров от Мо готовилось другое решительное столкновение.

Уже несколько дней Карл Злой во главе тысячи англонаваррских копий преследовал войско Гильома Каля численностью примерно в четыре тысячи человек. Движимые инстинктом, подобно загнанным зверям, Гильом и его люди отступали к своим родным деревням. Когда показалось войско Наваррца, они как раз достигли Мелло.

Завидев врагов, жаки сразу же, без всякого приказа, стали разворачиваться по равнине, готовясь к битве. Гильом Каль пытался воспрепятствовать сражению, объезжая ряды восставших.

— Не надо здесь оставаться, здесь нас всех потопчут! Отойдем лучше к лесу Шантильи, там удобно устраивать засады.

В ответ последовал единодушный отказ:

— Нет! Будем биться здесь. Мы их задавим!

Гильом был один из немногих, имевших полное вооружение. У него был хороший меч и доспехи, снятые с убитого рыцаря. Ударом своего клинка он в щепы разбил оружие ближайшего к нему повстанца — палку с насаженным на нее тесаком:

— Смотрите, что они сделают с нами! Мы вооружены, как оборванцы, а они закованы в железо. Они раздавят нас, словно орех!

Один из жаков, настоящий великан, встал перед вожаком, скрестив руки на груди.

— Не ты ли сам говорил, что видел, как они бежали под Пуатье, словно мыши? Они же трусы! Они от одного нашего вида побегут!

Войско ответило гулом одобрения. Гильом едва добился, чтобы его выслушали.

— Под Пуатье они не побили англичан только потому, что были с ними в тайной дружбе. Но мы-то для них настоящие враги! С нами они будут драться насмерть!

Его уже не слушали. Со всех сторон раздавался один и тот же призыв: «Драться! Драться!» Поскольку другого выхода не было, Гильом Каль приготовился к битве. Он составил два полка, примерно по две тысячи человек каждый. Впереди разместил лучников и арбалетчиков, укрытых за телегами, чтобы помешать атаке противника. На флангах поставил те шесть сотен всадников, которыми располагал, — к несчастью, очень плохо вооруженных, а некоторых и вовсе безо всякого оружия.

Сразу же после этого появилась армия противника.

Завидев ее, жаки высоко подняли свои знамена с лилиями и затрубили в трубы, захваченные в замках. Одновременно с этим они прокричали свой клич: «Монжуа королю! Франция, святой Дени! Смерть дворянам!»

Карл Злой, ехавший во главе, остановился. Он ожидал увидеть шайку босяков, бегущих врассыпную при его появлении, а вместо этого обнаружил хорошо организованную армию, которая к тому же присвоила себе французские лилии и в своем кличе поминала его соперника — короля Иоанна Доброго.

Но Карл Злой мало походил на своего кузена. Тот при всей своей гордости и недальновидности наверняка бросил бы рыцарство в атаку, которая, возможно, разбилась бы о позицию лучников и арбалетчиков. Этот, недаром заслуживший прозвище Злого, предпочитал другое оружие: хитрость и вероломство. Он отправил двоих своих капитанов, Жана де Пикиньи и англичанина Роберта Серкота, вести с Жаками переговоры.

Пикиньи и Серкот подъехали к рядам крестьянского войска и спросили старшего. Гильом Каль выехал навстречу.

— Его величество Карл предлагает вам заключить почетное перемирие. Просим следовать за нами в его шатер.

Перемирие — вот что позволит ему вывести своих людей из-под удара. Но у Гильома Каля имелись опасения.

— Какие гарантии вы даете?

— Слово рыцаря.

Гильом Каль поверил лишь наполовину. Карл Злой со своими войсками, объединившими французов и англичан, был, наверное, самым ненавистным из тех дворян, с которыми сражался Жак-Простак. Но спасение его людей было превыше всего. И Гильом последовал за Жаном де Пикиньи и Робертом Серкотом.

Вместе они достигли наваррского войска. Карл Злой поджидал их. Гильом Каль спешился. Карл смерил его взглядом.

— Значит, ты и есть король? Король жаков?

— Я прибыл заключить перемирие.

— Эти доспехи тебе не к лицу. С каких это пор мужичье стало рядиться в доспехи? Снять их! А его самого заковать в цепи!

У Гильома вырвался крик ярости:

— А ваше слово?

Карл Злой расхохотался:

— Рыцарское слово дают только рыцарю. А ты кто такой?

Гильом Каль попытался бежать, но его схватило множество крепких рук.

— Ты умрешь, король жаков! Но сначала я хочу, чтобы ты увидел, как перебьют твой сброд. Смотри же!

И действительно, битва при Мелло не замедлила начаться. По приказу Карла Наваррского Роберт Серкот и его английские рыцари атаковали левое крыло жаков. Те сразу поняли, что Каль попал в ловушку и больше не вернется. Лишившись своего вождя, они вдруг почувствовали себя потерянными. Ведь это он вселял в них мужество, вел вперед. Он был их душой, умом, совестью…

Конные жаки первыми обратились в бегство. Собственно, только у них и были какие-то шансы спастись. Остальные тоже побежали, пытаясь спрятаться на соседнем поле в высоких хлебах. Жалкое укрытие, откуда рыцари выгоняли их, как кроликов. Началась резня, безжалостная, методичная. К вечеру на равнине Мелло остались лишь тысячи мертвых.

Вместе с Карлом Гильом Каль присутствовал при трагическом конце своих товарищей. Настал последний акт драмы. Наваррец отдал приказ, его люди разожгли огонь, бросили туда железный треножник. Через некоторое время, когда тот раскалился добела, один из солдат вытащил его оттуда щипцами. Карл воскликнул:

— А вот и твоя корона, король жаков!

Перевернутый треножник, из обруча которого торчали три ножки, действительно походил на шутовскую корону. Два человека крепко держали Гильома. Когда раскаленное кольцо стиснуло ему голову, раздался ужасающий крик. Карл Злой и его приближенные поклонились.

— Нижайше склоняемся перед вами, ваше величество… Они забавлялись еще долго, пока, издав последний хрип,

Гильом Каль не лишился сознания. Король Наварры подал знак. Один из солдат приблизился к упавшему и ударом меча снес ему голову. Она покатилась по земле с намертво прикипевшим к ней треножником…

Карл Злой заключил:

— Завтра займемся остальными.

На следующий день, 9 июня, когда в Мелло и его окрестностях началась расправа над повстанцами, в Мо готовились к решительному столкновению. Капталь де Бюш знал, что ждать долее ему нет никакого смысла. Их было примерно пятьдесят рыцарей и столько же оруженосцев. Чтобы сдержать приступ, если он начнется сразу со всех сторон, этого явно недостаточно. Зато если они сами внезапно атакуют противника в лоб, то на узких улочках Мо одного эффекта неожиданности хватит, чтобы взять городок с налету. Капталь де Бюш отдал приказ: по коням! Герцог Орлеанский, брат короля, командовавший одним из полков при Пуатье, возглавил отряд вместе с капталем.

На том берегу Марны дикие выкрики, стихшие было за ночь, возобновились. Герцог Орлеанский подал знак; мост опустился, и оба рыцаря — победитель и побежденный при Пуатье — ринулись в атаку.

Франсуа находился в середине отряда. В упоении он несся бешеным галопом, а вокруг него гремели боевые кличи. Сразу с моста рыцари во весь опор вырывались на главную улицу. Ничто не могло их остановить. Железная масса вонзилась в толпу, как клин в дерево. Охваченные паникой жаки и городские обыватели кинулись врассыпную, толкая друг друга и натыкаясь на стены. Мечи, палицы, секиры, боевые цепы обрушились на них. Ручей крови хлынул по канавам до самой Марны.

На первом же перекрестке отряд разделился, и Франсуа оказался впереди. Его охватил приступ дурноты. Нет, это не бой. Противник не сражался, а бежал. Лишь у немногих имелось оружие, а среди бегущих попадалось немало женщин и детей. Франсуа удовлетворялся тем, что просто крутил цепом над головой; делать в этих обстоятельствах что-то иное было равнозначно убийству. Туссен прав: эта битва проклята… Франсуа заметил, что тот обнажил свой меч — впервые за последнее время. Отказавшись драться в настоящих боях, неужели он собирается теперь участвовать в резне? Невероятно!..

Зато вокруг них гасконцы капталя де Бюша предавались этому с большой охотой, отважно кромсая беззащитную человеческую плоть. Ужас мелькал в глазах жаков и обывателей Мо, которые поняли вдруг, что настал их смертный час. Собственной кровью приходилось им оплачивать цену бунта.

Но некоторые из них среди всеобщего ужаса нашли в себе мужество к сопротивлению. Отряд крестьян, вооруженных вилами и окованными железом палками сплотился в подобие каре и отчаянно сдерживал натиск рыцарей.

Все произошло очень быстро. Франсуа увидел вдруг, как Туссен бросился туда, подняв меч. Он еще услышал, как тот крикнул:

— Простите, господин мой!

И сразу же после этого:

— Я с вами, братья!

Туссен налетел на одного гасконца и несколькими ударами меча свалил наземь. Остальные рыцари, на мгновение приведенные в замешательство, повернулись к Туссену и накинулись на него все вчетвером. Но бывший соратник дю Геклена был другого закала, нежели простые крестьяне, вооруженные палками. От ударов боевого цепа он уворачивался простым движением головы, удары меча отбивал собственным мечом.

Жаки, поначалу удивленные этим неожиданным подкреплением, стали теперь действовать с ним заодно. С помощью своих орудий они пытались лишить равновесия рыцарей, окруживших Туссена. И вот один из них уже рухнул с железным грохотом…

Франсуа словно окаменел на коне, не способный ни двинуться, ни крикнуть. Вдруг перед ним пронеслось ужасное видение: капталь де Бюш с копьем наперевес летел прямо на Туссена, целя ему в спину. Франсуа крикнул:

— Туссен, берегись!

Туссен повернулся лицом к своему господину. На какое-то мгновение Франсуа успел перехватить его взгляд, потом последовал удар. Копье вонзилось в грудь оруженосца с такой силой, что наконечник вышел из спины. Франсуа услышал брань капталя, тянувшего к себе оружие в попытке высвободить его. Наконец, ему это удалось, и Туссен упал на землю, словно сломанная ребенком кукла.

Франсуа заплакал, сам того не сознавая. Его глаза оказались более чуткими, чем его ум, который все еще не мог постичь эту молниеносную и необъяснимую драму. Франсуа де Вивре соскочил с коня и бросился на колени перед своим оруженосцем. Вокруг него продолжался бой, но он этого не замечал.

Туссен его уже не видел. Его закатившиеся глаза сделались совершенно белыми. Сквозь дыру в груди видна была земля. Эта дыра была такой широкой, что в нее можно было просунуть руку. Только теперь до Франсуа дошло, что Туссен мертв и что именно поэтому он плачет… Он прошептал:

— Почему?

Жаки в беспорядке отступили. Гасконские рыцари преследовали их. Оруженосцы, шедшие за ними вслед, приканчивали еще живых. Многие жаки и жители Мо заперлись в домах, но преследователи просто подожгли их. Когда запылал первый дом, Франсуа все еще спрашивал у Туссена:

— Почему?

Никогда еще выражение «предать огню и мечу» не было так верно, как в тот день 9 июня 1358 года в Мо. Все те, кто не пал от меча, погибали в пламени. Рыцари никому не давали пощады. Несколько часов спустя после их нападения в живых не осталось ни жаков, ни горожан. Улицы были завалены горами трупов, а горящие дома распространяли запах паленого мяса. Франсуа по-прежнему вопрошал Туссена. Никто не обращал внимания на человека в доспехах, склонившегося над мертвецом. Без сомнения, его принимали за раненого.

Наконец, Франсуа поднял тело и сел на коня. Держа мертвого Туссена в руках, он проехал сквозь пылающий город, оцепенев, с застывшим взглядом. Мо горел весь, целиком, за исключением собора; повсюду резали и вешали уцелевших во время бойни, и очень немногие обращали внимание на рыцаря, который медленно удалялся с трупом на руках.

Франсуа ехал, куда глаза глядят. В какой-то момент он заметил, что уже выбрался из города. Он находился на берегу Марны; спускался вечер. Он заметил остров на реке. Вода показалась ему неглубокой. Может, тут есть и брод?

Франсуа направил коня в сторону острова. Да, брод имелся. Перебравшись на остров, он спешился и положил Туссена на землю.

Чудесный июньский день подходил к концу. Перед заходом солнца поднялся легкий ветерок, и деревья — тополя и плакучие ивы — тихонько колыхались… Островок был совсем небольшой: всего лишь лужайка, окруженная деревьями, как занавесом. Пение птиц, да плеск воды, да шелест ветра в листве были единственными различимыми звуками.

Посреди лужайки Франсуа заметил кованый железный крест тонкой работы, возвышавшийся на замшелом цоколе. Здесь он и решил выкопать могилу для Туссена. Чтобы ковырять землю, Франсуа воспользовался своим мечом, а чтобы выгребать — одной из поножей. Через девять лет ужасные ощущения, которые он испытал, копая могилу для своей матери, вновь вернулись к нему. Не случайно, покидая замок Флёрен, он вспомнил о Черной Чуме. Копая могилу, он все время разговаривал с Туссеном, и тот, кого он положил на краю ямы, казалось, слушал его.

— Спой, Туссен! Засмейся! Сыграй «Фарс с медведем»! Ты его помнишь, наш «Медвежий фарс»? Может, предпочитаешь «Фарс с двойняшками»? Ты ведь не умер! Нет у тебя на это права! Я тебя спас, и твоя жизнь принадлежит мне. Это я — твой брат, а не они!

Временами, не переставая копать, Франсуа взрывался:

— Ты у меня украл день рождения! Из-за тебя он станет теперь днем траура. Даже если я проживу сто лет, День всех святых всегда будет напоминать мне о твоей смерти, а не о собственном приходе в мир…

Опустилась ночь, а Франсуа все еще перебирал в памяти события, которые они с Туссеном пережили когда-то вместе.

— Помнишь тот замок, где мне подали краюху хлеба? Тебе тогда достался целый цыпленок, и ты принес его мне. А хижину Божьей Твари, где я рассказал тебе всю мою жизнь? А то бегство при Пуатье, когда тебе показалось, что я струсил? А на корабле, помнишь, когда ты нырнул за перстнем? И как ты учил меня смеяться над слепотой? А твой рыбный запах, который вел меня в темноте? Капитаншин запах… Какая она была, твоя Капитанша? Ты хоть был с нею счастлив? А со мной?.. Туссен, брат мой, без которого я бы уже тысячу раз погиб! Братишка, старший мой братик…

Франсуа без конца останавливался, чтобы взглянуть на своего оруженосца и поговорить с ним. На рытье могилы у него ушла вся ночь. Утром он бережно уложил мертвеца на дно. Туссен уже совсем закоченел. Франсуа быстро засыпал яму землей и утоптал. Его конь пасся рядом, пощипывая траву. И тут Франсуа увидел притороченный к седлу розовый куст Уарда, про который совершенно забыл. Ему пришли на ум последние слова Розы де Флёрен: «Его место — рядом с вами. Посадите его там, где будет ваше сердце…»

Оно было здесь, его сердце. Здесь оно и останется, что бы дальше ни случилось.

Франсуа развязал сверток, достал Уарду и посадил напротив подножия с крестом.

Он выпрямился. Раннее утро, хоть и теплое, заставило его вздрогнуть. Франсуа был весь черен от земли и пошел на берег реки помыться. Склонившись над водой, он увидел свое лицо. По обе стороны губ появились горькие складки — следы горя и боли. Он навсегда утратил свою прекрасную юность. Первой его морщиной стал Туссен…

Франсуа вернулся и преклонил колена перед могилой. Он проговорил с Туссеном всю ночь и мог бы говорить еще весь день, но пора было уезжать, чтобы окончательно не впасть в отчаяние. Миг расставания настал. Франсуа промолвил:

— Прощай…

И осекся. Он хотел, чтобы его последние слова, обращенные к Туссену, были самыми прекрасными, самыми истинными, самыми глубокими из тех, что он когда-либо говорил ему — живому или мертвому… Франсуа задумался на несколько мгновений, и нужные слова пришли сами собой:

— …господин мой.

Глава 12

БОЖЕ! КТО ХОЧЕТ ЗАБЫТЬСЯ?

От всадников, встреченных на берегу Марны, Франсуа узнал, что дофин стоит в Шелле. Путь туда лежал простой: достаточно было ехать вдоль реки. С самого утра Франсуа погнал коня галопом и скакал не останавливаясь.

Вокруг него царил ужас, но он ничего не замечал. После бойни в Мо расправа покатилась дальше по деревням. Она была чудовищной, вполне соответствуя тому страху, которого натерпелось благородное сословие. Деревни запылали, вспыхнули поля с созревшими для жатвы хлебами. Все обличало волю к разрушению. Повсюду валялся забитый скот — с распоротым брюхом, ноги кверху; фруктовые деревья были срублены. Всем, кто избежал резни, зимой предстояло умереть от голода.

Франсуа скакал среди пожарищ, сжав зубы. Во рту застоялся вкус пепла. Время от времени он касался пальцем своих губ, словно желая проверить, на месте ли морщины. Ничто больше не будет так, как прежде. Он оставлял на берегу Марны не только мертвого Туссена, но и свою невинность, свою наивность, свои иллюзии.

Горе его было безгранично, но Франсуа позволял ему и дальше расти внутри себя. Он знал, что когда-нибудь боль утихнет, хотя знал также, что окончательно она умрет лишь вместе с ним, потому что она и его самого сделала другим. Этой ночью он преобразился.

Все ему казалось в некотором смысле более ясным, более жестким. В первую очередь — его собственный долг. Франсуа только что определил его себе окончательно и бесповоротно. И этот долг выражался всего в двух словах: «служить королю». Все остальное было лишь преступным заблуждением, изменой и вероломством. Сир де Вивре должен биться за короля и Францию, без споров и рассуждений…

Франсуа чувствовал также, что и его поведение в частной жизни не останется прежним. В этом запутанном и безжалостном мире он не может позволить себе колебаний, иначе ему конец. Он не располагал, как его брат, незаурядным умом, способным взвесить все «за» и «против», прежде чем совершить поступок. У него были лишь совесть и меч, и его долг — разить, как в прямом, так и в переносном смысле. Нежный возраст миновал. Франсуа разом созрел и очерствел. Он стал мужчиной.

Повстречавшись с первыми отрядами армии дофина, Франсуа де Вивре вскоре нашел и его самого на одной из шелльских ферм в окружении нескольких вооруженных рыцарей. Никакого двора, никакой роскоши и королевской пышности. Франсуа приблизился и преклонил пред дофином колено.

— Франсуа де Вивре, государь. Прибыл служить вам. Некоторое время дофин смотрел на него с интересом, потом улыбнулся и сказал: «Добро пожаловать…» Оказалось, что своим прибытием Франсуа прервал нечто вроде военного совета, и теперь королевский сын продолжил свою речь, не попросив его удалиться. Такой знак доверия глубоко тронул Франсуа. Этот день стал бы для него днем радости, если бы не Туссен…

— Любезные сеньоры, Карл Наваррский со своими англичанами только что вступил в Париж, и Этьен Марсель объявил его капитаном обороны. Я бы хотел, чтобы вы отправились под стены прощупать противника. Мне необходимо знать, заодно ли парижане с англичанами и будут ли они вместе воевать против нас. Если, как я надеюсь, это не так, то еще не все потеряно.

Во время речи дофина Франсуа на короткий миг закрыл глаза. Голос казался слабым, но впечатление было обманчиво: за внешней слабостью тот инстинктивно скрывал свою незаурядную силу. Будущий владыка Франции станет великим королем.

Вскоре Франсуа двинулся к Парижу вместе с армией дофина: тысяча пеших солдат и примерно две сотни рыцарей. Командовать ими было поручено Жану де Танкарвилю, шамбеллану[39] Нормандии, близкому другу Иоанна Доброго и одному из наиболее почитаемых советников самого дофина. Франсуа заметил, что наследник короны не поехал вместе с войском, и, ничуть не склонный видеть в этом проявление трусости, расценил такой поступок как благоразумную осторожность.

Они продвинулись вдоль Марны до ее впадения в Сену. Франсуа ехал в первых рядах, между графом де Танкарвилем и знаменем с королевскими лилиями. В первый раз он шел на бой непосредственно под знаменем Франции; насколько ему было известно, еще ни одному из его предков не выпадало подобной удачи. Впервые щит «пасти и песок», висевший у него на груди, был удостоен такой чести. При любых других обстоятельствах Франсуа упивался бы восторгом, но в тот мрачный день, 10 июня, и оказанная честь послужила ему лишь слабым утешением…

Вблизи от Парижа местность пострадала гораздо меньше. Возможно, именно благодаря Этьену Марселю, бывшему союзнику жаков, расправа над повстанцами тут стала не такой свирепой, как в других краях. По-прежнему двигаясь вдоль правого берега Сены, войско дофина достигло какой-то деревни. Встречный крестьянин сказал, что это Берси. Услышав название, Франсуа даже не вспомнил о той, что была родом отсюда и, вне всякого сомнения, все еще ждала его за стенами города, уже видневшегося вдалеке. Жилетта… Франсуа забыл ее давным-давно.

Именно тут и напали на них войска Карла Злого.

Из-за домов вылетел отряд всадников, вооруженных копьями; дождем посыпались арбалетные стрелы. Франсуа с силой захлопнул забрало своего шлема, ожидая приказа де Танкарвиля идти в атаку. Никогда прежде он не боялся смерти так мало, никогда прежде не испытывал такого желания убивать.

Жан де Танкарвиль взмахнул рукой, знаменосец поднял стяг с лилиями, и рыцари дофина устремились вперед с единым кличем:

— Монжуа, святой Дени!

Франсуа в своем воинственном запале обогнал остальных на добрых два корпуса. Он яростно крутил цепом над головой. Он хотел было крикнуть: «Мой лев!», но сдержался. Сегодня клич де Вивре должен уступить место кличу Франции. И Франсуа кричал изо всех сил:

— Монжуа, святой Дени!

Наметив себе первого противника, он налетел на него с такой бешеной скоростью, что опрокинул его одной лишь силой своего толчка. Сир де Вивре уже искал следующего, но, без сомнения, вид его был так страшен, что вокруг него образовалась пустота. Впрочем, превосходство французских рыцарей над англо-наваррскими было бесспорным. Те дрогнули. Вступление в битву пехоты лишь усугубило перевес. Отряды Карла Злого не замедлили пуститься в бегство. Стычка у Берси принесла дофину победу.

Это был двойной успех. Осмотр пленных не оставлял ни малейших сомнений: все они были либо англичане, либо наваррцы. Ни один парижанин не присоединился к ним. Как и предполагал в своих расчетах проницательный сын Иоанна Доброго, между его врагами, на время объединившимися, пролегла трещина. Остатки патриотического чувства все-таки помешали парижанам биться на стороне англичан.

Однако неприятности начались и в войске дофина. Если рыцари, примкнувшие к нему, вдохновлялись, подобно Франсуа, верностью короне, то вся пехота была наемной. Казна же опустела, жалованье солдатам давно не платили, поэтому в последующие дни началось повальное дезертирство. Войска Карла Злого получили угрожающее преимущество, и дофину пришлось согласиться на перемирие.

С остатками верных ему войск он решил покинуть Шелль и переместиться к… Мо! Руины Мо еще дымились… Выбор дофина был продиктован необходимостью. Требовалось оказаться подальше от Парижа, но для Франсуа это стало настоящей пыткой, солью на незажившую рану.

По счастью, войско — точнее, то, что от него оставалось, — стало лагерем вне города, жить в котором было невозможно. Но все равно Франсуа провел там самые мрачные дни своей жизни. Уже одна мысль о том, что они могут получить приказ идти в Мо и ему придется вновь проезжать через то место, где был убит Туссен, наводила на него ужас.

Этот приказ так и не поступил, зато немного спустя до Франсуа дошло пугающее известие: дофин, став жертвой душевной подавленности, почти столь же сильной, как и его собственная, готов отказаться от борьбы! После стольких испытаний и разочарований мужество наследника пошатнулось. 20 июля он торжественно объявил, что, если до конца месяца ситуация не изменится к лучшему, он их покинет и удалится в Дофине. Его умоляли, заклинали — все впустую: если до 31 июля враги не падут, он уйдет…

В ту ночь Франсуа, заснувший под открытым небом, увидел черный сон. Этого не случалось с ним с тех самых пор, как он покинул Маргаритку и встретил Туссена. Туссен оберегал Франсуа от черного сна, и его смерть означала, что этот ужас начнет возвращаться к нему снова и снова… Весь день 21 июля превратился для Франсуа в один долгий кошмар. К его собственной боли прибавлялась еще и эта драма. Если не будет дофина — не будет и самой Франции. Кому тогда служить? Что с ним станется? Это подобно гибели, это равнозначно полному разгрому! Никогда, даже ослепнув, Франсуа не испытывал такого отчаяния. И вдобавок рядом уже не было Туссена, чтобы заставить его смеяться над собственными невзгодами. Франсуа дошел до того, что стал завидовать своему оруженосцу, лежащему на острове под розовым кустом, с дырой вместо сердца. Он, по крайней мере, отмучился!

Даже если бы следующая ночь обошлась без сна, она все равно была бы столь же горькой. Меж тем в Париже в это самое время происходили решительные события…

Войдя в столицу, англичане и Карл Злой повели себя словно в завоеванной стране. Открыв для себя после долгих месяцев походной жизни этот огромный город, полный роскоши и удовольствий, они без всякого удержу предались его соблазнам. Они заполнили собой все кабаки и бордели; они безбожно обирали торговцев, чаще всего платя гораздо ниже требуемой цены, а то и не платя вовсе. На сигналы к тушению огней они и внимания не обращали, толпами шляясь по улицам и горланя во весь голос; и уж, конечно, не ночным патрулям было под силу унять их.

То, что дофин Карл предчувствовал несколькими неделями раньше, случилось: и буржуа, и городская чернь все хуже и хуже сносили присутствие англичан. Парижане были вне себя от их бесчинств и ответственность за происходящее возлагали на того, кто открыл Карлу Злому городские ворота: на Этьена Марселя. Долгое время это был лишь глухой ропот, но стоило отыскаться серьезному поводу, как вспыхнул бунт.

Произошло это ночью в субботу, 21 июля. В тот вечер — вероятно, потому, что было как-то особенно жарко, а еще потому, быть может, что это был канун воскресенья, — англичане пили больше обычного, что с неизбежностью привело к дракам.

Одна из первых разыгралась в «Старой науке». Тут сводили старые счеты.

Жан де Вивре коротал там вечер за столом, как делал почти ежедневно. Он как раз пустился в богословские рассуждения вместе с мэтром Эрхардом и несколькими своими однокашниками, когда в харчевню ввалились солдаты Карла Злого. Их было шестеро, все с мечами наголо. Раздались крики. Какой-то человек, вбежавший вслед за солдатней, указал на Жана пальцем и воскликнул:

— Вот он!

Это был Берзениус, необычайно бледный. Его глаза горели ненавистью. Его шея была замотана платком, чтобы скрыть рану, полученную на Пре-о-Клерк. Солдаты, расталкивая всех подряд, окружили Жана. Мэтра Эрхарда, попытавшегося было вмешаться, ударили по голове рукояткой меча, и он упал. Берзениус ухмыльнулся:

— Ты умрешь, Жан де Вивре! Но не сразу. Эй, вы! Для начала всыпьте ему хорошенько!

На студента обрушились удары — кулаками, ногами, касками. Жан отбивался как мог, то есть довольно плохо. Один из англичан, угодивший ему в шею, почувствовал под кулаком золотой шарик и резко сорвал его. Жан издал рычание:

— Отдай обратно! Отдай или убей меня!

Уже поднялись мечи, но Берзениус остановил их.

— Не троньте!

Он подошел к солдату, завладевшему буллой, и забрал ее себе. Рассмотрев ее внимательно, пока солдаты держали пленника, он усмехнулся.

— Выходит, ты дорожишь этой безделицей больше собственной жизни? Как интересно!

Он почти вплотную приблизил свое лицо к лицу Жана, не переставая рассеянно поигрывать золотым шариком.

— Помнишь Пре-о-Клерк? Тогда ты решил, что для меня быть обязанным тебе жизнью мучительней самой смерти. Но ты не сможешь упрекнуть меня в неблагодарности: я заплачу свой долг. Я тоже сохраню тебе жизнь, а себе оставлю эту безделушку!

Жан испустил вопль, способный оледенить кровь в жилах, похожий на вой попавшего в капкан волка. Он стал бешено вырываться, словно животное, которое безуспешно пытается высвободить лапу из железных челюстей… Пока он бесновался, Берзениус, дразня его, неспешно засовывал буллу в свой кошелек.

— Теперь твоя очередь сказать мне спасибо…

Он помедлил немного:

— …шлюхин сын!

Жан не мог больше издать ни одного звука, до такой степени дошел его гнев. По знаку Берзениуса один из солдат обрушил ему на голову кулак в железной перчатке. Жан упал, и они ушли.

Студент пришел в себя рано утром, окруженный многочисленными друзьями. Хозяин и служанки обмыли и перевязали ему раны. Первым его побуждением было поднести руку к шее. Почувствовав, что там ничего нет, Жан одним прыжком вскочил на ноги. Подойдя к одному из студентов, он выхватил у него кинжал. Тот попытался отнять оружие.

— Не сходи с ума! Они же убьют тебя.

Но Жан замахнулся на него клинком. Тот отступил. Еще один студент попытался образумить Жана:

— Подумай о спасении души. Ты будешь проклят!

Вместо ответа Жан пожал плечами и исчез…

Снаружи было неспокойно. После попоек вспыхнули драки и в других кабаках. В некоторых местах столицы между английскими солдатами и парижанами разыгрались настоящие сражения; началось преследование бегущих при свете факелов.

Повсюду группы вооруженных горожан возбужденно спорили между собой. Некоторые тащили трупы к Сене. Жан их не замечал. Сорвав свои повязки, он бежал — мрачный, сосредоточенный, голова покрыта ссадинами и кровоподтеками, в руке кинжал.

Он знал, где искать Берзениуса. Тот с усердной набожностью каждый день ходил к мессе, а по воскресеньям всегда присутствовал на большой службе в соборе Парижской Богоматери, которая начиналась в терцию.

Жан пришел раньше времени и в ожидании своего врага затерялся на паперти среди нищих. Берзениуса он заметил в тот момент, когда зазвонили колокола, возвещая начало богослужения. Тот, без сомнения, держался начеку, поскольку окружил себя солдатами. Против стольких телохранителей Жан ничего не мог поделать: его изрубят раньше, чем он доберется до своей цели. Поэтому Жан выждал несколько мгновений и тоже проник в собор.

Толпа собралась внушительная, но не до такой степени, чтобы помешать ему заметить Берзениуса, продвигавшегося в нескольких шагах впереди. Решив, без сомнения, что в святом месте ему ничто не угрожает, охрана несколько отдалилась от него. Сейчас или никогда! Жан подобрался сзади и, взмахнув кинжалом, ударил своего недруга. Берзениус даже не вскрикнул. Придерживая его правой рукой, Жан шарил левой в кошельке у него на поясе. Булла лежала там. Жан кинулся вон со всех ног. И лишь выскочив на паперть, услышал позади себя крики…

Жан мчался, не чуя под собой ног, зажав буллу в левом кулаке. Пределы города он покинуть не мог, потому что, опасаясь нападения дофиновых войск, ворота держали закрытыми. Совершив убийство в соборе, он стал святотатцем и не мог рассчитывать на убежище в какой-нибудь другой церкви. Но оставалось все-таки в Париже одно место, куда за ним никто не осмелится последовать. Туда-то он и направлялся.

Он вихрем влетел на кладбище Невинно Убиенных Младенцев. К одному из окон склепа была приставлена лесенка, забытая могильщиком; Жан полез по ней наверх. Уже стоя на последней перекладине, он услышал, как на кладбище ворвалась погоня. Не поколебавшись, Жан де Вивре нырнул в кучу костей. Снаружи доносились голоса озадаченных преследователей, но ни один из них не вступил на лестницу. Они не осмеливались!.. Жан, безразличный к окружавшему его миру мертвых, перевел дух. Он вылезет отсюда ночью и попытается бежать из города, спустившись со стены. Потом направится в обитель Ланноэ. Затея была рискованная, однако, убив в церкви духовное лицо, Жан не смел ждать от правосудия никакой пощады.

На следующий день Этьен Марсель попытался снова взять ситуацию в свои руки. Он направился на Гревскую площадь, к Колонному дому, чтобы держать там речь. Колонный дом был большим зданием с колоннадой вокруг нижнего этажа. Этьен Марсель недавно приобрел его, а с началом парижского восстания превратил в ратушу.

Говорил Марсель легко, он обладал красноречием истинного трибуна и всегда умел расположить к себе простой народ. По его мысли, собственное обаяние должно было послужить ему еще раз.

Итак, он заговорил. Он выразил сожаление по поводу событий минувшей ночи, возлагая всю ответственность за случившееся на англичан; он, впрочем, уже приказал арестовать многих из них. Но нужно все-таки, чтобы население уяснило себе смысл их присутствия. Англичане находятся здесь, чтобы защищать вольности Парижа. Кто оборонит их от дофина, если они уйдут?..

Ничто так не впечатляет, как молчаливая враждебность толпы. Речь Марселя тонула в ледяной тишине, которую нарушали лишь редкие перешептывания. Он предпочел бы крики, проклятия. Он начал бы отвечать на них и с его умением вертеть словами наверняка одержал бы верх. Но этому безмолвию оратор ничего противопоставить не мог. Париж отвергал его, не хотел его больше знать. Марсель зашел слишком далеко. Пора дать задний ход. Завтра войска Карла Злого покинут столицу…

Но с их уходом положение Этьена Марселя ничуть не улучшилось. Даже напротив. Он лишил себя своих единственных защитников. Парижане, которым больше не надо было его бояться, совсем расхрабрились. Как и в дни большого восстания, они собирались кучками на перекрестках, толпились, оживленно споря, возле прилавков. Но речи велись уже совсем не те.

Враг, которого теперь называли вполголоса, был уже не дофин, а сам купеческий старшина.

Прошла целая неделя, в течение которой Этьен Марсель ни разу больше не напомнил о себе. У него хватило ума заметить, как изменилась ситуация. Раньше, стоило ему выйти на улицу, люди начинали толкаться, лишь бы только подойти к нему поближе. Сейчас при его приближении стихали все беседы, отводились взгляды; его избегали, как зачумленного. Можно было подумать, будто он несет смерть в себе самом и рискует заразить ею всякого, с кем соприкоснется…

Мало-помалу купеческому старшине пришлось на собственной шкуре испытать эту огромную силу — силу Парижа, которую раньше он умел направлять с такой ловкостью. Запершись в Колонном доме со своими последними приверженцами, он воображал себя на одинокой скале во время прилива. Волны окружают его со всех сторон и скоро, быть может, сомкнутся над головой. Оставалось одно: призвать себе на помощь какое-нибудь судно, пусть даже самое неприятное, самое ненадежное. 30 июля Этьен Мариэль принял решение: он впустит в город Карла Наваррского и решит дело силой. Ночью его приверженцы тайно пометят крестами дома сторонников дофина, а его посланец, проскользнув за городские стены, уговорит Наваррца войти завтра в столицу через ворота Сен-Дени.

Занялся рассвет 31 июля. В лагере у Мо люди дофина в мертвом молчании начали грузить на повозки небогатый скарб. Час, назначенный дофином, пробил; настала пора отправляться в Дофине. Это был конец. Тот, кто был рожден владыкой самой обширной страны христианского мира, собирался отныне властвовать лишь над кучкой гор…

А в Париже тем временем Этьен Марсель в сопровождении нескольких своих приспешников направлялся к воротам Сен-Дени, которые, как и прочие городские ворота, были защищены выдвинутой вперед крепостцой под охраной шести человек. Гарнизоном ворот Сен-Дени командовал Жан Майяр, зажиточный суконщик и давний друг Марселя. Купеческий старшина потребовал у него ключи. В другое время Жан Майяр повиновался бы ему без разговоров, но за последние дни положение вещей немало изменилось. И Жан Майяр спросил у Марселя, что тот собирается делать с ключами. Марсель в ответ повторил свой приказ, не давая никаких объяснений. Майяр отказался наотрез. Марсель понял, что зря теряет время, и направился попытать удачи к воротам Сент-Антуан.

Как только он исчез из виду, Жан Майяр пустился по улице Сен-Дени, скликая сторонников дофина:

— Монжуа королю и дофину!

Все случилось, словно по волшебству. Парижане, которые наверняка только и ждали, чтобы кто-нибудь сделал первый шаг, сбежались со всех сторон. Вскоре на улице яблоку было негде упасть. Образовалось стихийное шествие. Откуда ни возьмись, появились хранимые до поры до времени знамена с лилиями.

Жан Майяр остановился у торговых рядов. Площадь была черна от народа. Он поднялся на помост с позорным столбом, чтобы его было лучше слышно.

— Марсель требовал у меня ключи от Парижа. Он хочет открыть город англичанам…

Толпа отозвалась гулом.

— Если англичане вернутся, то захотят отомстить и устроят резню! Марсель отправился к Сент-Антуанским воротам, хочет теперь их открыть. Если ему это удастся, мы все пропали!

Реакция была мгновенной: толпа ринулась к воротам Сент-Антуан. Одного взгляда на многочисленные мечи и секиры было достаточно, чтобы понять: намерения у нее далеко не мирные.

Этьен Марсель тем временем уговаривал охрану Сент-Антуанских ворот. Начальник гарнизона не отказывал ему прямо и определенно, как Жан Майяр; он колебался. Сперва он хотел выяснить, зачем купеческому старшине понадобились ключи от Парижа. А старшина хитрил, намекая на некую вылазку, которую якобы намеревается предпринять против разбойников-бриганов, которые, как ему доложили, объявились поблизости… Прибытие вооруженной толпы положило конец препирательствам.

Заслышав крики, завидев знамена с лилиями, Этьен Марсель понял, что настает развязка. Стоя на вершине своей скалы, он видел, как приближается та последняя волна, которой суждено поглотить его.

Во главе шествия был Жан Майяр с мечом в руке.

— Кричи: «Монжуа королю и дофину!» — потребовал он у Этьена Марселя.

Этьен все еще сопротивлялся. Он согласен был кричать «Монжуа» только в честь одного короля. Это было его последней попыткой «сохранить лицо». Вскоре, охваченный паникой, он орал уже все, что от него требовали, многократно повторяя:

— Монжуа королю и дофину…

Поднялись клинки. Марсель как раз произносил имя своего заклятого врага, когда они обрушились на него. Купеческий старшина упал, искромсанный.

Полдня спустя в Мо прибыла делегация, состоящая из именитых парижских горожан, чтобы объявить дофину о смерти Этьена Марселя и смиренно умолять его вернуться в столицу. Заметив снаряженный к походу обоз, посланцы решили, что дофин Карл уже в курсе событий…

Дофин въехал в Париж 2 августа 1358 года. Дабы выказать парижанам свое полное доверие и не повторять ошибок Карла Злого, он оставил свою армию в Мо. Дофина сопровождали лишь тридцать избранных рыцарей. Франсуа удостоился редкой чести, попав в их число.

Ректор университета, парижский епископ и все самые важные лица столицы ожидали перед воротами, чтобы встретить дофина и преподнести ему ключи от города. Толпа на улицах собралась несусветная. Кроме больных и увечных, из домов высыпало все население. Колокола звонили во всю мочь.

Франсуа ехал рядом с графом де Танкарвилем, который с самого начала отнесся к нему с симпатией, без сомнения заинтересованный этим печальным рыцарем, который присоединился к ним в самую тяжкую минуту. Франсуа не обращал на него внимания. Он вспомнил, как годом раньше вступал в Лондон. Тогда тоже звонили все колокола. Франсуа следовал за побежденным королем, он шел пешком вместе с другими пленниками, он был слеп, но он смеялся! Сегодня он скакал вслед за принцем-победителем, в блещущих доспехах, среди приветственных криков и рукоплесканий целого народа, и при этом ему хотелось плакать!

Граф де Танкарвиль, уже некоторое время наблюдавший за ним, спросил:

— Почему такое грустное лицо, рыцарь? Ваше сердце должно ликовать.

Франсуа сделал жест, словно извиняясь.

— Мое сердце осталось в другом месте.

Он снова принялся мрачно разглядывать толпу. Каким унылым показался ему Париж, несмотря на разукрашенные дома и крики радости! Одни улицы сменяли другие, люди проходили мимо нескончаемой чередой… Лишь одно-единственное видение вызвало у него улыбку. Птичий торговец с паперти собора Богоматери, которого Франсуа видел в день убийства маршалов при оружии и в красно-синем капюшоне. Сейчас он кричал громче других, заменив свой подозрительный головной убор великолепным зеленым капюшоном! Немного поодаль стайка студентов шумно хлопала в ладоши. Франсуа вздрогнул: Жан! Он должен увидеть Жана. И в его душе вдруг вспыхнула искорка интереса.

Дофин и его небольшой отряд достигли, наконец, собора Богоматери, где услышали «Те Deum»[40]. Франсуа присутствовал на церемонии, словно призрак. Безразличный ко всеобщей радости и к почетному месту, которое занимал, он беспрестанно повторял про себя: «Я должен увидеть Жана…»

Церемония окончилась. Франсуа медленно вышел, опустив голову. Жилетта Берсийка, увидевшая его из их дома, вышла из-за колонны и приблизилась к нему. Франсуа заметил ее, лишь когда она оказалась совсем рядом. Девушка смотрела на него испуганными глазами и дрожала всем телом. Франсуа схватил ее за руку.

— Где Жан?

Жилетта печально улыбнулась такому неожиданному приему.

— Скрылся.

Она пересказала ему историю, которую узнала от студентов, и добавила, что Жану, вероятно, удалось выбраться из Парижа, поскольку его нигде не нашли, в том числе и в склепе, который, в конце концов, тоже обыскали.

Франсуа ни словом больше не обмолвился по поводу судьбы своего брата и величайшей опасности, в которой тот оказался. Не упомянул он и о необычайной привязанности, которую Жан питал к своей золотой булле. Франсуа сказал лишь:

— Но кто же мне теперь объяснит, зачем умер Туссен?

Жилетта разрыдалась. Только тут Франсуа в первый раз по-настоящему обратил на нее внимание. Он с удивлением посмотрел на девушку.

— Неужели ты так сильно его любила?

— Я любила его, потому что ты его любил! Как ты страдаешь, должно быть!..

Они стояли прямо перед их домом. Жилетта взяла его за руку.

— Идем!

Франсуа позволил ей увести себя. Он был слишком одинок, слишком потерян, чтобы отказаться от этой помощи, какой бы убогой она ни была. Поднимаясь по лестнице, Жилетта объяснила ему, что Алисон и Томасса предпочли вернуться к мадам Гильеметте и что она осталась тут совсем одна. Франсуа избавился от своих доспехов, пока Жилетта снимала платье, и вновь обрел это счастье — заниматься с ней любовью. Если сама девушка совершенно стерлась из его памяти, стоило ему расстаться с ней, то его тело не забыло ничего. После любви он смог, наконец, расслабиться и заснул в ее объятиях.

Во сне Франсуа вновь обнаружил себя на лестнице. Он не хотел подниматься по ней, однако выбора у него не было. Очутившись на ступеньках, он начал подъем, но они опускались вниз сами по себе, и он тоже спускался вместе с ними, все быстрее и быстрее, и вдруг услышал женский крик… Продолжая спускаться, он достиг какой-то площадки. Открылась дверь. Он не хотел туда входить, но его толкнули в спину. И Франсуа оказался в комнате, кишащей змеями. Он закричал и проснулся…

Жилетта гладила его лицо. Некоторое время он позволял ей это делать, потом с силой высвободился. Потрясение, вызванное черным сном, который приснился ему уже второй раз за неделю, было таким сильным, что он чуть не ударил ее. Жилетта забилась в угол, а он, надев вместо доспехов обычное платье, вышел.

Франсуа брел по улицам наугад и оказался на Гревской площади. После нескольких месяцев восстания это место снова приобрело мирный вид, и каждый спешил завершить свои дела, поскольку приближались сумерки.

Франсуа довольно долго наблюдал суетливое движение грузчиков, сносивших с барж на берег хлеб, дрова, вино. Потом прилег на прибрежном песке.

Мало-помалу его ум и душа опустели. Солнце садилось на стороне Шайо. Зрелище было восхитительным…

И тут прошел вафельник.

— Боже! Кто хочет забыться? Беспамятка сгодится!

Франсуа закрыл глаза. Никогда раньше этот крик не вызывал у него такой ностальгии. Теперь же ему казалось, будто призыв вафельника предназначен ему одному и выражает всю скорбь мира. Франсуа вновь поглядел на Сену, залитую красным светом, а позади него все не стихал крик:

— Боже! Кто хочет забыться? Боже! Кто хочет забыться?..

Глава 13

ДОРОГА НА КАЛЕ

Франсуа очнулся в каком-то другом мире… Было утро, он лежал у реки, на прибрежном песке. Он с трудом встал и тут же схватился за голову — настолько внезапным оказался приступ боли… Отняв руку, он увидел, что она вся в крови: на затылке оказалась разверстая рана.

Покачиваясь, он сделал несколько шагов. Он находился в каком-то городе. По всем направлениям сновали люди, испуганно отшатываясь при его приближении. И люди, и место были ему совершенно незнакомы; и он не имел ни малейшего представления о том, что делает здесь. Франсуа застонал: а сам-то он кто такой? Его имя… Он не знал даже своего имени!

Боль снова пронзила ему череп. У него подогнулись колени.

И тут он увидел, как к нему бросилась какая-то молодая женщина лет двадцати, с роскошным золотым поясом. Она закричала:

— Франсуа!

Он испытал тошноту и головокружение. Она назвала его «Франсуа», но он совершенно не помнил, чтобы его так звали. Ему удалось пробормотать:

— Кто вы?

Вопрос, казалось, сбил женщину с толку. Какое-то мгновение она смотрела на него, потом вскрикнула от ужаса, но, как ни странно, вовсе не потому, что заметила рану на голове: ее взгляд упал ему на руки.

— Перстень со львом!

Франсуа чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Он тоже взглянул на свои руки. О каком перстне она говорит? Ничего похожего там не было… Но далее за ходом своих мыслей он последовать не смог, окончательно лишившись чувств.

Он очнулся в постели. У его изголовья сидел какой-то человек, которого он тоже никогда раньше не видел, равно как и комнату, в которой находился. Человек спросил его, какие грехи он совершил в своей жизни. Франсуа понял, что это священник и что он сам близок к смерти. Он сделал отчаянное усилие, чтобы вспомнить хоть что-то, но, ничего не добившись, снова погрузился в небытие.

Он оставался в этом состоянии, подобном сну, дни и недели, снедаемый горячкой, потеряв чувство времени… Наконец как-то утром жар спал, и он пришел в чувство. Молодая женщина с золотым поясом вела, обращаясь к нему, какие-то невразумительные речи: что его-де зовут Франсуа де Вивре, что он-де рыцарь, что он имел неосторожность провести ночь вне дома, на Гревской площади, и что во время сна на него напали разбойники. Сама же она зовется Жилетта из Берси. Обеспокоившись его долгим отсутствием, она отправилась на поиски, искала на всех улицах подряд и, по счастью, наконец, нашла… Они раньше жили вместе в Париже.

Франсуа прислушивался к ее словам в испуге. О чем она говорит? Кто такая эта Жилетта? А этот Франсуа де Вивре? У него вырвался крик отчаяния:

— Я ничего не помню!

Ему казалось, что он падает в пропасть, но в этом падении перед ним промелькнуло воспоминание — одно-единственное.

— Перстень со львом! Когда вы меня увидели, вы сказали, что у меня больше нет перстня со львом…

Женщина передернула плечами:

— Это правда. Ты дорожил этим перстнем больше жизни. Если бы к тебе вернулась память, ты был бы сейчас безутешен.

— Как можно дорожить каким-то перстнем больше жизни?

— Не знаю.

Жилетта больше ничего к этому не добавила, разделась и скользнула в постель. Франсуа не сопротивлялся. Эта женщина принадлежала ему; он чувствовал, что его тело знает ее и вновь охотно обретает. Его физическое состояние не позволяло ему проявить достаточно предприимчивости, поэтому молодая женщина взяла всю инициативу на себя; она совершенно обессилила его, но сделала безмерно счастливым. В постигшем его расстройстве он обрел, наконец, желанную опору и утешение. Жилетта из Берси, поскольку именно так она себя величала, превратилась для Франсуа в единственную связь, соединяющую его с миром и с его ускользающим «я». Ему оставалось лишь ждать рядом с ней и надеяться.

В последующие дни он постепенно восстанавливал силы. Жилетта по-прежнему не спешила отвечать на его вопросы; она убеждала его побольше отдыхать и не советовала покидать постель. Однако, несмотря на все ее предостережения, Франсуа чувствовал себя достаточно бодрым, поэтому оделся и вышел.

Погода стояла теплая. Вероятно, сейчас конец лета или начало осени. Город показался Франсуа большим, красивым и оживленным. Встречный продавец вина протянул ему чарку. Франсуа выпил. Жидкость словно огнем согрела его ослабший организм. Продавец весело засмеялся.

— За смерть Изабеллы Французской! И пусть вместе с ней сдохнут все ее сукины дети и внуки!

— Кто это — Изабелла Французская?

— Английская королева-мать. Только что померла. Вы разве не знали?

— Это ведь не по-христиански, пить за смерть людей.

— Так они же враги!

— Кто — враги?

Разносчик вина взглянул на Франсуа с удивлением.

— Англичане, конечно, кто ж еще! Уже больше двадцати лет мы с ними воюем. Из каких же вы краев, коли этого не знаете?

Франсуа удалился, не ответив. Значит, идет война… Жилетта говорила ему, что он был рыцарем, и это, наверное, правда: он гораздо сильнее и лучше сложен, чем все те, кто попадался ему на пути. Он чувствовал, что его руки привычны к оружию. Впрочем, в том доме, где он жил, он заметил доспехи и какой-то щит.

Франсуа еще долго шагал. Раз он рыцарь и идет война, ему надо бы явиться к королю этой страны и поступить на службу. Но если его тело и приспособлено для битвы, то на что он годен с пустой головой? Как сможет он убивать одних людей и защищать других, если они все ему одинаково безразличны?.. Франсуа повернул назад, к тому дому рядом с собором, из которого вышел.

Жилетта ждала его. Она надела голубое платье, корсаж которого, согласно новой моде, был с прорезями по обе стороны, от подмышек до бедер. Декольте, глубоко вырезанное в виде буквы «V», закрывал кусок белого муслина, который скорее идеализировал, чем прятал грудь. По комнате вместе с вьющимся дымком струился странный запах, исходя из бронзовой курильницы. Жилетта улыбнулась.

— Нашел на улицах свою память?

— Нет, зато повстречал войну. Войну, о которой понятия не имею.

Жилетта открыла ему объятия.

— Зачем искать?

Забвение… Именно забвение обрел Франсуа рядом с Жилеттой. И это забвение длилось дни, недели, месяцы. Время от времени он делал усилие, пытаясь отыскать свое прошлое, но не находил ничего, кроме пустоты и уныния.

В конце концов, Франсуа решил смириться и принять все как есть. Это был единственный способ избежать отчаяния. Он все реже и реже выходил из дому. Миновали День всех святых и Рождество. Его вселенная ограничивалась спальней, Жилеттой с ее платьями, обновлявшимися время от времени, ее золотым поясом и странным ароматом благовоний, которые она сжигала в курильнице. Порой она казалась ему какой-то волшебницей, наделенной злыми чарами, но он был не в силах противиться им. Их тела превосходно подходили одно другому, а это было единственным, что имело значение. Ее губы, груди, лоно источали само забвение, и Франсуа упивался им — благотворным, оздоровляющим…

Никто не докучал им в их убежище, но вот настала весна. Жилетта рассказывала ему кучу всякой всячины по поводу их совместной жизни. Про себя она говорила, что была вдовой богатого торговца. Денег у нее осталось много, и они тоже вскоре начнут торговать… Франсуа не мешал этим разговорам. Он не был уверен, что она говорит правду, но ему было наплевать. Он все больше погружался в эту странную жизнь, похожую на чувственный сон.

Только в одном Франсуа был уверен — в существовании перстня со львом, который был похищен у него и которым он, по словам Жилетты, дорожил больше жизни. Только эта мысль и удерживала его от того, чтобы полностью погрузиться в забытье. Пусть тот Франсуа де Вивре, о котором он ничего не знает, был личностью вполне заурядной, средней, но у него все же была одна необычайная особенность: каким-то кольцом он дорожил больше собственной жизни! Что за связь объединяла его с этим перстнем? Что за тайна, что за сказочная история таилась в нескольких унциях драгоценного металла? Через некоторое время эти вопросы без ответов сделались ему невыносимыми, и он решил разыскать перстень со львом.

Предчувствуя, что не может рассчитывать ни на какую помощь от своей сожительницы, Франсуа решил действовать самостоятельно, основываясь на тех крупицах знания, которыми располагал. Кольцо было украдено у него, когда он спал на Гревской площади. Значит, единственное, что ему остается, — это вновь пойти туда в надежде повстречать вора.

Ночью, пока Жилетта спала, он выскользнул из спальни. На нижнем этаже находилось его рыцарское снаряжение. Франсуа взял боевой цеп и некоторое время крутил им. Поначалу эта вещь показалась ему ужасно тяжелой, но вместе с тем он укрепился в уверенности, что умеет ею владеть. Ему всего лишь недоставало тренировки.

Франсуа прихватил также фонарь и, не переставая равномерно вращать своим оружием, вышел из дома. Дойдя до Гревской площади, он обошел все прилегающие к ней улочки. Место и в самом деле было разбойничье. Как только он мог дойти до такой глупости — улечься здесь спать? Какое горе помутило его рассудок?

Он задавал себе этот вопрос целую ночь напролет, беспрестанно вращая боевым цепом, к которому приноравливался все больше и больше. Рано поутру Франсуа возвратился домой несолоно хлебавши. Он возобновил свои попытки на следующую ночь и выходил еще три ночи подряд. Обходя улицы, он неустанно упражнялся с цепом и, в конце концов, восстановил былую ловкость.

В шестую ночь, когда небо уже начинало светлеть, до Франсуа донесся звук шагов. Он погасил фонарь и затаился у каких-то ворот. Появилось несколько человек — наверное, с десяток. Без сомнения, воровская шайка, если судить по зверским физиономиям и ножам за поясом. Шедший впереди был самый внушительный из всех — настоящий великан с окладистой светлой бородой.

И тут Франсуа увидел. На правой руке главаря блестело золотое кольцо, представляющее собой голову рычащего льва с двумя рубинами вместо глаз. Франсуа остался совершенно спокоен. Он должен воспользоваться эффектом неожиданности: сначала дать им пройти, потом молча напасть сзади…

Что он и исполнил. Когда шайка миновала его, Франсуа, рванувшись вслед, стремительно, точно и сильно ударил в голову двух бандитов, идущих последними. Остальные обернулись на стук. С криками бешенства они ухватились за ножи, но Франсуа закричал еще громче:

— Мой лев!

Боевой цеп в опытной руке — оружие необоримое. Никто, если только он не защищен крепкими доспехами, не может приблизиться к нему. Трое разбойников, оказавшихся достаточно глупыми, чтобы осмелиться на это, познали его действие на собственной шкуре: у первого была раздроблена грудь, второй лишился руки, а третий — половины лица вместе со щекой, глазом и ухом. Это было сигналом «спасайся, кто может!» Остался только главарь шайки — наверняка из гордости. Франсуа очутился перед ним одним прыжком.

— Ты сейчас умрешь, Сивобородый!

Цеп взметнулся вверх… В мгновение ока Сивобородый понял: у него остается только один шанс на спасение, один-единственный. Он поспешно сорвал с пальца перстень со львом и протянул его своему противнику.

Франсуа не шевельнулся. Он смотрел на это лицо, которое стольким внушало ужас, а теперь было мертвенно-бледно и не выражало ничего, кроме мольбы. Губы быстро-быстро что-то шептали. Этот скот молился! Со всем тем, что у него было на совести, он еще надеялся на божественное милосердие… Франсуа вспомнил слова своего брата: «Яблоня — приносить яблоки, ученик — учиться, а грабитель — грабить». В сущности, что он знает о том, почему Сивобородый разгуливает по парижским улицам и грабит людей, рискуя угодить на эшафот? Ярость битвы покинула Франсуа; убить сейчас означало бы казнить, а он не был ни судьей, ни палачом.

Резким движением Франсуа вырвал у Сивобородого свой перстень.

— Убирайся к черту!

Он остался один. Занимался день, уже провозглашенный всеми петухами Парижа, опередившими церковные колокола. Он опять прошел через Гревскую площадь и дальше, берегом Сены, где так неосторожно заснул. Тоска по погибшему Туссену снова сжала его сердце.

И тут Франсуа заметил, что ветви деревьев, растущих у кромки воды, покрыты молодой листвой… Молодой листвой! Франсуа охватила внезапная слабость. Молодая листва третьего августа! Последнее его воспоминание относится ко второму августа, когда он вместе с дофином въехал в Париж после трагических событий Жакерии. Значит, сегодня не третье?

Он бросился бегом к дому у паперти собора Богоматери. Жилетта, которую он грубо разбудил, вскрикнула, увидев перстень со львом. Франсуа потребовал все ему объяснить. С потерянным видом она отвечала… Сейчас день святого Якова, первый майский день 1359 года. На Франсуа напали, оглушив и отобрав перстень со львом, второго августа прошлого года. От удара по голове он потерял память. Она не понимала, как ему удалось разыскать свое кольцо, но была уверена, что именно благодаря льву Франсуа вернул свою память.

У Франсуа закружилась голова. Первое мая 1359 года: прошло девять месяцев!.. Но ничего, ровным счетом ничего не помнил он об этом времени. Между криком вафельника, который предшествовал его забвению, и видом кольца со львом на пальце Сивобородого зияла черная дыра.

Жилетта по-прежнему смотрела на него с тревогой. Франсуа подумал об Ариетте…

— С англичанами по-прежнему война?

— Да.

— И из Англии никто не приезжал? Неужели ни гонца, ни весточки?

— Нет.

— Ты оставалась со мной все это время?

— Да…

— Тогда расскажи мне, что тут происходило!

Жилетта промолчала. Случилось как раз то, чего она опасалась. Да, она хотела, чтобы он никогда не обрел свою память! Она желала этого страстно, неистово и с этой надеждой каждый день ставила свечки в соборе Богоматери! Без своих воспоминаний Франсуа принадлежал только ей; они были всего лишь двое молодых людей одного возраста.

Теперь же он снова знал, что он рыцарь, а она шлюха; он вспомнил, что обручен с благородной английской дамой…

Франсуа начал терять терпение.

— Ну же, отвечай! Что тут было? Что я делал?

Жилетта уловила беспокойство в его голосе и поняла, что у нее остался еще один козырь: она была единственной владелицей некоторой части его прошлого. Если она заговорит, то потеряет свою последнюю власть над ним; если промолчит, то еще сможет удержать его в руках.

— Скажу… потом.

— Почему потом?

— Торопиться некуда…

И угрозы, и просьбы равным образом оказались бесполезны: ничего другого Франсуа от Жилетты добиться не мог. С досады он вышел из дома и побрел наудачу по улицам Парижа, раздумывая над тем, что с ним приключилось.

Он потерял память о событиях, случившихся после того, как его оглушили, — это естественно. Жилетта по какой-то непонятной для него причине отказывается просветить его на сей счет — это немного странно, но она, без сомнения, хочет уберечь его от чего-то.

Не возвращалась к Франсуа и другая часть его воспоминаний, наиболее давних, тех, что касались его раннего детства. Как он ни старался, ему не удавалось проникнуть дальше 24 июня 1340 года, турнира в честь Иоаннова дня, на котором он присутствовал в обществе своих родителей. В сущности, ему недоставало двух самых крайних отрезков жизни. Следуя ходу своей мысли, Франсуа внезапно наткнулся на одно коварное сомнение. А что, если именно перстень со львом препятствовал возвращению воспоминаний? Не тех или иных конкретных эпизодов, но лишь особенных — касающихся, например, волков?

Конечно, он превосходно помнил герб де Куссонов, а также историю с Югом и Теодорой и их призраками, напавшими на него в лесу Шантильи, но при этом чуть туманно, с какой-то боязливой неточностью. Может, раньше он сознавал все это гораздо яснее?.. Он — рыцарь, предназначенный для битвы, он собирался как можно скорее поступить на службу к дофину; но не было ли тут еще и чего-то другого? Чего-то, о чем он так и не вспомнил? Некоего обстоятельства или качества, которое одновременно и существовало в нем, и вместе с тем было ему недоступно?

Дофин Карл не принял Франсуа де Вивре ни в тот день, первого мая, ни в последующие, поскольку у него имелись другие заботы. Речь шла ни больше ни меньше как о судьбе Франции.

Во время беспамятства Франсуа события не переставали идти своим чередом. Иоанн Добрый, по-прежнему пребывавший в плену в Лондоне, счел, наконец, срок своего ожидания слишком затянувшимся, а его кузен Эдуард III сумел этим воспользоваться. 24 марта 1359 года он вынудил Иоанна принять мирный договор взамен обещания быстрого освобождения.

Однако то, что, не моргнув глазом, подписал король Иоанн Добрый, было попросту невообразимо. Англия отбирала у Франции, кроме прочего, все ее морские провинции, от Северного моря до Пиренеев. Было очевидно, что государство, не имеющее выходов к морю, обречено на скорое удушение. Вдобавок к этому размер выкупа был определен в баснословную сумму, а именно — в миллион золотых денье. Его совершенно невозможно выплатить! В обмен на свободу Иоанн Добрый соглашался на смерть своей страны.

К счастью, подпись пленника не могла быть признана достаточной, так что последнее слово оставалось все-таки за дофином, регентом Франции. Получив на руки этот невероятный документ, Карл не захотел его ратифицировать и теперь изыскивал средства, которые позволили бы ему придать своему отказу побольше вескости. Дофин решил созвать Генеральные штаты.

Их заседание состоялось 25 мая 1359 года. Чтобы событие выглядело еще более торжественным и внушительным, дофин Карл сделал его публичным. Выборные от трех сословий разместились на ступенях дворца в присутствии изрядной толпы. Франсуа находился в первых рядах. Он предчувствовал, что скоро его снова затянет круговорот событий, и испытывал от этого облегчение. Он не смог отогнать от себя мысль о том, что ровно год назад, день в день, в Париж прискакали гонцы, возвестившие о начале крестьянских возмущений, и они с Туссеном уехали на ту проклятую битву…

На самом верху дворцовой лестницы один из адвокатов Парламента начал чтение договора.

— Англия получит в полное владение Гиень, Гасконь, Сентонж, Ангумуа, Пуату, Лимузен, Турень, Анжу, Мэн, Нормандию, Понтьё, сеньории Монтрейль, Кале, Булонь и все острова в океане. Герцогство Бретань станет вассалом Англии…

Толпа заволновалась. Как только называлось имя очередной потерянной провинции, в толпе поднимался возмущенный ропот. Но выборные от сословий были ничуть не менее пылкими. Как только чтение закончилось, представители духовенства, дворянства и буржуазии равно дали волю своему гневу. В прениях не было даже нужды, какой-то епископ, незнакомый Франсуа, взял слово, чтобы выразить всеобщее чувство:

— Условия неприемлемы и неисполнимы, а англичанам надо задать хорошую трепку, пусть даже всем нам придется погибнуть!

Депутаты проголосовали за налог, предназначенный для набора войска, а дворянство решило тут же составить личную армию дофина. Генеральные штаты, заседание которых на этот раз продлилось всего одно утро, в волнении разошлись. Через несколько дней король Иоанн с удивлением узнал, что его подданные предпочли судьбу страны его собственной…

В какое-то мгновение Франсуа заметил на верхних ступенях лестницы хрупкий силуэт дофина, рвущего в клочки текст договора, но Карл сразу же исчез, окруженный толпой. Франсуа бросился в самую сутолоку, где теснились знатнейшие сеньоры королевства, рыцари, оруженосцы, буржуа и простонародье. Из уст в уста передавался первый приказ: войску предстояло обложить Мелён, крепость, удерживаемую отрядами Карла Злого; дофин будет лично руководить своей армией. Среди рыцарей поднялся шум: каждый в возбуждении торопился прокричать свой боевой клич. Франсуа тоже бросил:

— Мой лев!

И, словно эхо, рядом с ним прозвучало:

— Божья Матерь, Геклен!

Геклен!.. Франсуа заработал локтями и оказался рядом с человеком маленького роста, лет сорока с виду. Его доспехи были помяты, а щит с гербом — черный двуглавый орел с красными когтями и гребнем на серебряном поле — пребывал в еще более плачевном состоянии: у птицы не хватало одной лапы, да и все краски облупились. Внешность самого рыцаря была под стать его снаряжению. Смуглый, курчавый, круглолицый, с лицом, напоминающим те образины, которыми украшают водостоки соборов: крошечный носик и большие зеленые глаза навыкате. И, однако, Франсуа каким-то удивительным образом был уверен, что тот одолел бы его и на турнире, и в любом другом виде единоборства. Чувствовалась в этом почти уродливом теле недюжинная сила, а в несуразных глазах таилось даже что-то завораживающее — такой мощный ум светился в них.

Франсуа спросил наудачу:

— Вы — дю Геклен? Сеньор де Броон? Черный Пес?

— Да. Все это, а также капитан Понторсона и Мон-Сен-Мишеля. Откуда вы меня знаете?

Франсуа ответил не сразу. Значит, вот он каков, тот, кому служил Туссен да к кому он и сам мог бы присоединиться, если бы не предпочел валять дурака в Броселиандском лесу! У него возникло впечатление, что закончилась еще одна обходная дорожка, и он окончательно выбрался на прямой путь.

— Мой оруженосец рассказывал мне о вас. Он погиб…— Франсуа с трудом подобрал слова, — погиб в бою. Его звали Туссен.

Дю Геклен наморщил лоб и покачал круглой головой.

— Помню. Ловкий лучник и отличный товарищ.

Такой была первая встреча Франсуа де Вивре с Бертраном дю Гекленом.

Осада Мелёна началась в первых числах июня. Армия дофина была многочисленна. В ней под началом коннетабля Франции Робера де Фьенна и Ги де Шатильона, графа де Сен-Поля, собрался цвет дворянства. Дофин хоть и присутствовал в войске, но непосредственного участия в военных операциях не принимал, ограничиваясь ролью наблюдателя.

Для осады имелись весьма важные орудия, а именно тяжелые арбалеты и две бомбарды. С них и начали. Много дней они громыхали, обстреливая стены. Первый раз Франсуа видел их в деле. Грохот стоял чудовищный, и он представил себе, что должен был почувствовать его отец и другие французские рыцари, услышав его при Креси…

Поскольку бомбардировка ничего не дала, приходилось решиться на штурм. Он состоялся 18 июня, и Франсуа потом никогда не забывал этот день.

Ничто не казалось ему более волнующим, чем участие во взятии какого-нибудь замка. Вид стен, куда ему предстояло взойти с боевым цепом в руках, буквально зачаровывал его… На приступ попели рано утром, при восхитительной погоде. Впереди двигались солдаты, держа широкие щиты, предназначенные защищать остальной отряд, — так называемые павуа; за ними следовали арбалетчики, потом подносчики лестниц и, наконец, рыцари со своими оруженосцами.

Крепость Мелён располагалась на одном из островов Сены. Реку перешли без труда по заранее наведенным наплавным мостам и ступили ногой на узкую полоску земли, тянущуюся вдоль стен. Этого-то момента и ждали защитники, чтобы вступить в игру. Каждая бойница вдруг извергла целые груды камней, дождь стрел, пущенных из луков и арбалетов, потоки кипящей смолы.

В одно мгновение вокруг вскипел ад. Франсуа не успел даже решить для себя, какого поведения ему держаться. Его увлекла отхлынувшая волна нападавших, оставляя у стен десятки трупов… Некоторое время спустя он оказался на другом берегу Сены, уже вне досягаемости потопа. Он чувствовал себя оскорбленным, униженным, хотя и ни в чем не мог себя упрекнуть. Против такой обороны любой был бы бессилен.

Любой, кроме Бертрана дю Геклена! Он-то остался под стенами, и остался совершенно один! Приметив на земле лестницу, он сумел поднять ее и прислонить к стене, хотя обычно для этого требуется сразу несколько человек. Потом подобрал щит павуа, поднял его над головой и начал восхождение. Вся армия следила за ним, затаив дыхание, настолько невероятным было это зрелище — один-единственный человек, идущий на приступ целого города.

Со своего наблюдательного поста дофин тоже видел эту захватывающую сцену. Он обратился к стоящему рядом Роберу де Фьенну, коннетаблю:

— Бога ради, кто этот человек?

— Бертран дю Геклен, государь. Говорят, он храбро дрался с англичанами в Бретани.

Дофин воскликнул:

— Спасите же его!

И правда, в этот момент на лестницу обрушился большой камень, разбив ее в щепы; рыцарь, добравшийся до середины, упал вниз и остался лежать, а вокруг него, не переставая, дождем сыпались стрелы и камни. По приказу дофина на выручку ему со всей возможной спешкой был отправлен отряд. Прикрываясь своими павуа, солдаты сумели перейти Сену, подобраться к неподвижному телу храбреца и забрать его с собой. Поскольку дю Геклен по-прежнему не подавал признаков жизни, его спасители применили к нему способ, которым пользовались тогда в армии, чтобы привести в чувство утопленников. Они дотащили его до ближайшего крестьянского двора, раскопали навозную кучу и засунули в нее раненого, всего целиком. Средство возымело решительное действие: тот немедленно пришел в себя.

Та часть войска, в которой находился Франсуа, последовала за спасенным. К ним присоединился и сам дофин. Как только рыцаря поставили на ноги, дофин Карл приблизился к храбрецу. Франсуа находился совсем рядом и ничего не упустил из их встречи. Даже в обычном своем состоянии дю Геклен был далеко не красавцем; вытащенный же из навозной кучи сделался и вовсе безобразен. Его уродливая голова, цилиндрическое тело, большие руки и короткие ноги были заляпаны гнусной жижей. Сравнение его с дофином производило впечатление почти комическое: наследник французского трона был хрупкий, как девушка, молодой человек, бледный, словно больной, и серьезный, словно доктор. Но Франсуа ничуть не хотелось смеяться. Напротив, его не покидало чувство, что на его глазах происходит что-то великое.

Дю Геклен преклонил колено перед своим будущим королем, который обратился к нему с улыбкой:

— Я счастлив узнать вас, Бертран. Мне будут нужны именно такие люди, как вы.

