Россия и последние войны ХХ века

Мяло Ксения Григорьевна
Россия и последние войны ХХ века

      Мяло Ксения Григорьевна
      Россия и последние войны ХХ века
      "Чему, чему свидетели мы были..."
      А.С. Пушкин
      К написанию этой книги автора побудило острое ощущение того, что бурные события последнего десятилетия XX века, приведшие к крушению второй сверхдержавы и перекроившие политическую карту Сердцевинной Евразии в масштабах, сопоставимых с итогами двух мировых войн, все еще в нынешней России не осознаются таковыми. Да и сама их хронология, сам рисунок событий - несмотря на то, что развернулись они буквально на глазах у ныне живущих, - уже как-то стерлись, спутались; в год, когда исполняется десятилетие со дня гибели СССР, не будет преувеличением сказать, что в памяти у многих сохранились лишь смутные воспоминания о каких-то языковых спорах в бывших союзных республиках, о последовавших за ними погромах, драках на площадях, а затем - перестрелках и войнах, потоках беженцев и конце великой страны. И все это без внутренней связи между собой, равно как и без понимания - даже теперь! - связи малых войн на советском и постсоветском пространстве со своей жизнью, с войной в Чечне, с судьбой своих сыновей, тогда еще почти младенцев, а теперь едущих в Грозный и на Пяндж.
      Случилось так, однако, что мне на протяжении тех, кажущихся теперь такими далекими, десяти лет довелось наблюдать изменившие карту исторической России события с близкого расстояния - в Прибалтике, Нагорном Карабахе, Ферганской долине, Приднестровье, Крыму, потом и в Чечне. И, подобно летописцу далеких времен, мне захотелось не дать этим горьким страницам выпасть из общей памяти.
      Писать, когда история еще не остыла, когда она, как говорится, еще течет под пальцами, трудно. Но и откладывать нельзя - не то рискует порваться живая связь времен. К тому же мне хотелось ввести в оборот практически еще не освоенные историками материалы и документы - текущую, в том числе и региональную, печать, воспоминания живых участников событий, акты и постановления правительств непризнанных государств и т.д. Тщательно собранные и изданные, они пока, к сожалению, мало кого заинтересовали в России, хотя ее будущее в огромной мере станет определяться тем, что дальше случится на этих, уже забытых ею, землях недавней Империи.
      Но главное - мне представлялось недопустимым позволить так просто кануть в Лету страданиям, слезам и крови людей, первыми и сполна заплатившими за то, что на языке политики было названо реструктуризацией Хартленда. Стремясь к объективности, я не принуждала себя к бесстрастности. Мое сочувствие - всем жертвам очередной кровавой мясорубки на евразийском пространстве; но моя любовь - тем, кто (подобно голландскому мальчику, закрывавшему пальцем дырку в плотине, чтобы море не затопило его родину) в трагическом одиночестве или ощущая за спиной измену, все-таки пытался преградить путь новому мировому порядку, все-таки верил в Россию.
      Им я и посвящаю свою работу.
      Глава I
      На рубеже тысячелетий: контур сдвига
      Отступление
      Конец XX века и наступление нового тысячелетия отмечены не просто исчезновением с политической карты мира одной из двух сверхдержав, после Второй мировой войны определявших его облик и создававших саму ось, вокруг которой развивался мировой исторический процесс. Речь о большем: налицо одновременный уход России и просто как великой державы, без мощного влияния и участия которой на протяжении нескольких веков не могли свершаться сколько-нибудь значимые изменения на континенте Евразии. А особенно - на его европейской части, в ходе II тысячелетия, а тем более же в Новое время, бывшей эпицентром всемирной истории.
      Основы этой роли были заложены для России Петром I, укреплены и утверждены Екатериной II; апогей же всеевропейского влияния был достигнут после победы над Наполеоном.
