Властелин мира

— И это совпадает! — заметил д'Эрнонвиль, и его голос на мгновение утратил обычную гнусавость. — Ну что же, я, кажется, знаю этого лорда. Это самый крупный авантюрист, какого я встречал. Бывал он и в Париже, под именем графа Монте-Кристо. Это мошенник и первостатейный плут!

— Монте-Кристо? — переспросил лорд Бильзер. — Верно, я что-то о таком слышал.

— Он привлекал всеобщее внимание, — продолжал д'Эрнонвиль, — и то, что у него денег куры не клюют, не подлежит сомнению. Никто, правда, не знает, откуда у него такое богатство. Я с самого начала понял, что это авантюрист. Но мне не хотели верить. О нем рассказывали всякие басни, в которых, на мой взгляд, не было ни капли истины. А не было ли при нем женщины?

— Признаться, я не заметил ни одной, но заподозрил что-то подобное, — ответил дон Лотарио. — Не знаю, есть ли у него вообще семья! Но мне бросилось в глаза, что он держит у себя сумасшедшего старика. Когда я спросил, не его ли это отец, он ответил: «Может быть, это — убийца моего отца!»

— Боже милостивый! — вскричал граф, меняясь в лице. К счастью, дон Лотарио в этот миг глядел на лорда Бильзера и не видел графа, а когда перевел взгляд на него, тот уже успел справиться со своими чувствами.

— В каком же районе Калифорнии он обосновался? — невозмутимо поинтересовался д'Эрнонвиль.

Дон Лотарио описал ему эти места, граф слушал с напряженным вниманием.

— Как бы там ни было, это не меняет дела! — заключил лорд Бильзер. — Вы — наш и останетесь им. Вносить в нашу кассу остаток вашего состояния было бы неразумно — сумма слишком ничтожна. Из средств клуба вы будете ежегодно получать три тысячи фунтов. Как я уже говорил, мы ожидаем значительного приумножения нашего состояния за счет приема новых членов. Так что не стоит расстраиваться!

— Неужели вы думаете, что тот, кто презирает жизнь, способен любить деньги? — с недоумением спросил дон Лотарио.

— Отнюдь нет, однако принципы обязывают нас обеспечить членам нашего клуба совершенно беззаботное существование. Учредители Общества исходили из неопровержимого постулата: ничто так не привязывает к жизни, как труд и заботы!

На этом визитеры откланялись (граф д'Эрнонвиль — не без некоторой холодности), и дон Лотарио остался наедине со своими чрезвычайно странными мыслями.

Что стало с ним с тех пор, как он покинул родные места по воле человека, которого теперь называют авантюристом и обманщиком? Он стал несчастлив, он сделался бедняком. У него не хватало знаний, чтобы обеспечить свое существование. Он находился на чужбине. Никогда он не был ближе к мысли покориться законам клуба, членом которого он теперь стал, и лишить себя жизни, представлявшейся ему бескрайней пустыней.

Однако у него еще было время. Он послал сначала к Ротшильду, чтобы получить по векселю остаток денег, и спустя два часа сделался обладателем пятнадцати тысяч долларов. Теперь это было все его состояние. Сколько людей чувствовали бы себя богачами, располагая подобной суммой, но для него она значила не больше, чем пятнадцать тысяч центов.

А что потом, когда эти деньги будут истрачены? Потом ему придется жить за счет кассы клуба. Нет, невозможно! Он не станет так унижаться! Лучше он пойдет работать Но что он способен делать? И к чему мучить себя? Но разве труд — мука? Разве лорд Бильзер не сказал, что более всего держатся за жизнь именно те, кому приходится бороться с заботами и нуждой?

Такие мысли блуждали в голове молодого человека. Разве все, что ему довелось испытать до сих пор, потрясло бы его до такой степени, если бы на пути своих печальных мыслей он сумел соорудить плотину разумной и полезной деятельности? Разве пытался он бороться со своей судьбой?