А дю Геклен, преодолевая волнение, только и сумел пробормотать:

— Да, государь…

Этот день, 18 июля, приберег для Франсуа и другие впечатления. Вечером в лагере он услышал одну удивительную историю. Ему рассказал ее крестьянин, по зову сердца присоединившийся к их войску. Был он родом из Лонгейль-Сент-Мари, деревушки неподалеку от Крейля, то есть из самого сердца той области, откуда годом раньше пошла гулять Жакерия. Он попросил себе кусок хлеба и поведал о подвигах их вожака, который умер совсем недавно. Франсуа жадно слушал, потому что от этих слов в его сердце рождалась огромная надежда…

Сеньором деревни Лонгейль был копьенский аббат. Жители обратились к нему за дозволением укрепить селение, чтобы иметь возможность защищаться от англичан. Поскольку тот согласие дал, они построили стены и выбрали из своей среды вожака, Верзилу Ферре. Прозванный Верзилой из-за огромного роста, Ферре слыл человеком честным и прямодушным, но более всего выделялся небывалой, просто геркулесовой силой. Он ловко управлялся с топором, да не простым, а особым, таким тяжеленным, что человек и неслабый мог поднять его только обеими руками, да и то лишь до уровня своих плеч.

Англичане заявились к ним в начале весны, рассчитывая, что с простыми мужиками долго возиться не придется. Долго возиться и не пришлось, да только с ними самими, с англичанами. Им устроили настоящую кровавую баню. Верзила Ферре махал своим топором, может, и не очень по науке, но зато метко — как раз на высоте их голов. В тот день он один уложил восемнадцать человек.

Раздосадованные англичане вернулись назавтра, в два раза более многочисленным отрядом. В два раза больше истребил их и Верзила Ферре. Крестьяне захватили пленных, и он их всех самолично обезглавил. День выдался жаркий; после стольких подвигов великана обуяла жажда, и он нахлебался ледяной воды. Он ее выпил столько, что заболел. Англичане как-то прознали об этом и нагрянули снова, думая захватить его в постели. Но Ферре держал топор под рукой. К их немалому удивлению, он вскочил на ноги и убил еще пятерых; остальные сбежали. Он пошел прилечь, но тут ему снова захотелось пить. Он опять попил ледяной воды, и вскоре горячка его унесла…

Крестьянин заключил:

— А ежели бы выжил — не осталось бы больше англичан во Франции…

Франсуа был восхищен. У него возникло ощущение, что скоро все изменится и эта нескончаемая война получит, наконец, счастливый исход. Вот они, примеры для подражания: надо бить захватчиков так же отважно, как дю Геклен, как Верзила Ферре, — и страна будет освобождена…

Правда, пока что победа заставляла себя ждать. Несколько дней спустя дофин снял осаду с Мелёна. Он поспешно заключил перемирие с Карлом Злым, поскольку из Англии пришли тревожные вести. Эдуард III, придя в ярость от неудачи с договором, готовился к высадке на французском берегу со всем своим войском.

После заключения перемирия каждый поехал к себе: дю Геклен — в Бретань, Франсуа — в Париж, поскольку для него и речи быть не могло о том, чтобы вернуться в Вивре или Куссон. Дофин находился в Париже, и Франсуа рассчитывал остаться под его началом. Именно в Париж прибудет Ариетта — в тот прекрасный, но пока, правда, непредсказуемый день, когда будет освобожден Иоанн Добрый. Наконец, там обитала Жилетта, от которой Франсуа хотел, во что бы то ни стало узнать, что с ним происходило во время потери памяти.

Пока что это ему не удалось. Жилетта увиливала от всех его вопросов. Никакой угрозой невозможно было ее запугать. Франсуа вынужден был признать, что она оказалась сильнее; ему оставалось лишь терпеливо ждать, а, ожидая — находиться с ней рядом.

В то время служба дофину занимала его почти целиком. Франсуа де Вивре состоял в небольшом рыцарском отряде, назначенном для обороны столицы. Порой он обходил дозором стены, порой нес караул в Лувре, королевской крепости, а порой командовал конными разъездами, которые высылались для осмотра местности; наконец, Франсуа получал порой привилегию оставаться во дворце вместе с личной охраной дофина. Именно в эти дни он узнал от одного посланца, скромного монаха, что его брат благополучно добрался до Ланноэ и пребывает там в добром здравии. Воспользовавшись своим доступом в королевский дворец, Франсуа отправился вымаливать для Жана прощение через одного из близких советников дофина, особенно напирая на то обстоятельство, что Жан де Вивре убил заведомого приспешника Карла Злого. Ходатайство Франсуа было изучено, но отклонено. Ответ гласил: убийство в церкви есть преступление слишком тяжкое. Существуют вещи, которых не может простить даже дофин…

Некоторое время спустя, в День всех святых, Франсуа узнал о высадке Эдуарда III. Тот прибыл в Кале во главе пятнадцати тысяч человек, весьма внушительного войска. Цель его была обозначена ясно: Реймс[41]. Эдуард собирался короноваться там королем Франции!

Парадоксально, но, узнав об этом, Франсуа испытал радость. В этот праздник, День всех святых, он не мог думать ни о чем другом, кроме смерти своего оруженосца. Вновь открывалась его незаживающая рана, а перспектива войны все-таки разгоняла мрачные мысли.

При объявлении этой новости Жилетта обрадовалась не меньше, чем Франсуа, но по другим причинам. Призрак мира резко отдалялся. Возобновлялась долгая распря. Теперь будет столько битв, столько крови и ненависти, что обе страны так и останутся непримиримыми врагами. Немало поколений сменит на земле друг друга, прежде чем англичанка сможет выйти замуж за француза!

На следующий день, второго ноября, Эдуард со своей армией покинул Кале; разделив ее на три части, он взял на себя командование одной из них, а остальные доверил старшим сыновьям — Черному Принцу и герцогу Ланкастерскому. Снова проследовали они через французские провинции: Артуа, Камбрези, Вермандуа, Тьераш, Шампань… Но в этот раз они встретили необычную ситуацию: сельская местность оказалась пуста; не было видно не только солдат, но и жителей.

Это было следствием распоряжений дофина. Именно он приказал, чтобы с приближением неприятеля крестьяне укрывались в городах вместе со скотиной и урожаем. Такая тактика, тактика пустой земли, удивила англичан, которые сначала сочли ее признанием немощи, но затем быстро ощутили на себе ее последствия. Не имея больше возможности кормиться на местности, они вынуждены были приняться за те запасы, которые взяли с собой, поэтому, добравшись до Реймса в начале декабря, войска были практически обессилены.

Тут английского короля поджидало новое разочарование. Он надеялся, что жители города охотно откроют ему ворота, но нашел их исполненными непоколебимой твердости, намеренными держаться до конца. Священный город желал принадлежать Франции. В середине января Эдуард III вынужден был снять осаду и увести изголодавшиеся войска. Он недооценил двух своих самых опасных противников: дофина и национальное чувство. Чудо, случившееся при Креси и Пуатье, не повторилось; король Англии познал первый провал за все время своего правления.

Он провел зиму в Бургундии, в ненадежных условиях. В это время дофин Карл готовился нанести ему новый удар — удар такой дерзости, что никто просто не мог его предвидеть…

Как раз на Сретенье, когда он находился в королевском дворце, Франсуа увидел идущего ему навстречу Робера де Фьенна, коннетабля Франции собственной персоной.

— Рыцарь, я предлагаю вам задание славное и опасное. Вы согласны?

Никогда еще, наверное, Франсуа не был так счастлив ответить «да» на заданный ему вопрос.

— Тогда вы должны отправляться немедленно, никого не предупреждая.

Вскоре Франсуа покинул Париж, следуя за коннетаблем в обществе нескольких сотен других рыцарей. Они выехали через ворота Сен-Дени приблизительно в нону. За воротами к ним присоединился другой отряд, возглавляемый графом де Сент-Полем; и далее, на протяжении всего пути, к ним примыкали все новые и новые группы.

Войско — потому что теперь это было настоящее войско — сделало привал у Сен-Дени. Франсуа заметил прибытие многочисленных повозок с провиантом и военным снаряжением. Судя по всему, речь шла об операции большого размаха, тщательно подготовленной в строжайшей тайне. Сколько их всего было? Имелись: тысяча рыцарей, их оруженосцы, несколько сотен арбалетчиков и люди из парижского ополчения — те самые, которые, являясь сначала самой твердой опорой Этьена Марселя, были теперь беззаветно преданы дофину.

На следующий день движение возобновилось, и очередная остановка была сделана в Мерю. Из Мерю отправились в Бове. Насчет целей экспедиции по-прежнему не было никаких указаний. Внезапно Франсуа это обеспокоило. Они находились в том самом краю, где вспыхнула Жакерия. Не запылало ли тут новое восстание? Не для того ли здесь эта армия, чтобы подавить его? Неужели повторится былой кошмар?

Нет… Как раз после Бове коннетабль велел остановить армию и сообщил то, что знали до сих пор одни лишь начальники:

— Мы отправляемся в Англию!

Восторг поднялся неописуемый. Выходит, покуда английский король истощает свои силы во Франции, дофин решил поразить его собственную страну в самое сердце, неосторожно оставленное без защиты! Им предстоит высадиться, проскакать до самого Лондона, освободить короля Иоанна и привезти его обратно! Им предстоит выиграть войну!.. Франсуа был по-настоящему счастлив: он уже видел себя в Хертфорде, забирающим Ариетту — со щитом «пасти и песок» на груди, с копьем в руке…

Наконец войско прибыло в Кротуа, где встало на квартиры. Началось долгое ожидание. К ним присоединился отряд фламандских волонтеров. Но корабли запаздывали. Из них приплыла одна часть, потом другая, но все равно недостаточно, чтобы переправить за море всех. Франсуа помрачнел. Он открыл для себя второе лицо войны — скуку. За несколько часов действия приходилось платить неделями праздности…

И вот 3 марта 1360 года корабли прибыли в достаточном количестве. Начиналось великое отплытие! Франсуа поднялся на борт и вышел в открытое море. Вокруг белели десятки других парусов. На верхушке каждой мачты развевались золотые лилии. Франсуа покинул Англию, переодетый лакеем, блюющий в трюме рыбачьего суденышка, а вернется туда в доспехах, на коне и с оружием в руках!

Ветра дули неблагоприятные для французского флота. Быстро перебравшись через Ла-Манш, суда несколько дней не могли пристать к берегу. Всякий раз, когда казалось, что настал подходящий момент, ветер отгонял корабли обратно в море. Только утром 15 марта направление ветра сменилось. Флот причалил в Уинчелси, в семидесяти милях к северу от Гастингса, как раз там, откуда триста лет назад другая армия, прибывшая из Франции, начала свое вторжение в Англию.

Высадка прошла в хорошем порядке. Город Уинчелси располагался на возвышенности, на некотором удалении от берега. Коннетабль составил три отряда: впереди — арбалетчики с парижскими и фламандскими пехотинцами под командой Жана де Невиля, племянника маршала д'Одрема; в центре — первый рыцарский отряд под его собственной командой; и в арьергарде — последний рыцарский отряд во главе с графом де Сент-Полем.

Франсуа попал в арьергард. Никогда он не испытывал столь сильной радости. Он оставил забрало открытым и полной грудью вдыхал воздух Англии. Стояла та переменчивая мартовская погода, когда солнце и облака беспрестанно сменяют друг друга… До первых строений городка Уинчелси добрались быстро; затрубили трубы, развернулись знамена. Все, начиная с коннетабля и кончая простым пехотинцем, закричали: «Монжуа, святой Дени!»

Немедленно началась резня. Почти все население Уинчелси находилось в церкви на воскресной службе. Пехотинцы ворвались туда первыми и натешились вволю, не обращая внимания на святость места: они насиловали женщин и убивали всех подряд, включая детей и духовенство. Никому не было ни пощады, ни жалости. В тот день несчастные обыватели Уинчелси стали жертвой чувства, наиболее укорененного в человеческом сердце, — мести.

Потом настал черед домов, и вскоре весь город сделался добычей пламени. Но англичане на своей земле были такими же грозными бойцами, как и на чужой, что и не замедлили доказать. Нагрянул их первый отряд — лучники и пехотинцы. Они были многочисленны — больше тысячи человек. Это показывало, что расчет на внезапность не оправдался. Двенадцать дней французский флот плыл на виду у англичан, вдоль самых берегов, и власти успели принять меры. Со всех сторон к Уинчелси подтягивались теперь вооруженные подкрепления.

Первыми их натиск выдержали пехотинцы и отряд коннетабля. Схватка была жестокой, беспощадной как с той, так и с другой стороны, но поле боя осталось все-таки за французами. Почти сразу вслед за первым налетел и второй отряд, составленный в основном из лучников. Французам пришлось отступить. Путь на Лондон к королю Иоанну, который некоторым казался широко открытым, на самом деле был надежно защищен…

С самого начала схватки Франсуа пребывал в бездействии. Арьергард графа де Сен-Поля, куда он попал, представлял собой резерв, поэтому сир де Вивре вместе с другими просто неподвижно сидел на коне посреди пылающего города. До них долетели несколько стрел, потом показались французские всадники. Они отступали в правильном порядке, а по рядам передавался приказ коннетабля:

— К кораблям!

С тоской в душе Франсуа развернулся вместе со своими товарищами. Высадка в Уинчелси не станет началом славного завоевания, на которое он так надеялся. Это была всего лишь вылазка, разведка боем.

Они спустились к берегу и достигли порта. Франсуа спешился. Моросило. Он держал своего коня под уздцы, когда вдруг почувствовал, как его толкнули в спину. Толчок был такой силы, что Франсуа растянулся во всю длину. Он хотел встать, но помешала боль. В него угодила стрела.

Франсуа остался на земле. Продолжался дождь; вода затекала ему внутрь доспехов. Он оставался в сознании, более того — был совершенно спокоен и даже счастлив! Значит, он умрет на английской земле. Какая слава! Если все остальные погибали, защищая свою страну или даже во время бегства, то он, возможно, будет единственным французским рыцарем, который пал как завоеватель. Ариетта придет плакать на могилу героя.

Франсуа захотелось в последний раз взглянуть на перстень со львом, и он, превозмогая боль, попытался стянуть железную перчатку. Тут Франсуа почувствовал, как его подхватили чьи-то сильные руки, и он оказался на корабле. Видя, что сир де Вивре не шевелится, его товарищи не сомневались в том, что он мертв; одного его движения хватило, чтобы к нему пришли на помощь.

Если ветра препятствовали французам достичь Англии, то во время их возвращения все обстояло наоборот. На следующий день флот уже достиг Булони. Франсуа вместе с остальными ранеными поместили в бенедиктинский монастырь, монахи которого славились своим искусством врачевания. Рана, по счастью, оказалась не слишком глубока, и жизни рыцаря не угрожала опасность, тем не менее, он нуждался в тщательном уходе. Начался долгий вынужденный отдых…

Скоро весть о высадке в Уинчелси разнеслась по всей Франции. Пусть операция и не принесла успеха в плане военном, но в плане психологическом он был неоспорим. Все королевство рукоплескало смелому предприятию дофина, и рыцарство, столь опозорившее себя при Пуатье, вернуло часть былого уважения.

Реакция англичан была, разумеется, противоположной. Эдуард впал в настоящее бешенство. Он покинул Бургундию и двинулся к Парижу, опустошая все на своем пути. Он поклялся захватить столицу вкупе с дофином.

Этот последний поджидал своего соперника. Стены, отремонтированные Этьеном Марселем, были укреплены еще лучше, гарнизон располагал многочисленными, закаленными в сражениях бойцами: Париж стал неприступен. 31 марта Эдуард III прибыл в Арпажон, где не оставил ни одной живой души, ни одного целого дома. Потом английский король продолжил свой путь и шел, пока не наткнулся на парижские стены. Не имея достаточно средств, чтобы начать осаду, он обратился против окружающей столицу местности и разорил ее всю вдоль и поперек. Вскоре Лонжюмо, Орли, Монлери, Шатильон, Монруж, Жантильи, Кашан, Исси, Вожирар, Берси сделались добычей пламени.

С высоты своих стен парижане в унынии наблюдали пожары. Среди них было много окрестных крестьян, укрывшихся в городе; они видели, как горят их собственные дома. Росло общее возмущение и озлобленность против дофина: его обзывали трусом, требовали вылазки… Но тот не обращал на это никакого внимания. Он-то знал, что согласись он на битву — и англичане, на чьей стороне было военное преимущество, одержат верх. Сейчас они терзают страну, но скоро сами останутся без сил.

Жилетта вместе со всеми остальными смотрела на дымы пожарищ, поднимающиеся над равниной. От Франсуа после его внезапного отъезда на Сретенье не было никаких известий, но что-то подсказывало ей, что он не погиб. При виде пожаров Жилетте трудно было скрывать свою радость. Как эти языки пламени согревали ей сердце! Даже судьба Берси, родной деревни, была ей безразлична. Подумаешь, какая важность, что ее дом обратится в пепел, зато вот-вот свершится то, что она столь пылко призывала в своих молитвах. Эта война велась безжалостно; она накопила так много ненависти, что никогда, никогда не будет возможен мир между французами и англичанами!

Мир наступил почти сразу же после этих событий. 12 апреля, на Фомино воскресенье, Эдуард III снял осаду и отступил со своими уставшими, голодными войсками. На следующий день, когда он находился возле Шартра, разразилась страшная гроза — ничего подобного не было на памяти людской. Градины величиной с булыжник побили множество лошадей, а также рыцарей, которых не уберегли даже шлемы. Повозки были разбиты, поклажа пропала, а люди и животные застряли в непролазной грязи. Над остатками английской армии верх одержало небо…

Сознавая всю непрочность своего положения и напуганный тем, что было, возможно, знаком божественного гнева, Эдуард III с великой радостью встретил предложение о мире, с которым к нему явились папские легаты. Переговоры начались в местечке Бретиньи близ Шартра.

8 мая 1360 года в Бретиньи был заключен мир. Его условия оказались суровы: Англия забирала у Франции треть королевства (в сущности, весь юго-запад). Но по сравнению с договором, отвергнутым Генеральными штатами, облегчение выглядело значительным. К тому же на четверть был сокращен королевский выкуп, и король мог, наконец, вернуться во Францию.

Париж не помнил такого ликования. Меньше чем за какой-нибудь месяц благодаря невероятному повороту событий люди перешли от отчаяния к восторгу. Колокола на всех церквах звонили во всю мочь, прохожие целовались на улицах, а из подвалов королевского дворца выкатывали бочки с вином, и на любом перекрестке каждый мог пить, сколько влезет!

Жилетта пила вместе с другими, чтобы утопить в вине свою боль, и, опьянев, пришла к твердому решению: во что бы то ни стало она хочет вновь увидеть Франсуа. Поэтому она запрется в доме у паперти и будет ждать. Когда король вернется в Париж, он непременно пойдет к мессе в собор Богоматери, а поскольку Франсуа будет в его свите, она увидит своего возлюбленного. Это было все, на что она теперь рассчитывала…

Франсуа в своем булонском монастыре узнал о мире, подписанном в Бретиньи, несколькими днями позже. Рана его уже зажила, но он еще не вернул себе все силы. Поэтому когда он явился к отцу настоятелю и поделился желанием возвратиться в Париж, тот удивился. Франсуа рассказал ему о недавних событиях своей жизни, объяснив, что, прежде чем встретиться вновь с невестой, он всенепременно хочет выяснить, что с ним происходило во время его летаргии. Он опасается, не совершил ли какого греха.

Аббат расхохотался:

— Что вы мне голову морочите? Грешит одна только душа, а при вас тогда вашей души не было. Неужели вы такой негодный христианин, что не знали этого?

Франсуа настаивал:

— Но я же не знаю, что делал в то время…

— Зато Бог знает, ему одному и судить.

— Как же мне быть теперь?

Аббат по-дружески положил ему руку на плечо.

— Оставайтесь… Король наверняка высадился в Кале, а Булонь к Кале гораздо ближе, чем Париж. К тому же вам не помешает подольше побыть вдали от мира. В вашей жизни настает ответственный момент; немного размышлений и молитв пойдут вам только на пользу.

Франсуа провел в обители самые спокойные месяцы своей жизни. После всего пережитого ему просто необходимо было прийти в себя, как в физическом, так и в моральном смысле. В богослужениях и общих молитвах он участвовал мало, удовлетворяясь тем, что ходил ежедневно к повечерию, часов около трех ночи, да и то скорее лишь из вежливости в отношении монахов, чем по-настоящему взыскуя благодати.

В течение этих долгих дней, когда ему больше нечем было занять себя, кроме размышлений, он вдруг додумался до мысли, которая удивила его самого: Франсуа обнаружил, как мало места занимает религия в его жизни. Разумеется, это было следствием его воспитания. Его отец смотрел на такие вещи сурово, по-рыцарски, считая их уделом в первую очередь духовенства и женщин. Мать вела с ним странные мистические беседы. Ангерран толковал больше о нравственности, нежели о вере. Но, может, его встреча с Богом назначена просто на более поздний срок?

Монастырь располагался на холме, вздымавшемся высоко над морем, и Франсуа приобрел привычку устраиваться на скалистом мысу, вне стен. Стояло начало июня, и он проводил там часы напролет, а то и целые дни, наблюдая за повадками больших белых птиц. Не сразу он понял, почему его так зачаровывало это зрелище: ведь оно имело прямую связь с его собственной жизнью.

Впрочем, порой ему чудилось, что он сам птица. Он вытягивался на самом краю обрыва; стоило повернуть голову в одну сторону, и он оказывался среди трав и цветов, таких близких, что они расплывались в глазах; стоило повернуть в другую, и он парил над синей необъятностью, у которой не было ни конца, ни края. Легкое движение головы — и он возвращался на землю, еще одно легкое движение — и он снова взлетал выше самой высокой колокольни…

Белых птиц были тысячи, и их неумолчный гвалт вовсе не был ему неприятен, этот звук околдовывал Франсуа. Они устраивали гнезда прямо в отвесной скале, возвышавшейся над морем. Франсуа не уставал смотреть, как они взлетают, широко взмахивая крыльями, и вновь возвращаются с кормом для потомства.

Улетать и возвращаться… Что другое делал Франсуа в своей жизни после того прибытия в Куссон во время Черной Чумы? Сначала он отправился странствовать по Бретани, потом — под Пуатье, потом — в Англию, потом — в Париж, потом — в Мо, потом — в Англию, чтобы добраться наконец сюда…

Порой Франсуа видел птенцов, которые, выбравшись из гнезд, пускались в свой первый полет. Как же неуклюжи были его собственные первые шаги: лес Броселианд, двойняшки, медведь! Счастье еще, что, как и молодняк, вылетевший из гнезда, он обрел взрослых помощников, которые вели его и поддерживали: Ангерран, Туссен, крестная…

Впервые Франсуа прибыл в Куссон в конце 1349 года, сейчас середина 1360-го — за эти десять с лишним лет многое сильно изменилось. Настала пора соединиться со своей голубкой и свить вместе с ней гнездо.

Франсуа отправился в Кале 8 октября 1360 года. Он только что узнал, что король Иоанн со своей свитой покинул Лондон. Чтобы добраться до английского порта, каким считался отныне Кале, Франсуа решил ехать вдоль берега и теперь с удовольствием гнал коня у самой кромки моря, там, где затухают волны. На него опять нахлынули старые воспоминания. Вспомнилось Маргариткино предсказание: ведь он ехал за своей второй раковиной, за своей второй райской любовью… Он вспомнил также и то, что говорила ему Маргаритка о его аде. Но она ошибалась: существует ли, существовал ли и будет ли существовать этот ад?..

Король Иоанн по прозванью Добрый и Франсуа де Вивре прибыли в Кале в один и тот же день, 10 октября 1360 года. Иоанна Доброго сопровождал его младший сын, маленький Филипп, герой Пуатье, а также Черный Принц с двумя младшими братьями, решивший этим путешествием оказать честь королю. Были в свите и многие французские рыцари, заплатившие свой выкуп одновременно с королем, а также прочие английские и французские особы, среди которых находилась и подопечная Французской Мадам Ариетта де Сенклер…

Франсуа сразу же заметил ее силуэт в конце процессии — единственный женский силуэт среди этого скопища рыцарей, оруженосцев, лиц духовного звания, магистратов… Ее маска! На ней была голубиная маска! Она осмелилась! Восхитительная, дерзкая Ариетта, которая не поколебалась в присутствии короля и всех этих принцев заявить о себе тем способом, который нравился ей самой…

Растолкав латников, хотевших оттеснить его, Франсуа пробился к кортежу и приблизился, наконец, к ней. Слова, пришедшие ему на язык, были те же самые, что при первой их встрече:

— День добрый, зеленоглазая голубка.

И он зажмурился, чтобы услышать ответ:

— День добрый, мессир лев…

Голос не изменился. И Франсуа почувствовал в нем любовь с такой же уверенностью, как и раньше, когда был слепым. Ничто не изменилось, все готово было возобновиться с той самой точки, где прервалось.

Им требовалось столько сказать друг другу, что, как это ни парадоксально, скача бок о бок, они обменялись всего несколькими словами. Большую часть времени они просто глядели друг на друга и улыбались. Франсуа был удивлен, заметив, что кортеж направляется туда, откуда он только что приехал. Оказалось, что французский король дал обет совершить в случае освобождения паломничество к Божьей Матери Булонской, и именно там его дожидался дофин в окружении всего двора. Встреча короля и наследника произошла при таком ликовании, какое только можно себе вообразить. Народ кричал, пел, смеялся, танцевал. Кончились несчастья! Настал мир на вечные времена!

По дороге Ариетта и Франсуа рассказали друг другу о самом главном. Ариетта довольно быстро оправилась от своей раны. За нее вступилась Французская Мадам, и король, частично в ответ на просьбы своей матери, частично восхищаясь храбростью молодой женщины, проявил милосердие. Ариетте надлежало лишь вернуться в Хертфорд и не покидать его впредь. Когда будет подписан мир, она сможет уехать к своему суженому…

Смерть Изабеллы Французской в конце августа 1358 года и возобновление войны резко изменили ее положение. Теперь она превратилась в настоящую пленницу, заточенную в одном из застенков Хертфорда. Но худшим для нее стали визиты английских рыцарей, которые добивались ее руки. Они утверждали, что Франсуа погиб. Ариетта отказывалась этому верить и стращала тем, что, если ее вынудят выйти за одного из них, она убьет его, спящего, в первую же брачную ночь. Тон ее был достаточно убедителен, чтобы никто больше не настаивал. Но, наконец, прибыло чудесное известие о мире, подписанном в Бретиньи, а вслед за тем и разрешение уехать вместе с королем Франции.

Франсуа, со своей стороны, рассказал о смерти Туссена и бегстве Жана. Зато о нападении на него и о потере памяти едва упомянул, не называя при этом имени Жилетты. Был он так же сдержан и насчет высадки на английском берегу. Он знал, что резня в Уинчелси потрясла англичан, и не хотел излишне пугать свою спутницу.

Король двигался не спеша. Прежде чем вернуться в Париж, Иоанн Добрый хотел сначала проехаться по своей стране. Повсюду он встречал то же воодушевление, тот же пыл. Иоанн Добрый был популярен в народе. Народ не интересовался ни политикой, ни тем, как управляют государством, он знал только одно: Иоанн Добрый под Пуатье не побежал. Он дрался до конца. Значит, он герой. К тому же людей привлекает представительный вид, а король, несмотря на свои сорок лет, держался на белом коне очень осанисто…

Одна остановка следовала за другой: Сент-Омер, Эден, Амьен, Нуайон, Компьен… В каждом новом городе королевская свита становилась все многочисленнее. Ариетта и Франсуа были в ней не единственной парой. Ко многим освобожденным рыцарям присоединились их жены, да и дофин прибыл в сопровождении дам. Но все же присутствие англичанки и французского рыцаря, собиравшихся пожениться, было замечено всеми. Эта чета стала словно живым символом вновь обретенного мира; их союз трогал сердца и поражал воображение.

Слух об этом достиг и ушей короля; он пожелал их видеть. Дело происходило в Компьене. Ариетта и Франсуа преклонили колена перед своим государем. Тот велел им подняться и попросил Франсуа рассказать о своей рыцарской жизни. Ничто он так не любил, как воинские подвиги, поэтому весьма лестно оценил рассказ. Еще больше ему понравилась история с ночным турниром. А тот факт, что боец, столь бесславно выбитый тогда из седла, был вовсе не французским рыцарем, а английской дамой, не только позабавил его, но и успокоил самолюбие. Когда Франсуа закончил свою повесть, король пришел в превосходное расположение духа.

— Рыцарь, в качестве свадебного дара и в честь счастливых дней, которые мы переживаем, я жалую вам любую милость, какая только есть в моей власти.

Франсуа преклонил колено. Он мог бы сейчас просить золото, титул, замок. Но он ни на мгновение не поколебался:

— Государь, я прошу о помиловании для моего брата.

— Что он сделал?

Услышав ответ, Иоанн Добрый нахмурился. Убийство, усугубленное святотатством, считалось тогда самым непростительным из преступлений. Но помилование, тем не менее, было в его власти…

Король Иоанн торжественно въехал в Париж в воскресенье 13 декабря 1360 года. Восторг был еще большим, чем при объявлении мира. Мир — понятие отвлеченное, тогда как на короля можно смотреть, его можно почти коснуться.

Вступив в город через ворота Сен-Дени, Иоанн Добрый направился прямо к собору Парижской Богоматери, чтобы прослушать «Те Deum». Он ехал на своем белом коне, под золотым балдахином, который поддерживали копьями четыре всадника. За ним следовали дофин и остальные сыновья, а также его кузен и зять Карл Злой, недавно изъявивший смиренную покорность, в которую по-настоящему никто не верил. Замыкали процессию многочисленные рыцари и благородные дамы.

Ариетта была в зеленом платье. На ее рыжих волосах красовалась шляпка в виде голубки с расправленными крыльями. Франсуа оставался в своих доспехах, со щитом «пасти и песок» на груди. Погода стояла чудесная: холодный и сухой декабрьский денек. Они достигли паперти, спешились вместе со всеми остальными и присоединились к толпе, входящей в собор.

Из окна на третьем этаже Жилетта заметила их с первого же взгляда. В свите короля были сотни людей, вокруг толпились тысячи, но подружка Франсуа узнала своего возлюбленного и его невесту сразу, как только они приехали. На Франсуа она едва взглянула, но зато глаз не сводила с его нареченной: какая красота, какое изящество, и главное — какое благородство! Рука об руку они поднялись по ступеням собора под звон колоколов. Казалось, это празднуют их свадьбу.

Колокола умолкли, и внутри началась церемония. Наружу вылетали слова песнопения, и толпа хором повторяла их:

— Те Deum laudamus…

Приникнув к своему окну, Жилетта тоже слушала эту ликующую молитву. Только что Франсуа и его невеста прошли мимо, даже не бросив взгляда на дом. Ни тот, ни другая ни на миг не задумались о ней. Жилетта не вызвала у него ни интереса, ни беспокойства, а у нее — ни любопытства, ни ревности. Одним она была забыта, другой — неведома; это выглядело так, словно ее и не существовало вовсе.

Те Deum laudamus… Тебя, Боже, славим… Спасибо тебе, Господи, что сделал меня шлюхой! Спасибо, что дал мне мужчину, а потом отнял его у меня! Спасибо, что обманул! Жилетта закусила губы, чтобы не богохульствовать. Сейчас она покинет этот дом, в котором ей ничто не принадлежит, и вернется к мадам Гильеметте. А потом, через несколько лет, когда очарование юности пройдет, мадам Гильеметта избавится от нее, и она отправится в другой дом на улице Глатиньи, уже не такой известный. Еще через несколько лет она докатится до дома свиданий в квартале бедноты. Потом настанет миг, когда ее не возьмут ни в один бордель, и ей придется отдаваться нищим прямо на улицах, на голой земле, задницей в канаве…

Такая вот она, шлюхина жизнь. А ведь Жилетта из Берси была именно шлюхой. Просто ей хватило безумия забыть об этом…

Пока в соборе шла церемония, Жилетта пыталась приготовиться к тому будущему, которое ее ожидало. Единственно, откуда она могла черпать силы, это из своих воспоминаний. Они принадлежали только ей, они были ее собственностью, даже худшие, и никто не сможет отнять их у нее. Но сверх всего — то, что происходило во время беспамятства Франсуа. Хотя это были самые бедные и заурядные воспоминания: он болел, она была счастлива, и ничего больше. Но зато в то время он принадлежал лишь ей одной. Только она да Бог знали об этом, и она не забудет тех дней до самой своей последней минуты.

Вдруг Жилетта застонала. А пояс? Ей придется расстаться с золотым поясом, под страхом навлечь на себя такую же кару, которой подвергли несчастную Раулину ла Шаботт!.. Она задрожала всем телом. Она не сможет! Нет, она ни за что не сможет! Этот пояс стал для нее всем. Расстаться с ним — значит потерять все. В нем — ее гордость, ее счастье, смысл существования, жизнь…

Она развязала золотой пояс и провела им по щеке. Какой он мягкий! Как шелк. Но в то же время золотые нити наверняка должны быть прочнее канатов, которыми тянут баржи… В первый раз Жилетта улыбнулась. Конечно же нет, никогда она с ним не расстанется… И как только она смогла быть настолько глупой, чтобы поверить в это?

Она встала на табуретку, сделала скользящий узел, привязала другой конец к потолочной балке и просунула голову в петлю. Окно было прямо перед ней. Какое-то время она стояла и улыбалась, лаская себе шею поясом, а внизу толпа пела о своей радости…

Колокола звонили во всю мочь. Вышел король, сопровождаемый дофином, рыцарями и благородными дамами. Франсуа и его невеста находились далеко позади, но Жилетта сразу же заметила их, идущих бок о бок. Ликующие крики толпы были столь громкими, что почти перекрыли гром колоколов. Тогда Жилетта оттолкнула табуретку ногой, и все исчезло разом: король и дофин, Франсуа с Ариеттой, колокола собора Богоматери и Париж…

Глава 14

ФРАНЦУЗСКАЯ МАДЕМУАЗЕЛЬ

Ариетта де Сенклер и Франсуа де Вивре прибыли в обитель Ланноэ утром 24 декабря 1360 года. За ними следовали тяжело груженные мулы — поскольку Ариетта приехала во Францию со всем своим имуществом, — а также небольшой отряд латников, которых Франсуа нанял в Париже, чтобы уберечь себя от неприятных встреч.

Однако Франсуа, не единожды проезжавший Ланноэ, не узнавал монастыря. Сейчас он был окружен высокой стеной, и у амбразур несли стражу солдаты. Ступив внутрь, Франсуа де Вивре объявил о себе, и скоро настоятельница вышла ему навстречу.

Франсуа поклонился крестной своего брата, представил ей ту, что вскорости должна стать его женой, и спросил об изменениях, случившихся в монастыре. Настоятельница объяснила, что укрепить его пришлось из-за войны. Дабы избежать любой нежелательной случайности, стража полностью отделена от сестер, но солдаты, тем не менее, имеют право бывать в часовне; ради этого настоятельница разделила ее перегородкой на две части. Монахини держатся в глубине, мужчины — рядом с алтарем…

Франсуа сообщил, что привез помилование для своего брата и хотел бы увидеться с ним. Настоятельница Ланноэ с трудом сдержала слезы. Жана здесь нет. Он отказался обосноваться в монастыре и обитает в какой-то хижине неподалеку… Франсуа хотел идти к нему туда немедля, но она его удержала.

— Не собираетесь ли вы жениться?

— Да, матушка.

— Тогда почему не сегодня же, в том самом месте, где заключили брак ваши родители? Сходите исповедаться; потом повидаете вашего брата и вернетесь к повечерию. Мы освятим ваш союз перед полночной мессой.

Франсуа поблагодарил настоятельницу. До этого он рассчитывал устроить венчание в Вивре, но если церемония произойдет здесь, она будет еще более волнующей… Явился монах-францисканец, и Франсуа исповедался. Он подробно рассказал о своей беспутной жизни в Париже, что, однако, нисколько не смутило святого отца; он признался также в том, что, прежде чем уехать, обнаружил Жилетту, висящую на золотом поясе, и считает себя отчасти виновным в ее смерти. На этот раз духовник проявил больше суровости, но отпущение грехов все-таки дал.

Франсуа осведомился о дороге к хижине и сразу же ушел.

Снег падал крупными хлопьями. Франсуа немного заплутал в этом мрачном холмистом лесу, но, в конце концов, заметил вдалеке дымок. Туда он и направился.

Это была пастушья хижина самого убогого вида, сложенная из диких камней. Посреди земляного пола имелся очаг, а вместо трубы — просто дыра в крыше. Услышав, как кто-то вошел, Жан, до этого спавший, одним прыжком вскочил.

Франсуа даже попятился, увидев брата. Волосы достигали тому до плеч. У него были висячие усы и длинная узкая борода глубокого черного цвета. На его худобу было страшно смотреть, изможденное лицо походило на маску мертвеца; под изодранным студенческим платьем виднелись впалая грудь и выпирающие ребра. Золотая булла казалась выросшей.

Франсуа был так потрясен, что даже забыл объявить своему брату новость, которую принес.

— Что ты тут делаешь?

Жан улыбнулся, обнажив почерневшие зубы.

— Сам видишь — живу.

— Но ведь так нельзя жить!

— Отчего же? Симеон Столпник тридцать пять лет прожил на колонне высотой с дерево. По сравнению с этим тут просто дворец. Я пью дождевую воду и талый снег, ем насекомых и грызунов, а время от времени какой-нибудь путник подает мне в виде милостыни кусок хлеба.

Франсуа вспомнил своего брата захмелевшим, среди девок, яств и вина. Он не понимал.

— Это ради искупления смерти Берзениуса?

— Плевал я на него! Он лишь получил по заслугам.

— Почему же тогда?

Жан пристально посмотрел на Франсуа своим горячечным взглядом. Снаружи заметала метель, и пламя очага поднималось столбом, затягиваемое дырой в потолке.

— Тебе скажу. Я ищу Бога.

— Таким способом?

— Этот — единственный!.. Явившись сюда, я поставил на себе точку, и я все понял… Помнишь, что я говорил тебе, когда мы встретились в «Старой науке»?

— Разве такое забудешь?

— Как же я был глуп тогда! Глуп, глуп, тысячу раз глуп! С каким тщеславием, с каким ребяческим самодовольством я бахвалился своим диспутом с крестным, своей победой над авиньонским студентом!

— Да нет же, напротив, это было великолепно!..

— Ты мне даже сказал, что это тебе напоминает собственные фехтовальные подвиги или что-то в этом роде. Но хуже всего, что я сам во все это верил! Искренне верил, что мы с тобой оба будем победителями, героями: ты — телом, я — духом; что мы оба созданы быть первыми: ты — в схватках с оружием, я — в ученых спорах…

— Ну да, да! Именно так…

— Именно так для тебя, но не для меня! Моя цель — быть побежденным! Понимаешь это? На мою беду природа одарила меня слишком требовательным умом. Со времени диспута с крестным я не мог спокойно слышать чей-нибудь аргумент, чтобы тут же не попытаться опровергнуть его, и мне это всегда удавалось. Но всякая истина обладает своей противоположностью: чем больше я читал, тем меньше я верил, чем больше я занимался науками, тем дальше отходил от Бога!

Франсуа смотрел на своего брата, скрючившегося на голой земле, и понял вдруг, что упадок физический просто ничто в сравнении с постигшим того упадком духовным. Он был потрясен этим.

— Франсуа, в книгах я искал именно Бога! После той страницы я ждал, что вот-вот появится архангел и поразит меня золотым мечом, что он пронзит мне сердце и меня, наконец, постигнет озарение. Но архангел так и не явился… Я видел только ученых докторов, светочей Церкви. Они выходили на ристалище один за другим, и я всех их побил. Я вышиб их из седла, искрошил на мелкие кусочки. Они поверглись в прах, и сами стали прахом!.. На мое несчастье, в области рассудка я — Черный Принц, вечный победитель… Но когда я прибыл сюда и поразмыслил над этим, у меня появилась безумная надежда!

Франсуа готов был заплакать, так растрогала его речь брата.

— Какая? Говори скорее!

— Я сказал себе, что именно наука отвращает меня от Бога. Единственное средство обрести Его — это позабыть все, что я знал. Почему у последнего из рабов, у самого тупого из деревенских дурачков, у самого безумного из питомцев приюта Сен-Ги есть вера, а у меня нет? Я отгородился от мира, я попытался стать таким невеждой, таким глупцом, таким умалишенным, каким только возможно. Я перестал говорить, думать, я сделался смиренным, и я ждал…

— И ты нашел?

— Я нашел только себя самого. Одиночество и скуку — вот что я нашел! Тогда я взбунтовался. Я требовал у Бога, чтобы Он проявил себя, пусть даже поразив меня молнией… Как-то в грозовую ночь я встал на самой высокой скале и бросал в небо такие богохульства, каких даже бесы никогда не слыхали. А молния угодила в монастырь!..

Жан рывком поднялся и схватил своего брата за руку.

— Франсуа, нами правит случай! Ларчик пуст! Прав был мэтр Эрхард: в том и состоит великая тайна.

Он помолчал.

— Но если Бога не существует, кто мне тогда скажет, почему умерла наша мать?

— Почему только она?

— Потому что я этого не хотел…

Жан опустился на землю. Он заговорил более спокойным голосом, тоном фаталиста.

— Сейчас я знаю, что ничего здесь не найду. Единственной надеждой было бы продолжить учиться. Не для того, чтобы написать книгу, — я уже не настолько самонадеян, — но чтобы прочитать ее. Должна же существовать такая, одна-единственная, которая откроет истину. Ради нее я буду готов на все. Если она написана на сарацинском языке, я выучу и сарацинский. К несчастью…

Франсуа вдруг вспомнил, чего ради, собственно, пришел.

— Жан, ты снова сможешь учиться. Я принес тебе помилование!

— Кто может помиловать меня после того, что я сделал?

— Король Франции. Вот грамота о прощении.

Жан де Вивре ошеломленно пробежал влажными глазами пергамент, который протянул ему брат.

— Как смогу я тебя отблагодарить?

— Объяснив мне кое-что. Есть вопрос, на который ты один можешь ответить.

Франсуа рассказал ему о своем забытье и поделился опасением, что не до конца восстановил память, особенно в том, что касалось волков. Жан, вновь обретя живость ума, выслушал его с обостренным интересом.

— У всех нас неполная память, но об этом знают очень немногие. Древние утверждали, что это боги забирают себе часть нашей памяти, просто так, шутки ради. Но, сделав усилие, мы можем вернуть ее себе. Например, известно ли тебе, какими были твои первые слова, а, героический рыцарь?

— Нет. Мои воспоминания начинаются с Иоаннова дня тысяча триста сорокового года.

— Ты сказал: «Боюсь».

— Откуда ты знаешь?

— Как-то подслушал разговор между нашими родителями…

Тут Франсуа и в самом деле ощутил испуг. Но он хотел идти до конца. То, что он делал сейчас, в этой пастушьей хижине, было настоящей исповедью. Он рассказал брату и о Жакерии, и о гибели Туссена.

Жан покачал головой.

— Битва против волков. Ты был заранее обречен на поражение, потому что сражался против части себя самого.

— Но что же мне было делать? Остаться в Париже, как трусу? Допустить, чтобы вырезали рыцарство?

— Нет. Тогда бы в тебе восстал лев. Я же говорю: ты был заранее обречен на поражение.

— Значит, волки во мне точно есть.

Жан ответил не сразу. Франсуа почувствовал, что настает решительный момент.

— Обернись…— проговорил Жан.

Франсуа оглянулся и заметил груду костей, сложенных у стены.

— Что это?

— Шесть волчьих черепов. Они здесь уже около двадцати четырех лет, точнее, со Сретенья тысяча триста тридцать седьмого года. За девять месяцев до твоего рождения…

Франсуа пробрала дрожь.

— В этой хижине ты и был зачат, под взглядом шести волчьих голов. Они были отрублены накануне. Мне это рассказал один монах, который на следующее утро нашел здесь наших заснувших родителей…

Объятый ужасом, Франсуа все не мог отвести глаз от шести черепов.

— Кто их отрубил? Зачем?

— Не знаю. Я все тебе сказал.

— Жан, ты ведь еще что-то про меня знаешь!

— Быть может. Но пока еще слишком рано. Это лишь смутило бы тебя. Теперь ты должен взять жену, наплодить детей и сражаться. Сейчас время львов. Время волков придет позже.

Франсуа взглянул на Жана с каким-то удивленным восхищением.

— Вынужден тебе подчиниться. Ты на два года младше меня, но всегда был мне старшим братом.

Вдали, на монастырской колокольне, прозвонили повечерие.

— Придешь на мою свадьбу?

— Нет. Но мысленно я буду с тобой. Я собираюсь уложить вещи и, как только зазвонят заутреню, пойду в Париж. Пуститься в дорогу в час Рождества Господня — это мне по душе. Словно я вновь начинаю свой долгий путь к Нему…

Пока Жан говорил, Франсуа пытался вообразить отца и мать, занимающихся любовью в хижине, при свете очага, и испытал чувство ужаса: каким-то необъяснимым образом это видение напомнило ему черный сон. Пора уходить. Он избавился от кошеля, висевшего на поясе, и протянул его брату.

— На твое путешествие тут золота хватит. В дальнейшем я прикажу регулярно посылать тебе деньги в Корнуайльский коллеж…

Братья обнялись.

— Будь счастлив в семье и победоносен в битвах!

— А ты будь побежден своей книгой!

Франсуа вышел наружу. К его удивлению, снегопад кончился. Стояла тихая, ясная ночь. Внизу, в долине, Франсуа заметил цепочку огней, двигавшихся в сторону обители. Это крестьяне Ланноэ спешили в церковь. Из-за снежного покрова стояла мертвая тишина, и в зрелище было что-то феерическое. Без всякого перехода смута сменилась миром. Волки исчезли, словно под воздействием каких-то чар. Жан прав: их нужно выкинуть из головы, словно их никогда и не было, но помнить все же, что однажды они вернутся…

Франсуа вдруг пришло на ум, что он забыл спросить у брата, о чем же тот все-таки говорил с Папой. Но на этот вопрос он наверняка не получил бы ответа…

Он спустился в долину. Колокола Ланноэ звонили беспрестанно, созывая людей на его венчание. Крестьяне шли по снегу размеренным шагом, каждый нес фонарь, почти все кутались в овчины. Завидев сира де Вивре, они обнажали головы, некоторые опускались на колени. До Франсуа, совершенно сбитого с толку, вдруг дошло, что ведь он стал их сеньором. Ланноэ входит в Куссонскую сеньорию, и после смерти Ангеррана теперь он — сир де Куссон.

Франсуа вошел в монастырь через ворота, у которых не было охраны. В это время не приходилось опасаться никакого нападения: все, даже самые заядлые разбойники, чтят рождественскую ночь.

Во внутреннем дворе Франсуа наткнулся на обугленное здание — наверняка то самое, в которое попала молния, когда Жан надсаживал себе глотку, стоя на скале. Франсуа вдруг ощутил приступ слабости, но мгновением позже уже вошел в часовню и… застыл в изумлении!

В глубине алтаря стояла сама Дева Мария вместе со святым Иосифом, ангелом и тремя царственными волхвами! Франсуа быстро сообразил, что это лишь переодетые комедианты: Святая Дева выглядела гораздо старше, чем ей надлежало, а Мельхиор, чернокожий волхв, был густо вымазан сажей. Но на какое-то мгновение он все-таки поверил в чудо, а это главное… В часовне раздался сильный шум. Франсуа отвел взгляд от алтаря и увидел, что все присутствующие, завидев его, опускаются на колени. Он застыл в неподвижности, не зная, что делать. И тут из-за перегородки, разделявшей часовню надвое, донеслась музыка.

После инструментальной прелюдии раздались первые такты церковного песнопения, вступил хор — женские голоса звучали чисто, словно принадлежали небесным созданиям. Деревянная решетка открылась, и вошла Ариетта.

Франсуа даже вздрогнул от удивления. На ней было сказочное платье: голубое, с глубоким вырезом, отороченным горностаем, равно как и подол и края очень широких рукавов. Но восхитительнее всего была накидка: укрепленная на плечах двумя золотыми с лазурью застежками, она была усыпана лилиями из чистого серебра. Эта накидка тоже имела горностаевый подбой и шлейф такой длины, такой тяжести, что потребовалось не меньше четырех юных девушек, чтобы нести его. Рыжие волосы Ариетты украшала золотая диадема.

Франсуа подошел и встал рядом с ней перед алтарем, где занял место давешний францисканец и персонажи рождественского действа. Он прошептал своей подруге:

— Платье как у принцессы!

— Нет, как у королевы. Мне его завещала после своей смерти Французская Мадам, вместе с кольцом и диадемой.

И Ариетта вынула из складок платья золотое кольцо, украшенное лилией. Она передала его священнику, Франсуа сделал то же самое со своим львиным перстнем. Потом они заняли место перед двумя креслами, повернутыми к алтарю, и обряд венчания начался. Время от времени Франсуа бросал взгляд на Ариетту, время от времени Ариетта бросала взгляд на Франсуа. Народ во все глаза смотрел на своих новых господ и не уставал восхищаться. Никогда еще не видывали такую красивую и благородную молодую чету!

Казалось, они вышли из старинной легенды. Ариетта сияла в своем королевском наряде. Ее рыжие волосы словно излучали свет, подобный ореолу; даже в этот торжественный момент ее зеленые глаза сохранили дерзкий блеск, а улыбка — лукавство. Франсуа, одетый более строго, в длинное одеяние, где удачно сочетались красное и черное, был олицетворением силы и красоты. Его золотистые волосы лежали ровными кудрями. Голубые глаза и красивое лицо казались почти ангельскими в силу своего совершенства,

и только две маленькие морщинки в уголках губ свидетельствовали о том, что жизненные испытания уже сделали из него мужчину.

По окончании церемонии монах благословил кольца, и на том же самом месте, что и Гильом с Маргаритой, они надели их друг другу на пальцы. Именно в этот миг монастырский колокол ударил три раза: настала полночь, настало Рождество!.. Святая Дева вынула откуда-то из складок своего платья тряпичную куклу, изображающую младенца Иисуса, и все присутствующие принялись весело кричать — как в честь Рождества Спасителя, так и в честь венчания своих молодых господ, изливая двойную радость в едином возгласе:

— Ноэль! Ноэль![42]

Франсуа и Ариетта, не сходя с мест, преклонили колена. Начиналась другая служба — рождественская.

Франсуа смежил веки, вновь напряженно переживая в душе те мгновения, когда три года назад он молился рядом с Ариеттой в надежде вернуть себе зрение. Прошло довольно долгое время, прежде чем он опять открыл глаза и взглянул на свою жену. Бог вознаградил его сверх всяких упований! Ведь Бог действительно существовал, все в этой часовне свидетельствовало о Его присутствии: трогательная вера актеров, изображающих персонажей действа в яслях, воодушевление присутствующих, чистые голоса поющих монахинь.

После мессы в трапезной монастыря было подано угощение. Несмотря на обилие изысканных блюд, Ариетта и Франсуа ели мало; они были слишком взволнованы, чтобы по-настоящему проголодаться… Потому они с облегчением встали, наконец, из-за стола. Настоятельница сама отвела их в супружескую опочивальню. Это была самая красивая и самая просторная комната в монастыре, а также единственная, где имелась двуспальная кровать. Она предназначалась для ночлега важных особ, которые, путешествуя вместе с супругами, останавливались в Ланноэ.

При свете двух ночников обнаружилось простое и торжественное убранство: белые стены, два окна с бело-красными витражами, большая кровать, накрытая красным покрывалом, распятие да еще кое-какая скудная мебель — два кресла, сундук, скамья…

Некоторое время они неподвижно стояли друг напротив друга. Последняя ночь, проведенная вместе, была для них также первой и единственной. С тех пор как Ариетта приехала во Францию, они еще ни разу не делили постель. Следуя за двором Иоанна Доброго, они были слишком на виду. Каждый знал, что они пока лишь обручены, и им поневоле приходилось считаться с приличиями. В последние несколько дней, между отъездом из Парижа и прибытием в Ланноэ, влюбленные, конечно, могли себе это позволить, но их свадьба была уже так близко, что они решили дождаться своей брачной ночи…

Наконец-то она настала, их брачная ночь! Франсуа вдруг сделался робок, как мальчуган. Глядя на свою жену, он не осмеливался сделать первый шаг. Именно она переступила черту. От своей накидки Ариетта избавилась сразу же после мессы; теперь на ней оставалось лишь платье, и быстрыми движениями она стала стягивать его с себя. Франсуа тоже начал раздеваться, и мгновением позже Ариетта предстала перед ним нагая.

Он видел ее такой всего несколько минут, в промежуток между своим прозрением и тем моментом, когда они оделись, чтобы пойти сообщить эту новость. Тогда он так смутился, что его хватило лишь на игру слов: «Ариетта Ясногрудая!»

Ариетта Ясногрудая! Франсуа застыл, как громом пораженный, так велико было его восхищение, его изумление.

Там, под правой грудью, остался след от турнирного копья и железа хирурга, удивительно похожий на сердце… Он прошептал смущенно:

— Метка любви!

Ариетта, зеленоглазая, рыжеволосая, торжествующе улыбалась ему. Когда Туссен рассказывал о турнире, он сравнил ее с богиней любви… Да, все именно так: Ариетта была богиней любви и имела на себе неопровержимое и чудесное тому доказательство. Они задули свечи и легли в постель.

Франсуа был неловок. Да и откуда взяться ловкости, когда держишь в объятиях саму богиню? В своих ласках он снова и снова неосознанно возвращался к ее шраму, пока Ариетта не призналась, что он все еще побаливает; это наполнило Франсуа смущением и добавило неловкости. Впрочем, Ариетте тоже было не по себе. Слишком велико было волнение; еще не настало время вести себя так, как она сама втайне желала…

Эта ночь не удалась? Подумаешь, важность! Будут еще и другие, и сколько! Франсуа подождал, пока Ариетта заснет, и тогда нежно, украдкой коснулся ее второго сердца — под правой грудью.

Франсуа и Ариетта де Вивре покинули Ланноэ через день, 27 декабря, в приму, и направились в сторону Куссона. Прежде чем наведаться в Вивре, Франсуа должен был посетить замок своего дяди, который отныне принадлежал ему.

Они прибыли в Куссон около полудня. С вечера ударил сильный мороз, и они никого не встретили по дороге. Крестьяне сидели по домам, сгрудившись вместе со скотиной возле своих очагов. Даже стража не сразу откликнулась со стен замка. Пока опускался подвесной мост, Франсуа не без волнения любовался знакомым силуэтом, похожим на большой корабль, гордо вознесшийся над замерзшей рекой.

Им навстречу вышел управляющий Куссона. Это был человек лет сорока с выразительным лицом, окаймленным темной бородой. Его вьющиеся волосы покрывала маленькая черная скуфейка. Франсуа благожелательно поздоровался с ним. Когда Франсуа еще мальчишкой явился в Куссон, управляющий уже был здесь. Юный де Вивре никогда особенно не присматривался к нему. Он знал только, что управляющего зовут Елеазар Симон и что он еврей. Очень часто они запирались вместе с дядей ради каких-то бесконечных разговоров, предмет которых нисколько не занимал мальчика. Франсуа заметил также, что Елеазар Симон, равно как и его сын Мардохей, казалось, питали к нему самому какое-то необъяснимое глубокое почтение.

Елеазар Симон появился в Куссоне всего на несколько месяцев раньше чем Франсуа, в 1349 году, в конце лета. Спасаясь от гонений, он покинул Нант, где был банкиром, и явился в Куссон вместе с женой и Мардохеем, которому было тогда десять лет. Ангерран, никогда и никого не оставлявший в беде, оказал беглецу гостеприимство и в дальнейшем мог себя с этим только поздравить.

Стелла умерла несколькими неделями позже, но Елеазар и его сын остались. Очень скоро нантский банкир проявил себя несравненным распорядителем, и поместье Куссон, уже и без того процветавшее, познало небывалое дотоле богатство. Постепенно Ангерран взял себе привычку во всем полагаться на Елеазара и, отправляясь на войну, доверял ему всю полноту власти над замком, включая даже военные вопросы. Так у Куссона появилась редкая особенность: он управлялся евреем.

Елеазар Симон намеревался немедленно представить свои счета новому сеньору, но Франсуа отказался. Он испытывал потребность совершить паломничество по тем местам, где оставил столько себя самого. Он хотел осмотреть замок сверху донизу, и Елеазар вручил ему все ключи, в том числе и тот, которым отпиралась Югова лаборатория, куда, согласно запрету Ангеррана, Франсуа не входил ни разу. И вот, покуда Ариетта отогревалась в своей комнате, ее супруг начал свое исследование.

Франсуа прошел по дозорной тропе, где озябшие часовые топали от холода своими железными башмаками. Он с волнением вошел в конюшню, где было когда-то стойло Востока. Немного поодаль он встретил Антуанетту, подружку Марион, которая несла охапку белья. Завидев Франсуа, служанка вздрогнула и выронила свою ношу. На его расспросы она ответила, что все хорошо, война обошла их стороной. Репутация Куссона как неприступного замка была слишком общеизвестна, чтобы кто-либо решился его осадить. А на свою повседневную жизнь им тоже не приходится жаловаться, всего вдосталь.

Не прерывая беседы с Антуанеттой, Франсуа дошел до внутреннего двора, где некогда каждый день упражнялся с оружием. Как все это было теперь далеко! Скоро у него самого появится сын, будущий рыцарь, которого он будет поднимать с постели ни свет ни заря и которого обучит обращению с боевым цепом, борьбе… Франсуа вспомнил об Ивейне и спросил у Антуанетты, не было ли от того каких известий. Она ответила, что нет. Он поблагодарил и попросил оставить его одного.

Затем Франсуа вошел в часовню, ту самую, где был посвящен в рыцари. Там было холодно и пусто. Он опустился на колени на том месте, где провел ночь в бдении над оружием. Был ли он верен обету той ночи? Достаточно ли противостоял своему наиболее опасному врагу, то есть самому себе? Один Бог может дать ответ на этот вопрос…

Выйдя из часовни, Франсуа захотел взглянуть на Югову лабораторию, куда Елеазар никогда не входил, да и сам Ангерран, насколько ему было известно, тоже. Последний, кто туда наведывался, был, должно быть, его дед, Жан де Куссон, умерший задолго до его рождения; даже Маргарита едва его помнила.

Лаборатория помещалась на втором этаже Юговой башни. Франсуа перебрал многие ключи, прежде чем нашел нужный, и, наконец, открыл ее с замиранием сердца. Он был готов обнаружить там любое, сколь угодно зловещее убранство, но помещение, наполненное пылью и паутиной, походило больше на библиотеку, чем на лабораторию. Повсюду громоздились книги: на полках, на полу, на длинном столе, занимавшем большую часть комнаты, в обоих креслах, довершавших меблировку. Франсуа взял одну наугад. Его удивил переплет: он не был гладким, как полагается коже, да и цвет непривычен — не черный и не коричневый, а серый. Впрочем, приглядевшись внимательнее, он заметил и на остальных томах такие же переплеты… Вдруг Франсуа вскрикнул от ужаса и выпустил книгу из рук. Волчья шкура! Вся Югова библиотека переплетена в волчьи шкуры!

Франсуа покинул комнату, поспешно запер ее и отправился за своим конем, чтобы как можно дальше бежать от этого проклятого места. Через несколько минут он галопом пронесся через подъемный мост.

Франсуа двинулся вверх по реке. Вид заснеженной местности его успокоил. Плакучие ивы, окаймлявшие берег, голые, заиндевевшие, показались ему еще красивее, чем в зеленом уборе. Франсуа решил проехать еще дальше, туда, где дрался когда-то с Кола Дубле, деревенским силачом.

Не задерживаясь, он проехал мимо прачечной, где повстречался с Марион. Там все обледенело, и с навеса спускались длинные сосульки. Франсуа вспомнил, как взбаламучивал воду, чтобы скрыть свою наготу, красный от смущения, под женский смех, и как уткнулся носом прямо в служанкино декольте. Он даже чуть не повернул назад: на этих берегах его поджидала одна только печаль по былому.

Однако Франсуа продолжил свой путь. Немного поодаль он завидел мельницу, чье неподвижное колесо со ступицами, блестящими от инея, походило на странное светило. Сир де Вивре подъехал поближе. В заснеженном саду играла девочка лет семи. Внутри дома женский голос весело напевал грустную песенку:

Отлив мне рыцаря принес,

Прилив уносит прочь.

Кому поведать горе мне,

Кроме ракушек морских?

Пение внезапно оборвалось.

— Флора, домой! А то простынешь.

Девочка послушалась, бросив на ходу удивленный взгляд на неподвижного всадника. Дверь за ней закрылась. Франсуа еще долго оставался без движения, несмотря на мороз, который пробирал его до костей. Ему вспомнились слова Маргаритки: «Это будет девочка, и я назову ее Флорой…» Флора, дочь, его единственное дитя!.. Франсуа видел ее лишь мельком, но все же достаточно, чтобы заметить, насколько она на него похожа, и это его потрясло. Ему нельзя тут оставаться. Его жизнь не здесь. Все это — лишь прошлое, былое, глядя на которое он не испытывал ничего, кроме боли. Франсуа развернул коня. Невольно он и сам принялся мурлыкать русалочью песню. Поймав себя на этом, он гневно вскрикнул и пустился в галоп.

Ночь, которую он провел с Ариеттой в своей юношеской комнате, была исполнена замешательства. Слишком сильно напоминали о себе призраки Марион и Ивейна, чтобы ему было хорошо здесь со своей женой. Да и она впервые утратила свою улыбку.

Даже не слыша от нее жалоб, Франсуа понял, что ей не нравится в этом месте. Ариетта не чувствовала себя здесь дома. Их очаг, их гнездо находится все-таки в Вивре… Франсуа объявил, что завтра, как только он уладит с управляющим все хозяйственные дела, они уедут.

Поутру он вызвал Елеазара в зал оружия, музыки и книг. Помещение имело все тот же торжественный вид. Зал был огромен. Ближе ко входу располагались тяжелый стол и кресло сеньора, вдоль стен — длинный ряд доспехов и разнообразные музыкальные инструменты, а у дальней стены — библиотека.

Имелось, правда, и изменение, одно-единственное. Рядом с портретом Флоры, покойной супруги Ангеррана, появился теперь портрет и самого Ангеррана. Это было замечательное произведение. Живописец изобразил старого сеньора с таким правдоподобием, что он казался живым. Но в то же самое время в его облике было что-то идеальное, неземное… Франсуа спросил у Елеазара, кто сотворил этот шедевр.

— Я, монсеньор. Я сделал это по памяти, когда узнал о его смерти.

— Значит, ты художник?

— В первый раз в жизни взял я кисть. Сам Бог водил моей рукой.

Ариетта, устроившаяся в музыкальном уголке, взяла арфу и стала напевать. Это была песня на английском языке, слов которой Франсуа не понимал, но, судя по томным интонациям, говорилось там о любви.

Елеазар Симон разложил на столе толстые книги и пустился в долгие объяснения. Франсуа не очень-то в этом разбирался, поскольку никогда не имел склонности к цифрам. Но ему это было и неважно. Если в течение столь долгих лет его дядя удостаивал полным доверием этого человека, значит, он заслуживал такой чести. С другой стороны, внешний вид замка и окрестных угодий были наилучшим тому доказательством: все в Куссоне дышало довольством и процветанием…

Франсуа прервал Елеазара. С него было достаточно. Он приказал отныне высылать Жану в Корнуайльский коллеж денежное содержание, настолько значительное, насколько позволят доходы замка. Потом задал вопрос, который был гораздо ближе его сердцу:

— А как тебе удаются дела военные? Только не говори мне, что Бог сотворил тебя одновременно банкиром, художником и солдатом.

— Нет, монсеньор, как и все мои соплеменники, я ничего не смыслю в военном ремесле.

— Как же ты добился того, что Куссон выглядит столь прекрасно защищенным?

— Просто я стараюсь подобрать лучших людей и хорошо им плачу. Думаю, окружить себя толковыми капитанами ничуть не хуже, чем самому быть полководцем.

Франсуа помолчал. Ему вспомнилась позиция дофина, будущего Карла V… Он одобрительно кивнул головой.

— Хорошо, Елеазар. Я собираюсь уехать в Вивре. За тобой остаются все те должности, которые доверил тебе мой дядя.

Елеазар Симон поклонился с тем выражением глубокой почтительности, которое Франсуа у него замечал много раз.

— Благодарю вас, монсеньор. Могу ли я сделать вам одно признание? Для меня служить вам — больше чем честь, это священный долг.

— Что за священный долг? Ты ничего мне не должен!

— Не пытались ли вы когда-то, во время чумы, спасти двоих моих единоверцев, рискуя собственной жизнью?

Франсуа дал ему тот же ответ, что некогда епископу:

— Я защищал их потому, что они были невиновны, а не потому, что они были евреи.

Елеазар Симон степенно покивал головой.

— Воистину так, монсеньор. Однако прочие христиане не считают, что можно быть одновременно евреем и невиновным.

Ариетта по-прежнему пела. Она завела какую-то другую английскую мелодию, на этот раз со странным скачущим ритмом, напоминающим то ли топот кавалькады, то ли учащенное биение сердца.

Управляющий опять заговорил:

— Остается последнее дело, монсеньор: требуется судить одного малого.

Франсуа поморщился. Из всех дел он бы предпочел быть избавленным именно от этого. Он бросил взгляд на портрет Ангеррана, чтобы почерпнуть у дяди мужества.

— Кто такой?

— Кличут Дуболомом, но настоящего его имени не знает никто. Он главарь шайки, которая наводила ужас на всю округу. На совести у него столько преступлений и злодейств, что и свидетелей вызывать незачем. Впрочем, он сам признает все, в чем его обвиняют. Прикажете привести?

Франсуа согласился, и Елеазар вышел. Ожидая, пока тот вернется, Франсуа еще раз взглянул на своего дядю. Он был рад, что судьба подбросила ему дело, не слишком утруждающее его совесть. Никто больше этого негодяя не заслуживал болтаться на виселице, возвышающейся над стенами… Наверняка и Ангерран решил бы то же самое.

Елеазар вернулся с Дуболомом, которого вели два стражника. Франсуа невольно поразила наружность бандита. Становилось понятно, откуда взялось прозвище: то был гигант с могучим торсом и окладистой квадратной бородой. Именно таким Франсуа представлял себе Верзилу Ферре или своего предка Эда. Какая досада, что этакая силища пропадает без проку! Какой солдат мог бы из него выйти!.. Франсуа сурово возвысил голос:

— Дуболом, признаешь ли ты свои злодеяния?

Дуболом опустил голову с понурым видом. Он знал, что пришел его последний час.

— Да, монсеньор. И прошу у Бога прощения.

Франсуа уже хотел произнести смертный приговор, но бросил взгляд на портрет Ангеррана, и ему показалось, что он различает там тень упрека. Сир де Вивре посмотрел великану в глаза.

— Расскажи немного о себе.

Дуболом, совершенно сбитый с толку тем, что к нему проявили какое-то любопытство, некоторое время молчал, прежде чем ответить.

— Я был очень молод, монсеньор. И силен. Мне хотелось драться. Когда прослышал о дю Геклене, пошел к нему, в Броонский лес. Да только по дороге наткнулся на шайку Большого Кола…

— Большого Кола?

Управляющий уточнил:

— Кола Дубле, шалопай из соседней деревни, он стал главарем разбойников.

— Знаю… Продолжай, Дуболом.

— Они захотели, чтобы я остался с ними. Сам-то я не хотел, но они меня здорово подпоили. Так я среди них и оказался. А когда Большой Кола помер, они меня выбрали вожаком вместо него. Почти сразу после этого я и попался.

Франсуа задумался. Молодость, пьяный угар… Все это странным образом напомнило ему его собственную историю. Какой мелочи достаточно, чтобы перейти от хорошего к дурному, умереть героем или повиснуть с петлей на шее! Наконец Франсуа заговорил:

— Дуболом, я дарую тебе помилование и даже сделаю своим оруженосцем. Ты должен будешь повиноваться мне слепо и без единого слова. Ты должен будешь защищать меня ценой собственной жизни и дать убить себя, если я потребую. Так я тебя и буду звать отныне: Оруженосец. И это все. Другого имени у тебя не будет. Ты согласен?

Вместо ответа Дуболом упал на колени и сложил руки, бормоча что-то невразумительное.

— Пусть с него снимут цепи и снарядят, как надо! Пусть он подберет себе коня. Завтра мы отправляемся в Вивре.

На следующее утро, в приму, Франсуа, Ариетта де Вивре, Оруженосец и маленький отряд охраны выехали за стены Куссона. Мороз усилился. Ветви деревьев, сделавшиеся хрупкими, как стекло, ломались под тяжестью снега. Время от времени на их пути попадались мертвые, словно окаменевшие, животные. Путники проехали немногим больше часа, когда вдруг из чащи возник черный силуэт какого-то бегущего по снегу существа ростом с теленка. Ариетта вскрикнула. Франсуа выхватил меч, но Оруженосец всего лишь снял свою каску и перекрестился. Он приблизился к Франсуа.

— Не надо тревожиться, монсеньор, это…

Но Франсуа уже вкладывал меч в ножны. Хоть и не сразу, но он уже все понял и взглянул на Оруженосца с ненавистью.

— Я сам знаю, кто это! А ты должен повиноваться мне молча. Одно лишнее слово, и велю тебя повесить!

Через Ренн они проехали на следующий день. Франсуа едва узнал город, который видел дважды: сначала — вместе с родителями, в Иоаннов день, потом — с бродячей труппой, представляя медведя. Но, сказать по правде, Франсуа мало заботил Ренн. По мере того как они приближались к Вивре, он все чаще спрашивал себя, что сталось с замком с тех пор, как он его покинул в тот злосчастный день 1348 года — день святого Мартена…

Замок Вивре постигла судьба корабля, брошенного командой в разгар бури: он стал игрушкой стихий.

Когда разразилась чума, челядь сбежала вслед за хозяевами. Но некоторых болезнь поразила уже слишком глубоко, особенно стражников. Двое из них остались лежать у бойниц, третий — в открытых воротах. В течение долгих месяцев можно было видеть, как они гниют, потом высыхают. Замок Вивре стал проклятым местом. Даже долгое время спустя после эпидемии его все еще называли «чумным замком». Поговаривали, что его охраняет сама смерть и едва только кто-нибудь осмелится войти туда, как тотчас погибнет.