      Следующий, еще более высокий взлет исторической России (тогда в форме СССР) как поистине мировой державы произошел в XX веке, после победы над Гитлером, и эта ее новая роль была зафиксирована Ялтинскими и Потсдамскими соглашениями. Именно они легли в основание послевоенного мироустройства, и именно их преодоление стало главной целью "холодной войны", о чем ее стратеги и идеологи высказывались достаточно откровенно как еще в бытность СССР, так и, особенно, после его разрушения. Пальма первенства, вероятно, принадлежит З. Бжезинскому, посвятившему вопросу "преодоления Ялты и Потсдама" несколько своих работ; однако речь, разумеется, вовсе не о случае некой индивидуальной мании. В той мере, в какой "холодная война" была именно войной, то есть преследовала цели стратегического поражения противника и устроения уже без участия побежденной стороны (а точнее именно на руинах ее исторического наследства) нового миропорядка, Бжезинский лишь с особой рьяностью и откровенностью выражал устремления Запада как целого. И когда сегодня сенатор Джон Уоррен, рассуждая об экспансии НАТО на Восток, говорит, что "железный занавес" следует сменить на "железное кольцо" вокруг шеи России ("Правда", 28 мая 1998 года), он лишь подтверждает, что главные цели "холодной войны" диктовались вовсе не идеологическим, а геополитическим соперничеством с Россией. И что, естественно, было бы странно ожидать, что теперь, когда главная цель достигнута, торжествующий победитель вдруг начнет устраивать с Россией "общий лад". Россия должна прекратить существование в качестве великой державы, а может быть, и вообще как державы - вот смысл "преодоления Ялты и Потсдама". Констатация этого становится на Западе, да и в мире общим местом - причем звучит она из уст как злорадствующих, так и сожалеющих, и образ Ялты становится ключевым для обозначения совершившихся в мире гигантских сдвигов.
      Так, в 1997 году, после американо-российской встречи в верхах, на которой Россия уступила по вопросу о расширении НАТО, "Файнэшнл тайм" писала о "Ялте наоборот". А премьер-министр Польши Ежи Бузек прокомментировал: "Решение Сената США означает окончательное преодоление Ялты единственной оставшейся сверхдержавой" ("Независимая газета", 6 мая 1998 года).
      Корреспондент газеты "Гардиан" Дэвис Херст, напоминая о временах победы России над Наполеоном, отметил: впервые с Венского конгресса 1814 года карту Европы перекраивают без ее участия, перечеркивая решения Ялтинской конференции и лишая Россию статуса великой державы. "Такое положение создалось в результате геополитических уступок Западу, сделанных последним лидером Советского Союза, Горбачевым".
      9 мая (!) 1997 года германская левая газета "Юнге Вельт" так обрисовала новое положение России, создавшееся вследствие сделанных ею беспрецедентных геополитических уступок: "В 52-ю годовщину победы над фашизмом Россия посредством бывших союзников по оружию и вновь поднявшейся Германии поставлена в положение, напоминающее первые годы молодой Советской республики... Россия, которая убрала антагонизм двух систем путем саморазрушения своего порядка, отпихивается на край политической географии (курсив мой - К.М.). Поскольку Россия разрушилась экономически, культурно и духовно, она перестала быть архитектором мировой политики и опустилась до роли глупого Вани для западных политических стратегов".
      Характеристика кажется предельно жесткой, но вряд ли можно оспорить точность передачи ею положения дел. И, на мой взгляд, такая жесткость все же лучше и здоровее странного упорства, с которым иные отечественные политологи продолжают утверждать, будто "холодная война" закончилась неким общим сладостным примирением, а не крушением и ликвидацией СССР, то есть исторической России. Ликвидацией столь полной, какая, стоит заметить, происходит лишь в случае безоговорочной капитуляции, когда побежденная сторона полностью сдается на милость победителя. Такая ликвидация не была осуществлена даже в отношении Германии и Японии, хотя по юридическому смыслу формулы безоговорочной капитуляции победители - и главный из них, СССР, - имели на это право. С самим СССР история обошлась гораздо более жестоко.
      И странно видеть, что Сергей Рогов, директор Института США и Канады, в том же 1997 году находил возможным писать: "Расширение НАТО ставит под сомнение представление о том, что "холодная война" завершилась без побежденных и победителей..." ("Независимая газета", 26 февраля 1997 года).
      В подобных представлениях Рогов совсем не одинок. Так, Сергей Кортунов на страницах той же "Независимой газеты" и в том же 1997 году сетовал: "Ни договор "2+4", ни Парижская хартия, ни Договор ОБСЕ не были капитуляцией СССР или России, они были равноправными и равнообязательными соглашениями сторон о преодолении конфронтации...
      Сейчас мы являемся свидетелями того, что вместо строительства Большой Европы со стороны Запада предпринимается попытка ревизии всего послевоенного мирового порядка, всей Ялтинской системы международных отношений".