Нет, не пытался! Он плыл по течению! Целых три часа он размышлял, расхаживая по комнате. Совершенно новые мысли рождались у него. Слова лорда Бильзера упали на благодатную почву.

Он послал лорду и Эжени прощальные письма и вечером того же дня уехал в Берлин.

Спустя две недели Лондон покинул еще один член Общества самоубийц, причем куда поспешнее дона Лотарио. Это был граф д'Эрнонвиль. Вероятно, на память о клубе граф захватил с собой всю наличность, которая оказалась в кассе, — довольно значительную сумму. Его скоропалительный отъезд весьма опечалил лондонскую полицию.

IV. СВИДАНИЕ

В так называемом зимнем саду расположились, прислушиваясь к звукам музыки, профессор Ведель, его жена и дон Лотарио. В те времена подобные заведения были в Берлине в новинку, и там можно было встретить самое изысканное общество, хотя они даже приблизительно не предлагали посетителям того комфорта, какой сегодня стал привычным и для рабочих пивных.

Дон Лотарио приехал в Берлин в неопределенном настроении. Он пробуждался к новой жизни и отдался этому чувству с уверенностью хорошего пловца, который видит, что до берега еще далеко, но надеется, что силы его не покинут. Лотарио снова казалось, что все у него впереди.

Дон Лотарио не стал справляться ни о Терезе, ни о графе Аренберге. Он хотел, чтобы прошло время, прежде чем он снова увидит Терезу. На следующий же день после приезда он отыскал профессора Веделя, того самого, которого рекомендовал ему лорд Хоуп. Знакомством с ним молодой испанец был весьма доволен. Профессор оказался человеком лет тридцати с небольшим, разносторонне образованным, знающим жизнь, человеком редкой гуманности и тонкости чувств. Ведель имел обширный круг знакомых в разных слоях берлинского общества и пользовался всеобщим уважением и любовью.

Профессор с благодарностью вспоминал о лорде Хоупе, с которым познакомился в Калькутте, где тот однажды выручил его из крупной финансовой неприятности. Он характеризовал лорда как чрезвычайно интересного человека и удивился, узнав, что он уединился в Калифорнии вместо того, чтобы предложить свои знания и жизненный опыт всем, кто в них нуждается. Ведель сразу же располагал к себе, и дон Лотарио поведал ему о своей прошлой жизни, умолчав, однако, о графе Аренберге и Терезе. Это доверие принесло добрые плоды. Во-первых, профессор успокоил молодого человека, убедив, что лорд никакой не авантюрист и написал ему истинную правду. Во-вторых, он научил молодого испанца, как вести разумный образ жизни и успешно постигать науки. Он растолковал дону Лотарио, что ему незачем оставаться в Германии, где для иностранца, не владеющего языком, почти нет надежды получить доходное и достойное место. Он рекомендовал молодому человеку обратить особое внимание на изучение истории и национальной экономики, чтобы по окончании обучения, вернувшись на родину, приносить пользу этой несчастной разобщенной стране, которой так недостает образованных людей. Имея три тысячи талеров, уверял профессор, дон Лотарио сможет долгое время вести обеспеченную жизнь в Берлине, а с тем, что у него останется, начать новую жизнь в Мексике.

Дон Лотарио убедился, что Ведель по всем статьям прав, и начал под его руководством свои занятия. Вскоре они так увлекли его, что в учении он открыл для себя удовольствие, о существовании которого прежде даже не подозревал. В его душе таилась неуемная жажда знаний, а терпение и упорство, какие он проявлял, трудно было даже предположить, зная его страстный темперамент.

Кроме семейства профессора, молодой человек почти ни с кем не общался. Ведель и его жена свободно изъяснялись по-французски, а профессор — еще и по-испански. Супруга Веделя оказалась очень красивой и приветливой женщиной. Она принесла мужу состояние, избавившее его от жизненных тягот, от которых так часто страдают люди науки. Эти средства он почти целиком тратил на свои изыскания. К сожалению, в этой дружной семье не было детей, и профессор, увидев красивого ребенка, всякий раз украдкой вздыхал.