Через много лет англичане и люди из партии Монфора все-таки заняли его. Прошло еще несколько лет, и по какой-то непонятной причине почти все опустошил огонь. Англичанам пришлось уйти. Тогда обитатели деревни Вивре решили поднять замок из руин ради самих себя, чтобы превратить его в убежище. Но едва они начали работы, как небывалый ливень обрушил все то, что еще стояло. Это была последняя попытка. С тех пор замок Вивре — точнее, то немногое, что от него осталось, — был предоставлен медленному уничтожению временем…

Это и обнаружил Франсуа, поднявшись на очередной холм в первый день 1361 года. Морозы закончились; растаявший снег представил взору удручающую картину; заходящее солнце придавало ей еще больше мрачности.

Стены обвалились почти повсеместно, подъемный мост потерял половину своих досок, башни зловеще почернели. Пройдя через обугленные ворота, Франсуа вздохнул. Но Ариетта звонко рассмеялась:

— Разве это не чудесно?

Франсуа посмотрел на нее с удивлением. Они стояли перед большим квадратным подворьем, где была когда-то людская. Чтобы догадаться сейчас, чем было это здание когда-то, надо было видеть его раньше. Самые большие разрушения случились именно здесь: кучи камней, торчащие бревна, битая посуда. Среди обломков и мусора шмыгали бесчисленные кошки.

— Не вижу тут ничего чудесного!

— Но как же! Ведь мы можем все тут перестроить заново, по собственному вкусу — больше, красивее! Разве теперь у вас не достаточно денег?

А ведь и правда! Получив во владение сеньорию Куссон, Франсуа стал первым из рода Вивре, у кого доставало богатства на все… Он посмотрел на свою жену с восхищением. Да, восхитительная Ариетта все воспринимала с воодушевлением! Там, где ему самому виделись одни лишь унылые руины, она усмотрела начало нового, захватывающего приключения. Они сами создадут свой замок! Они будут его хозяевами вдвойне, потому что замок Вивре станет совершенно не таким, каким его возвели далекие предки, но таким, каким они сами захотят его увидеть…

Они миновали вторую обводную стену, столь же обветшалую, как и первая, и приблизились к донжону. Центральная башня осталась невредима и держалась прямо, зато часовня исчезла полностью. Крыло, на довершение которого никому из Вивре не хватило денег, практически не пострадало. Как ни парадоксально, но это оказалась одна из наиболее сохранившихся частей замка.

Франсуа проник в донжон. Из пустого зала на первом этаже исчез щит «пасти и песок», но высеченные в камне слова «Мой лев» не стерлись. Это наполнило Франсуа живейшей радостью. Лестница пребывала в очень плохом состоянии, и он ступал с предосторожностями. Ариетта двигалась следом. Ей, как мог, помогал Оруженосец. Быстро миновав караульное помещение на втором этаже, Франсуа взобрался на третий и с волнением вошел в свою комнату: стекла исчезли, бретонская кровать — тоже, пол завален мусором…

Он продолжил подъем. Спальня его родителей тоже была совершенно опустошена, но комната напротив, владение его матери, осталась почти нетронутой. На полу скопились настоящие залежи всякого хлама. Франсуа узнал даже страничку со своими письменными упражнениями, которые делал 11 ноября 1348 года, перед самым бегством. Имелись тут и книги. Он поднял одну наугад и прочитал: «Ледяные души». Он отложил ее и поднялся на дозорную площадку.

В лучах заходящего солнца вид, открывавшийся до самого моря, был великолепен. Ариетта пришла в восторг. Франсуа вспомнил свой красный сон. Ведь его действие происходило именно здесь. Некоторое время он даже смотрел на залитую красным светом местность, ожидая, что вот-вот раздастся хлопанье крыльев Турнира, летающего коня. Он взял свою жену за руку: вот они и дома. Наконец-то!

Нехотя покинул Франсуа дозорную площадку и стал спускаться по лестнице. И тут его охватила внезапная слабость, приступ дурноты. Он обратился к Оруженосцу, помогавшему Ариетте преодолеть трудный участок спуска:

— Уходи! Присоединяйся к остальным, и разбивайте лагерь!

— Где, монсеньор?

— Где захочешь. Поторопись.

Оруженосец исчез. Франсуа почувствовал, что биение его сердца ускорилось. Только что он понял нечто совершенно очевидное, но почему-то никогда раньше не приходившее ему в голову: действие черного сна происходило здесь. Лестница, по которой он спускался вопреки своей воле, была лестницей донжона, а открывавшаяся перед ним дверь — дверью нижнего этажа, ведущей в разрушенное крыло. Ариетта с беспокойством спросила, что с ним. Он во всем ей признался. Когда он закончил, она сказала просто:

— Идем туда!

Она пошла первой и, добравшись до первого этажа, толкнула дверь в недостроенное крыло. Франсуа последовал за ней. Они увидели только дикие травы, колючие кусты да кошку. Солнце садилось как раз за одной из недостроенных арок. Ариетта улыбнулась:

— Мы уничтожим черный сон.

— Как?

— За этой дверью мы построим часовню. Таким образом, если вы когда-нибудь увидите во сне, что открываете ее, то испытаете лишь чувство мира и утешения.

Она взяла супруга за руку.

— Но это еще не все! Идемте!

Ариетта повела Франсуа в самую середину постройки и остановилась там, где растительность была не такой густой, как в прочих местах: был виден даже пол из замшелых плит. На обоих были толстые меховые плащи. Ариетта сняла свой и постелила его на пол.

— Этот послужит нам постелью, а ваш — одеялом.

Франсуа все еще не понимал.

— Здесь?.. Сейчас?.. Но почему?

— Потому что этим мы тоже прогоним ваш сон.

Франсуа скользнул к Ариетте, и вот так, защищенные двумя плащами, они разделись. Она обвила руками его шею.

— А теперь вы должны мне все рассказать. О ваших самых сокровенных желаниях…

У Франсуа пересохло в горле. Он вспомнил о своей ночи с Розой.

— Я рыцарь и всю мою жизнь буду сражаться ради победы. Но с вами я предпочел бы быть побежденным… Остаться безоружным, без доспехов…

Вдруг Ариетта улыбнулась:

— Я тоже хочу раскрыть вам одну тайну. Знаете, что сказала мне Французская Мадам перед смертью?.. Когда она была совсем маленькой, то одна провидица при дворе Филиппа Красивого предсказала ей, что первый рыцарь, избравший ее своей дамой на турнире, будет победителем в первой схватке и побежденным во второй; а последний рыцарь, избравший ее, потерпит поражение в первой схватке, зато будет побеждать во всех остальных…

Франсуа прижался к Ариетте. Их лица были так близко одно к другому, что он ее больше не видел.

— Первая часть предсказания сбылась уже давным-давно. Когда ей минуло семнадцать лет, один красивый молодой человек указал на нее своим копьем. Он выбил из седла своего первого противника, но второй его убил… Вторая часть предсказания сейчас тоже исполнится, дорогой муж… Рыцарь, побежденный в Вестминстере, собирается победить вас — раз и навсегда…

Ариетта порывисто поцеловала его в губы; солнце село позади арки, и началась их первая, настоящая ночь любви. Они не ощущали ни холода, ни сырости — они находились не здесь, среди развалин, а в каком-то раю. Они определили, наконец, свои любовные отношения так, как того желал каждый из них, и оба нашли свой идеал… Франсуа стонал в объятиях Ариетты. Он был счастлив несказанно. Жизнь рисовалась ему самыми радужными красками: отныне он будет победителем на войне, но вечно побежденным своей женой; к радости каждой победы будет примешиваться сладостный привкус его тайных поражений!

Прибытие сеньора подняло дух обитателей Вивре. Уже давно они считали, что род угас. Конечно, возвращение сеньора означало также возвращение податей и налогов, но в те смутные времена не было ничего хуже для крестьян, чем оказаться предоставленными самим себе. Впрочем, никогда их так не обирали и не грабили, как в течение последних лет. Они добровольно предложили свои руки для восстановления замка. Франсуа присоединил к ним и других рабочих, нанятых в соседних деревнях и местечках. В поисках мастеров и архитекторов он добирался даже до самого Ренна…

Он хотел возвести неприступный замок. В прямом смысле слова такое было невозможно. Местоположение Вивре оказалось гораздо менее благоприятно, чем у Куссона. Не было здесь ни реки, как в горной местности, ни скалистой вершины, чтобы соорудить на ней «орлиное гнездо».

В течение многих дней мастера крепостного дела бурно спорили между собой, но решение нашли все-таки не они, а присутствовавшая при этом Ариетта.

— А почему не лабиринт?

Франсуа показалось, что Ариетта шутит или просто развлекается, напоминая ему их очаровательное приключение. Но она вовсе не шутила.

— Лабиринт надо устроить между наружной стеной и стеной вокруг донжона. Если осаждающие даже возьмут первую стену, они все равно будут убиты, прежде чем найдут верный путь…

Идея была превосходна. Обводную стену решили строить очень высокой, с башнями, с дозорной тропой, с казармами и складами для продовольствия, превратив все сооружение в некий независимый замок, размерами примерно пятьсот метров на триста. Посреди этого четырехугольника будет возвышаться вторая стена такой же высоты, окружающая донжон, а между этими двумя стенами — каменный лабиринт. Трудность состояла в том, чтобы рассчитать высоту стен. Они должны быть достаточно высоки, чтобы осаждающим нелегко было их преодолеть, но не слишком, иначе увеличивались так называемые «мертвые» углы. Предполагалось также сделать проходы настолько широкими, чтобы там могла свободно проехать повозка, — ведь замок должен служить не только для выдерживания осад, в нем собирались еще и жить…

В середине марта Ариетта заметила, что беременна. Родов приходилось ждать, скорее всего, к концу сентября или к началу октября. Франсуа, обезумев от радости, торопил работы как мог. Он хорошо знал, что для завершения строительства потребуются годы, но все же ему очень хотелось, чтобы замок побыстрее стал годен для жилья, хотя бы частично…

Вот так, мало-помалу, новый замок Вивре вырастал из земли. Далеко в прошлом осталось деревенское жилище, похожее больше на укрепленное крестьянское подворье, где раздавалось кряканье уток да хрюканье свиней! Со своими высокими башнями и небывалым лабиринтом, стены которого были утыканы стальными остриями, Вивре постепенно менял свой облик, как менялись и сами времена. Теперь это и впрямь была крепость, созданная для войны, мрачноватая грозная твердыня. Накапливались там и запасы продовольствия, но происходили они уже не с птичьего двора, огорода, поля и сада; продукты теперь хранили в обширных подвалах, просторных подземных хранилищах.

Франсуа хорошо усвоил уроки войны. Своим превосходством англичане были обязаны лучникам. А хорошими стрелками они стали потому, что стрельба в цель была широко распространенной народной забавой, которую поощряли сеньоры. Франсуа решил поступить так же, поэтому снабдил луками всех крестьян, годных к военной службе, и приказал им упражняться, добавив, что будет устраивать состязания на каждом празднике и не поскупится на награды победителям.

Он поручил Оруженосцу набрать людей для замковой стражи и заняться их обучением. Тот весьма успешно справился с задачей. Говоря мало, делая много, согласно указаниям своего господина, он сумел верным глазом отобрать нужных людей и подверг их безжалостной муштре. Скоро замок Вивре имел отборный гарнизон, не говоря уж о крестьянах-лучниках, которыми можно было усилить его в любой момент.

Лабиринт закончили в начале осени. Ради всевозможных посетителей, которые могли бы в нем заблудиться, верный путь был отмечен натянутой вдоль стен веревкой. Если же какому-нибудь шпиону пришло бы в голову зарисовать схему, чтобы передать потом эти сведения осаждающим, то он только напрасно потерял бы время. Подобная возможность была предусмотрена заранее. В случае осады защитники первым делом перекрыли бы одни проходы и открыли другие; таким образом, за кратчайший срок весь маршрут менялся до неузнаваемости.

Все свои заботы Франсуа и Ариетта перенесли на обустройство донжона и его пристроек. Башня была восстановлена в первоначальном виде. На нижнем этаже сохранился пустой зал со щитом «пасти и песок», равно как остались неизменными все верхние помещения; были только застеклены окна. Франсуа и Ариетта спали на четвертом этаже, в бывшей комнате Гильома и Маргариты. Слева от донжона, на месте разрушенной часовни, началось строительство большого зала. Вытянутый в длину, он заканчивался монументальным камином. Одновременно под ним закладывались подземные кухни. Однако самым красивым зданием замка Вивре суждено было стать часовне, которую возводили по другую сторону донжона, чтобы заменить ею заброшенное крыло, место действия черного сновидения.

Чтобы избавиться от своего проклятия, Франсуа решил создать там настоящее чудо. Он щедро заплатил архитектору, попросив его воспроизвести в уменьшенном виде такой же стройный, устремленный ввысь неф, как в Святой Часовне[43]. Франсуа заказал также витражи, повествующие о жизни Людовика Святого. Три витража левого придела будут посвящены мирным дням короля Франции. Первый представит юного Людовика, слушающего поучения своей матери — Бланки Кастильской. Второй — довольно часто воспроизводимую картину: король вершит правосудие под дубом. Третий — менее известный сюжет: Людовик Святой отдает свой кошелек бедному студенту, поощряя его ночное усердие к знаниям. Выбрав эту историю, Франсуа получил немалое удовольствие, правда не лишенное лукавства: многие ли знают, что предшествовало сей назидательной сценке? Что касается трех витражей с правой стороны, то они дадут образ Людовика Святого в крестовых походах: садящимся на корабль, участвующим во взятии Дамьетты и, наконец, умирающим от чумы в Тунисе… Но седьмому витражу предстояло затмить все прочие. Расположенный за алтарем, он, разумеется, изобразит святого короля посвящающим в рыцари Эда де Вивре со словами «Отлично, мой лев!» на устах. Витраж должен быть выполнен в пурпурных тонах, поэтому, когда в него ударят лучи восходящего солнца, впечатление будет захватывающим.

Шло время. Хотя живот Ариетты и округлился, она по-прежнему оставалась оживленной и подвижной. Ее рыжая шевелюра виднелась повсюду. Она без устали сновала взад-вперед по кишащему муравейнику, в который превратился Вивре, вникая во все и раздавая указания, касающиеся даже мельчайших деталей.

В июле она и Франсуа уже озаботились подбором крестных отца с матерью. Насчет имени ребенка они пришли к согласию сразу же. Если будет мальчик, его назовут Луи, в честь Людовика Святого, если девочка — то Изабелла, в честь Французской Мадам. В отношении крестного отца тоже не имелось никаких сомнений: им не мог быть кто-то иной, кроме Жана. Поэтому Франсуа написал своему брату в Корнуайльский коллеж и без промедления получил ответ.

Жан с радостью согласился быть крестным, но в Вивре приехать не мог. Он был слишком болен. Лишения, которым он подверг себя, серьезно подорвали его здоровье; прибыв в Париж, он чуть не умер. А попав в приют Отель-Дьё, где больных укладывали голышом по трое на одну постель, он, в довершение всех бед, подхватил еще и чесотку. Сейчас он только-только начал поправляться. Не имея возможности лично присутствовать на крестинах, он решил написать для своего крестника (или крестницы) книгу, которая помогла бы ему (или ей) выучиться читать. Как особой милости Жан просил лишь о том, чтобы пока книгу никто не открывал…

Что касается крестной матери, то выбор Франсуа пал на Тифанию Рагнель. Говорили, что Тифания Рагнель — самая ученая женщина Бретани, наделенная сверх прочего редким даром предвидения. Но, с точки зрения Франсуа, она была достойна внимания не ради этого. Во-первых, она была дочерью Робена Рагнеля, одного из французских участников Битвы Тридцати, а во-вторых, и в-главных, это была жена Бертрана дю Геклена.

Тифания Рагнель жила в Мон-Сен-Мишеле, капитаном которого был ее супруг. Франсуа и Ариетта направились туда в один из ясных июльских дней. Тифания, принявшая их в большом зале аббатства, несмотря на всю свою ученость и на то, что была замужем за самым безобразным мужчиной Бретани, оказалась писаной красавицей. Белокурая, худощавая, изящная как лицом, так и телом, она чем-то напоминала фею из сказки, так что было неудивительно, если ей приписывали сверхъестественные способности. Франсуа, вспомнивший Бертрана, вытащенного из навозной кучи, спрашивал себя, как два столь несхожих существа смогли встретиться и соединиться в любви. Но в том, что оба были людьми незаурядными, они, бесспорно, подходили друг другу.

Бертран дю Геклен отсутствовал. И находился он не где-нибудь, а в Англии!.. Тифания объяснила своим гостям почему. Это была непростая история. В начале года Бертрана захватил в плен Хью Калверли, гигант-англичанин, участник Битвы Тридцати. Освобожденный под честное слово с тем, чтобы собрать выкуп, Геклен обратился к королю Франции, который пообещал внести половину суммы, а насчет второй посоветовал обратиться к своему брату, герцогу Орлеанскому, находящемуся в плену в Лондоне. Вот поэтому-то Бертран и переправился через Ла-Манш…

Предложение стать крестной матерью Тифания Рагнель приняла доброжелательно, услышав в ответ от молодых супругов тысячу благодарностей. Но у Ариетты была к ней еще одна просьба. Зная о даре Тифании, она просила ее предсказать будущее ребенка. Жена дю Геклена вышла куда-то из большого зала аббатства и вернулась с толстой книгой, которую положила перед Ариеттой.

— Это Вергилий. Согласны ли вы на вергилическое гадание?

Ариетта кивнула.

— Тогда закройте глаза и откройте наугад страницу, ткните пальцем в стих и читайте.

Ариетта исполнила сказанное. Склонившись над манускриптом, она прочла:

— Numero Deus impare primi[44].

Она взглянула на будущую крестную.

— Что это предвещает?

— Для ребенка — только хорошее…

Однако какая-то недосказанность проскользнула в голосе Тифании. Ариетта почувствовала ее.

— А есть ли там что-нибудь еще?

Тифания Рагнель поколебалась мгновение, потом дополнила предсказание:

— Вам самой следует опасаться четных чисел…

Ариетта де Вивре разрешилась от бремени 30 сентября

1361 года. Франсуа пожелал, чтобы роды состоялись в той же комнате, где он сам увидел свет. Дама-родовспомогательница впервые на своем веку увидела такую роженицу. Ни малейшей тревоги, ни малейшей серьезности, подобающих будущей матери. До самого последнего момента Ариетта не переставала шутить и улыбаться. И только когда все осталось позади, и ей сообщили, что родилась девочка, веселость уступила место волнению. Она потребовала ребенка, взяла его на руки и прошептала:

— Изабелла! Французская Мадемуазель…

Крестины состоялись на следующий день, в день святого Реми. После церемонии в часовне все вышли из замка через лабиринт и оказались на лугу, где были накрыты столы. Жана по-прежнему не было, но за три дня до этого прибыла его книга. Она была в финифтяном окладе тонкой работы с золотой застежкой. Согласно пожеланию дарителя никто ее не открывал.

Пиру в честь крестин Изабеллы де Вивре предшествовало первое соревнование стрелков из лука. Лучшие лучники округи били по мишени, и Франсуа убедился воочию, насколько удачной была его затея. Человек десять заслужили награды за меткость. С такими стрелками на стенах лабиринт становился настоящей смертельной западней…

Пир удался на славу, веселье было почти буйным: так давно людям не хватало повода для радости! Все взгляды устремились на Франсуа. Он взял свою дочь на руки и произнес несколько совсем простых слов: Изабелла, дочь английской дамы и французского рыцаря, должна стать залогом надежды и мира. Затем Франсуа поднял кубок, и все вместе выпили за мир.

Глава 15

ПРОТОИЕРЕЙ

Мир!.. На свою беду после подписания договора в Бретиньи Франция пребывала в мире. Бедный парижский люд, поверивший, что все его невзгоды кончились, пьющий вино на перекрестках и славящий своего короля, вызволенного из плена! Бедные крестьяне, пляшущие на площадях своих деревень, на радостях проедающие заботливо хранимые припасы!.. Мир, который они познали вслед за этим, оказался горше войны. На войне солдаты дерутся между собой и истребляют друг друга, а вот во время мира…

Они никуда не ушли, они все остались: сначала англичане, отказавшиеся сдать захваченные крепости и распустить отряды; потом — гасконцы, всегда охочие до грабежа и нападений, чтобы получить выкуп; англо-наваррские войска Карла Злого, по-прежнему удерживающие Эвре и Котанен; наконец, наемники всех мастей, призванные либо той, либо другой стороной: немцы, фламандцы, швейцарцы, итальянцы, испанцы. Зачем им было уходить? Чего ради покидать самую богатую страну христианского мира, в которой все они могли добыть себе состояние?

Одним махом солдаты превратились в мародеров, а их отряды — в разбойничьи шайки, которые сами они называли «дружинами» или «ротами». Да, такой мир оказался гораздо хуже войны. Великие битвы, где Франция потеряла столько людей, были подобны широким ранам, откуда обильно пролилась кровь. Но со временем раны затягиваются, и кровь восстанавливается в жилах. А вот мир походил скорее на какую-то кожную болезнь. Казалось, все тело Франции, с севера до юга, поразили тысячи маленьких ранок — тысячи язв, чирьев, гнойников. И вскоре несчастная Франция скрючилась, закричала от боли, которую причиняла ей эта невыносимая экзема.

Хуже того — Франция начала чесаться, чем лишь усугубила свою болезнь. Когда какая-нибудь «рота» слишком уж усердствовала и терпеть ее грабежи становилось совсем невмочь, против нее бросали отряд наемников. Но наемники, в свою очередь, сами становились бандитами, против них приходилось нанимать других… и так до бесконечности. Франция запустила себе ногти под кожу и уже не переставала терзать себя. Теперь сражались не только при Креси или Пуатье — вся страна превратилась в гигантское поле битвы…

Едва вернувшись из Англии, Иоанн Добрый решил действовать. Он счел своим долгом воплотить, наконец, в жизнь великую мечту, с которой никогда не расставался: отправиться в крестовый поход. Он написал в Авиньон, Папе Иннокентию VI, с тем, чтобы тот благословил его стать во главе святого воинства, на что государь-понтифик весьма охотно согласился. Иоанн II был в восторге: наконец-то он покроет себя славой в боях против неверных. Не в том ли состоит первейший долг короля-христианина?

К несчастью для него, осуществление этого прекрасного плана задержалось из-за одного непредвиденного события. 21 ноября 1361 года во время чумного поветрия умер в возрасте пятнадцати лет, не оставив потомства, Филипп де Рувр, герцог Бургундский. Выходило так, что его наследником становился ближайший родственник — король Франции. Появилась уникальная возможность присоединить эту богатейшую область к французской короне. В самой Бургундии к этому уже были готовы. Если бы король так и поступил, ему бы никто не воспротивился.

Но Иоанна Доброго в который раз осенила неожиданная идея. Вместо того чтобы включить Бургундию в состав своего королевства, он решил даровать ее своему любимцу — младшему сыну, маленькому Филиппу, тому, кто остался подле него при Пуатье и заслужил прозвище «Отважного». Ни на мгновение Иоанн Добрый не задумался над последствиями своего решения. Разумеется, Филипп сохранит ему верность! Разумеется также, что он поладит и со своим братом Карлом, когда тот станет королем. А потом? Как поведут себя потомки Филиппа? Вместо того чтобы увеличивать Францию, король в самом ее сердце создал отдельное государство…

Прежде чем уступить Бургундию младшему сыну, Иоанн II решил незамедлительно посетить ее в сопровождении своего доверенного лица, шамбеллана Жана де Танкарвиля. Король был очень хорошо принят своими бургундскими подданными, но по случаю этой поездки сделал неприятное открытие: повсюду в стране было весьма небезопасно. Во всех областях мародеры держали себя как хозяева. Никакой властитель не смог бы потерпеть такое положение, вот и Иоанн Добрый решил покончить с разбойничьими «дружинами». Он поручил это дело Жану де Танкарвилю, а сам отбыл в Париж.

Графу де Танкарвилю предстояло набрать со всей Франции рыцарей, чтобы составить войско и перетянуть на свою сторону одного из самых могущественных дружинных вождей — Арно де Серволя по прозвищу Протоиерей.

Вот уж кем Протоиерея нельзя было назвать, так это заурядной личностью. Происходя из захудалого дворянства, родившийся в Перигоре около 1320 года, он никогда не был расстригой, вопреки тому, что утверждала молва. Просто ему досталось в наследство архипресвитерство Велин близ Перигё, но, согласно обычаям того времени, он предпочел остаться человеком светским, сохранив, однако, за собой и звание, и доходы, а архипресвитерством поставил управлять настоящего священника. Вокруг себя Арно де Серволь собрал целую маленькую армию, которую содержал на собственный счет, следуя в этом примеру крупных сеньоров. Когда в 1356 году Иоанн Добрый созвал под свои знамена дворянство, Арно де Серволь, подобно всем остальным, вместе со своим войском отправился служить королю. При Пуатье Протоиерей, в отличие от многих, проявил верность и мужество, достойные подражания. Он был среди тех, кто до последнего сражался возле своего государя. Как и Иоанн Добрый, он сдался лишь в самой крайности, весь израненный. После внесения выкупа был освобожден, выгодно женился, потом внезапно овдовел, унаследовав немалое имущество своей жены. Вот тут-то все и полетело кувырком: этот безупречный рыцарь вдруг поставил себя вне закона.

Во главе настоящей армии он в течение целого года, с июля 1357-го по сентябрь 1358-го, опустошал Прованс. Папа был так напуган, что вынужден был заплатить ему внушительную сумму, лишь бы он пощадил Авиньон. Затем, прихватив все накопленные деньги, Арно де Серволь обосновался в Бургундии и жил там, словно король. Время от времени он устраивал налет на какую-нибудь деревню или даже город, чтобы не потерять сноровки, но не прибегал при этом к зверствам, которые для других капитанов были делом обычным. Протоиерей, конечно, был разбойник, но все же не чудовище…

К этому-то человеку и прибыл в середине декабря 1361 года Жан де Танкарвиль. Он явился не с пустыми руками, но, имея при себе два веских довода: грамоту о помиловании, подписанную Иоанном Добрым, и сумму в пятнадцать тысяч золотых, если Протоиерей согласится поступить на королевскую службу.

Шамбеллан был готов к упорному сопротивлению, даже к отказу, но, к его удивлению, Арно де Серволь согласился с видимой охотой.

Он устал от своей нынешней жизни и желал лишь одного: служить королю. Таким образом, дело уладилось.

Графу де Танкарвилю оставалось теперь выполнить вторую часть королевского поручения: набрать рыцарское войско. Прежде чем отправиться к Протоиерею, Танкарвиль во все стороны разослал гонцов с письмами. Составляя свой список, не забыл он и Франсуа де Вивре, печального рыцаря, присоединившегося к ним в Шелле, к которому он сразу же почувствовал симпатию. Впоследствии Франсуа неизменно восхищал его своими воинскими качествами…

Так вышло, что 15 декабря 1361 года в лабиринт замка Вивре углубился всадник, везущий сумку, украшенную лилиями, — королевский гонец.

Содержание доставленного им послания оказалось простым: граф де Танкарвиль приветствовал Франсуа де Вивре, уверяя его в своей дружбе, и просил как можно скорее прибыть в Сольё для участия в боевых действиях против разбойничьих «рот». Франсуа не замедлил откликнуться на этот призыв и уехал в тот же день, поцеловав Ариетту и Изабеллу — пышущего здоровьем младенца двух с половиной месяцев.

Франсуа сопровождал Оруженосец. Этот последний указал ему среди стражников самого толкового, и Франсуа по его совету доверил тому всю военную власть над замком, перестройка которого неустанно продолжалась. Франсуа уезжал со спокойной душой. С таким гарнизоном, с крестьянами-лучниками и лабиринтом его жена и дочь будут в безопасности…

Согласно приказанию, Оруженосец следовал за своим господином в полном молчании, держа на плече огромную секиру. Под впечатлением от подвигов Верзилы Ферре, история которого распространилась по всей Франции, он вбил себе в голову, что должен во всем следовать его примеру. Ради этого он усиленно упражнялся и горел желанием показать своему сеньору, суровость которого приводила его в отчаяние, на что он способен.

Первую ночевку они сделали в Ренне, вторую — в Витре. Два первых дня миновали без происшествий: кругом царило спокойствие, лишь дымки поднимались над соломенными крышами. Они все еще не выехали за пределы Бретани, и Франсуа даже в голову прийти не могло, что, как это ни парадоксально, своим спокойствием Бретань, исключенная из мирного договора в Бретиньи, была обязана продолжающейся войне за наследство между сторонниками Монфора и герцогини де Пентьевр. Сейчас, правда, установилось перемирие, но войска обеих сторон не были распущены; солдатам по-прежнему платили, и командиры поддерживали среди них строгую дисциплину…

Лишь в начале третьего дня, когда они свернули к Лавалю, начался кошмар. Франсуа и Оруженосец проезжали через сожженную деревню. От нее ничего не осталось, жители все до единого исчезли. Они подумали было, что это последствия недавней войны, но руины еще дымились. Что бы это значило?

Ответа им не пришлось долго ждать. В следующей деревне их поджидало еще более ужасное зрелище. Изувечены были все мужчины: у одних выколот глаз, у других отрезаны уши или нос, у третьих вместо кистей остались культяшки, некоторые ковыляли на костылях, лишившись ступни. С женщинами, казалось, ничего не случилось, но, судя по трагическому выражению лиц, можно было догадаться и об их судьбе.

Франсуа приблизился к крестьянину, одному из немногих, кто выглядел целым.

— Кто это с вами сделал?

— Англичане, монсеньор.

— Но сейчас же мир!

— Так ведь они англичане, монсеньор! Заявились сюда на прошлой неделе. Они все у нас отняли, потом изнасиловали наших жен, а нас покалечили смеха ради. Торчали тут два дня…

— Тебе, похоже, повезло больше других…

Человек не ответил, помрачнел и повесил голову. Франсуа пожалел о своих словах и снова пустился в путь.

Дорогу словно вехами отмечали трупы крестьян, наполовину исклеванные воронами и обглоданные волками. Время от времени попадался повешенный, качающийся на дереве, весь покрытый инеем.

Они провели ночь в Лавале. А наутро продолжился тот же монотонный кошмар: разоренные деревни, мертвецы, калеки, и все тот же ответ на расспросы Франсуа:

— Англичане…

В действительности же мучителями этих бедняг далеко не всегда были именно англичане. Эта одичавшая солдатня принадлежала ко всем нациям западного мира. Попадалось даже немало французов и бретонцев. Но народ всех их обозначил одним именем: «англичане». И народ в простоте своей не ошибался, потому что именно англичане были подлинным источником бедствий. Все пошло с того самого дня, Дня всех святых 1337 года, когда английский король объявил войну королю Франции.

Крестьяне, однако, встречали свои несчастья мужественно. Сельская местность отнюдь не замерла: люди заново отстраивали свои дома, заставляя себя верить, что следом за их разорителями не придут другие. В одном местечке неподалеку от Мана, где восстановительные работы шли полным ходом, Франсуа заметил беременную женщину, которая, несмотря на свое положение, толкала тяжелую тачку с камнями. Он усмотрел в этом своего рода символ надежды, победу жизни над смертью, и протянул женщине монетку.

— Возьмите… для ребенка.

Женщина посмотрела на него с ненавистью и плюнула на землю.

— Он — от англичанина, который меня изнасиловал. Как только это отродье на свет появится, я его тут же веревкой удавлю! Богом клянусь и всеми его святыми!

И она снова взялась за свою тачку…

Самое ужасное зрелище Франсуа и Оруженосец увидели на следующий день. Им и раньше попадались повешенные, в основном поблизости от деревень, на больших дубах, выдерживавших на своих ветвях двадцать, а то и тридцать трупов. Но на этом дереве были развешаны не тела, а части тел: руки, ноги, даже мужские половые органы и женские груди. Все это качалось на ветру и напоминало шест с призами на какой-нибудь ярмарке. Немного поодаль виднелась большая обугленная куча — остальное…

Они застыли, пораженные ужасом, но вскоре заметили мальчонку лет десяти, который неподвижно сидел на земле и тоже смотрел… Франсуа попытался расспросить его, но не добился никакого ответа, даже взгляда: ребенок не сводил глаз с ужасного дерева. Франсуа спешился и силой усадил его на коня впереди себя. Он не мог его здесь оставить. Сир де Вивре намеревался отвезти мальчика в какое-нибудь место, где о нем позаботятся, — в монастырь, быть может… Так он и проехал несколько лье с ребенком на крупе коня, но вдруг посреди густого леса мальчик спрыгнул на землю и скрылся. Франсуа и Оруженосец искали его несколько часов, кричали, звали, уговаривали вернуться, но так и не нашли.

Оба клокотали от гнева. Но невыносимее всего им было опаздывать, приезжать, когда уже слишком поздно. Ни разу не удалось им увидеть никого из этих мерзавцев. О, если бы только им попался хоть один, или десять, или сто, с какой радостью, с каким неистовством они устроили бы им кровавую баню!..

В Сен-Кале им показалось, что эта безумная надежда готова осуществиться. Крестьяне сказали, что одна банда англичан устроилась чуть поодаль, на кладбище. Время от времени разбойники устраивают набег на городишко, требуют провизию, нескольких женщин и со всем этим уходят… Франсуа и Оруженосец справились о направлении и помчались туда тройным галопом.

Спустился вечер. Ни зги не было видно на обледенелой дороге, но это их не остановило. Добравшись до кладбища, они спешились и двинулись дальше, приникнув к земле. Они не хотели позволить гневу взять верх над осторожностью: вдвоем у них был только один шанс на победу — внезапность. Наконец, так и не услышав никакого шума, они бросились вперед: Оруженосец — размахивая своей секирой, Франсуа — боевым цепом. Оба резко остановились, вскрикнув от досады. Мародеры ушли. Никого. Хотя нет, тут оставались женщины, голые, привязанные к могильным крестам, с распоротыми животами. Со смертной тоской в душе они вернулись в Сен-Кале, чтобы объявить новость жителям…

Неподалеку от Орлеана Франсуа и Оруженосец выехали к Луаре и ее берегом достигли Кона. Река несла трупы. Они заметили даже плывущий мешок, в котором кто-то еще шевелился, но были слишком далеко, чтобы помочь. После Кона они свернули к Морванским горам и миновали Кламси, затем Везле.

Все так же тянулась цепочка истерзанных, поруганных селений. Сразу после Везле они увидели деревню, где остались одни мужчины, потому что бриганы увели оттуда всех жительниц женского пола, исключая старух и грудных младенцев. А еще чуть дальше — разоренный монастырь.

Обитель, принадлежавшая бенедиктинскому ордену, была богата. Там производили великолепное вино, и «дружиннички», явившиеся туда на прошлой неделе, унесли все, вплоть до самого маленького бочонка. Но это бы еще полбеды. Они пошли дальше, расхитив все богослужебные предметы: дароносицы, кресты из драгоценных металлов, золотые ризы. Это было уже святотатством, хотя каждый знал, что грабителям до того нет никакого дела. Однако самое непоправимое они учинили не в церкви, не в подвалах, а в библиотеке.

Франсуа, получивший в монастыре приют на ночь, наткнулся на нее случайно. Его глазам предстал неописуемый разгром: сломанная мебель, груды изодранных или сожженных листов, засохшие лужи цветных чернил. И среди этого хаоса — одинокий монах, сидящий на скамье с поникшей головой. Его горе было столь очевидно, что Франсуа присел рядом, ничего не говоря, потому что перед таким бедствием слова были бессильны. Франсуа мог лишь поделиться с ним теплом своего присутствия. После долгого молчания монах все же заговорил.

— Здесь были такие редкие книги, что случайным посетителям их никогда и не показывали, — на греческом, на еврейском, даже на сарацинском языке… А они явились и все уничтожили. Я им говорил, чтобы они остановились и лучше уж забрали все с собой. Ведь книги имеют огромную ценность, и негодяи могли бы получить за них много денег. Но они только смеялись и продолжали рвать и жечь…

Монах подобрал пустой переплет, валявшийся у его ног.

— Это было «Житие Людовика Святого» Жуанвиля. Я его сам переписал и украсил миниатюрами. У меня ушло на него три года…

«Житие Людовика Святого»! Франсуа встал, исполненный негодования. Он яростно ударил по скамье кулаком.

— Они заплатят за это, отец мой! Они заплатят!

В Сольё Франсуа прибыл 24 декабря 1361 года. Там уже собрались многие сеньоры. Жан де Танкарвиль заметил Франсуа и сердечно принял его:

— А вот и наш печальный рыцарь! Добро пожаловать к нам, сир де Вивре. Вы сейчас в лучшем расположении духа?

Франсуа отрицательно покачал головой. С мрачным и гневным лицом он поведал об ужасах, которые повстречал по дороге.

Шамбеллан Франции вздохнул.

— Какая у вас чувствительная душа! Если бы я сам не видел вас в деле, никогда бы не подумал, что при этом вы рыцарь таких боевых достоинств.

Он дружески взял его за руку.

— Пойдемте же, я представлю вас славнейшим нашим дворянам.

В самом деле, в Сольё съехались целые толпы рыцарей, все в праздничном платье, поскольку был канун Рождества и в церкви сейчас как раз служили полуночную мессу. Тут Жан де Танкарвиль и познакомил Франсуа с Жаком, герцогом де Бурбоном, с графом де ла Маршем, с Луи, графом де Форе, и со многими другими носителями прославленных имен. Франсуа спросил, входит ли Бертран дю Геклен в их число.

— Нет, после своих подвигов в Иль-де-Франсе он отправился изгонять «роты» из Нормандии. Милостью короля он теперь — сир де Ла-Рош-Тессон и предводитель рыцарского ополчения.

Франсуа пожалел о его отсутствии, но искренне порадовался этой заслуженной награде. В любом случае Франсуа был уверен, что рано или поздно увидится с супругом крестной матери своего ребенка. Вдруг он заметил группу людей, державшихся в стороне.

— А кто это такие?

— Арно де Серволь и его капитаны. Вы не знаете Протоиерея?

— Видел при Пуатье…

— С тех пор он успел побывать главарем «дружин», но я убедил его вернуться на нашу сторону.

Франсуа даже забыл, что говорит с шамбелланом короля. Виденный на дорогах кошмар был слишком свеж в его памяти.

— Как? Вы осмелились вести переговоры с убийцей? Танкарвиль мог бы рассердиться, но не сделал этого.

— Не спешите судить… Протоиерей, конечно, был бриганом, но и тогда он действовал лишь как человек военный, не более того. Его нельзя упрекнуть ни в одной из тех жестокостей, которые вы повстречали. Он причинял лишь то зло, которое причиняет любое войско, не более и не менее. К тому же сам король решил принять его на службу. Ведь не назовете же вы короля пособником убийцы?

Франсуа промолчал, и граф де Танкарвиль подвел его к Протоиерею. Тот был в доспехах, но без шлема. У него был щит с идущим[45] золотым оленем. Лазурное поле щита окаймлял бордюр из «безантов» — маленьких золотых же кружочков. Арно де Серволь любезно приветствовал Франсуа и представил ему своих капитанов: своего брата Пьера, Гастона де ла Парада, Бернара д'Оргейля, Бидо ле Бурка…

Полуночная месса проходила в церкви Сент-Андош, главном храме Сольё. Присутствуя на ней, Франсуа был особенно печален. Как все изменилось со времени его женитьбы — за какой-то один год! Сколько страданий, горя, сколько утраченных надежд! Даже вид церкви вносил мрачную ноту. Англичане подожгли ее два года назад; хоры все почернели, а сквозь дырявую кровлю накрапывал мелкий дождик…

Из Сольё армия двинулась в Бон, где встала на зимние квартиры и долгое время оставалась в бездействии. Выпали обильные снегопады, и предпринять какую бы то ни было операцию представлялось невозможным. Но и с мародерскими «ротами» было то же самое: они затаились в своих убежищах.

В конце февраля Франсуа узнал из послания, прибывшего из Вивре, новость, которая наполнила его радостью: Ариетта снова была беременна! Она надеялась, что Франсуа поспеет к родам, и просила его подобрать ребенку крестных. Если родится мальчик, то будет, конечно, Луи, а если девочка, то она предлагала назвать ее Катериной, по имени ее матери.

Франсуа не колебался. Он немедленно отправился к графу де Танкарвилю и просил, чтобы они вместе с женой стали крестными родителями его будущего ребенка. Вельможа согласился, не заставив себя упрашивать. Он всегда ценил Франсуа и был рад крестить его ребенка.

Во время этих дней вынужденного бездействия Франсуа решил поближе узнать своих новых знакомцев. Танкарвиль сказал ему, что Протоиерей ничего общего не имеет с теми чудовищами, которые пытали людей ради собственного удовольствия, поэтому Франсуа захотел убедиться в этом самолично. Так он сошелся с Бидо ле Бурком и даже завел с ним дружбу.

Бидо ле Бурк, родом из Лионне, был весьма краснолиц. Толстый, если не сказать тучный, что не мешало ему быть грозным в бою, он любил жизнь, и особенно вино. Здесь, в Боне, он мог предаваться своей страсти с легким сердцем. Опьянение не портило его характер. У него имелся бесконечный запас игривых песенок, которые все, так или иначе, задевали святош. Нравственные терзания ему были неведомы: он шел туда, где его ждали легкая пожива и верная выпивка. Послужив во французском войске, он вернулся домой, в Лионне, а когда Арно де Серволь из Прованса перебрался в Бургундию, последовал за ним.

На вопросы Франсуа он давал вполне недвусмысленные ответы: он и сам никогда не убивал беззащитных и не видел, чтобы другие убивали женщин и детей. Протоиерей бы этого не допустил. Насчет женщин, конечно, бывало, что потискают одну-другую, но это и все.

Наконец 15 марта 1362 года пришел приказ: армии надлежит двигаться к югу, навстречу «дружине» Малыша Мешена. Действительно, Малыш Мешен и его люди недавно захватили замок Бринье — мощную крепость близ Лиона, и теперь контролировали оттуда всю область. И речи быть не могло, чтобы оставить в их руках позицию, которая угрожала не только городу Лиону, но и путям сообщения по всей долине Роны.

На деревьях вновь появились почки, когда Франсуа пустился в поход. Ужасы декабря понемногу изгладились из его памяти. Он чувствовал себя лучше, и ожидание рождения новой жизни в замке Вивре немало тому способствовало.

Пестрое войско, которое имел под своим началом граф де Танкарвиль, разделилось надвое. В авангарде выступили Протоиерей и его люди, лучше знакомые с этой местностью; за ними — Танкарвиль с рыцарями. Франсуа среди них не было. Он предпочел общество Бидо ле Бурка, чей веселый нрав пришелся ему по вкусу. Да и в любом случае Франсуа предпочитал грубость бывших бриганов пустоте и ничтожеству иных сеньоров.

Так что теперь он даже с удовольствием продвигался вдоль цветущих берегов Соны. Местность была спокойна, дурные воспоминания оставили его. За Франсуа следовал Оруженосец — молча, как и велел ему господин, по-прежнему сокрушаясь о его суровости.

31 марта показался Божё. Бидо ле Бурк, который в течение дня беспрестанно рассылал разведчиков, приблизился к Франсуа и поехал с ним бок о бок. Франсуа пошутил:

— Подъезжаем прямо к столице «божоле»[46]. Вы должны быть счастливы!

Но Бидо, казалось, было не до шуток.

— Разведчики донесли, что в округе орудует Нетопырь.

— Нетопырь?

— Вожак одной из «рот». Его так прозвали, потому что он нападает только ночью.

Франсуа стало не по себе.

— А как его настоящее имя?

— Никто не знает. Но у него есть герб: красная летучая мышь с золотыми глазами на серебряном поле и даже девиз по-латыни: «Omnibus hostis»[47]… Видно, сам Бог хочет, чтобы мы его одолели, потому что это — наихудший из всех!

Миновав Божё, Протоиерей решил разбить лагерь в чистом поле. Потом передал приказ через своих капитанов:

— Всем оставаться в своих палатках, держать оружие под рукой и не спать. Как только протрубят тревогу — выскакивать и никому не давать пощады.

Франсуа и Оруженосец вернулись в палатку. Спустилась ночь. В темноте они не видели друг друга и не разговаривали, но думали об одном и том же: только бы этот Нетопырь напал! Оруженосец с такой силой сжимал рукоять секиры, что у него заболели суставы, а Франсуа беспрерывно крутил железным шаром своего цепа. Спустя какое-то время, которое показалось им бесконечностью, в ночи действительно раздался долгожданный крик:

— Тревога!

Они вскочили. Светила полная луна. Враг был хорошо различим. Чтобы узнавать своих и не перебить друг друга в темноте, люди Нетопыря носили поверх кольчуг или лат белые туники, подобные тем, что надевали крестоносцы, только крест на них заменяла красная летучая мышь.

Нетопыри рассыпались по всему лагерю и заметались, как перепуганные птицы: эффект внезапности, на который они привыкли рассчитывать, вдруг обернулся против них самих прежестоким образом. Франсуа увидел двоих, пробегавших мимо. Первого он ударил в лицо, другой продолжал мчаться, не останавливаясь, но Франсуа успел, обернувшись, достать круговым движением затылочную часть его каски. Разбойник упал, оглушенный. Одним прыжком

Франсуа оказался над лежащим и прикончил его двумя мощными ударами. Он выпрямился с окровавленным оружием в руке. Лагерь, еще несколько минут назад такой тихий, теперь был наполнен ужасным гвалтом. Невозможно было понять, что производит больше шума: боевые кличи солдат Протоиерея или вопли отчаявшихся людей Нетопыря. Один боец превосходил всех прочих доблестью и мощью — это был не кто иной, как Оруженосец. Размахивая направо и налево своей огромной секирой, которую держал обеими руками, он разрубал руки, ноги, туловища, головы… Не будет преувеличением сказать, что во многом исход боя решился благодаря ему. При виде этой страшной фигуры та малость мужества, что еще оставалась у нетопырей, окончательно их покинула. По рядам разбойников прокатился крик:

— Верзила Ферре вернулся! Верзила Ферре вернулся!

С этого момента их охватила самая отчаянная паника.

Они валились как мухи и позволяли взять себя без сопротивления. Их главарь, узнаваемый по тому, что носил не тунику, а доспехи с собственным гербом, тоже был схвачен. Бой закончился.

И тут началось странное дело. Не сговариваясь, люди Протоиерея сорвали со своих пленников одежду и, вооружившись гвоздями, принялись распинать их на деревьях. Ошеломленный, Франсуа вознамерился помешать казни. К нему вернулось ужасное воспоминание о Черной Чуме… Разумеется, обстоятельства были далеко не теми же самыми, но подобной участи не заслуживает ни одно человеческое существо. И Франсуа заметался среди своих соратников с криком:

— Остановитесь! Христианин не имеет права так поступать!

Но никто его не слушал. Бриганов крепко держали и, прижимая к деревьям, вгоняли гвозди в их ступни и ладони. Вскоре в лагере были слышны лишь крики распинаемых да увещевания Франсуа. Не сумев заставить людей слушать себя, он попытался действовать силой и бросился на солдат. Его оттолкнули с такой яростью, что он упал навзничь. Сир де Вивре поднялся с земли, вне себя от гнева. Это уже слишком! Он помешает этой гнусности во что бы то ни стало — если понадобится, то даже ударами боевого цепа…

Чья-то рука легла на его плечо. Франсуа стремительно обернулся, готовый нанести первый удар, но вовремя сдержался. Перед ним был сам Протоиерей.

— Успокойтесь, сир де Вивре. Ваше негодование праведно, но тут оно ни к чему.

— Это же ваши люди! Прикажите им остановиться!

— Нетопырь сам всегда распинал пленных. Вы этого не знали? Будет только справедливо, если с ним поступят точно так же. Впрочем, он и сам наверняка находит это естественным.

Протоиерей поискал главаря шайки и обнаружил его уже прибитым к дереву за две руки и одну ногу. Какой-то солдат как раз готовился всадить четвертый гвоздь.

— Не правда ли, Нетопырь, ты получил лишь то, что заслужил?

Разбойник обливался крупным потом, стискивая зубы, чтобы не закричать. Протоиерей обернулся к Франсуа.

— Вот видите, он не отнекивается. А теперь я хотел бы с вами поговорить.

— Зачем?

— Я вам объясню. Не угодно ли последовать за мной?

Франсуа, поколебавшись немного, зашагал рядом с Протоиереем. Оруженосец, тоже после некоторого колебания, двинулся следом. Франсуа сухо бросил ему:

— Уходи.

Оруженосец не упорствовал. Смущенный, он ушел в ночь со своей огромной секирой на плече.

Шатер Протоиерея был воистину великолепен — ярко освещенный факелами и украшенный медвежьими и леопардовыми шкурами. Щит с золотым оленем, окруженным золотыми безантами, висел на опорном столбе. Имелось тут множество сундуков и ларцов, в которых, как можно догадаться, содержались сокровища; было и великолепное оружие, разбросанное в беспорядке. Протоиерей уселся в кресло и предложил Франсуа занять то, что стояло напротив.

В первый раз Франсуа смог рассмотреть его как следует. Протоиерей был одет в черное платье, прошитое золотой нитью; башмаки на его ногах были с загнутыми кверху носами непомерной длины. Его волосы были черны, насколько это возможно; лицо — изможденное, с выпуклым лбом. Пожалуй, Протоиерей напоминал Жана, но в его чертах сквозило что-то гораздо более острое, жестокое. Необычайно тонкие и длинные пальцы словно противоречили облику военного вождя; на одном из них сверкал алмаз дивной величины.

Протоиерей взял со столика золотой кувшин и наполнил два кубка из того же металла. Затем протянул один Франсуа.

— Это «вино Ночи», лучшее, что у меня есть.

Франсуа не шелохнулся. Арно де Серволь верно понял причину его сдержанности.

— Можете пить без опасения. Оно не разбавлено кровью. Монахи, которые его производят, угостили меня от доброго сердца.

Франсуа взял кубок и подождал… Протоиерей отхлебнул маленький глоток.

— У вас чистая душа, сир де Вивре, а мне как раз требуется поговорить с кем-то, у кого чистая душа. Сегодня это такая редкость. Кругом либо мерзавцы вроде меня, либо дураки вроде короля Иоанна и его рыцарей.

Франсуа был совершенно сбит с толку таким вступлением.

Протоиерей продолжил:

— Вы спросите меня, что это значит — человек с чистой душой? Это — тот, кого не способно затронуть зло. Он может оказаться среди наихудших гнусностей и ужасов, но ничто из этого к нему не пристанет.

Протоиерей взглянул на землю. В последние дни было много дождей, и почва сделалась вязкой. Он указал на свои башмаки.

— Взгляните на них! Видите эти бурые пятна — земля, кровь, быть может… Они пропитаны этим насквозь.

Он снял свой перстень и бросил его в грязь.

— Но алмаз остается чистым, что бы с ним ни случилось.

Подобрав кольцо, Протоиерей вытер его пальцем и поднес к свету.

— Алмаз снова сверкает. Чтобы избавить его от грязи, хватит прикосновения, капли воды, слезинки… Чистая душа нетронутой проходит сквозь зло. И более того — она его попросту не замечает!

— Не замечает?

И Франсуа, горячась, рассказал об ужасах, с которыми столкнулся по дороге.

Арно де Серволь прервал его:

— Я говорил не об этом зле, но о том, что накапливается в наших душах. Не вас ли я видел при Пуатье?

— Да. Но я и после продолжал служить королю.

— Это естественно, ведь вы признаете только прямые пути. А я вот все сворачивал, да сворачивал, пока у самого голова не закружилась.

Франсуа надо было уйти, но он остался. Быть может, оттого, что этот человек до невозможности был непохож на него самого и Франсуа хотел бы его понять.

— Почему?

— Я и сам задаю себе этот вопрос. Думаю, из-за игры. В обоих смыслах этого слова: случай и комедия… Будет ли Протоиерей служить королю или примется разорять Францию? Я бросаю кости, а уж что они решат… Какую маску напялит Протоиерей на сегодняшнее представление? Героя или разбойника? Догадайтесь… Тем более что я запрещаю вам называть меня разбойником. Сейчас я вернулся на сторону короля и весьма рассчитываю служить ему верой и правдой. Ручаюсь, что вы не сможете определенно сказать, кто же такой Протоиерей. Никто не в состоянии ответить на этот вопрос, даже я сам!

Франсуа все прихлебывал и прихлебывал «вино Ночи». Ему было трудно разобраться в своих ощущениях. Он был зачарован, точно под взглядом змеи.

Протоиерей снова наполнил ему кубок и сменил предмет разговора.

— Почему вы так суровы с вашим оруженосцем? Он бился как герой, а вы с ним обошлись, как с собакой.

— Потому что оруженосец — всего лишь слуга, и ничего больше.

— Я не верю вам. Вы и сами так не думаете. Кто угодно, но только не вы. Видимо, есть какая-то другая причина.

Змея… Наклонив вперед свое острое лицо, Протоиерей пристально рассматривал своего собеседника. Его темным глазам невозможно было противиться. И Франсуа начал говорить. После смерти Туссена он не хотел привязываться ни к какому оруженосцу. Туссен был незаменим, таким и останется… Он рассказал все, начиная с котла в Сен-Мало и кончая розовым кустом Уарда, рассказал с такими подробностями, каких не упоминал даже Ариетте.

Арно де Серволь серьезно смотрел на него. Завершив повесть, Франсуа сам на себя рассердился за откровенность. Он с живостью повернул беседу в другое русло:

— Покайтесь! Измените жизнь, пока еще не слишком поздно!

— Уже слишком поздно! Я много убивал… Если б вы только знали, как много я убивал!

— Значит, вы не надеетесь на милосердие Божие?

Протоиерей улыбнулся.

— Бог еще хуже меня! Знаете пословицу? «Если вы убили одного человека — вы убийца, если тысячу — капитан, сто тысяч — завоеватель, а если всех — то сам Господь Бог…» Но я шучу. На мое несчастье, Бог справедлив. Я знаю, что место в аду уже поджидает меня — совсем горяченькое. Там наши пути снова разойдутся, сир де Вивре. Кстати, раз уж к слову пришлось, хотите знать, как бы я хотел умереть? Каким-нибудь совершенно неожиданным образом, несуразным, нелепым. Сыграть с моими современниками последнюю шутку, затеять последнюю игру… «Куда это запропастился Протоиерей?» — «Да он же в аду! Вы разве не знали?»

И Арно де Серволь снова наполнил их кубки.

— Ну так как же чистота судит порок? Заслуживаю ли я ненависти?

— Сверх всякого выражения!

Протоиерей коротко рассмеялся.

— Вы совершенно не умеете лгать! Я даже завидую тому, как вы не умеете ни лгать, ни ненавидеть.

В этот момент Франсуа закашлялся.

— Пить вы тоже не умеете! Умеете ли вы хотя бы любить?

Это было верно — пить Франсуа не умел. Все у него в голове мутилось. Ему опять надо было промолчать, но он заговорил:

— Я люблю свою жену.

— А до этого?

— Любил еще одну девушку, когда был ребенком. Это все.

— Вы забыли вашего первого оруженосца… Не вы ли сами сказали мне, что ваше сердце осталось с ним?

Франсуа внезапно встал.

— Я вам запрещаю!..

— Успокойтесь. Я не хотел вас задеть… Я вам сейчас даже сделаю подарок.

Он окликнул одного из караульных.

— Сходи за Анжеликой!

Франсуа смягчился.

— Кто такая эта Анжелика?

— Моя любовница. Она восхитительна, но, думаю, я выбрал ее в основном из-за имени. Анжелика и Протоиерей, ангел и демон…

— Вы собираетесь жениться на ней?

— Нет. С тех пор как я овдовел, уже не одно благородное семейство домогается чести выдать за меня дочь. Я выберу ту, у которой самое знатное имя. А что касается Анжелики — на эту ночь она ваша. Если согласится, конечно, поскольку она все-таки не рабыня…

В этот момент появилась Анжелика. Она была поистине достойна своего имени. В голубом платье, с длинными белокурыми волосами и белыми руками, девушка казалась сошедшей с небес.

— Анжелика, сердце мое, не согласишься ли ты провести ночь с этим благородным сиром де Вивре, которого видишь перед собой?

Анжелика удостоила Франсуа взгляда и улыбки, доказывающих, что, несмотря на свой небесный вид, она ценила и земные радости.

— Раз вы просите…

Протоиерей направился к выходу.

— Располагайтесь здесь как дома. Я проведу ночь на свежем воздухе.

Как только он исчез, Франсуа сразу же набросился на его подругу. Редко он испытывал подобное желание — столь внезапное и неистовое. Он хотел обладать этой женщиной сию же минуту, немедля! Анжелика, поначалу удивленная и даже немного напуганная таким пылом, попыталась успокоить Франсуа, но вскоре запылала с ним вместе. Это было настоящее бешенство страсти.

Вскоре они возобновили свои ласки, потом снова и снова, не произнося ничего, кроме непристойностей, которые только подстегивали их наслаждение… Франсуа был счастлив тем, что он мужчина. Он был горд стонами и криками, которые исторгал у этой женщины. Всю ночь он упивался юной плотью, которую столько раз ласкал Протоиерей, целовал губы, которые тот столько раз целовал…

Он остановился лишь под утро, обессилев, когда на соседней ферме запели петухи. И тогда он отдался в руки Анжелики, изнемогая от благодарности. Это было правдой: куда подевалось зло? После боя прошло всего несколько часов, на деревьях висели распятые разбойники, кругом было столько ужасов и горя, но зло вдруг исчезло. Словно и не существовало никогда…

Войско графа де Танкарвиля прибыло к замку Бринье 5 апреля 1362 года. Шамбеллан собирался уже начать осаду, но солдаты, отправленные им на разведку, принесли удивительную новость. Малыш Мешен и его люди покинули замок. Они построились в боевые порядки и ждут. Разведчики называли большое число — до пятнадцати тысяч человек, внушительное войско. Оно укрепилось на холме, возвышающемся над долиной Роны.

Ознакомившись с этими сведениями, Жан де Танкарвиль тотчас же собрал военный совет. Шамбеллан был, конечно, доблестный рыцарь и храбрый человек, но в нем слишком глубоко укоренился образ мыслей Иоанна Доброго. Он кратко изложил свою точку зрения: никогда больше им не представится другая такая возможность разом уничтожить противника. Атаковать следует немедленно. Число, сообщенное разведкой, без сомнения, завышено. Бриганов должно быть самое большее тысяч пять… Присутствующие на совете сеньоры шумно одобрили эту речь.

Тут веско прозвучал голос Протоиерея. Он не разделял мнения графа. Он находил пятнадцать тысяч вполне вероятной цифрой. В свое время и у него самого бывало столько человек под началом. К тому же враг расположился на высоте. Атаковать его нельзя до тех пор, пока он не покинет эту благоприятную позицию.

Бидо ле Бурк, присутствовавший на совете, тоже вмешался. Как местный уроженец он хорошо знал Малыша Мешена. Тот хитер и коварен. Если он покинул замок и вызывает на битву, значит, наверняка приготовил какую-то ловушку.

Протоиерей добавил:

— Не повторяйте ошибку Креси и Пуатье!

Танкарвиль смерил его высокомерным взглядом:

— У Креси и Пуатье против нас были англичане, а не эти людишки!

Королевский шамбеллан высказался вполне определенно. Что мог возразить ему Бидо ле Бурк и даже Протоиерей, которые сами-то еще совсем недавно были среди «этих людишек»! Протоиерей поклонился.

— Мы пойдем в бой. Жду ваших приказаний.

Итак, граф де Танкарвиль отдал приказ. Войско будет разделено на три полка, по три тысячи человек каждый: он сам будет командовать первым, герцог де Бурбон — вторым, Протоиерей — третьим. Что касается плана, если только это возможно назвать планом, то он был предельно прост: атаковать противника в лоб, вверх по склону холма; сначала первый полк, потом второй и, наконец, третий…

Под звуки труб и кличи сбора армия построилась в установленном порядке. Франсуа предложили занять место среди ближнего окружения Танкарвиля, но он нарочно разыскал графа, чтобы отклонить эту честь и испросить разрешения биться в полку Протоиерея, сославшись на то, что хочет изучить воинский опыт бывших «дружинников». Танкарвиль был несколько сбит с толку подобной просьбой, но согласился. Решительно, этот печальный рыцарь не уставал удивлять его.

Вскоре все три полка были составлены. Но какое разительное несходство наблюдалось между первыми двумя, где царило веселье, оживление и беспорядок, и третьим, где к бою готовились в напряженном молчании! Франсуа солгал графу Танкарвилю. Вовсе не ради того, чтобы что-нибудь «изучать», хотел он драться рядом с людьми Протоиерея; Франсуа просто хотел быть с ними, вот и все. Каким бы невероятным это ни показалось, но он чувствовал: бывшие бриганы ему ближе, нежели рыцари. Поскольку те-то знают, что такое война. Они знают, что это не игра, а суровое испытание. Они давно поняли, что на войне самое главное отнюдь не покрыть себя славой, но победить, единственно победить…

Франсуа устроился бок о бок с Бидо ле Бурком. Оба, неподвижные на своих конях, ждали. Капитан мрачно смотрел на лесистый холм, где затаился Малыш Мешен со своими людьми. Вслух он произнес всего одну фразу, которая подводила итог всем его размышлениям:

— Дорого бы я заплатил, чтобы узнать, в чем тут подвох!

Именно в этот момент раздались звуки труб и крики; полк Танкарвиля пошел в атаку. Скоро все выяснится…

Уловка Малыша Мешена была тщательно подготовлена. Накануне он велел доставить на холм сотни тачек, груженных тяжелыми камнями, и разместил их на краю обрыва, скрыв за ветвями. Возле этих тачек он оставил две трети своего войска, то есть всю свою пехоту, и к ним добавил еще две тысячи всадников. Сам он вместе с пятью тысячами отборных всадников замаскировался на середине высоты холма, но чуть в стороне. Когда войско шамбеллана будет достаточно побито камнями, он нанесет ему неотразимый удар во фланговой атаке…

Именно так все и произошло. Люди Малыша Мешена дождались, пока французские рыцари подойдут совсем близко, и разом обрушили на них телеги. Это было подобно природной катастрофе: неудержимой лавиной люди и кони вперемешку покатились вниз по крутому склону. Через несколько минут потоп закончился. Разбойничья пехота вышла из леса, чтобы прикончить валявшихся на земле раненых и взять в плен рыцарей высокого ранга. Жан де Танкарвиль оказался в их числе. За какую-то четверть часа от его полка не осталось ничего.

Но самого непоправимого еще можно было избежать. Хитрость Малыша Мешена была раскрыта. Теперь все знали, что ожидает нападающих на вершине холма. Нужно как можно скорее выбраться из этой западни и осмотреться!

Но Жак де Бурбон так не считал. Он был настоящим рыцарем Иоанна Доброго, истинным кавалером мертворожденного ордена Звезды: только нападать, никогда не отступать… Вместе со всем своим войском, так, будто ничего не произошло, он бросился в атаку по следам Жана де Танкарвиля.

И произошло в точности то же самое: посыпались камни, люди и лошади были сметены. Однако имелось и отличие. На сей раз потоп закончился очень быстро. Тележки опустели. Заметив это, рыцари воспряли духом и снова бросились на приступ. В какой-то момент даже показалось, что безумная попытка Жака де Бурбона увенчается успехом… Вот тут-то Малыш Мешен и вышел на сцену.

Во главе своих пяти тысяч всадников он нанес в левый фланг французского полка удар ужасной силы. Удивление и эффект неожиданности сыграли решительную роль. Несмотря на героическое сопротивление, рыцари падали один за другим. Сеча была слишком жестокой, чтобы кто-то подумал брать пленных. Вот так Жак де Бурбон, Луи де Форе и почти все их товарищи вскоре усеяли своими телами холм Бринье…

Оставшиеся внизу Протоиерей и его люди ничего не упустили из разыгравшейся трагедии. Они знали, что теперь настал их черед. Люди Малыша Мешена налетели на них, словно псы на причитающуюся им часть добычи. С самого начала схватки Протоиерей имел достаточно времени, чтобы успеть уйти с поля боя. Но он не отдал такого приказа. Как он сам заявил Франсуа, сегодня он решил быть образцом верности долгу. Он больше не предводитель «рот», он состоит на королевской службе. Он получил приказ сражаться — и будет сражаться. Приговор игральных костей не оспаривают, роль во время спектакля не меняют, а на Протоиерее в тот день была маска чести…

Бой был яростным. После первого бурного натиска обе стороны повели сражение более методично. Профессионалы войны, солдаты по ремеслу, бывшие и нынешние «дружинники» знали друг друга и поэтому действовали с опаской. Но люди Малыша Мешена были по крайней мере раза в три многочисленней.

Франсуа, Оруженосец, Бидо ле Бурк и другие всадники сплотились в крепкое каре. До сих пор все приступы разбивались об их защиту. Бидо ле Бурк, огромный и потный, наносил мечом удары, способные разрубить быка, ухая при этом, как мясник; никого не щадила и секира Оруженосца, и цеп Франсуа — тоже…

Внезапно из-за деревьев вылетела новая группа всадников. Бидо ле Бурк вскрикнул:

— Кликуши! Бешеные бабы!

Франсуа вздрогнул от удивления. Видение, представшее его глазам, было совершенно невообразимо. На всех разбойниках поверх доспехов и кольчуг были женские платья! Опущенные забрала не позволяли видеть их лица.

Бидо ле Бурк затрясся.

— Кто они? — спросил Франсуа.

— Не знаю. И никто не знает. То ли это мужчины, одетые женщинами, то ли женщины, обладающие силой мужчин.

— Неужели они так опасны?

— Это — ужас всего Лионне.

Бидо ле Бурк больше не добавил ни слова. Повернув коня, он помчался прочь во весь опор, не глядя ни вправо, ни влево.

Увидев бегство командира, стали разбегаться и остальные люди Протоиерея. Кликуши стремительно приближались. Они чуть было не промчались мимо Франсуа и Оруженосца, но тут один из бандитов, в черном платье, скакавший впереди, повернул голову в их сторону. Он резко остановился и показал на них пальцем. Должно быть, это был вожак, потому что по его знаку все остальные развернулись и ринулись на них.

И начался какой-то фантастический бой. Франсуа показалось даже, что он на балу. Вокруг него порхали платья. И отнюдь не такие, как у крестьянок или простых горожанок, — нет, это были самые изысканные и красивые дамские наряды, какие только можно было себе вообразить. Но тот (или та?), на ком это платье было надето, скрыв под забралом лицо, потрясал мечом, булавой, цепом или секирой…

Франсуа мощно атаковало оранжевое платье. Ему удалось отбиться и снова встать в боевую позицию. И тут совсем рядом с ним раздался голос Кликуши в черном:

— Мне они нужны живьем!

Франсуа испытал новое потрясение. Этот голос был ему знаком! Но поскольку опущенное забрало искажало звук, Франсуа никак не удавалось определить, кому принадлежит странно знакомый голос.

Кликуши оказались мужчинами. И Франсуа, и Оруженосец убедились в этом почти одновременно. Один секирой, другой боевым цепом разбили шлем и голову своим противникам в юбках. Тот, что достался Оруженосцу, был смуглый бородач, а тот, что Франсуа, — смазливый блондинчик, но тоже несомненный мужчина.

Приободрившись после приказа главной Кликуши в черном и зная, что их не будут убивать, Франсуа и Оруженосец дрались отчаянно, не щадя себя. К ним было страшно приближаться. Еще трое Кликуш пали под их ударами… Но бандитов оказалось слишком много. Оруженосца настиг удар булавой в затылок, и он свалился с коня оглушенный. Что касается Франсуа, то под ним завалился конь. Рыцарь не успел высвободиться и вскочить на ноги. Вокруг завертелся шелковый вихрь, и все было кончено…

Кликуша в черном приблизился к нему, по-прежнему верхом. Франсуа вспомнил вдруг, чей это голос. Ивейн, его товарищ по воинским играм в Куссоне, тот самый, кому он обязан своим первым поцелуем…

Медленным движением Кликуша в черном снял свой шлем. Ивейн улыбался пленнику своей щербатой улыбкой. Усилием воли Франсуа заставил себя остаться совершенно бесстрастным. Победителю не удался его театральный эффект. Казалось, его это живо раздосадовало. Ивейн недобро осклабился.

— Снимите-ка с него правую перчатку. Там должен быть перстень. Дайте его мне.

Мужчины в платьях повиновались. Франсуа не сопротивлялся. Во-первых, потому что это было бесполезно, а во-вторых, потому что Ивейн только того и ждал.

Ивейн взял кольцо и медленно надел его себе на палец. Он опять широко ухмыльнулся, открыв дыру посреди рта.

— Ивейн, рыцарь льва!

Франсуа продолжал хранить равнодушный вид.

— Ну, мой маленький рыцарь, как вы находите Ивейна и его Кликуш?

Опускался вечер. Франсуа смотрел в сторону… Вдалеке он увидел солдат, ведущих Протоиерея. Тот тоже попал в плен. Видя безразличие Франсуа, Ивейн бросил:

— В замок!

Пешие, с руками, связанными за спиной, плотно окруженные всадниками в платьях, Франсуа и Оруженосец пустились в дорогу. Примерно через полчаса они достигли замка Бринье. Впереди и позади них двигались и другие отряды. Жатва в этом бою оказалась обильной. Еще раз цвет французского рыцарства был разгромлен и захвачен в плен. Только что король Иоанн Добрый познал второе поражение за свое царствование, еще более унизительное, чем предыдущее, потому что победителем на этот раз был не принц со своим войском, но шайка разбойников…

Ничто так не потрясало воображение, как замок Бринье в сумерках. Построенный на холме над Роной, он был окружен высокими стенами и вытянутыми ввысь башнями. Опоясывавший его ров с подъемным мостом был так глубок, что казался настоящей пропастью.

Во внутреннем дворе было черно от народа. Кликуши спешились и, с трудом пробив себе дорогу, прошли с пленниками в замок. Его фасад был совершенно ровен, и лишь несколько бойниц рассекали его. Редко Франсуа доводилось видеть столь зловещее место…

Двое часовых, стоящих у входной двери, смотрели, как они входят. Вид этих разбойников был причудлив: у одного на голове вместо каски красовалась епископская митра, а другой облачился поверх кольчуги в золотые ризы.

Из прихожей попадали прямо в большой зал. Он был огромен и освещался рядом факелов, укрепленных на стенах. Именно здесь «рота» Малыша Мешена сваливала свою добычу: посуду, приборы из золота и серебра, ларцы, наполненные драгоценностями, сундуки, откуда вываливались дорогие ткани, богослужебные сосуды, сарацинские ковры. И еще мешки пряностей с пометками: перец, шафран, корица, имбирь, ваниль…

Ивейн пересек помещение и проник в кухню, где хлопотала целая армия поваров и поварят. В замке Бринье обитали не только солдаты. Как и другие подобные банды, «рота» Малыша Мешена имела к своим услугам кузнецов, трубадуров, ткачей, брадобреев, костоправов, лекарей и даже священников, чтобы служить мессы и совершать таинства.

Кухню миновали быстро. Следующая дверь вела на лестницу. Ивейн ухмыльнулся:

— Идем наверх, ко мне.