      Дорого же заплатила Россия за эти нелепые иллюзии "неконфронтационности", за веру в то, будто Запад и впрямь не имел иных целей в "холодной войне", кроме как организовать вместе с СССР-Россией мирный кондоминиум - если не всепланетный, то, по меньшей мере, всеевропейский. Нет, о таком кондоминиуме речь могла идти лишь на пике советской мощи, и в определенной мере его-то и устанавливали Ялтинские и Потсдамские соглашения. Но упадок этой мощи - вначале именно в сфере духовной, а не в военной, что нашло выражение в бессмысленной формуле "вхождения в мировое сообщество" (и это исходило из уст сверхдержавы!), конечно же, выбил всякую почву из-под идеи кондоминиума. Зато с тем большей силой зазвучали на Западе речи о победе - о ней, а не о каком-то равноправном партнерстве (высмеянном Бжезинским в "Великой шахматной доске"), с иллюзиями которого все еще не в силах расстаться отечественные либералы-западники. Вехами же на пути к этой победе как раз и стали и объединение Германии на условиях Запада, и Парижская хартия 1990 года, которую Бжезинский называет именно актом капитуляции СССР в "холодной войне". А в 1992 году он уже назвал Россию "побежденной страной".
      И Ельцин, заявивший на одной из встреч с американским президентом: "Мы вместе победили в "холодной войне"", был просто смешон, ибо в США никто и не думал скрывать ни того, о чьей победе идет речь, ни роли специфических организаций и приемов в достижении этой победы. Именно так - "Victory" назвал свою книгу бывший сотрудник ЦРУ Питер Швейцер, сформулировав проблему с подкупающей откровенностью: "Изучать крах Советского Союза вне американской политики почти равносильно расследованию внезапной, неожиданной и загадочной смерти без учета возможности убийства (!) или, по крайней мере, изучения связанных с ним обстоятельств".
      И он же цитирует шефа ЦРУ Джеймса Вулси, который заявил, вступая в должность: "Да, это мы прикончили Гигантского Дракона!" Тот же Вулси воздал должное и внутренней "пятой колонне", действовавшей в СССР: "Мы и наши союзники вместе с демократами России и других государств бывшего советского блока одержали победу в "холодной войне""* .
      И еще 8 января 1993 года Дж. Буш при посещении штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли особо подчеркнул заслуги данного ведомства в "преображении страны, из которой он только что вернулся", то есть России.
      Разумеется, на фоне такой откровенности (а я привела лишь малую толику подобных высказываний) и при ретроспективном обзоре событий встает вопрос, где же был при этом вездесущий, как думали, КГБ; и хотя эта проблема еще ждет своего исследователя, ниже я затрону некоторые ее аспекты. А сейчас не могу не упомянуть, что, по словам В. Пруссакова, несколько лет назад в американских газетах появилась "любопытная информация относительно того, что пресловутая "перестройка" в течение длительного времени разрабатывалась на Лубянке и в конце концов была одобрена... в Лэнгли" ("Правда", 20 августа 1996 года).
      Но если Буш благодарил Лэнгли в 1993 году, то один из шефов ЦРУ, Роберт Гейтc, прибыв в Москву в августе 1991 года, сразу же после поражения ГКЧП, прошелся по Красной площади с открытой бутылкой шампанского в руках, пояснив: "Я совершаю свой индивидуальный парад победы..." А по мнению Бжезинского, как я уже говорила выше, капитуляция СССР состоялась в 1990 году в Париже, и в 1994 году он довольно подробно развил эту свою мысль:
      "..."Холодная война" окончилась победой одной стороны и поражением другой. Как и при окончании других войн, имеет место ярко выраженный момент капитуляции. Этот момент настал в Париже 19 ноября 1990 года. На совещании, которое было отмечено внешними проявлениями дружбы, предназначенными для маскировки действительности (курсив мой - К.М.), Михаил Горбачев, который руководил Советским Союзом на финальных этапах "холодной войны", принял условия победителей, то есть Запада".
      А затем говорится нечто принципиально важное для понимания всего последующего (за Парижем) хода событий и, особенно, природы локальных войн, развернувшихся по периметру бывшего СССР, то есть исторической России, а теперь уже перенесенных и на территорию нынешней Российской Федерации (Чечня и Дагестан). Итак: "Последствия "холодной войны" ставят перед Западом повестку дня, которая ошеломляет: Ее суть состоит в обеспечении того, чтобы распад Советского Союза стал и прочным концом Российской империи" (курсив мой - К.М. "Правда", 17 августа 1994 года).