В отличие от многих ученых мужей профессор и внешне был статен и привлекателен. Вряд ли можно было отыскать более достойный пример мужской красоты. Любопытно было видеть этого человека рядом с доном Лотарио: на его лице не осталось ни малейшего намека на страсти, которые в молодые годы, возможно, обуревали и его. Дон Лотарио тоже успокоился, но каким же беспокойным выглядело его спокойствие по сравнению с невозмутимой серьезностью профессора! Он только-только начал постигать, что опыт — школа жизни. И не зародилась ли уже у него мысль, что опыт — как заметил Гете — это знание того, что мы не желаем узнавать?

Так и сидели эти трое, то слушая музыку, то негромко беседуя друг с другом. В зимний сад непрерывно прибывали новые посетители. Многие приветствовали профессора и завязывали с ним мимолетный разговор. Внимание дам привлекал, вероятно, дон Лотарио, ибо их лорнеты были направлены главным образом на молодого испанца. Видимо, распространился слух, что он иностранец, и это вызвало к нему повышенный интерес.

Совершенно случайно взгляд профессора упал на одну из немногих лож, где располагалась более изысканная публика. Такие полускрытые портьерами ложи находились на той стороне зимнего сада, куда ему прежде как-то не доводилось смотреть. Он испугался, а испуг столь уравновешенного человека не мог остаться незамеченным. Он побледнел и некоторое время, казалось, не знал, куда девать глаза, пока наконец не взглянул на свою жену, от которой не укрылось его смятение.

— Что с тобой, Пауль? — обеспокоенно спросила она по-немецки, поскольку этим языком дон Лотарио владел пока чрезвычайно слабо. — Наверное, заметил что-то необычное?

Профессор попытался скрыть испуг и заставил себя улыбнуться.

— Дорогая Мария, — ответил он, — мне не хотелось тебе говорить, но ты, чего доброго, обидишься на мою скрытность. Я увидел ту, которую ты так часто жаждала и в то же время страшилась увидеть, ту, которую я сам давно не видел.

— Чувствую, это Тереза! — сказала, вздрогнув, Мария. — Да, так и есть!

— Ты угадала, — подтвердил Ведель, и на его губах снова заиграла немного странная улыбка. — Впрочем, не привлекай к себе внимания — воздержись смотреть на нее сразу же. Она сидит во второй ложе с графом Аренбергом и еще каким-то господином.

Да, именно там, полускрытая портьерой, сидела Тереза, и ее по-прежнему бледное, страдальческое лицо, на котором застыло выражение неопределенности и замкнутости, было обращено к публике, в зал.

У госпожи Ведель было достаточно времени рассмотреть Терезу, да и сам профессор после некоторого замешательства снова устремил взгляд на вторую ложу, заметив, что дон Лотарио разговорился с соседом. При этом на лице профессора появилось чрезвычайно своеобразное выражение: на нем не было и следа волнения — только крайняя сосредоточенность. Казалось, его глаза пытаются проникнуть сквозь маску.

Жена вновь перевела взгляд на мужа, внимательно всматриваясь в его лицо.

— Может быть, ты обидишься на меня, Пауль…

— Вовсе нет! Говори! — улыбнулся в ответ Ведель. — Я догадываюсь, что ты собираешься сказать. Ты думала, что у нее более выразительное, более привлекательное лицо, верно?

— Ты почти угадал, — ответила Мария. — Впрочем, ты никогда не простишь мне этих слов. Мужчины очень гордятся своей первой любовью.

— Только не я, Мария. Теперь, когда я столько лет не видел Терезу, я нахожу твое замечание справедливым. Зато должен сознаться, что выражение ее лица стало гораздо серьезнее и одухотвореннее, что бы ты ни говорила.

— А она? Она забыла тебя? — нерешительно спросила Мария, пытаясь скрыть свою обеспокоенность.