Он уже поднялся на несколько ступенек, но вдруг передумал и спустился обратно.

— Что же это я! Ведь мой маленький рыцарь сначала захочет, наверное, взглянуть на подземелья…

Подземелья были обширны и загромождены бочками, наваленными одни поверх других. Казалось, эти шаткие кучи вот-вот рассыплются. В неисчислимом количестве с потолка свешивались окорока и солонина, Ивейн направился в глубину, к двери, снабженной тяжелым засовом, и открыл ее. Раздались пронзительные крики. К кольцу, вделанному в стену, было привязано более двух десятков молодых женщин, обнаженных по пояс. Они стонали от ужаса. Ивейн пояснил:

— Монашки из соседнего монастыря. Сложение у них похуже, чем у крестьянок, но зато в обладании ими есть что-то волнующее… По крайней мере, другие так утверждают.

Ивейн посмотрел на своих спутников в юбках и расхохотался во все горло.

— Ведь что касается нас…

Кликуши захохотали вслед за своим главарем. Бесконечно долго они сотрясались от неудержимого смеха. Скупо освещенный сводчатый зал отзывался эхом.

Наконец Ивейн перевел дух.

— Но я же вам не показал самое лучшее…

В другом конце помещения, в стороне от прочих, была прикована толстая, совершенно нагая женщина. Ее лицо было размалевано так, как этого не сделала бы и последняя потаскуха. Всю ее грудь покрывали царапины.

— Мать-настоятельница. Она имеет право на особое обхождение. Не знаю, что с ней делают другие, но я им доверяю. Сам-то я удовлетворяюсь тем, что заставляю ее отрекаться от Бога. Это она исполняет охотно. Не всем же дано быть мучениками…

Ивейн вынул кинжал и приставил острие к горлу женщины:

— Отрекайся от Бога!

Исполненный ужаса голос ответил:

— Отрекаюсь от Бога!

Ивейн проворно вонзил клинок по самую рукоятку. Хлынула кровь и залила черное платье.

— Ну вот! Сдохла без покаяния. Прямиком в ад! Давно я хотел сыграть с ней эту шутку, да все подходящей публики не было…

Франсуа напрягся. Он только что понял: Ивейн и был одним из тех извергов, чьи злодеяния он видел по дороге. И он понял также, что не выйдет из этого замка живым… Франсуа подумал об Ариетте и Изабелле. Ради них он не имел права на слабость.

Ивейн резко повернулся к своему пленнику, надеясь заметить на его лице признаки смятения. Но в ответ получил лишь непроницаемый взгляд. В бешенстве Ивейн крикнул:

— Хватит терять время! Все наверх!

Личные покои Ивейна и его Кликуш состояли из двух больших смежных комнат. Ложа, накрытые мехами и шелковыми тканями, теснились в полном беспорядке. Были там и кресла, скамьи, столы, сундуки и всевозможный роскошный хлам. Дальнюю стену целиком занимал огромный камин, где догорали толстые поленья.

Завидев Ивейна, мальчуган в пажеской ливрее заторопился наполнить вином кубок и поднести ему. Но слуга так дрожал, что расплескал половину на черное платье. Ивейн зарычал:

— Он это нарочно! К коту его!

Паж испустил крик ужаса, но тут один из Кликуш — долговязый парень в белом платье — поднял мальчишку за длинные белокурые волосы и направился к большому сундуку, откуда доносилось яростное мяуканье. Разбойник приоткрыл сундук, бросил туда ребенка, опустил крышку и уселся сверху.

Вопли мальчика были нестерпимы. Ивейн снова посмотрел на Франсуа, и тот понял, что, кроме мук физических, враг уготовил ему и муки душевные. Ценой невероятного усилия воли Франсуа остался невозмутим, как мрамор; ни один мускул не дрогнул на его лице.

Ивейн снова не сумел скрыть своей ярости. Он обернулся к Оруженосцу.

— Теперь твой черед! А вы, мой маленький рыцарь, смотрите хорошенько, потому что все, что мы сделаем с ним, ожидает и вас!

В первый раз Франсуа заговорил — скорее, вздохнул:

— Прости, Оруженосец. Прости, что не повесил тебя!

Оруженосец не ответил. Он молился.

Ивейну не было нужды отдавать приказы. Кликуши, следуя ритуалу, который знали наизусть, набросились на Оруженосца и принялись сдирать с него одежду, возбуждаясь от вида его великолепного тела. Но дальше этого они не пошли: видимо, изнасилование не входило в программу. Они подтащили свою жертву к тяжелым колодкам, прибитым к полу рядом с камином. Голову оруженосца протиснули в деревянный ошейник, и теперь наружу торчала она одна.

Ивейн приблизился к Франсуа и возвысил голос, чтобы перекрыть вопли и мяуканье, доносившиеся из сундука:

— Вы мне когда-то выбили два зуба, мой маленький рыцарь. Ну так я с тех пор тоже этим занимаюсь, и уже не первый год: выбиваю зубы.

Пока он говорил, один из Кликуш, вооруженный длинным ножом, отрезал Оруженосцу губы, как некогда палач Раулине ла Шаботт… Оруженосец не издал ни звука. Ивейн поднял с полу чугунное ядро и встал от него в пяти шагах.

— Мое наилучшее достижение — тридцать зубов зараз. Поглядим, в ударе ли я сегодня.

Ядро, брошенное с небывалой силой, со всего маху врезалось Оруженосцу в лицо. Ивейн подошел к колодкам, поднял вверх, схватив за волосы, окровавленную голову и нарочито медленно принялся считать:

— Один… два… три… четыре… пять… шесть… семь… Всего-то! Уж с вами я получше расстараюсь, мой маленький рыцарь! Но до этого пока дело не дошло… А теперь — на вертел его!

Ивейн взглянул на Франсуа, надеясь, что тот вздрогнет, но напрасно. Крики в сундуке прекратились. Слышно было только мяуканье. Ивейн сделал знак человеку в белом платье, сидящему на крышке.

— Довольно. Выпусти его!

Тот встал, и ребенок выскочил из сундука, как чертик из табакерки. Зрелище было невыносимо. У него не было больше ни глаз, ни носа; вместо ушей — какие-то обрывки. Ивейн расхохотался:

— Вот ты и свободен. Можешь вернуться домой, к мамочке. Если найдешь дорогу, конечно.

Под шуточки Кликуш маленький мученик метался по комнате, натыкался на мебель, на стены, падал, вновь поднимался…

На этот раз Франсуа не сумел сдержаться. Он напрягся изо всех сил, пытаясь разорвать путы, и оттолкнул двоих человек, что держали его за руки. Ивейн торжествующе вскрикнул:

— Наконец-то наш маленький рыцарь себя показал! Но у нас найдется чем успокоить его. Наковальню сюда!

Двое из Кликуш вытащили из-под хлама наковальню, в то время как третий поднял пажа за шкирку и вышвырнул вон из комнаты, наподдав пинком под зад. Остальные раздели Франсуа, оставив на нем только штаны, и повалили спиной на пол. Ивейн склонился над ним.

— Наковальню на грудь — лучше нет успокаивающего средства… Разумеется, если человек достаточно крепок, не то ребра вдавливаются и кровь хлещет изо рта. Но я уверен, что наш-то рыцарь крепенький… Эй, вы, давайте!

Франсуа показалось, что все его тело сейчас лопнет. Его пронзила боль невероятной силы. Он даже не подозревал, что такая может существовать. Его взгляд затуманился, дыхание перехватило; ему казалось, что его сердце больше не может биться, что его голова сейчас разлетится на куски… Может, ему лучше было бы сдаться — быстрая смерть предпочтительнее тех мучений, которые его ожидали. Но Франсуа не захотел этого — из гордости, повинуясь какому-то инстинкту. Он искал внутри себя последний запас сил. Ему двадцать четыре года, возраст физического расцвета. Он может держать, он должен… Ценой неимоверного усилия ему удалось приподнять наковальню и удержать ее силой одних только грудных мышц. К нему снова вернулось дыхание, хоть и ужасно затрудненное, но ровное.

Ивейн покачал головой.

— Крепок, крепок наш маленький рыцарь… Значит, я могу ему рассказать, что мы сделаем с его оруженосцем. Мы его сейчас поджарим. Но на вертел насаживать, как какого-нибудь заурядного цыпленка, не будем. Это бы сразу убило его. Нет, мы привяжем его к вертелу и начнем поджаривать на медленном огне. Никакого пламени, одни только угольки. Надо же растянуть удовольствие…

Франсуа сейчас занимало только его дыхание. Это помогало. Ни о чем другом он думать не мог. Пока Кликуши занимались Оруженосцем, Ивейн встал на колени над Франсуа и почти вплотную приблизил к нему лицо.

— А теперь я вам поведаю свою историю, мой маленький рыцарь. Вы ведь догадываетесь, как я вас ненавижу?

Из камина донеслись ужасные крики. Ивейн коротко бросил:

— Отрежьте ему язык!

Крики прекратились…

— А знаете, почему я вас так ненавижу, мой маленький рыцарь? Потому что все это случилось из-за вас. Если я стал тем, что вы видите, то все это из-за вас. Украв ваш поцелуй, я сбежал из замка. Я ни о чем не жалел. Я получил то, что хотел, и пошел открывать для себя белый свет. Я хотел вести честную жизнь: встретить какого-нибудь сеньора, который сделал бы меня своим пажом. Но в Рейне на Рыночной площади один человек обозвал меня щербатым. Гнев обуял меня. Я схватил камень и ударил его с такой силой, что убил…

Франсуа не слышал того, что рассказывал ему Ивейн. Борясь с нечеловеческой болью, он был полностью сосредоточен на себе самом. Приподнимать грудь и расширять ноздри было сейчас единственной его заботой. Ничто не проникало в него из внешнего мира.

Хотя нет, именно в этот момент с ним что-то случилось: вместе с воздухом в него вошел какой-то запах… Запах жаркого. И самым ужасным было то, что он не был ему противен. Это напоминало свинину или молочного ягненка. От Оруженосца, поджариваемого в камине, исходил вкусный запах!

А Ивейн продолжил свой рассказ:

— Я удрал, чтобы не попасться приставам, и оказался в лесу. Я жил там два месяца как отшельник, пока не повстречал Крокарта и его англичан. С ними-то я и обошел всю Францию. А когда заключили мир, подался в роту к Малышу Мешену и набрал своих Кликуш… Вот и все. А теперь вы заплатите за мою погубленную жизнь, мой маленький рыцарь! Зуб за зуб!

Ивейн засмеялся. И опять повторил:

— Зуб за зуб!

В этот миг в комнату вошел какой-то человек. Это был Протоиерей собственной персоной. Он как раз намеревался покинуть замок. Они потолковали с Малышом Мешеном, договорились о сумме выкупа, и тот его отпустил, поскольку даже среди бриганов были в ходу непреложные правила рыцарской чести. Бриганы доверяли Протоиерею, а он всегда держал свои обещания.

Завидев Протоиерея, Кликуши застыли. Его репутация была такова, что даже пленный и подлежащий выкупу он внушал к себе уважение. При виде бедняги, поджариваемого в камине, он поморщился. Затем, обнаружив Франсуа, вскрикнул:

— Что вы делаете с сиром де Вивре?

Ивейн вышел вперед:

— Это мой пленник.

— Я выкупаю его у вас. Назначьте цену.

— Он не продается. Я оставляю его себе.

— Все продается. Вопрос лишь в цене. Я предлагаю вам те деньги, которые король заплатил мне, чтобы я перешел к нему на службу, — шестнадцать тысяч королевских золотых!

— О-о-о-о!..

Стон восхищения и зависти раздался среди Кликуш. Даже для этих разбойников, привыкших грабить самые богатые замки, самые пышные аббатства, шестнадцать тысяч королевских золотых были сказочной суммой, невероятной, немыслимой!

Но Ивейн резко замотал головой:

— Не настаивайте! Я бы не отдал его вам за все золото Креза. Я хочу лишь одного: чтобы его постигла судьба…

Ивейн показал подбородком в сторону камина.

— …вот этого!

— Это ваше последнее слово?

— И мое последнее слово, и его последний час! Уходите!

Но Протоиерей не ушел. Он остался на месте и медленно поднял руку, указывая пальцем на Ивейна.

— Шестнадцать тысяч золотых тому, кто первым его убьет!

Время остановилось. Все замерли. Протоиерей, неподвижный, как статуя, показывал пальцем на Ивейна. Кликуши оцепенели, застыв в тех позах, в каких застала их последняя фраза Протоиерея. Ивейн онемел — с вытаращенными глазами и раскрытым ртом, в своем черном, залитом кровью платье.

Именно он опомнился первым и принялся тревожно обводить взглядом своих людей: оранжевое платье, белое, красное, зеленое, из золотой парчи… Все они смотрели на него так, словно он был вожделенной добычей. Наткнувшись взглядом на Протоиерея, который все еще показывал на него пальцем, Ивейн поперхнулся.

— Нет!.. вы же не…

Больше он ничего не успел сказать. Испустив ужасный вопль, Кликуши кинулись на своего вожака, толкая друг друга. В мгновение ока он был схвачен, окружен, поглощен многоцветным кольцом. Когда кольцо разомкнулось, все платья были забрызганы кровью, а на полу осталась неподвижная, окровавленная груда.

Протоиерей изрек свой приговор:

— Первого не было. Поделите на всех.

Потом приказал:

— Снимите наковальню и прикончите того несчастного.

Один из Кликуш вонзил кинжал в сердце Оруженосца, который уже умер к тому времени; двое других сняли орудие пытки с груди Франсуа. Тот не сумел встать самостоятельно. Пришлось ему помочь. Франсуа не мог говорить, извлекая из себя лишь короткие отрывистые свисты. Ему протянули кубок вина. Он отпил глоток и почувствовал себя несколько лучше. Его била дрожь…

Ему нужно было во что-то одеться, но о доспехах и речи быть не могло: Франсуа не выдержал бы их тяжести. К счастью, среди хлама, наваленного в комнате, нашлось все, что нужно. Франсуа скоро оказался одетым как принц — в красном камзоле, расшитом золотом. Он все еще не мог говорить: дыхание отнимало у него все силы. Он с трудом показал на мертвого Ивейна. Один из Кликуш понял, снял с трупа кольцо и надел ему на палец.

Тем временем Протоиерей обсуждал с остальными практическую сторону сделки. Доставить шестнадцать тысяч золотых в Бринье казалось слишком рискованным. Такая сумма вызвала бы слишком большую зависть. Потому Протоиерей предлагал Кликушам самим съездить за ними в Кюизри на Бресе, его замок в Шалонской области. Один из Кликуш забеспокоился:

— А какие у нас гарантии?

Арно де Серволь ответил просто:

— Слово Протоиерея.

И никто больше не настаивал. Все они верили в слово Протоиерея, иначе не убили бы своего вожака.

Франсуа встал. Протоиерей спросил его, сможет ли он идти. Тот сделал знак, что да, и они оба ушли. Они спустились по лестнице, пересекли кухни и большой зал, служивший складом… Наконец Франсуа обрел дар речи.

— Как я смогу отблагодарить вас?

— Вы ничего мне не должны, даже «спасибо». Я и сам не знаю размеров моего состояния. К тому же все, что у меня есть, — краденое!

— Но почему вы сделали это… для меня?

Протоиерей мгновение помолчал, улыбнулся и сказал, не глядя на Франсуа:

— Алмазами не бросаются. Они слишком редки…

У входа в замок Бринье стояли все те же двое часовых. Завидев их, тот, что был в епископской митре, устремился навстречу.

— Возьмите меня с собой, господа! Мне такая жизнь осточертела. Хочу снова стать честным.

Протоиерей пожал плечами, но Франсуа остановился. С болью в душе он подумал о несчастном Оруженосце. Если бы он только знал… Но от сожалений мало толку. Война есть война, и погибшего нужно кем-то заменить.

— Хорошо. Я беру тебя на службу. Будешь моим оруженосцем.

Разбойник в восторге подбросил свою митру.

— Благослови вас все святые, монсеньор! Меня зовут…

— Я не хочу знать, как тебя зовут. Для меня ты будешь Оруженосец, и все.

Франсуа вспомнил, что сказал ему Протоиерей по поводу Туссена. Он повернулся к Арно де Серволю, желая что-то добавить, но тот уже исчез…

Франсуа прибыл в Вивре в конце мая в сопровождении Оруженосца. Для возвращения он сменил дорогу, чтобы снова не повстречать те же ужасы; ему повстречались другие. О том, что он видел и пережил, Ариетте он не рассказал, в сущности, ничего. Есть вещи, которые женщине не рассказывают, особенно если она беременна. Франсуа заметил ей только, что дю Геклена сделали предводителем ополчения и что граф и графиня де Танкарвиль, то есть королевский шамбеллан и его супруга, будут крестными их ребенка.

Ариетта со своей стороны нашла, что Франсуа постарел. Она могла только догадываться, каким испытаниям он подвергся, но все же благодарила небеса: когда муж живым возвращается с войны, жена только и может, что благодарить небеса…

Хоть Ариетта и была беременна на шестом месяце, но все же по собственному почину и согласно своей роли неоднократно склоняла Франсуа к любви, однако быстро заметила, что тот не в силах за нею поспевать, несмотря на все свои усилия. Франсуа очень сдал, как физически, так и духовно. Ночами ему теперь случалось часто просыпаться с криком, и он долго не мог после этого отдышаться. Но это был не черный сон, в этом он мог ей поклясться. Однако что за кошмары ему снились, не рассказывал.

Роды ожидались к началу сентября. Граф де Танкарвиль прислал письмо с извинениями. Так же, как и Протоиерей, он был отпущен под честное слово в тот же самый день и впоследствии сполна заплатил свой выкуп. Увы, его не отпускала королевская служба. Но тем не менее он обещал наведаться в Вивре в течение зимы…

Ариетта почувствовала первые схватки в день Рождества Богородицы, 8 сентября 1362 года. Дама-родовспомогательница вместе с Франсуа находилась в большом, еще не оконченном зале, когда явились сообщить об этом. Узнав новость, акушерка встала на колени, перекрестилась и сложила руки.

— Боже, сделай так, чтобы это был мальчик!

— Почему непременно мальчик?

— Потому что девочки, появившиеся на свет в день Рождества Пресвятой Девы, умирают девственницами. Это всем известно!

Франсуа презирал бабьи суеверия.

— Если родится девочка, я не собираюсь делать из нее монашку.

Прежде чем подняться в комнату Ариетты, куда ее призывали обязанности ремесла, повитуха посмотрела на Франсуа с трагическим видом.

— Девственными умирают не только монашки, монсеньор. Дети — тоже!

Роды проходили трудно. Когда дама-родовспомогательница объявила, наконец, матери еле слышным голосом, что это девочка, Ариетта не проявила никакого огорчения. Может, ей была неизвестна эта примета?

Она протянула руки к младенцу:

— Иди ко мне, Катерина!

Когда ему принесли ребенка, Франсуа находился в часовне. Он надеялся на маленького Луи, но это оказалась маленькая Катерина. Что ж, будущий рыцарь де Вивре появится позже… Священник находился на месте. Как и было условлено, он немедленно приступил к так называемому «малому крещению», быстрому обряду, к которому прибегают, когда имеется какая-то опасность для жизни ребенка или отсутствуют крестные родители. Настоящие крестины состоятся зимой, когда прибудут граф и графиня де Танкарвиль… Во время краткой церемонии Франсуа молил святого Людовика, святого Франсуа и всех святых о счастье для своей второй дочери. Потом отнес ее спать. Изабелла занимала его бывшую комнату на втором этаже донжона, с восточной стороны; Катерину поместили в комнату напротив, которая раньше принадлежала Жану. Франсуа сам проследил за тем, как малютку уложили в бретонскую кровать вместе с кормилицей. Это был красивый большой младенец, пышущий здоровьем. Он поцеловал ее и, успокоенный, поднялся этажом выше, к своей жене, чтобы проведать ее.

Катерина де Вивре умерла на самом исходе дня, в час вечерни. Как только кормилица поняла это, она побежала сообщить новость родителям. Франсуа онемел от потрясения. Ариетта слабо улыбнулась:

— На то была воля Божья. Мы быстро сделаем замену…

Франсуа безмолвно сжал руку жены, и ее слова оказались единственной надгробной речью, сказанной над маленькой Катериной де Вивре. Смерть ребенка в те времена была событием самым заурядным, самым обыденным, насколько это возможно. Так случалось в среднем один раз из двух. По этому поводу не полагалось ни слишком негодовать, ни слишком убиваться. Иначе во что превратилась бы жизнь?..

Спустя какое-то время Ариетта заснула. Франсуа оставил ее одну и поднялся на дозорную площадку.

Луна была наполовину скрыта облаками, которые стремительно гнал ветер. Лабиринт в этом неверном освещении выглядел зловеще. Внизу, в часовне замка Вивре, пели отходную… Этой сентябрьской ночью исчезла Катерина, маленький огонек, вспыхнувший и погасший в один и тот же день, невинное существо, познавшее рай, не познав жизни. Ариетта права: такова воля Божья. Но почему Бог так судил? Приход Катерины де Вивре на эту землю навсегда останется крошечной тайной…

Луна скрылась совсем. Франсуа сказал себе, что и весь этот год все было черно. То, что он пережил со времени своего отъезда в Сольё, странно напоминало ему пережитое во время чумы: бесконечную и нудную череду ужасов…

С дозорной площадки теперь не было видно ничего; доносились только звуки отходной. Франсуа решил вернуться в свою комнату. Пока он спускался по лестнице, ему в голову пришла все же одна утешительная мысль, единственная в этой сумеречной веренице: благодаря Ариетте он больше не боялся черного сна.

Глава 16

«БОЖЬЯ МАТЕРЬ, ГЕКЛЕН!»

Чтобы развеять грусть, Франсуа был не прочь хоть завтра отправиться на войну. Но в Бретани по-прежнему длилось перемирие, да и во Францию никто не призывал сира де Вивре. Тогда Франсуа решил посвятить себя военным упражнениям и охоте. Пристрастие дворянства к занятиям, требующим грубой физической силы, вовсе не было признаком зверства, грубости или пустоты. Это была совершенная необходимость. Скакать верхом и сражаться в доспехах весом сорок—шестьдесят фунтов, управляться с таким оружием, как копье или меч, требовало исключительного физического развития. Затравить оленя или кабана в чаще или молотить по «чучелу» было для них единственным средством поддерживать себя в форме. Стоило распуститься на неделю-другую, и вот уже появлялся жирок, не хватало дыхания, а вслед за этим маячила и смерть в ближайшем сражении…

Итак, Франсуа упражнялся во владении оружием. Начал он, вполне естественно, с того, что избрал своим напарником Оруженосца. И этот Оруженосец, чьего имени Франсуа не захотел знать, немедленно его удивил. Совершенно непохожий на своего несчастного предшественника, столь же худощавый, насколько тот был массивный, он осмелился в первое же занятие бросить своему господину невероятный вызов:

— Вы не сможете победить меня на мечах, монсеньор. Бьюсь об заклад, что я вас первый задену.

Франсуа пожал плечами. Он уже сожалел, что взял к себе на службу этого дохляка, который к тому же оказался еще и бахвалом. По своему обыкновению Франсуа не бросился первым в атаку, а выжидал, желая посмотреть, как поведет себя противник. Оруженосец приблизился к нему, замахнувшись мечом. Но в последний миг, перед самым выпадом, он вдруг с ловкостью жонглера перебросил оружие из правой руки в левую и ударил Франсуа в правый бок. Если бы он разил по-настоящему, его господин был бы мертв…

Франсуа разозлился так, как с ним редко бывало.

— Это не по правилам! Удар не считается!

— В бою еще как считается! И многим от него уже никогда не встать.

— Кто тебя этому научил?

— Природа, монсеньор. Я левша. Держу оружие, как все, в правой и меняю руку в последний момент. Хотите, продолжим?

Франсуа согласился. Еще много раз он дал себя победить, пока не понял, наконец, что самое главное — следить за взглядом Оруженосца. Его глаза выдавали крайнюю сосредоточенность и вспыхивали за долю секунду перед тем, как тот проделывал свой трюк. Оставалось лишь поймать этот миг, и тогда отбить удар уже не составляло особого труда. Оруженосец больше не настаивал и переложил меч в левую руку.

— Обойдемся без неожиданности, монсеньор. Просто бейтесь против меня, и все. Уверяю вас, это гораздо труднее, чем вы думаете!

Франсуа согласился, но немедленно испытал множество затруднений. Каждое соприкосновение мечей сбивало с толку, и ему едва-едва удавалось отбивать атаки. В конце концов, один удар, еще более непредвиденный, чем другие, настиг Франсуа. Он в сердцах бросил оружие наземь.

— Да, ты очень ловок, но с меня довольно! Отныне я буду упражняться только с обычными людьми.

— Как угодно, монсеньор. Но уметь биться против левши — это целое искусство. Кто знает, вдруг оно вам когда-нибудь пригодится?

Франсуа задумался. Во владении оружием он не знал себе равных. Боевые упражнения давно стали для него рутиной. И вот подворачивается случай научиться в этой области чему-то новому, занять свой ум…

Таким образом, в течение нескольких последующих недель Франсуа полностью отдался единоборству с Оруженосцем. Сначала он постоянно проигрывал, но потом ему уже удавалось вести игру на равных. А, усвоив, наконец, особенную технику этого боя, Франсуа стал бить Оруженосца, как хотел.

Выезжал Франсуа и на охоту. Стоял конец сентября, разгар охотничьего сезона. Однажды ему удалось выгнать из логова кабана огромных размеров. Зверь был так же велик, как тот, которого мать убила некогда на глазах старшего сына, и как тот, наверное, что стоил жизни деду Франсуа…

Франсуа долго преследовал добычу и наконец настиг в чаще. Зверь кинулся на охотника. Франсуа встретил его натиск как подобало — приставив рогатину к груди. Удар оказался чудовищный; кабан, пораженный острием под лопатку, свалился замертво, но и Франсуа в тот же самый миг пронзила жестокая боль: его ребра, все еще не зажившие после пытки наковальней, не выдержали.

Поддерживаемый Оруженосцем, он с трудом добрался до Вивре. Ему пришлось две недели проваляться в постели, и к тому же лекарь объявил, что еще несколько месяцев ему придется жить с забинтованной грудью. А прежде чем появится надежда, что Франсуа сможет надеть доспехи и отправиться на войну, должно пройти не меньше года.

Это случилось в середине ноября 1362 года. Для Франсуа началась долгая пора бездеятельности. Чтобы развеяться, он наблюдал за строительством того, что еще надлежало завершить в замке: обводной стены, большого зала и часовни. Он зазвал в замок столько скоморохов, сколько смог отыскать, и с готовностью оказывал гостеприимство каждому путешественнику. От них-то Франсуа и узнавал новости о событиях, в которых сам принять участия не мог.

Начиная с октября дофин Карл стал регентом королевства. Иоанн Добрый полностью оставил наследнику ведение дел в королевстве, чтобы довести до благополучного конца свою давнюю затею с крестовым походом. Для этого король Франции отправился к Папе в Авиньон. А поскольку путь ему преграждали «роты», обнаглевшие после своей победы при Бринье, то его величество избрал для поездки левый берег Соны, который, будучи территорией Германии, пребывал в мире.

В Авиньоне Иоанн был благосклонно принят новоизбранным государем-понтификом Урбаном V, подтвердившим решение своего предшественника, который назвал Иоанна Доброго главным полководцем будущего крестового похода. С этого момента король был всецело поглощен набором войска. Но, к его удивлению, французские рыцари остались глухи к священным призывам…

Франсуа все еще был болен. Ему с трудом давалось дыхание, и он очень быстро уставал. Следуя советам врача, он упражнялся терпеливо и методично: короткие схватки с легким деревянным оружием и длинные прогулки на какой-нибудь смирной лошадке, да и то лишь шагом.

Однако сир де Вивре быстро шел на поправку, и во многом — благодаря Ариетте. Со времени возвращения Франсуа в Вивре они почти не занимались любовью, но в начале 1363 года Ариетта решилась, наконец, перейти к действиям. В своем предприятии она была терпелива, упряма и даже безжалостна. Каждую ночь между супругами разворачивалась неравная схватка. Никогда еще роли победительницы и побежденного, которые они себе присвоили, не были столь очевидны. Глухая к протестам и даже мольбам своего мужа, Ариетта шутя добивалась победы и вовсю наслаждалась ею. Однако мало-помалу и Франсуа открыл у себя второе дыхание, и их усилия даже уравновесились, хотя, как то и было обусловлено заранее, в конце его ожидало неизбежное поражение…

Их супружеское рвение увенчалось чудесным событием: в начале весны Ариетта объявила Франсуа, что беременна. Узнав об этом, он не скрывал радости, но некая тень все же омрачала его чело. Ариетта догадалась о ее причине.

— Успокойтесь. Этот выживет…

— Откуда вы знаете?

— Я поняла предсказание Тифании: Изабелла родилась первой и в нечетный год. Этот ребенок будет третьим, и тоже в нечетный год. Бедняжка Катерина была второй, в тысяча триста шестьдесят втором году…

Франсуа гораздо меньше жены верил такого рода предсказаниям, но, тем не менее, это его успокоило. Хотя одна мысль снова смутила его ум.

— А четвертый ребенок, о нем вы подумали?

— Подумала. Примем Божью волю, какой бы она ни оказалась.

Ариетта приблизилась к Франсуа и улыбнулась:

— Иначе мы должны будем отказаться от любви…

Франсуа написал графу де Танкарвилю и снова предложил ему с супругой стать крестными родителями. Танкарвиль ответил, что на этот раз они будут точно к предусмотренной дате, а именно — к 15 ноября.

В это же время Франсуа впервые заинтересовался их дочерью Изабеллой. В год с половиной она была необыкновенно подвижна и бегала по всему замку. Девочка была похожа на отца: белокурая, с правильным лицом, ничего не унаследовавшая от рыжей масти и дерзких черт Ариетты… Франсуа был весьма удивлен ее поведением: казалось, девочку чрезвычайно привлекало рыцарское снаряжение, ей доставляло несомненное удовольствие гладить руками полированную сталь доспехов; несколько раз она даже порезалась, проведя пальчиком по лезвиям мечей… В конце концов, Франсуа забеспокоился, но Ариетта не разделяла его тревог.

— Просто наша дочь — неудавшийся мальчишка. Ну и что такого? Из таких сорванцов вырастают прекрасные женщины.

— Вы, в самом деле, так думаете?

— У меня самой было полно мальчишеских замашек.

Граф и графиня де Танкарвиль прибыли в Вивре 11 ноября 1363 года, на день святого Мартина. Их крестник появился на свет через неделю, 18 числа, на святого Эда. Как и в предыдущий раз, новость застала Франсуа в часовне.

Витражи были недавно вставлены, и Франсуа молил Людовика Святого и всех святых, чтобы родился мальчик. Если наследник появится в день его заступника Эда, каким рыцарем он станет! С таким покровительством Луи просто обязан быть исключительным воином, героем!

Вошла акушерка с ребенком на руках и объявила:

— Мальчик!

Франсуа бросился к младенцу, схватил на руки и поднял, крикнув, как это сделал когда-то Гильом:

— Мой лев!

Только после этого склонился он над крохотным существом и бросил на него взгляд. И остолбенел, раскрыв рот: его сын ничуть не был на него похож!.. До этого мгновения Франсуа на сей счет просто не задумывался, он был заранее уверен, что Луи будет копией его самого — непременно. Ведь и сам Франсуа был вылитый портрет своего отца Гильома, а тот — деда; казалось, такова воля Божья: чтобы все Вивре, все носители титула, начиная с Эда, походили друг на друга.

Однако Луи стал исключением. Франсуа рассмотрел его поближе, боясь отыскать на маленьком личике что-нибудь куссоновское… Но нет, ничего общего с Жаном или Маргаритой в малыше не было. Вероятно, Луи пошел в родню своей матери, хотя на саму Ариетту он тоже не был похож. В конце концов, Франсуа перестал изводить себя вопросами. Какими бы ни были черты младенца, это его сын, и он должен радоваться!

Крестины устроили пышные. Присутствие королевского шамбеллана и его супруги привлекло в Вивре всю местную знать. Война в Бретани возобновилась; Карл Блуаский и дю Геклен находились в войсках, но зато прибыли их супруги. С великим волнением Франсуа вновь увидел свою крестную, Жанну де Пентьевр, с которой не встречался со времен того самого эпизода с медведем. Как только она явилась в замок, Франсуа тотчас отправился преклонить перед ней колено,

Что касается прекрасной Тифании, то она, как обычно, привлекла к себе всеобщие взгляды. Ариетта попросила ее сделать предсказание и этому ребенку, но та на сей раз отказалась…

Когда гости разъехались, Франсуа задал, наконец, Ариетте так занимавший его вопрос по поводу их сына: на кого же он все-таки похож? Ариетта ответила, не поколебавшись:

— Вылитый мой дед, покойный Ричард Сенклер.

— Кто он был такой?

— Важный человек. Один из самых доверенных советников короля Эдуарда.

— Рыцарь?

— Да, конечно, но не совсем в том смысле, в каком вы это понимаете. Он был очень ловкий политик. Его больше привлекала возможность подготовить войну, чем участвовать в ней. Он был одним из самых непримиримых противников Франции. Из патриотизма, я думаю. Он говорил: «Англия родится из французской крови!»…

— Вы любили его?

— Я крайне редко его видела. Думаю, очень немногие его любили, но его самого это ничуть не заботило.

Луи поместили в бывшую комнату Франсуа, а Изабеллу по этому случаю перевели в комнату Жана, которую маленькая Катерина занимала всего один день. Франсуа заглянул к сыну и склонился над его кроваткой. В этот миг ребенок открыл глаза и улыбнулся ему. Франсуа улыбнулся в ответ и поклялся, что ни за что Луи не будет походить на свой зловещий прообраз. Кровь — это одно, а воспитание — совсем другое. Франсуа сам им займется и сделает из него настоящего де Вивре!

Холода ударили на следующий день, 20 ноября. И не просто холода, а мороз — столь же ужасный, сколь и внезапный, напоминающий тот, что случился в страшную зиму 1223 года. Под свинцовым небом замерзало все, становясь хрупким, как стекло. В большом зале замка Вивре, наконец-то законченном, нельзя было находиться дальше, чем в десяти шагах от камина. Приходилось постоянно оставаться возле очага. Именно там и были поставлены кроватки обоих детей, а слуг обязали днем и ночью подкладывать поленья в огонь.

Редкие путники, забредавшие в Вивре, рассказывали о лютости мороза невероятные вещи: будто замерзли все реки — Сена, Луара, Рона; оголодавшие волки забегают даже в Париж. К воротам одного постоялого двора подъехал мертвый всадник, да так и остался сидеть, примерзший к седлу.

Рассказывали и о другом. Например, о паломничестве Карла Блуаского…

Карл де Блуа и раньше давал доказательства редкостного благочестия, посещая мессу и причащаясь по нескольку раз на дню, так что собственные сторонники даже прозвали его «святым Карлом из Блуа». Как только было подписано перемирие с его врагом Монфором, он тут же воспользовался этим, чтобы исполнить необычайный обет. Средь зимы, босиком, в одной полотняной рубахе, с головой, посыпанной пеплом, он отправился из Динана в Мон-Сен-Мишель, неся на плечах золотой ковчег с мощами св. Мишеля. Добравшись к подножию горы, на котором расположено аббатство, он, несмотря на изнурение, без посторонней помощи взобрался наверх по обледенелым улицам и поместил наконец раку с мощами в церкви. Его пальцы к ней так примерзли, что, когда он их разжал, на металле осталась кожа…

В ту же зиму король Иоанн тоже совершил необычайный поступок, но в другой области. Когда один заезжий рыцарь поведал об этом Франсуа, тот едва поверил. Однако позже факт подтвердился: Иоанн Добрый действительно добровольно вернулся в Англию, чтобы снова стать там пленником!

На сей раз, причина заключалась в делах семейных: чтобы обеспечить внесение королевского выкупа, который еще не весь был выплачен, Эдуард III удерживал заложниками всех сыновей короля Франции, за исключением дофина. Принцы находились в Кале без особой охраны, поскольку дали слово, что не убегут.

Однако второй сын Иоанна Доброго, Людовик Анжуйский, сильно скучал по своей молодой жене, Марии де Шатильон, в которую был влюблен без памяти и с которой провел лишь одну брачную ночь. Он испросил у англичан позволения отправиться на богомолье к Божьей Матери Булонской. Но, очутившись в Булони, где его ожидала Мария, Людовик Анжуйский наотрез отказался возвращаться. Отец написал ему письмо, полное упреков, отправил к нему дофина, чтобы тот убедил брата сдержать слово, но все впустую. И тогда Иоанн Добрый решил сделать то, к чему побуждал его феодальный долг: стать пленником вместо своего сына.

Советники и дофин всеми средствами пытались отговорить короля от безумной затеи. Радеть о чести семьи, конечно, весьма благородно, но ведь Иоанн является, помимо всего прочего, королем Франции. Поступая таким образом, он дает своему врагу козырь, на который тот и надеяться не смел. Но все уговоры оказались напрасной тратой времени. В первый день нового, 1364 года Иоанн II отправился в дорогу и 15 января был уже в Лондоне. Эдуард III принял его с радостью, о которой вполне можно догадаться. Иоанн сразу же завел речь о крестовом походе, но это ничуть не заинтересовало его кузена, который зато поспешил предложить ему пересмотр договора, заключенного в Бретиньи…

Морозило не переставая с 20 ноября 1363 года по 15 марта 1364-го. Только в этот день Франсуа, который уже давно поправился, покинул Вивре в сопровождении Оруженосца.

Незадолго перед тем он получил от королевского посланца приказ присоединиться к дю Геклену в Удане. Готовились к столкновению с войсками Карла Злого, который собирался возобновить боевые действия. Чтобы командовать своими англичанами и наваррцами, Карл Злой нанял одного из лучших полководцев того времени, Жана де Гральи, пресловутого капталя де Бюша, а также набрал солдат из разбойничьих «дружин», чтобы увеличить свои силы. В свою очередь, и дофин созвал войско, отдав его под начало дю Геклена.

Путь, который избрал на сей раз Франсуа, пролегал севернее дороги на Сольё, по которой он ехал два года назад, но ужасы, встреченные по пути, были все те же. Понторсон, Мортен, Аржантан, Лэгль… череда разоренных деревень. Франсуа уже не был этим так потрясен, как в предыдущий раз; первая боль прошла, сердце очерствело. Что касается Оруженосца, то для бывшего солдата Малыша Мешена все это было не в диковину, он и не такое видал!.. В сущности, их обоих обуревало одно желание: повстречать кого-нибудь из этих негодяев и рассчитаться с ними. Возле Лэгля им повезло.

Их насторожил дым, поднимавшийся над большим крестьянским двором, стоявшим на отшибе. Они погнали туда коней галопом. Шесть человек грабили хозяйство, уже охваченное огнем. На скотном дворе крестьянин, его жена и дети, стоя на коленях, умоляли мародеров пощадить их. Завидев Франсуа с Оруженосцем, грабители вскочили на коней, и бой начался. Замахнувшись мечом, Оруженосец бросился на двоих всадников. Опять его уловка сотворила чудо: в последний момент он перехватил оружие другой рукой и убил того, что слева. Потом оборотился против второго, и тот, сбитый с толку приемом, с которым раньше не сталкивался, вскоре последовал за первым. Покончив со своими врагами, Оруженосец помчался на помощь Франсуа, который схватился с четырьмя остальными.

Это потребовало от сира де Вивре напряжения всех его сил. Хоть Франсуа и умел сражаться против четверых, требовалась исключительная виртуозность, чтобы отражать все их выпады боевым цепом. Подлетев стрелой, Оруженосец сразу же избавил своего господина от одного из противников, поразив того в спину. Двое других повернулись к нему, но, тоже смущенные непривычным способом вести бой, пали в свою очередь. И только тут Франсуа удалось вдребезги разбить голову последнему мародеру. Оборвав благословения перепуганных крестьян, они уехали. Удивленный Франсуа долго смотрел на своего спутника, скачущего рядом в молчании: тот в одиночку уложил пятерых, в то время как сам он — одного-единственного!..

Франсуа и Оруженосец добрались до Удана 24 марта, в Пасхальное воскресенье. Вся армия присутствовала на праздничной мессе; толпа коленопреклоненных рыцарей теснилась вокруг церкви, слишком маленькой, чтобы вместить всех. После службы Франсуа явился представиться дю Геклену. Тот приветливо его принял, сообщил новости о Тифании и заключил:

— Сейчас нам скучать не придется!

Скучать действительно не пришлось. В тот же самый день войско отправилось осаждать Рольбуаз, замок, который удерживал Джон Джоуэл, англичанин на службе у Карла Злого. Собственно, слово «замок» было не совсем точным. Речь шла скорее об одной башне, но такой высокой и с такими толстыми стенами, что ничего подобного Франсуа раньше не видел. Казалось, взять ее невозможно.

Однако дю Геклен пытался сделать это. В его распоряжении имелась довольно внушительная артиллерия, и в течение многих дней он вел непрерывную пальбу. Совершенно впустую! Ядра отскакивали от стен под смех защитников, чьи головы высовывались из-за зубцов… И тут поступил приказ дофина: оставить Рольбуаз, взять Мант или Мёлан.

Отказавшись от внушительной артиллерии, дю Геклен решил прибегнуть к хитрости. Он ушел с небольшим войском и прибыл к Манту в воскресенье, 7 апреля. В соседнем лесу он спрятал три сотни всадников, среди которых были и Франсуа с Оруженосцем. Потом взял из своих людей тридцать человек и вместе с ними переоделся в крестьян. Франсуа был немного разочарован тем, что не попал в их число, но дю Геклен отобрал своих старых боевых товарищей по Броонскому лесу, привычных к такого рода проделкам: своего кузена Оливье де Мони, Оливье де Порсона, Жана ле Бутейе, Ролана де ла Шене, Леона дю Валя…

Итак, сидя в лесу на коне, Франсуа видел сквозь деревья, как они спустились к городу со стадом овец и воловьей упряжкой. План был хитроумен. Как только овцы пройдут в ворота, из леса ударят рыцари. Стадо затруднит действия гарнизона. Что касается запряженной волами повозки, то она была заполнена тяжелыми камнями, сверху прикрытыми соломой. Ее предполагалось оставить на подъемном мосту, чтобы помешать защитникам поднять его…

Франсуа, Оруженосец и их товарищи смотрели во все глаза. Стража без всяких опасений пропустила лжекрестьян, и, когда последний баран прошел через городские ворота, те ринулись в атаку безудержным галопом… Неожиданность была полная. Оказавшись внутри, дю Геклен и его люди, сбросив крестьянскую одежду, напали на стражников. Некоторое время им приходилось нелегко, но стремительное прибытие трех сотен всадников смело все на своем пути. Город был добросовестно разграблен, а те из жителей, кто пытался оказать сопротивление, истреблены.

Одним из основных качеств дю Геклена было умение не терять времени даром. Сразу же после этого он отправился на соединение с основными своими силами и на следующий день уже приступил к осаде соседнего с Мантом города — Мёлана. Поскольку и речи быть не могло, чтобы взять город с налету, дю Геклен заставил говорить порох. Бомбардировка возобновилась с той же силой, что и при осаде Рольбуаза, но на этот раз с гораздо большим успехом. Два дня спустя под одну из башен была подведена мина, и, когда та взлетела на воздух, осажденные предпочли сдаться, что не помешало разграблению города. Потом войско разделилось надвое: одна половина осталась на месте, а другая вернулась к Манту, чтобы занять его и оградить тем самым от любой неожиданности.

Франсуа оказался в этой второй половине. В воскресенье 21 апреля 1364 года он был в соборе и слушал мессу. Сразу же по окончании службы какой-то рыцарь подбежал к подножию алтаря, повернулся лицом к присутствующим и крикнул:

— Король Иоанн умер!..

После секундного удивления священник опомнился и начал заупокойную молитву:

— Pro rege ora, Domine…[48]

Франсуа молился вместе с остальными. Но в глубине души он был рад. Потому что дофин, молодой человек, его ровесник, давший доказательства удивительного благоразумия в столь опасных обстоятельствах, стал, наконец, Карлом V! И даже Карлом Мудрым, потому что умел выбирать лучших из лучших, потому что именно он открыл дю Геклена. А с дю Гекленом Франсуа только что взял два города, один за другим. Ему казалось, что это начало новой эры. Черные времена миновали. Франсуа был уверен, что отныне будет шествовать от победы к победе, пока не настанет окончательное торжество.

В Лондоне с того самого момента, как в ночь с 8 на 9 апреля скоропостижно скончался король Иоанн, воцарилась мрачная атмосфера. Все умы были напряжены. Эдуарда новость сразила. Он долго оставался у изголовья усопшего короля, теперь ставшего для него бесполезным. В первый раз кузен застал его врасплох и поставил в тупик. Отныне Эдуарду придется сражаться с его сыном, а это уже совсем другое дело…

Дофин Карл покинул Париж, чтобы короноваться в Реймсе. В тот же самый день в Понтуазе он встретил дю Геклена и отдал ему свои первые королевские приказы. Настало время покончить с Карлом Злым, пора собираться на битву.

Таким образом, пока новый король двигался к Реймсу, дю Геклен собрал свою армию и стал подниматься вверх по течению Сены в поисках неприятеля. Кроме французских и бретонских рыцарей, уже бывших под его началом, дю Геклен вдруг получил неожиданное подкрепление: к нему на подмогу явились гасконцы. Здесь были лучшие люди капталя: сиры д'Альбре, де Помье, де Лестрад, как раз те самые, что отличились при Пуатье, а теперь без всяких колебаний обернули оружие против своего бывшего вождя. Неужели они тоже почуяли, что ветер переменился?..

Узнав, что армия Карла Злого находится близ Эврё, дю Геклен велел своим войскам перейти Сену у Пон-де-л'Арша. На левом берегу Франсуа поджидал немалый сюрприз: к ним только что присоединился отряд Протоиерея!.. На какое-то мгновение Франсуа показалось, что он ошибся, но это был точно Арно де Серволь, в доспехах, со своим щитом на груди — идущий золотой олень на лазоревом поле, окаймленном бордюром из золотых безантов. Франсуа поскакал навстречу Протиерею с радостным приветствием. И получил в ответ лишь холодный кивок. Смущенный таким приемом, Франсуа выразил удивление:

— Вы меня не узнаете?

— Я никогда никого не забываю. Что вы от меня хотите?

— Поблагодарить вас еще раз.

— Я же сказал вам, что это ни к чему.

— Позвольте мне, по крайней мере, порадоваться, что вижу нас обоих на одном пути.

Протоиерей не ответил… Франсуа пригляделся к нему повнимательнее. Что-то ледяное появилось в его чертах. Да, это был он, но отнюдь не тот же самый. Арно де Серволь опять сменил маску. Кости легли по-новому. Игра продолжалась… И пока тот удалялся, Франсуа снова задал себе вопрос, на который ни у кого, кроме Бога, не находилось ответа: кто же он такой все-таки, этот Протоиерей? Еще некоторое время Франсуа задерживался в его отряде, ища глазами Бидо ле Бурка, но так и не нашел. Он выяснил, что после Бринье того никто не видел…

Войско капталя де Бюша находилось немного далее по направлению к Эврё. Кроме англо-наваррцев Карла Злого, оно включало в себя бриганов со всей Нормандии: Джона Джоуэла с его англичанами, покинувшего башню Рольбуаз, Роберта Чезнела по прозванью Рукорез, Жака Плантена по прозвищу Ослепитель и многих других…

В среду 15 мая Бертран дю Геклен приблизился к противнику, расположившемуся на холме. Холм возвышался над рекой Эр и деревушкой Кошрель. Геклен сразу же собрал военный совет. Поскольку противник занимал благоприятную позицию, и речи не могло быть о том, чтобы атаковать его в этих условиях. Приходилось оставаться на месте и ждать, пока враг не совершит какую-нибудь ошибку… Среди тех, кто слушал дю Геклена, нашлось немалое количество и таких рыцарей, которые привыкли атаковать, во что бы то ни стало — ради славы, в полном презрении ко всему остальному. Но король совершенно определенно указал на дю Геклена как на их полководца, поэтому не возражал никто. Раздался лишь один-единственный голос, принадлежавший графу д'Оксерру, самому благовоспитанному дворянину из всех собравшихся:

— Мессир дю Геклен, мы вам повинуемся. И я предлагаю избрать всеобщим боевым кличем ваш собственный: «Божья Матерь, Геклен!»

Предложение было принято с воодушевлением, и по всему войску, располагавшемуся на ночь, отдан соответствующий приказ. Битва должна была состояться на следующий день, в четверг 16 мая.

С самого утра стало очевидно, что день ожидается знойный. Не было ни малейшего движения воздуха, солнце нещадно палило. Ветераны обеих армий вспоминали Креси. Дю Геклен перешел через Эр, приблизился к холму и остановился…

Наверху капталь разделил свою многочисленную, но разношерстную армию на три части: англичане, которых возглавил он сам; люди из «рот» под командой Джона Джоуэла; и наваррцы, во главе которых он поставил Санчо Лопеса. Внизу, между холмом и Эром, сплошной массой стояло французское войско. Но этой ночью дю Геклен позаботился и о тактической диспозиции: в ближайшем лесу были спрятаны пять сотен всадников, которым надлежало атаковать по его приказу.

Потянулось ожидание. Франсуа и Оруженосец находились в середине войска, неподалеку от самого дю Геклена и его черного двуглавого орла на серебряном поле. По мере того как шло время и жара усиливалась, неподвижность делалась невыносимой. Франсуа буквально варился в своих доспехах, завидуя Оруженосцу и простым солдатам, снаряженным гораздо легче, с каской на голове вместо глухого шлема…

Наступил полдень. Время от времени какой-нибудь всадник или пехотинец падал с металлическим лязгом. Дю Геклен понял, что капталь слишком осторожен, чтобы спускаться при таких обстоятельствах. И тогда он испробовал последнюю хитрость: сделал вид, что отступает, чтобы побудить противника к преследованию. Он велел трубить отход, и войско начало переправляться обратно через Эр.

Сверху Жан де Гральи, капталь де Бюш с досадой наблюдал этот маневр. Дю Геклен оказался лучшим стратегом, чем все те, с кем он сталкивался до этого. Капталь надеялся, что противник ударит на холм. Геклен этого не сделал. Битва, таким образом, состоится позже, поскольку у него самого не было ни малейшего желания сниматься с места. Но тут к капталю галопом примчался Джон Джоуэл.

— Сир! Сир! Спускаемся скорее! Разве вы не видите, что французы бегут?

Капталь покачал головой:

— Не верьте. Это они нарочно, чтобы выманить нас.

Но Джоуэл его больше не слушал. Он уже умчался к своему полку и отдал приказ идти в атаку. По кличу «Святой Георгий! Наварра!» Джон Джоуэл и его «роты» скатились с холма…

Жан де Гральи зарычал от ярости. Подчиненный дорого заплатит за ослушание! Но не мог же он позволить англичанину атаковать в одиночку — тот будет немедленно раздавлен. Нехотя, вынуждаемый к этому обстоятельствами, Жан де Гральи тоже отдал своим людям приказ атаковать. Совсем как при Креси, одна из армий завязала сражение вопреки воле своего полководца. Разница была в том, что на этот раз так поступили не французы, а их противники.

Видя, как над холмом поднимается пыль, дю Геклен не смог сдержать радости. Он приказал войску развернуться, и над берегами Эра пронесся громогласный клич:

— Божья Матерь, Геклен!

Джон Джоуэл и его люди, примчавшиеся первыми, были изрублены в куски. Они-то готовились преследовать бегущих, а тут вдруг обнаружили, что атакуют их самих; ими овладела паника. Джона Джоуэла захватил в плен Оливье де Мони, а Жак Плантен Ослепитель и Роберт Чезнел Рукорез расстались с жизнью.

Франсуа скакал вдогонку беглецам. Уже второй раз в жизни он не кричал в бою «Мой лев!». Сначала это случилось при Берси, когда свой родовой клич он заменил призывом Франции, а теперь здесь — присоединяя свой голос к общему хору:

— Божья Матерь, Геклен!

Он только что выбил из седла какого-то всадника и вдруг вскрикнул — на этот раз от гнева. Протоиерей уходил! Прямо посреди битвы он уводил свой отряд на ту сторону Эра! Так вот, значит, какую роль явился он сыграть в этот майский четверг при Кошреле, — роль предателя! Начался новый поворот на его извилистом пути, ведущем прямиком в ад…

Именно в этот момент в бой вступил капталь со своими англичанами, лучшими солдатами его армии. Их прибытие, совпавшее с предательством Протоиерея, изменило лицо битвы. Войска Карла Злого опомнились, французы начали отступать.

Франсуа заметил капталя и изо всех сил стал пробиваться к нему. Капталь! Убийца Туссена! Никогда больше Провидение не представит лучшего случая отомстить!

Но сейчас это казалось невозможным: французские рыцари отхлынули в беспорядке, увлекая Франсуа за собой. И тут поднялось облако пыли. Но не над холмом, а над соседним лесом. Именно этот момент выбрал дю Геклен, чтобы бросить в атаку свои пять сотен всадников.

Они ударили капталю во фланг, когда тот открылся, считая, что победа уже в его руках. Снова битва изменила лицо. Крики «Святой Георгий! Наварра!» сделались менее уверенными, а клич «Божья Матерь, Геклен!», наоборот, приобрел отзвук торжества.

— Божья Матерь, Геклен!

Франсуа надсаживал глотку, чтобы еще больше разжечь свой пыл. Капталь был здесь, окруженный своей личной гвардией из пятидесяти гасконцев. Не без помощи Оруженосца, все такого же грозного в бою, Франсуа, наконец, пробился к своему врагу.

И сразу же понял, что его задача будет не из легких. Он оказался лицом к лицу с отборными рыцарями, с равными себе, с прошедшими через все битвы и знавшими одни лишь победы. Удар меча достиг шлема Франсуа, другой угодил в грудь. И в том и в другом случае сталь доспехов устояла, но впредь надо быть осторожнее: чтобы убить капталя, необходимо сперва уцелеть самому.

Но Франсуа так и не смог отомстить Жану де Гральи, капталю де Бюшу. Тот увидел, как побежали наваррцы Санчо Лопеса, и понял, что победа досталась французам. Не имея, в отличие от покойного короля Иоанна, никакой охоты к бессмысленному героизму, он решил сдаться ближайшему же всаднику, которым оказался бретонский оруженосец по имени Робер Боден. Ему-то и выпала удача пленить самого капталя. Битва при Кошреле закончилась. Это была победа. Первая за двадцать шесть лет!

В Реймс со счастливой вестью во весь опор помчался гонец. Он прибыл туда 18 мая, в субботу, накануне коронации. И на следующий день, на Троицу, святым миром из святого сосуда, освящая божественным правом земную власть, был помазан король-победитель.

Карл V торжественно вступил в столицу во вторник 28 мая 1364 года. Но не только его собирался бурно приветствовать парижский люд, высыпавший на улицы. Королей, возвращающихся после коронации, тут и раньше видали. Однако на этот раз находился в королевской свите еще и некий Бертран де Геклен, имевший одну чрезвычайную особенность, можно сказать единственную в своем роде: он выиграл битву! Чего не случалось уже так давно, что людям стало казаться, будто этого никогда больше и не случится. И поэтому они толкались, желая собственными глазами посмотреть, на что похоже это редкое явление, это чудо природы!

Чтобы и Геклен смог получить причитающуюся ему долю рукоплесканий, Карл V отказался от намерения ехать с ним рядом: иначе толпа наградила бы их общими почестями. Поэтому король разделил процессию надвое. Сам он ехал впереди с королевой, принцами крови и своим двором, а вторую группу составили дю Геклен и его солдаты.

Молодой король уже принял горячие приветствия, а толпа все ждала… Было известно, каков герб дю Геклена: черный двуглавый орел с красными когтями и гребнем на серебряном поле; ошибиться невозможно. Немного погодя появился и сам Геклен во главе своих людей, и… его встретила тишина.

Тишина удивленная и даже раздраженная. Так это, значит, и есть чудо-победитель? Вот этот чернявый коротышка с курчавыми волосами и безобразной рожей? Этот уродец на грязной лошади и есть их герой?

В свою очередь и дю Геклен, смертельно оскорбленный таким приемом, обводил толпу нехорошим взглядом и сжимался еще больше, так что казался совсем карликом.

И тут что-то произошло. Люди получше всмотрелись в того, кто проезжал перед ними. И увидели его короткие большие руки, покрытые мозолями и ссадинами, потому что часто держали оружие… Увидели его доспехи, все помятые, потому что получали много ударов… Рассмотрели его облупившийся щит, иссеченный стрелами и мечами… Встретили глазами его глаза, обведенные кругами от бессонницы… И люди поняли.

Все эти маленькие люди, собравшиеся здесь, поняли, что дю Геклен — один из них. Он был как кузнец, как башмачник, как ткач — человек, привычный к тяжелой и честной работе. Просто его ремеслом была война, а орудиями — меч и секира. У него были мозолистые корявые руки, как у крестьян, пашущих землю и обмолачивающих хлеб, как у бурлаков, тянущих баржи канатами, как у женщин, что прядут, шьют и стирают. Он — такой же, как они!..

Тот, кто выиграл битву, не походил на прочих! На всех этих рыцарей, которые отправлялись на войну, как на турнир, с шелковыми лентами и страусовыми перьями на шлемах, заботясь лишь о собственной славе да о прекрасных глазах своей дамы. А этот — дрался, чтобы защитить их и спасти. Не ради себя самого, а ради них!

В этот момент чей-то голос послышался из толпы. Дерзкий голосок парижского мальчишки:

— Бертран! Эй, Бертран!

Удивленный Геклен обернулся, увидел мальчугана и коротко кивнул головой. Кивнул попросту, как приятелю, как сообщнику, как кивал когда-то своим сорвиголовам из Броонского леса… И тут началось столпотворение. Все разом бросились к нему, исступленно крича:

— Бертран! Эй, Бертран!

Его лошадь чуть не убили, а он сам едва не задохнулся. Франсуа и прочим рыцарям, ехавшим сзади, пришлось врезаться в толпу, чтобы вызволить своего предводителя. Люди плакали, женщины поднимали над головами детей, чтобы те могли увидеть своего спасителя. И не смолкали крики:

— Бертран! Эй, Бертран!

Вот так 28 мая 1364 года Бертран дю Геклен получил свой самый прекрасный титул. Король Иоанн сделал его предводителем ополчения, король Карл мог сделать его маршалом Франции и даже коннетаблем, но он все равно будет выше этого: он навсегда останется Бертраном! Ибо не государи жалуют подлинную славу, а народ. Кто помнит во Франции имя коннетабля де Фьенна или маршала д'Одрема? Зато имя Бертрана скоро станет известно даже в самой убогой хижине, а если он продолжит свои подвиги, то это имя пройдет и сквозь века, передаваемое от дедов ко внукам…

Кроме проезда через город, не было больше предусмотрено никаких торжеств: Геклен и его люди отбыли в тот же день, а король Карл направился во дворец — держать совет со своими приближенными. Новое правление не походило на предыдущее: время турниров и рыцарских орденов осталось в прошлом, настала пора действий и трудов.

Франсуа вернулся в Вивре в середине сентября, после того как сопроводил дю Геклена к Котантену, последнему оплоту Карла Злого. Под началом Геклена Франсуа участвовал во взятии Карантана и Валони. Потом вместе с ним перебрался в Бретань.

Война между партиями Блуа и Монфора возобновилась. Конечно, дю Геклен должен был сражаться за короля и за Францию, но у него был также долг защищать своего сюзерена. Карл Блуаский затребовал своего вассала у Карла V, как только была завершена Котантенская кампания. Дю Геклен перешел Куэнон[49] с бретонцами из своего войска. Когда они проходили поблизости от Вивре, Франсуа воспользовался этим, чтобы повидать своих.

Никогда еще не возвращался он таким веселым, таким торжествующим. Франсуа нашел Ариетту еще более прекрасной, чем когда бы то ни было; Луи в свои девять с половиной месяцев тоже был великолепен, хоть и странно спокоен. Что касается Изабеллы, приближавшейся к своему трехлетию, то в замке только ее и было слышно, такая она была шумная и подвижная.

В этот раз Франсуа поведал своей жене обо всем, что пережил: о схватке у фермы близ Лэгля, о взятии Манта и Мёлана, о победе при Кошреле, о триумфальном въезде в Париж… Франсуа был счастлив, рассказывая все это. Он говорил о войне, какой не знали ни его отец, ни дядя, о войне ясной, блестящей, победной! Они избавили Иль-де-Франс и Нормандию от «рот», они побили коварного наваррского короля, пытавшегося, опираясь на англичан, завладеть французским престолом, а теперь вернут Жанне де Пентьевр и ее мужу герцогство Бретонское, принадлежащее им по праву…

Ариетта спросила у Франсуа, надолго ли он приехал. Он ответил, что уедет завтра же утром. И тут Изабелла, жадно слушавшая его рассказ, воскликнула:

— Расскажите еще, отец!

— Но я уже все рассказал…

— Нет. Расскажите, как вы бьетесь! Как сражаетесь своим оружием! Как убиваете врагов!

Сначала Франсуа отказывался, но Изабелла так настаивала, что пришлось уступить. Он описал освобождение фермы, по возможности смягчив детали. Ребенок хлопал в ладоши. Франсуа испытал странное чувство. Он всегда воображал себе, как рассказывает о своих подвигах сыну, однако слушает его сейчас дочь, а будущий рыцарь де Вивре оказался похож на советника короля Англии… Когда Франсуа завершил свой рассказ, Изабелла спросила его:

— А меня вы завтра возьмете с собой на войну?

И, услышав отрицательный ответ, залилась слезами.

Франсуа уехал на следующий день, сопровождаемый через весь лабиринт заплаканной Изабеллой и Ариеттой, скрывающей под улыбкой свою тревогу. Он обещал скоро вернуться. С Гекленом дело не затянется…

Франсуа и Оруженосец торопились, чтобы поскорее присоединиться к армии, которая должна была прибыть в Ренн. В тот день они биться не собирались, однако сразу же по выезде из леса Вивре столкнулись с каким-то рыцарем в сопровождении оруженосца. Франсуа спросил:

— Вы за Блуа или за Монфора?

Рыцарь ответил с сильным английским акцентом:

— Я за единственного герцога — Жана де Монфора!

Франсуа опустил свое забрало, незнакомец сделал то же самое, и бой начался. Оба рыцаря помчались друг на друга; схватились и их оруженосцы. Англичанин был дороден и медлителен. Франсуа легко отбил удар его меча. Он мог ударить в свою очередь, но передумал. Почему бы не взять этого англичанина в плен? Тогда бы все снова стало на свои места. Франсуа взмахнул своим цепом и сумел ловко закрутить цепь вокруг меча. Потом дернул. Его противник остался без оружия.

В тот же миг галопом подоспел Оруженосец, прикончивший своего противника. Рыцарь закричал:

— Прошу пощады!

Франсуа опустил оружие и принял железную перчатку с правой руки, которую тот ему протянул.

— Вы мой пленник. Ваше имя?

Рыцарь поднял забрало.

— Томас Бедхэм.

Франсуа побледнел:

— Туссенов Бедхэм?

— Не понимаю вас…

— Не вы ли в свое время приговорили к котлу одного из сподвижников дю Геклена?

— Возможно. Какое это имеет значение?

— Ответьте: да или нет?

— Да, но…

Глаза Франсуа гневно блеснули. Выходит, он имел возможность отомстить тому, кто отправил Туссена на смерть, и не сделал этого! Сам того не осознавая, Франсуа снова поднял руку с боевым цепом. Жирное и красное лицо Бедхэма побледнело, но Франсуа вовремя опомнился и опустил руку. С пленниками так не поступают. Это было бы убийством.

На следующий день Франсуа и Оруженосец присоединились к своей армии в Ренне. Отныне во главе ее стоял Карл Блуаский, а дю Геклен и его люди должны были лишь выполнять приказы герцога. Бедхэма перевели в тот дом в городе, где содержались все пленные. До тех пор пока за них не внесут выкуп, им предстояло повсюду следовать за армией. После каждой остановки они вновь пускались в путь под надежной охраной.

Армия Жана де Монфора и его английских союзников находилась южнее, неподалеку от Ванна, и, казалось, не имела намерения уходить оттуда. Карл Блуаский, ожидавший прибытия остальных бретонских подкреплений, тоже решил остаться на месте и дать неприятелю возможность подойти.

За время своего пребывания в городе Франсуа вновь обрел хорошее расположение духа. Сожаления о том, что он не убил Бедхэма, покинули его. Разве это воскресило бы Туссена? Зато взять в плен англичанина представляло собой еще одну победу. Уже который месяц все удавалось, да и могло ли не удаваться?

Кроме того, у Франсуа имелся план: дорога на Ванн шла мимо Куссона. Как и в случае с Вивре, он завернет туда, покинув ненадолго армию. Прежде чем идти в бой, он проведет несколько часов среди дорогих его сердцу воспоминаний…

Карл Блуаский покинул Ренн 26 сентября. Вечером армия сделала привал в Бэн-ле-Бретань. На следующий день Франсуа был бы уже в Куссоне.

Он как раз подкреплялся в компании с Оруженосцем, когда к нему явился какой-то человек. Франсуа сразу же узнал его: это был Мардохей Симон, сын Елеазара. Во время своего последнего пребывания в Куссоне Франсуа видел его лишь мельком, поскольку тот держался весьма сдержанно; молодой еврей лишь почтительно поприветствовал хозяина замка и сразу же удалился, чтобы оставить того наедине с отцом, на которого, впрочем, сам был удивительно похож.

Мардохей Симон приблизился к огню. Едва увидев его трагическое лицо, Франсуа вскочил.

— Что случилось?

— Я отправил гонца в Вивре, но вчера он вернулся, объявив мне, что вы на войне. Тогда я счел нужным явиться сам.

Мардохей был бледен.

— На прошлой неделе приходили англичане, монсеньор! Они разорили Куссон…

Франсуа не мог в это поверить. Не мог!

— Что ты плетешь? Куссон неприступен!..

— Не замок, монсеньор, деревню…

Мардохей Симон был примерно в том же возрасте, что и Франсуа. Они стояли лицом друг к другу, трудно сказать — кто бледнее.

— Рассказывай!

— Англичане пришли рано утром. Встали между замком и деревней, чтобы никто не мог спастись, и начали разорять дома.

— Надо было сделать вылазку!

— Именно это и приказал мой отец. Но людей в гарнизоне оказалось недостаточно. Они дали себя побить и вернулись в замок. Англичане весь день терзали Куссон — огнем и мечом. А ночью, оставив после себя один пепел, ушли.

Повсюду в лагере слышны были веселые голоса. С самого начала похода настроение у всех было уверенное, приподнятое, почти восторженное. И один только Франсуа чувствовал, как погружается в пучину ужаса… Он сгреб Мардохея за его платье — длинное одеяние в черную и белую полоску.

— Почему приехал ты? Почему не твой отец? Чувствует себя виноватым?

— Да, монсеньор. Он почувствовал себя виноватым. И повесился на замковой виселице в ту же ночь…

Франсуа разжал кулаки. Уронил руки.

— В деревне все погибли?

— Не все. Некоторым удалось убежать.

Франсуа поморщился. Размягчаться нельзя, надо действовать. После самоубийства Елеазара Куссон остался без главы. Долго так продолжаться не может. Франсуа посмотрел на молодого человека, столь похожего на своего отца, который до самой смерти оставался верен долгу и собственной суровой совести.

— Отец передал тебе свои знания?

— Да, монсеньор. Он обучил меня всему.

— Сможешь завтра занять его место?

Мардохей Симон посмотрел на Франсуа глубоким взглядом.

— Почему после того, что случилось, вы хотите этого от меня?

— Потому что такова моя воля! Отвечай!

— Если такова ваша воля, значит, такова воля Господа. Я повинуюсь и буду молить Его, чтобы Он дал мне для этого силы.

Франсуа тотчас же начал перебирать меры, одну за другой, которые необходимо было предпринять. Это был единственный способ отвратить горе и ужас.

— Обойдешь округу в поисках крестьян, чтобы заменить погибших солдат. Вдвое увеличишь замковую охрану. Через какое-то время ты выдашь лук каждому способному носить оружие. Затем ты…

Франсуа внезапно осекся. Ему вспомнилось нечто не имеющее имени…

— А мельница?

Разумеется, Мардохей не знал историю Франсуа и Маргаритки. Поэтому он отвечал без всякой задней мысли:

— Сгорела, как и все остальное.

— А… хозяева?

— И мельник, и мельничиха погибли.

— А их дети?

На этот раз Мардохей выразил искреннее сочувствие.

— У мельниковой жены как раз незадолго перед тем родились близнецы. Им едва исполнилось три месяца. Англичане зажарили их, как ягнят.

Франсуа схватил Мардохея и стал неистово трясти.

— Плевать мне на близнецов! Я о девочке говорю, ей должно быть лет десять!

— Она тоже погибла, монсеньор. Ее изнасиловали и убили, как и мать…

— А-а-а-а-а!..

Франсуа испустил дикий вопль, неописуемый, нечеловеческий… На глазах Мардохея и Оруженосца, оцепеневших от ужаса, он схватил секиру и скрылся куда-то в ночи. Франсуа промчался через весь лагерь к коровьему загону, куда на ночь помещали пленников. Часовой попытался остановить его.

— Что вам угодно, монсеньор?

Франсуа с секирой в руке оттолкнул его с такой силой, что тот упал навзничь. Завидев молнии в глазах француза и пену на его губах, пленники, собравшиеся было поужинать при свете костров, повскакали на ноги. Поваленный на землю часовой кликнул своих товарищей и теперь бежал вслед за Франсуа. А тот, наконец, нашел того, кого искал. Бедхэм вскочил, как подброшенный пружиной. Его толстое багровое лицо побелело.

— Что вам угодно, рыцарь?

Вместо ответа Франсуа замахнулся секирой.

— Монсеньор, я же ваш пленник! Что вы делаете?

Растерявшийся Бедхэм отступал.

— Я пришел творить правосудие!

— Но, монсеньор, я ведь ничего не сделал.

— А Маргаритка что-нибудь сделала?

Инстинктивно Бедхэм закрыл рукой лицо.

— У меня же нет оружия! Бога ради!

Первый удар отсек ему кисть.

— А у Маргаритки было оружие? А у Флоры было оружие?.. Ей было десять лет!

Франсуа ударил еще, потом еще… Его окружили стражники, безуспешно пытаясь удержать. А Франсуа все рубил и рубил, повторяя при каждом ударе секиры глухим голосом:

— Десять лет!.. Десять лет!.. Десять лет!..