      Почти синхронно и в унисон, притом еще более резко, высказался Генри Киссинджер* : "Я предпочту в России хаос и гражданскую войну тенденции воссоединения ее народов в единое, крепкое, централизованное государство" ("Советская Россия", 15 сентября 1994 года).
      Ссылка Бжезинского на Парижскую хартию особенно интересна в свете итогов Стамбульского саммита 1999 года, совпавшего с Парижским даже по датам. Стамбульский саммит ОБСЕ, в свой черед, знаменовал новый натиск Запада на Россию, теперь уже в урезанном ее виде, и новое отступление последней. Все попытки проправительственной российской прессы позолотить пилюлю и затушевать поражение казались несостоятельными в глазах мало-мальски внимательного наблюдателя.
      Напомню: за "победу" российской дипломатии выдавалось то, что из 50 пунктов итоговой декларации лишь один был посвящен Чечне. Но не гораздо ли важнее то, что вопрос о Чечне вообще обсуждался в Стамбуле, причем в тоне недопустимо резком и вызывающем? Тем самым уже ставилось под сомнение, а точнее - отрицалось право России защищать свою территориальную целостность и противодействовать не просто терроризму, но прямой террористической интервенции большого числа наемников на ее суверенную территорию. К тому же оно ставилось под сомнение странами, только что совершившими жестокую агрессию против ничем не угрожавшей им Югославии.
      Тем самым России грубо давалось понять, что ее место в мире коренным образом изменилось и что по отношению к ней действуют иные правила игры, нежели предназначенные для "великих", из разряда которых она сама вывела себя десятилетием "отступления до боя", если воспользоваться блестящей формулой адмирала Балтина ("Советская Россия", 31 октября 1995 года).
      Что касается Чечни, то о победе России в Стамбуле можно было бы говорить лишь в случае ее полного неупоминания в заключительной декларации, что означало бы признание суверенитета России над данной территорией. Именно поэтому Запад не пошел на столь принципиальную уступку, зато Россия отступила на нескольких направлениях. Как писала 20 ноября 1995 года лондонская "Таймс", русские уступили в Стамбуле, разрешив делегации ОБСЕ посещать зону военных действий и быть посредником в "политическом решении" конфликта.
      Газета писала: "Под нажимом западных стран... Россия отступила от бескомпромиссного языка Ельцина и пошла на подтверждение права ОБСЕ на вмешательство во внутренние дела своих членов, если они угрожают региональной стабильности".
      И это, подчеркивает "Таймс", - не единственное унижение России в Стамбуле. Западная печать почти единодушно рассматривает как поражение России подписанное в Стамбуле руководителями Грузии, Азербайджана, Турции и Туркменистана соглашение о строительстве двух линий нефтепровода из Средней Азии в Турцию, что создает перспективу дальнейшего ослабления влияния России в этом регионе.
      Наконец, - и этому я придаю особое значение - под нажимом Вашингтона Москва согласилась на ликвидацию двух из своих четырех баз в Грузии и досрочный вывод остатков своей армии из Приднестровья, не дожидаясь того, как Кишинев и Тирасполь урегулируют свои отношения. А это значит, что регулировать их будет кто-то другой и что Москва, позволив Западу без помех осуществлять свой стратегический план на Балканах, теперь, с уходом из Приднестровья, закрывает для себя перспективу возвращения своих позиций на балкано-дунайском направлении - позиций, завоеванных для нее еще Суворовым. Подробнее я рассматриваю этот комплекс вопросов в главе "На западном рубеже". Однако и на основании столь краткого обзора итогов Стамбульского саммита можно сделать вывод о том, что на нем продолжился процесс самоликвидации исторической России, начавшийся за 9 лет до того в Париже.
      И потому теперь для России особую актуальность, характер предупреждения получают слова, сказанные главой ОБСЕ, министром иностранных дел Норвегии Кнутом Воллебэком в разгар натовской агрессии летом 1999 года против Югославии. Когда журналисты спросили его, не живут ли уже НАТО и сербы в двух разных мирах, улыбающийся высокомерный Воллебэк ответил: "Да, может быть, и так. Только сербы должны понять, что теперь командует наш мир" ("Независимая газета", 27 ноября 1999 года).