— Надеюсь, — ответил Ведель. — А теперь давай-ка поболтаем с доном Лотарио. Мы совсем забыли о нем — это непростительно.

V. ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЮНОСТИ

На следующее утро дон Лотарио принес профессору свою учебную работу. Разговор, который при этом завязался, вскоре перешел на религиозные темы. Профессору было известно, что в Париже молодой испанец познакомился с аббатом Лагиде, и он поинтересовался религиозными воззрениями аббата. Дон Лотарио ответил, что свои воззрения аббат изложил в известных трудах и он мало что может к этому добавить. Профессор, продолжая начатый разговор, заметил вот что. Он слышал, что в последнее время Лагиде воздерживается от религиозных дискуссий и вообще от общественной деятельности на этом поприще. Дон Лотарио возразил: аббат связан с графом Аренбергом, человеком очень набожным, если не сказать, фанатиком.

— А в Париже вы случайно не свели знакомство с графом? — спросил Ведель. Когда испанец ответил утвердительно, профессор произнес: — В таком случае вам, вероятно, известна молодая дама, которую можно встретить в его обществе?

— Мадемуазель Тереза? Да, я видел ее несколько раз, — ответил молодой человек.

— А у вас не возникало желания вновь разыскать графа здесь, в Берлине? — поинтересовался профессор.

— Пока не знаю.

— Вы доставите мне удовольствие, дон Лотарио, — сказал Ведель, доверительно кладя руку на плечо молодого человека, — если возобновите свои визиты к графу. Мне хотелось бы знать, каково настроение Терезы, как она живет, чем занимается. Когда-то она очень интересовала меня — я был в нее влюблен. Так что мое желание вполне объяснимо.

— В самом деле? — несколько удрученно спросил дон Лотарио. — Может быть, именно вы настолько завладели сердцем Терезы, что она не в силах полюбить другого?

— Другого? Это печально, — серьезно заметил профессор, опустив голову. — Надеюсь, это не так. Впрочем, у вас будет возможность познакомиться с ней ближе. Говорят, она сильно изменилась, я имею в виду ее душу. А чтобы вы могли проверить сердце Терезы, я расскажу вам печальную историю моего знакомства с нею.

У дона Лотарио забилось сердце. Именно здесь, где он менее всего ожидал, именно здесь ему суждено неожиданно узнать то, что так для него важно. Именно здесь, именно сейчас любовь Терезы перестанет быть для него тайной.

— Я опишу вам этот период своей жизни не ради того, чтобы удовлетворить ваше любопытство, — начал профессор, — а скорее для того, чтобы предостеречь вас от подобных связей.

Я был, как принято говорить, в самом расцвете сил. Закончив обучение и стремясь к независимости, я решил не сразу поступить на государственную службу, а пожить некоторое время свободно, по собственному усмотрению. Средств у меня не было, но были силы, которые и дали мне эти средства. У меня были добрые знакомые, а мои знания открыли мне путь в научные журналы. Я писал об истории, искусстве и литературе и находил в этом занятии, не отнимавшем у меня много времени, не только достаточный, но даже приятный источник существования. Потребности мои были не слишком велики, и я мог все их удовлетворить. Короче говоря, я чувствовал себя, если хотите, счастливым человеком.

Как— то весной я прогуливался с приятелем вблизи Бран-денбургских ворот. Был чудный вечер, мимо нас то и дело проходили влюбленные парочки. Я был в меланхолическом настроении, и, пожалуй, впервые мне в голову пришла мысль, что жизнь без любви —ничто.

В тот самый вечер я познакомился с Терезой. И мне показалось, я нашел именно то, что искал.

Отец Терезы давно был где-то на чужбине, и на этом основании ее мать считала себя вдовой. Старший брат с ними не жил. Я ни разу его не видел. Говорили, что он своенравный, непутевый малый. Чтобы прокормить себя и дочь, мать Терезы открыла небольшую кондитерскую, приносившую ей мизерный доход. Она была истинной берлинкой, не скажу, что необразованной, однако и не слишком хорошо воспитанной, весьма расчетливой, а в некотором смысле даже мудрой. Она ужасно любила франтить и придавала значение только умению пустить пыль в глаза.