Томас Бедхэм уже превратился в бесформенную кучу, когда одному из стражников удалось обезоружить его убийцу. Франсуа убежал в темноту…

После долгих поисков Оруженосец нашел его, наконец, на опушке леса. Прислонившись головой к дереву, Франсуа плакал, напевая какую-то грустную и нежную песенку, тихонько, почти про себя, как это делают молодые девушки. Оруженосец подошел поближе и услышал:

Кому поведать горе мне,

Кроме ракушек морских?..

Оруженосец сходил в лагерь, вернулся с бочонком вина и поставил его рядом со своим господином, который все еще плакал, прислонившись к дереву… Утром, когда армия снималась с лагеря, Франсуа был так пьян, что его пришлось погрузить на повозку вместе с ранеными и больными.

Обе армии встретились при Оре, неподалеку от Вана, в субботу 26 сентября 1364 года, остановившись по обе стороны Лоша, небольшой речки, впадающей в море. Монфор и его люди расположились на одном холме, Карл Блуаский — на другом, а потом и те и другие принялись ждать… Через некоторое время, поскольку никто из противников не хотел двигаться с места первым, отправили парламентеров. В одном пункте согласие было достигнуто: все это слишком затянулось, необходимо дать решающее сражение. Для чего надлежит покинуть свои благоприятные позиции и встретиться на ровной местности. Там и решится судьба обеих армий.

На следующий день, в воскресенье 30 сентября, обе армии отстояли мессу, после чего люди Монфора перешли Лош. Соперники выстроились в боевые порядки.

Все это должно было восхитить Франсуа. Вокруг него звучали самые громкие имена Франции: графы д'Осер и де Жуаньи, Заика де Виллен, Эсташ де ла Оссей, Тибо дю Пон; но в первую очередь, конечно, тут были славнейшие бретонские рыцари: Робен Рагнель, отец Тифании, герой Битвы Тридцати, и сам Жан де Бомануар, предводитель тех Тридцати. Если бы Франсуа только сказали, когда он был еще подростком, что со временем ему предстоит сражаться с ними плечом к плечу, какую бы радость он испытал!

Но в это хмурое сентябрьское воскресенье у Франсуа во рту был привкус пепла, которым он был обязан как своему похмелью, так и горю, поселившемуся в его душе. Он единственный среди всеобщего подъема и воодушевления был молчалив и замкнут.

В неприятельской армии собрались не менее известные бароны. Жан де Монфор решил не сам командовать ею, но предоставить это дело Джону Чандосу, самому замечательному английскому полководцу, разделившему вместе с Эдуардом III победу при Креси, а с Черным Принцем — при Пуатье. Были там также: Хью Калверли, гигант, некогда пленивший дю Геклена, и Роберт Ноулз, самый опасный из предводителей английских «рот». Но присутствовали тут и бретонцы, среди которых выделялся Оливье де Клиссон, рыцарь великих достоинств, избравший, к несчастью для сторонников Карла де Блуа, партию Монфора.

Обе армии разделились на три полка каждая. В центре — Карл де Блуа против Жана де Монфора. Слева в войске блуасцев — дю Геклен и его бретонцы против Ноулза и его англичан. Справа — граф д'Осер против Оливье де Клиссона… Хью Калверли здесь не было. Минувшей ночью Чандос скрыл его на холме вместе с пятью сотнями отборных всадников, чтобы те ударили в нужный момент. Это было как раз то самое, что сделал дю Геклен при Кошреле. Без сомнения, так поступил бы он и на сей раз, если бы смог. Но командовал теперь не он, а Карл Блуаский. А у Карла Блуаского не оказалось должной предусмотрительности, которой в избытке обладал противник. Вместо того чтобы доверить войска наилучшему полководцу, он захотел командовать сам.

Поле боя, в отличие от многих других, не отличалось сложным рельефом; не было ни дорог, ни ручьев, ни обрывов, ни виноградников, ни крестьянских дворов, ни даже деревьев. Это была плоская равнина — каменистая пустошь, поросшая утесником, где в изобилии водились лишь гадюки.

В течение довольно долгого времени армии наблюдали друг за другом. Все шесть стягов шести полков были хорошо заметны, каждый стяг напротив стяга противника. В центре возвышались два совершенно одинаковых знамени, оба с ровным горностаевым полотнищем — гербом Бретани, ясно указывая цель предстоящей битвы: одно из них было здесь явно лишним…

Ни одна из партий не захотела начинать первой, и ожидание длилось бы еще долго, если бы не случайность: белая борзая Карла Блуаского внезапно выскочила из рядов и оказалась на стороне Монфора. Это было ужасное предзнаменование: животное покорилось новому хозяину. Приходилось действовать без промедления. Карл де Блуа велел трубить в трубы, и вся его армия устремилась на врага.

Схватка была неистовой, и долго оставалось неясным, на чьей стороне перевес. Позиции в центре удерживались на равных. Справа Клиссон, раненный в лицо, потерял глаз, но зато его полк теснил полк д'Осера. Слева же, наоборот, неудержимо продвигался вперед двуглавый орел дю Геклена…

Никогда Франсуа не убивал больше, чем в то воскресенье, 30 сентября 1364 года, при Оре. Для него имело значение лишь одно: убивать. Только этим он мог немного успокоить свою невыносимую боль.

Он находился в первых рядах полка дю Геклена и благодарил небо, что перед ним оказались одни англичане.

Конечно, и в бою против бретонцев Франсуа исполнил бы свой долг и крепко бился, но не с такой яростью. В первый раз он вытащил из ножен меч и рубил левой рукой, в то время как правой по-прежнему крутил боевым цепом. Сколько народу полегло в тот день под этими ударами? Человек двадцать, а может, и все тридцать, не говоря уж о тех, кто не оправился от ран или был добит другими…

Франсуа вспомнил слова Протоиерея: «Когда убиваешь одного — ты убийца, когда тысячу — капитан…» Он имел право убивать, это было даже его обязанностью. Он только что прослушал мессу, и сам Бог велел ему устроить резню. Иногда англичане спохватывались, и тогда Франсуа против воли вынужден был отступать. Но очень скоро он возвращался и шел еще дальше. Это напоминало движение волн… «Отлив мне рыцаря принес, прилив уносит прочь…»

Как и другие, Франсуа долго кричал:

— Божья Матерь, Геклен!

Но потом вдруг, бросившись на какого-то английского рыцаря, не смог больше сдерживаться и зарычал:

— Флора! Маргаритка!..

Он выкрикивал этот клич беспрерывно, нанося удары, как мясник. Ничто не могло его остановить, ни оружие противников, ни осторожность… Вокруг него недоумевали: кто же этот рыцарь, разъяренный и безрассудный, который потрошит и сносит головы, выкликая какие-то цветочные имена?

Со своего наблюдательного пункта Джон Чандос оценивал ситуацию. Отход графа д'Осера на одном фланге и выдвижение дю Геклена на другом заставили обе армии сделать некое вращательное движение. Настал самый подходящий момент выпустить резерв. Надо ускорить отступление д'Осера, и тогда вся французская диспозиция потеряет равновесие.

С громкими криками гигант Хью Калверли и его пятьсот всадников бросились в атаку. Полк д'Осера, и без того потрепанный, уступил окончательно. Началось беспорядочное бегство. Теперь можно было беспрепятственно преследовать и уничтожать беглецов, но Калверли не удовлетворился этим. Он обогнул полк Карла де Блуа и ударил в тыл дю Геклену. В бретонских рядах началось замешательство…

Однако, хотя этого никто еще не знал, судьба битвы решилась в центре. Во время атаки Карл Блуаский упал с коня. Прежде чем его сторонники опомнились и пришли на выручку, к нему бросился один из солдат Монфора. Приказ был точен: в плен Карла де Блуа не брать, он нужен только мертвым. Карл с поднятым забралом сделал знак, что сдается, но солдат не обратил на это внимания. Он прыгнул на герцога, отыскал щель между шлемом и железным воротником и вонзил туда свой кинжал-дагу. Из двух герцогов Бретонских остался всего один. Битва при Оре была проиграна.

Однако сам бой еще продолжался. Солдаты дю Геклена видели, как пало знамя д'Осера, а потом и знамя Бретани, но от этого дрались еще ожесточеннее. Это был цвет блуаского войска; хоть и теснимые, они все еще оставались грозными врагами.

Франсуа находился совсем близко к своему предводителю. Он тоже понял, что исход сражения решен, но его это мало заботило. Все, что имело для него значение, — это продолжать убивать…

И у него отняли эту возможность. Сраженный стрелой, под ним внезапно рухнул конь. Оруженосец, едва поспевавший за своим господином с самого начала битвы, крикнул:

— Возьмите моего!

Это был его долг, и Франсуа надлежало согласиться. Но он даже не услышал. Падение нисколько не охладило его ярость. Пеший, с цепом в одной руке, с мечом — в другой, он шел навстречу английским «подрезчикам». Тогда Оруженосец соскочил со своего коня и вклинился между своим господином и англичанами. Несколько мгновений Франсуа смотрел, как тот рубился с ними, пока не упал, получив смертельный удар. Конь без седока остался рядом. «Подрезчики» приближались. Франсуа прыгнул в седло и умчался галопом.

Только теперь он понял, что произошло. Если Оруженосца сразили так быстро, то лишь потому, что он бился правой рукой. Франсуа был уверен в этом. Он прекрасно это запомнил. Значит, Оруженосец сделал это нарочно, чтобы Франсуа взял его коня…

Но дольше размышлять об этой жертве ему не хватило времени. Пытаясь выбраться с поля боя среди стрел и врагов, как пеших, так и конных, Франсуа заметил удручающую картину: дю Геклен, окруженный со всех сторон, отдавал свою перчатку какому-то рыцарю. Дю Геклен в плену!

Но это было еще не все: немного поодаль, продираясь сквозь кусты утесника, он заметил солдат, которые, радостно крича, несли на носилках мертвое тело. Франсуа узнал убитого: это был Карл Блуаский. Все потеряно! Все!..

Франсуа скакал галопом до самого вечера, потом продолжил путь мелкой рысью. Необходимо как можно дальше уйти от людей Монфора. Он решил вернуться в Вивре, сделав большой крюк, чтобы избежать Куссона.

Опять ему на ум пришли те самые ужасные мысли, что посетили его на дозорной площадке после возвращения из Бринье и смерти Катерины. Каким же слепцом он был тогда, наивно полагая, что кончились черные времена! Все возобновилось, все стало как раньше, и даже хуже, чем раньше! Сколько смертей, сколько печали: Флора, Маргаритка, Елеазар, Оруженосец, Карл Блуаский! После череды побед их ожидало самое тяжелое, самое мрачное из поражений. Его крестная мать никогда не будет герцогиней Бретонской. Война проиграна…

Несчастная Бретань! Несчастная Франция! Теперь, когда дю Геклен в плену, опять поднимут голову разбойничьи роты. И другие Куссоны будут разграблены и сожжены, другие Маргаритки, другие Флоры будут изнасилованы и убиты!..

Франсуа ехал ровной рысью под луной, на три четверти полной. Перед ним расстилался все тот же пейзаж — плоская, поросшая утесником пустошь. Он почувствовал, как его охватывают ярость и отчаяние. С самого своего рождения он знал только войну и, кроме короткого, робкого просвета, — только страдание и боль. Почему? Почему?

Франсуа остановил коня. И, один в ночи, меж небом и этим пустым, похожим на море пространством, принялся кричать:

— Кончится ли это когда-нибудь? Неужели это так никогда и не кончится?..

Глава 17

АРАГОН И КАСТИЛИЯ

Франсуа прибыл в Вивре после полудня, в день святого Франсуа, четвертый день октября месяца. Ариетта встретила его на подъемном мосту. Он хотел было заговорить, но она остановила его:

— Не трудитесь, я все знаю…

— Все?

— Все. О судьбе Куссона мне рассказал гонец, а чем кончилось сражение, известно уже по всей Бретани.

Франсуа соскользнул с коня с обескураженным видом. Ариетта ему улыбнулась.

— Зачем отчаиваться? Никогда еще вам не предстояло столько трудов! Следует вновь отстроить то, что разрушено, вернуть жизнь туда, где побывала смерть…

Франсуа сжал свою жену в объятиях. Снова она в самую тяжелую минуту заряжала его своей неистощимой энергией, своей неистребимой жизненной силой! Восхитительная, дивная Ариетта! Благодаря ей он завтра же объедет всю сеньорию Вивре, от двора к двору, от лачуги к лачуге, всем подряд предлагая переехать в Куссон. Там они получат дом, построенный за его счет, и землю — лучше и больше, чем здесь… Охотников оказалось так много, что пришлось даже отбирать. Франсуа наметил в переселенцы только самых молодых, холостых и незамужних, а так же бездетные пары. К концу октября набралось две сотни человек, готовых уехать вслед за сеньором, его женой и детьми — Изабеллой в возрасте трех лет и Луи, которому исполнилось девять месяцев.

Франсуа пустился в дорогу с легким сердцем. Ему вспомнилась история Лазаря: как и воскресший Лазарь, Куссон вновь возродится из пепла. В этот октябрьский день они все вместе двинулись к воскресению…

В Куссоне их встретили как спасителей. Мардохей уже принял меры к восстановлению деревни, но оставшиеся в живых ничего пока не сделали. Мужество покинуло их; все они словно заранее смирились со своей гибелью. Появление сеньора, его семьи и целого обоза переселенцев сразу же вернуло им силы. Они вышли навстречу с криками радости. Франсуа, со своей стороны, с трудом сохранял хладнокровие при виде уродливых почерневших руин. Запах гари все еще витал в воздухе. Он собрал всех на том месте, что было когда-то деревенской площадью, и отдал свои первые распоряжения: они построят новую деревню совсем рядом с замком, чтобы в случае нападения можно было поскорее туда укрыться; они также окружат ее стеной; за оставшимися в живых сохраняется их добро, а имущество погибших переходит к переселенцам; сам Франсуа со своими людьми останется здесь до завершения строительства.

На следующий день Франсуа заложил первый камень в основание церкви, получившей имя святого Лазаря, и после мессы, которую отслужил новый кюре прямо под открытым небом, все принялись за работу. Среди многого другого Мардохей научился от своего отца архитектуре и разбирался в ней так хорошо, что не было нужды призывать какого-то другого мастера. Франсуа лично следил за возведением стены. Позаботился он также и о церкви, заказав у того же самого витражника, который работал в Вивре, витраж с изображением Иисуса, выводящего Лазаря из склепа.

Ариетта поспевала всюду, улыбалась то одним, то другим и к каждому обращалась со словами ободрения. Ее простота в соединении с красотой и благородством снискали ей всеобщее обожание. Изабелла повсюду увязывалась за ней, желая во что бы то ни стало участвовать в работах, таскать камни и толкать тачки. Одновременно с тем были заказаны луки и розданы главам всех семей.

Осень, зиму и весну люди трудились как пчелы. Поскольку деревня была практически уже отстроена, Франсуа решил вернуться в Вивре на Пасху 1365 года. За несколько дней до этого он узнал новость, которая, хоть ее и ожидали, не стала от этого менее горькой: только что в Геранде подписан мирный договор. Конец войне за бретонское наследство! Жан де Монфор становился отныне герцогом Жаном IV, а крестной Франсуа предстояло до конца своих дней оставаться всего лишь вдовой Карла де Блуа и графиней де Пентьевр…

Покинув Куссон под благословления его жителей, Франсуа прибыл в Вивре на страстной четверг. Он тотчас же назначил соревнования по стрельбе из лука, чтобы отметить пасхальный праздник и свое возвращение. А поскольку при Оре он лишился оруженосца, то решил, что удостоит этой должности победителя.

Вот так в пасхальное воскресенье весь Вивре оказался в поле, где были установлены мишени. В течение многих часов крестьяне соревновались в меткости, пока Франсуа не указал, наконец, победителя — единственного, кто поразил в яблочко все мишени.

Это был человек лет сорока, высокий, худой, черноволосый, с пронзительным взглядом, в котором угадывалась какая-то печаль. Франсуа хотел быть с ним посердечнее, но не смог. Рана так и не затянулась, тень Туссена по-прежнему не оставляла его… Он подошел к победителю и холодно пожал ему руку.

— Будешь моим оруженосцем. В бою ты обязан следовать за мной и поражать своими стрелами тех, кто ко мне приближается. Я буду звать тебя Оруженосцем, другого имени у тебя отныне не будет. Ты понял?

— Да, монсеньор.

— Хочешь спросить что-нибудь?

— Нет, монсеньор.

Голос был серьезный и глухой. Франсуа остался доволен, что тот малоразговорчив, и больше о нем не заботился.

Начиная со следующего дня все свое внимание Франсуа посвятил сыну. Луи было теперь полтора года. В Куссоне сир де Вивре был слишком занят, чтобы уделять мальчику достаточно времени, но теперь у него появился для этого досуг.

В свои восемнадцать месяцев Луи был подвижен, как и Изабелла в этом возрасте. Но на этом его сходство с сестрой прекращалось. Та в свои полтора годика щебетала без умолку и уже произносила несколько слов, тогда как Луи оставался до странности молчалив. Он не только ничего не говорил, но также не пел и не лепетал. Даже совсем маленький, он не плакал. Только кормилица слышала однажды, как он кричал, когда вывалился из своей колыбели.

В тот пасхальный понедельник Франсуа пришлось со всей ясностью дать себе отчет, до какой степени различным было поведение его детей.

После обеда он решил, наконец, удовлетворить любопытство Изабеллы, которая не переставая требовала от него историй о войне. Он взял ее к себе на колени и простыми словами, применяясь к ее возрасту, поведал о происхождении перстня со львом.

Восторг Изабеллы был неописуем. Она хлопала в ладоши, кричала от радости… Луи, все это время остававшийся рядом с отцом, не сводил с него глаз. Он все слышал, и по его взгляду Франсуа с уверенностью заключил, что он также все понял. Но притом остался таким бесстрастным, словно это нисколько его не касалось. Раздосадованный Франсуа резко снял Изабеллу с колен и велел обоим детям уйти. Ариетта, присутствовавшая при этой сцене, вопреки своему обыкновению выглядела озабоченной.

— Моего деда прозвали «Ричард-молчальник». Он всегда слушал молча, не произнося ни слова. Он вообще говорил мало, но зато уж когда открывал рот, все вокруг умолкали, ибо то, что он говорил, всегда было правильно, а порой и… ужасно!

В последующие дни и недели Франсуа по-прежнему наталкивался на молчание своего сына. В конце концов, он вспылил, но его крики и гнев ни к чему не привели. Зато Изабелла не отставала от отца ни на шаг, требуя, чтобы он рассказал и о других своих воинских подвигах. Франсуа не знал, что и думать. Все оказалось не так, как он предполагал; и сын и дочь удивляли его равным образом.

Конец его отцовским заботам внезапно положило одно событие: 22 августа в лабиринт замка Вивре въехал какой-то рыцарь. Франсуа, находившийся на стене, вздрогнул: этот силуэт был знаком ему! Всадник был малоросл, казался почти карликом. Следом появился оруженосец, везущий знамя: на серебряном поле черный двуглавый орел с красными когтями и гребнем. Никакого сомнения, это сам дю Геклен!

Франсуа выбежал ему навстречу и поклонился:

— Монсеньор…

Действительно, дю Геклен больше не был тем бедным безвестным рыцарем, с которым он запанибрата болтал в пору заседания Генеральных штатов. Времена изменились. Бертран дю Геклен стал теперь главным военным советником короля, важной персоной. Но это не помешало ему сохранить простоту. Он сердечно и добродушно поздоровался с Франсуа, передал ему дружеский привет от своей жены, крестной его дочери Изабеллы, и затем объявил цель своего визита:

— Сир де Вивре, хотите сопровождать меня в крестовый поход?

Крестовый поход! Это было так неожиданно, что Франсуа застыл с глупым видом, разинув рот. Позабавившись его реакцией, дю Геклен с улыбкой дал необходимые разъяснения.

Этот крестовый поход не имел ничего общего с химерами Иоанна Доброго. Первой заботой Карла V, получившего королевскую власть, стало избавить страну от мародерских банд. Папа Иннокентий V, чьи земли столько раз подвергались опустошению, был заинтересован в этом не меньше, и вот они вместе надумали услать «роты» в Испанию.

Положение в Испании было смутным. Кастилией тогда правил государь, уже само прозвище которого не нуждалось в комментариях: Педро Жестокий. Кровавый и неуравновешенный деспот, Педро Жестокий, убивший свою жену Бланш де Бурбон, кузину и свояченицу короля Франции, находился в состоянии двойной войны: внешней — против короля соседнего Арагона, Педро Важного, и внутренней — против своего сводного брата, Генриха Трастамарского, оспаривавшего у него корону. Король Арагона попросил помощи у Франции, и у Карла V имелись все основания, как семейные, так и политические, дать ему благоприятный ответ.

И тут вмешался Папа. На самом юге Испании находилось мусульманское королевство Гранада. Чтобы отвоевать его у неверных, требовался крестовый поход. Почему бы не отправить туда мародерские «роты»? А если они завернут по пути в Кастилию или Арагон, это его уже не касалось…

План был остроумен, и бриганы вполне могли согласиться. Франция уже начинала изнемогать, а в других странах они могли грабить с таким же успехом; вдобавок к этому папа обещал крестоносцам отпущение грехов. Конечно, все эти люди — закоренелые разбойники. Но они верят в Бога, а тут им предлагается одним махом очиститься от всех своих злодеяний. Есть над чем задуматься… Возглавить крестовый поход папа Иннокентий V и король Карл V поручили именно дю Геклену. Костяк войска должна была составить тысяча бретонцев.

Дю Геклен закончил, добавив, что сбор состоится в Понторсоне, и уехал. Франсуа решил последовать за ним, не дожидаясь завтрашнего дня. Пока он снаряжался, Оруженосец сделал первое признание своему господину:

— Я рад, что уезжаю, монсеньор. Надеюсь забыть там о своем горе…

Франсуа не стал спрашивать, что у того за горе. Он думал о себе. Солнце Испании разгонит и его черные мысли, которые время от времени к нему возвращались.

Ему не хотелось затягивать прощание, иначе оно сделалось бы невыносимым. Конечно, в этот раз Франсуа не мог скрыть от себя реальность: он уезжал далеко, он уезжал надолго, быть может, навсегда. Он сказал своей жене, что полагается на нее во всем, потом поцеловал ее, Луи и Изабеллу. Ариетта улыбалась, Изабелла плакала, а Луи смотрел на отца в молчании. Проезжая через подъемный мост, Франсуа вдруг подумал с унынием, что, быть может, погибнет в крестовом походе, так и не услышав ни звука от своего сына.

Встреча между бретонцами дю Геклена и солдатами «рот» была назначена в Шалоне. Король Карл разрешил присоединиться к войскам всем желающим сеньорам, и в Шалон среди прочих прибыл маршал д'Одрем, а также Луи де Бурбон, брат Жака де Бурбона, погибшего при Бринье, и Бланш Кастильской, убитой Педро Жестоким: он хотел отомстить за свою сестру. Геклен получил неожиданное подкрепление от Хью Калверли, английского великана, дважды побеждавшего его. Тот охотно отдавался под его начало, лишь бы ему не пришлось сражаться против своего сюзерена — Черного Принца.

В Понторсоне Франсуа, как и все остальные, надел поверх своих доспехов тунику крестоносца. Папа решил, что в знак еще большей чистоты кресты на них будут не красные, а белые. Никакой мелочью не стоило пренебрегать, чтобы произвести впечатление на «дружинников».

Франсуа скакал в своей тунике крестоносца, испытывая какое-то непонятное смущение. Он думал о своем предке Эде. Сколько раз он мечтал последовать его примеру! И вот, наконец, это сбылось, но при весьма странных обстоятельствах. Он действительно отправился в крестовый поход, однако с наихудшими разбойниками из тех, каких когда-либо земля носила; целью его был не Иерусалим, не Нильская Дельта, а Испания. Впрочем, точно ли это крестовый поход?

Прибытие в Шалон и встреча с «ротами» состоялись 10 октября. Те ждали их на берегу Соны, на широкой равнине, в количестве грозном, ужасающем. Они все собрались здесь — те, кто грабил, насиловал и убивал в течение пяти лет по всей Франции, облаченные в доспехи, снятые с мертвецов. Некоторые из них носили имена, звучащие «по-благородному»: Луи де Лион, Жан д'Эврё, Гио дю Пен, Эсташ де Пари[50]. Другие назывались попроще, на народный лад: Батфоль, Тальбар, Тальбардон, Брике, Буатель. У третьих не было вообще ничего, кроме прозвищ: Железная Лапа, Баботряс, Брюхотык…

Они все собрались здесь, все ждали — оборванные и увешанные драгоценностями, грязные и надушенные. Франсуа заметил и старых знакомцев — Малыша Мешена в первую очередь. Он искал Кликуш, но не нашел. Те, без сомнения, получив выкуп, предпочли убраться подобру-поздорову. Находился здесь и Крокарт, узнаваемый по своему необычному оружию: двойное лезвие, с одной стороны прямое, с другой загнутое, насаженное на древко… Франсуа долго смотрел. Они собрались тут все, кроме одного-единственного, самого известного и самого неизвестного из всех — Протоиерея. Этот не захотел цепляться за последний шанс искупления и предпочел продолжить в одиночестве свой извилистый путь в ад…

На Шалонской равнине царила глубокая тишина. Бриганы были внимательны, уважительны. Они выглядели почти робкими. Но вовсе не потому, что перед ними оказались несколько знатнейших вельмож Франции. Этого-то добра они уже отведали под Бринье и при случае не отказались бы продолжить! Нет, притихли они потому, что перед ними было Божье воинство, а также потому, что у каждого из них в голове засело имя человека, о котором слыхали все, — дю Геклен.

Дю Геклен спешился и приблизился к ним в своем одеянии крестоносца.

— Приветствую вас, солдаты дружин! Хотите заработать богатство и место в раю?

Оживленный гул был ему ответом.

— Папа, святой отец, и наш король французский поручили мне повести вас в Испанию. Это страна, где солнце горячо, женщины красивы, а вино слаще и крепче, чем здесь. Мы пройдем ее насквозь и отнимем королевство Гранаду у неверных. Мы сравняемся славой с Карлом Великим и его витязями…

Дю Геклен говорил резким, суровым голосом. Была в нем природная властность, свойственная великим военным вождям. Он умел использовать простые, доходчивые слова, понятные всем и каждому.

— Но раньше мы сразимся с Педро Кастильским. Это король коварный, злой и жестокий. Знаете ли вы, что он был женат на сестре королевы Франции, даме самой кроткой и благородной, какая только рождалась на свете, и десять лет держал ее заточенной в башне, а потом велел удавить?

В «ротах» поднялся крик. Негодование проступило на лицах бриганов. Каждый из этих людей совершал поступки в тысячу раз худшие, но, похоже, это не помешало им чувствовать себя задетыми судьбой несчастной королевы.

— Мы свергнем Педро Жестокого и посадим вместо него на трон его брата Генриха, рыцаря достойного и ничем не запятнанного!

Дю Геклен продолжал говорить в благоговейной тишине:

— Примите белый крест, и вы сделаетесь чистыми, как новорожденные агнцы! А когда мы будем проходить через Авиньон, Папа Иннокентий даст нам отпущение грехов и двести тысяч флоринов жалованья. Так пойдете вы за мной?

Единодушное «да» было ему ответом.

— Клянетесь подчиняться мне?

— Клянемся!..

В течение долгого времени Шалонская равнина оглашалась восторженными криками. Франсуа смотрел на дю Геклена, стоявшего среди них. Он завоевал этих людей в какие-то несколько минут. Разумеется, его предложения были достаточно заманчивы сами по себе, чтобы те их приняли от кого угодно, но Бертран с самого начала навязал солдатам свою волю, и уже сейчас чувствовалось, что они будут беспрекословно подчиняться ему и слепо последуют за ним куда угодно.

Франсуа вспомнилась история, которую ему рассказывала мать. Был некогда город, где крысы так расплодились, что сожрали все съестное, и люди стали умирать от голода. Но однажды пришел туда флейтист и сыграл такую красивую мелодию, что все крысы, околдованные ею, повылезали из своих нор и пошли за ним следом. Именно это и происходило сейчас на его глазах: Бертран дю Геклен был тем флейтистом, который избавлял Францию от крыс.

Крестоносцы отбыли из Шалона через неделю в количестве пятнадцати тысяч человек, все в туниках с белым крестом. Всякий раз, когда они поднимались на какой-нибудь холм, Франсуа задумчиво созерцал вьющуюся впереди и позади себя бесконечную белую ленту. Они все сделались похожи друг на друга, каково бы ни было их происхождение, их былые подвиги или злые дела. Знатный вельможа и проходимец ехали бок о бок: Луи, герцог де Бурбон, и Баботряс, Арнуль д'Одрем, маршал Франции, и Брюхотык. Вчерашних врагов было не различить: Бертран дю Геклен — рядом с Хью Калверли…

В такие минуты Франсуа хотелось бы обладать силой ума и знаниями своего брата, потому что ему тоже предстояло кое в чем разобраться. Было ли это лишь иллюзией, уловкой? Была ли реальностью туника с белым крестом или же это всего лишь фальшивая оболочка, под которой каждый скрывает свою подлинную сущность? Имеется ли у Бога или у людей власть все отменить одним махом? Может ли исчезнуть прошлое? Неужели они и в самом деле все стали одинаковы?

Случай завел Франсуа в самую гущу английского отряда под командой Хью Калверли. Он взглянул на того, кто оказался к нему ближе других, и вдруг ужасная мысль закралась ему в мозг: а что, если это и есть убийца Маргаритки? Он вспомнил, с каким исступлением кромсал его соотечественников при Оре, а теперь вот они мирно соседствуют!

Англичанин заметил на себе пристальный взгляд Франсуа и воспринял его как знак симпатии. Он произнес несколько слов на своем языке и протянул ему фляжку с вином. Франсуа поколебался, закрыл глаза и, сказав себе, что этот человек, возможно, убийца Маргаритки, отхлебнул… Да, он должен верить тому, что видит. Прошлое исчезло. Они все стали похожи друг на друга, стали братьями. Это просто чудо!

Да, чудо. Именно так и думали крестьяне тех деревень, через которые проезжало войско. Они знали этих людей: то были убийцы, мучители, отрезавшие у беззащитных людей пальцы и носы, насиловавшие маленьких девочек, поджигавшие дома. И эти люди превратились в Божье воинство? Демоны стали ангелами! А раз они теперь крестоносцы, значит, они покидают страну. Уходят на другой конец света, к неверным!..

В прежние времена никто бы не поверил в такое чудо. Но сейчас в него верили все, потому что один человек все-таки был на него способен, один-единственный: сеньор Бертран. Кроме имени, о нем знали только то, что он весьма безобразен. По этой примете его и искали в бесконечной белой процессии. И находили. Там, под черным двуглавым орлом, это он… Боже, какой некрасивый! Боже, какой он маленький! Боже, как он прекрасен! Боже, как он велик!

Мужчины, женщины, даже монахи и священники падали на колени на его пути, молитвенно сложив руки, и у всех был один крик на устах, единственное, что они могли произнести, так велико было их благоговение:

— Сеньор Бертран!..

Крестоносцы подошли к Авиньону в день святого Мартина, 11 ноября 1365 года. Некий кардинал доставил им от Папы двести тысяч флоринов и отпущение грехов. Грамота была зачитана публично, флорины поделены, и войско двинулось дальше. Они покинули Францию на следующий день после Рождества, через ущелье Пертюс, и прибыли в Барселону, арагонскую столицу, в первый день 1366 года.

Педро Важный уже поджидал их, равно как и Генрих Трастамарский, торопившийся с их помощью отвоевать себе корону Кастилии. Король Педро устроил роскошное пиршество. Но сколько волка ни корми… Как только бывшие мародеры захмелели, они начали грабить город, убивая и насилуя. Педро Важный понял, что ничего другого ему не остается, и выложил немалую сумму, лишь бы они немедленно ушли.

Из Барселоны войско направилось в Сарагосу и поднялось вверх по течению Эбро. Путь лежал через Наварру. Там находился Карл Злой, изгнанный из Франции. Но он пропустил их. Он был не настолько безумен, чтобы препятствовать тому, кто побил его при Кошреле, а сейчас двигался в сопровождении пятнадцати тысяч бандитов.

Первый кастильский город на их пути, Альфаро, отказался открыть им ворота, но второй, Калахорра, принял с распростертыми объятиями. Там пятнадцать тысяч человек единодушно провозгласили Генриха Трастамарского королем Кастилии и двинулись дальше.

То, что за этим последовало, было простой прогулкой. Кастильские крепости сдавались одна за другой. Причина такой малой их боеспособности была двоякой. Во-первых, уже самый вид тяжеловооруженных солдат пугал испанцев, привыкших к более легкому снаряжению. Высланные навстречу французам шпионы своими россказнями лишь усугубляли картину, поэтому войско двигалось, предшествуемое ужасающими слухами. Говорили, что все там шести футов росту, с руками, как ветви деревьев, с зубами, как у лошадей… Во-вторых, Педро Жестокого кастильцы ненавидели почти единодушно и ничего другого не желали, кроме как взять сторону Генриха. Так и получилось, что уже на Вербное воскресенье армия подошла к воротам Бургоса, столицы Кастилии.

Оруженосец еле поспевал за Франсуа. Проходя ущельем Пертюс, он подцепил лихорадку, и мало-помалу эта лихорадка превратилась в дизентерию. От боли сводило живот, Оруженосец еле-еле держался на лошади, да к тому же вынужден был то и дело останавливаться. Впрочем, он был в этом не одинок. В войске оказалось много больных. Для этих людей, непривычных к местному климату и пище, кровавый понос стал единственным настоящим врагом.

В Бургосе крестоносцы не встретили никакого сопротивления. Педро Жестокий покинул его накануне вместе со своей личной охраной — Черной Гвардией, ибо ее составляли пятнадцать сотен всадников-мавров. В тот же самый день Генрих Трастамарский торжественно вступил в город. Он назначил днем своей коронации Пасхальное воскресенье.

Оруженосец не дождался этого события. Видя ухудшение своего состояния, он попросил у Франсуа позволения удалиться в какую-нибудь лачугу возле городского вала, чтобы умереть там в одиночестве. Он поблагодарил своего господина за то, что тот взял его к себе оруженосцем, и добавил, что это долгое путешествие принесло мир его душе: он забыл свое горе… Франсуа позволил ему уйти, не предлагая позвать священника, поскольку, умирая в крестовом походе, тот прямиком отправлялся в рай. Франсуа навещал больного каждый день, а в страстную пятницу нашел мертвым.

Он велел без промедления похоронить этого человека, чьего имени так и не узнал, которого выбрал за умение метко стрелять из лука и который умер, не выпустив ни одной стрелы, в один день с Христом. Франсуа спрашивал себя, что же это могло быть за горе, которое тот унес с собой в могилу, и упрекал себя, что не задал Оруженосцу этого вопроса: может быть, поговорить о своей беде оказалось бы для бедняги утешительным. Но эти угрызения совести были не совсем искренними. Франсуа хорошо знал, что после смерти Туссена место его оруженосца проклято.

В пасхальное воскресенье 1366 года Генрих Трастамарский был коронован в монастыре де Лас Хуэльгас в присутствии всей армии. На следующий день «дружины» ушли. Королевство Гранадское их не интересовало. Генриху до него тоже дела не было. Он их не задерживал.

Франсуа в отчаянии смотрел, как они уходят. Бриганы сдирали с себя туники с белым крестом: они опять становились самими собой и возвращались — кто пешком, кто верхом — обратно во Францию, где снова примутся убивать, насиловать, грабить… Франсуа ошибся, когда, покидая Шалон, поверил в чудо, как ошибся и король Франции, думая, что сможет так легко избавиться от этой заразы.

Франсуа не уехал вместе с ними. Сразу же после своей коронации Генрих Кастильский упросил дю Геклена задержаться со своими людьми. Его сводный брат остался в живых, а Педро не такой человек, который легко сдается.

Наверняка он попытается вернуться, собравшись с силами. Дю Геклен тоже видел эту опасность и дал свое согласие. В знак благодарности король сделал его коннетаблем Кастилии, герцогом Трастамарским, герцогом де Молина и испанским грандом. А чтобы отметить это событие, он устроил на Фомино воскресенье блестящий турнир.

Франсуа участвовал в нем с тем большей радостью, что награда победителю была воистину королевской: Лумиельское графство и титул испанского гранда. Генрих Кастильский и его новый коннетабль сидели на трибуне бок о бок. Франсуа представился королю, который ласково приветствовал его и попросил указать свою даму.

В своем желании биться Франсуа совершенно забыл это непременное условие. Хотя в нем не содержалось ничего неприятного, даже напротив. За время своего пребывания в Испании Франсуа уже успел заметить, насколько красивы испанки — красотой необычной, отличающейся от той, что свойственна бретонкам или англичанкам, но от этого не менее притягательной.

Трибуны были заполнены до отказа. Никого не зная в Бургосе, Франсуа сказал себе, что просто выберет самую красивую. Таким образом, он начал, подняв копье, обводить трибуны взглядом. Но внезапно остановился. Только что он заметил какую-то даму в черном, прячущую лицо под кружевной вуалью. Это задело его любопытство. Почему она скрывает лицо? Он хотел знать. И опустил копье. Дама вздрогнула от неожиданности, но поблагодарила движением руки.

Три свои первые схватки, в которых против него выступали испанские рыцари, Франсуа выиграл без труда. Как правило, испанцы выбывали с самого начала. Ни один из них не имел настоящей привычки к турнирам. Вскоре на ристалище не осталось никого, кроме бретонцев и англичан, поскольку Хью Калверли со своими людьми тоже не уехал из Бургоса.

Две следующие схватки, где он бился с англичанами, дались Франсуа гораздо тяжелее. Прежде чем покончить со своим вторым противником, он даже сломал пару копий. Что касается третьего, то им оказался сам Хью Калверли.

Возвышаясь на противоположном конце ристалища в своих черных доспехах, которые он носил в подражание своему господину, принцу Уэльскому, гигант-англичанин действительно имел устрашающий вид. Франсуа почувствовал, что настал решающий момент. Если он справится с Калверли, то наверняка станет победителем турнира.

Он помчался вперед во весь опор… В отличие от боя, на турнире нельзя никуда уклоняться. На всем скаку наносят удар противнику и на всем скаку получают ответный. Выигрывает тот, кто попросту сильнее. Из них двоих более сильным был Калверли. Оба рыцаря ударили друг другу в грудь, сломали копья и сумели удержаться в седле, но Франсуа при этом пронзила невыносимая боль: его ребра снова треснули! Ему перехватило дыхание, однако он смог самостоятельно спешиться и упал без чувств.

Он очнулся в палатке, в которой готовился к турниру. Доспехов на нем уже не было, ему перевязали грудь. Рядом стоял какой-то седовласый человек.

— Я Луис, герцог Лерма. У вас, сеньор, сломаны многие ребра. Ваше ранение не опасно, но выздоровление потребует долгого покоя. Если угодно, вы проведете это время у меня.

Франсуа было слишком тяжело дышать, чтобы отвлекаться на разговоры. Он послал герцогу взгляд, в котором читались признательность и удивление. Лерма улыбнулся:

— Избранная вами дама — моя дочь Леонора.

Герцог и его дочь жили во дворце, в самом городе Бургосе. Прибыв туда, Франсуа был поражен его красотой. Необычная форма арок, наборные потолки, искусно сработанные решетки на окнах напомнили ему виденные когда-то иллюстрации, представляющие сарацинские жилища. Он заметил также, что все отверстия во дворце ориентированы на север. В отличие от Вивре здесь не ловили солнце, а, наоборот, защищались от него. Франсуа восхитили покои, в которые он был помещен: они располагались на нижнем этаже, с выходом во внутренний дворик с цветочными клумбами и фонтаном посреди водоема. Но больше всего Франсуа восхитила сама Леонора.

Она была настоящим воплощением того типа испанской красоты, который так поразил его: очень темноволосая, с матовой кожей, с пышным телом и лицом, выражающим сдержанность и целомудрие. Она зашла навестить его вскоре после того, как он был доставлен в их дом. У нее был нежный голос с певучим выговором.

— Рыцарь, я не скрываю от вас лицо, потому что вы мой гость. Вы знаете, что гостеприимство священно, и не злоупотребите им. Иначе ни один мужчина, кроме отца, не смог бы увидеть меня без покрывала.

Франсуа хотел заговорить, но боль была слишком острой, поэтому свой вопрос он задал только взглядом.

— Я вдова и дала обет скрывать лицо в течение девяти лет. Мой муж был хранителем печати у покойного короля Альфонса XI. Это был самый ученый и самый мудрый человек во всей Кастилии. Никогда уже не отыщется подобного ему…

В последующие дни Леонора неоднократно навещала Франсуа. Как только он смог ходить, она проводила его в свои покои. Она явно оказывала ему полное доверие, и он не собирался его предавать.

Покои молодой женщины были похожи на его собственные, с той только разницей, что во дворике вместо фонтана был установлен птичий вольер. Франсуа никогда не видел, а тем более никогда не слышал ничего более прекрасного. Это был какой-то райский хор. Леонора долго рассказывала ему о каждой из птиц. Он не всех их знал, да ему это было и неважно. К нему вернулось одно воспоминание: о Розе де Флёрен. Целомудренная и красивая Леонора напоминала ее своим вкусом к утонченности; только место роз здесь занимали птицы.

Франсуа осведомился насчет дома, где они находились.

— Можно подумать, мы в сарацинском дворце.

— Так оно и есть. Когда-то Бургос был сарацинским городом.

Покинув внутренний дворик с вольером, Леонора вошла в комнату, смежную со своей спальней. Та была забита книгами от пола до потолка.

— Моя библиотека. Она мне осталась от мужа. Это он привил мне страсть к чтению. Хотите какую-нибудь из моих книг, чтобы занять себя во время выздоровления? «Илиаду», например?

Леонора протянула Франсуа «Илиаду». Он открыл книгу и, обнаружив непонятные буквы, извинился:

— Я не читаю по-гречески.

— Это досадно, потому что вы сами похожи на одного героя этой истории. Его звали Ахилл.

— Кто он такой?

— Это был самый прекрасный и самый доблестный из греков…

Леонора покраснела, осознав, какого комплимента, сама того не желая, удостоила Франсуа. Но тотчас овладела собой.

— Он был неуязвим, но имел одно слабое место — пятку.

Франсуа уселся в большое кресло посреди комнаты. Ему нравилась эта суровая библиотека, этот дворик с его цветами и птицами, веселящий зрение и слух, эта женщина с восхитительным телом и целомудренным взором.

— У меня тоже есть слабое место — мои ребра. А кого любил этот Ахилл?

— Своего товарища по оружию Патрокла и пленницу Брисеиду.

— Вы мне расскажете эту историю?

— Если хотите… По часу каждый день перед вечерней…

Франсуа поблагодарил Леонору и осмелился задать ей последний вопрос:

— А когда закончатся ваши девять лет?

Леонора показалась удивленной, но все же ответила.

— Мой муж умер в тысяча триста пятьдесят седьмом году, в Иоаннов день. Значит, мой обет закончится в ближайший Иоаннов день. Но у меня есть намерение продлить его…

Долгое выздоровление Франсуа было размеренным. Каждое утро он объезжал окрестности на спине мула. Он открывал для себя испанскую природу, которая с приближением лета каждый день становилась все более дикой и прекрасной, и восхищался ею. Он поздно возвращался во дворец, где вполсилы упражнялся с оружием вместе со слугами герцога Лермы, а за час до вечерни встречался возле вольера с Леонорой. Молодая женщина с большой непринужденностью переводила греческие стихи на французский, и к пению птиц примешивался шум Троянской войны.

Именно во внутреннем дворике сарацинского дворца Франсуа впервые услышал имена Елены, прекраснейшей из женщин, пастушка Париса, возлюбленного самой богини любви, и всех этих неустанно сражавшихся героев: Агамемнона, предводителя греков, Гектора, предводителя троянцев, Улисса с его тысячью хитростей, Менелая, обоих Аяксов, Диомеда, Нестора, Филоктета и, конечно, Ахилла.

И именно там он сделался жертвой неявного, но вполне предвидимого недуга. Чем больше проходило дней, тем ощутимее становился этот недуг. Все тому способствовало: певучий голос Леоноры, ее платье, хоть и целомудренное, но позволяющее догадываться о ее формах, и эта история, воспевающая страсть мужчин к завоеваниям и к любви. Франсуа тоже был мужчина, и его страсть к Леоноре приняла со временем пугающие размеры.

Он не забывал Ариетту, но ему невольно приходило на ум, каким образом она сама лечила его, когда с его ребрами случилось подобное несчастье; и, пока Леонора читала, перед его глазами вставали образы, которые было очень трудно отогнать от себя.

К тому же дочь герцога Лермы напоминала ему другую женщину, которая так же, как и она, заканчивала срок долгого воздержания, — Розу де Флёрен. Роза, столь целомудренная, столь сдержанная, столь нежная, вдруг открыла ему одной майской ночью то, чего он ждал от женщины… Как походила на нее благонравная Леонора, казавшаяся носительницей тех же обещаний!

Вскоре Франсуа принял решение. Он уважал обет Леоноры, но на Иоаннов день собирался перейти к действию. Оставалась еще некоторая щепетильность нравственного порядка, но, как и во время Жакерии, Франсуа отмел ее. Возможно, он никогда больше не вернется из Испании; быть может, он погибнет здесь, в битве, или еще более ужасным образом — от болезни, например, вроде той, что унесла беднягу Оруженосца.

В Иоаннов день, когда прозвонили к вечерне и Леонора закрыла свою книгу, Франсуа не ушел. Одно мгновение был слышен лишь птичий хор, потом раздался взволнованный голос Леоноры:

— Что вы собираетесь делать?

— Вы же сами видите — остаться.

— Вы не имеете права!

Франсуа заключил ее в объятия. Молодая женщина отбивалась, угрожала позвать на помощь, но разве Франсуа со своим совершенным профилем и белокурыми кудрями не был прекрасен, как Ахилл? К тому же, как и в случае с Розой де Флёрен, он знал одно волшебное слово:

— Брисеида…

Леонора сразу же смягчилась.

— Даже если бы я и полюбила вас, к чему бы это привело? Вы женаты, у вас дети…

— Зато у вас их нет. Хранитель печати хоть и был самым ученым и мудрым из людей, однако не смог вам их дать. Вы выйдете замуж отнюдь не за меня, моя Брисеида, а за того, кто полюбит вас и сделает матерью. Но этой ночью я разобью ваши цепи.

Франсуа поцеловал слабо сопротивлявшуюся Леонору. Та взмолилась:

— Уходите, иначе вы услышите то, чего ни один мужчина не должен слышать!

Франсуа не ушел. Он взял молодую женщину за руку и повел ее в спальню…

Леонора не была похожа на Розу. Быть может, потому что воспитывают испанок строже, чем француженок, но некоторое время ему пришлось бороться с далеко не притворным сопротивлением. Однако не напрасно. Она вдруг уступила, и Франсуа, как он предчувствовал и надеялся, оставалось лишь позволить увлечь себя бурному прибою, отдаться на волю чудесной качке…

Долгое время спустя он вышел во внутренний дворик. Воздух был теплым и благоуханным. Все птицы в вольере умолкли, кроме одной, той, что поет в ночи, — соловья. Его песнь была чиста и гармонична; составленная из бесконечно варьируемых фраз, она начиналась тихо, словно по секрету, и заканчивалась жалобным крещендо. Как обычно, когда он хотел полнее оценить какой-нибудь звук или запах, Франсуа закрыл глаза. И прошептал:

— Как красиво!

Нежный голос Леоноры раздался у него за спиной:

— Вот этого-то ни один мужчина и не должен слышать…

Покидая Испанию в сопровождении своих пятнадцати сотен черных всадников, Педро Жестокий швырнул на землю горсть золота со словами:

— Вот мой посев. Скоро вернусь за жатвой.

Затем он направился в Бордо, к Черному Принцу. Тот, став властителем Аквитании, скучал. Ему не хватало сражений. Он был воин, а не государственный муж.

Таким образом, когда Педро Жестокий стал склонять его к войне против французов, он отнесся к этому с живейшим интересом. Тем более что бывший кастильский король обещал все, что угодно. Его послушать, так наградой за вмешательство стали бы настоящие золотые горы. Окончательно убежденный, Черный Принц более не колебался.

Он начал собирать войско, и какое войско! Не говоря о нем самом (а он был, без сомнения, самым крупным полководцем своего века), на его стороне были Чандос, Ноулз и Клиссон, трое победителей при Оре; его младший брат Ланкастер, тоже превосходный военачальник; а также неутомимый и вездесущий Жан де Гральи, капталь де Бюш.

Намерения Черного Принца стали известны в Бургосе в конце октября. Первым их следствием стал отъезд Хью Калверли и его людей. Он покинул дю Геклена с тяжелым сердцем, поскольку обоих связало взаимное уважение. Феодальный долг велел Хью Калверли сражаться против Геклена, на стороне своего сюзерена. Он вернул также королю Кастилии графство Лумиельское, которое получил в награду за победу на турнире.

С прибытием Калверли под знамена Черного Принца собрался весь цвет англо-гасконского воинства. Угроза оказаться лицом к лицу с таким противником заставила принимать ответные меры. Дю Геклен принял единственно разумную: он вновь призвал «роты».

Они вернулись с еще большим воодушевлением и в еще большем количестве, чем в предыдущий раз. В первые январские дни 1367 года город Бургос вновь познал их шумное и беспокойное присутствие.

Франсуа это ничуть не сердило. Ему не терпелось покинуть дворец герцога Лермы и вернуться к войне. Он совершенно поправился. «Илиада» была закончена, и он опасался, как бы они с Леонорой, умножая свои сладостные ночи, не привязались друг к другу слишком сильно.

Каждое утро Франсуа выходил на улицу встречать новоприбывших. Ему попались все (или почти все) из тех, кого он видел в Шалоне, но в середине января он был приятно удивлен, заметив еще один знакомый силуэт. Это был пузатый всадник, почти раздавивший своим весом несчастную кобылу. Его ругань, слышная издалека, не оставляла никакого сомнения: Бидо ле Бурк!

Они встретились как старые друзья, обнявшись и обращаясь друг к другу на «ты», чего с ними раньше никогда не бывало. Франсуа спросил, что тот поделывал после Бринье.

— Вернулся домой, всего-навсего. А когда люди Протоиерея собрались в Испанию, я подался за ними следом.

Франсуа присмотрелся к тем, кто окружал Бидо. И правда, все они были из отряда Протоиерея. Были тут и его капитаны: Пьер де Серволь, Гастон де ла Парад, Бернар д'Оргейль.

— А где же сам Протоиерей?

— Все, нет больше Протоиерея! Ты разве не знал? Убит в прошлом году, в мае, при Глезе.

Франсуа почувствовал, как у него защемило сердце.

— Как он погиб?

— По-дурацки. Повздорил с одним солдатом, тот его и прикончил. Неизвестно даже, из-за чего.

Франсуа почувствовал что-то вроде головокружения. Ему опять вспомнился человек с алмазом, который говорил с ним, попивая «вино Ночи» из золотого кубка. Значит, он исполнил свой обет: покинул этот мир самым неожиданным, нелепым образом и достиг, наконец, цели своего путешествия — ада… А то, что он попадет в ад, было, пожалуй, единственной уверенностью Протоиерея. Но так ли уж это обязательно? Вдруг сам Бог уготовил ему сюрприз? Когда обе его маски, белая и черная, будут брошены на небесные весы, кто знает, не перевесит ли первая? Во всяком случае, именно этого Франсуа сейчас желал ему от всего сердца.

Англичане перешли через Пиренеи в начале января 1367 года. Когда они прибыли в Наварру, Карл Злой поторопился предоставить в их распоряжение своих людей, что еще больше увеличило мощь войска. Что касается дю Геклена и короля Генриха, то они тронулись в путь 17 января.

Поход оказался тяжелым. Кастилия представляет собой обширное плато, пересеченное горными цепями — сьеррами, совершенно непроходимыми зимой. Дю Геклен нарочно двигался очень медленно. Он хотел заманить англичан как можно дальше от их баз, в суровую и бесплодную местность. Прибыв к горам Сьерра-де-ла-Деманда, он обосновался на неприступной позиции, возвышавшейся над городом Нахерой и рекой Нахарильей, притоком Эбро. И стал ждать.

Англичане прибыли в Нахеру 2 апреля. Видя, что силой тут ничего не добиться, Черный Принц решил употребить хитрость. Он велел доставить Генриху Кастильскому письмо, в котором обзывал его трусом в самых грубых выражениях. Что возымело немедленное действие: горячий испанский король решил тут же спуститься со своими войсками, чтобы доказать обратное. Дю Геклен этому воспротивился, и между ними произошло необычайно бурное столкновение. Но в споре короля со своим полководцем последнее слово остается все-таки за королем. Хоть и с гневом в душе, дю Геклен был вынужден уступить.

Таким образом, 3 апреля франко-испанская армия покинула свою неприступную позицию, чтобы спуститься на Нахерскую равнину. Она разделилась на две части: «роты» под командой дю Геклена и испанцы, которых возглавил сам Генрих Кастильский. Видя, в каком смущении эти последние строились к бою, французы поняли, что все пропало. В сравнении с англичанами эти люди стоили мало. Были тут кастильские всадники, вооруженные короткими пиками, которые мечут во врага, прежде чем пуститься наутек, были арагонцы на мулах с бубенцами, крестьяне, которых оторвали от их полей и снабдили окованными железом палками, а также подростки с пращами и дротиками.

Англо-гасконцы разбились на три полка: на правом крыле, напротив дю Геклена, — Ланкастер, в центре — Клиссон, справа — капталь. Черный Принц сразу же заметил слабость испанцев. С них он и решил начать. Ланкастер и один выдержит удар дю Геклена, зато оба других полка одновременно ударят по людям Генриха Кастильского. А, смяв их, зайдут дю Геклену в тыл.

Что в точности и произошло. Чуть посопротивлявшись для виду, испанцы разбежались. За это время герцог Ланкастерский немного отступил под натиском противника, но медленно и сохраняя строй.

Битва началась рано, и к полудню уже все или почти все было кончено: «роты» попали в клещи меж двумя крыльями армии противника. Франсуа это ничуть не заботило. Он вместе с Бидо ле Бурком крепко рубился в какой-то оливковой рощице. Погода стояла отличная, и Франсуа впервые в жизни предался тому, что навсегда зарекся делать: дрался ради удовольствия. Противники тут были те же, что и при Оре, но зато в нем самом все изменилось. Он не испытывал ярости или ненависти; он просто наслаждался тем, что силен, ловок, что умеет наносить такие прекрасные удары и парировать чужие…

— Шлюхи поганые, скоты английские!

Рядом с ним, потея и тяжело пыхтя, Бидо ле Бурк изрыгал проклятия, столь же весомые, как и его удары. Франсуа показалось даже, что он слышит тех греческих и троянских героев, которые, прежде чем броситься в бой, осыпали друг друга бранью. Цель битвы как-то незаметно выскочила у него из головы. Конечно, он предпочитал короля Генриха Педро Жестокому, но судьба Кастилии его печалила не больше, чем когда-то — судьба Бретани. В сущности, настоящей целью этой экспедиции было покончить с «ротами», что сейчас и происходило.

— Отродье потаскухино, в зад вас так и растак!..

Мысленно Франсуа покинул настоящее и устремился в былое… Рядом с ним бился не Бидо ле Бурк, а Аякс, и тот город был уже не Нахера, а Троя, легендарный Илион, семистенный град. Он попал в мир странных божеств, где богини предавались любви со смертными, а боги спускались на поле боя, чтобы отвращать стрелы или поддержать руку бойцов.

В боевом кличе их войска: «Кастилия! Святой Яков!» для Франсуа не было ничего возбуждающего, и он решил вернуться к собственному. Налетев на какого-то английского рыцаря, Франсуа вышиб его из седла с криком:

— Мой лев!

Дело было сделано, он стал Ахиллом, королем мирмидонян, сыном нимфы Фетиды и смертного Пелея, самым прекрасным и доблестным из греков! Одна только богиня могла его победить — в битве, тайной для всех прочих…

— Свиньи свинячьи!

Бидо изверг из себя столько ругательств, что уже не находил новых. И в самом разгаре битвы Франсуа расхохотался.

Дело, однако, принимало для франко-испанского войска безнадежный оборот. Окруженный со всех сторон, дю Геклен находился в большой опасности; его вполне могли убить. Тут ему сообщили, что королю Генриху удалось спастись. Тогда, отказавшись от дальнейшего сопротивления, он сдался в плен. Он знал: самое главное, что Генрих остался цел. Точно так же думал и Педро Жестокий. Когда битва закончилась, он спросил у командира Черной Гвардии, вернувшегося после обследования местности:

— Генрих в плену? Убит?

— Нет, государь.

— Тогда все впустую!

И отдал приказ немедленно отправляться в погоню. Для возвращения в Бургос ему нужны были пленники. Мавр улыбнулся. Он-то хорошо знал, какая судьба им уготована…

Франсуа де Вивре и Бидо ле Бурк скакали во весь опор. Поступая таким образом, они сильно рисковали. Если бы они сдались на поле боя, с ними обошлись бы согласно законам рыцарства. Вместо этого они очутились одни, в чужой стране, подчиненной отныне Педро Жестокому. Но ничто не казалось им предпочтительней свободы.

Ночью, которая выдалась безлунной, они вынуждены были остановиться. Заночевали под открытым небом, прямо на обочине дороги.

Пробуждение было внезапным. Раньше, чем они сообразили, что произошло, их окружили четыре всадника. Товарищи были схвачены и привязаны к седлам своих лошадей. Отряд, состоявший из десяти человек, тронулся в дорогу. Тот, кто выглядел командиром, что-то рассказывал, смеясь. Франсуа не знал по-испански ни слова, но Бидо ле Бурк, который в «дружинах» сталкивался со многими людьми из этой страны, прекрасно все понял. Его физиономия помрачнела.

— Педро Жестокий хочет в честь своей победы звонить во все бургосские колокола. Только он решил заменить колокольные языки пленниками. Они привяжут нас за ноги и будут бить нашими головами…

Франсуа вздрогнул. Возвращались ужасы Бринье. Это было слишком дико, слишком несправедливо. Неужели он проделал такой долгий путь только для того, чтобы окончить свою жизнь столь ужасным и унизительным способом?

Ему не пришлось долго мучиться этим вопросом. Когда они проезжали каким-то узким ущельем в Сьерра-де-ла-Деманда, на них обрушился град камней. Камни летели с такой силой, что наверняка были пущены из пращи. Франсуа и Бидо получили немалую долю, но, будучи надежно защищены доспехами, ничуть не пострадали. Не то было со всадниками-маврами. Оставив троих из отряда оглушенными, они умчались прочь. Тогда из-за скал вышли человек двадцать, вооруженных пращами и ножами, а вслед за ними — молодая девушка, нижняя часть лица которой была закутана на сарацинский лад. Впрочем, именно так она себя и назвала:

— Сарацинка приветствует вас, прекрасные рыцари!

Она произнесла эти слова, глядя на Франсуа. А он, не способный ответить, лишь смущенно улыбнулся. Бидо заговорил по-испански:

— Мой спутник не понимает вашего языка. Мы благодарим вас от всего сердца. Кому мы обязаны своим спасением?

— Мы разбойники. Но мы не любим мавров и если имеем возможность прийти на помощь их врагам, то делаем это. Не хотите ли последовать за нами? Вы могли бы нам помочь. Думаю, в одиночку у вас мало шансов выжить в этой стране.

Бидо ле Бурк с готовностью согласился за них обоих. Они пустились в путь. Разбойники выбрали трудную дорогу, пришлось спешиться. Бидо обратился к молодой женщине, потом перевел ее ответ Франсуа.

— Вы и в самом деле сарацинка?

Девушка коротко рассмеялась и сняла с лица свою тряпку. У нее оказалось худое и очень загорелое лицо с почти мужскими чертами. Несмотря на загар, придававший ему еще больше жесткости, оно было не лишено обаяния.

— Нет, это лишь для того, чтобы нагонять на людей побольше страху. Сарацины их пугают. Но у меня есть с этим племенем кое-что общее. У них мужчины имеют много жен, а у меня много мужей. Ведь это не только мои воины, но и мои любовники.

Ни Бидо, ни Франсуа, которому он перевел ответ Сарацинки, не слыхали ничего подобного.

— Вы сами решаете, кто проведет с вами ночь?

— Нет, жребий. Мы бросаем кости.

— А мы сможем присоединиться к партии?

— Конечно. Правило одно для всех. Но если не хотите, можете уехать.

Бидо и Франсуа заверили, что не имеют никакого желания покидать отряд. Бидо продолжил свои расспросы:

— А как получилось, что все эти люди вам повинуются?

— Из уважения к моему отцу. Он был самый великий разбойник из всех, что знала Сьерра-де-ла-Деманда.

— Он умер?

— Черные Стражи заставили его выпить свой меч.

— Как это?

— Расплавили на огне и залили жидкий металл в глотку.

Сарацинка и ее банда обитали в пещере, расположенной очень высоко в сьерре. Пещера была разделена на две части: большую, служившую трапезной, складом для добычи и спальней для мужчин, и меньшую — спальню Сарацинки. Франсуа осмотрел причудливую груду добра, наваленного в гроте. Ничего общего с тем, что он видел в большом зале замка Бринье. Никаких сокровищ, одни убогие пожитки, отнятые у бедняков: овечьи шкуры, оловянная и глиняная посуда, медные вертела…

От Бидо ле Бурка Франсуа узнал, что проведет сегодняшнюю ночь с Сарацинкой. Это было исключением из правила: когда появлялся новичок, Сарацинка сама решала, выбрать ли его сразу или обязать бросать жребий вместе со всеми… Разожгли огонь и сели за трапезу. Среди награбленного у разбойников нашлось и немало вина, так что ужин прошел весело. Особенно блаженствовал Бидо ле Бурк. Когда покончили с едой, Сарацинка захотела спеть. Один из ее людей взял тамбурин, а остальные начали хлопать в ладоши.

Она встала и принялась танцевать под собственную песню. Такого пения Франсуа никогда раньше не слышал: оно было пронзительным и ритмичным. Маленькие ножки Сарацинки выделывали замысловатые фигуры. Невозможно было не подпасть под обаяние этого танца. Когда она закончила, Франсуа сидел, словно оцепенев. Тут-то она и попросила его тоже что-нибудь спеть.

Его это немало раздосадовало. Он не любил петь. Голос у него был посредственный, да и песен он толком не знал. Нехотя затянул какую-то слащавую балладу, а когда умолк, то услышал в ответ лишь смущенное молчание. Бидо ле Бурк в сердцах ударил кулаком по земле.

— Плохо! Очень плохо! Уж я-то знаю, чего им надо!

И завел одну из песен своего неистощимого репертуара. Начиналась она так:

У монаха толстый зад!

Ай да зад! Ну и зад!

И продолжалась в том же духе. Удивление и даже восхищение появилось на лице Сарацинки и ее людей. Бидо пел громко, но без фальши. Голос у него был сильный, хорошего тембра и мощно вырывался из широкой груди. В песне ставилось под сомнение, причем в выражениях самых грубых, целомудрие черного духовенства, но для тех, кто не понимал слов, в песне чудилось что-то дикарское и даже величественное. Это была настоящая вакханалия, гимн вину, любви, природе и самой жизни.

Неистовые рукоплескания приветствовали окончание последнего куплета. Его немедленно попросили спеть еще, и Бидо не заставил себя долго ждать, при условии, что ему снова наполнят кубок. Так он продолжал долго… Франсуа и Сарацинка удалились на ее половину, в глубь пещеры, и, когда они предались первым ласкам, от входа в грот все еще доносились обрывки слов: «хрен… бордель… член… потаскуха…»

У Франсуа еще не истерлись из памяти воспоминания о Леоноре. Та была властной, немного тяжеловесной; она сдавливала его в объятиях, словно хищный зверь свою добычу, но Франсуа никогда не пытался высвободиться. Сарацинка же была подвижна, словно кошка. Всякий раз, когда он прикасался к ней, она содрогалась всем телом, но после этого еще теснее приникала к нему.

От их ласк Франсуа получил посредственное удовольствие. Как и с Жилеттой, оно было лишь физическим, поверхностным. Как ни парадоксально, но в любовных отношениях между этой женщиной, сумевшей навязать свой авторитет мужчинам, и этим мужчиной, который только того и хотел, чтобы полностью отдаться на волю женщины, установилось нечто совершенно обратное. Едва вступив в игру, Франсуа сразу же утвердился как хозяин положения. Сарацинка была этим явно раздосадована, но сам он казался довольным.

Франсуа де Вивре и Бидо ле Бурк оставались с шайкой Сарацинки восемь месяцев. Согласно уговору, заключенному между ними, они не участвовали в грабежах, но сидели в засаде на случай внезапного нападения. Что же касается ночей, то Сарацинка не солгала: она неизменно подчинялась приговору жребия. Хотя Франсуа и пользовался ее явным предпочтением, но чаще от этого с ней не спал. Даже у Бидо ле Бурка было на это право, как и у всех остальных. Однако, принимая во внимание, что вино уже давно сделало его неспособным к любви, он уступал свою очередь Франсуа, вежливо извинившись перед молодой женщиной.

В начале 1368 года Франсуа узнал, что Генрих Кастильский, до этого укрывавшийся в Монпелье, снова вернулся в свою страну и теперь пытается отвоевать ее обратно. Франсуа сгорал от желания присоединиться к нему, но честь ему в том препятствовала. У него был долг по отношению к Сарацинке, и он не мог ее покинуть, не рассчитавшись.

Этот случай представился ему в конце января. Крестьяне, выведенные из себя грабежами, устроили засаду, и, когда разбойники заявились в одну из деревень, они вдруг обнаружили себя в ловушке: их окружили человек пятьдесят, вооруженных пращами.

Франсуа взял командование на себя. Он приказал остальным укрыться, а сам вместе с Бидо решил дать отпор. Камни с грохотом отскакивали от их доспехов, не причиняя вреда. Рыцари дружно бросились на крестьян. Ни Франсуа, ни Бидо не желали зла этим беднякам, которые дрались, чтобы защитить свое добро, поэтому Франсуа наносил удары мечом плашмя, а Бидо крушил противников кулаком в железной перчатке. Однако этого вполне хватило: после короткого сопротивления крестьяне бросились наутек, словно кролики.

Вся шайка снова направилась к своей пещере в горах Сьерра-де-ла-Деманда. Сдержанно поблагодарив Франсуа и Бидо ле Бурка, Сарацинка умолкла. Она знала, о чем они собираются просить, и знала также, что не сможет им отказать.

Они прибыли к гроту на заходе солнца. Франсуа взял Сарацинку за руку.

— Теперь мы квиты.

— Не собираетесь же вы уехать на ночь глядя?

— Мне уже давно следовало быть с королем Генрихом. Я ведь рыцарь, Сарацинка, а не разбойник.

— Разыграем ваш отъезд в кости!

— Можно разыграть в кости ночь любви, но не судьбу. В путь, Бидо!

Уже давно они сменили своих коней на мулов, единственных животных, пригодных в этой горной местности. Оба сели в седла. Сарацинка не дала своим людям приказа помешать им. Впрочем, с пращами и ножами они немногое могли против французских доспехов. Это привело бы лишь к бессмысленной бойне. В любом случае Франсуа был прав: такова судьба.

Поэтому она смотрела, как они уезжают, не двинувшись с места… Франсуа и Бидо быстро спускались по крутой кремнистой тропе, заросшей кустарником. Солнце скрылось за горой; пала ночь — ночь полнолуния. И тогда они услышали где-то вверху, позади себя, странную мелодию: это пела Сарацинка…

Сказать по правде, им трудно было различить, песня это или крик. Звук тянулся на одной пронзительной ноте, близкой к рыданию; он то затихал, становясь похожим на плач, то, дрожа, возвышался до яростного вопля. Франсуа стало не по себе, но Бидо ле Бурк хлопнул его по плечу.

— Ну же! Нечего раскиселиваться!

Затем он пришпорил своего мула, чтобы тот пошевеливался быстрее, и затянул зычным голосом:

У монаха толстый зад!

Ай да зад! Ну и зад!

Со времени битвы при Нахере события не стояли на месте. Педро Жестокий не сдержал своих обещаний. Когда Черный Принц потребовал у него обещанные деньги, тот заявил, что его казна находится в Севилье, и, оставив Бургос, в который даже не вошел, удалился в этот большой южный город, где и заперся вместе со своей мавританской гвардией.

Принц ждал его несколько недель, пока не понял, наконец, что остался в дураках. Севилья находилась слишком далеко, чтобы можно было что-то предпринять. Ему оставалось только вернуться.

Стоял июнь, и дорога до Бордо была ужасна. Ни один из англичан не имел привычки к подобной жаре, поэтому они принялись для утоления жажды поедать местные водянистые фрукты: дыни, арбузы, гранаты, а также пить ледяную воду источников. Результаты оказались чудовищны. Вскоре почти все войско скрючилось от боли в животе, терзаемое тем самым недугом, из-за которого Франсуа лишился оруженосца.

Многие расстались с жизнью. Черный Принц, хоть и не умер, оказался в числе пострадавших от болезни. Когда армия вернулась в Бордо, он был лишь тенью самого себя. Лицо и тело у него раздулись, взгляд потускнел…

Всех французских рыцарей-пленников быстро освободили под обещание выкупа, кроме одного — Бертрана дю Геклена. Принц Аквитании оценил его как знаток и счел, что слишком опасно позволить ему уйти. Он заточил его в одной из башен своего Бордоского замка и оставил гнить заживо.

Хоть этот поступок и делал честь уму Черного Принца, но зато находился в противоречии с рыцарскими обычаями. Поэтому его собственная армия сначала удивилась, потом оскорбилась.

Первым преступить черту осмелился Оливье де Клиссон. 17 января 1368 года, на пиру, он встал из-за стола и заявил хозяину:

— Государь, ходят слухи, что вы удерживаете дю Геклена потому, что страшитесь его отпустить!

Черный Принц тоже встал. Первый раз ему в лицо бросили слово «страх». Со времени возвращения из Испании болезнь так и не покидала его, а расположение духа делалось все хуже и хуже день ото дня. Все гости умолкли. Принц был мертвенно бледен. Он поколебался мгновение, потом крикнул:

— Пусть приведут дю Геклена!

Некоторое время спустя появился дю Геклен между двумя стражниками. Заключение сделало его внешность еще более незавидной. Он был грязен до омерзения.

— Итак, мессир Бертран, как вы находите наше гостеприимство?

— Недурным, государь. Правда, мышей могло бы быть и поменьше, а птиц побольше.

Черный Принц надолго замолчал. Чувствовалось, что в душе у него идет ужасная борьба. Политическое чутье не позволяло ему выпускать дю Геклена из рук, но чувство чести диктовало совершенно противоположное. Будь он наедине со своим пленником, он наверняка склонился бы к первому решению, но он был не один.

