На территорию "Северного" стягивались части, выводимые по договоренности между Масхадовым и Лебедем, - подавленные, озлобленные, усталые. И уже тогда иные давали совершенно точный, как показало будущее, прогноз дальнейшего развития событий: "Пройдет какое-то время - и вооруженные до зубов боевички отправятся "гулять" за пределы Чечни. Сейчас нас выведут, но я уверен, что мы еще с ними где-нибудь встретимся, например в Осетии. А закончится все тем же самым, придется все повторять по второму кругу, начиная со штурма Грозного... Мое государство послало сюда меня воевать с незаконными вооруженными формированиями, с бандитами. Сколько своих здесь положили, а теперь узаконили бандитов?!" За исключением того, что снова встретиться пришлось не в Осетии, а в Дагестане, предугадано все было безошибочно; и слабо верится, чтобы генерал Лебедь не понимал того, что понимал начальник разведки майор Е., чьи слова приводит "Солдат удачи".
      Не мог генерал не понимать и того, каким издевательством над российскими солдатами является самый замысел пресловутых "совместных комендатур", превративших российских солдат в заложников боевиков, в подчиненных, которым поручалась самая грязная, тяжелая, а нередко и опасная работа - вроде уборки полуразложившихся под августовским солнцем трупов. А также - и невольных соучастников расправ с "неугодными", сведением счетов с которыми тотчас занялись триумфаторы. Последнее - одна из самых мрачных страниц всей чеченской кампании, ее не любят открывать даже и многие из тех, кто клянет Лебедя за предательское соглашение, обессмыслившее жертву русского солдата. При этом, однако, как-то не очень охотно вспоминают о тех чеченцах, которые искренне поддержали усилия федерального центра и чья участь теперь оказалась поистине ужасной. Командир оперативного взвода чеченского ОМОНа М. Буавади имел все основания сказать: "Соглашение России и Масхадова - это предательство той части населения Чечни, которая боролась за Чечню в составе России..."
      Все это не помешало, однако, Москве 31 августа 1996 года Хасавюртовскими соглашениями узаконить воцарившийся в Чечне произвол, жестокое сведение счетов, откровенное торжество боевиков, вовсе и не думавших скрывать, что соглашение от 22 августа они воспринимают исключительно как свою победу и свои части никуда отводить не собираются. 31 августа А. Лебедем и А. Масхадовым были подписаны совместное Заявление о прекращении военных действий в Чечне и Принципы определения основ взаимоотношений между Российской Федерацией и Чеченской Республикой. При этом Лебедь объявил, что в ходе военных действий в Чечне погибло 80 тысяч человек - хотя даже по данным "Мемориала", склонного скорее завышать, нежели занижать число жертв войны, оно на январь 1997 года составило 4379 человек, 703 пропали без вести. МО дает цифру примерно в два раза меньшую, Комитет солдатских матерей - примерно в 3 раза большую.
      В любом случае статистика, приведенная Лебедем, была абсолютно не соотносимой с данными всех этих трех источников, отзывалась фантастикой, но притом фантастикой политически-взрывной - так как получалось, что погибла едва ли не треть населения Чечни, а это не могло быть квалифицировано иначе, чем геноцид, на чем и настаивала чеченская сторона. И хотя Хасавюртовские соглашения, вводя понятие "отложенного статуса", предполагали, что таковой будет определен до 31 декабря 2001 года, Масхадов и его сторонники трактовали их исключительно как признание Россией ее неискупимой "исторической вины" перед Чечней - со всеми вытекающими отсюда следствиями, в том числе и уплатой репараций. Притом - не более не менее как за 400 лет, так как теперь и президент Ельцин, с чьей-то подачи, упорно твердил об окончании "четырехсотлетней войны между Чечней и Россией".
      Но Чечня отнюдь не собиралась заканчивать ее - и уж, во всяком случае, на условиях официальной Москвы. 15 октября Комитет обороны Чечни назначил на 27 января 1992 года выборы президента республики и парламента; а 27 октября Общенациональный конгресс чеченского народа высказался за полную независимость и суверенитет Республики Ичкерия. Ответом Москвы стал широкий жест обещания масштабной экономической помощи (как считается теперь, в эту "черную дыру" утекли сотни миллионов долларов) и возобновление, при активном участии Б. Березовского, нефтяной игры вокруг Чечни и "трубы".