Тереза унаследовала характер матери, правда в облагороженном, как мне казалось, варианте. В то время ей не было еще семнадцати. Ее нельзя было назвать красивой, но меня она привлекала. В ней была та живость, какую молва приписывает француженкам, и она представлялась мне вполне подходящей для мимолетной связи, какой я тогда жаждал.

Вскоре я понял, что целиком завоевал ее сердце, и это представлялось мне двойной победой. Во-первых, посещать кондитерскую ее матери никому не возбранялось, а поскольку Тереза была достаточно хороша, чтобы привлечь молодых людей — на что ее мать, наверное, и рассчитывала, — у меня оказалось немало соперников. Во-вторых, мне льстило, что меня любили только за мою индивидуальность. Обычно дамы дарили мне свою благосклонность, скорее, за мои знания, за мою репутацию весьма образованного человека. С Терезой у нас все сложилось иначе. Моя ученость интересовала ее чрезвычайно мало. Ей нравился я сам, и именно это обстоятельство придавало особое очарование моим стремлениям добиться ее расположения.

Не обманулся я и в другом. Тереза была слишком молода, чтобы быть расчетливой, и не настолько сентиментальна, чтобы мечтать о вечном счастье. Мы никогда не говорили о любви, о супружестве, хотя встречались ежедневно и развлекались как нельзя лучше. Ее доверчивость обезоруживала меня, и я не смел злоупотреблять ею. Мы вместе бывали на балах, на пикниках, совершали продолжительные прогулки, играли на фортепьяно в четыре руки и пели дуэтом, посещали небольшие увеселительные заведения — все это в сопровождении ее матери или других семейств.

Так прошел год. Слова о любви или браке, как я уже говорил вам, никогда не срывались с наших уст. Даже ее расчетливая мать хранила молчание. Вскоре я отправился в путешествие, отчасти чтобы проверить, как мы оба перенесем разлуку. Впрочем, мы с ней переписывались, и мой первый визит по возвращении был к Терезе.

Между тем обстоятельства у нее несколько изменились.

Руки Терезы добивался некий богатый молодой человек. Я не придал этому особого значения, но мой соперник был настроен решительно. Тут я впервые начал бороться. Сперва мне пришла мысль реже бывать у Терезы и постепенно совсем прекратить свои визиты. Но это оказалось невыносимо. Тереза погрустнела. Я понял, что мать настаивает, чтобы она сделала свой выбор.

Потом начались муки ревности, и лишь тогда я осознал, что люблю Терезу. Мысль, что она может принадлежать другому, была для меня нестерпима. Тем не менее я никогда не помышлял о женитьбе, не считал ее возможной! Я вел изнурительную борьбу с собственным честолюбием, с собственным будущим, с собственным бытием — и Тереза одержала в этой борьбе победу.

Я официально стал ее женихом. Оба мы были счастливы. Не подумайте, что у меня на душе остался неприятный осадок. Я торжественно дал себе клятву сделать Терезу счастливой.

Но останься она прежней, счастливой ей не стать — это я сознавал не хуже любого другого. Даже алмазу не стать бриллиантом без огранки! А какой юной, какой податливой представлялась мне моя избранница! У нее, правда, были мелкие недостатки, но как легко любовь надеется все преодолеть! Я откровенно сказал ей обо всем. Объяснил, что когда-нибудь ей придется вращаться в тех кругах, которые будут ей чужими, нарисовал картину ее будущего. Она согласилась со мной, и я был удовлетворен.