Принц обвел глазами присутствующих… Все смотрели на него, все его храбрые капитаны, с которыми он одержал столько побед: Чандос, Ноулз, Калверли, Клиссон, капталь, его младший брат Ланкастер и, наконец, его восхитительная супруга, графиня Кентская, самая красивая женщина Англии, та, которая ввела моду на корсажи с разрезами по бокам и которая, по слухам, чтобы выйти за него замуж, велела убить своего мужа, Томаса Холланда… Мог ли он признаться всем им, что боится дю Геклена? Он торжественно сказал:

— Мессир Бертран, назначьте сами цену вашего выкупа.

— Сто тысяч золотых флоринов!

Поднялся крик. Сто тысяч флоринов были немыслимой суммой, ценой выкупа за принца крови.

— Вы смеетесь надо мной, мессир. Как бедный бретонский рыцарь сможет заплатить столько денег?

— Сир, одну половину заплатит король Франции, другую король Кастилии. А если они не захотят, то все французские женщины, умеющие прясть, сотрут себе пальцы в кровь ради моего освобождения.

Речь пленника покорила присутствующих. Сама принцесса приблизилась к нему. Нельзя было представить себе картину более удивительную, чем это дивное создание в своем платье из прорезного шелка рядом с грязным карликом, от которого несло крысами, плесенью и мочой.

— Мессир дю Геклен, я хочу стать первой дамой, которая внесет свою часть в ваш выкуп. Я предлагаю вам десять тысяч золотых флоринов!

В свою очередь и Чандос с Калверли предложили по пять тысяч. Прочие присутствующие на пиру тоже не захотели отставать, и через несколько минут осталось собрать лишь шестьдесят тысяч флоринов.

И заплатили их отнюдь не французские пряхи, а король Карл, Папа, Жанна де Пентьевр и прочие бретонские сеньоры… Дю Геклен вернулся на королевскую службу.

Тем временем изгнанный из Кастилии Генрих, возвратившийся в свою страну с горсткой соратников, умножал свои успехи. Как и в первый раз, все города открывались ему навстречу. Тирания Педро Жестокого, еще более необузданная с тех пор, как он отвоевал власть, стала невыносимой. И вот, 1 февраля 1368 года Генрих торжественно вступил в Бургос, а его соперник, как и раньше, предпочел сбежать со своей мавританской гвардией.

Франсуа и Бидо ле Бурк добрались до Бургоса несколько дней спустя. Прибытие французского рыцаря и его товарища немало обрадовало Генриха Кастильского. Он узнал во Франсуа незадачливого соперника Калверли на турнире, и, поскольку тот вернул Лумиельское графство, отдал титул ему. Вот так Франсуа де Вивре стал графом де Лумиель и испанским грандом.

Из Бургоса Франсуа отправил с королевским гонцом письмо в Вивре, первое со времени своего отъезда. Он успокаивал домочадцев относительно своей судьбы и призывал их к терпению, поскольку сам не знал, когда вернется.

Король предложил ему место во дворце, но Франсуа предпочел на следующий же день по своем прибытии в Бургос вернуться к герцогу Лерме. Леонора встретила его, сияя. Она была обручена. После свадьбы, назначенной на ближайшую весну, она собиралась последовать за мужем в его замок. Франсуа поздравил Брисеиду, разбившую, наконец, свои оковы, и спросил ее, что она сделает со своими птицами. Она улыбнулась:

— Я выпущу их на волю в день своей свадьбы!

Через месяц армия Генриха Кастильского выступила в поход. Как и другие города, свои ворота открыл ему Мадрид, и они продолжили свое движение на юг. Педро Жестокий укрылся в Севилье. Но прежде чем приняться за этот город, необходимо было овладеть Толедо, самой мощной крепостью Испании.

Осада Толедо началась в марте 1368 года. Новый граф Лумиельский не уставал восхищаться его могучими стенами, которые омывали воды Тахо, столь же грозными, сколь и прекрасными, сложенными из огромных каменных блоков. С особым удовольствием любовался он воротами Пуэрта дель Соль, Пуэрта де Бисарга, Пуэрта д'Алькантара, которые наглухо закрывали город. Было в их архитектуре нечто от сарацинского искусства. Франсуа даже казалось порой, что он действительно в крестовом походе.

Подобно Куссону, Толедо имел репутацию неприступной твердыни, так что ожидать быстрой осады не приходилось. Осажденные держались хорошо. Все они крепко стояли за короля Педро и собирались защищаться, насколько хватит сил.

Жара стояла удушающая. Франсуа, которому дядя привил выносливость, страдал от нее не слишком тяжело. Он знал, что избежать дизентерии можно, воздерживаясь от воды, фруктов и овощей. Он ел хлеб, бобы, если было — мясо, и пил в небольшом количестве вино.

Вино было как раз тем, чего не хватало Бидо ле Бурку. Его пересохшая глотка постоянно взывала о выпивке. Тысячу раз ему казалось, что он умирает от жажды, и Бидо ждал наступления осени, как благословения Божия.

Зимой войско Генриха Кастильского по-прежнему стояло лагерем у стен Толедо. Франсуа и Бидо все хуже переносили бездействие и уже всерьез подумывали вернуться во Францию, когда в январе вдруг случилось чудо: вновь объявился дю Геклен!

Да, это был действительно он, прибывший под стены Толедо в сопровождении пятнадцати сотен бретонцев. Он явился, чтобы помочь Генриху Кастильскому окончить войну.

Прежде чем отправить его в Кастилию, Карл V хотел быть уверенным, что Черный Принц сам не вмешается в это дело. И только когда ему доподлинно стало известно, что тот слишком болен, чтобы вернуться в Испанию, он решил перейти к действиям.

Его целью на этот раз было не разделаться с «ротами» (которых, впрочем, после Нахеры практически не существовало), но, восторжествовав над Педро Жестоким, создать союзное королевство и зажать в клещи Наварру.

Прибытие дю Геклена совпало с еще одним событием, которое все восприняли как перст судьбы: жители Севильи возмутились против Педро Жестокого и изгнали его из города. Теперь он двигался к северу, избегая и Толедо, и армии своего соперника, слишком сильной для него.

Дю Геклен убедил Генриха Кастильского использовать военную хитрость: оставить возле Толедо лишь тонкий заслон, чтобы сохранить видимость осады, а самому тем временем идти навстречу противнику.

В начале марта 1369 года Педро Жестокий, пятнадцать сотен мавританских всадников и несколько тысяч сохранивших ему верность воинов находились на Ламанчском плато, разоряя поборами всю область. Думая, что его враг находится у стен Толедо, он не торопился. Целью короля Педро было набрать как можно больше денег, чтобы возобновить победные боевые действия.

Хорошо осведомленный местным населением, которое было к нему расположено, дю Геклен догнал войско Педро Жестокого у Монтьеля и набросился на него. Битвы практически не получилось. Легкую мавританскую конницу немедленно изрубили в куски тяжелые бретонские рыцари. Остальные пустились в бегство, но были истреблены раньше, чем успели проделать одно лье. Самому Педро вместе с немногочисленными верными людьми удалось ускользнуть и запереться в Монтьельском замке, маленькой крепости, возвышавшейся над плато.

Но его положение было не завиднее, чем у человека, сидящего на дереве, окруженном стаей волков. Неприятель заключил замок в непроницаемое кольцо: деваться было некуда.

Педро Жестокий прекрасно это понял и решился все поставить на карту. Как и многие другие, замок Монтьель располагал потайным ходом, который выводил на поверхность неподалеку от стен. Ночью 23 марта король Педро и четверо его людей воспользовались им, обмотав тряпьем копыта своих лошадей.

Но франко-испанское войско держалось начеку. Возможность подобного побега была предусмотрена, и повсюду были разосланы ночные дозоры. Один из них, которым командовал Заика де Виллен, заметил и без особого труда пленил беглеца.

Новость мгновенно распространилась по лагерю, и, когда пленников привели к шатру Генриха, вокруг них сразу собралась толпа. Сводные братья не виделись уже пятнадцать лет. Генрих не узнал среди пленных своего соперника. Он спросил:

— Кто тут называет себя королем Кастилии?

Педро Жестокий зарычал в ответ:

— Я!

Он выхватил кинжал у одного из солдат и бросился на брата. Генрих тоже обнажил свое оружие и ринулся навстречу. Как и все остальные, Франсуа с Бидо, оказавшиеся в первых рядах, следили за схваткой, затаив дыхание. Этот небывалый поединок двух королей за королевство попал сюда, казалось, из какой-то легенды… Когда Генрих споткнулся, сводный брат наверняка бы его убил, если бы не вмешался Генрихов оруженосец. Со словами: «Спешу на помощь своему господину!» он обхватил Педро Жестокого руками. Генрих поднялся и вонзил свой кинжал брату в сердце. Свершилось! 23 марта 1369 года в Кастилии остался только один король.

Чтобы Педро Жестокий не получил христианского погребения, его сунули в мешок, повесили на стене замка Монтьель и оставили там гнить.

По возвращении в Бургос Генрих Кастильский совершил поступок, последствия которого были непредсказуемы: он объявил дю Геклена королем Гранады. Королевство Гранадское, цель крестового похода, погубившего «роты», по-прежнему оставалось мусульманским. Если дю Геклен хочет — оно принадлежит ему. Требуется лишь завоевать его…

Бретонца это очаровало. Отвоевать себе королевство у неверных казалось ему самым прекрасным подвигом, о котором только может мечтать христианский рыцарь. Если он совершит его, то сравняется славой с самим Готфридом Бульонским!

Тут пришло письмо от Карла V. Война с англичанами готова вот-вот возобновиться. Надлежит вернуться во Францию как можно скорее… Дю Геклен долго колебался между зовом долга и зовом славы, но выбрал все-таки славу. Он ответил королю Франции, что выступает в крестовый поход — завоевывать королевство Гранаду.

Его люди узнали об этом решении с воодушевлением. Геклен предоставил им свободу выбора: кто хочет, может отправляться во Францию. Но ни один на то не согласился. Все поклялись следовать за Гекленом и взять Гранаду с ним вместе.

Некоторое время спустя, в начале июня, король Карл отправил новое письмо, еще более настойчивое: парламенты Парижа и Лондона официально объявили о возобновлении войны. Король Гранады опять ответил отрицательно. Он даже послал во Францию гонцов, чтобы вызвать оттуда остатки «рот».

Франсуа был среди тех, кого воодушевляла перспектива крестового похода. Наконец-то он сможет сравняться с Эдом! Уже второму из Вивре предстоит биться против сарацин! Франсуа написал своим домочадцам, чтобы сообщить им эту новость, он просил их дать доказательство своего терпения и молиться за его победу.

«Роты» прождали всю осень, но они так и не явились. Причина была проста: их больше не было. Возобновилась война, и те, кто не погиб при Нахере, вновь стали солдатами либо на той, либо на другой стороне.

Тогда дю Геклен предпринял реорганизацию кастильской армии, чтобы превратить ее в действенный инструмент завоевания. Но задача оказалась непосильной. Настал 1370 год, а он все еще не достиг цели.

В середине февраля Франсуа вновь начал испытывать на себе действие скуки. Его жизнь в королевском дворце была вполне удобной, но безделье его угнетало. Тогда он вспомнил о своем замке Лумиель. В конце концов, он ведь граф Лумиельский. Почему бы туда не наведаться?

Генрих Кастильский одобрил это намерение. Он дал Франсуа десять человек провожатых и вручил щит с гербом графов Лумиельских: на муравленом поле три золотых, воздетых кверху бадельера, то есть три кривых мавританских меча, напоминающих о былых подвигах Лумиелей во времена Реконкисты. Франсуа спросил короля, что сталось с этим родом, и тот ответил ему, что последний граф разбился, упав со стены своего замка.

Франсуа побуждал Бидо ле Бурка сопровождать его, но тот не имел к путешествию ни малейшего желания. Выпивки и в Бургосе полно, так чего ради тащиться в какую-то мрачную дыру, к черту на рога?

Франсуа настаивать не стал и уехал без промедления. Замок Лумиель располагался южнее, в самом сердце Кастилии. По мере своего приближения к своему новому владению Франсуа наблюдал природу и людей. Это был край суровых пейзажей, плато, открытое всем ветрам. Крестьяне тут были еще беднее, чем во Франции, но в них не чувствовалось никакой униженности, наоборот, они держались почти высокомерно. Они не проявляли ни малейшего почтения к сеньору, путешествующему с сильной свитой. Казалось, они даже гордятся своими лохмотьями и презирают весь остальной мир…

Селение Лумиель виднелось издалека. Это была совершенно белая деревня, расположенная на горном отроге, вознесшемся над плато. Здесь крестьяне снимали шапки и кланялись, завидев зеленый щит с тремя воздетыми саблями; но они делали это словно с неким сожалением, а порой бросали недобрый взгляд. Франсуа понял, что он тут не слишком желанный гость. Для всех этих людей он чужак, посторонний.

По мере того как он двигался по деревенской улице, путнику стал виден и замок, возвышавшийся чуть поодаль, на скалистом утесе. Утес был не слишком высоким, но необычайно обрывистым, с почти вертикальными склонами. Замок, выстроенный на этой скале, был такого же охристого цвета и казался необычайно высоким, поскольку невозможно было различить, где кончалась скала и начинались стены.

Чем ближе подъезжал к нему Франсуа, тем сильнее становилось впечатление, которое производил замок Лумиель: мощный, с прямыми фасадами, с совершенно глухими стенами, за исключением нескольких бойниц. Зубцов сверху не было, стены оканчивались ровным гребнем.

Тропа, высеченная в камне, поднималась изгибами вдоль скалы. Лошади передвигались по ней с превеликим трудом. Наконец маленький отряд добрался до ворот. Франсуа постучал в них копьем, и спустя довольно долгое время они открылись. Трое оборванных стражников едва с ними справились. Франсуа обратился к солдатам с несколькими словами, но те не ответили.

Он поехал вперед и оказался под арочным сводом невообразимой высоты. И опять ни малейшего украшения, ни малейшей выпуклости в камне: все было суровым, гладким, голым. Из-под арки Франсуа выехал во внутренний двор и снова поразился: внутри замок выглядел так же, как и снаружи — те же глухие, голые и высокие стены. В сущности, замок Лумиель оказался всего лишь гигантской крепостной стеной — пустотелой и замкнутой в виде квадрата.

Двор был мощеный, с колодцем посередине, и больше там не было ничего. Рядом с колодцем стояла какая-то женщина в черном. Франсуа спешился и подошел к ней.

Она была старая, маленькая и худая. Ударив себя в грудь, старуха произнесла:

— Esperansa…

Франсуа по-прежнему не понимал по-испански, но некоторые слова все-таки различал. «Esperansa» — не означает ли это «надежда»[51]? Но о какой надежде говорит ему эта зловещая старуха в зловещем замке?.. Он коротко ее поприветствовал:

— Я граф де Лумиель. А вы кто?

Старуха не ответила. Похоже, она даже не услышала его. Франсуа настаивал:

— Вы — единственная обитательница замка? Вы не понимаете мой язык?

На этот раз старуха откликнулась, сделав ему знак следовать за собой. Франсуа двинулся следом и пересек двор, а тем временем сопровождавшие его всадники развернулись, чтобы согласно полученному приказу вернуться назад, в Бургос.

Старуха подвела его к какой-то двери, выходящей на лестницу, но, вопреки тому, что ожидал Франсуа, взяла факел, укрепленный на стене, и стала спускаться куда-то вниз. Куда они направляются? В подземелье? В застенок?

Вскоре они очутились в просторном сводчатом зале. В сумраке было видно не дальше чем на пару шагов. Что все это означает? Не западня ли это? Франсуа положил руку на рукоять меча, но в этот миг старуха открыла какую-то дверь и вошла в помещение, где совсем не было света.

Франсуа последовал за ней и онемел от изумления. Это было что-то вроде глубокой ниши, похожей на карцер. На узком ложе лежала молодая женщина лет двадцати пяти — темноволосая, хорошо сложенная, красивая. Однако самым удивительным показалось Франсуа ее одеяние — зеленое платье наитончайшего шелка, но такое заношенное и рваное, что казалось, будто она не снимала его годами. На шее у нее была золотая цепочка с подвеской в виде еврейской шестилучевой звезды.

— Кто вы?

Вопрос вызвал у молодой женщины удивление. Она ответила другим вопросом:

— Вы француз?

— Да. А, кроме того, граф Лумиельский. Так кто же вы?

Снова молодая женщина не ответила. Она направила на него оба своих указательных пальца и быстро-быстро проговорила какие-то непонятные слова. Старуха вскрикнула и перекрестилась.

— Что вы делаете?

— Я проклинаю вас, как сделала это с предыдущим графом. От этого он и умер!

Женщина напряглась всем телом, как дикий зверь, съеживающийся перед прыжком; ее глаза метали молнии. Почему она заточила себя в этих казематах? Ведь когда старуха коснулась двери, та не была закрыта, в этом Франсуа был уверен. Странно, черноволосая красавица в зеленом не внушала ему никакой боязни. Наоборот, ему хотелось заключить ее в объятия, чтобы успокоить и утешить, как ребенка… Он улыбнулся ей. То, что он не напуган, казалось, живо ее задело.

— Вы мне не верите? Ну так что ж! Следуйте за мной!

— Только если вы скажете мне свое имя.

— Я назову вам его по дороге. Идемте.

Она взяла факел, находившийся в ее нише, пересекла сводчатый зал и стала подниматься по лестнице. Старуха, тоже со своим факелом, шла по пятам за Франсуа. Вот так, шагая между этими двумя странными женщинами, он и открывал свой замок.

Выбравшись из подземелья, женщина в зеленом толкнула какую-то дверь. Франсуа изумился. Он попал в совершенно необъятное помещение, однако его поразила не столько его площадь — он и в других замках видел залы не меньше, — сколько высота. Снаружи было еще светло, и свет, проникавший через несколько бойниц, позволял догадаться, что потолок тут не ниже, чем в соборе. Граф Лумиельский даже забыл о том, кто стоит с ним рядом.

— Сколько тут этажей?

— Два.

Два! Невероятно! В таком замке их с легкостью можно было бы уместить все четыре или пять! Франсуа поднял глаза. Скудное освещение не позволяло видеть потолок, взгляд терялся в полумраке. Создавалось впечатление, что над головой нависла сама неизвестность… Молодая женщина заговорила, пересекая зал уверенным шагом:

— Меня зовут Юдифь. Я из Гранады.

Франсуа удивленно прервал ее:

— Так вы знаете Гранаду?

— Я жила там.

— Но вы же не сарацинка!

— В Гранаде живут не одни только сарацины. Есть также и евреи.

Пройдя через все помещение, Юдифь из Гранады вступила на другую лестницу. Начался бесконечный подъем.

— Мой отец Эфраим торговал шелком. Мы вместе покинули Гранаду три года назад, направляясь в Бургос. Я была помолвлена с одним молодым человеком из этого города, и отец сопровождал меня туда на свадьбу. По дороге мы остановились в Лумиеле. Граф оказал нам гостеприимство, однако ночью велел убить моего отца, а меня изнасиловал…

Они поднялись на следующий этаж. Снова Юдифь вступила в зал, размерами не уступающий собору. Франсуа заметил посреди пустынного пространства кровать под балдахином. Должно быть, это покои сеньора, его спальня. Молодая женщина продолжила:

— Я прокляла его, и сразу же после этого он поднялся на стену и бросился вниз. Я покажу вам откуда.

— Вы колдунья?

— Эту силу я унаследовала от моей матери Мириам, а она — от своей.

За вторым залом обнаружилась новая лестница, на этот раз всего в несколько ступеней, заканчивающаяся люком. Юдифь из Гранады подняла крышку. Они вышли на дозорный ход.

Ничего подобного Франсуа раньше не видел. Во-первых, высота стен, к которой прибавлялась высота скалы, казалась просто невероятной. Стоило склониться через парапет, и внизу разверзалась настоящая бездна. К тому же из-за отсутствия зубцов (что было сделано, без сомнения, для того, чтобы удобнее бросать камни и прочие метательные снаряды) парапет, едва достигавший ему до пояса, казался необычайно низким. Франсуа вновь испытал такое же смущение, как давным-давно в Куссоне, когда его дядя заставил его пройти над пустотой.

Юдифь остановилась.

— Вот отсюда и бросился граф. Крестьяне нашли его тело прямо под этим местом.

Она увидела бледность на лице Франсуа.

— А вам самому не хочется туда прыгнуть?

— Да, но это просто головокружение. Со мной такое уже было в детстве.

— Прыгайте, как граф Лумиель!

Солнце садилось, и пейзаж приобрел какие-то новые, необычные краски; расположенная правее деревня белела загадочным пятном. Франсуа так и тянуло полететь подобно птице! Некоторое время Франсуа воображал себе, будто он парит над этой необъятностью — как тогда, в Булони, когда смотрел на море. Достаточно всего лишь оттолкнуться ногой и… Но тут его взгляд упал на перстень со львом, и он вернулся к действительности.

— Уже давно я научился отгонять от себя такого рода страхи. Идемте отсюда, Юдифь. Вы же сами видите, ваше колдовство бессильно.

В первый раз молодая женщина посмотрела на него с интересом.

— Это не так. Оно не подействовало только потому, что у вас чистое сердце и зло не пристает к вам.

— Один человек уже говорил мне это. Но раз у меня чистое сердце, то вы не откажете мне в одной милости?

— Какой?

— Расскажите о Гранаде.

Франсуа и Юдифь ужинали в большом нижнем зале. Старуха накрыла на стол. Горели факелы, но света от них было не больше, чем от бойниц, и потолок по-прежнему терялся во мраке. Они долго ели в молчании, потом Юдифь закрыла глаза.

— Гранадский замок зовется Альгамбра. Он стоит на холме. В сущности, это больше чем замок, это целый город. У него тридцать башен, и каждая из них сама по себе замок — со внутренними дворами, садами, водоемами…

Юдифь говорила долго, явно взволнованная, воскрешая в памяти любимые образы. Франсуа тоже закрыл глаза. Он представил себе дворец герцога Лермы, умноженный в десять, в сто раз… Юдифь вдруг замолчала.

— Почему вас так интересует Гранада?

— Потому что я собираюсь туда в крестовый поход!

Она поднялась со своего места.

— Желаю вам никогда туда не добраться!

— Почему?

— Потому что вы все там разрушите! Если бы вы только знали, насколько сарацины превосходят вас во всем! Их ученые гораздо образованнее, врачи гораздо искуснее, музыка гораздо пленительнее, поэзия — вдохновеннее, а мудрецы — гораздо мудрее…

Франсуа был вполне расположен поверить Юдифи. В сарацинах и вправду имелось что-то более изысканное, чем в христианах. Он вспомнил о сарацинских коврах, виденных в Париже, о розарии Розы де Флёрен. Но все же попытался возразить:

— Однако у них нет истинной веры.

Юдифь из Гранады смерила его взглядом. Золотая звезда дрогнула на ее груди.

— У вас тоже нет истинной веры!

Франсуа сделал все возможное, чтобы она смягчилась. Он объяснил ей, что никто ничего и не собирается разрушать. Рассказал о том, кто такой дю Геклен, о том, как они заменили Педро Жестокого, кровавого тирана, ненавидимого своими подданными, безупречным Генрихом Трастамарским.

Юдифь его перебила:

— А вы знаете, за что кастильцы больше всего ненавидели короля Педро? За то, что он покровительствовал моим единоверцам и не питал ненависти к сарацинам. Наоборот, он призывал от них к своему двору людей искусства и перенимал все, что было самого лучшего.

— Но он убил свою жену! А своих врагов подвергал страшным пыткам!

— Может быть. Все равно, не следует судить людей слишком опрометчиво. Взять, к примеру, Эсперансу. Наверняка вы думаете, что эта старуха — какое-нибудь чудовище…

— Эсперанса?

— Та самая, что встретила вас здесь, старая экономка графа Лумиеля. Она была свидетельницей его преступления. Она тоже ненавидит моих соплеменников, но с тех пор, как ее господин умер, прячет меня, потому что считает, что справедливость на моей стороне.

— Вы никогда не пытались уехать отсюда?

— А как вы думаете, далеко ли может уйти одинокая женщина, да к тому же еврейка, в незнакомой стране?

— Но зачем оставаться в подземелье? Почему не перебраться в какую-нибудь другую комнату замка?

— Вот этого я вам не скажу! Впрочем, я сейчас собираюсь туда вернуться и прошу у вас как милости, чтобы вы больше не виделись со мной. Если захотите, чтобы Эсперанса подала вам поесть, хлопните в ладоши два раза — она поймет. Прощайте, сеньор!

И Юдифь из Гранады исчезла в темноте, оставив Франсуа одного в необъятном зале… Единорог! Она заставила его вспомнить о единороге, о животном таком таинственном и диком, что редко кому удавалось его увидеть. Юдифь, эта дикарка, явившаяся из королевства, куда не проникал ни один христианин, весьма походила на этого сказочного зверя. У Франсуа вдруг появилось безумное желание привязать ее к себе, приручить. Но он решил ничего не предпринимать. Он испытывал к ней слишком большое уважение. К тому же у него не было ни малейшего желания здесь оставаться. Слишком уж мрачен Лумиель! Франсуа уедет завтра же, оставив в одиночестве этих двух женщин, имеющих меж собой так мало общего…

Франсуа провел ночь в спальном покое величиной с собор. Еще ни разу в жизни ему не было так холодно. Ему доводилось спать зимой под открытым небом во время походов, но ничто не могло сравниться со стужей этого пустого зала. Ему казалось, что он вморожен в огромную глыбу льда; холод проникал в него через все поры кожи.

Когда Франсуа проснулся, его колотила дрожь. Ему хватило сил только на то, чтобы одеться, больше он ни на что не был способен. Он позвал Эсперансу, которая, увидев его состояние, принесла одеяла и горячий бульон, и снова улегся в постель. Привыкнув к слабому свету, который просачивался через четыре бойницы, расположенные на высоте человеческого роста, Франсуа понемногу рассмотрел окружающую его обстановку. Кроме кровати тут имелись два кресла и поместительный сундук, а на одной из стен — деревянный крест огромных размеров, наверняка ничуть не меньше того, на котором распяли самого Христа.

Здесь Франсуа и провел последующие дни.

Лихорадка не покидала его, и он становился все слабее и слабее. Вначале он еще мог сделать несколько шагов по комнате, подойти к бойнице, выглянуть наружу, но вскоре болезнь окончательно приковала его к постели. Эсперанса заботливо за ним ухаживала. На следующее воскресенье, хоть Франсуа об этом не просил, она послала в деревню за священником, который для него одного отслужил мессу.

Франсуа чувствовал, что заболел очень тяжело, но не терял надежды. Он доверился своему крепкому сложению и постоянно напоминал себе урок Божьей Твари: терпение… Ничто другое не было ему так необходимо в этом пустом зале, в обществе одной лишь старухи, безмолвно навещавшей его время от времени.

Воскресные мессы позволили Франсуа вести счет дням, и это стало для него большим подспорьем. Его состояние медленно улучшалось, и он уж было подумал, что выздоравливает, как вдруг на третий день после четвертого воскресенья Великого Поста почувствовал признаки кишечного расстройства. Сначала Франсуа счел это временным недомоганием, но ему стремительно становилось все хуже. Скоро он практически ничего не мог проглотить, его иссушала жажда… Боль была постоянна и нестерпима. Он корчился на своей постели и днем, и ночью.

К Вербному воскресенью Франсуа превратился в тень самого себя. Он похудел так, что страшно было смотреть, лицо покрылось мертвенной бледностью. И вот после мессы ему в голову пришла ужасная мысль: он умрет, как умер четыре года назад бедняга Оруженосец. Он умрет в следующую пятницу, в Страстную пятницу!

К физическим мукам Франсуа добавились муки душевные. Его охватило отчаяние: он отойдет в одиночестве от жуткой болезни, среди всей этой мерзости, в гнусной спальне, без единой живой души рядом, с которой можно было бы поговорить, вдали от семьи, которую не видел вот уже пять лет!

Настала Страстная пятница, и хотя Франсуа не стало хуже, он не расставался с уверенностью, что не доживет до конца дня. Он позвал Эсперансу и попросил ее сходить за священником. Поскольку она не понимала, он молитвенно сложил руки, а потом сделал жест, как бы отпуская грехи. На этот раз Эсперанса поняла, но медленно покачала головой, указав на одну из бойниц.

Собрав все свои силы, Франсуа завернулся в простыни, чтобы скрыть свою наготу, и встал.

Он хотел видеть. Он хотел понять, почему умирающему отказывают в последнем причастии.

Он подошел к бойнице и увидел…

Покинув деревню, на холм взбиралась какая-то процессия. На всех участниках были белые капюшоны, точь-в-точь такие же, как некогда на флагеллантах, с четырьмя отверстиями для глаз, носа и рта. Впереди шел молодой человек, облаченный лишь в набедренную повязку. Он нес крест. Два других, вооруженные бичами, хлестали его по спине, превратившейся в сплошную рану. На голове его был терновый венец. Время от времени он падал под тяжестью своего креста, и тогда люди с плетками секли его еще сильнее, пока он не поднимался. Лумиельский священник шел за ними следом. На нем единственном не было капюшона.

Франсуа в ужасе повернулся к Эсперансе.

— Они его распнут?

Эсперанса не поняла вопроса и промолчала. Франсуа, покачиваясь, вернулся на свое ложе. Так вот, значит, почему священник не сможет напутствовать его в последний час: святой отец участвует в этом варварском жертвоприношении! А ему придется умирать в одиночестве, как собаке! У него вырвался крик возмущения. Он позвал:

— Юдифь!

Эсперанса кивнула и вышла из опочивальни. Некоторое время спустя она вернулась в сопровождении молодой женщины. Юдифь подошла к постели.

— Зачем вы звали меня?

— Затем, что я умираю.

— Но ведь вы же сегодня отмечаете казнь вашего Бога моим народом!

— Да. Сегодня Страстная пятница.

— И вас не страшит, что я рядом с вами в такой день?

— Нет. С чего бы это?

Казалось, Юдифь из Гранады глубоко удивлена.

— Чего же вы от меня ждете?

— Просто мне нужно чье-то присутствие… слово, жест…

Как раз в этот миг колокол лумиельской церкви пробил два раза. Это была нона, три часа, время Христовой смерти… Эсперанса вздрогнула, словно услышав гром, повернулась лицом к стене, к огромному кресту, бросилась на колени и принялась молиться.

Заслышав колокол, Франсуа не пошевелился. Он по-прежнему смотрел на молодую женщину умоляющим взглядом, словно она сама была божеством. Он по-прежнему просил у нее слова, жеста.

Юдифь быстро приблизилась к нему и поцеловала в губы. Потом отступила, одним движением сбросила платье и скользнула к нему в постель. Меж ее грудей поблескивала золотая звезда с шестью лучами. Вдалеке, на лумиельской звоннице, опять стали бить в колокол, на этот раз равномерными ударами.

Франсуа хоть и не умирал, но и ни на что не был годен. Юдифь установила это, прижавшись к нему и не встретив с его стороны никакого отклика. Тогда она постаралась подбодрить его. Снаружи доносился заупокойный звон по распятому Христу, однако ни ей, ни ему не показалось неподобающим то, что они делали. Изо всех сил они стремились к соитию: он — потому что думал, что умирает, и нуждался в последней женской ласке; она — потому что в отличие от всех ему подобных он относился к ней просто как к женщине и знать не хотел ничего другого. Когда их усилия были, наконец, вознаграждены, Юдифь торопливо прильнула к нему, и они лихорадочно вкусили плоды своего союза…

Когда она встала с постели и оделась, колокол все еще звонил. Эсперанса по-прежнему молилась, обратившись к кресту, ничего не видя и не слыша. Юдифь погладила взмокший лоб Франсуа.

— Вы не умрете. Я вас вылечу.

Выздоровление Франсуа тянулось медленно, но каждый день приносил небольшое облегчение. Юдифь из Гранады обучалась медицине у своей матери; она знала травы, умела готовить отвары и примочки. Она произносила странные заклинания. Она делила постель с Франсуа, но, пока они лежали рядом нагие, ему и в голову не приходило коснуться ее. И вовсе не потому, что помехой была его слабость, просто он чувствовал, что произошедшее между ними было чем-то единственным в своем роде, таковым оно и должно остаться…

В праздник Тела Господня какой-то всадник доставил в Лумиель письмо. Франсуа подумал, что дю Геклен призывает его в крестовый поход, но оказалось совсем наоборот. Последнее послание от Карла V убедило полководца. Если Бертран срочно не вернется во Францию, страна погибнет. Пора пускаться в обратный путь.

Франсуа это ничуть не опечалило. Со времени их первой беседы с Юдифью перспектива крестового похода потеряла для него всякое очарование. Кроме того, он уже мог ходить и даже совершать короткие верховые прогулки. Почему бы не уехать сегодня же? Он проводит Юдифь в Бургос, где она найдет себе мужа среди своих соплеменников.

Франсуа явился сообщить ей о своих намерениях. Юдифь выслушала его в молчании и поблагодарила улыбкой.

— Я не поеду с вами. Я жду ребенка. И ни один из моих соплеменников не захочет меня с ребенком от иноверца. Я останусь здесь.

Выслушав новость, Франсуа вздрогнул, словно прикоснувшись к чему-то священному… Но потом быстро опомнился. Он не мог бросить здесь эту молодую женщину. После некоторого размышления его лицо посветлело.

— Есть один человек, который женится на вас, если я попрошу. У него есть долг по отношению ко мне. По крайней мере, он сам так считает. Это управляющий одного из моих замков во Франции. Его зовут Мардохей Симон. Он хороший человек.

Они уехали через час. Эсперанса проводила их до порога, вся в слезах, и, прощаясь, целовала Франсуа руки. Он ехал рядом с Юдифью. Обернувшись, в последний раз взглянул на черный силуэт женщины, которая оставалась одна в этом огромном замке, и его посетило странное чувство. Он не ошибся, когда приехал сюда: вопреки мрачной видимости, в Лумиеле его ожидала сама надежда…

Франсуа де Вивре и Юдифь из Гранады прибыли в Бургос в начале июля. Первой заботой Франсуа было явиться к королю Генриху. У сира де Вивре имелось к его величеству несколько просьб. Во-первых, поблагодарив за оказанную честь, вернуть графство Лумиель. Побывав там, он понял, что его хозяином должен быть испанец. Во-вторых, Франсуа просил короля оказать покровительство некоей молодой еврейке, которая должна без промедления добраться до одного из его замков в Бретани, чтобы выйти там замуж.

Генрих Кастильский был удивлен этими двумя просьбами, но они его не смутили. По желанию Франсуа он принял обратно Лумиельское графство, но сохранил за сиром де Вивре титул испанского гранда, которым тот мог пользоваться до конца жизни. Что же касается молодой женщины, то во Францию должен вскоре отправиться купеческий караван под надежной охраной. Двигаться ему предстояло посуху до Сан-Себастьяна, а дальше морем до Нанта. Там пассажирку и высадят.

Поблагодарив короля, как подобает, Франсуа вручил Юдифи письмо для Мардохея. В нем он просил своего управляющего взять ее в жены, уточнив, что ребенок, которого она носит, — от него. Франсуа просил также, чтобы дитя никогда не узнало об этом. После чего они сразу же распрощались, серьезно и торжественно взявшись за руки, и, не говоря больше ни слова, расстались.

Затем Франсуа присоединился к армии. Там его поджидал некто, о ком он совершенно забыл, — Бидо ле Бурк. Бидо ничуть не изменился; хоть еще не настал и полдень, он был уже изрядно навеселе. Он отвесил Франсуа такого тумака по спине, что и лошадь бы покачнулась, а затем спросил, как там было дело в Лумиеле. Франсуа не ответил. Он только что расстался с Юдифью, и контраст был слишком силен. Но он все-таки приноровился к новой ситуации, и ему в голову пришла одна мысль.

— Когда доберемся до Франции, хочешь поехать со мной в Вивре? Сможешь там стать кем-то вроде капитана стражи.

Бидо ле Бурк принял вопрос к сведению и начал изучать его с пьяной основательностью, без конца повторяя:

— Замок… Капитан…

Потом поделился плодами своих раздумий:

— А как там у вас с вином?

— Целые бочки мальвазии и «вина Ночи»!

Франсуа получил по спине новый хлопок, способный вышибить дверь: Бидо был согласен.

Армия дю Геклена прошла ущельем Пертюс 20 июля 1370 года, в день святой Маргариты. Когда они проезжали через первые французские деревни, Франсуа был задумчив. Он провел в Испании четыре с половиной года, но был готов поклясться, что отсутствовал гораздо дольше, — так глубоко в душу запала ему эта страна. Что он взял с собой оттуда? Солнце, мечту о несбывшемся крестовом походе, который его, возможно, и разочаровал бы, да титул гранда, которым он поистине был доволен. Он был рад, что не является больше графом Лумиельским. Просто гранд — и все. Это было как бы благородство в чистом виде, не связанное ни с какой земельной собственностью, благородство нематериальное, благородство души.

И еще лица женщин: Леоноры-Брисеиды с ее соловьем, богами и богинями, Сарацинки с ее игральными костями, танцами и песнями, наконец, Юдифи из Гранады, одно только воспоминание о которой погружало его в таинственную, сокровенную бездну…

Вдруг чей-то зычный голос оторвал Франсуа от размышлений:

Ах да! Чуть не забыл! Из Испании он прихватил с собой еще Бидо ле Бурка…

Глава 18

МЕЧ С ЛИЛИЯМИ

С самого своего начала правление Карла V было подчинено простой, но величественной идее: не признавать условий договора, подписанного в Бретиньи, и отнять у англичан те провинции, которые были им уступлены под давлением силы.

Это подразумевало два условия. Первое: лишить возможности вмешаться Карла Злого. Что было исполнено после Кошрельской битвы. Конечно, во Франции за ним оставались графство Эврё и Котантен, но отныне Наваррец был всего лишь крупный сеньор, подобный многим другим, не более. Он обосновался в Памплоне, в своем Наваррском королевстве, и больше не претендовал, по крайней мере, официально, на корону Франции.

Второе условие: избавиться от «рот». Что опять-таки было сделано при Нахере.

Хотя его главный противник, Черный Принц, и вышел победителем из этой битвы, но был чрезвычайно ослаблен, и Карл V решил, что настало время перейти к решительным действиям. В начале 1368 года граф Жан I д'Арманьяк по наущению Карла отказался платить подати Черному Принцу и обратился к королю Франции как к своему сюзерену и подлинному властелину Аквитании. Англичане были очень непопулярны в этих краях, и поступок графа Жана стал началом широкого возмущения, в результате которого большинство аквитанских дворян приняло сторону Франции.

Весной 1369 года Карл V благосклонно отозвался на их мольбы: он вызвал Черного Принца в суд, а поскольку тот отказался предстать перед ним, французский король объявил об изъятии провинции. В отместку находящийся в Лондоне Эдуард III снова присвоил себе титул короля Франции: это была война, подтвержденная парламентами обеих стран. Король рассчитывал, что дю Геклен скоро вернется из Испании, но, поскольку тот пока оставался глух к его призывам, он был вынужден решиться на самостоятельные действия. Однако дело обернулось совсем неплохо, и даже более того.

Для начала Карл V решил расширить парижские стены, в которых городу стало уже слишком тесно. 22 апреля 1369 года он заложил первый камень новых Сент-Антуанских ворот, грандиозного восьмибашенного замка, доселе невиданного. Это сооружение должно было именоваться крепостью Сент-Антуан, но народ нашел для него более короткое название — Бастилия[52]. Что касается войск, то их король доверил своему брату, Людовику Анжуйскому.

С тех пор как он ускользнул из Кале к своей супруге, молодой принц повзрослел и вскоре проявил себя замечательным полководцем. Ведя наступление на Руэрг, Керси, Ажен и Перигор, он накапливал успех за успехом. В то же самое время на севере, в районе Абвиля, наступление вела и другая армия и тоже добилась победы. В ответ англичане возобновили свои конные набеги. Герцог Ланкастерский отправился опустошать Пикардию и Нормандию и оставил после себя множество руин, но не добился никакого существенного результата.

Год 1370 начался с поистине театрального эффекта. 1 января в одной из стычек был убит Джон Чандос. Смерть человека, который был командующим при Оре, стоила победы в целой битве; именно так она и была оценена как с той, так и с другой стороны. Тем паче, что второй победитель при Оре, Оливье де Клиссон, стал отступником, присягнув на верность королю Франции.

Однако противник действовал решительно. На севере одно войско, имеющее целью Париж, возглавил Роберт Ноулз, а на юге из Бордо выступил сам Черный Принц, чтобы отвоевать обратно потерянные территории. Именно эта ситуация и заставила дю Геклена вернуться.

Пока Бертран со своими силами двигался к столице, до него докатилось эхо весьма драматических событий. С прибытием войска Ноулза под стены Парижа предместья, как и десять лет назад, были разорены. Поднявшись на стены, парижане опять видели горящие деревни: Вильжюиф, Жантильи, Аркейль, Вожирар, Отейль, Мениль-Монтан, Верен… Но, так же как и десять лет назад, Карл V уклонился от битвы, и 25 августа Ноулз был вынужден снять осаду.

Некоторое время спустя ушей дю Геклена и его людей достигла весть о том, что Черный Принц вернул себе Лимож. Несколькими днями раньше город неосторожно открыл ворота французам, и мщение англичанина было ужасным: все жители были вырезаны, все без исключения, даже женщины и дети, умолявшие о пощаде на коленях, сложив руки. Озлобленный, терзаемый болезнью, сын Эдуарда III не сохранил в себе ничего от былой рыцарственности победителя при Пуатье. Взятие Лиможа отнюдь не стало его успехом, ибо вызвало всеобщую ненависть и явилось причиной отпадения большей части его последних аквитанских приверженцев.

Когда дю Геклен добрался, наконец, до Парижа, в день святого Реми, 1 октября 1370 года, враг уже давно ушел отсюда. Но у Карла V хватало и других забот.

Он покинул дворец на острове Сите, с которым у него были связаны слишком дурные воспоминания о восстании Этьена Марселя и убийстве маршалов, и велел построить себе новую резиденцию — дворец Сен-Поль, рядом с Сент-Антуанскими воротами и строящейся Бастилией.

Карл V задумал великое дело: поскольку коннетабль де Фьенн, считая себя слишком старым, подал в отставку, король намеревался передать это звание дю Геклену. Подобная идея была отнюдь не самоочевидной. Традиция требовала, чтобы на пост коннетабля был назначен выходец из самой высокой родовой знати, а вовсе не мелкий дворянин вроде бретонца Бертрана. Коннетабль и в самом деле представлял собой очень значительную фигуру. Он командовал всеми войсками страны, его особа была священна; того, кто угрожал ему, считали повинным в оскорблении величества; на войне король не мог начать битву без его согласия; если же король все-таки хотел переступить через мнение коннетабля, то должен был сначала отрешить его от должности…

Отдавая себе отчет в сложности проблемы, Карл вызвал своих братьев — Людовика Анжуйского, Жана Беррийского и Филиппа Отважного, герцога Бургундского, чтобы заручиться их поддержкой. С их стороны она была предоставлена ему безоговорочно. Конечно, сеньор де ла Мотт-Броон изначально был худороден, но разве не стал он впоследствии предводителем рыцарского ополчения, герцогом Трастамарским, испанским грандом и даже… королем Гранады?

2 октября Бертран дю Геклен вступил в Париж во главе своего войска через Сент-Антуанские ворота и немедленно отправился во дворец Сен-Поль. Подступы к дворцу были черны от народа, но, что любопытно, толпа была молчалива, словно в предвкушении какого-то торжества. Геклен спешился и в сопровождении сотни рыцарей вступил во дворец. Там его поджидал сюрприз, так же как и Франсуа, входившего в его свиту: здесь присутствовал весь двор, окружающий короля, который сидел на троне, поглаживая уши белой охотничьей собаки. Карл был по-прежнему все так же хрупок, но Франсуа нашел, что он заметно постарел со времени своего въезда в Париж после коронации. Король Франции выглядел гораздо старше своих тридцати семи лет и был, вероятно, нездоров.

Вокруг теснилась толпа самой блестящей знати, какую только удалось собрать. Все, что имелось во Франции великого и благородного, находилось здесь, у подножия престола, среди изобилия шелка, горностаевого и беличьего меха, широченных рукавов, чрезмерно длинных башмаков и ярких, сверкающих одеяний: рыцари, дамы, духовенство, магистраты.

Франсуа узнал троих братьев короля, герцогов Анжуйского, Беррийского и Бургундского; маршалов д'Одрема и де Сансера, адмирала Франции Жана де Вьенна, герцога Луи де Бурбона, графов де Куси, д'Осера, де Жуаньи. Конечно же, находились там и граф де Танкарвиль, а также ректор университета, парижский епископ, какой-то кардинал, наверняка папский легат, и прочая, и прочая…

Но еще удивительнее было присутствие народа. Двери тронного зала открылись, и народ — немой, оробевший — толпился у входа. Франсуа вспомнились Генеральные штаты, чье заседание тоже проходило публично по повелению нынешнего короля — в те времена еще дофина, который созвал их для отмены договора, подписанного его отцом. Очевидно, и сегодня готовилось нечто подобное. Но что же все-таки настолько важное должно было произойти, чтобы потребовался народ в качестве свидетеля?

Завидев новоприбывшего, королевский шамбеллан, Бюро де ла Ривьер, объявил громким голосом:

— Монсеньор дю Геклен!

Король тотчас же встал и пошел навстречу. Дю Геклен хотел преклонить колено, но король его удержал.

— Мессир Бертран, вы весьма задержались в Испании, однако разве не во Франции ваше место?

Дю Геклен пробормотал какие-то извинения, но король их не слушал. Он повернулся, подошел к низкому столу и взял с него некий предмет. Вздрогнув, Франсуа узнал меч с золотой рукоятью в ножнах синего бархата, усеянного лилиями, — меч коннетабля.

Карл V приблизился к дю Геклену.

— Бертран, я хочу, чтобы вы стали коннетаблем.

Тот попятился.

— Государь, есть и другие, более достойные. Я вижу здесь ваших братьев и племянника. А я — всего лишь бедный бретонский рыцарь. Как я осмелюсь отдавать им приказы?

— Мессир Бертран, у меня нет ни брата, ни племянника, которые ослушались бы вас, если я так решил. Примите же этот меч, ибо я не отдам его никому другому.

Король Карл протягивал ему меч с лилиями, а дю Геклен, не осмеливаясь его взять, трепетал — наверняка в первый раз за всю свою жизнь. Франсуа снова вспомнил первую встречу этих людей, таких несхожих меж собою и так друг друга дополняющих, когда при осаде Мелёна бретонец предстал перед королем, только что вытащенный из навозной кучи… Предчувствовал ли он тогда, что все так обернется? Кто знает…

И тут произошло нечто необычайное. Из рядов знати донесся чей-то голос:

— Меч, Бертран! Меч!

И тотчас же, словно эхо, отозвался голос из толпы народа:

— Меч, Бертран! Меч!

А потом и весь зал подхватил эти слова хором:

— Меч, Бертран! Меч!

Франсуа кричал вместе с остальными, пронизанный глубокой радостью. На его глазах творилось нечто великое: знать и народ заговорили одним голосом; казалось, дю Геклен самой своей личностью восстанавливал единство страны. В этот день были забыты и бегство рыцарства при Пуатье, и ужасы Жакерии. Франция вновь стала единой!

Дю Геклен внезапно решился. Резким, почти грубым движением он выхватил меч из рук короля и поднял его над головой. Разразились нескончаемые рукоплескания. И тогда Карл приблизился к нему и, согласно обычаю, поцеловал в губы. Бертран дю Геклен стал коннетаблем!

Вечером король устроил пиршество, на которое пригласил весь свой двор. Франсуа присутствовал на нем, сидя рядом с графом де Танкарвилем, и оба они были захвачены зрелищем, которое предстало перед ними. Чтобы каждый понял, что главный теперь — Геклен, король усадил его справа от себя, а сзади стояли трое его братьев, прислуживая новому коннетаблю: Людовик Анжуйский подавал салфетку и кувшин для омовения рук, Жан Беррийский нарезал мясо, а Филипп Бургундский наполнял кубок.

Согласно своему обыкновению, дю Геклен не стал медлить и выступил на следующий же день в сопровождении маршалов д'Одрема и де Сансера, а также адмирала де Вьенна. Он повел войско к Кану, на соединение с Оливье де Клиссоном, своим новым капитаном. На улицах его по-прежнему встречали радостными криками, но сдержаннее, чем в первый раз. Возгласы: «Эй, Бертран!» прекратились. Народ глубоко чувствовал то священное начало, которое олицетворял собою коннетабль, и сознавал, что фамильярность тут неуместна. Разве придет кому-нибудь в голову кричать королю Франции: «Эй, Карл!»? Чувства-то остались все те же, но теперь их хранили про себя.

Оливье де Клиссон ждал дю Геклена в Кане с тремя тысячами перебежчиков-бретонцев из партии Монфора. Когда-то в битве при Оре схватились два человека: один был разбит и пленен, другой потерял глаз, что не помешало им сегодня встретиться как братьям. Решительно, настала пора единения…

Оставшись в этом нормандском городе, дю Геклен призвал к себе дворянство, и оно не замедлило откликнуться на зов. У него под рукой была уже настоящая армия, когда 1 декабря он узнал одну важную новость: Ноулз, во время своего набега опустошивший окрестности Парижа, двигался теперь к центру Франции, но его арьергард, возглавляемый Томасом Гренсоном, маршалом Англии, сильно поотстал и находился сейчас в Понвиллене, к югу от Мана. Дю Геклен решил напасть на него немедля.

Форсированным маршем он двинулся на юг и 3 декабря был уже недалеко от цели. Погода стояла ужасная. Лил как из ведра ледяной дождь. Когда настала ночь, каждый думал, что вот-вот дадут сигнал остановиться. Но ничего подобного не произошло. До врага было уже рукой подать, и надлежало двигаться дальше. Поднялись крики протеста, командующего пытались переубедить. Но дю Геклен отрезал:

— Пусть со мной идут только те, кто хочет, но те, кто не пойдут, будут считаться предателями!

И пришпорил коня. В этот момент Франсуа находился прямо за коннетаблем и решил не упустить свой шанс — биться с ним рядом. Он приблизился к Геклену почти вплотную и пустил коня в галоп.

Настала беспросветная ночь. Ни зги не было видно. Дождь припустил еще сильнее. Лошади выбирали дорогу сами, повинуясь инстинкту. Многие заблудились, некоторые упали, поскользнувшись в грязи, запутавшись в зарослях или меж оград… Вскоре французская армия растянулась, истончилась, и впереди рядом с коннетаблем осталась лишь маленькая горстка рыцарей.

Франсуа был среди них. Ему стоило великих трудов не отстать от дю Геклена. В том, как умел скакать этот человек, чудилось что-то сверхъестественное! Вдалеке он заметил какие-то огоньки — дрожащие, слабые, неизвестно как не погасшие под дождем: английский лагерь… Дю Геклен повернул голову в сторону своего спутника:

— Кто здесь?

— Франсуа де Вивре, господин коннетабль.

— Они — наши! В копья, Вивре! В копья!

Перед ними расстилалось просторное, мокрое поле. Дю Геклен рванулся вперед, и одновременно с ним Франсуа тоже пришпорил коня. Он решил во всем подражать коннетаблю, двигаться за ним следом и повторять все, что будет делать он. Рядом раздался клич:

— Божья Матерь, Геклен!

Франсуа ответил эхом:

— Мой лев!

Никогда еще он не знавал подобной славы!

Франсуа не слишком любил сражаться с копьем. В битвах он обычно отказывался от этого громоздкого оружия в пользу боевого цепа, более подвижного и, как он считал, более эффективного. Но на этот раз Франсуа сделал так же, как и его командир: опустил копье наперевес и погнал коня тройным галопом. Они вместе налетели на первую палатку и обрушили ее на обитателей. Дю Геклен остановился, развернулся и снова бросился в атаку. Франсуа — за ним следом.

Английский лагерь огласился криками страха и ярости. Едва проснувшиеся солдаты метались во все стороны, словно муравьи в разворошенном муравейнике. Не было видно почти ничего, но достаточно было бить понизу: англичане не успели сесть на коней, поэтому все, что внизу, было врагом. Франсуа по-прежнему следовал за дю Гекленом, словно тень. Избиение продолжалось еще некоторое время, но потом ситуация стала опасной уже для нападающих, поскольку соотношение сил было один к десяти. Тех, кто сумел не отстать от дю Геклена, насчитывалось, возможно, сотни две, тогда как у Гренсона в его арьергарде — две тысячи. Как только миновал первый испуг от неожиданности, все переменилось. Несколько английских рыцарей сумели вскочить в седло. Один из них атаковал Франсуа и дю Геклена. Коннетабль первым попал в него и сбил с лошади.

И тут послышались крики. Подоспели несколькими группами остальные французские рыцари. В неверном свете костров Франсуа узнал знамена д'Одрема, де Сансера, де Бурбона, де Танкарвиля… Теперь настала пора англичан испытать на себе численное превосходство противника. Рыцари один за другим сдавались в плен, пехотинцев настигали и приканчивали. Томас Гренсон тоже был взят. Дело сделано. Франсуа взволнованно подумал о своем отце, убитом при Креси… Понвиллен стал первой французской победой над англичанами. При Кошреле побеждены были король Наварры и капталь де Бюш, здесь — маршал Англии со своими людьми. Двадцать четыре года спустя Гильом де Вивре и его товарищи были отомщены!

То тут, то там еще продолжались редкие стычки, но коннетабля уже окружили ликующие победители. Он снял шлем и разразился торжествующим смехом. Бертран был мокрый, взъерошенный, но ничуть не казался усталым. Франсуа заметил его многочисленные морщины и седые волосы: Геклену было пятьдесят лет…

После победы при Понвиллене французская армия была распущена. Отвратительная погода не позволяла продолжать боевые действия, и король Карл решил сделать перерыв. Прежде чем предпринять новый поход, следовало упрочить свои завоевания. Поэтому все разъехались по домам, в том числе и Франсуа, который в сопровождении Бидо ле Бурка, будущего капитана замковой стражи, прибыл в Вивре 16 декабря 1370 года, в день святой Аделаиды. А уехал он в Испанию 22 августа 1365 года, то есть почти пять с половиной лет назад!

Стоило ему войти в свои владения, как он был встречен крестьянами с трогательной сердечностью. Весть о его возвращении немедленно распространилась по всей сеньории и скоро достигла слуха Ариетты. Прежде чем показались башни замка, Франсуа заметил облако пыли, летящее ему навстречу: это была она!

Она неслась во весь опор. Ее зеленое платье сверкало на солнце, рыжие волосы развевались по ветру, словно шелковые ленты на навершии шлема, и он тотчас же понял: она его атакует! И он сам помчался ей навстречу, испуская крики радости. Ариетта была все та же: вернулось время его благословенных поражений в любви! Только что он одержал вместе с дю Гекленом победу, а теперь ему предстоит повергнуться в прах перед собственной женой…

Тому, что за этим последовало, сделался свидетелем ошеломленный Бидо ле Бурк. Он увидел, как два всадника встретились и как в этот миг Франсуа поднял на дыбы своего коня, заставляя его приплясывать на месте. Тогда Ариетта развернулась и, не слезая с лошади, сделала ему знак следовать за собой. Франсуа повиновался. Они направились к какому-то разрушенному дому, стоящему неподалеку, и скрылись из виду.

Сообразив, наконец, что происходит, хоть и несколько сбитый с толку предшествующей сценой, Бидо встал на страже, чтобы удалить отсюда любого нескромного зеваку, и принялся ждать.

Ждать ему пришлось гораздо дольше, чем он предполагал. Измерить время он никак не мог, поскольку ни один колокол не был слышен, но Бидо счел его бесконечным. Порой он восклицал:

— Ну прямо как звери!

И это была сущая правда! Никогда еще Франсуа не был так пылок, и никогда еще Ариетта не была так ненасытна: с момента их расставания прошло пять лет, и она хотела, чтобы они занялись любовью пять раз подряд…

Наконец они появились, оба верхом. Они в первый раз взглянули друг на друга. До этого им как-то не удалось друг друга рассмотреть в своем ослеплении. Только теперь они начали присматриваться. Ариетта воскликнула:

— Как вы стали красивы!

Франсуа, смеясь, попросил ее объясниться. Она ответила, что загар на лице в сочетании с золотистыми волосами придал ему новое очарование. Он заметил в ответ:

— А вы ничуть не изменились!

Это не было лестью, она по-прежнему оставалась похожей на ту, которую он увидел в первый раз наутро после Рождественской ночи 1357 года. Тогда ей было семнадцать лет, теперь — тридцать, но ему казалось, что время не властно над ней. Что давало ей эту таинственную власть?

Они проехали мимо Бидо ле Бурка, даже не заметив его. Чтобы привлечь к себе их внимание, тому пришлось шумно прочистить горло. Франсуа, наконец, вернулся с небес на землю и представил своей жене нового капитана. Ариетта была удивлена его наружностью, но обошлась без замечаний на сей счет. Она пустилась галопом в сторону замка.

— Посмотрим на детей!

Изабелла и Луи ждали отца на подъемном мосту. Но Франсуа видел только Изабеллу. Как только он спешился, она бросилась к нему, чтобы поцеловать, однако он резко остановил ее порыв.

— Что с тобой такое?

Изабелла была ранена в голову. Лоб закрывала широкая повязка. За нее ответила Ариетта:

— Она, никого не спросясь, баловалась с «чучелом», вот и получила шаром прямо в висок. Несколько дней мы опасались худшего, но врачи говорят, что останется всего лишь шрам.

Франсуа смотрел на свою дочь чуть ли не с испугом. Ей было девять лет, но она выглядела как мальчишка лет двенадцати. Да, да, мальчишка, потому что Изабелла де Вивре походила на что угодно, но только не на девочку! Он разглядывал ее большие руки, сильные бедра, толстые пальцы, ладони, покрытые мозолями и ссадинами, ее толстощекое лицо, выпачканное землей… На ум ему пришел один-единственный образ: дю Геклен! Ну да, так и есть, его дочь наводила на мысли о дю Геклене!

Тем временем Ариетта перечисляла ее главные проступки:

— Она беспрестанно дерется с сыновьями слуг, забирается на дозорную площадку и шалит там, убегает в лес и рвет свое платье, лазает за птицами по деревьям…

Опустив голову с притворно сокрушенным видом, Изабелла вдруг живо воскликнула:

— Расскажите мне о крестовом походе! Сколько неверных вы убили?

— Здравствуйте, отец.

Луи приблизился и почтительно поклонился в свою очередь. Франсуа повернулся к нему. Голос, который он слышал впервые, был спокоен и уравновешен. У Луи были красивые темные, хорошо расчесанные волосы и маленькое личико с соразмерными чертами. Он был одет с большой тщательностью. Все в нем указывало на послушного и аккуратного ребенка. Франсуа поцеловал его и обнял за плечи.

— А ты не спрашиваешь, сколько неверных я убил в крестовом походе?

Луи покачал головой:

— Мне это не интересно.

Франсуа отступил и посмотрел на своего сына с удивлением.

— Ну-ка, объяснись…

— Прежде чем отправляться в крестовый поход, надо освободить нашу собственную землю.

— И что же ты называешь «нашей землей»?

— Францию, конечно!

Франсуа был поражен. Он вспомнил, как ему самому было трудно понять, что же такое «Франция», когда Ангерран говорил о ней, а вот для Луи это нечто само собой разумеющееся, очевидное.

— Значит, Франция тебя интересует больше, чем сеньория Вивре?

— Да, отец. И я думаю, что если бы все сеньоры относились к ней так же, то мы бы не узнали этих бед.

— Откуда ты про все это знаешь?

— От проезжих, которые останавливались в замке, от слуг, от гостей, от крестьян…

— Ты с ними говорил?

— Нет, я слушал.

Франсуа долго смотрел на своего сына. Все, что тот сказал, было правильно, но держать столь осмысленные речи в его возрасте… в этом было что-то противоестественное. Франсуа резко спросил:

— Ты умеешь ездить верхом?

— Мать предлагала научить, но мне это не интересно.

— Ну так вот, с завтрашнего дня ты начнешь учиться этому со мной! И мы будем заниматься с утра до вечера, если потребуется!

Вмешалась Ариетта:

— Вам надо еще кое-что сделать: научить читать вашу дочь. Я не хотела открывать без вас Жанову книгу.

Жан… Франсуа спросил, какие были новости от Жана. Ариетта ответила, что у него все хорошо. За время его отсутствия Жан два раза заезжал в Вивре. Его учеба все еще продолжается. Он будет магистром через семь лет…

Со следующего дня жизнь в Вивре пошла своим чередом. После ночи с Ариеттой, столь бурной, словно и не было их встречи в разрушенном доме, Франсуа направился в конюшню и, выбрав две лошади, покинул замок вместе с сыном. Когда они вышли на дорогу, он велел мальчику сесть в седло. Луи неуклюже повиновался. Франсуа пустил свою лошадь галопом, и Луи, предоставленный самому себе, сделал то же самое. Результат не заставил себя долго ждать: вскоре мальчик упал.

Франсуа остановился. Тот встал с окровавленной головой. Падение могло быть и смертельным, но Франсуа сознательно шел на этот риск. Было необходимо, чтобы его сын понял, что такое опасность. Он снова приказал ему:

— Садись в седло!

Луи безропотно повиновался и вытер тыльной стороной оцарапанной ладони кровь, заливавшую ему лицо. Франсуа вздохнул с облегчением: мужества его сыну не занимать. И только после этого он начал урок собственно верховой езды.

Вернувшись, они услышали в замке большой шум. Причиной послужил новый капитан. Бидо ле Бурк обосновался в той части замка, которая предназначалась для стражи, — на внешней стороне лабиринта, и, отнесшись к своим новым обязанностям очень серьезно, решил навести порядок в гарнизоне. Он раздавал солдатам пинки направо и налево, каждого костерил на особый лад и всем обещал, что уж теперь-то все пойдет по-другому. Франсуа улыбнулся: до чего же удачной оказалась идея привезти сюда Бидо! В своей новой роли он просто превосходен!

Но вот, наконец, после обеда Франсуа раскрыл Жанову книгу. С самого крещения Изабеллы она хранилась у Ариетты в комнате, на аналое. Это был большой и толстый том. Франсуа положил его на стол и уселся между женой и дочерью. Он нажал на застежку, раскрыл, и они все трое ахнули от восхищения.

На первой странице была только буква «А», прописная и строчная. Трудно было вообразить себе что-нибудь более красивое. Буква была составлена из крыльев бабочек, перышек, сухих лепестков, золотых и серебряных блесток и чего-то еще, уже с трудом определимого. Это было так же прекрасно, как и удивительно. Восхищенная Изабелла хотела заглянуть на следующую страницу, но Франсуа ей в этом отказал: она должна сначала научиться писать букву «А». Девочка тотчас же принялась за работу.

Пришло Рождество и было очень веселым. Ради десятой годовщины их свадьбы Франсуа попросил Ариетту надеть платье Французской Мадам. Даже Изабелла, довольно равнодушная к украшениям, пришла в восторг и немедленно потребовала себе такое же. Бидо ле Бурк, обычно обедавший вместе со стражниками, на этот раз разделил праздничную трапезу с хозяевами. Строго предупрежденный Франсуа, он не поносил в присутствии Ариетты этих свиней-англичан и не горланил свои песни. Он только пил, пока не сделался совершенно пьян, и тогда спокойно заснул.

Вскоре после Нового года Франсуа получил послание от Мардохея Симона. Узнав о приезде сира де Вивре, куссонский управляющий давал ему подробнейший отчет о состоянии дел в сеньории. Обустройство переселенцев прошло превосходно. Далее следовали длинные материальные обоснования и выкладки, которые Франсуа пропустил. И только в самом конце письма Мардохей упоминал о Юдифи. Он благодарил своего сеньора за его благородный поступок. Они с Юдифью сразу же поладили и полюбили друг друга. Они заключили брак в нантской синагоге, и Юдифь родила девочку, которую назвали Мириам.

Уроки верховой езды Франсуа не прекращал и зимой, с радостью установив, что его сын постепенно вошел во вкус. Порой они даже устраивали скачки ради удовольствия. Каждый их урок по заведенной привычке заканчивался соревнованием. Франсуа принимал меры к тому, чтобы выигрывать только честно, после того как они бурно оспаривали результат. Луи возбужденно вскрикивал и смеялся… Франсуа был счастлив. Своим воспитанием он намеревался сгладить некоторые крайности в характере ребенка. В Луи от природы было заложено политическое чутье и чувство ответственности, оставалось только добавить к ним физические качества. И, продолжая таким образом, Франсуа сделает из него превосходного рыцаря.

Каждая страница Жановой книги содержала одну букву алфавита. Когда они добрались до «Z», Франсуа спросил себя, что же такое может быть на следующей странице, и перевернул ее не без любопытства. Там оказалась одна короткая фраза: «Не надо ненавидеть волков». В первый раз не было ни крыльев бабочек, ни перышек, ни блесток. Фраза была каллиграфически выписана чернилами и украшена орнаментом, как это часто встречается в книгах, но все вместе выглядело замечательно. Заглавная буква с заставкой отличалась изысканным рисунком, а всю страницу в целом окаймлял фигурный фриз из танцующих волков.

Изабелла, по-прежнему очарованная, постаралась как можно лучше прочесть фразу, чтобы поскорее перейти к следующей странице. В течение некоторого времени все страницы походили одна на другую, поскольку содержали единственную фразу в обрамлении прекрасных рисунков. Потом иллюстрации вдруг исчезли, и из всех картинок к тексту осталась лишь затейливая буквица. Несколько разочарованная Изабелла принялась за чтение. Но разочарование быстро забылось: это оказалась короткая побасенка в подражание «Роману о лисе», изрядно ее позабавившая.

Вслед за баснями последовали сказки и новеллы, занимавшие по нескольку страниц, на которых уже не оставалось ничего, кроме текста. Оказавшись перед такой страницей в первый раз, Изабелла даже разозлилась, но история оказалась настолько увлекательной, что она быстро забыла, что картинок больше нет.

Весной они начали настоящий роман, написанный убористым почерком; он занимал собой весь остаток книги. Чтение было трудным, но Изабелла приложила все свое усердие, чтобы добраться до конца, и вот однажды, в июле, была прочитана последняя строчка. В книге оставалась всего одна страница. Когда Франсуа раскрыл ее, он сразу же узнал нервную руку своего брата, скоропись которого уже видел, когда тот делал заметки под диктовку мэтра Эрхарда. Изабелла даже наморщила лобик и высунула язык, чтобы лучше сосредоточиться, и прочла:

Не показалось ли тебе, что роман, который только что прочитан тобою, гораздо прекраснее буквы «А», встретившей тебя на первой странице? Однако он написан крохотными черными буковками, в которых вроде бы нет ничего веселого. Но зато они рассказали тебе историю, и эта история гораздо лучше самой красивой из картинок. Дитя мое, станешь ли ты со временем рыцарем или благородной дамой, люби книги, и они станут твоими друзьями. Они дадут тебе то, чего не сможет дать жизнь: розы зимой, снег летом, даже любовь, когда она уйдет из твоего сердца. Они будут преданно служить тебе. Можешь ли ты приказать уняться дождю и сиять солнцу? Закрой книгу, что говорит тебе о дожде, и открой ту, где говорится о солнце, и солнце засияет. Все это происходит по одной-единственной причине, которую ты, быть может, поймешь, когда вырастешь: слова гораздо сильнее вещей.

Так кончился 1371 год. Изабелла приохотилась к чтению и все больше времени стала проводить за книгами, сначала вместе с Франсуа и Ариеттой, а потом и одна. Ради этого она оставила свои чересчур подвижные игры, меньше интересовалась оружием, меньше требовала рассказов о войне. В свою очередь, и Луи полюбил верховую езду и уже не морщился, когда отец заявил ему, что скоро займется с ним фехтованием.

Франсуа был доволен. Еще несколько усилий, и его дети станут такими, какими он желал их видеть. Единственным его беспокойством было то, что война может вернуться в любой момент и тогда ему придется расстаться с ними на неизвестное время…

Такой момент настал в середине мая 1372 года. Военные действия возобновились. Франсуа надлежало присоединиться к коннетаблю в Пуату. Опять расставание! Ариетта улыбалась, как обычно, Изабелла плакала, как и в прошлый раз. Единственным отличием стало то, что Луи теперь тоже плакал.

Франсуа попросил Бидо ле Бурка сопровождать его. Ему нравилось присутствие этого человека, к тому же он мог послужить ему чем-то вроде оруженосца. Французскую армию они застали перед крепостью Сен-Север, на берегу Эндра. Дю Геклен, выступивший в поход в начале июня, не терял времени даром. За один месяц он взял все главные укрепленные пункты верхнего Пуату: Монморильон, Монконтур, Шовиньи. Сен-Север оставался последней преградой перед Пуатье…

Французская армия была внушительна. Под началом дю Геклена собралось не меньше сорока восьми знамен, два маршала Франции, герцог Беррийский, брат короля, герцог де Бурбон и цвет рыцарства. Франсуа не видел ничего подобного со времени общего сбора в Шартре, предшествовавшего сражению при Пуатье.

Стены Сен-Севера были высоки и не страдали от отсутствия защитников, чьи головы виднелись из-за зубцов. Продвигаясь вдоль валов, Франсуа заметил вдалеке палатку под знаменем с черным двуглавым орлом. Он решил подъехать поближе. Ему захотелось вновь увидеть, пусть даже мельком, того, кого он не встречал со времени битвы при Понвиллене. Кто знает, может он сумеет приблизиться к нему настолько, чтобы заговорить?

Но Франсуа не хватило на это времени. Совсем неподалеку от него какой-то солдат, пренебрегая опасностью, спрыгнул в ров за своей секирой, которую туда уронил. Оказавшись в воде, он не сумел выбраться самостоятельно, и человек десять его товарищей выстроились цепочкой, чтобы помочь ему в этом. С высоты стен дождем посыпались камни и стрелы. Прибежали вызванные на подмогу солдаты со щитами-павуа и осадными лестницами. Скоро ров был преодолен, и началось восхождение под градом камней и потоками кипящей смолы. Дух дисциплины еще не до конца преодолел индивидуализм и стремление к подвигам: армия самостоятельно бросилась на штурм.

Франсуа не хотел идти на приступ без приказа, но, с другой стороны, не мог же он сидеть сложа руки, когда остальные рисковали своей жизнью! Что касается Бидо ле Бурка, тот ждать не стал и бросился в ров, подняв невероятный фонтан воды. Франсуа решился последовать его примеру. В конце концов, какая разница, лезть на стены сейчас или потом?