      В тот самый день, 23 ноября 1996 года, когда президент РФ подписал Указ о выводе из Чечни последних оставшихся там двух бригад федеральных войск (что Т. и Э. Дюпюи с удовлетворением называют "безоговорочной капитуляцией" России), премьер В. Черномырдин и А. Масхадов, теперь тоже премьер, подписали Временное соглашение о принципах взаимоотношений между федеральным центром и Чеченской Республикой, предусматривавшее формирование особых экономических отношений после выбора президента и парламента Чечни.
      "Особость" эта более всего касалась сотрудничества по вопросам добычи, переработки, транспортировки нефти, нефтепродуктов и газа, при котором чеченская сторона должна была стать гарантом безопасности трубопроводного транспорта и нефтегазовых предприятий. Соглашение это сыграло немалую роль как фактор политической поддержки кандидатуры Масхадова на выборах, так как именно он представлялся (как мы увидим далее, не вполне обоснованно) гарантом реализации экономических интересов определенных лиц с российской стороны.
      А тем временем, покуда определялись и столбились эти интересы, остатки Российской армии, преданной и униженной, покидали Чечню. Надписи на бортах боевых машин были красноречивы: "Грозный, мы еще вернемся!", "С надеждой, что все это было не напрасно", "Страна может быть не права, но она наша Родина", "Нас предали, но нас не победили". В отличие от того, что происходило при выводе ОКСВ из Афганистана, когда на Родине солдат встречали приветственные транспаранты, лозунги, знамена и духовые оркестры, здесь армии даже не позволили сохранить остатки чести - и хотя бы видимость государственного внимания к ней.
      Освистанная чеченскими мальчишками, стоявшими по обочинам шоссе, оплеванная глумливыми СМИ, она в декабре 1996 года была выброшена в заснеженные ставропольские степи, на заброшенный аэродром бывшего ДОСААФ. И если ниточка связи армии с Россией не порвалась тогда совсем, то это исключительно благодаря жителям Ставрополья, несшим и везшим солдатам продукты, теплые вещи, топившим для них бани. И все же чувство горечи переполняло военных: "Ощущение мерзкое. Как будто ведро помоев в лицо выплеснули", - так емко и образно выразил это чувство один из офицеров.
      Другой развил сходные мысли более пространно: "За что людей столько положили? Чего добились? Если здесь (в Чечне) установлен мир - то я римский император. Если раньше мы здесь не давали бандитствовать и грабить, как им хочется, то уж теперь-то они развернутся. Никто не помешает. Они уже сейчас орудуют в Грозном и окрестностях, да еще и числятся при этом защитниками общественного порядка... В Чечне им скоро будет тесно. Слишком уж их много, а делить и грабить скоро станет нечего. Они же дальше двинут, в Россию. А тогда что? Опять Грозный брать или Чечню колючей проволокой обносить и минировать?.." ("Солдат удачи", № 8, 1997 год).
      Сказано это было на пороге 1997 года, но как актуально звучит в конце 2001-го! Вторая чеченская кампания не распутала, а еще туже затянула узел, завязанный "Хасавюртом", партнер же Лебедя по позорно памятным соглашениям Аслан Масхадов, 12 февраля вступив в должность президента Республики Ичкерия, наотрез отказался от участия в Совете Федерации и заявил, что вопрос о полной независимости Чечни может быть решен и до 2001 года. Открывался почти трехлетний период внешней неопределенности и даже стагнации ситуации в Чечне; однако за этой поверхностью развивался активный процесс, к концу последнего десятилетия ХХ века выведший "чеченский вопрос" на новый уровень и в качественно иное состояние.
      Южная дуга: ход анаконды
      Первый период в истории ичкерийского движения, окончание которого как раз и можно датировать 1996 годом, в общем и целом характеризуется присяганием его лидеров общедемократической идеологии Народных фронтов. В своем генезисе, о чем уже говорилось выше, оно было особыми узами связано с антисоветскими и антирусскими движениями Прибалтики. В той же мере, в какой здесь обозначалась исламская тема, делалось это скорее на языке "демоислама" - специфического симбиоза уже поднимающей голову идеологии политического исламизма* , ныне получившей общее имя ваххабизма, с общедемократической и антисоветской риторикой горбачевской перестройки. На просторах бывшего СССР демоислам впервые масштабно и в высшей степени кроваво проявил себя во время гражданской войны в Таджикистане** .