      Понять это, видимо, предлагается не только сербам. И хотя всем ясно, что даже и нынешняя, предельно ослабленная Россия - это все же не Югославия и что ее вряд ли удастся атаковать со счетом "5000:0", как цинично писала одна из американских газет, подводя итоги косовской операции НАТО, тем не менее, перспектива "мира без России"* уже не выглядит фантастичной; а то, что она стала реальностью на рубеже тысячелетий, бросает на нее особо зловещие отсветы.
      Быть может, этим и объясняется упорное нежелание большей части отечественных политологов так называемого патриотического направления серьезно проанализировать такую перспективу, и они гонят прочь саму мысль об исторической смерти России, как человек гонит мысль о смерти своих родителей, да и своей собственной смерти. Психологически это понятно, но в сложившейся ситуации выглядит непростительным слабодушием. Ведь гипотеза "мира без России" уже становится рабочей как на Западе, так и на Востоке; Грэхем, надо признать, был прав, когда напомнил, что страны и народы, увы, смертны, как и люди, перечислив - также увы! - слишком очевидные признаки нынешнего упадка России с бесстрастием диагноста: "Упадок России, свидетелями которого мы являемся, вполне может быть лишь временным, но быстрые перемены в современном мире, нынешние тенденции политического и военного развития в Европе и Азии, по меньшей мере, увеличивают вероятность того, что этот упадок окажется окончательным. И поэтому нам следует серьезно и систематически думать о возможности мира без России".
      От подобного вызова нельзя уклониться - его можно лишь мужественно принять. А для этого следует, прежде всего, ответить на вопрос, чем был для России распад СССР - предпосылкой ее гибели или пресловутого "возрождения", за разговорами о котором общественное сознание так и не сумело осмыслить грандиозные перемены, совершившиеся на протяжении последнего десятилетия XX века, понять их причины и некоторые тайные пружины. Оно не то, что не ответило, но даже не поставило перед собой вопрос: является ли нынешняя Российская Федерация наследницей и преемницей исторической России, даже самого имени, которое ведь прилагалось к существенно иной территории - либо она, быть может, и бессознательно, помимо своей воли, но стала соучастницей ликвидации своей предшественницы, то есть исторической России, которая продолжала существовать в форме СССР. Тем самым открыв путь к глобальной реструктуризации, к переделу не только постсоветского, но и поствизантийского наследства, одной из главных держательниц которого и была Российская Империя, после революции 1917 года принявшая форму СССР. Вопрос этот не праздный, ответить на него - значит, по крайней мере, преодолеть опасное отождествление России как активного, действенного субъекта исторического процесса, известного миру на протяжении веков, с тем усеченным ее остатком, на получение которого противниками России затрачивались огромные усилия и средства - также на протяжении веков.
      Когда подобная аберрация, закодированная в слове "возрождение", преодолевается, становится ясно, что "холодная война" была лишь одним из звеньев стратегии ликвидации многовекового геополитического соперника. В качестве такого звена она была сплетена в одну цепь и с агрессиями Гитлера и Наполеона, и с "условиями конвенции" Вудро Вильсона, и с тем массированным выступлением Европы против России, которым была Крымская война. Так, историк В.В. Виноградов пишет: "..."Великая идея" друзей Турции состояла в том, чтобы загнать русских в глубь лесов и степей. Здесь речь шла... о попрании национальных и международных интересов России и возвращении ее ко временам Алексея Михайловича".
      А "план Антанты" (затем, в основном его контуре, хотя и сильно ужесточенный, он был повторен "планом Розенберга"), по сути, членил Россию по тем же самым линиям, по которым намечено было членить ее еще во времена Крымской войны: "Англия требовала отторжения от России Кавказа и других земель, а также запрещения России иметь флот не только на Черном, но и на Балтийском море. Австрия претендовала на Молдавию, Валахию и южную часть Бессарабии" (Всемирная история, т.VI, стр. 484-485).