Однако все вышло не так, как я рассчитывал. Тереза ли была тому причиной или ее мать? Я склоняюсь к последнему. Мать надеялась получить зятя, которого можно быстро подчинить своей воле, а теперь убедилась, что перед ней человек с характером, привыкший делать все по собственному усмотрению и не признающий никакого диктата. Ведь я и не думал скрывать, что привык главенствовать в своем кругу, тем более среди таких, как она и ее дочь. За первую же неделю мать поняла, что вскоре утратит на свою дочь всякое влияние, что хозяином в доме буду я. Это пришлось ей не по вкусу. Она уже раскаивалась, что обещала мне руку дочери, тем более что, как женщина практичная, весьма не одобряла, что я не имел твердого заработка и определенного служебного положения.

Тут подоспели и разные мелочи, которые, увы, нигде не имеют большего значения, чем в делах любви. Иной раз мои увещевания приводили Терезу в уныние, и она заявляла, что недостаточно хороша для меня. Поскольку ей было известно, как сильно я ее люблю, некому было внушить ей подобные мысли, кроме матери. Меня злило, что она слушает эти нашептывания. И здесь в ней говорила мать, которая вдобавок никак не желала смириться с тем, что я пытался приучить Терезу быть как можно проще и скромнее в помыслах и поступках. Ведь мать обожала наряды, концерты, театры, общество.

С другой стороны, я сетовал и на собственную судьбу. Казалось, счастье, прежде улыбавшееся мне, покинуло меня. Возможно, я недостаточно появлялся в обществе, и меня перестали замечать. Мне пришлось предпринять серьезные шаги, чтобы обеспечить себе достаточно средств к существованию. Однако мои усилия были безуспешны. Но относилась ли Тереза к числу тех женщин, что легко переносят лишения, с которыми подчас сопряжена жизнь ученого?

И вот в это самое время в Берлин прибыл известный ученый и остановился в доме одного из моих лучших друзей. Я многого ожидал для себя от его посредничества и не мог упустить случай завоевать его расположение. Я стал почти ежедневно бывать в том доме, вращаясь в обществе остроумнейших мужчин и очаровательнейших женщин, и могу признаться, что, несмотря на свою молодость, был не последним в их кругу. Но поверьте, дон Лотарио, мне было там неуютно. Среди этого блеска я тосковал о Терезе и рассматривал свое присутствие там как тягостную обязанность. Поздним вечером я спешил к ней, надеясь услышать доброе слово, поймать ласковый взгляд. Но в ее словах не было ничего утешительного, а во взглядах — ничего обнадеживающего. Тереза чувствовала себя оскорбленной моими редкими визитами. Видимо, мать исподволь делала свое дело, а Тереза, к сожалению, слушала ее. Она пыталась переделать меня в соответствии с желаниями матери, которая стремилась превратить меня в рабочую лошадь, без передышки добывающую деньги для дочери.

Что сказать вам обо всех прочих мелочах, дон Лотарио? О той холодности, с какой мои друзья и знакомые восприняли известие о моем выборе? По всей вероятности, они были уверены, что мне следовало жениться по меньшей мере на какой-нибудь принцессе! О досаде на самого себя — ведь я больше не мог работать, месяцами я не притрагивался к перу! И наконец, эти мрачные мысли, что обуревали меня. Я же любил Терезу с такой страстью, какую только можно себе представить.

Я заставил себя трезво все обдумать. Мои друзья полагали, что эта связь сделает меня несчастным; однако они ошибались. При любых обстоятельствах я был бы счастлив с моей супругой: я ее любил и она понимала меня. Но с каждым днем мне становилось все яснее, что я сделал бы Терезу несчастной. Научная карьера неизбежно приведет меня в такие сферы общества, где Тереза, останься она прежней, будет чувствовать себя не в своей тарелке.

Все дело решил пустяк, и я понял,,что не ошибся в своих предположениях. Придя к Терезе однажды вечером, я услышал смех и веселые голоса; оказалось, у нее подруги. Когда они собрались уходить, мать поблагодарила их, сказав, что ее дочь провела первый приятный вечер за долгое время. У меня кровь закипела в жилах. Мое решение созрело. Я не мог предложить своей супруге столь легкомысленных развлечений. Поэтому я вернул ей свое слово!