      Первым ее отблеском можно считать февральские события 1990 года в Душанбе. И хотя, в целом, они разворачивались по сценарию, уже опробованному в других республиках, в том числе и совсем неподалеку - в Ферганской, а затем Ошской областях, здесь сразу же выявилась специфика, определяющая особое место Душанбе-90 в общем процессе раскачки нестабильности на советском, а затем постсоветском пространстве.
      Прежде всего, здесь впервые на этом пространстве объектом агрессии и насилия со стороны толпы, ведомой, как и повсюду, квази-демократической национальной интеллигенцией, стали русские как таковые. Уж не защищенные более никакими табу, они в массовом же порядке обратились в бегство; и это, вплоть до разгула антирусского террора в Чечне с приходом к власти генерала Дудаева, был самый масштабный их исход из национальной республики - к сожалению, как и все остальное, происходившее в "горячих точках", почти не замеченный российским обществом.
      А между тем на дороги бегства их (как и многих таджиков, начавших покидать родину еще до полномасштабного разворачивания жесточайшей гражданской войны в апреле 1992 года) толкало, в особенности, то, что теперь начинает ощущать и РФ: приближение "Афганистана" в указанном выше смысле как общего разогрева южной дуги нестабильности. В Таджикистане же такое приближение понималось весьма конкретно, и уже в феврале 1990 года Душанбе был переполнен слухами о возможном вторжении на территорию республики нескольких дивизий моджахедов. И хотя в буквальном смысле слова этого не произошло, было ясно, что с распадом СССР начинает растворяться, исчезать грань между его среднеазиатскими республиками и тем, что еще совсем недавно именовалось "третьим миром".
      Он, со своей нищетой, хаосом междоусобиц, наркоторговлей, терроризмом, политизированным фундаментализмом и стоящей за всем этим игрой мощных политических и параполитических сил (самым ярким олицетворением чего и перешел в ХХI век Афганистан), теперь начинает буквально перетекать на территорию рухнувшей сверхдержавы. И первым это познал Таджикистан, где звонкие речи лидеров демоислама (поддержанных именитыми вождями "российской демократии" Собчаком, Поповым и другими) своим фоном сразу же обрели дикие крики людей, истязуемых ваххабитами ("вовчиками", как именовали их здесь), почему-то особо облюбовавших бани для массовых пыток и зверских казней "противников демократии". Было очевидно, что работает персонал, прошедший спецподготовку, черты которой узнавались людьми, побывавшими по ту сторону Пянджа.
      По-военному конкретный вид получило вскоре такое приближение "Афганистана" к границам постсоветского пространства для едва становящейся на ноги Российской армии. 19 июля 1993 года 12-я застава Московского погранотряда подверглась нападению хорошо вооруженных моджахедов, пришедших с афганской стороны. В течение 16 часов, не получая подкрепления и неся тяжелые потери, пограничники отбивались от превосходящих сил противника.
      Идея поддержки 12-й заставы частями 201-й дивизии и другими силами быстрого реагирования, выдвинутая рядом офицеров, была блокирована на высшем уровне Министерства обороны России, которое, прокомментировали тогда же эксперты, вряд ли, в свою очередь, принимало решения самостоятельно.
      В формировании южной дуги нестабильности, все плотнее сжимающей Россию на этом направлении, гражданской войне 1992-1993 годов в Таджикистане принадлежит исключительная роль, связанная с особым геополитическим положением. По мнению иных, Таджикистан можно даже назвать "геостратегическим нервом планеты"; чрезвычайно высоко, с позиций уже историософских, оценивал значение Памира для судеб России великий русский философ Николай Федоров. Вот почему, парадоксальным образом, я сочла возможным рассматривать их не изолированно, но по их "гулкому" резонансу, в контексте общего процесса, развивающегося по южной дуге.
      И как в 1990-1993 годы кому-то потребовалось придать острому, но все-таки в начале мирному, гражданскому конфликту такой масштаб и формат, который позволил бы превратить его в зону сплавления "Афганистана" с территорией СНГ, так после Хасавюрта в ту же матрицу уже открыто начал отливаться процесс в Чечне.
      Правда, еще в 1992 году в Боснии миротворцами был задержан самолет неизвестно зачем прибывшего туда Дудаева, который был освобожден после телефонного звонка Ельцина. Об этом в "Экспресс-хронике" сообщил в сентябре того же года грозненский ее корреспондент Дмитрий Крикорьянц, зверски убитый спустя полгода. Расследование ни к чему ни привело, и удивительное равнодушие ко всей этой темной истории выказали российские, столь шумные в других случаях, правозащитники, чьим изданием традиционно являлась "Экспресс-хроника".