      То, что сегодня план с лихвой перекрыт (например, Россией утрачены Крым и Приднестровье, на которые даже в бурные послереволюционные годы претендовали лишь самые крайние из украинских и румынских националистов), а главными субъектами его реализации являются вовсе не Англия, Франция и Австрия, а США, выступающие в роли лидера всего западного мира, ничего не меняет в существе дела. А существо это составляет многовековая - почти тысячелетняя - война Запада как интегрального целого, как ощущающей себя единой, несмотря на бесчисленные междоусобные войны, цивилизации (самым активным агентом этого целого порою могло выступать, как известно из истории, и Польско-Литовское княжество) против Руси-России, тоже понимаемой как интегральное целое. Но не как цивилизация, а именно как анти-цивилизация (или контр-цивилизация) и даже как олицетворение некой черной "варварской" силы, грозящей уничтожением основ всякой цивилизации вообще* .
      В этом отношении Россия в глазах Запада всегда стояла ниже мусульманского мира, что в значительной мере и объясняет нынешний, столь многих ставящий в тупик, союз Запада с радикальными исламистами в борьбе против Сербии и России, но об этом подробнее в главах "На западном рубеже" и "Чеченский узел".
      Разумеется, история не движется строго по прямой, а потому бывали и отклонения от этой основной линии, случались временные военные союзы западных держав с Россией против угрожавшего самому Западу врага. Но едва исчезала такая опасность, как враждебность к России и настойчивое стремление сокрушить ее мощь (что невозможно без ее территориального расчленения) тут же возвращались вновь.
      Так было после победы над Наполеоном, когда, еще в бытность последнего на о. Эльба, Меттерних вступил в переписку с Людовиком XVIII по поводу создания общеевропейского союза, направленного против слишком уж возвеличившейся России. Наполеон, с триумфом вошедший в Париж на свои последние сто дней, нашел эти бумаги на письменном столе бежавшего короля и переправил их Александру I. Когда русский император показал Меттерниху его собственное письмо, тот на мгновение лишился дара речи, но лишь получил великодушный ответ: "У нас с вами общий враг - Наполеон".
      То же самое произошло и по окончании Второй мировой войны.
      Когда начал формироваться набросок той коалиции, которая 24 марта 1999 года атаковала Югославию, и вообще НАТО конца II - начала III тысячелетия нашей эры, насущной задачей стало включение в нее Восточной Европы, в первую очередь. И как тут не вспомнить тезис Гитлера: "Польша является первостепенным фактором, защищающим Европу от России".
      Впрочем, еще князь Сапега говорил, что поляки "должны стать форпостом Европы". А в прессе бытует рассказ о том, что зимой 1935 года Геринг во время совместной охоты с группой высокопоставленных польских военных в Беловежской Пуще(!) предложил им "антирусский союз и совместный поход на Москву". Почему бы и нет? Ведь германофил полковник Юзеф Бек, министр иностранных дел Польши в предвоенные годы, прямо говорил немецкому послу в Варшаве фон Мольтке, что это он нанес Восточному пакту (так именовалась советская инициатива, предполагавшая договор СССР, ряда стран Восточной Европы и Бельгии на случай агрессии со стороны Германии) "смертельный удар".
      А в январе 1939 года, уже после Мюнхена, тот же Бек, будучи лично принят Гитлером и Риббентропом, "не скрывал, - как пишет Риббентроп, - что Польша претендует на Советскую Украину и на выход к Черному морю".
      Когда видишь такое зловещее сходство даже в деталях, то нелепость отождествления реализации подобных планов с возрождением России предстает особенно кричащей. Не говоря уже о том, что просто детской наивностью, выражаясь деликатно, выглядят все еще имеющие хождения рассуждения о том, будто "холодная война" обязана своим зарождением исключительно чрезмерной "агрессивности" СССР* .
      И если в 1945 году замысел так и остался нереализованным, то отнюдь не в силу доброй воли западных союзников, но лишь по причине исключительной тогдашней военной мощи СССР, а также - не в последнюю очередь - глубокой ненависти к немцам в военной форме, которой тогда еще пылала вся Европа.
      План не реализовался, но замысел остался - как затаенная мечта, весьма показательное воплощение получившая в увенчанном семью "Оскарами" американском фильме "Паттон"** . Это своего рода страстное объяснение в ненависти к навязанному судьбой союзнику, то есть к русским. Какими дебильными монстрами являются в фильме наши солдаты, какими мерзкими жабами - советские девушки в гимнастерках! И при виде их из уст генерала (этого несколько фальсифицированного героя эпохи высадки союзников в Нормандии, ибо авторы фильма умолчали, конечно, что от полного разгрома в Арденнах англо-американцев спасло лишь экстренное, притом слезно выпрошенное у Сталина русское наступление на востоке) вырывается поистине вопль души: надо было "нам" соединиться с немцами и вышвырнуть эти "русские задницы" (в тексте именно так!) вон из Европы.