Совесть моя успокоилась, чего нельзя сказать о сердце. Ведь я знал, что Тереза любит меня, любит так сильно, как только может любить чистая, нетронутая душа! Передо мной снова открылся весь мир, но мир этот был подобен безлюдной пустыне. Я попытался возобновить прежние знакомства, но из этого ничего не вышло. Я стал бывать в семейных домах — они наводили на меня скуку. Повсюду мне не хватало Терезы. Пусть это большое горе, дон Лотарио, если судьба, светские предрассудки разлучают тебя с любимой. Но нет беды страшнее, чем понимать, что любовь не принесет счастья, даже если тебе отвечают взаимностью!

Я задумал уехать из Берлина. Тут подвернулся удобный случай. Правительство приняло решение направить кого-либо из ученых в Восточную Индию для проведения научных изысканий. Мне удалось взять эту миссию на себя. Скажу вам прямо, я был счастлив, что служебный долг предписывает мне находиться на расстоянии многих тысяч миль от Берлина. Кто знает, когда мне суждено вернуться, чтобы вновь ринуться навстречу тому пламени, которое грозило поглотить меня!

Профессор умолк. Лицо его хранило спокойствие, лишь слова выдавали душевное волнение.

— С тех пор до вчерашнего дня я не видел Терезы, — продолжал свой рассказ Бедель. — Когда я возвратился из экспедиции, ее мать уже умерла. Я слышал, что сироту приютил граф Аренберг. В то время он находился в своем поместье в провинции, и случилось так, что я больше не встречал Терезу. Вскоре я познакомился с моей теперешней женой. Чтобы не влачить такое же безрадостное и одинокое существование, как прежде, я должен был отдать свое сердце другой — и не жалею об этом. Мария могла бы осчастливить любого смертного. Я доволен и спокоен. Одного мне недостает, и в этом вы могли бы, пожалуй, мне помочь. Я хотел бы знать, обрела ли спокойствие Тереза, забыла ли она меня… А теперь поговорим о другом! — добавил он. — Видите, какая незатейливая история. Но она навсегда унесла частицу моего сердца!

Он заговорил о посторонних вещах, но дон Лотарио слушал его рассеянно. Он поблагодарил профессора за доверие, обещал навести справки о Терезе и распрощался с гостеприимным хозяином.

Дону Лотарио не терпелось узнать, по-прежнему ли Тереза любит Пауля, — для молодого испанца это был вопрос жизни и смерти. Сам он не сомневался в этом, ибо тоже успел проникнуться к Веделю любовью и уважением. Могла ли Тереза забыть такого человека?

Адрес графа был ему неизвестен, и потому он отправился к знакомому, который поддерживал отношения с прусской аристократией, за необходимыми сведениями. Узнать ему удалось сравнительно немного.

Граф Аренберг оказался единственным потомком древнего рода. Воспитывался он в большой строгости и готовился к военной карьере, к которой из-за мягкости характера не проявлял ни малейшей склонности. По этой причине у него начались нелады с отцом. Отец угрожал лишить его наследства и какое-то время держал чуть ли не в заточении, пытаясь подчинить его своей воле. Вероятно, именно эта пора в жизни графа наградила его меланхолией и набожностью, которые определили его характер, когда он стал взрослым. В двадцать пять лет граф сделался наследником значительного состояния, оставшегося после смерти отца. Но с тех пор о нем почти ничего не было слышно. Он проводил жизнь в путешествиях по Италии, России, Франции и Англии, в своих поместьях в Саксонии или в уединенном берлинском доме. Утверждали, что он якобы основатель или по крайней мере последователь какой-то религиозной секты, которая отличалась весьма своеобразными догматами и нигде не получила поддержки. Граф никого не принимал и сам редко появлялся на приемах. В то же время он делал немало добра беднякам; утверждали даже, что половину своего состояния он пожертвовал на благотворительные цели. Ходили слухи о его связях при дворе. Упорно говорили как о достоверном факте, что он поддерживает отношения с ближайшим окружением царствующих особ.