      Очевидно, "исламистские" связи ичкерийского руководства начинали простраиваться уже в ту пору; и, возможно, уже в ту пору родилась - или уж, во всяком случае, зародилась - ныне зарегистрированная на территории США "Американская служба по делам Боснии и Чечни", информация о которой появилась на страницах марокканской газеты "Аль-алям" уже весной 2001 года. Генерал Дудаев, в феврале 1992 года давая пространное интервью "Независимой газете", педалировал все же первую составляющую явления "демоислама".
      Советскую власть он корил за то, что она будто бы лишила чеченцев возможности "по-настоящему" знать, "что такое действительно литература, живопись, классическая музыка", и утверждал, что новое руководство Чечни намерено строить свою политику "на основе международного права, демократических принципов..." В том же духе был выдержан и ответ на вопрос о предпочтительной, на взгляд Дудаева, модели государства для Чечни. "Это светское, конституционное государство с равными правами и возможностями для всех граждан. С раскрепощенными душами, независимо от вероисповеданий, политических принципов и национальности".
      Иное дело, что нарисованный образ уже при Дудаеве не имел ничего общего со складывающейся реальностью, о чем достаточно сказано выше; однако общедемократическая риторика все-таки на том этапе еще представлялась необходимой. И хотя начавшаяся в 1994 году война уже ввела в оборот тему газавата и соответствующую ей фразеологию, все же решающий поворот в сторону исламизма как отныне официальной идеологии Республики Ичкерия был осуществлен уже после смерти Дудаева и после заключения Хасавюртовских соглашений.
      Сцены публичных наказаний палками, которые в изобилии - и, надо сказать, без особого негодования - транслировались российским телевидением, именующим себя демократическим, были лишь внешним проявлением радикального политического сдвига в Чечне. Ибо уже в том же 1996 году исполняющий обязанности президента Зелимхан Яндарбиев, в свое время так тесно связанный с латышским Народным фронтом, издал указ, отменяющий действие на территории Чечни советских и российских законов, ликвидировал светские суды, создал Верховный шариатский суд и районные шариатские структуры. При этом, отмечает Вахит Акаев, директор НИИ гуманитарных наук ЧРИ, законодательной базой шариатских судов стал Уголовный кодекс-шариат, переписанный с суданского Уголовного кодекса. Разумеется, при столь определенно выраженной ориентации сторонники ваххабитов* сразу же заняли ряд ключевых позиций в судах, правительстве и вооруженных силах Чечни. Это их политическое укрепление, усилив и без того присущую им идеологическую и религиозную агрессивность, привело к резкому обострению отношений между ними и большей частью чеченского общества, привыкшей одновременно и к традиционному, гораздо более мягкому и гибкому (а на взгляд многих, и более чистому) исламу, и к современным светским нормам судопроизводства и социального регулирования в целом.
      "На митингах, организованных оппозицией в Грозном в 1997-1998 годах, сообщает Вахит Акаев, - А. Масхадова обвинили в том, что он окружил себя ваххабитами, а в принимаемых резолюциях выдвигались требования отставки министров-ваххабитов" ("Родина", соч. цит., с. 177). Напряжение внутри чеченского общества было так велико, что Масхадов вынужден был дистанцироваться от ваххабитов и в одном из телевизионных интервью заявил, что "некто Абдуррахман (араб из Саудовской Аравии) - эмир ваххабитов в Чечне - одобряет похищения людей и получение за них выкупа". Указом президента были лишены звания бригадных генералов А. Бараев и А. Меджидов, реформированы возглавляемые ими шариатские структуры, признаны персонами нон грата иностранцы, работавшие в шариатских судах Чечни.
      Однако сторону ваххабитов приняли вице-президент Чечни Ваха Арсанов и Шамиль Басаев; и тогда же обозначилась опасная смычка крепнувшего чеченского исламизма с аналогичными процессами, развивающимися в Дагестане.