      Разумеется, дело не ограничилось только фильмами. Сегодня ряд специалистов, и среди них - американский историк Артур Л. Смит, считает, что восстановление послевоенной Западной Германии, возможно, частично финансировалось за счет своевременно перекочевавших к нашим союзникам нацистских активов. Под благовидным прикрытием "плана Маршалла" они в начале 1950-х годов вернулись на родину и, как пишет Артур Смит, вновь замаячили на европейской сцене; немецкими миллионерами "во многих случаях были те же люди, что и прежде". Такое сотрудничество, далекое от каких-либо моральных озабоченностей, стало органической частью "холодной войны", а проработку ее стратегии и технологий США вели на протяжении всех послевоенных лет, о чем Буш заявил еще во время своего визита в Западную Германию в 1989 году, выступая в Майнце: "40 лет "холодной войны" были пробным камнем нашей решимости и силы наших общих ценностей. Теперь первая (!) задача НАТО практически выполнена. Но если мы хотим осуществить наши представления о Европе, вызов следующих 40 (!) лет потребует от нас не меньшего. Мы сообща последуем этому призыву. Мир ждал достаточно долго" (ТАСС. А.Д., 2 июня 1989 года). Эстафету сразу принял Г. Коль, тут же, в Майнце, заявивший: "НАТО - это нечто большее, чем военный союз, прежде всего, он является политическим союзом, верным принципам демократии, свободы личности и господства права..." (там же).
      Как видим, уже за два года до распада СССР и еще до объединения Германии, до "бархатных" революций в Восточной Европе и до окончательной капитуляции Горбачева на Мальте обрисовался контур той новой концепции НАТО, которая была предъявлена миру 10 лет спустя, на юбилейной сессии Североатлантического Союза, совпавшей с агрессией блока на Балканах. Полная сдача позиций советской стороной была к тому времени достаточна очевидной, а потому уже и речи не было о пресловутой конвергенции, популярной несколько лет назад. О ней для Запада имело смысл говорить в годы силы СССР; с его отступлением началось жесткое утверждение безусловного превосходства ценностей и интересов только одной стороны и их неуклонное продвижение "на Восток". И потому инструментом достижения подлинных (а не мнимых вроде "крушения коммунизма") стратегических целей Запада непременно должно было стать масштабное (и резко одностороннее) изменение границ в послевоенной Европе.
      * * *
      Как правило, когда говорят о "холодной войне", чаще всего цитируют известное выступление Аллена Даллеса, в котором откровенно и тщательно описаны приемы усмирения "самого непокорного народа" в мире. Однако не столь часто вспоминают, что сам Даллес был учеником и ставленником одной из самых таинственных и влиятельных фигур в новейшей истории США (и не только США), полковника Эдварда Хауса. И такое "поставление" - факт исключительной важности, ибо сам Хаус был советником Вудро Вильсона, который доверительно писал ему в апреле 1917 года, вскоре после вступления Америки в европейскую войну: "Когда война окончится, мы сможем принудить их мыслить по-нашему, ибо к этому моменту они, не говоря уже обо всем прочем, будут в финансовом отношении у нас в руках" (цит. по: Генри Киссинджер, "Дипломатия", М., "Ладомир", 1997 г., с.199). Перед нами - эскиз нового мирового порядка, и Киссинджер пишет, заканчивая свою книгу: "Конец "холодной войны" породил еще большее искушение переделать мир по своему образу и подобию. Вильсона ограничивал изоляционизм во внутренней политике, а Трумэн столкнулся со сталинским экспансионизмом. В мире по окончании "холодной войны" Соединенные Штаты остались единственной сверхдержавой, которая обладает возможностью вмешательства в любой части земного шара" (Соч. цит., стр.733).
      Подобное обозначение генезиса концепции нового мирового порядка обязывает несколько иначе, чем принято сейчас, взглянуть на белое движение в России и его союз с Антантой. На этом стоит остановится подробнее, так как специфическая пропаганда последнего десятилетия по каналам отечественных СМИ сумела внушить массе людей, что всю ответственность за разрушение России в 1917 году несут большевики. И что их противники - не только монархисты, но и февралисты - выступали, мол, как твердые сторонники "единой и неделимой".