О том, что Тереза находится у графа, знакомый дона Лотарио, как видно, не знал. Зато ему был известен номер дома, где жил Аренберг.

Когда на город опустились зимние сумерки, дон Лотарио и отправился по этому адресу. Особняк графа располагался на Вильгельмштрассе в глубине двора, отгороженный от улицы высокой стеной со старинным орнаментом, посередине которой были устроены большие ворота с гербом Аренбергов. Ворота оказались накрепко запертыми, а сама стена, возвышавшаяся между прекрасными особняками, что располагались вдоль улицы, производила странное впечатление уединения и отрешенности от земной суеты. Рядом с воротами была небольшая калитка. На звонок молодого человека появился слуга, которого испанец помнил по Парижу.

— Господин граф принимает? — поинтересовался наш герой. — Вот моя визитная карточка.

— Дон Лотарио де Толедо, если не ошибаюсь! — поклонившись, сказал старый слуга. — Господин граф поручил мне сегодня же разыскать вас в Берлине!

— А мадемуазель Тереза? Она принимает? — снова спросил испанец.

— Она чувствует себя хорошо, и я полагаю, она у господина графа, — ответил слуга.

Внутреннее убранство дома отличалось простотой и сдержанностью, однако не было лишено известного старомодного изящества, напоминавшего, пожалуй, о прошлом столетии.

Слуга доложил о приходе нашего героя, и спустя минуту-другую дон Лотарио очутился в просторной, ярко освещенной комнате. Граф и Тереза сидели у камина. Видимо, они были заняты чтением, ибо на столике возле них были разложены книги и журналы.

— Добро пожаловать в Берлин! — промолвил граф, вставая навстречу гостю и пожимая ему руку. — Мы только сегодня узнали, что вы здесь. Почему же вы не пришли раньше?

Едва взглянув на Терезу, которая поднялась со своего места одновременно с графом, дон Лотарио побледнел. Однако приветствие графа вернуло ему спокойствие и самообладание.

— Прежде чем позволить себе нарушить покой других, я хотел вначале успокоиться сам и закончить свои дела. Я рад, что вы не изменились, граф. А вы, мадемуазель, надеюсь…

— Вы правы, дон Лотарио, я, слава Богу, чувствую себя здесь, на родине, много лучше! — прервала его Тереза, радушно протягивая ему руку, которой испанец коснулся губами, не в силах преодолеть охватившее его волнение. — Прежде всего извините меня, сударь! Мы так поспешно покинули Париж, что даже не успели проститься с вами. Впрочем, довольно об этом! Но смерть моей единственной подруги, госпожи Данглар, настолько потрясла меня, что Париж стал мне в тягость. Мне казалось, город вот-вот рухнет и погребет меня под своими обломками! Граф Аренберг счел за благо, чтобы я возвратилась в родные края, и я согласилась с ним. И в самом деле, здесь я снова обрела душевное равновесие.

Тем временем дон Лотарио тоже сел у камина и, охваченный беспокойством, не мог оторвать глаза от лица Терезы. Оно совершенно не изменилось, только щеки, казалось, чуть посвежели, а взор прояснился. Впрочем, это можно было объяснить влиянием зимнего воздуха или пылавшего в камине огня. В остальном лицо девушки выглядело умиротворенным, речь лилась плавно и была полна доброжелательности, всегда ее отличавшей. Напрасно дон Лотарио пытался разглядеть в ней ту, что описал ему профессор.

— Письмо аббата уведомило нас, что вы направились в Лондон, — сказал граф. — Вы говорили, что намерены пробыть там месяца три, поэтому в Берлине мы ожидали вас позже. Итак, Лондон вам не понравился?

— Да, мои лондонские воспоминания — весьма мрачного свойства, — ответил дон Лотарио. — Я рад, что покинул этот город. Однако для отъезда у меня была еще одна причина. Жизнь там была бы мне не по карману. Лорд Хоуп, от которого зависит все мое благополучие, объявил себя почти полным банкротом.