      Начало втягивания Дагестана, земли давней и развитой исламской традиции, в общую формирующуюся систему радикального исламизма можно датировать 1990 годом, когда 9 июня в Астрахани состоялся учредительный съезд Исламской партии возрождения (ИПВ). Уже тогда местом пребывания ее штаб-квартиры была выбрана Махачкала, а председателем руководящего органа партии, именуемого Маджлис-Шура (Совет), стал представитель Дагестана Ахмад-кады Ахтаев, вскоре скончавшийся. Однако работа в том же направлении** была продолжена, и теперь на первый план выдвинулся лидер ваххабитов Дагестана Багаутдин Мохаммад, приглашенный в Чечню в августе 1996 года для утверждения шариата. С появлением в Чечне Багаутдина напряженность здесь усилилась, и личность его заслуживает тем большего внимания, что именно он, в 1992-1993 годы организовавший на деньги из Саудовской Аравии Исламскую гимназию в Кизилюрте, возглавил радикально-исламское движение "Джаамат аль-ислами", базой которого стали так хорошо теперь известные всем в России села Карамахи и Чабанмахи Буйнакского района.
      Именно в Карамахи, еще до начала войны в декабре 1994 года, проживал Хаттаб, взявший в жены местную уроженку, и здесь он оставил своего сподвижника Джаруллу Раджбаддинова, в конце лета 1999 года руководившего обороной ваххабитских сел. Но уже за несколько лет до того здесь велась активная военная и религиозно-политическая подготовка "братьев". И готовили их не только к обороне Карамахи и Чабанмахи: по свидетельству молодого аспиранта Института востоковедения РАН, под псевдонимом М.Д. описавшего свое пребывание в "ваххабитской республике", речь там шла о походах на Махачкалу и даже на Москву. Обстановка на территории Дагестана обострялась, и только за 1996 год здесь было совершено 19 террористических актов, в результате которых погибли 77 и ранены 28 человек. Об антироссийском джихаде открыто говорила распространяемая ваххабитами пропагандистская литература. В 1997 году "Центральный фронт освобождения Кавказа и Дагестана" взял на себя ответственность за вооруженное нападение на 136-ю бригаду российских федеральных войск в декабре 1997 года. Тогда же Багаутдин Мохаммад публично заявил, что "Дагестан может оставаться в составе России, только если она станет мусульманским государством". И тогда же, в декабре 1997 года, Салман Радуев и руководство "Боевых отрядов джамаатов Дагестана" установили союз, подписав соглашение о военной взаимопомощи и провозгласив своей целью борьбу за единое исламское государство, за независимость от России.
      В совместном заявлении сторон говорилось, что "джамаат дагестанского народа представляет интересы дагестанцев в деле служения Аллаху, так же как и командование армии Дудаева представляет интересы чеченского народа, интересы свободы и независимости всего Кавказа. Мы гордимся тем, что этим договором мы заложили начало тесного сотрудничества между народами и боевыми подразделениями джихада Дагестана и Ичкерии..." (Милрад Фатуллаев, "Мощный плацдарм пантюркистского влияния". - "Независимая газета", 25 июля 1997 года. - Курсив мой. - К.М.).
      Стороны, заключившие военный союз, заявили о целях совместной борьбы против "общего врага - Российской империи" и создания единого, основанного на нормах шариата мусульманского общества на всей территории Кавказа. И это были не просто слова. Одновременно с увеличением числа "курсантов", направляющихся на военно-тренировочные базы, расположенные, по большей части, на территории Чечни, и в Чечню, и в Дагестан во все большем количестве начали прибывать проповедники, а скорее пропагандисты из Пакистана, Саудовской Аравии, ОАЭ, Египта, возрос поток соответствующей литературы, а также финансов. По некоторым данным, уже в 1996 году филиалу ИПВ в Дагестане Саудовская Аравия выделила 17 миллионов долларов США.
      Одновременно в республике открылись филиалы зарубежных исламских центров - в частности, имеющих штаб-квартиры в США и в Германии.
      "В Махачкале, - отмечает один из экспертов, - неоднократно отмечалось появление представителя исламской организации "Братья-мусульмане" в России, гражданина Судана Адама Мухамеда Адама.
      Важную роль в координации деятельности эмиссаров исламских фундаменталистских организаций играл имам крупнейшей в Медине мечети Абдулгамид Дагестани. Он из Саудовской Аравии руководил лидером ИПВ Дагестана Ахтаевым, а также рядом представителей даргинского духовного управления через Грозный". Идеология радикального исламизма, по сути, тождественная идеологии талибов, связи с которыми и не скрывались, агрессивно наступала на традиционный ислам, объявляемый "не чистым" и "не настоящим". Это, разумеется, не могло не вызывать болезненной реакции, особенно в Дагестане, всегда считавшемся и ощущавшем себя колыбелью ислама на Северном Кавказе.
      Об экспансии ваххабизма и ее далеко не идеально-религиозных целях с тревогой говорил в феврале 1998 года верховный муфтий Дагестана Сайидмухаммед Абубакар (убитый в августе того же года): "Как быть, если "Камазами" завозят идеологическую литературу, а ты и брошюру не можешь отпечатать? Они вооружены, а у тебя только одно оружие s слово, убеждение, а у них "зеленые", без счета подбрасываемые из-за рубежа, а ты "отделен от государства"". Правда, удобная позиция?.. Появилась опять же удобная формула, чтобы оправдать бездействие тех же эфесбэшников: "Мы с инакомыслием теперь не боремся". Но о каком инакомыслии речь? Это уже действие. Существуют статьи УК о разжигании межнациональной, межконфессиональной розни, о том, как нужно поступать с теми, кто вносит деструктивные тенденции в общество". ("Родина", соч. цит., с. 194).
      Напор ваххабитов на традиционный ислам и, конкретнее, суфийские ордена на Северном Кавказе (которые, по словам бывшего министра иностранных дел, иорданского чеченца Шамиля Бено, "коррумпированы и не способны представлять истинные интересы правоверных"), побудил традиционное духовенство Дагестана и Чечни предпринять попытку консолидации антиваххабистких сил. С этой целью в Грозном был созван конгресс мусульман Чечни и Ингушетии, на котором было принято общее заявление, осуждающее деятельность ваххабитов и призывающее органы власти Северного Кавказа объявить ваххабизм вне закона, а также немедленно расформировать вооруженные группировки проваххабитского характера. Масхадову предлагалось избавиться от "представителей администрации президента и правительства, морально и материально поддерживающих это экстремистское течение".
      Слово "экстремистское" в складывающейся ситуации было не жупелом, а констатацией, если угодно - медицинским диагнозом. Ведь в начале того же 1998 года в Гудермесе состоялось совещание сил религиозной оппозиции, на котором обсуждалась ситуация в Дагестане - в ключе отнюдь не аполитичном. Участники совещания указали на важность "священной войны в мусульманской религиозной практике", а затем конкретизировали проблему, назвав отношения между ваххабитами и пророссийским руководством Дагестана "военными" со всеми вытекающими отсюда следствиями. Лидеры исламского джамаата призвали своих сторонников "в полном объеме активизировать исламский призыв и вести джихад против неверия и всех тех, кто его олицетворяет".
      Остается напомнить, что в том же 1998 году была предпринята попытка захватить здание правительства и госсовета Дагестана, организованная братьями Хачилаевыми.
      В таком контексте антиваххабитский конгресс в Грозном не может не быть признан явлением экстраординарным и дававшим Москве исключительные возможности, по меньшей мере, нейтрализации столь опасно развивающегося процесса на Северном Кавказе. Причем в данном случае она могла ограничиться всего лишь именно нейтралитетом, благожелательным по отношению к антиваххабитским силам. Впрочем, в крайнем случае довольно было бы и простого нейтралитета, но именно от этой позиции отказалась Москва.
      22 июня 1998 года на Старой площади, в здании администрации президента России, прошло заседание обновленной комиссии при президенте России по противодействию политическому экстремизму. Комиссия пришла к выводу, что течение ваххабизм не является экстремистским, и это был настоящий удар в спину антиваххабитским и пророссийским силам на Северном Кавказе - удар, сравниваемый, пожалуй, лишь с теми, которые горбачевское руководство в свое время наносило сторонникам сохранения СССР в союзных республиках.
      И, разумеется, подобное не объяснишь одной лишь некомпетентностью. Речь скорее о другом, и, думается, прав в своей оценке Вахит Акаев: "Тот факт, что ваххабизм, официально запрещенный в Чечне, Ингушетии и оцениваемый как исламский фундаментализм в Дагестане, был в тот момент признан российскими силовыми министрами* как течение мирное, неэкстремистское, говорит о том, что это течение нашло поддержку в определенных политических кругах в Москве".