То же самое подумал и коннетабль, когда, поспешно предупрежденный, прибыл к месту происшествия. Увидев, что дело уже сделано и штурм начался, он пожал плечами и заметил тоном фаталиста:

— Раз эти сами начали, пускай и остальные присоединяются!

И он быстро отдал приказ. Скоро уже вся армия участвовала в штурме; загромыхала артиллерия.

Всем разновидностям боя Франсуа предпочитал именно взятие крепостей, хотя испытал это приключение всего один раз, довольно давно, при Мелёне, и потому теперь горел желанием пережить его снова. Ничто его так не возбуждало, как подъем навстречу врагу. Сливались две реальности, материальная и духовная; доблесть измерялась количеством пройденных ступеней… Одна лестница оказалась свободна; те, что взбирались по ней еще мгновение назад, корчились теперь внизу, ошпаренные потоком кипящего масла. Туда и устремился Франсуа.

У него не было щита — только шлем да доспехи. Он подвергал себя немалой опасности, но не думал о ней. Насколько другие обстоятельства вынуждали к размышлениям и осторожности, настолько в этот момент важно было не думать вовсе.

Опасность пришла оттуда, откуда Франсуа не ждал. Пока он поднимался, ни один камень в него не попал; зато внезапно стала отдаляться от стены его лестница, которую оттолкнули из-за зубцов длинными жердями с развилкой на конце. Его ожидало неизбежное падение на спину. Во время своего полета Франсуа молил Бога о прощении грехов — и вдруг очутился в воде! Ему повезло угодить в ров. Мокрый насквозь, он нащупал дно, встал на ноги и поднял забрало, чтобы выплюнуть залившуюся в рот воду. Потом рассмеялся и вернулся к подножию стены.

Раздался оглушительный грохот, усугубленный страшным толчком. Франсуа швырнуло на землю. Он поднялся, едва придя в себя, и увидел саперов, закладывающих в стену очередной заряд. Как раз в этот момент подоспел Бидо ле Бурк и вырвал мешок с порохом у одного из саперов.

— Дай-ка сюда, ты не умеешь.

Франсуа последовал за ним, немало удивленный.

— Неужели и впрямь знаешь, как обращаться с этими штуками?

— А ты как думал? В ротах чему только не научишься!

Не обращая внимания на потоп, лившийся на него сверху, Бидо стал внимательно исследовать стену, ощупывая камни, просовывая пальцы в щели кладки. Наконец, он нашел, что хотел. Зажегши фитиль, он оттащил Франсуа назад и бросился вместе с ним на землю. Прогремел взрыв. Бидо вернулся и осмотрел результаты. Стена хоть и не была пробита, но повреждена основательно. Остальные саперы это заметили и заложили свои мины туда же. Вскоре образовалась брешь.

Бидо обнажил меч.

— Ну вот! В такую дыру и кит башку просунет! Пошли!

Защитники отреагировали стремительно. Предвидя повреждение стены, они натаскали к этому месту вязанки соломы и теперь подожгли. Франсуа и Бидо встретил настоящий пожар. Они отступили и, возможно, так и не смогли бы пройти здесь, если бы в тот же момент по лестницам и через другие проломы осаждающие не ворвались в крепость. Предоставленный самому себе за отсутствием людей, которые могли бы его поддерживать, костер стал быстро гаснуть.

Сражаться практически не пришлось. Видя, что положение безнадежно, английский капитан, командовавший гарнизоном, сдался. И тут Франсуа довелось впервые присутствовать при странной церемонии: повинуясь приказу, солдаты разделили всех пленных на две группы, с одной стороны англичане, с другой — французы. Когда дело было сделано, появился дю Геклен собственной персоной. Он любезно поприветствовал английского капитана и его рыцарей.

— Благородные господа, вы храбро сражались. Вы — мои пленники…

Затем он повернулся к французам.

— А этих немедля повесить!

Солдаты похватали пленников и поволокли их к наспех сделанным из штурмовых лестниц виселицам. Один рыцарь, уже с веревкой на шее, умоляюще крикнул дю Геклену:

— Но почему, монсеньор? Почему вы обходитесь с нами более жестоко, чем с англичанами?

— Потому что они — враги, а вы — предатели.

— Предатели?

Видимо, рыцарь так ничего и не понял, поскольку мгновение спустя повис в воздухе все с тем же удивленным видом…

Сразу после взятия Сен-Севера к коннетаблю примчался запыхавшийся всадник. Его послали жители Пуатье. Они готовы открыть ему ворота, но действовать нужно быстро: к городу движется англо-гасконское войско под командой капталя де Бюша. Дю Геклен без промедления вскочил в седло, призвал последовать за собой тысячу рыцарей и умчался во весь опор.

Франсуа и Бидо оказались в числе добровольцев. Франсуа был особенно взволнован, приближаясь к местам, о которых сохранил столь ужасные воспоминания. Но теперь на душе у него было легко: в конце скачки их ждала победа. Он не ошибся: тысяча всадников ворвалась в распахнутые настежь ворота, а несколько часов спустя, на исходе утра 7 июля, капталь обнаружил ворота уже наглухо запертыми и повернул восвояси. Имя «Пуатье» перестало ассоциироваться с унижением и бесчестьем. Город снова стал французским, и это событие получило отклик по всей стране.

Тогда огромная армия дю Геклена, включавшая в себя не меньше десяти тысяч рыцарей и тридцати тысяч пехотинцев, разделилась. Сам коннетабль с наибольшей ее частью взял направление на Сентонж, а менее значительные отряды получили приказ блокировать укрепленные пункты, которые предстояло взять. Таким образом, Франсуа оказался под стенами Субиза в отряде Рено де Пона.

Субиз, мощная цитадель, не имел намерения сдаваться, и Франсуа приготовился к длительной осаде. Однако Рено де Пон из-за собственной беспечности не оградил себя от внешнего нападения. И вот 12 июля, в сиксту, находившееся неподалеку войско капталя де Бюша совершило внезапный налет. Как и все остальные, Франсуа собирался полдничать. Он не успел даже схватиться за оружие. Какой-то всадник соскочил на землю и замахнулся на него своим мечом.

— Вы мой пленник, мессир!

Голос с грубым гасконским выговором… Франсуа был взбешен. Капталь! Пока он тешил себя мечтой, что отныне его ждут одни лишь победы, капталь захватил его в плен, а он даже не сумел оказать сопротивления!

Весь оставшийся день люди капталя обшаривали французский лагерь и методично его грабили. Их основной добычей стало вино. Они начали пить и, хотя с наступлением темноты могли спокойно войти в Субиз, продолжили опустошать бочки.

Пленников собрали в нескольких палатках под надежной охраной. Перед глазами Франсуа опять стоял ужасный образ: Туссен, пронзенный копьем. Ведь он клялся, что заставит капталя и его людей искупить это преступление, а в итоге сам угодил в плен, как мальчишка, пока поглощал из миски бобы с салом!

Внезапно раздались крики и топот коней. Франсуа рискнул выглянуть из палатки. Их стражи сбежали. Какие-то всадники, каждый с факелом в одной руке и мечом в другой, рубили людей капталя. И при этом кричали на каком-то странном языке. Вроде бы даже на английском… Что все это значит? Его взяли в плен гасконцы, а освобождают англичане? Мир перевернулся!

Через несколько минут бой закончился. Франсуа испытал огромную радость, заметив вдалеке капталя, в свой черед ставшего пленником. Нечасто доводится испытывать такую резкую перемену участи. Франсуа обратился к одному из своих освободителей, проходившему мимо:

— Кто вы? Англичане?

— Вот уж нет, мессир! Мы и сражаемся-то потому, что ненавидим их. Мы из Уэльса. Валлийцы!

Это были люди Ивейна Валлийца. Оуэн Лоуготч, которого французы, не будучи в состоянии выговорить его имя, прозвали Ивейном Валлийцем, был всем хорошо известен. На службу к французскому королю он поступил недавно, но уже блестяще проявил себя. Однако пленение капталя стало бесспорно самым громким его подвигом.

В скором времени, в конце сентября, дю Геклен при посредстве переговоров добился сдачи Сента. В следующем месяце ему сдалась Ла-Рошель, после того как коннетабль поклялся уважать ее вольности. Тем временем все сеньоры из Пуату, Ониса и Сентонжа, державшие сторону англичан, укрылись в Сюржере, где их и осадила французская армия.

Сдаваться они не торопились. Они доподлинно узнали, что король Эдуард готовит вторжение во Францию всей своей армии и что, несмотря на свою болезнь, прибыл даже Черный Принц. Не за горами новая битва при Креси. Надо только дождаться ее…

Но ничего подобного не произошло. Англичане, не сумев превозмочь неблагоприятного ветра, так и не высадились во Франции. Проболтавшись девять недель в море, они вернулись. Король, пойдя на эту авантюру, растратил целое состояние, а принц окончательно потерял то немногое, что еще оставалось у него от здоровья. 1 декабря осажденные в Сюржере, узнав об этом, сдали город, выговорив себе сохранение жизни.

Десять дней спустя дю Геклен и его люди вернулись в Париж, уводя за собой пленников. Воодушевление народа еще больше возросло при виде капталя, закованного в цепи. Смерти его не предали. Согласно договору, заключенному в Бретиньи, Гасконь официально считалась английским владением, поэтому в предательстве обвинить гасконца было нельзя. Однако он был заключен в Тампль без возможности выкупа. Как когда-то в случае с дю Гекленом и Черным Принцем, раздались голоса, пытавшиеся убедить Карла V освободить пленника, но король не обратил на них никакого внимания. Он весьма мало пекся о соблюдении феодальных обычаев, но зато очень много — об интересах страны. Жан де Гральи, капталь де Бюш, так и остался в застенках Тампля.

После своего триумфального шествия по Парижу армия дю Геклена снова отправилась в те провинции, где только что сражалась. Теперь ей предстояло, взяв крепости меньшего значения, окончательно утвердить отвоеванные земли за Францией. Таким образом, настал черед сдаваться Ниору, Ла-Рош-сюр-Иону, Лузиньяну, Коньяку…

Для Франсуа и Бидо ле Бурка началась монотонная жизнь. Взятие всех этих городов осуществлялось путем переговоров, так что после Субиза сражаться им больше не пришлось. Потянулись дни лагерного прозябания со всем, что оно таит в себе невеселого и тягостного. Для себя самого Бидо нашел выход и практически не трезвел, но Франсуа предавался отчаянию. Воспоминание о счастливых минутах, проведенных с Ариеттой, становилось порой таким острым, что впору было выть с тоски. Думал он также и о том, как выросли Изабелла и Луи…

Но когда они расположились на зимние квартиры в Коньяке, стало еще хуже. Карл V и дю Геклен решили не распускать армию в ожидании возможного английского наступления, которое так и не состоялось. Франсуа от нечего делать затеял отпускать бороду, желая посмотреть, будет ли он похож на Эда де Вивре — такого, каким он был представлен на витраже в его замковой часовне. Но, в конце концов, нашел свой внешний вид отвратительным и побрился.

Пришла весна 1373 года, а в армию так и не поступило никаких новостей. Неведение измучило Франсуа. Только высокое начальство получало какие-то известия. Сиру де Вивре часто приходилось встречаться с Жаном де Танкарвилем. Крестный отец его сына бывал на военных советах у коннетабля, и Франсуа однажды отважился задать ему вопрос, но тот замкнулся, и Франсуа больше не настаивал.

Наконец в мае армия двинулась к Парижу. На этот раз Франсуа удалось кое-что разузнать: герцог Ланкастерский готовит новый набег по направлению к столице, и им предстоит сорвать его планы. Состоится ли настоящее сражение? Мысль была не такой уж нелепой. На стороне французов был численный перевес, а с дю Гекленом во главе победа вполне возможна…

Именно это и обсуждалось на военном совете, собранном королем во дворце Сент-Поль, когда армия расположилась в окрестностях столицы. Рискнуть, поставив на карту все, казалось очень заманчивым. Победитель при Кошреле был способен уничтожить противника раз и навсегда. Но воспротивился этому сам дю Геклен. Любая битва зависит от случая. Нельзя в прямой схватке с противником играть судьбой целой страны. Зато, если отказаться от сражения, враг сам изнурит себя, так ничего и не добившись. Было решено укрепить парижские предместья, сильно пострадавшие в прошлый раз. Что же до всего остального, то оно отдавалось на полный произвол англичан. Дю Геклен со своей армией будет неотступно преследовать врагов и беспрестанно тревожить нападениями.

Герцог Ланкастерский высадился в Кале 25 июня 1373 года. Сопровождали его герцог Жан IV Бретонский, Эдуард Спенсер, коннетабль Англии, пятнадцать тысяч человек и тридцать тысяч лошадей. Как только об этом стало известно, армия дю Геклена выступила в поход, держа путь на север.

Ланкастер начал с опустошения Артуа и Пикардии. Он двигался медленно, действовал методично. В начале августа он принялся за Вермандуа.

Армия дю Геклена наткнулась на англичан к югу от Сен-Кантена. Согласно предусмотренному плану, она уклонилась от сражения и разделилась на три части. Две из них сдерживали войско Ланкастера с флангов и постоянно тревожили мелкими стычками. Третья шла сзади и добивала отставших.

На свою беду Франсуа оказался именно в этом последнем отряде и на собственном опыте узнал, что такое английский набег. По дороге в Бринье он видел ужасы, оставленные после себя мародерскими «дружинами»; но то, что ожидало его здесь, было ничуть не менее ужасно. Опустошения, которые производило английское войско, напоминали потраву, учиненную стаей саранчи. В коридоре шириной около двух километров уничтожено было все, что только возможно, и в то же время по обе стороны от него страна оставалась нетронутой. Казалось, какой-то великан прошелся тут с косой.

Англичане на своем пути истребляли все. В первую очередь — людей. Правда, они не свирепствовали, подобно бриганам; ни пыток, ни отрезанных носов и ушей, ни частей тела, развешанных на деревьях, ни похищений женщин. Англичане вели себя не как изверги, а как обыкновенные убийцы.

Все, что еще оставалось живого, исчезло: не только люди, но и животные, начиная с коров, валявшихся на лугах, до кур, собак и кошек. Не давали никакой пощады и растительной жизни: фруктовые сады и виноградники вырубались, поля сжигались. Иногда та же участь постигала даже леса. Что касается домов, то от них не осталось ничего, кроме пыли.

Вопреки тому, на что рассчитывал Ланкастер, англичанам не удалось дойти до Парижа. Путь им преградила вторая французская армия под командованием герцога Бургундского, крепко удерживая мосты, броды и все возможные проходы. Не имея возможности двигаться из Шампани на север, Ланкастер повернул на юг. За ним по пятам, на расстоянии всего нескольких лье, двигались Франсуа и его товарищи.

В этом коридоре смерти Франсуа познал худшие из кошмаров. Дни сменяли друг друга, а глазам представало все одно и то же зрелище: трупы и дымящиеся руины. Стояла жара, и вонь от разложения, смешиваясь с запахом гари, делалась невыносимой… Они не могли позволить себе оставить жертвы без погребения, и поэтому большая часть времени уходила у них на рытье могил. Порой им попадались разрозненные кучки отставших английских солдат — раненых, больных, охромевших. Завидев приближающихся французов, те не молили ни о какой пощаде. Свидетельства их злодеяний были повсюду, и они знали, что надеяться им не на что. Они позволяли себя резать, как бараны. Некоторые даже сами подставляли шею. Оставалось только ударить…

На этом нескончаемом пути пепла и крови даже Бидо ле Бурк утратил свое добродушие. Впервые он, напиваясь, еще больше мрачнел. Франсуа тоже был угрюм: могильщиками и палачами, вот кем они стали! Временами его охватывало нестерпимое желание погнать коня вперед. Убийцы — там, всего в нескольких лье, они продолжают убивать. Один короткий рывок галопом — и можно догнать их и за все рассчитаться. А они вместо этого дают врагам спокойно уйти!

Однако Франсуа убеждал себя сдерживаться. Он вспоминал рассказ Ангеррана о битве при Креси: разгром тогда случился именно потому, что французское рыцарство бросилось в атаку вопреки приказам. Сейчас они просто обязаны повиноваться: это их безусловный долг… И Франсуа повиновался, хоть это и было тяжело. Боже, как это было тяжело!

Так прошел весь месяц август. В сентябре герцог Ланкастерский, по-прежнему двигаясь к югу, вступил в Ниверне. Несчастные жители Ниверне, увидевшие, как на них обрушились смерть и ужас! Что тут делает эта армия? Как им понять такое? И как можно было им это объяснить? Сказать, что англичанин оказался здесь потому, что ему помешали идти на Париж, который сильно пострадал раньше, и что теперь, стало быть, настал их черед?

Вскоре после Гериньи у Франсуа состоялась одна встреча, которую он никогда потом не забудет.

На том месте, где еще недавно была деревня, уцелел облицованный камнем источник. Возле него Франсуа и Бидо ле Бурк увидели четырех английских солдат, которые пили воду, держась за животы: без сомнения, их мучил кровавый понос.

Заметив всадников, солдаты бросились было бежать, но остановились, вернулись к водоему и положили головы на его край. Франсуа и Бидо были не прочь оставить эту работу другим, но оказались тут самыми ближними, так что приходилось смириться. Они спешились, взяли свои секиры и обезглавили англичан. И в этот миг у них за спиной раздался чей-то голос:

— Убийцы!

Они обернулись. Перед ними стояла женщина. Ее платье обгорело, не хватало изрядного куска, раньше прикрывавшего одну грудь, а все остальное было в прожогах и подпалинах. Волосы у нее тоже спалило огнем, так же как брови и ресницы, что придавало ей поистине устрашающий вид.

Франсуа пробормотал:

— Кто вы?

— Была мельничихой…

Она подняла вымазанную кровью руку и ткнула в него пальцем. Франсуа попятился перед этой женщиной, вышедшей, казалось, из самой преисподней, и споткнулся об обезглавленные тела.

— Вчера я была молода, богата, красива, у меня был прекрасный муж и прекрасные дети… а теперь…

Она всхлипнула и уже не могла остановиться. Мимо них проходили пехотинцы, проезжали всадники; все отводили взгляд… Женщина перестала рыдать и снова набросилась на Франсуа:

— Что вы тут делаете? Считаете трупы? Добиваете умирающих? Вы разве не рыцарь?

— Да, но…

— Разве вы не клялись защищать женщин и детей?

— Да…

— Так что же вы тут делаете?

Франсуа напрягся. Он должен что-то ответить. Это его долг — и ради него самого, и ради этой женщины, даже если она не способна это понять… Ему удалось выговорить:

— Мы спасаем Францию.

Некоторое время женщина молчала; ее взгляд наливался невыразимой ненавистью. Она приблизилась к нему и изо всех своих сил плюнула в щит, висевший у него на груди. Плевок попал на красную половину. Франсуа не вытер его. Он глядел, как тот стекает вниз, на черное, постепенно удлиняясь, словно выкатившаяся из глаза большая слеза.

Герцог Ланкастерский достиг Бурбонне в октябре. Отсюда у него был только один выход — Бордо. Но чтобы добраться до столицы Аквитании, ему предстояло сначала пересечь горы Центрального массива. Что он и предпринял. По-прежнему зажатый с трех сторон армией коннетабля, он свернул на запад и пошел через Лимузен.

Холода ударили в середине ноября, как раз когда Ланкастер пересекал плато. Франсуа и его товарищи смогли теперь заметить, насколько армия Ланкастера была потрепана. Их путь устилали трупы людей и лошадей. Разрушения стали не так многочисленны, некоторые деревни оставались совсем нетронутыми. Теперь французы преследовали уже не завоевателей, а измученных людей, которые отчаянно пытались вернуться домой.

Вот тогда Франсуа и узнал печальную весть, которая довела его подавленное состояние до предела: дю Геклен потерял жену. Тифания, прекрасная Тифания умерла. У Изабеллы нет больше крестной… Он вспомнил, как стоял напротив нее в большом зале аббатства Мон-Сен-Мишель. Тогда была чудесная погода, великолепный летний день. Теперь же он увязает в снегу, окоченев от холода и ужаса, уже не первый месяц преследуя войско, на которое не имеет права напасть.

Свои ворота Ланкастеру открыли Тюль и Брив. Поступив таким образом, они, без сомнения, спасли его, потому что иначе вся армия герцога неизбежно погибла бы. В Бриве англичане и встретили Рождество 1373 года. Теперь это был всего лишь оголодавший и деморализованный сброд, клянчивший хлеб у обывателей.

Армия Ланкастера добралась до Бордо в середине января 1374 года. С военной точки зрения это был блестящий успех французов. Их противник потерял восемь тысяч человек из пятнадцати тысяч и двадцать тысяч лошадей из тридцати тысяч, так ни разу и не сумев завязать битву. Но в человеческом плане итог был совсем другим. Этот набег оказался самым чудовищным из всех. На восемь тысяч неприятельских солдат, выведенных из строя, сколько пришлось невинно убиенных?

Войско дю Геклена встало на зимние квартиры в Перигё, но без своего вождя. Вдовый полководец покинул армию на несколько месяцев, чтобы жениться на Мари де Лаваль, наследнице одного из самых знатных родов Франции. Это не был брак по любви, это был брак, которого требовал король. Благодаря новому союзу коннетабль причислялся к высочайшей знати королевства, как то и подобало ему по положению. Бертрану было пятьдесят четыре года, а Мари — шестнадцать…

Весной 1374 года армия снова выступила в поход, на этот раз под командованием Людовика Анжуйского. Боевые действия начались со взятия Брива и Тюля, которые таким образом заплатили за свою дружбу с Ланкастером. Согласно уже установившемуся теперь правилу англичане были взяты в плен, а французы казнены на месте.

Из Тюля войско повернуло на юг, взяв направление к Байонне, которую удерживали англичане. Франсуа и Бидо, прибывшие туда в начале июля, были весьма удивлены, обнаружив под стенами города Генриха Трастамарского. Тот явился со своим войском вернуть долг королю Франции.

Генрих устроил горячий прием в честь Франсуа и еще нескольких присутствовавших там рыцарей, которые, как и он, участвовали в Кастильской кампании. Вскоре началась осада. Франсуа почувствовал себя лучше. Воспоминания об ужасах похода постепенно отдалялись. Стояло лето, и ему нравилось присутствие горячих испанцев. Он тщательно готовился к осаде, решив, что она затянется.

Но осада Байонны продолжалась всего несколько дней. Герцог Анжуйский, оценив надежность крепостных сооружений, счел предприятие слишком рискованным, поэтому снял лагерь и отвел войска. Генрих Кастильский, предоставленный самому себе, мог только последовать его примеру. Тем не менее, он попросил, чтобы с ним была отпущена малая толика французов ради укрепления и обучения его слабой армии. По-прежнему оставалось вероятным нападение его соседа, Карла Злого, и он опасался, что не сможет его отразить. Людовик Анжуйский согласился при условии, что за Генрихом последуют те самые рыцари, которые принимали участие в испанском походе.

Так Франсуа в сопровождении Бидо ле Бурка снова направился в Испанию. 31 июля 1374 года, в день святого Жермена, он прошел Ронсевальским ущельем. При виде этих мест, где был совершен самый прекрасный рыцарский подвиг всех времен[53], Франсуа охватило глубокое волнение. Ведь именно здесь смерть настигла Неистового Роланда, сжимающего Дюрандаль — непобедимый клинок, рассекавший скалы. Франсуа бросил взгляд на свой боевой цеп, притороченный к седлу. Совершит ли он этим оружием столько подвигов, чтобы его сравнили когда-нибудь с Дюрандалем? Нет… Если и было при нем что-то магическое, то уж никак не боевой цеп, а скорее перстень со львом. Вот с ним Франсуа, быть может, и сумеет однажды расколоть горы или совершить какой-нибудь другой подвиг в том же роде…

Бидо ле Бурк ехал рядом и, поскольку прибытие в Испанию навеяло ему совсем другие воспоминания, отвлек Франсуа от его героических грез, заорав во все горло свою любимую:

У монаха толстый зад!

Ай да зад! Ну и зад!

Франсуа прибыл в Бургос в середине октября и был назначен капитаном кастильской армии. Он получил под свое начало тысячу человек. В первый раз Франсуа довелось командовать столь значительными силами, но он справился с этим без особого труда, по большей части благодаря Бидо. У этого-то имелся немалый опыт, полученный к тому же не столько в замке Вивре, сколько в ротах Протоиерея. Бидо случалось командовать и несколькими тысячами солдат. Он повсюду следовал за Франсуа и поправлял его, когда тот был слишком суров или, наоборот, чересчур снисходителен. Именно от своего капитана Франсуа научился, как добиваться от подчиненных, чтобы они выкладывались до предела своих возможностей. Так миновали целые недели: в обучении солдат, в смотрах снаряжения, в переходах по местности.

Когда служебные обязанности не удерживали его в лагере, Франсуа жил в королевском дворце. Приемы там случались многочисленные. Раньше он всегда ходил с непокрытой головой, но теперь завел себе шляпу, черно-красную, своих цветов, поскольку, будучи испанским грандом, имел привилегию и даже обязанность находиться в присутствии короля в шляпе.

Франсуа стал объектом всеобщего внимания, особенно со стороны дам. Кроме своего титула он обладал еще и тем неоспоримым преимуществом, что был французом. Его просили рассказать о Париже, об Англии, откуда, как стало известно, он совершил побег. Вокруг него складывалась настоящая легенда. И к тому же он был так красив со своими белокурыми кудрями и обликом древнегреческого воина! Молва сделала его неотразимым соблазнителем. Разве не ходил слух о том, что даже дочь герцога Лермы, сама Леонора, неприступная вдова канцлера, не устояла перед его обаянием?

Однако благородные дамы Кастилии были разочарованы. Франсуа проявил себя любезным с каждой, нежным — ни с одной. Просто он оставался верен жене, хотя эта верность и могла бы показаться странной, ведь не колебался же он нарушать ее в других обстоятельствах. Но тогда шла война, и возможность неотвратимой смерти давала ему в собственных глазах право на последнее наслаждение. Теперь же он этого права лишился. Был мир, Франсуа жил во дворце, а его единственным отношением к воинской жизни осталась повседневная муштра…

В феврале 1375 года, после мрачной зимы, когда любая мысль об Ариетте становилась для него пыткой, томясь в монашеском целомудрии, на которое он сам себя обрек, Франсуа получил, наконец, долгожданную весть: его вызывают во Францию, и даже больше того — прямо в Бретань, куда готовит высадку четвертый сын Эдуарда III Эдмонд Кембриджский!

Возвращаясь в приподнятом настроении, полные оптимизма, Франсуа и другие рыцари, практически все бретонцы, скакали чуть ли не наперегонки, чтобы поскорее вернуться домой. Однако их задержала неблагоприятная погода, и до Ренна, где тогда находилась французская армия, возглавляемая Оливье де Клиссоном, они добрались только 2 апреля, в Вербное воскресенье.

В течение всей мессы, посвященной этому празднику, Франсуа не мог оторвать взгляда от первых рядов, занятых носителями самых громких имен Бретани. Всех их он уже видел при Оре, но сейчас особенно остро чувствовал, какая это высокая честь — находиться рядом с ними. Кроме Клиссона там присутствовали: Бомануар, Роган, Рошфор, Лаваль, тесть дю Геклена… Отсутствовал только сам коннетабль, задержанный королем.

Франсуа надеялся отлучиться из армии на несколько дней, чтобы наведаться в Вивре, но его надежды не оправдались. На следующий же день Оливье де Клиссон отдал приказ выступать; им предстояло начать осаду Кемперле, точнее, замка Ла-Мотт-Мерсьо, защищавшего подступы к городу, грозной крепости, возведенной совсем недавно и ради этого названной Новым Фортом. Да и командовавший ею был не менее грозным противником: это был Джон Деверекс, английский капитан, известный своим коварством и полководческими талантами.

Вместе со всеми Франсуа пятнадцать дней стоял лагерем перед Новым Фортом, мрачно рассматривая его огромные башни и впечатляющий дозорный ход. Судя по качеству оборонительных сооружений, осаде предстояло стать долгой, если не бесконечной.

И в самом деле, хотя французская артиллерия предприняла систематическую бомбардировку, это совершенно ни к чему не привело.

Утром 20 апреля Франсуа и Бидо ле Бурк прохаживались вдоль стен, когда вдруг стали свидетелями такого же инцидента, как и при Сен-Севере. Между двумя рыцарями, французским и английским, одним снизу, другим сверху, завязалась перебранка. У обоих оказалась горячая кровь, и оскорбления становились все более грубыми. В конце концов, француз не выдержал, ушел и вернулся со своими людьми, несущими необходимое снаряжение: осадные лестницы, щиты. По собственному почину они бросились на приступ.

Вскоре их примеру последовали другие. Начался самопроизвольный штурм, вопреки приказам командующего, который пытался его остановить.

Как и в предыдущий раз, Бидо без колебаний присоединился к штурмующим; Франсуа — тоже. Следует покончить с этим как можно скорее! Чем раньше они возьмут крепость, тем раньше Франсуа сможет вернуться домой…

Никогда еще поговорка, что удача улыбается смельчакам, не казалась более верной, чем в то утро 20 апреля 1375 года! Совершенно ошеломленные этой неожиданной атакой, защитники не поспевали оказывать сопротивление нападавшим. Камней и стрел было явно недостаточно, чтобы сдержать натиск.

Франсуа карабкался вместе с остальными, преисполненный восторга. Подгоняло его не только участие в излюбленном военном предприятии — штурме, но и мысль о том, что каждая ступенька приближает его к Вивре. Вскоре он очутился на самом верху, на дозорной тропе. Франсуа раскрутил над головой свой боевой цеп, крикнул:

— Мой лев!

И бросился вперед очертя голову.

Он был даже удивлен тем, как мало сопротивления ему оказали. Англичане отступали перед ним и разбегались в беспорядке. Захватив стены, французы решили развить успех, бросились к донжону…

И вот тут, откуда ни возьмись, повалили английские солдаты. Они отбили стены и воспрепятствовали подъему остальных штурмующих. А тех, кто рискнул углубиться внутрь, окружили. В мгновение ока Бидо, Франсуа и несколько сотен других были безжалостно атакованы и опрокинуты. Растерянность защитников оказалась не более чем притворством. Нападающие попали в ловушку. И как только они раньше не догадались об этом, зная, что имеют дело с таким коварным капитаном, как Джон Деверекс! Оставалось только сдаться.

Франсуа вместе с несколькими десятками других рыцарей заперли в просторном каземате. Некоторое время он надеялся, что вскоре будет освобожден, как то случалось раньше — под честное слово и обещание выкупа. Но не тут-то было. Деверекс был не прочь отпустить пленников, но лишь после того, как осада замка Ла-Мотт-Марсьо будет снята. Однако в тот же день стало известно, что Клиссон, нимало не заботясь об ослушниках, которые дали себя провести, продолжил осаду.

Франсуа томился в застенке среди вони и тесноты, все больше страдая от невыразимой тоски. Его муки усугублялись сознанием того, что он заперт совсем рядом от дома. Франсуа горько корил себя за проявленное легкомыслие, если не сказать глупость. Бидо рядом с ним, как и всякий раз, когда лишался вина, превратился в жалкую развалину…

Освобождение оказалось столь же быстрым, сколь и неожиданным. Причиной его стало отнюдь не взятие крепости и не снятие осады. Своей свободой Франсуа был обязан соображениям высшей политики, куда оказались замешанными Папа Григорий XI, Карл VI и Эдуард III. По просьбе верховного понтифика оба короля согласились подписать перемирие 1 июля 1375 года в Брюгге. Оно предполагало прекращение боевых действий сроком на один год и освобождение всех пленных, захваченных на войне.

О Брюггском перемирии в Бретани стало известно 7 июля, и в тот же самый день, к своему немалому удивлению, Франсуа и его товарищи были выведены из темницы и препровождены в Кемперле. Там Франсуа поджидал еще один сюрприз: его жена! Она знала, что он в плену, и, как только объявили о перемирии, сразу устремилась сюда. Она ожидала его, сидя верхом, ничуть не изменившаяся. Они не виделись больше трех лет, но, завидев мужа, Ариетта ограничилась лишь одним словом:

— Идемте!

Ей хотелось, чтобы их встреча произошла не в замке; чтобы вокруг никого не было; чтобы оставались только они, вдвоем. Ариетта сняла комнату в городе, на постоялом дворе. Туда-то она и привела Франсуа… Они провели там три дня. Что касается Бидо ле Бурка, помещенного в соседнюю комнату той же гостиницы, то он воспользовался передышкой, чтобы сесть на винную диету, каковое лечение явно пошло ему на пользу, вернув здоровье и хорошее настроение.

Франсуа и Ариетта вернулись в Вивре 15 июля. Снова на подъемном мосту их ждали дети, издалека завидевшие их возвращение. Франсуа спрыгнул на землю и направился прямо к Изабелле… Он не верил своим глазам!

Его дочь преобразилась. В свои четырнадцать лет это была уже настоящая девушка. Она вытянулась; руки, бедра, кисти утончились, развилась грудь. Круглощекое детское лицо, чем-то напоминавшее раньше лицо дю Геклена, стало тонким и изящным; его обрамляли великолепные золотистые волосы. Крошечный шрамик на виске лишь добавлял ей очарования. Кто бы мог подумать, что она получила его, ударив копьем по «чучелу»!

Франсуа все еще восхищался своей дочкой, когда напомнить о себе решился Луи. Он почтительно поприветствовал его и сказал без долгих предисловий:

— Отец, расскажите мне о войне.

Луи тоже изменился. Он выглядел старше своих одиннадцати с половиной лет, при том, что не был особенно крепким. В сущности, он казался хрупким из-за своей необычайной серьезности.

Приятно удивленный тем, что его сын проявил интерес к делам военным, Франсуа стал рассказывать об осадах и походах, в которых участвовал. Когда он закончил описание ужасного рейда Ланкастера, Луи не позволил ему перейти к другим событиям, потребовав дополнительные подробности о массовых убийствах, совершенных англичанами. Несколько смущенный, Франсуа попытался оправдаться: ведь они тогда получили приказ не вмешиваться, все эти ужасы были неизбежны, но, действуя таким образом, дю Геклен спасал Францию… Луи без колебаний согласился:

— Совершенно верно! Зачем рисковать сражением, если захватчик все равно вынужден будет уйти, рано или поздно?

Франсуа даже вздрогнул, услышав столь хладнокровное рассуждение. И тогда он рассказал об ужасной встрече с мельничихой. Луи покачал головой:

— Страдания народа только на пользу нашему делу…

Франсуа не смог сдержаться. Тыльной стороной ладони он дал пощечину своему сыну. Воцарилось молчание. В конце концов, Франсуа спросил:

— Ты продолжаешь ездить верхом?

— Нет. Перестал.

— Ну так теперь начнешь снова. Ступай!

Луи послушно удалился. Франсуа остался, молчаливый и подавленный. Случилось то, чего он так боялся: стоило ему уехать, и природа сына снова взяла свое. Все, чего он с ним достиг, пошло прахом. Конечно, с завтрашнего же дня он снова займется его воспитанием. Но не слишком ли уже поздно?

В этот момент к нему приблизилась Изабелла.

— Отец, мне нужно с вами поговорить.

— Ну так говори!

Однако Изабелла молчала. Рядом находилась Ариетта, и Франсуа понял, что дочь хочет остаться с ним наедине. Несколько обеспокоенный, он отвел ее на дозорную площадку, на самый верх донжона. Изабелла поколебалась еще мгновение, а затем торопливо проговорила:

— Отец, я больна!

Франсуа побледнел:

— Что с тобой?

— Не могу объяснить. Никогда раньше я не чувствовала ничего подобного… Это какая-то странная болезнь. Иногда мне грустно — и так целыми днями. А порой я начинаю мечтать, сама не знаю о чем…

Франсуа взглянул на нее и улыбнулся. Он вспомнил свой собственный разговор с крестным в Куссоне. Это было… весной 1352 года, целых двадцать три года назад! Как быстро летит время! Изабелла казалась обиженной.

— Вас забавляет моя болезнь?

— Ты не больна, дитя мое. Просто для тебя настала пора любить…

— Любить?

Франсуа обнял дочь за плечи и заставил склониться над амбразурой.

— Взгляни на лабиринт: он похож на твое сердце. Он запутан, в нем полно извилин, тупиков и ловушек. Но таким он и должен быть, иначе с ним мог бы справиться первый встречный. Однако в один прекрасный день явится какой-нибудь рыцарь и найдет верный путь так безошибочно, словно нет на свете ничего проще.

Прелестное лицо Изабеллы де Вивре вдруг покраснело.

— Рыцарь! Вы уверены?

— Да. И я уверен даже, что он уже в пути. Может, где-то близко, может, пока далеко, но он обязательно придет…

На следующий день, в хвалу, за три часа до восхода солнца, Франсуа разбудил своего сына, плеснув ему ведро воды в лицо. Луи вскрикнул, но тотчас же умолк, увидев, кто перед ним.

— Доброе утро, отец.

— Одевайся!

Луи повиновался без единого слова. Франсуа заставил его проскакать весь день. Они вернулись только к ночи. Луи ничего не забыл из тех уроков, которые отец давал ему раньше. Он превосходно держался в седле, следовал за отцом всюду, куда бы тот ни направил коня, и умудрялся не отстать, даже когда пускался в большой галоп… За весь этот день отец и сын не обменялись ни единым словом, но Франсуа был уверен, что уже слишком поздно. Личность Луи сформировалась, и вряд ли удастся ее выправить.

Он уже сейчас мог сказать, каким тот вырастет. К отцу он проявит совершенное послушание и будет добросовестен в отношении своих обязанностей. Своему королю он даст доказательства образцовой преданности. Он всегда будет на стороне справедливости и права, но защищать их станет жестоко и неумолимо. В сущности, все выражается одной фразой: у Луи нет сердца…

Вечером, после того как дети легли спать, Франсуа в первый раз увидел, как Ариетта плачет.

— Я прошу вас простить меня! Я не дала вам такого сына, какого вы ждали…

Франсуа захотел утешить жену.

— Да, Луи не такой, какого я ждал, но вашей вины тут нет. Я сам виноват. Слишком часто отсутствовал. Мне приходилось уезжать на войну. Такова Божья воля…

Но Ариетта была безутешна.

— Все из-за моей крови! Луи с каждым днем все больше становится похож на моего деда!

Франсуа захотел сделать невозможное. Он попытался сломить характер ребенка с помощью суровости и даже жестокости. Каждый день он будил Луи за три часа до восхода. Франсуа подверг его физическому закаливанию, еще более безжалостному, чем то, что сам получил от Ангеррана. Среди зимы, когда обильно падал снег, Франсуа уходил с мальчиком пешком, запасшись скудной провизией да парой одеял — по одному на каждого. Он заставлял его шагать три дня кряду и ночевать в шалашах. Он отдал бы все, что имел, только бы услышать от него жалобу, только бы увидеть слезинку на его глазах; но Луи шел за отцом, стиснув зубы, падая от усталости, но все же продвигаясь вперед и отвечая на все, что Франсуа говорил ему: «Да, отец», «Хорошо, отец»…

Настала весна 1376 года. Изабелла целые часы проводила на дозорной площадке, глядя на лабиринт и поджидая своего рыцаря. Луи, которого отец учил владеть оружием, безропотно ему повиновался, не проявляя ни малейшего признака увлеченности. И вот тогда случился один визит, внесший некоторое оживление в размеренную жизнь замка.

Воспользовавшись перемирием, Жан де Танкарвиль решил навестить своего крестника и посетил замок в сопровождении многочисленных слуг и оруженосца — семнадцатилетнего Рауля де Моллена, сына своего вассала, одного нормандского рыцаря.

Франсуа не скрыл своих опасений по поводу Луи, и, пока они беседовали о нем, ему в голову пришла одна мысль. Жан де Танкарвиль являл собой само воплощение того отважного рыцарского типа, который был так люб королю Иоанну Доброму, ни о чем другом, кроме подвигов и славы не помышлявшему. То есть это была полная противоположность тому, чем собирался стать его сын. Почему бы именно крестному не доверить воспитание Луи? Быть может, это восстановило бы равновесие…

Франсуа предложил:

— Луи сейчас всего двенадцать с половиной, но он очень вынослив. Не могли бы вы взять его с собой? Быть может, вы преуспеете там, где сам я потерпел поражение?

Жан де Танкарвиль, которого ничуть не устрашила мрачная картина, набросанная Франсуа, согласился без колебаний:

— Превосходная идея! С вашего согласия, я обойдусь с ним посуровее. Я всегда был сторонником жестких методов. Впрочем, про вас самого говорят, что вы очень суровы с вашими оруженосцами.

Франсуа кивнул.

— Вот и мне бы так надо с этим юнцом Раулем! Мечтатель, поэт… Нелегко будет сделать из него рыцаря!

Граф де Танкарвиль велел позвать Рауля де Моллена, но через некоторое время ему доложили, что того нигде нет. Под воздействием внезапной догадки Франсуа послал за Изабеллой — ее тоже не оказалось в замке. Он немедленно оседлал коня и погнал его галопом. Первый же встречный крестьянин махнул рукой:

— Они там, монсеньор.

Франсуа помчался во весь опор. «Там» — означало у моря…

Оставив своих коней, Рауль де Моллен и Изабелла де Вивре шли, взявшись за руки. Был отлив, и они шагали по влажному песку, покрытому бесчисленными мелкими морщинками. Изабелла не отводила своих голубых глаз от лица Рауля де Моллена. Вот он и пришел… Отец был прав: все оказалось так просто!

Рауль де Моллен был высок, темноволос, тонок лицом. После долгого молчания он заговорил.

— Хотите знать, какой у меня герб?

— При условии, что это не военная история.

— Нет, это не военная история, это прекрасная история. А герб вот какой: на серебряном поле золотой единорог, исходящий из лазоревой волны. Это в память об одной находке, которую посчастливилось сделать давным-давно моему предку.

— Он нашел единорога?

— Да, на морском берегу. Точнее, он нашел его кости. Он отделил от них рог, забрал к себе в замок и решил после этого изменить наш герб.

— У вас есть рог единорога!

В голосе Рауля де Моллена прозвучала глубокая гордость:

— Да, и на всем белом свете есть еще только один такой: в сокровищнице королей Франции, в Сен-Дени!

Изабелла наморщила лоб.

— А как вы думаете, почему единорог умер на берегу?

— Утонул, конечно…

Рауль бросился бежать, увлекая Изабеллу за собой.

— Давайте поищем здесь! Я уверен, что мы найдем еще одного. Этого возьмете себе вы. И тогда у нас у каждого будет по рогу!

Изабелла взглянула на Рауля де Моллена так, словно он только что предложил ей все сокровища мира. Она покраснела. В этот момент молодых людей заставил обернуться топот копыт. Франсуа осадил коня прямо перед ними и застыл, весь в брызгах морской воды и мокрого песка. Изабелла вскрикнула. Рауль бросился на колени, скрестив Руки.

— Пощадите, монсеньор! Мои намерения чисты. Я люблю вашу дочь! Я хочу жениться на ней…

— Любишь!

Тут перед его конем встала Изабелла.

— Да, отец! Я тоже его люблю!

Франсуа и сам был в этом уверен; двое подростков нашли свою любовь на этом пляже, как и он сам когда-то. Но он не мог позволить себе размягчиться. Он должен до конца сыграть свою отцовскую роль. В свое время Ангерран с ним тоже не миндальничал…

Он обратился к своей дочери ужасным голосом:

— Возвращайся в замок! Закройся у себя в комнате, и если выйдешь оттуда, отправишься прямиком в подземелье!

Повесив голову, Изабелла ушла без единого слова. Франсуа остался один на один с юношей, который трепетал всем телом.

— Ты рыцарь или оруженосец?

— Оруженосец, монсеньор.

— А как ты думаешь, за кого моя дочь выйдет замуж? За рыцаря или за оруженосца?

— За рыцаря, монсеньор…

— Тогда уходи. Отправляйся за славой и не возвращайся, пока на тебе не будет рыцарских доспехов! Тогда и поглядим, любите ли вы еще друг друга.

Рауль де Моллен сел на своего коня и исчез. Танкарвиль уехал в тот же день, увозя с собой Луи, а Ариетта имела долгий разговор с Изабеллой, плакавшей в своей комнате.

— Я ждала почти четыре года, прежде чем выйти за твоего отца, причем часть этого времени провела в заточении. Только разлука может дать тебе ответ, любишь ли ты его по-настоящему…

1 июля 1376 года перемирие между французами и англичанами было продлено до следующей весны. В Вивре это время тоже прошло в бездействии, но отнюдь не монотонно. Со времени отъезда Рауля де Моллена Изабелла не переставала вздыхать. Свое единственное утешение она находила в книгах. Следуя совету крестного, чтением она и спасалась, и искала там поддержки.

Что касается Ариетты, то она была прекраснее, чем когда бы то ни было, и Франсуа, которому больше не приходилось заниматься ни с сыном, ни с дочерью, целиком посвятил себя ей.

Никогда еще они не проводили вместе столь прекрасных моментов своей супружеской жизни. И не только благодаря своим тайным единоборствам, почин которых всегда принадлежал Ариетте, равно как и их триумфальный исход, но просто потому, что они никогда еще не были так сильно влюблены друг в друга… Стоило Франсуа закрыть глаза, и под воздействием милого голоса со своеобразным акцентом он немедленно испытывал то же чувство, что и тогда, на балу в Вестминстере, когда услышал его впервые. Они были женаты больше пятнадцати лет, но ни время, ни разлуки не имели власти над их чувствами: наоборот, с каждой новой встречей их любовь становилась еще глубже, еще сильнее. Порой они целыми часами не говорили друг другу ни слова, так близки были и сердцем, и мыслью. Лабиринт, в который они вместе углублялись, по-прежнему вел их в самую потаенную и невыразимую область, к берегам совершенной интимности…

Но вот в середине июля словно гром разразился среди ясного неба. Ариетта и Франсуа собирались побеседовать, сидя в большом зале, когда туда ворвался Бидо ле Бурк, задыхающийся, весь в поту.

— Готово дело! Помер!

— Кто?

— Да эта чертова тухлятина свинячья… англичанин этот!

Внезапно он заметил присутствие Ариетты.

— Простите… Я хотел сказать, Черный Принц… Помер как раз на Троицу. Один проезжий только что сказал…

Франсуа закрыл глаза. Черный Принц умер. Любопытно, но сейчас Франсуа вспомнил только одно: маленькую злую боль, которую ему причинил когда-то невидимый мертвый кот, чьим единственным недостатком было то, что он не любил французов…

Зычный голос Бидо ле Бурка вывел его из задумчивости:

— Вы как хотите, а я пойду спрысну такое дело!

И капитан предался этому от всей души. В течение довольно долгого времени со стороны караульных помещений доносились звуки вакханалии. Концерт длился и вечером. А ночью, когда Франсуа и Ариетта уже спали, их разбудил грохот в дверь.

— Монсеньор, несчастье! Капитан…

Франсуа поспешно оделся, пробежал через лабиринт и добрался до здания, где жил Бидо. Внутри, перед тучным телом, лежащим на столе, толпились удрученные стражники.

— Как это случилось?

Один из людей приблизился, покачиваясь.

— Он поднял свой кувшин и говорит: «Пусть сдохнут пьющие пиво! Да здравствуют пьющие вино!» Проглотил единым духом, срыгнул все, что выпил, и помер.

В комнате стояла ужасная винная вонь. Франсуа подошел к своему старому товарищу, распростертому в луже на столе, и с трудом поднял. Нет, Франсуа не горевал. Бидо умер оттого, что слишком много выпил, и его последним словом было «вино» — конец как раз по нему… Всем ведь придется однажды уйти, так или иначе. Но Франсуа был уверен, что, если бы Бидо сказали, что он уйдет именно так, тот был бы счастлив.

Глава 19

«СМЕРТЬ — ОБЩИЙ УДЕЛ НЕИЗБЕЖНЫЙ…»

Бидо ле Бурк был похоронен на кладбище деревни Вивре.

Неподалеку от могилы, которую выкопали для Бидо, возвышалась фамильная усыпальница рода де Вивре, напоминающая сильно уменьшенную церковь, где, с трудом выпрямившись, могли поместиться человек десять. Именно под ее полом и были погребены все Вивре, начиная с Эда и кончая маленькой Катериной, положенной туда четырнадцать лет назад.

Ветхая постройка вся заросла плющом и грозила вот-вот обвалиться. По странной забывчивости, перестраивая замок, Франсуа начисто забыл о том, чтобы возвести заодно и родовую усыпальницу, достойную этого названия. Быть может, это произошло потому, что тогда он думал только о жизни. Но теперь настала пора заняться и своим последним пристанищем. В ближайший День всех святых ему исполнится тридцать восемь лет; война еще не окончилась, вскоре он на нее вернется: следует все окончить как можно скорее…

Франсуа решил выкопать новую усыпальницу под часовней. Там упокоятся его собственные останки, прах Ариетты и их потомства. Зато он отказался вскрывать склеп на кладбище, чтобы не тревожить покой умерших. Он никого из них не знал, кроме маленькой Катерины. Его отец был погребен в аббатстве Монтеней, а мать… Был там, конечно, Эд, но даже самая мысль переносить куда-то его кости претила Франсуа. Пусть мертвые Вивре останутся на кладбище, а ныне живущие отправятся в свое время в склеп под часовней.

Работы были закончены к весне 1377 года. Как и во всем остальном, Франсуа хотел добиться совершенства. Просторный склеп, доступ в который открывался под плитой, расположенной перед алтарем, был круглым по форме. В стене имелось двенадцать отверстий, и над каждым — щит «пасти и песок». Здесь будут погребены двенадцать поколений Вивре, начиная с него самого. Вивре же тринадцатого поколения, буде таковые появятся, пусть сами решают, что им делать дальше… В самом центре усыпальницы, пол которой был выложен мрамором, по кругу шли слова «Мой лев».

В пасхальное воскресенье, после мессы, Франсуа спустился туда в сопровождении жены и дочери. Двенадцать факелов горели над двенадцатью щитами. Ариетта была серьезна, что редко случалось; Изабелла вздрагивала…

Франсуа заговорил, и его торжественный голос отозвался эхом под сводчатым потолком. Он указал на одно из отверстий, расположенное прямо под алтарем:

— Вот здесь будем погребены мы, Ариетта и я. Луи ляжет в нишу справа от нас, и так до тех пор, пока все не будут заполнены. Я хочу быть погребенным в своих доспехах, со щитом «пасти и песок» на груди. Я хочу, чтобы Ариетта, когда настанет ее черед, была облачена в то платье, в котором она венчалась. Я хочу также, чтобы оба наших гроба были покрыты плащом Французской Мадам. Он лазурного цвета и усеян цветками лилий. Он означает для меня то, что я больше всего любил в моей жизни: мою жену и Францию. Такова моя воля.

Ариетта и Изабелла поклялись соблюсти ее. Луи, по-прежнему находившийся у графа де Танкарвиля, будет поставлен в известность, как только вернется.

Несколько дней спустя от этого самого Танкарвиля в Вивре прибыл гонец. Но не Луи, а какой-то молодой человек лет примерно девятнадцати, в превосходном военном снаряжении. Однако на нем были не рыцарские доспехи, а более легкие латы оруженосца, хоть и великолепной работы. Молодой человек явился с поклоном к Франсуа, который спросил его имя. Юноша дал удивительный ответ:

— Я не могу вам его назвать, монсеньор. Граф де Танкарвиль поручил мне передать вам вот это.

Франсуа взял протянутый ему конверт и прочел:

Дорогой сир!

Молодой человек, которого я к вам направляю, — сын одного из моих вассалов. Его семья доброго благородства и весьма богата. Это, без сомнения, и вскружило ему голову. Он неплохо управляется с оружием, но нуждается в некотором уроке смирения. Не могли бы вы взять его к себе? Я знаю, у вас есть обычай называть ваших оруженосцев просто «Оруженосец». Я скрою от вас имя этого молодого человека и попрошу звать его так же; ему это пойдет на пользу. Очень прошу об услуге…

В своем письме Жан де Танкарвиль сообщал также новости о Луи. Их трудно было счесть хорошими. Граф поручил своему капитану, человеку с крутым нравом, лично заняться молодым Вивре. Чтобы исправить характер мальчика, было использовано все. Он жил вместе с простыми солдатами, деля с ними пищу и кров. За малейшую провинность его отправляли в карцер; в караул он попадал чаще своей очереди. Но ничто из этого, казалось, не подействовало на Луи. По отношению к своему начальству он проявляет безупречное, но ледяное послушание. Ни к одному из своих новых товарищей он не обращает ни слова. Даже худшие обиды не могут нарушить его молчания. В конце концов, все стали его даже побаиваться…

Франсуа вздрогнул и повернулся к молодому человеку.

— Хорошо, Оруженосец. Пойдем, поупражняемся. Посмотрим, на что ты способен.

Оруженосец бился неплохо, но грешил недостатком, о котором упоминал Танкарвиль: из-за самонадеянности нападал слишком неосторожно. При каждом промахе Франсуа едко высмеивал его. Ужасно этим задетый, Оруженосец начал усиленно заниматься и сразу же достиг заметных успехов.

Месяц спустя в замок прибыл посланец с сумкой, украшенной королевскими лилиями. Из послания Франсуа узнал, что перемирие окончено, и ожидал обнаружить там приказ дю Геклена. Но от того не было ничего. Приказ исходил не от коннетабля, а от адмирала Франции. Жан де Вьенн ожидал его в королевском дворце Сент-Поль. Некоторое время Франсуа пребывал в озабоченности. Что же такого собирался предложить ему адмирал? У него, конечно, появились кое-какие мысли на сей счет, но он не осмеливался в это поверить…

Франсуа покинул Вивре 15 мая 1377 года. Перед расставанием он захотел обменяться несколькими словами с Изабеллой.

— Ты все еще его любишь?

— Да, отец.

— Что заставляет тебя так думать?

— Я по-прежнему страдаю, так же, как и в первый день…

Франсуа улыбнулся и нежно ее поцеловал. В этот день он не испытывал никакой печали. Насколько раньше он боялся вернуться очень нескоро или же не вернуться вовсе, настолько сейчас был убежден, что все пройдет замечательно. Быть может, этот оптимизм внушил ему таинственный призыв адмирала.

Оказавшись в Париже, Франсуа поспешил в королевский дворец и был немедленно принят Жаном де Вьенном. Его ждало известие, на которое он так надеялся. Готовится высадка в Англию. На Франсуа пал выбор, потому что он уже участвовал в первой высадке при Уинчелси. Сейчас ему предстоит без промедления отправляться в Арфлёр, где уже начала собираться армия.

Франсуа, сопровождаемый Оруженосцем, прибыл в Арфлёр в первых числах июня. В середине месяца там объявился и сам адмирал. Франсуа с восхищением оценил размах приготовлений. Армия была так же многочисленна, если даже не больше, как и та, что семнадцать лет назад совершила нападение на Уинчелси. Было тридцать пять французских галер, восемь галер испанских, посланных Генрихом Кастильским, три тысячи пехотинцев и арбалетчиков и пять сотен рыцарей со своими оруженосцами.

Вечером Иоаннова дня разожгли большие костры и пели. Отплытие было назначено на завтра, и всеобщее воодушевление достигло предела. Франсуа, собираясь оказать графу де Танкарвилю ответную услугу — в благодарность за Луи, — усердно занимался со своим молодым оруженосцем. Более всего Франсуа старался смирить своими уроками его гордыню и научить дисциплине и терпению. Никогда еще Оруженосец не был так возбужден, как в тот вечер. Поэтому Франсуа говорил с юношей серьезнее, чем обычно. Когда праздник окончился, песни умолкли, а костры остались догорать, Франсуа присел к одному из них и приказал Оруженосцу сделать то же самое.

— Что ты надеешься совершить в Англии?

— Покрыть себя славой!

— Нет, Оруженосец. Ты будешь повиноваться мне, как я сам буду повиноваться приказам адмирала.

— Но вы позволите мне, по крайней мере, доказать вам мою храбрость?

— А ты считаешь, что храбрость — главное в рыцаре?

— Конечно, монсеньор!

— Ты узнаешь нечто противоположное. Храбрость — это пустяк, даже животные на нее способны. Настоящий рыцарь, Оруженосец, должен уметь сойти, когда надо, и за труса, и за слабого, и даже за ничтожество…

Франсуа замолчал. Какой-то молодой человек, приблизившись к огню, слушал его с благоговейным вниманием. Франсуа был поражен его сходством с самим собой. Он был таким же двадцать лет назад.

— Кто ты?

— Оруженосец сира де Торси.

— Что ты тут делаешь?

— Слушаю ваши слова, монсеньор…

— Они предназначены не тебе. Оставь нас!

Юноша покорно удалился в темноту, но в глубине души Франсуа был смущен. Ему казалось, что само его прошлое вдруг поднялось из глубин. Что он делал с тех пор, как впервые взял в руки оружие при Пуатье? Имеет ли он право поучать других? Был ли он верен тому решению, которое принял во время бдения над оружием? Как бы судил его Ангерран, если бы вернулся?

Видя, что его господин погружен в свои мысли, Оруженосец тоже ушел, и Франсуа остался сидеть один в ночи, пока от костра не осталась лишь горстка углей.

Французский флот отплыл через несколько часов, утром 25 июня. Погода стояла великолепная — как раз для побед! Франсуа выпала честь плыть на адмиральском корабле. На верхушке мачты развевалось знамя с лилиями, оно было того же голубого цвета, что и небо, и казалось, что золотые лилии сами по себе порхают над головами.

Во время первой высадки ветра были неблагоприятными, и пришлось ждать в море целых двенадцать дней, прежде чем ступить на английский берег. На сей раз природа показала себя гораздо более милостивой, и утром 29 июня флот уже подходил к местечку под названием Рай — и снова совсем рядом с Гастингсом, где некогда одержал победу Вильгельм Завоеватель.

Первым пристал адмиральский корабль. По счастливой случайности Франсуа в этот момент находился у самого борта. Не дожидаясь, пока будут спущены сходни, он прыгнул вниз с криком:

— Мой лев!

Франсуа де Вивре первым коснулся английской земли! Он долго стоял, вдыхая здешний воздух, пока причаливали остальные корабли, и французское войско высаживалось, соблюдая порядок. Пехотинцы ушли с берега первыми; рыцари и их оруженосцы ждали своих коней… Наконец и Франсуа сел в седло и в сопровождении Оруженосца углубился в улицы.

Как и тогда, в пору высадки в Уинчелси, городок оказался пуст. Куда подевались жители? Много лет назад в Уинчелси все собрались на мессу, потому что было воскресенье, но сегодня, 29 июня, — понедельник. Рыцари быстро догнали и перегнали пехотинцев. Вдруг до Франсуа, ехавшего в первых рядах, донеслись звуки церковного пения. Приблизившись, он расслышал:

— Pro rege ora Domine…[54]

Что бы это значило? Вместе с остальными он на коне ворвался в храм и внезапно понял, испустив при этом крик торжества: колонны были затянуты черным, на священнике и его помощниках виднелись знаки траура. Это была заупокойная служба. Умер Эдуард III!

Как и в Уинчелси, жители Рая были истреблены. Франсуа не участвовал ни в избиении, ни в поджоге города и церкви — это учинили после резни. Сир де Вивре находился в отряде прикрытия, оставленном на случай возможной контратаки. От нескольких пленных узнали, что английский король умер в Лондоне в прошлое воскресенье, 21 июня. Жан де Вьенн тотчас же выделил из своего флота быстроходное судно и отослал его с заданием вернуться в Кротуа и передать весть королю Франции. Потом все погрузились на корабли и отчалили, оставив Рай, охваченный пламенем.

Но экспедиция была еще не закончена. По приказу адмирала флот несколько часов плыл вдоль берега, пока не достиг устья Уза, по которому поднялся до Льюиса. Намерением Жана де Вьенна было завязать битву. Разрушение Рая обошлось без боя, ни один из горожан не был вооружен. Однако цель экспедиции была в основном психологическая, поэтому адмирал счел весьма важным, чтобы французов не могли упрекнуть в том, что они лишь набросились на беззащитных обывателей и уклонились от солдат. Требовалось доказать, что англичан можно бить и на их собственной земле.

Над городом Льюисом возвышался мощно укрепленный монастырь. Едва только первые французские отряды ступили на землю, как за них принялось войско настоятеля, состоящее из пехотинцев и лучников. Высадка прошла под дождем стрел. На этот раз дело принимало серьезный оборот.

Какое-то время французские арбалетчики и пехотинцы сдерживали англичан, потом, наконец, ударили рыцари и смели врагов окончательно.

Оруженосец смеялся от радости:

— Победа! Так мы дойдем до самого Лондона!

Но Франсуа покачал головой в шлеме. Он вспомнил Уинчелси.

— Не радуйся раньше времени. Явятся и другие!

Как раз в этот момент откуда-то выскочила сотня английских рыцарей и понеслась на них с головокружительной быстротой. Внезапность и сила натиска многих застала врасплох. Франсуа видел, как потерял стремена сир де Торси. Он запутался в поводьях, и закусившая удила лошадь поволокла его по земле, шарахаясь во все стороны. Завязалась яростная схватка, но, в конце концов, победа осталась за французами.

Правда, ненадолго. Едва французы остались одни, английские лучники снова смогли взяться за свое дело, и дождь из стрел возобновился. Франсуа заметил, как вдалеке замахали знаменем адмирала Франции: это был знак к отходу. Он бросил Оруженосцу:

— Назад!

Но тот указал на английского рыцаря, находившегося неподалеку от них. Его конь был неподвижен, а сам он, явно раненый, с трудом держался в седле.

— Позвольте мне напасть на него!

— Нет, Оруженосец! Это приказ!

Оруженосец не послушался. Он бросился к англичанину, однако далеко не ушел. Вокруг засвистели стрелы. Первая пробила юноше щеку, вторая — руку, а третья воткнулась в горло и прошла насквозь. Он скатился на землю.

На помощь рыцарям пришли французские арбалетчики. Вражеские лучники отступили, соблюдая полный порядок. Некоторое время спустя флот отплыл. Погода стояла великолепная, и на душе у каждого тоже было светло. Только что они узнали о смерти Эдуарда III, победителя при Креси, того, кто стал первопричиной всех бед, объявив войну королю Франции! Только что они попирали английскую землю и подвергали ее разорению, а сами понесли лишь ничтожные потери. Времена изменились. Военная фортуна опять повернулась лицом к Франции. А там, глядишь, и конец войны не за горами.

В сторону Франции дул сильный бриз, и теперь были видны одновременно оба берега, английский и французский. Облокотившись о борт, Франсуа испытывал странное чувство; он находился точно посредине между двумя королевствами, которые воевали с самого его рождения. Взгляд вперед — и он видел Францию, взгляд назад — Англию… Во время войны неизбежно попадаешь либо на ту, либо на другую сторону. А тут, из-за каприза ветра и волн, он на короткое мгновение оказался в каком-то другом месте, а точнее сказать — нигде. Ему чудилось, что он глядит на все сверху, словно Господь Бог со своего небесного престола, и видит себя самого.

Чей-то юношеский голос оторвал Франсуа от этих грез:

— Могу я поговорить с вами, монсеньор?

Сир де Вивре обернулся. Перед ним стоял тот самый молодой человек, который слушал его в ночь святого Иоанна.

— Чего ты хочешь от меня?

— Я видел, как пал ваш оруженосец.

— Да, правда. Бедный мальчик! Он не послушался меня и заплатил за это своей жизнью. Но при чем тут ты?

— Сир де Торси тоже погиб, монсеньор…

Франсуа внимательнее присмотрелся к своему собеседнику. Теперь, когда он видел его среди бела дня, а не в отсветах костра, ему еще больше бросилось в глаза их сходство. Юноша был вылитый Франсуа той поры, когда он уходил на войну со своим дядей. Те же кудрявые белокурые волосы, то же правильное лицо, те же голубые глаза, в которых угадывались пыл, почтительность и великодушие — неисчерпаемое великодушие…

— И ты хочешь стать моим оруженосцем, верно?

— Да, монсеньор! Я так восхищаюсь вами!

— Как ты можешь мной восхищаться? Ты же меня совсем не знаешь!

— Я случайно услышал ваши благородные слова. И я видел, как вы первым спрыгнули на землю Англии. Умоляю вас, монсеньор, возьмите меня с собой. Не спрашивайте моего имени. Зовите меня просто Оруженосцем, как делали это с тем, кто был у вас до меня. Клянусь, я буду верно служить вам!

Франсуа не отвечал. Он даже не видел обращенного к нему умоляющего взгляда. Он думал лишь о том, что только что услышал: «Зовите меня Оруженосцем…» И внезапно ощутил острую боль.

— Я должен кое в чем тебе признаться.

— Мне, монсеньор? Почему?

— Потому что ты здесь. Потому что ты похож на меня. Потому что мы между Францией и Англией. Потому что я только что судил сам себя… И обнаружил самый большой грех, который совершил в своей жизни!

— Я не хочу ничего слышать, монсеньор!

— Останься и слушай. У меня был когда-то оруженосец, которого я очень любил. Его звали Туссен. Когда он погиб, я не захотел, чтобы кто-нибудь другой занял его место. Всех последующих я звал просто «Оруженосец», не желая знать их имени. И это была моя самая большая ошибка. От человека я оставлял лишь ничтожную часть, одну только его должность! Ты понимаешь?

Юноше сделалось не по себе. Он ответил тихо:

— Да, монсеньор…

Франсуа отвел взгляд и погрузил его в волны.

— Перед первым я виноват больше всего. Раньше он был разбойником и, чтобы искупить свою вину, вел себя как герой. Я не поблагодарил его ни словом, ни единым взглядом. Он ждал от меня всего; он не получил ничего. Он погиб ужаснейшей из смертей, и к его мукам добавилось отчаяние — из-за меня…

— Монсеньор, прошу вас!

— Второй тоже был из бриганов. Чтобы спасти меня, он отдал свою жизнь. Кто он был, способный на высшую жертву? Я ничего о нем не знаю, кроме того имени, которое сам же ему и дал: «Оруженосец». Третий был печальный человек, познавший какое-то горе. Ни разу я не заговорил с ним, чтобы утешить. Я не взял себе ни частички из его бремени. Из-за меня он оставался в одиночестве до самой смерти. Четвертого я звал «Оруженосцем», потому что меня об этом попросили. Но я опять был не прав. Можно сурово обращаться с человеком, но ни у кого нет права отнимать имя. Когда знаешь имя, все может разом перемениться.

Франсуа повернулся к своему собеседнику и положил руку ему на плечо.

— Я беру тебя оруженосцем! Скажи мне свое имя.

Наивные, почти детские глаза пристально взглянули на него, и молодой человек произнес:

— Франсуа де Флёрен.

Франсуа вздрогнул и отвернулся на мгновение.

— Что с вами, монсеньор?

— Флёрен — это ведь рядом с Шантильи?

— Да, монсеньор.

— Сколько тебе лет?

— На святого Обена исполнилось девятнадцать.

Франсуа быстро подсчитал. Девятнадцать лет на святого Обена означало, что юноша родился 1 марта 1359 года… В памяти Франсуа остались запечатленными все даты его незабываемого приключения с Розой де Флёрен: их первая ночь была 26 мая 1358 года, а уехал он б июня. Все точно. Все совпадает. Его охватило огромное волнение.

— Вы неважно себя чувствуете, монсеньор?

— Это морская болезнь. Я ей подвержен. А теперь оставь меня. Поговорим на суше.

Флот пристал в Арфлёре на следующий день. Армия тут же получила приказ без передышки двигаться на соединение с дю Гекленом, который вслед за Перигором предпринял отвоевание Борделе.

Едва ступив на землю, Франсуа заметил, что его новый оруженосец плохо держится в седле. Устроив с ним пробную схватку, он выяснил, что и оружием тот владеет не лучше. Франсуа удивился этому. Флёрен объяснил ему, что его отец умер, когда он был еще ребенком, и мать доверила его рыцарское воспитание какому-то учителю фехтования, от уроков которого вышел весьма малый прок. Тогда Франсуа решил, что они не поедут вместе со всеми остальными, а поскачут вперед как можно быстрее, чтобы Франсуа де Флёрен, не теряя времени, улучшил свою посадку. Во время остановок они будут упражняться с оружием. Как только остальные их догонят, они снова вырвутся вперед — и так далее.

Франсуа де Вивре и Франсуа де Флёрен нагнали армию коннетабля у Бурдейля на Дронне 15 июля 1377 года. Осада длилась уже несколько дней; крепость имела неприступный вид. Вдвоем они проехали вдоль страшных стен, окруженных рекой. Франсуа де Флёрен никогда раньше не участвовал в осадах и признался своему сеньору, что немного боится. Франсуа спокойно отвечал, что во время штурма он натерпится еще большего страху, но преодолеет свой страх и с тех пор окончательно от него избавится.

Штурм назначили на 18 июля, на утро. После того как через реку был наведен наплавной мост, к стенам бросились первые солдаты, неся осадные лестницы и щиты. Их раздавило камнями. У второй волны успеха оказалось не больше. Тогда приказ идти на штурм получил отряд, в котором находился Франсуа.

Перейти реку по мосту не составило труда. Все изменилось под стеной. Именно эту полоску земли защитники осыпали стрелами и камнями. Это был настоящий потоп. Франсуа де Вивре шел первым, за ним следом — Франсуа де Флёрен. Оба держали щиты над головой, оглушенные непрерывным металлическим грохотом. Время от времени какой-нибудь камень, более тяжелый, чем остальные, заставлял их упасть на колени.

Продвижение было медленным. Идти приходилось по трупам. У многих тел были расколотые головы с вытекшим мозгом, у других — распоротые животы с вываливающимися внутренностями. Некоторые еще корчились, безуспешно пытаясь встать на раздробленные ноги. Какой-то мертвец невозмутимо получил стрелу в глаз…

Франсуа и его оруженосец добрались до двух стоящих рядом лестниц, из тех немногих, что устояли и еще держались прямо. Франсуа встал перед одной из них и сделал юноше знак встать перед другой.

— Поднимайся!

Франсуа де Флёрен посмотрел на него с отчаянием во взоре.

— Я боюсь!

Крупный обломок камня упал между ними.

— Так и должно быть. Поднимайся!

Они одновременно поставили ноги на перекладины своих лестниц и начали восхождение. На Франсуа был шлем с опущенным забралом, но на юноше — всего лишь каска, поэтому его лицо оставалось открытым. Его черты утратили свою гармоничность и правильность. Лицо сделалось почти безобразным из-за исказившего его страха. Он поднялся ступеней на десять, потом остановился и крикнул голосом, исполненным отчаяния:

— Не могу!

Франсуа зарычал:

— Поднимайся!

Франсуа де Флёрен поднялся еще на две ступеньки и снова остановился.

— Не могу! Боюсь!

Казалось, он прилип к своей лестнице; он дрожал всем телом и мешал подниматься тем, кто шел следом. Франсуа знал, что в таких случаях солдаты иногда даже убивали своих товарищей, чтобы освободить проход. Требовалось что-то предпринять.