      Причем приходится сделать вывод, в кругах, втянутых в "Большую Игру", цели которой как раз в это время начали особенно отчетливо обозначаться на Кавказе и требовали замены первичного, "общедемократического" и светского, формата процесса иным - радикально-исламским. Едва ли не последним напоминанием о начальном европеистском замысле "Общекавказского Дома" стала состоявшаяся в июне 1997 года в Кисловодске встреча кавказских руководителей (на ней присутствовали губернатор Ставрополья Черногоров, президент Ингушетии Аушев, представители Северной Осетии, Кабардино-Балкарии и Дагестана, а также казачества), которую назвали Кавказским Маастрихтом. Однако отсутствие Чечни, ключевой для данного региона республики, делало всю перспективу "Маастрихта" химерической, в Чечне же происходили крутые перемены. Причем они резко обозначились именно тогда, когда, казалось бы, возникли самые благоприятные условия для реализации тщательно готовившихся проектов "Кавказско-Евразийского Общего рынка".
      Упования на Запад в ичкерийском руководстве сменяются резко, подчеркнуто выраженной антизападной ориентацией, и публичные заявления по этому поводу делают лидеры - исполняющий обязанности президента Зелимхан Яндарбиев и главный идеолог Мовлади Удугов, теперь создающий движение "Исламская нация" и прямо говорящий о возможности объединения Дагестана и Чечни в единое государство. Разумеется, публичные заявления политиков такого ранга суть одновременно и политические акции, но именно поэтому их и не стоит принимать за чистую монету, не анализируя сложных композиций, в которые они оказываются вмонтированы.
      А ключ к композициям пятилетней давности, весьма вероятно, дают сходные схемы сегодняшнего дня. Только теперь последствия непростительного легковерия (а если это не легковерие, то придется предполагать нечто иное предательское соучастие) могут оказаться стократ опаснее для России. Ибо взрывной потенциал по всей южной дуге критически нарастает.
      * * *
      Сегодня российское руководство со странным энтузиазмом говорит о "дуге международного терроризма от Филиппин до Косово", усматривая здесь возможности для развития американо-российского партнерства. Общественное мнение, мало искушенное в хитросплетениях вопроса и так и не изжившее иллюзий новой "встречи на Эльбе", с готовностью принимает эту, мягко выражаясь, упрощенную версию.
      Газетные полосы пестрят выразительными заголовками: "Россия и США решили давить на талибов", "США будут бороться с узбекскими боевиками", "Один враг на два государства" (речь, разумеется, о бен Ладене) и прочее в том же роде. При этом за кадром остается такой примечательный факт, как партнерство США и бен Ладена в поддержке террористической ОАК не далее, как летом 1999 года. Что до узбекских боевиков, которые, наряду с талибами, тоже выступают в качестве "общего врага" России и США, то восхождение наиболее их крупных лидеров - таких, в частности, как Тахир Юлдашев и Джумабай Ходжиев (более известный под именем Джума Намангани) относится к 1988-1989 годам, и их по всей справедливости следует отнести на счет успехов стратегии Бжезинского-Кейси, описанной выше. О талибах тогда не было и речи, а все внимание и вся поддержка США адресовались позже потерявшим свои позиции в Афганистане лидерам пешаварской семерки - с которой, разумеется, неизбежно выстраивали отношения и лидеры формирующегося как в Узбекистане, как и в Таджикистане, "исламского сопротивления".
      Они, как и поддержавший их теперь уже из Стамбула Салай Мадаминов (в советское время известный в Узбекистане по своему литературному псевдониму как Мухаммад Солих), стояли за кровавыми событиями 1989-1990 годов в Ферганской долине. Созданная ими тогда же боевая исламская группа "Товба" ("Покаяние") с самого начала поставила своей целью создание в Ферганской долине исламского государства, живущего по законам шариата. В 1992 году группа перешла в подполье, а Хаджиев (Намангани) и Юлдашев бежали в Таджикистан, где вступили в самые тесные контакты с таджикской оппозицией, приняв участие в гражданской войне на ее стороне. Примерно тогда же Юлдашев, в контакте с бен Ладеном и Хаттабом, организует на территории Афганистана боевые лагеря, из "курсантов" которых были сформированы вооруженные группы в Намангане, Андижане, Самарканде, Ташкенте. Они и совершили на протяжении 1999 года ряд вторжений на территорию Узбекистана и Киргизии, последнее из которых (июль-август, Сурхандарьинская, Ташкентская и Баткентская области) странным образом совпало с вторжением отрядов Басаева-Хаттаба в Дагестан.