— Смотри на меня, Франсуа!

Резким движением Франсуа де Вивре вдруг отбросил свой щит и поднял забрало. Он остался без защиты, среди камней и стрел, и вперил взгляд в своего оруженосца.

— А теперь поднимайся!

Франсуа де Флёрен поднялся на следующую ступень, потом еще на одну, еще, еще… Вскоре он оказался на одном уровне с Франсуа, и они стали подниматься вдвоем, каждый по своей лестнице, неотрывно глядя друг другу в глаза, — к вершине. Вокруг них дождем сыпались камни и стрелы; они не видели и не слышали их. У Франсуа было впечатление, что он удерживает юношу единственно силой своего взгляда. Внезапно Франсуа де Флёрен крикнул:

— Я больше не боюсь! Я хоть умереть могу! Мне все равно!

И он тоже отбросил свой щит. Как раз в этот момент Франсуа де Вивре пришлось остановиться. Только что над ним убило стрелой солдата, и его тело, повиснув на перекладине, загородило путь. Прежде чем Франсуа сумел столкнуть погибшего в пустоту, прошли многие мгновения. Наконец он поднял голову и увидел… Юноше удалось! Франсуа де Флёрен только что поставил ногу между зубцами стены и, взмахнув мечом, бросился вперед. Франсуа де Вивре устремился ему вдогонку и вскоре тоже оказался на стене.

Он увидел, как его оруженосец рубится с тремя окружившими его защитниками. Оружием юноша владел еще неуверенно, разрываясь между страхом и безрассудством. Франсуа крикнул:

— Дождись меня!

И ужасными взмахами своего цепа пробил себе к нему дорогу. Это было последнее, что он успел сделать в том бою. Среди защитников по цепочке передали приказ: гарнизону Бурдейля сложить оружие. Некоторое время спустя прибыл дю Геклен, и Франсуа стал свидетелем уже привычного зрелища: англичан и французов разделили на две группы, одних взяли в почетный плен, других без разговоров повесили. Франсуа де Флёрен, который едва успокоился от пережитого волнения, содрогнулся, наблюдая эту сцену.

— Почему одних щадят, а других — нет? Это же несправедливо!

— Потому что англичане — наши враги, а французы — предатели.

— Не понимаю…

Франсуа де Флёрен не понимал! Франсуа вспомнил Луи, для которого все это было очевидно. Один следовал суждениям трезвого рассудка, другой — порывам горячего сердца. Он вздохнул.

— Я объясню тебе, Франсуа…

Вечером, на биваке, он не стал говорить с ним о политике. В первый раз он попросил его рассказать о себе.

— Какой у тебя герб?

— Серебряная кабанья голова на черном поле. Он мне не нравится, он отвратителен! Зато отец его просто обожал.

— Ты не любил своего отца?

— Нет. Он был груб и жесток. Ему нравились только война и охота. Однажды я видел, как он бил мою мать. Я совсем не плакал, когда он умер.

Была чудесная звездная ночь. Они сидели на пороге какого-то дома, выходящего на одну из улиц Бурдейля. Мимо них проходили подвыпившие французские солдаты, горланя песни.

В голосе Франсуа де Флёрена зазвучало волнение:

— Однажды мать призналась мне, что незадолго до возвращения отца, во время Жакерии, в замок явился какой-то рыцарь и защитил ее от жаков.

Франсуа резко встал.

— Пойдем. Мы славно бились и устали. Пора спать…

Поход дю Геклена по бордоским землям обернулся настоящим триумфом. Все замки Междуморья были взяты один за другим: Эйме, Креон, Сен-Макер, Дюрас. К концу 1377 года английским оставался только город Бордо.

После взятия Бурдейля Франсуа де Флёрен бился храбро. Во время передышек Франсуа де Вивре давал ему уроки политики. Ему трудно было преодолеть природное великодушие юноши и внушить жесткость, необходимую в дни войны. Франсуа де Флёрен признал, наконец, что его сеньор прав, но это не помешало непосредственным проявлениям его чувствительности. Когда Франсуа рассказывал ему о рейде Ланкастера и об эпизоде с мельничихой, тот не мог сдержать слез.

Зиму они провели в Бержераке. Весной, когда был отвоеван весь юго-запад, за исключением Бордо и Байонны, они перебрались севернее, на другой театр боевых действий. Карл Злой снова начал строить козни против Карла V, он даже пытался отравить его. Наконец король Франции решил, что настала пора нанести окончательный удар, и объявил о конфискации французских владений Наваррца: графства Эврё и Контантена.

Между мартом и маем коннетабль, и его армия отвоевали всю территорию. Население было полностью на их стороне, и крепости сдавались одна за другой. Вскоре сопротивление оказывал один только Шербур. Город защищали мощные укрепления и немалая английская армия. 20 мая Карл V решил снять осаду. За один год, исключая Бордо, Байонну и Шербур, король Франции уничтожил все, что еще оставалось от английской Аквитании и от владений Карла Злого. Он завершит свой успех в следующем году.

В течение некоторого времени в голове Франсуа де Вивре зрел один план. Как только войска были распущены, он поделился мыслью со своим оруженосцем.

— Есть у тебя доспехи?

— Да, монсеньор, во Флёрене. Но я надену их, только когда стану рыцарем.

— Значит, сначала мы наведаемся туда. А потом поедем в Вивре, где я посвящу тебя в рыцари.

Франсуа де Флёрен бросился на колени, не в силах произнести ни слова. Франсуа продолжил:

— Но сначала мы проедем через Мо. Мне нужно совершить одно паломничество. Хочу побывать на могиле моего оруженосца, который погиб, сражаясь с Жаками ровно двадцать лет назад.

Франсуа де Флёрен вздрогнул:

— Вы сражались против жаков?

— Все дворянство тогда сражалось против жаков…

Свое паломничество Франсуа начал с Парижа. Он прибыл туда 5 июня 1378 года, вечером. С тех пор как он покинул город в сопровождении Ариетты, он еще трижды возвращался сюда вместе с дю Гекленом, а в последний раз — совсем недавно, по вызову адмирала, но то были лишь краткие остановки, и у Франсуа не было ни желания, ни досуга прогуливаться по улицам.

На этот раз он захотел увидеть все. И для начала войти в столицу как когда-то, через ворота Слепых. Франсуа опять проехал мимо приюта Трех Сотен, которые после возведения Карлом V новых городских стен оказались в городской черте. Он не преминул дать монетку слепому, который проходил мимо в своем сером платье с нашитыми на него медными лилиями. Франсуа де Флёрен ехал позади, держа черно-красный флажок своего господина и храня благоговейное молчание. Он знал, что тот взволнован, и разделял его волнение.

Франсуа проехал по Скобяной улице. Была суббота, рыночный день, и вокруг царило неописуемое оживление. Никогда, казалось, улица не заслуживала больше своей славы самого многолюдного места в Париже… У Франсуа защемило сердце при виде вывески «Старой науки» с наивной игрой слов, которую Туссен разгадал раньше его. Он спешился. Ночь они проведут здесь, потому что дом у паперти собора Богоматери сдан каким-то горожанам при посредничестве Мардохея, управлявшего всем его добром…

Тем не менее, на следующий день Франсуа отправился к собору, чтобы прослушать воскресную мессу. Он горячо молился за всех своих близких, как мертвых, так и живых, включая Франсуа де Флёрена и себя самого. Франсуа стоял на коленях посреди нефа, и солнце, бившее через правую розу, обращенную на юг, заставляло сиять ярким блеском перстень со львом. Сир де Вивре уже видел однажды это сияние — в Вербное воскресенье 1358 года. Именно при таком освещении кольцо было прекраснее всего…

После службы он завернул на улицу Глатиньи, до которой было рукой подать. Дом мадам Гильеметты стоял на прежнем месте. Франсуа не стал открывать его дверь. И не только потому, что пришел сюда вовсе не ради удовольствий, но потому, что за этой дверью его ожидало слишком много воспоминаний: Генеральные штаты, богохульствующий Жан, Туссен, орошающий девиц золотым дождем… Как прекрасна была его юность! И как он счастлив, что тень ее до сих пор витает среди парижских улиц…

Франсуа повернул назад и дал себе зарок: если Бог подарит ему такую возможность, умирать он придет в Париж.

Жан, быть может, все еще здесь. Франсуа перешел через Сену и направился к Корнуайльскому коллежу. Там выяснилось, что его брат уже закончил обучение. В прошлом году он стал магистром богословия и уехал в Авиньон по вызову Папы.

Весь день Франсуа бродил по улицам столицы. Франсуа де Флёрен следовал за ним чуть поодаль; присутствие юноши было столь ненавязчивым, что он совсем про него забыл. Франсуа не захотел свернуть на кладбище Невинно Убиенных Младенцев, но, проходя мимо Тампля, спросил у одного из стражников, как там поживает их знаменитый пленник — капталь де Бюш. Ему ответили, что тот умер в прошлом году.

Когда раздался крик вафельника, Франсуа повернул к «Старой науке».

Он уехал на следующий день и прибыл в Мо на заре 9 июня. Именно 9 июня 1358 года открылись ворота укрепленного рынка, и началась та роковая атака. Франсуа захотел проследовать тем же путем, что и двадцать лет назад, шаг за шагом. Он въехал на рынок и, когда зазвонили приму, тронул коня.

Франсуа пустил его медленной, торжественной поступью. Дома вокруг были отстроены заново; жизнь взяла свое, и это было хорошо. Он без труда отыскал тот перекресток, где отряд разделился, улицу, по которой поскакал, оказавшись в первых рядах. И вновь остановился. Это случилось здесь.

Франсуа спешился и преклонил колени на том самом месте, где пролилась кровь Туссена. Позади него Франсуа де Флёрен пригнул к земле черно-красный флажок.

Франсуа подумал о том, что произошло за эти двадцать лет. Капталь теперь мертв, Франция освобождена, народ и дворянство примирились, воодушевленные королем и дю Гекленом. Но почему понадобилось столько страданий, чтобы прийти к этому? Почему нужно было, чтобы Туссен погиб? И на язык снова пришло то единственное слово, которое он смог вымолвить тогда, двадцать лет назад:

— Почему?

Франсуа поднялся с колен и снова сел в седло. Мало-помалу улицы Мо оживали. Когда Франсуа проезжал по ним в последний раз, тут вешали, резали, жгли. Теперь торговцы открывали свои прилавки, крестьяне шли на поля; все было так, словно ничего подобного здесь никогда и не происходило. Франсуа не смог не восхититься чудесной жизнестойкостью людей. Ведь он же собственными глазами видел, как население Мо было вырезано до последней живой души! А теперь город вновь живет своей жизнью, как и любой другой. Навстречу попадались женщины, дети, старики. Как такое стало возможно? Откуда они взялись?

Добравшись до берега Марны, Франсуа в сомнении остановился. Когда он привез сюда, держа на руках, тело Туссена, горе помутило его рассудок. Куда он направился дальше? Он не помнил. В этот момент мимо проехал на ослике какой-то зеленщик с овощами в коробе, повешенном на шею. Франсуа окликнул его:

— Я ищу один остров. Он где-то неподалеку, туда можно перебраться вброд.

Человек кивнул:

— А, Розовый остров!

И он ткнул пальцем:

— Это там.

Розовый остров был заметен издали. Его по-прежнему окружали плакучие ивы и тополя, но сквозь их листву пробивались тысячи красных роз, они переплетались, словно праздничные гирлянды… Подъехав к броду, Франсуа обернулся к своему оруженосцу.

— Я пойду один. Жди!

Он медленно прошел бродом и спешился. За стеной деревьев зрелище было еще более захватывающим. Крест остался на прежнем месте, посреди лужайки, но уже совершенно невозможно было сказать, каменный он или железный, поскольку разросшийся розовый куст окутал его непроницаемым покровом из цветов. Теперь это был крест из роз…

Розы виднелись повсюду: на лужайке, у подножия деревьев, но особенно в листве — они вскарабкивались на громадные тополя, свешивались с ветвей плакучих ив.

Франсуа двинулся вперед. Раздались крики. Из-за креста выскочили парень с девушкой, оба голышом, прижимая к себе одежду. Франсуа услышал, как они бросились в реку и поплыли. Он улыбнулся: Туссенов остров стал убежищем влюбленных. Это хорошо.

Франсуа был как-то странно спокоен. Он давно знал, что совершит это паломничество, но немного побаивался его; а все оказалось так просто. Туссен лежал под розовым кустом Уарда, там, где осталось его собственное сердце. Все было на своих местах, как того желал он сам, да и Бог, вне всякого сомнения, тоже.

Франсуа приблизился к кресту, сорвал розу и долго ее рассматривал. Ему снова вспомнились великолепные цветы под супружеской опочивальней на втором этаже донжона, крупные, величиной с блюдце, ярко-красные, блестящие, распространяющие сильнейший аромат. Умножившись в числе, розы упростились. Они стали теперь маленькими, легкими. Они утратили свое таинственное свечение, но зато еще больше насытились цветом — вольным, живым, по оттенку напоминающим маки. Их запах больше не навевал мысли о горячих сарацинских ночах, но сделался острым, дерзким.

Франсуа обвел взглядом десятки розовых кустов, которые его окружали. Такое же великолепие, что он встретил во Флёрене, хотя и полностью преображенное. То, что очаровывало раньше диковинной редкостью, сменилось теперь мощью изобилия, изысканность — естественной красотой, благородство — свежестью. Произрастая из земли, где покоился Туссен, аристократка Уарда превратилась в простонародный цветок.

Франсуа хотел было заговорить со своим оруженосцем, но он уже все высказал ему, когда копал могилу. Да и к чему, в сущности, какие-то слова? Когда встречаешься со своим братом, со своим вторым «я», что ты можешь ему сказать?

Он растянулся в траве и стал глядеть в прозрачное июньское небо, напоминающее рай. Там тоже был Туссен. Он был повсюду. Они не расставались в течение всего этого дня. Франсуа пролежал так до самого вечера, а потом, наконец, заснул.

Проснувшись поутру, он пошел ополоснуть лицо в реке. Его первые морщинки по-прежнему были на месте. С тех пор у него появились и другие, но эта горькая складка в уголках рта осталась неизменной. Она не смягчилась, не сделалась резче, и Франсуа был счастлив от этого.

Он снова сел на коня, перекрестился, глядя на крест, и уехал, больше не оборачиваясь. На берегу он нашел своего юного оруженосца. Франсуа разбудил его, и они пустились в дорогу.

Во Флёрен они приехали уже в сумерках. Увидев своего сына, Роза де Флёрен велела опустить мост. Издали она не узнала Франсуа де Вивре, но, когда он приблизился, не смогла скрыть своего потрясения. Она вздрогнула и побледнела, а ее сын тем временем без всякой нужды представлял их друг другу:

— Матушка, это сир де Вивре, самый доблестный рыцарь, какого только знала земля! А я имею честь и счастье состоять при нем оруженосцем!

Хоть Франсуа и готовился к этой встрече, но растерял все свои заранее заготовленные слова. Приближаясь к Розе как в тумане, он даже не видел толком ее лица. Согнув колено, он поцеловал ей руку. Мельком успел заметить на ее груди брошь из золота, серебра и алой эмали, усыпанную алмазами и рубинами. Это было единственное, что он смог рассмотреть. После долгого молчания Роза сумела, наконец, вымолвить:

— А что сталось с сиром де Торси?

— Он погиб, матушка. Оруженосец сира де Вивре тоже пал в том бою. Видимо, сам Бог хотел, чтобы я занял его место.

Роза де Флёрен произнесла с трудом:

— Ты прав. Сам Бог этого хотел. Пойдемте в часовню, склоним колена пред его волей.

Молитва позволила и Розе, и Франсуа немного перевести дух. Покидая часовню, они уже владели собой настолько, насколько позволяла ситуация. Она спросила:

— Не угодно ли подкрепиться, рыцарь?

И, не дожидаясь ответа, повела гостя к донжону.

Пройдя вторую стену, Франсуа опешил: квадратная башня была совершенно голой, все розы исчезли. Удивление было столь сильным, что он начал было:

— А куда подевались?..

Но тотчас же осекся. Роза сделала вид, что ничего не услышала, зато ее сын спросил:

— Что вы хотите сказать, монсеньор?

— Ничего… Я думал о другом.

За ужином Франсуа посмотрел, наконец, на Розу. Она миновала сорокалетний рубеж, и годы ее не пощадили. Как и многие женщины, пышные в молодости, с возрастом она чересчур располнела. Но это не помешало Франсуа смотреть на нее восхищенным взором. Он словно говорил Розе де Флёрен глазами слова, заповеданные языку: «Спасибо! Спасибо за сына, которого я так ждал! Спасибо, что стали матерью моего ребенка!..»

Ужин продолжался. Франсуа де Флёрен что-то говорил. О своем восхищении сеньором де Вивре, о своей благодарности за уроки, которые тот ему преподал, о том, что будет горд принять из его рук рыцарское посвящение… Роза не слушала. Она смотрела на Франсуа. В отличие от нее самой, он с годами только похорошел. В сорок лет он был, без сомнения, в самом расцвете красоты. От своего пребывания в Испании Франсуа сохранил легкий загар, его черты обозначились четче, словно отвердев, и это придавало лицу еще больше мужественности. Безусловно, Франсуа де Вивре выглядел как мужчина, достигший вершины своих сил. Роза почувствовала, как ее охватывает волнение. То, что она испытывала, было сильнее, чем просто физическое влечение или даже влюбленность. У нее возникло впечатление, что Франсуа здесь дома, что это вернулся ее собственный муж. И тому имелась причина — их сын, сидящий с ними за столом.

Франсуа тоже не слышал, что говорил его сын. Постепенно его посетило то же чувство, что и Розу: он вернулся в свой замок, он тут дома…

Франсуа де Флёрен, ничего не замечая, продолжал говорить в пустоту. Он в подробностях рассказывал о взятии Бурдейля. Ситуация становилась невыносимой; Роза разрядила ее, обратившись к гостю:

— Как долго вы рассчитываете пробыть здесь?

— Завтра же уеду. Мне не терпится повидать семью. И если вы позволите, я предпочел бы лечь прямо сейчас. У меня был утомительный день и… много волнений.

Роза встала из-за стола и протянула ему руку для поцелуя. Франсуа де Флёрен, удивленный этой поспешностью, тоже поднялся и пошел проводить его в комнату для гостей, в другом конце замка.

Франсуа долго не мог заснуть. Он вспоминал их первую с Розой ночь, когда он лег в постель, испытывая какое-то странное недомогание, не имея даже сил обнять ее, — возможно, под действием варенья из роз.

Он вспомнил, как Роза набросилась на него и как его закружил дивный вихрь. Он снова переживал свою первую настоящую ночь с женщиной, когда Роза открыла ему его самые сокровенные желания, когда благодаря ей он обнаружил, что существует наслаждение души и счастье тела…

Именно в ту ночь — теперь он был в этом совершенно уверен — они и зачали своего сына. Отцом мальчика стал рыцарь, рожденный для побед, а матерью — та, что заставила этого рыцаря познать первое поражение. Франсуа долго мерил шагами комнату в лихорадочном возбуждении. Именно в этом месте двадцать лет назад он повстречал… не любовь, нет, но свой женский идеал; и от этого союза родился идеальный сын.

Франсуа де Вивре и Франсуа де Флёрен уехали утром, в терцию, после расставания, которое, силою обстоятельств, было лишено искренности.

В Вивре они прибыли 5 июля, в день святого Марсьяля. Ариетта, как всегда, бросилась навстречу мужу, но, когда тот представил ей своего нового оруженосца, проявила заметную сдержанность. Что тут было причиной — их явное физическое сходство или просто интуиция? Франсуа так и не узнал этого.

Как раз в этот самый момент появилась Изабелла. Услышав шум, она прибежала из своей комнаты. Увидев, что это отец, девушка не сумела сдержать невольный жест разочарования, но спохватилась и поцеловала его с большой теплотой. Франсуа пригляделся к дочери. Той исполнилось семнадцать лет, и она выглядела совершенной женщиной. Франсуа ей улыбнулся:

— Ты ведь не меня ждала, верно?

— Что вы, отец! Уверяю вас…

— А он приезжал?

Лицо Изабеллы омрачилось.

— Нет…

Франсуа снова улыбнулся ей, чтобы ободрить. Итак, он перестал быть тем человеком, которого дочь хотела бы видеть больше всего на свете. Что ж, когда-то это должно было случиться.

Вечером в их комнате Франсуа долго рассказывал Ариетте о событиях, которые пережил, подчеркивая, сам того не желая, достоинства Франсуа де Флёрена. В конце концов, она прервала его:

— Вы не спрашиваете меня о нашем сыне?

Франсуа закусил губу. Это была чистая правда: ни на мгновение он не вспомнил о Луи.

— Я как раз собирался это сделать…

Ариетта стала рассказывать голосом, в котором сквозила печаль… Видя, что силой ничего не добиться, граф де Танкарвиль решил действовать мягкостью. Он забрал Луи из казармы и ввел в свое окружение в качестве пажа. Результаты оказались плачевными. Почти ни с кем не разговаривая, но ко всему приглядываясь и прислушиваясь, Луи повел себя как настоящий шпион. Выведенный из себя Жан де Танкарвиль отправил его обратно к солдатам.

На этом Ариетта закончила свой печальный рассказ, и лишь после этого состоялся их традиционный любовный турнир. Хоть они и расставались на целый год, Франсуа не почувствовал в своей жене былой жажды триумфа. Но он не осмелился спросить о причине. Быть может, он и сам догадывался о ней, но не желал слышать… Словно тень пролегла между ними.

Эта тень, эта причина звалась, безусловно, Франсуа де Флёреном. Начиная со следующего дня Франсуа только им и был занят, несмотря на всю свою любовь к Ариетте. Он решил, что посвящение в рыцари состоится в ближайший День всех святых, и с этого момента неустанно хлопотал над тем, чтобы дополнить обучение юноши. Но, несмотря на все свои усилия, ему так и не удалось привить тому необходимую ловкость. Франсуа де Флёрен не был одарен талантом бойца. Тогда Франсуа решил преподать ему уроки осторожности, обучая, как избежать боя с более сильным противником.

31 октября 1378 года вместе с вечерним звоном Франсуа де Флёрен вошел в часовню, посвященную Людовику Святому. Его шпоры и меч лежали на алтаре, равно как и щит с серебряной кабаньей головой на черном поле — его гербом, который сам он считал таким безобразным. Прежде чем уйти, Франсуа спросил юношу, имеет ли он над чем поразмыслить в течение ночи. Молодой человек покачал головой с обескураженным видом:

— Нет, монсеньор. Не могли бы вы мне помочь?

— Могу. Спроси себя, как сможешь ты победить своего самого опасного противника.

И оставил его в одиночестве.

Франсуа лег рядом с женой, которая с извиняющейся улыбкой объявила ему, что чувствует себя усталой. Впрочем, в последнее время Ариетта все чаще и чаще чувствовала себя усталой в постели. Франсуа не настаивал; он дождался, пока она заснет, завернулся в шубу и поднялся на дозорную площадку.

Ночь была холодная и ясная, несмотря на облака. Реальная или мнимая, усталость жены оказалась ему на руку. Все равно он не смог бы заснуть, пока внизу, в часовне, его сын мучается ужасными вопросами во время своего бдения над оружием — самого волнующего, наверное, что только случается в жизни рыцаря… Франсуа должен оставаться вместе с ним, ни на мгновение не покидая его в своих мыслях.

Позвонили к заутрене. Настал День всех святых. Франсуа заметил себе, что окончился год его сорокалетия: теперь ему сорок один. Вспомнил он также и о Туссене, покоящемся на Розовом острове. Торжественность этого мгновения заставила его вздрогнуть; он преклонил колена на ледяном камне башни и начал молиться вслух:

— Франсуа, пусть все святые, чей праздник мы чтим сегодня, придут к тебе на помощь! Я уверен, что в этот миг ты думаешь об осаде Бурдейля и думаешь, что самый твой грозный враг — это тот, кто ждет тебя наверху с камнями, стрелами и кипящим маслом. Но это не так, Франсуа. Вспомни собственное лицо, искаженное страхом, — он тоже был там, твой враг, в тебе самом! Твой настоящий враг — это ты сам, но клянусь тебе, что, если смогу, я всегда буду рядом, чтобы защитить тебя от него…

И Франсуа молился всю ночь, вспоминая свое собственное бдение над оружием, беспрестанно повторяя:

— Найди, Франсуа! Найди ради меня!

Утром, окоченев от холода, он покинул дозорную площадку, облачился в доспехи, потому что именно в таком виде хотел присутствовать на церемонии, и спустился в часовню. Франсуа де Флёрен стоял на коленях и живо вскочил при его приближении. Его лицо светилось от радости — верный знак того, что он нашел ответ. Франсуа повторил юноше свой вопрос:

— Так как же сможешь ты одолеть своего самого опасного врага?

И Франсуа де Флёрен ответил пылко:

— Храня вам верность!

Франсуа был готов ко всему, кроме этого. Он взглянул на молодого человека.

— А ты не подумал, что самый опасный твой враг — это ты сам?

— Это уже неважно! Вы ведь сможете меня защитить и от меня самого…

Обезоруженный, Франсуа не знал, что и ответить, но тут вошел священник, и церемония началась.

Она была короткой. После мессы и клятвы Франсуа де Вивре дал Франсуа де Флёрену традиционную оплеуху и повесил ему на грудь щит с его гербом. Ему бы хотелось устроить по этому случаю большой праздник, но из уважения к Ариетте он ограничился просто угощением.

Франсуа де Флёрен провел зиму в Вивре.

В Париже тем временем готовились важные события. После своих блестящих побед Карл V решил нанести удар по своему последнему недругу — герцогу Бретонскому. Жан IV действительно вел себя как открытый противник короля. Его резиденция находилась отнюдь не в Нанте, а в Лондоне; он участвовал в набеге Ланкастера; все свои бретонские владения он отдавал англичанам и даже заключил договор с покойным королем Эдуардом III. Такое поведение вызвало к нему ненависть всех его подданных, и король Франции решил этим воспользоваться.

9 декабря 1378 года он вызвал «так называемого герцога Бретонского», дабы тот предстал перед судом парламента. Три раза судебный пристав выкликал имя Жана IV — ответа не последовало. Тогда Карл, ввиду отсутствия ответчика, вынес свой приговор.

Все ожидали, что король Франции передаст герцогство Бретонское Жанне де Пентьевр. Случись такое — этому не воспротивился бы никто даже среди бывших приверженцев Монфора. Но король вдруг принял совсем другое решение: герцогство Бретонское переставало существовать и присоединялось к французской короне!

Карл V, мудрый король, только что совершил первую ошибку своего царствования. Действуя, таким образом, он, конечно, исходил из своего интуитивного представления о естественных границах Франции, но он недооценил национальное чувство бретонцев. Как только новость распространилась по Бретани, она повсеместно вызвала бурное возмущение. В Роане сорок бретонских баронов основали «Конфедерацию в защиту независимости». Символическое председательство в ней было отдано Жану де Бомануару, вождю Тридцати, борцу за торжество Франции над Англией.

Нежданно-негаданно ненавидимый всеми Жан IV приобрел популярность. Видя явную угрозу самому своему существованию — вся Бретань, забыв о былых разногласиях, сплотилась вокруг него. 3 апреля 1379 года Жан IV покинул Англию и высадился в Сен-Мало, где был с триумфом встречен. Завидев его корабль, жители города бросались в море и сопровождали его к берегу вплавь. На набережной его ожидала Жанна де Пентьевр, стоя на коленях в знак почтения. Насильственному присоединению к Франции она предпочла союз со своим смертельным врагом.

Карл V заупрямился. Он поручил двум своим главным полководцам укротить бунт. Разумеется, речь шла о коннетабле и об Оливье де Клиссоне. По иронии судьбы оба они были бретонцы. Дю Геклен и Клиссон умоляли короля отказаться от этой затеи. Карл не послушал их и остался неумолим: коннетаблю надлежит осадить Ренн, а Оливье де Клиссону — Нант.

Так и вышло, что в начале мая 1379 года Франсуа получил послание от дю Геклена, призывавшего его присоединиться к нему под стенами Ренна. Франсуа это привело в отчаяние. Конечно, он подчинится. Он сделал свой выбор раз и навсегда: при любых обстоятельствах повиноваться королю. Но он сделает это с болью в душе, поскольку, чтобы выполнить долг, ему придется поднять оружие против Бретани — и, что еще горше, против своей крестной матери…

Сир де Вивре пустился в путь 10 мая в сопровождении Франсуа де Флёрена, направляясь в Ренн кратчайшим путем. Франсуа де Флёрен в первый раз ехал на бой как рыцарь и, не будучи бретонцем, не имел повода испытывать досаду; но он все же печалился, видя, как печален Франсуа.

После того как они довольно долго ехали в молчании, Франсуа повернулся к своему спутнику. Как бы он хотел отправиться с ним на другую войну! Но, что бы там ни было, они ехали сражаться, и настало время дать юноше последние наставления.

— Франсуа, теперь мы с тобой ровня. Пока ты был моим оруженосцем, ты обязан был защищать меня и помогать мне. Теперь ты должен заботиться только о себе самом. Если я буду ранен, ты не обязан спешить мне на выручку. Если я упаду, ты не обязан меня поднимать. В бою рыцарь думает только о самом себе, иначе он пропал.

Зная природное великодушие юноши, он заставил его принести клятву. Франсуа де Флёрен поклялся уважать это правило.

Прибыв на место, они обнаружили мрачнейшее войско. Осада начиналась в тягостной обстановке. Большая часть солдат была родом из Бретани, и их малое усердие просто бросалось в глаза. Через несколько дней Франсуа пришел к уверенности, что никаких боевых действий предпринято не будет. Дю Геклен, конечно, привел свое войско под стены Ренна, повинуясь королю, но он не отдаст приказа идти на штурм — по той простой причине, что этот приказ не будет выполнен.

В конце июня к ним со своими людьми присоединился граф де Танкарвиль. Среди простых солдат находился и Луи де Вивре. Он сразу же отправился поприветствовать своего отца и обнаружил того в палатке беседующим с Франсуа де Флёреном. Луи низко поклонился обоим, успев бросить на юношу острый взгляд.

— Отец… Монсеньор…

Луи шел шестнадцатый год. Он был высок и довольно хорошо сложен. У него было правильное лицо и очень черные волосы, красиво отливающие синевой, гладкие и тщательно расчесанные. Но во всем его облике таилось что-то мрачноватое, внушающее тревогу. Франсуа попросил Франсуа де Флёрена оставить их вдвоем. Сравнение между обоими сыновьями причиняло ему боль.

Оставшись наедине с Луи и не зная, что сказать, Франсуа поделился своими душевными терзаниями, причиной которых стала эта война. Луи не разделял точку зрения отца:

— Интересы державы превыше интересов Бретани.

— Это я знаю! Но как ты думаешь, приятно мне сражаться против Бомануара, героя Битвы Тридцати?

— Время рыцарства прошло.

Франсуа почувствовал, как в немзакипает гнев.

— Знаешь ли ты, что я сражаюсь также против собственной крестной матери?

— Будь это хоть ваша родная мать, что это меняет?

Франсуа замахнулся, чтобы ударить его, но опустил руку, смирившись. Зачем? Сделанного не воротишь. Судьба Луи уже предначертана.

А его сын снова заговорил спокойным голосом:

— Однако я признаю, отец, что решение короля было ошибкой. Будь я его советником, я бы его отговорил. Бретань еще не готова к таким переменам.

— Уходи!

— Хорошо, отец…

Луи поклонился и вышел. Франсуа проводил его взглядом: удаляясь, тот время от времени останавливался возле каких-нибудь спорщиков, слушал несколько мгновений и шел дальше. Да, судьба Луи де Вивре предначертана. Холодный и непогрешимый в своих расчетах, он готов безжалостно служить правому делу и отстаивать его ценой крови и слез.

Осада Ренна, бывшая лишь видимостью, устроенная в угоду королю Франции, затягивалась. Вместе с осенью пришли дожди, а там и скука начала опустошать войско. Осаждающие вынуждены были свести свою активность к упражнениям с оружием между собой, арбалетчики тренировались, стреляя в цель, и каждый следующий день приносил новые случаи дезертирства.

Однако в этой войне без сражений была все-таки одна жертва.

В последний день октября Луи де Вивре по неосторожности проходил мимо упражняющихся арбалетчиков, и одна стрела пробила ему правую руку. Прибежал спешно извещенный Франсуа. У Луи, помещенного в палатку графа де Танкарвиля, была раздроблена кисть. Он обильно истекал кровью. Увидев своего отца, молодой человек слабо улыбнулся.

— Никогда мне не носить перстень со львом…

Франсуа взглянул на своего сына. В глубине души он был уверен, что Луи рад этому обстоятельству, а, заглянув немного глубже, должен был признаться себе, что и сам он — тоже.

Его толкнул хирург с пилой в руке.

— Надо действовать быстро, монсеньор!

И принялся за дело. Луи вытерпел боль без единого крика, не отводя глаз от омерзительного зрелища. Лишь когда изуродованная кисть упала, он потерял сознание.

Целую неделю Луи де Вивре пребывал между жизнью и смертью. Но постепенно рана стала зарубцовываться, и к середине ноября опасность для жизни миновала. Дожди превратили лагерь в болото. Участились отъезды бретонских рыцарей. В свою очередь решил уехать и Франсуа, забрав с собой раненого сына. В замке Луи поправится скорее.

В Вивре Франсуа провел такие мрачные дни, какие ему уже давно не выпадали. Ариетта, напуганная ранением сына, которое расценила как кару небесную, казалось, навсегда утратила былую веселость. Изабелла не покидала своей комнаты в ожидании Рауля де Моллена, который все не приезжал. Новости из Бретани по-прежнему были одна безнадежнее другой. Король упрямился, продолжая бессмысленную войну. Клиссон все так же стоял под стенами Нанта, а дю Геклен — Ренна. Если верить слухам, этот последний собирался вернуть королю меч коннетабля и уехать в Испанию — отвоевывать свое королевство Гранаду…

Каждый день Франсуа приходил к изголовью Луи. Он спрашивал сына о самочувствии, которое улучшалось с каждым днем, и подолгу молчал, не находя слов. Луи тоже молча смотрел на отца и улыбался. Казалось, во всем замке он один был доволен. Увечье делало его неприкасаемым. Что взять с калеки? Что посоветовать, в чем упрекнуть? Яснее, чем когда бы то ни было, обозначилась его судьба. Силою обстоятельств Луи де Вивре никогда не станет рыцарем. Он будет человеком из тени, тем, кто посылает людей сражаться и решает их участь, стоя у них за спиной.

Был у Франсуа еще один повод для угрюмости. Ему недоставало Франсуа де Флёрена, оставшегося под стенами Ренна продолжать осаду. Настоящий его сын — именно он, тот, кто жадно ловит каждое его слово и испытывает перед ним безграничное восхищение. Только Франсуа де Флёрену, и никому другому, сможет он передать то немногое, чему научила его жизнь, как это сделал когда-то в отношении его самого Ангерран…

В самом начале 1380 года Ариетта сообщила Франсуа новость на первый взгляд счастливую, но которую оба ощутили как катастрофу: она вновь была беременна. Они ничего не сказали друг другу, но подумали об одном и том же: о предсказании Тифании. Шел четный год, и это был четвертый ребенок. Он не выживет. Еще одно крохотное существо повторит судьбу Катерины…

Прибытие в Вивре в конце апреля Франсуа де Флёрена принесло настоящее облегчение. К тому же он привез важную новость: Карл V понял, наконец, свою ошибку. Осада с Ренна и Нанта снята. Следуя за коннетаблем, французская армия отправлялась к Жеводану — добивать последние «роты».

Франсуа решил ехать без промедления. Ариетта, которой было уже под сорок, плохо переносила беременность.

Она даже слегла в постель на несколько дней. В спальне они и попрощались. Ариетте хотелось улыбаться, как обычно, но не хватило на это сил. Когда Франсуа целовал ее на прощание, она вдруг разрыдалась, стала цепляться за его одежду, умоляя не уезжать, и Франсуа пришлось силой разжать ей пальцы. Дочь и сын ждали его на подъемном мосту. Изабелла плакала, но трудно сказать, был ли тому причиной его отъезд: последнее время она вообще плакала не переставая. Что касается Луи, то он помахал отцу на прощание своей культей, и Франсуа очень хорошо почувствовал, что сын вкладывает в этот жест изрядную долю вызова.

Франсуа де Вивре и Франсуа де Флёрен присоединились к французской армии в Нанте. Франсуа почувствовал, что оживает. Они все собрались здесь под знаменем коннетабля: Клиссон, Сансер, Бурбон, Танкарвиль. Война вновь обрела смысл. Им предстояло взять две крепости, занятые опасными главарями банд: Шалье, где засел Бертюка д'Альбре, и Шатонеф-де-Рандон, удерживаемый Пьером де Галаром.

Путь из Бретани в Жеводан предстоял долгий, и армия дю Геклена двигалась короткими переходами. В дороге у Франсуа де Вивре и у Франсуа де Флёрена хватало времени, чтобы поговорить. Молодой человек рассказывал о своей жизни: о детстве, о смерти отца, о воспитании, которое дала ему мать, о первых любовных увлечениях, о надеждах и страхах. Никогда и никому раньше он так не доверялся и испытывал от этого огромную радость. У Франсуа, в свою очередь, не проходило впечатление, что перед ним — он сам, ставший на двадцать лет моложе. Он давал юноше советы, как избежать ошибок, которые когда-то допустил сам. Хотя они оба теперь были рыцарями, Франсуа де Вивре так и не удалось установить между ними отношения равенства. Франсуа де Флёрен по-прежнему обращался к нему «монсеньор», а сам он по привычке звал юношу просто Франсуа.

В Пюи Бертран дю Геклен решил остановиться на две недели, чтобы помолиться Черной Деве. Дю Геклен особо почитал Богоматерь, на что указывал и выбранный им боевой клич. В течение этих дней Франсуа много раз видел коннетабля вблизи. Он нашел, что тот удивительно постарел: волосы поседели, а лицо избороздили морщины. В сущности, дю Геклен выглядел как раз на свои годы, но он постоянно развивал такую бурную деятельность, что все забывали, что ему уже шестьдесят лет.

После Пюи армия возобновила свой марш на юг и третьего июля прибыла к Шалье, к логову Бертюка д'Альбре. Крепость, возвышающаяся на вершине голого пика, была практически неприступна — как и большая часть замков в этих краях. Когда Франсуа увидел Шалье, он тотчас вспомнил Лумиель. Однако против огромной французской армии у Шалье нет никаких шансов. Дю Геклен занял позицию и стал ждать, пока гарнизон сам предложит сдаться. Ничего подобного не произошло. Осажденные вознамерились обороняться до конца. Как они узнали у местных крестьян, Бертюка д'Альбре — безумец, которого не страшит никакая опасность.

Утром 6 июня Франсуа де Вивре и Франсуа де Флёрен пошли прогуляться под стенами. Занимался великолепный день. В этот раз Франсуа де Вивре рассказывал о себе. Он вспоминал Лумиель, свои испанские приключения…

Внезапно раздались крики, и из замка вырвалась вопящая толпа: гарнизон Шалье предпринял вылазку.

Франсуа де Вивре и Франсуа де Флёрен были пешими и не успели убежать. Но оба, по счастью, оставались в доспехах, поэтому обнажили мечи и приготовились обороняться. Их сразу же окружила туча пехотинцев, в то время как конные участники вылазки помчались дальше — к лагерю.

Франсуа предпочел бы, чтобы в руках у него оказался боевой цеп, но и в обращении с мечом он был весьма искусен, так что вскоре ему удалось расчистить вокруг себя свободное пространство. Тогда он принялся искать взглядом щит с кабаньей головой и, наконец, заметил юношу в весьма опасном положении. Вместо того чтобы пробиваться, как того требовали обстоятельства, Франсуа де Флёрен позволил себя окружить, и сейчас на него градом сыпались удары. Франсуа ринулся к нему на помощь и тотчас увидел, как тот упал.

Франсуа врезался в самую гущу врагов, безуспешно пытаясь пробиться к лежащему телу, но солдат было слишком много. Напрасно сир де Вивре рубил, как мясник, напирая с бычьим упрямством; его все время отбрасывали назад, а иногда он сам был вынужден отступать, спасая собственную жизнь. Лишь бесконечно долгое время спустя, когда подоспели пришедшие на выручку французские рыцари, Франсуа сумел, наконец, добраться до своего сына.

Франсуа де Флёрен лежал на земле, и подняться не мог. Тут гарнизон Шалье возобновил вылазку. Франсуа увидел, что снова окружен врагами. Над ними взметнулись секиры. У Франсуа оставалось только одно средство защитить раненого — одно-единственное. Он бросился на него и закрыл своим телом, выпустив меч из рук. Несколько мгновений на его доспехи обрушивался ужасный град ударов, потом вдруг все разом прекратилось. Новая рыцарская атака отбросила бриганов, и те пустились врассыпную.

Франсуа остался наедине с Франсуа де Флёреном. У того в лице не осталось ни кровинки; он был весь в поту, но силился улыбнуться.

— А как же ваши наставления? «В бою рыцарь должен думать только о себе…»

— Молчи… Береги силы…

Франсуа осмотрел рану. Юноша был поражен в живот. Через дыру в железе наружу выпирали внутренности, обильно лилась кровь.

— Ничего серьезного. Будем тебя лечить, скоро поправишься.

Глаза Франсуа де Флёрена встретились с его собственными.

— Вам больше нечего мне сказать?

Безумная вылазка Бертюка д'Альбре привела к разгрому бандита. Французская контратака была столь стремительной, что гарнизон не успел вернуться, и теперь через открытые ворота в крепость устремилась вся армия. Пока рыцари и пехотинцы шли в атаку, Франсуа сидел, склонившись над раненым. Он снял у него с груди щит с кабаньей головой и отбросил подальше. Потом повесил ему на шею свой собственный.

— Ты мой сын, Франсуа. Если бы ты только знал, до какой степени ты мой сын! Мой единственный сын!..

Франсуа де Флёрен недоверчиво погладил пальцами щит «пасти и песок».

Франсуа обнял его.

— Ты — мой сын! Клянусь на Евангелии, клянусь своим местом в раю!

Состояние раненого стремительно ухудшалось. В уголках губ показалась кровь; он с трудом дышал. Франсуа низко наклонился к нему.

— Рыцарь, что приезжал в ваш замок во время Жакерии, был я… Тогда вокруг донжона цвели чудесные розы…

Лицо Франсуа де Флёрена осветилось неописуемой радостью.

— Они завяли, когда мне было четыре года… В ту холодную зиму…

— Был еще один куст красных роз, которого ты никогда не видел. Твоя мать подарила его мне в знак своей любви…

Казалось, Франсуа де Флёрен не слышит. Он гладил черно-красный щит, повторяя слабым голосом:

— Франсуа, бастард де Вивре…

Судорога боли исказила его лицо.

— Отец, пить!..

Франсуа знал, что утоление жажды для раненого в живот означает немедленную смерть. Но он не поколебался. Мимо проезжал какой-то рыцарь с флягой, притороченной к седлу. Франсуа сорвал ее, открыл и приподнял голову раненого.

Франсуа де Флёрен заглянул ему в глаза так же пристально, как и тогда, на лестнице, во время штурма Бурдейля. Франсуа подумал, что его сын тоже знает, к чему приведет это питье, и просит помочь ему в последнем восхождении — еще более пугающем и головокружительном, чем то, первое. Франсуа де Вивре вложил в свой взгляд всю любовь, все утешение, на которые был способен; а во взгляде Франсуа де Флёрена по-прежнему читалось простодушие, восхищение и благодарность.

— Пей, сынок…

Тот стал пить, не отводя глаз, потом его сотрясла короткая судорога, и голова откинулась назад.

Шалье пал. Солдаты бежали со всех сторон, испуская крики радости, тащили добычу, вели английских пленников. Французов вешали на деревьях. Франсуа уложил своего сына на носилки. Он закрыл ему глаза, сложил руки на груди и разогнул пластины его панциря, чтобы прикрыть рану.

Избавившись от страданий, Франсуа де Флёрен выглядел безмятежным, почти сияющим, со щитом «пасти и песок» на груди. Франсуа показалось, что он видит самого себя, как если бы он был убит при Пуатье. Как и тогда, с Туссеном, его вдруг пронзила невыносимая боль; он повторял все тот же вопрос: «Почему?..»

Юное лицо, мельком увиденное при свете костра в Иоаннову ночь. Мертвец двадцати одного года от роду. Не прошло еще и трех лет с момента их первой встречи… Почему? Почему Бог вернул ему сына и тут же снова забрал его? Почему позволил дать ему столько жизненных уроков, столько советов на будущее, если его могила была так близка? И главное, почему Бог захотел, чтобы его истинный сын, его гордость, его сокровище, оказался незаконнорожденным?

Место Франсуа де Флёрена было в Вивре, как место перстня со львом — на его пальце. Для этого у него имелись все качества, кроме имени…

Опустилась ночь. За носилками пришли монахи с факелами. Это были монахи из ближайшего монастыря, чьи розовые крыши виднелись внизу. Франсуа последовал за процессией. Они подбирали на поле боя павших рыцарей, чтобы предать их погребению.

Рыцарей оказалось немного, и все они были положены в часовне. Франсуа провел в бдении над телом сына всю ночь, а утром присутствовал на заупокойной службе, которую почтили также дю Геклен и важнейшие военачальники армии.

Могилы вырыли в пределах монастырской ограды. Там же были заготовлены могильные плиты. Пригласили родных и близких, чтобы те указали брату-камнерезу имена павших. Франсуа только что видел, как под землей исчез гроб с черно-красным щитом. Когда монах-резчик спросил его об имени, он попросил высечь: «Франсуа де Вивре».

После взятия Шалье армия направилась к Шатонеф-де-Рандону, куда и прибыла во второй день июля. Франсуа сделался тенью самого себя. Мрачный пейзаж, простиравшийся перед ними, угнетал его еще больше.

Лагерь разбили у деревушки л'Абитарель. Крепость Шатонеф-де-Рандон располагалась выше, на вершине длинного обрывистого отрога, чьи черные скалы своими острыми кромками напоминали ножи. Она вздымалась высоко в небо. Первый день выдался знойным, зато ночь была ледяной; и дальше повторилось то же самое: днем — пекло, ночью — стужа. В это время года и на этой высоте перепады температуры всегда значительны, и нет ничего более изнурительного для человека.

В противоположность тому, что происходило при Шалье, осажденные сразу же завязали переговоры, и, в конце концов, их главарь, Пьер де Галар, согласился на сдачу 13 июля, если до этого времени к нему не придут на выручку. В подтверждение своего слова он предоставил заложников.

Франсуа ничего об этом не знал. Он молча смотрел на зловещий черный пейзаж, весь из скалистых гребней и пропастей, наводящий на мысли о преисподней. Франсуа де Вивре погрузился в себя. Ни с кем не разговаривал, никого не слушал. Ему казалось, что его сердце так же окаменело, как эти бесплодные скалы, что вся его жизнь сделалась подобием этих унылых пространств… Никогда надежда не возродится в его душе, подобно тому, как ни один куст, ни один цветок не вырастет на этих камнях. Его надежда звалась Франсуа де Флёрен, и смерть скосила ее в двадцать один год.

Однако одна новость все-таки сумела пробиться сквозь одиночество, в котором замкнулся Франсуа. Коннетабль занемог, коннетабль был болен… 5 июля прошел слух, что он не может сесть на коня без помощи своего оруженосца; 6-го — что он вообще не может сесть; 7-го — что он не ходит без поддержки, а 8-го — что не встает с постели.

8 июля было воскресенье… Вся армия присутствовала на мессе под открытым небом, которую отслужили за выздоровление коннетабля. Но Бертрана дю Геклена по-прежнему пожирала горячка. Слишком резкими были скачки температуры для этого уже немолодого тела, износившегося в нескончаемых испытаниях. В Абитареле один врач сменял другого; вызванные из Манда, окрестные крестьяне приносили всякие домашние снадобья, сопровождая подношения трогательными словами.

9 июля коннетабль составил завещание и передал командование маршалу де Сансеру. В течение трех дней ему было немного легче, но в пятницу 13 июля, утром, он понял, что наступает конец. Бертран дю Геклен велел вынести свое ложе из палатки, чтобы каждый мог его видеть, и приказал позвать капитанов, рыцарей и солдат.

Близился полдень. Стояла такая же удушающая жара, что и в предыдущие дни. Присутствующие обнажили головы, держа шлем или каску под рукой, и все плакали. Плакали не только потому, что умирал коннетабль, и даже не потому, что это был великий французский полководец, освободитель страны, но потому, что горе каждого было личным. От последнего солдата до маршала Франции, все они оплакивали Бертрана…

Лежа на своем ложе, Бертран дю Геклен сжимал меч с лилиями. Он попросил приблизиться маршала де Сансера и, поцеловав навершие меча, протянул ему.

— Верните королю… Надеюсь, я хорошо им воспользовался.

Франсуа плакал вместе с остальными. К его слезам по умирающему коннетаблю примешивались и слезы по ушедшему сыну.

Дю Геклен обратился ко всему воинству:

— Помните, вы должны сражаться только против тех, у кого оружие в руках. Ваши враги — не люди Церкви, не женщины и не дети…

Он продолжил:

— Препоручаю королю… мою жену…

И вздохнул.

— Прощайте. Не могу больше…

К Бертрану бросился лекарь… Тот был мертв. Это случилось в полдень.

В гарнизоне Шатонеф-де-Рандона о смерти коннетабля стало известно немедленно. Под тем предлогом, что договор был заключен именно с ним, Пьер де Галар хотел было отказаться от сдачи, но маршал де Сансер пригрозил казнить заложников, и тот смирился. Бандит самолично явился возложить ключи на тело прославленного мертвеца в сопровождении своих людей, англичан по большей части, которые тоже отдали ему честь.

Армия собиралась уйти без промедления, но ее отбытие задержала одна непредвиденная помеха. При вскрытии завещания обнаружили, что дю Геклен желал быть похороненным в Динане. Однако каждый знал, что Карл V пожелал, чтобы коннетабля погребли в Сен-Дени, рядом с королями Франции. Чье же из этих двух пожеланий надлежит исполнить — короля или покойного?

Наконец маршал де Сансер решил подчиниться воле короля. Но в спорах был потрачен целый день, и тело коннетабля из-за жары начало быстро разлагаться. Пришлось задержаться еще на два дня, чтобы вымочить тело в уксусе, и только 17 июля армия смогла тронуться в путь, направляясь к Парижу.

Возвращение было скорбным. К тому же войска задерживало взволнованное население, окружавшее солдат с самыми искренними проявлениями горя. По-прежнему держалась сильная жара, и с каждым новым днем от гроба исходило все большее зловоние, так что вскоре уже никто не мог к нему приблизиться. Гроб ехал один, на повозке без кучера, влекомой мулом, а на привалах его оставляли в стороне, как можно дальше от людей.

Франсуа плохо себя чувствовал. Днем он пылал, ночью его бил озноб. Под Шатонеф-де-Рандоном он подхватил ту же лихорадку, которая унесла дю Геклена. До сих пор его хорошо закаленный организм сопротивлялся болезни. Но душевные испытания его подкосили. Дух больше не поддерживал тело, которое сделалось вдруг уязвимым.

Армия прибыла в Пюи 30 июля. Вонь была такой нестерпимой, что стало ясно: дальше так ехать нельзя. Монахи-якобинцы предложили вынуть из тела внутренности и просили чести похоронить их в стенах своей обители.

Операция длилась два дня. Армия застыла в неподвижности под впечатлением этого мрачного события, слишком грубо напоминающего об ужасной судьбе, уготованной человеческой плоти.

Как только удаление внутренностей было завершено, второго августа состоялась торжественная месса в кафедральном соборе. Франсуа едва держался на ногах, так его лихорадило, но при этом больше всего страдало его сердце. Два месяца назад именно здесь он молился Черной Деве. Коннетабль стоял в первом ряду, а Франсуа де Флёрен — с ним рядом. Теперь коннетабль стал зловонным трупом, а Франсуа, его сын, умер. Франсуа де Вивре чувствовал себя бесконечно хрупким, зависящим от малейшего удара…

Выйдя из собора, он направился в свою палатку с намерением лечь в постель, но на пороге его ждал какой-то человек. Он узнал одного из стражников замка Вивре, который при виде сеньора поклонился и протянул ему два пакета:

— Это письмо от вашего сына, монсеньор. Он просит, чтобы вы прочли его первым.

Франсуа вздрогнул, но не от лихорадки. Он вошел в палатку, оставив стражника на пороге, и вскрыл письмо. Оно было от Луи, но, конечно, написано не им самим, — Франсуа узнал почерк Изабеллы.

От Луи де Вивре Франсуа, сиру де Вивре,

владетелю Куссона.

Досточтимый отец!

На мне лежит тяжкий долг сообщить вам самую горестную из вестей: наша матушка, ваша супруга, скончалась 2 июля, в день посещения Богородицей святой Елизаветы, родив мертвого мальчика…

Франсуа вдруг похолодел — словно все зимние снега обрушились на него, словно вся его кровь оледенела и застыла у него в жилах… Он не испытал боли — он оцепенел.

Обстоятельства того злосчастного дня навсегда останутся запечатленными у нас в сердце. Первые схватки начались в терцию, а роды случились около полудня. Дама-родовспомогательница громко закричала, призывая нас. Мы находились в часовне вместе с врачом и священником. Священник не смог окрестить младенца, ибо тот родился уже бездыханным. Врач не сумел остановить кровотечение, из-за которого наша матушка быстро теряла силы. Предвидя свой скорый конец, она попросила исповедать ее и причастить святых тайн. Позже священник объявил мне, что сознание не покидало ее на протяжении всего обряда. Мы оставались с матушкой до самой ноны, и все это время она пребывала в молчании. Вскоре после того, как прозвонили нону, она открыла глаза и тихонько произнесла: «Прощайте, мессир Лев». Это были ее последние слова. Несколько мгновений спустя она отдала Богу душу.

Согласно вашей воле, матушка была положена во гроб в платье Французской Мадам вместе с ребенком. После заупокойной службы в часовне она была погребена в усыпальнице, в месте, выбранном вами. Согласно вашим же пожеланиям, ее гроб был накрыт лазоревым плащом с лилиями.

Досточтимый отец, я пересылаю вам письмо от вашего брата, отправленное им из Рима. Оно было доставлено в Вивре в последнее воскресенье июня. Поскольку ничто не указывало, что оно предназначено исключительно для вас, наша матушка вскрыла его и прочла нам. Его содержание весьма важно и срочно, и мы с сестрой умоляем вас не считаться с нами в решении, которое вам надлежит принять.

Изабелла поручила мне добавить, что в начале мая приезжал к нам в замок Рауль де Моллен. Он теперь рыцарь и изъявляет желание взять ее в жены. Она добавляет от себя, что это также и ее самое заветное желание.

Досточтимый отец, я прошу вас отправить ответ с тем же гонцом. Если ваша воля состоит в том, чтобы вернуться домой, то да приведет вас Бог как можно скорее. Если же она в том, чтобы откликнуться на призыв вашего брата, то да хранит Он вас среди опасностей, которые встретятся на вашем пути. Если вы пожелаете отдать мне какие-либо приказания, то не сомневайтесь: они будут исполнены точно и неукоснительно.

Ваш очень преданный, очень послушный и очень любящий сын

Луи.

Франсуа по-прежнему не испытывал боли. Ему было холодно, и все. В голову ему пришла лишь одна мысль: он ложно истолковал предсказание Тифании; четвертая беременность должна была закончиться не только смертью ребенка, но и смертью матери. Он лихорадочно вскрыл второй конверт, сломав печать с папским гербом. В сущности, Франсуа не отдал себя боли только потому, что имелось еще это второе письмо, содержащее нечто «важное и срочное»… Что-то оно ему скажет? Нужно узнать.

И Франсуа прочел:

Франсуа было довольно трудно продолжать. Находясь в драматической ситуации, Жан ради изящества слога придал письму несколько игривый тон. Разумеется, он не мог себе и представить, в каком состоянии духа брат будет читать его послание.

Итак, Жан находился в Авиньоне, когда летом 1378 года случился раскол, порожденный избранием сразу двух соперничающих Пап. Как все французы, Жан принял сторону Авиньонского Папы, который и поручил ему некую миссию к Папе Римскому. Посольство, возможно, закончилось бы успешно, не окажись в Риме среди советников Урбана VI некоего Иоахима Берзениуса.

Означенный Иоахим Берзениус не мог себе позволить упустить случай отомстить. Ссылаясь на слухи, ходившие в Парижском университете, он обвинил Жана в безбожии и убедил в этом Папу и его трибунал. Но Жан, поскольку имел на то право, воззвал к Божьему Суду, требуя разрешить спор поединком, и избрал своего брата в качестве бойца. Поединок был назначен на День всех святых 1380 года. Если Франсуа не явится к этому сроку, Жана сожгут на костре…

В уме и в сердце Франсуа все смешалось. Сколько ударов сразу! Сколько решений необходимо принять! Он пытался подавить смятение и смог, наконец, увидеть вещи ясно. Он не может бросить Жана на произвол судьбы; надо срочно ехать в Рим. Тем более что во Франции его ничто не удерживает… Что ждет его в Вивре? Напоминание об Ариетте на каждом шагу? Изабелла, которая вот-вот выйдет замуж и уедет? Молчаливый Луи со своей культей?

Стараниями Карла V и дю Геклена освобождена вся Франция. Англия удерживает теперь только Кале, Шербур, Бордо и Байонну. Даже в качестве рыцаря его присутствие здесь необязательно.

Франсуа решил немедленно ответить Луи — без обиняков, четко, властно.

Сын мой!

Я уезжаю в Рим. До моего возвращения управлять Вивре будешь ты. Я не даю тебе на сей счет каких-то особых распоряжений. Я знаю, что, несмотря на твой юный возраст, ты наделен для этого достаточным благоразумием.

Я ничего не имею против брака Изабеллы и Рауля де Моллена, более того, я даю им свое согласие и благословение. Единственно, я прошу Изабеллу соблюсти год траура со дня смерти ее матери. Если я не вернусь к этому сроку, ты сам устроишь их бракосочетание так, как сочтешь нужным.

Если я погибну во время поединка, папские службы тебя известят. Я попрошу их передать тебе вместе с письмом, сообщающим новость о моей смерти, перстень со львом. Ты заботливо сохранишь его и вручишь своему старшему сыну, когда тот будет посвящен в рыцари.

Может статься, что я умру по дороге, в каком-нибудь глухом месте, и ты не сможешь об этом узнать. На этот случай запомни: если в течение пяти лет от меня не будет никаких известий, ты должен будешь считать носителем титула де Вивре самого себя.

Сын мой, если нам больше не доведется увидеть друг друга, заклинаю тебя с честью носить твое имя. Раз уж ты не можешь быть рыцарем, исполни свой долг как можно лучше. Я знаю, что ты верно будешь служить своему королю и что все твои поступки будут отмечены строгостью и справедливостью. Мне бы хотелось также, чтобы они не были лишены, меры и сердца.

Франсуа поставил дату, пометил, что письмо написано в Пюи, и подписался своим полным титулом, включая и звание испанского гранда. Затем кликнул стражника и вручил ему пакет. Тот поклонился и исчез.

Оставшись один, Франсуа услышал голос — голос Ариетты. Он звучал где-то совсем рядом, все с тем же легким, очаровательным акцентом.

— Прощайте, мессир Лев…

Франсуа бросился наружу. И не увидел ничего, кроме белых птиц, исчезающих в небе. Но это единственное видение исторгло у него слезы. Голубка! Она улетала от него. Он закричал:

— Вернись!..

Небеса были пусты. Франсуа закашлялся, его сотряс приступ озноба, гораздо более сильный, чем все прочие. Он вернулся в палатку и рухнул на походную кровать. Некоторое время спустя солдаты, заметив его состояние, перенесли его на постоялый двор, где больному предоставили комнату. Франсуа погрузился в тяжелый сон…

Он вновь обнаружил себя на лестнице. Он не хотел вступать на нее, но у него не было выбора. Оказавшись на ступенях, он стал подниматься, однако они опускались сами по себе, и он тоже опускался вместе с ними — все ниже и ниже… Открылась дверь. Франсуа не хотел переступать через порог, но его толкнули в спину… Он оказался в комнате, кишащей змеями. Он закричал и проснулся…

Прибежал хозяин и, видя состояние умирающего, вызвал лекаря и священника. Но Франсуа прогнал обоих. То, что с ним произошло, не в силах были исцелить ни медицина, ни религия… Черный сон! Франсуа только что видел черный сон, от которого его могла защитить одна лишь Ариетта. Невероятным усилием воли он вспомнил тот последний раз, когда видел его, свой черный сон. Франсуа тогда был с Жилеттой, в тот самый день, когда вернулся в Париж в свите Карла V 2 августа 1358 года. А сегодня 2 августа 1380-го.

Терзаемый болезнью, Франсуа в течение многих дней считал, что умирает. Однако 20 августа лихорадка вдруг оставила его. Больной был крайне слаб. Он не способен был говорить и едва мог шевельнуть рукой, но ум оправился раньше тела, и к Франсуа тотчас же вернулась боль.

Ариетта умерла. Его горе было безгранично. Он любил ее всем своим существом. Вспоминая начало их любви, Франсуа всегда закрывал глаза, потому что в тот первый раз он тоже ее не видел… Невидимая голубка с зелеными глазами опять говорила ему: «Добрый вечер, мессир Лев». Потом — та странная история, которую она читала Французской Мадам. Хертфордский лабиринт и ее голос, когда он лежал в лодке. «Достаточно все время двигаться под уклон. По Ли — в Темзу, по Темзе — в море, по морю — во Францию…» Видение, описанное Туссеном, — богиня любви, закованная в железо, которая вышла вместо него на бой, чтобы спасти его…

Но самыми прекрасными воспоминаниями были, естественно, те, что касались виденного его собственными глазами: утро после первой брачной ночи, когда он обнаружил под ее правой грудью метку любви; их ночь в заброшенном замковом крыле, когда, завернувшись в звериные шкуры, она раз и навсегда одержала над ним верх… Ариетта дерзкая, торжествующая, бесстыжая, дикая, яростная; Ариетта, атакующая его на всем скаку, когда он вернулся из Испании, — с рыжими волосами, развевающимися за спиной, словно шелковые ленты на навершии шлема. Ариетта, рыцарь с огненным султаном, всегда побеждавшая его! Ариетта, его сокровенное, трепетное и неизменное поражение!

В эти печальные дни Ариетта не просто присутствовала рядом — она звучала в нем подобно музыке, и эти звуки, как он уже предчувствовал, будут сопровождать его всю жизнь, пока она не закончится… От этого Франсуа впадал в еще большее отчаяние. Напрасно он считал и пересчитывал — он вынужден был сознаться, что бывал у семейного очага гораздо реже, чем на войне… А она, несмотря ни на что, продолжала улыбаться! Каждый раз, расставаясь, Ариетта неизменно была все той же — веселой, дерзкой и шаловливой. Теперь-то он отдавал себе отчет в том, каких усилий ей это стоило! Только их последнее прощание было трагическим. Потому, без сомнения, что она предчувствовала: им не суждено больше свидеться.

А все эти женщины, которых он узнал уже после их встречи: Жилетта из Берси, Роза де Флёрен, Анжелика, Леонора, Сарацинка, Юдифь из Гранады… Франсуа докапывался до самых глубин своего сознания. Он, может быть, и хотел бы себе сказать, что между ним и всеми этими женщинами была лишь чувственная связь, что он не уделил им ничего от самого себя, но это было бы неправдой. Он вынужден был признаться, что одну из них он все же любил: Розу де Флёрен…

Но не во время их первой ночи, когда, окутанный ароматом роз Уарда, он открыл свой женский идеал! Вовсе не ту, пышную, пламенную Розу, увлекшую его в дивный круговорот, любил он. Нет, это случилось двадцать лет спустя, когда Франсуа встретил стареющую женщину, которая, сидя вместе с ним, слушала юношу, говорящего в пустоту… Во взгляде, который он устремил тогда на Розу, была именно любовь. В тот вечер в первый и последний раз Франсуа изменил Ариетте.

Осознав это, Франсуа был ошеломлен, но поделать с собой уже ничего не мог. Нельзя идти против велений собственного сердца. Однако он дал себе клятву: никогда, что бы ни случилось, он не женится вновь. Ариетта навсегда останется его единственной женой…

Франсуа захотелось перечитать письмо, рассказывающее о ее смерти. Он хотел запечатлеть его в душе со всеми подробностями, чтобы в этом обрести последнюю близость с ней, пусть даже причиняющую боль.

Он в избытке нашел там все те чувства, которых искал. Однако, читая и перечитывая письмо Луи, Франсуа был поражен также кое-чем другим: каким достоинством, чистотой и сдержанным волнением оно дышало! Луи любил свою мать, это ощущалось в каждой строчке его письма. Он любил также и своего отца. Он сочувствовал его боли, он выражал это серьезно и сдержанно, как и подобает мужчине.

Луи… А не был ли Франсуа ужасно виноват перед своим сыном? Не оттолкнул ли он его лишь потому, что тот не похож на него самого? Франсуа решил, что у Луи нет сердца, и попытался силой навязать ему чувствительность. Франсуа пытался переломить характер Луи. Ведра воды при побудке, марш-броски по снегу, карцеры графа де Танкарвиля — вот все, что он нашел для его воспитания. Этим ему удалось только ожесточить мальчика, вынудить его еще больше замкнуться в себе, а он, быть может, ждал всего лишь улыбки, слова любви… Да, Франсуа виноват. Но что теперь поделать? Уже слишком поздно.

Франсуа еще глубже погрузился в уныние. Лишь одно помешало ему окончательно утонуть в печали — судьба брата. Только ради Жана Франсуа хотел выздороветь. И поэтому он отчаивался, видя, что по-прежнему прикован к постели. Слишком медленно возвращаются к нему силы! Ведь если он отправится в дорогу слишком поздно, то не успеет в Рим вовремя и Жан из-за него познает самую ужасную из смертей…

19 сентября Франсуа удалось встать и сделать несколько шагов по комнате. Вопреки мнению врача, убеждавшего больного в том, что он ни за что не сможет проделать столь долгое путешествие, Франсуа решил уехать в тот же день.

Он двинулся на восток короткими переходами. Стоило ему покинуть затхлую атмосферу комнаты, как его душевное состояние тоже стало улучшаться, что немало способствовало восстановлению здоровья. Франсуа больше не был заперт в четырех стенах наедине с самим собой; каждый день открывал перед ним новые пейзажи.

Франсуа де Вивре переправился через Рону у Турнона и прибыл в Гренобль, столицу Дофине. Там он сменил своего коня на мула — из-за горных дорог, которыми ему предстояло ехать, — и тотчас же тронулся в дальнейший путь. Он миновал Грезиводанскую и Морьенскую долины, направляясь к ущелью Мон-Сени, через которое собирался попасть в Италию.

Стояла осень, и горы встретили путника дивным многоцветьем. Печальная красота природы превосходно отвечала состоянию его души, хотя Франсуа и не мог отдаться ей целиком. Все его чувства притупились, сердце словно онемело. Слишком много было потерь. Быть может, когда-нибудь оно оправится от них, а может и никогда. Еще слишком рано для каких-либо ответов…

Утром 29 сентября 1380 года, в день святого Михаила, когда Франсуа был уже недалеко от ущелья, он въехал в какую-то деревню, единственная улица которой была пустынна. Несмотря на то, что это был понедельник, все жители присутствовали на мессе. Путешественник увидел их, стоящих на коленях перед часовней: народу собралось слишком много, чтобы все могли поместиться внутри. Приблизившись, он расслышал слова песнопения:

— Pro rege ora, Domine…

Франсуа застыл, остановив своего мула, потом спешился… Он понял.

Сир де Вивре вошел в церквушку — незамысловатую постройку с покатой крышей. Как и во время высадки в Рае, это была заупокойная служба. И так же, как в Рае, все молились за упокой души короля. Но на этот раз не английского, а французского.

Крестьяне расступились при виде вошедшего рыцаря в доспехах. Франсуа приблизился к самому алтарю и преклонил колена. Тогда священник начал свою проповедь. Он сказал, что король Карл V умер 16 сентября, в день святой Эдит, что он был государем великой мудрости, и что его поминовение надлежит соединить с поминовением дю Геклена, который так ненадолго опередил его на пути к могиле…

Месса возобновилась. Поскольку это была заупокойная служба, то Франсуа стал молиться за всех умерших. Их оказалось так много в столь короткое время: Франсуа де Флёрен, Бертран дю Геклен, Ариетта, а теперь вот и король Карл… Франсуа вспомнились две строчки на чьей-то безымянной могиле, виденные им некогда на кладбище Невинно Убиенных Младенцев и так тронувшие его своей скромной печалью, своим грустным смирением:

Мужчины, женщины, новорожденный ребенок — все они умерли и остались лишь в воспоминаниях живых, которые тоже в свою очередь станут воспоминанием, когда придет к концу их путь…

Но его-то собственный путь еще не был окончен, поэтому по завершении мессы Франсуа снова двинулся по дороге в сторону перевала.

Выезжая из деревни, он обогнал какого-то паломника. Направляясь на восток, тот мог двигаться только к Иерусалиму и был еще очень далек от своей цели. Чтобы подбодрить себя, человек, шагая, что-то напевал. То был один из «плачей», наивных и бесхитростных, которые народ сочиняет в простоте душевной, когда теряет того, кого любит и по ком скорбит:

Франсуа дал ему монетку. Дорога поднималась все вышеи выше, и вскоре Франсуа добрался до перевала.

И надолго застыл там в неподвижности, пораженный. Впереди, насколько хватало глаз, почти до самой бесконечности простирались горы. Это были другие вечные снега, другие долины, другие реки, другие равнины, другие деревни. Словно открылся перед ним новый склон его жизни, сменив тот, который он только что миновал… Но Франсуа отверг это сравнение. Оставшаяся ему часть жизни не может быть такой же долгой, как та, что истекла: в ближайший День всех святых, день его поединка, ему исполнится сорок три года…

Франсуа снял с правой руки латную перчатку и взглянул на перстень со львом. Именно этот перстень давал ему мужество противостоять всем испытаниям, как физическим, так и духовным, которые выпадали на его долю: болезни, опасности, потери. Франсуа де Вивре обернулся. Его медленно нагонял паломник под звук собственной песни, повторяя единственный куплет. Франсуа показалось, что он видит в этом определенный знак. Геклен умер. Франсуа оставляет позади себя только мертвых да тех еще живых, для которых уже ничего не может сделать. Но впереди есть некто, и он зовет. Нужно идти туда и принять все, что приуготовила жизнь.

Франсуа пришпорил мула и начал спуск. Позади себя он в последний раз услышал паломника: