Абакумов заметил мое состояние и сразу опомнился:
      - Да что же это я... Мальчонка-то совсем заболел!.. Пошли-ка, однако, в избу.
      Но я уже не мог идти: у меня потемнело в глазах. ...Очнулся я в избе, на постели Абакумова. Он стащил с меня шубу и валенки и теперь брызгал на мое лицо водой.
      - Не надо...- попросил я.
      - Лучше стало? - пробормотал он сконфуженно и куда-то вышел.
      Вернулся он с кружкой парного молока.
      - Пей, Николай, пей! - уговаривал он меня.- Хорошее молочко, оленье, только что тебе надоил. Подкрепляйся, малец!
      Я жадно выпил всю кружку густого, желтоватого, довольно вкусного молока, хотя с непривычки оно могло и не понравиться тем, кто избалован.
      Потом Абакумов быстро растопил плиту, заварил чай, прямо в большом полуведерном чайнике. Возясь у печи, он все поглядывал на меня, радостно и умиленно, и бормотал - видимо, привык, живя один, сам с собой разговаривать.
      - Николай угодник тебя послал, не иначе. И зовут-то тебя Николаем. Господи!..
      Он так был мне рад, будто это его собственный сын нашел его.
      Я оглядел избу. Грубо сколоченный стол покрыт новенькой клеенкой. (У Кэулькута сменял?) Топчан, на котором я лежал, застлан шерстяным одеялом, подушка - в ситцевой наволочке. Вдоль бревенчатых стен шли полки до самого потолка, закопченного и темного. На полках лежали аккуратно сложенные, выделанные звериные шкуры, немудреный хозяйственный скарб, орудия охоты, мешки с мукой, лук, всякая кухонная утварь. В переднем углу на полочке стояла маленькая выцветшая икона. На стенах висели медвежьи и волчьи шкуры и две винтовки. А над постелью тикали ходики. (Те самые?) Пол был земляной, аккуратно вымазанный глиной.
      Я в изнеможении опустил голову на подушку: совсем из сил выбился. Хоть бы не заболеть! Абакумова я теперь не боялся нисколько. Я ведь не мог не видеть, что человек мне искренне рад. Звали его Алексей Харитонович. В избе стало жарко. Живо поставив все сготовленное на стол, хозяин подошел ко мне.
      - Может, на постель тебе подать? - заботливо осведомился он.
      Я поспешно встал.
      И вот мы сидим с Абакумовым за одним столом и оба степенно едим из одной миски жирный борщ из оленины, жаркое, а потом пьем чай с сахаром и шанежками.
      Мы ели и поглядывали друг на друга. "Так вот он каков, Абакумов,- думал я.- Почему же я так его боялся? Чуть ли не каждый день видел в кошмарах. А Кэулькут его не боялся, хотя и считал, что он недобрый человек".
      Когда мне стало лучше, я рассказал Абакумову, как провалился отец в расщелину, как я шел на полярную станцию и, заблудившись, попал к нему.
      Абакумов хотел, видимо, потрепать меня по плечу, но не решился.
      - Ладно! Съездим за Дмитрием Николаевичем. Но ты хоть часок поспи, а то заболеешь.
      Я запротестовал, мне было стыдно спать, когда отец там один. А может, у него сотрясение мозга и он уже без сознания... Но я действительно обессилел.
      - Ты же оставил ему хвороста...- успокоил меня Абакумов.- Он не замерзнет. Опять же, пока я соберу оленей... Я разбужу тебя через час. И выедем,..
      Я согласился и опять прилег на постель. Алексей Харитонович заботливо укутал меня одеялом. Я поблагодарил его и, кажется, тут же и заснул...
      Мне показалось, что Абакумов разбудил меня минут через пять, но проспал я два часа.
      - Одевайся, однако, Никола,- сказал он.- Пора ехать. Как бы буран не нагрянул.
      Я тут же вскочил и торопливо оделся. Почему-то я весь дрожал, хотя в избе было тепло. Наверное, от усталости.
      Абакумов надел на себя оленьи чулки, унты, штаны из пыжика, оленью шубу, заячий малахай, пару заячьих рукавиц взял под мышку, и мы вышли во двор.
      На реке уже ждала оленья упряжка. Мы сели с ним на одни нарты - я позади, вторые нарты были привязаны сзади. Я понял, что это для отца, и опять стал волноваться. Вдруг он сильно расшибся? Может, сгоряча не почувствовал? Он лежит там и не ждет помощи раньше как через пять дней... И вдруг мы явимся, когда еще и суток не прошло. Я так обрадовался этой мысли, что совсем повеселел. Тут я вспомнил о Ермаке, и меня стала грызть совесть: радуюсь, что отца спасут, а Ермак, может, в это время замерзает... Но мне не хотелось грустить, и я предпочел думать, что Ермак сидит в вертолете и спокойно и твердо ожидает, когда его найдут. Может быть, просто поломка мотора... Мало ли что может быть!
      Вторично за эти сутки я пересекал Ыйдыгу. Но теперь у меня было совсем другое настроение - радостное, возбужденное. Я чувствовал себя почему-то ужасно счастливым. И сам не мог понять отчего. Уж так легко, так отрадно было у меня на душе!..
      Олени, как ветер, неслись по реке, задрав кверху хвостики. Я боялся вывалиться с нарт и все внимание употреблял на то, чтобы удержаться. Алексей Харитонович следил за "дорогой", если можно так выразиться, ведь настоящих дорог, даже самых примитивных, в этих краях не было, разве что звериные тропы.
      Я хорошо приметил то место, где пора было оставить Ыйдыгу. По-прежнему было очень тихо, и мой след, где я спускался с горы на лыжах, где ломал кустарник, был четок, будто я только что прошел по этому чистому снегу.
      Приблизившись к расщелине, мы увидели алый отблеск костра и услышали голос отца. Он пел - странный человек,- пел во все горло. Я даже разобрал слова старой партизанской песни "По долинам и по взгорьям..."
      Пока мы приближались, песню заменила ругань, которая, как сказала бы моя бабушка, предназначалась "отнюдь не для детей". Я и не подозревал, что папа мог так ругаться. Зато Абакумов нисколько не удивился.
      Наклонившись к расщелине, мы увидели пылавший костер и возле него ярко освещенную фигуру Черкасова-старшего, щупавшего свою ногу.
      - Папа! - окликнул я его.
      Отца словно током дернуло, так он подпрыгнул:
      - Черт возьми!.. Значит, ты все эти часы слонялся вокруг? А я-то, как идиот, высчитываю время, когда ты вернешься!..
      - Я и вернулся...
      Пришлось дать ему излить свои чувства. Он ругал меня до тех пор, пока не увидел Абакумова, спускавшего к нему веревку.
      Отец сразу замолк, переводя взгляд с меня на Алексея Харитоновича и обратно.
      - Обвяжитесь вокруг пояса, Дмитрий Николаевич! - сказал Абакумов.
      Отец с минуту молча глядел на него, задрав голову и явно выдвинув вперед нижнюю челюсть. Потом привязал к веревке рюкзак и спальный мешок, несколько раз ойкнув при этом.
      Когда к нему вторично спустили веревку, он молча обвязал конец ее вокруг пояса. Хорошо, что здесь не было женщин: пока его вытаскивали, он ругался без перерыва. Но я только радовался. Значит, ему еще не столь худо, если может так ругаться, Просто очень болит нога!
      Когда мы его окончательно вытащили, он набросился на Абакумова, схватил его "за грудки" и стал трясти.
      - Добрался я таки до тебя, сукин сын! - орал он во всю мочь. - Где лошади?
      Досада и возмущение его были столь свежи, будто Абакумов лишь вчера угнал лошадей.
      Абакумов покорно давал себя трясти, всем видом показывая: виноват, каюсь. И даже поддерживал отца, пока тот его тряс.
      - Ладно, мы еще поговорим с тобой! - задохнувшись, сказал отец и застонал.
      - Однако, пурга скоро будет, Дмитрий Николаевич,- произнес Абакумов спокойно.- Ехать пора...
      - У тебя что - лошади?
      - Оленья упряжка.
      Мы бережно довели отца и привязали его к нарте, чтобы он не вывалился дорогой. Я опять сел позади Абакумова.
      - Веди по Ыйдыге до полярной станции... Знаешь где? - крикнул отец.
      Абакумов гикнул совсем по-чукотски на оленей, и те понеслись быстрее автомобиля. Где надо, Алексей Харитонович приостанавливал их бег. Олени его хорошо слушались. Было довольно тепло, но не доехали мы и до первого ущелья, как начала нести поземка и сильно потемнело.
      - Не успеем до станции добраться,- крикнул, оборачиваясь, Абакумов,надо ко мне!..
      - Давайте к вам!-прокричал я (ветер относил слова). Отца мы, по молчаливому уговору, решили не спрашивать:
      еще заупрямится. Он, видимо, очень страдал от быстрой езды, особенно когда нарты подскакивали, натыкаясь на глыбы льда.
      Пурга мела уже вовсю, когда Абакумов в кромешной тьме, неизвестно по каким признакам, довез нас до своей избы. Отец что-то кричал, пока мы его снимали с нарт и вели к дому. У меня плечо онемело, на которое он опирался.
      Уложив отца на топчан и засветив жирник, Абакумов вышел позаботиться об оленях.
      Я быстро разделся и стал раздевать отца. Изба еще хранила тепло, аппетитно пахло щами и мясом. Пока я отряхивал от снега нашу одежду, отец быстро огляделся.
      - Как ты его нашел? - спросил он вдруг, притянув меня к себе, крепко поцеловал.
      Я поспешно начал рассказывать. Сначала про встречу с Абакумовым, а потом, как я его нашел, и уже в конце, как шел на лыжах по реке и какое было полярное сияние.
      - Я видел...- сказал отец и раздумчиво прибавил: - Значит, он плакал?
      - Да, папа, ты его не очень ругай. Он же столько лет был вроде в ссылке... И вообще, что у него было в жизни?
      - Ты с ним успел подружиться? - удивился отец. Я промолчал.
      Наконец вошел занесенный снегом Абакумов. Взглянув на бледного от невыносимой боли отца, он молча разделся, развесил свою и нашу одежду над печью, молча придвинул стол к топчану и полез в печь. Он ловко, как заправская хозяйка, орудовал ухватом и кочергой, затем разлил по мискам давешний борщ из оленины и налил себе и отцу по полстакана водки.
      - С мороза...- сказал он просто.
      - Балуешься этим? - поинтересовался отец.
      - Нет. Не уважаю. Разве что на пасху да на рождество. Или вот так непогодь застанет, от простуды.
      - Живешь один?
      - Один.
      - С тех пор?
      - С той поры.
      - А откуда у тебя капуста, картофель?- Отец с интересом разглядывал щи.
      - Огород же...
      - Огород у тебя? Вызревает? Каким образом?..
      - Место здесь такое...- неохотно отвечал Алексей Харитонович.
      Он, похоже, и рад был отцу, и готовился к ответу за содеянное. Лицо его было смущенное и грустное.
      - Неужели вызревает? - удивленно переспросил отец.
      - Озерцо рядом горячее. Зимой можно купаться. От него и тепло идет. Еще везде снег, а я уже сею. И в сентябре тож - по этим местам зима легла, а у меня еще в земле картошка, свекла, морковь... Что у вас с ногой, Дмитрий Николаевич? После обеда дайте погляжу.
      - А ты разве понимаешь что в переломах?
      - Не дохтур, конечно. Но при моей жизни... и за дохтура приходилось. Выправлять умею. А после бы вам, Дмитрий Николаевич, в озерце моем искупаться. Вода в нем целебная. Все болезни снимает. Я, если помните, ревматизмом маялся, а здесь начисто прошло... Я вам еще чайку налью.
      - Шанежки вкусные! - заметил отец.
      - Мы и заместо повара сойдем,- усмехнулся Абакумов. После ужина он освободил стол, накрыл его чистой простыней,
      заправил и повесил над ним керосиновую лампу и предложил отцу лечь. Отец невольно заколебался.
      - Не сомневайтесь, Дмитрий Николаевич,- успокоил его этот странный человек.
      Подумав, отец решился: врача все равно не было. Мы осторожно раздели отца (он несколько раз крикнул от боли), и Абакумов тщательно его осмотрел.
      - Не перелом, Дмитрий Николаевич,- сказал он уверенно,- вывих.
      Впоследствии, когда отец показался врачу и рассказал, кто ему вправлял вывих, врач удивлялся. У отца был вывих тазобедренного сустава - случай довольно редкий. Обычно он бывает лишь у физически сильных людей и связан с тяжелой травмой: катастрофой на транспорте или падением с высоты, как и было с отцом. Не каждый врач, особенно без большой практики, смог бы вправить такой вывих.
      Абакумов положил отца на край стола животом вниз, так что вывихнутая нога свободно свисала... Тут отец начал так ругаться от боли, что Абакумов спросил его: может, не надо вправлять? Но отец попросил его делать свое дело.
      Алексей Харитонович решительно согнул ногу и стал понемногу отодвигать от стола... Отец орал во все горло. Я не выдержал и отвернулся. Папа еще раз крикнул нечеловеческим голосом и потерял сознание, но бедро было уже вправлено. Абакумов тщательно забинтовал ногу, мы с ним перенесли отца на постель и укутали одеялом и сверху еще оленьей шкурой.
      А потом Абакумов влил в рот отцу немного водки, и он пришел в себя.
      - Не двигайтесь теперь, Дмитрий Николаевич, и постарайтесь уснуть,весело посоветовал Абакумов. Он был доволен собой.- Мы с Колей тоже ляжем спать.
      Он постелил мне на печке. Я моментально залез туда и разделся. Потом Алексей Харитонович бросил прямо на пол медвежью шкуру, подушку, тулуп и, погасив лампу, улегся.
      Оба они тотчас уснули, а я лежал еще некоторое время, прислушиваясь к неистовому завыванию пурги. В дверь, несмотря на сени, надувало снег. Абакумову было холодно на полу, но он ничего не чувствовал, наверное, так как через минуту-другую поднял богатырский храп. Отец никогда не храпел, он спал неслышно, как женщина.
      Мне было очень тепло и уютно на горячей печке. Я мысленно пожелал Ермаку быть уже под кровом и тоже скоро уснул. Спал я безо всяких снов. И с того дня меня уже больше не мучили кошмары.
      Глава шестнадцатая
      О СУДЬБЕ, ФАРТЕ И СЛУЧАЙНОСТИ
      Когда я наконец проснулся, ходики показывали девять. Это было девять утра: я проспал около суток.
      Абакумов истопил печь, потому я и проснулся - уж очень припекало.
      Стол был придвинут к постели отца, на столе паровал горячий чайник и аппетитно пахли свежие пироги и шанежки. Ярко светила висячая керосиновая лампа. В избе было чисто прибрано, деревянный большой сундук прикрыт каким-то рядном. Судя по притихшему ветру, пурга заканчивалась.
      Чай стыл, а отец и Абакумов спорили.
      - Ты обокрал самого себя! - страстно упрекал отец.- Что ты с собой сделал? Куда ты дел свою жизнь?
      Отец горячился, Абакумов был спокоен и грустен.
      - Такая моя судьба...- покорно сказал Абакумов.
      - Чушь! Судьбу делает сам человек. А ты думаешь, от бога?
      - По такой жизни давно растерял бы веру, кабы и была,- горько заметил Абакумов.- Иконка-то - память матери. Она всю жизнь таскала ее с собой по приискам да зимовкам. Все, что у нее было,- это иконка, мешок с барахлишком да вот я... Родом она была с Лены, но жизнь ее вырвала с корнем. Об отце я никогда что-то не слыхал. Мать стеснялась об этом говорить. Мне было тринадцать лет, вот как ваш Коля, когда ее пришил ножом по пьянке какой-то "копач" - золотоискатель.
      И я рано стал золотоискателем, благо что был высок и крепок и мне давали больше лет, чем было на самом деле. Тогда гремели Алданские золотые прииски, и я подался в Незаметный.
      С богом у меня, Дмитрий Николаевич, такие отношения: днем не верю, ночью верю, и тем крепче, чем ночь темнее... от одиночества и страха. Хочется, чтобы был он для защиты. А насчет судьбы... Может, кто, конечно, и сам себе делает судьбу, если ему всегда везло в жизни и ничто не мешало. Или хоть научили его, что желать, как вы сына своего учите. А меня чему учили? Рос я среди всяких проходимцев, сброда. Бог у них один - фарт! Ему и поклоняются. Идеал - свобода, а свобода ведь - смотря как ее понимать... Хошь пей, хошь бей, хошь слезы лей! Тоже свобода...
      Один старичок на моих руках помер в зимовье - из бывших монахов. Золотой крест и валенки отдал, умирая, хозяину зимовья за долги, а Евангелие приказал мне отдать. Не раз читал. Интересно!.. С чем не согласен категорически - если ударят по одной щеке, подставь другую... Забьют так, пожалуй. Как мать забили. Она была кроткая, у жизни нищая. Никого не обижала, а ее крепко обидели. Ну, а в чем вычитал и премудрость великую. Помните, Дмитрий Николаевич, притчу о Сеятеле? Упало зерно на каменистую почву, пустило корни, но не хватило земли, и зерно то засохло. Вот я, пожалуй, тоже был этим зерном...
      - Не подходит, Алексей,- усмехнулся отец.- У тебя были ноги да еще разум в придачу, чтобы перейти на хорошую почву.
      - Да ведь переходил, Дмитрий Николаевич, искал. Только от судьбы не уйдешь - везде получалось одно. Что моя жизнь! Скитания, бродяжничество... Все хотел уйти от судьбы, на ноги надеялся. Алдан, Бодайбо, Большой Невер, Сахалин, Чукотка... Вербовался, работал, сколько душа могла вытерпеть, а потом мешок на плечи - и айда! Все имущество: мешок заплатанный, ружьишко, котелок, ложка, трубка с табаком, лоток да лопата.
      - В чем была твоя мечта, Алексей?
      - Золото! Горы земли перетряхнул. Дьявольский труд!.. Кайлил вечную мерзлоту. Наживал ревматизм в забое. Старатель-золотишник... индивидуалист.
      - Случалась удача когда-нибудь?
      - Случалось... Бывало, и самородки находил.
      - Ну и что?
      - Известно... Приоденешься - и в жилуху... Чаще всего в Иркутск. А бывало, и до Москвы добирался и до Одессы.
      - И что ты видел в городах?
      - Прокутишь весь фарт и опять же в тайгу. За лоток. Опять горы земли перетрясешь... Случалось, с ребятами набеги на прииски делали, вымывали золото и волокли его в мешках на салазках по тайге, чтобы пропить, промотать. Потом милиция крепенько взялась за это дело! Познакомился я тогда и с тюрьмой и с лагерями. Уголовники вызвали во мне сильное отвращение... Не люди. Еще похуже меня. Взялся я тогда ишачить. Ну, выпустили меня досрочно зачеты помогли.
      Огляделся, поговорил кое с кем... Старателей совсем прижали. Нет им хода. Иди на прииск в кадровые... Бился я, как щепка в проруби. Спал и в зимовьях, и в чумах, и просто на земле, на снегу. Проклятая жизнь! Бродяга, проходимец. Это значит: проходи мимо!
      Доводилось, и с разведческой партией бродил, и в забоях работал, и на лесоповале, и по плотницкому делу. С топором я всегда хорошо управлялся. Сила и ловкость в руках. Костоправом слыл умелым...
      - Что правда, то правда,- пробормотал отец.
      - Вербовался, работал на стройке... Потом надоело (всё авралы, всё торопят: давай, давай, а я этого не люблю). И снова мешок на плечи - и дальше. Куда глаза глядят. На край земли. Война меня в лагере застала. Уж не помню, за что сидел. Не то за бродяжничество припаяли, не то за браконьерство. Ну, подал заявление - дескать, хочу на фронт. Уважили, и на самую передовую...
      - С фронта дезертировал? - взглянул на него испытующе отец. Он лежал на спине, похудевший, заросший бородой, и не сводил с Абакумова взгляда. По-моему, у него была температура, он сильно раскраснелся.
      Абакумов сидел на скамье, облокотившись на стол, и рассказывал, не глядя на отца, будто сам с собой говорил. Но при обвинении в дезертирстве взглянул на него обиженно и удивленно.
      - С чего это вы взяли, Дмитрий Николаевич? Честно дрался с врагом, как и все.
      - Не... дезертировал?
      - Вот как перед богом. Хоть запросите!
      Алексей Харитонович назвал полк, с которым прошел войну.
      - Полк наш несколько раз заново обновлялся, а я все живу. Никакой снаряд меня не брал, будто я заговоренный. В сорок третьем попал в плен. Тут узнал, почем фунт лиха стоит. С тех пор слово "фашист" слышать не могу. Никак не забуду. Издевались очень. Бежал из плена... Кабы не я, не добрались бы до России. Пригодилось мне шатанье по тайге... Вывел всех. Прямиком через Карпаты шли.
      - Ну, а дальше? - торопил отец, потому что Абакумов задумался и молчал.
      - Дальше? Из плена-то коммунисты со мной ушли. Хорошо обо мне отозвались. С ними и пошел опять на фронт. На этот раз нашел меня мой снаряд. Хотели ноги отрезать... Обе. Не дал. Лучше умру. Отправили меня в госпиталь, в Рыбинск. Год лежал. Всё переливание крови делали. Пока поправился, война и кончилась...
      - Ну?
      - Ну и вот... За год, на койке валявшись, обо всем передумаешь. Противно мне стало. Как мог так жить, думаю... Дело в том, что прежде я был кто? Бродяга. А теперь стал - фронтовик! От радио пришел корреспондент, обращается ко мне:
      "А у вас, товарищ фронтовик, какие заявки будут?" На концерт по заявкам, значит. И так мне захотелось настоящей, чистой, хорошей жизни!..
      Абакумов опять замолчал. На лбу его выступили крупные капли пота. Отец смотрел на него с сочувствием, но уже не торопил... Я сидел на горячей печке и с нетерпением ждал, что же будет дальше.
      - Кто выздоравливал, уезжали домой,-продолжал Абакумов.- Только и разговоров в палате: дом, домой, дома, жена, детишки, мать, отец... Каждый рассказывает, как у него на родине хорошо, лучше, чем у других.
      - Ну?
      - А я даже не знаю точно, где родился. Мать ведь не любила об этом рассказывать. Никогда не было своей крыши. Ни дома, ни родины, ни знакомых... Бобыль и есть бобыль! Опять идти куда глаза глядят? И вдруг встречаю в госпитале своего однополчанина, с кем вместе в плен попались, с кем из плена бежал. Колхозник он, сибиряк из-под Томска, Варнава Парфенович Лосев. Обрадовались, обнялись, как побратимы. Хороший человек!..
      Скоро он понял, что со мной творится. И стал звать в свой колхоз. На первых порах, говорит, поживешь у меня. Потом оженим, избу тебе построим. Мужик ты, говорит, хороший. Будешь у нас в колхозе хоть по плотницкому делу. Поедем?
      Я дал согласие. Его первым выписали из госпиталя, меня месяцев через пять. Адресок я хранил. Вот и поехал в это самое село Кедровое. И вправду вокруг кедры растут, высокие... Орехов сколько хошь собирай, грибов, ягод, рыбы в реке, зверя в лесу... Мне понравилось.
      Семья у них большая. Сам Варнава Парфенович, супруга, детушек четверо. Родители еще живы-здоровы - тоже в колхозе работают. Братья родные и двоюродные, дядья всякие, тетушки, племянники, внуки. И младшая сестра Лосева, Анна Парфеновна, вдова... Муж на фронте погиб. Мальчонка был - умер. Бригадиром она работала. Строгая женщина, но из себя статная, красивая. Изба у нее отдельная. Ну... нас и оженили.
      - Ты женат? - ахнул отец.
      - Стало быть, женат... был,- неохотно подтвердил Абакумов.
      - Дети есть?
      - Уж и дети... года не пожили,- усмехнулся невесело Абакумов и, помолчав, прибавил тихо: - Дочка растет...- Он сделал вид, что не замечает изумления отца, и упрямо докончил: - Лиза... Коле ровесница будет. Ты ведь тоже после фронта женился, Дмитрий Николаевич?
      - Да. Я во флоте плавал. Женился уже после демобилизации. Но как же... где дочка?
      - Там и живет в Кедровом с матерью. Я никогда ее не видел...
      - Не видал дочку?
      - Нет. Денег им посылаю, раз в год, через один населенный пункт. Знакомый там у меня есть. Через него и меха сдаю. И деньги посылаю. На него и мне письма... когда бывают. Вот уже два года нет писем. Летом пойду опять. Запрос надо сделать. Если, конечно...
      - А мы это сделаем, не дожидаясь лета. Пиши письмо. Отошлем.
      - Спасибо, Дмитрий Николаевич!
      - Но как же? Почему ты от них ушел? Не сработался в колхозе, что ли?
      - То-то и оно, что не сработался. Не ко двору пришелся. Окромя Варнавы Парфеновича, все как есть на меня косились. Бродяга, говорят. Так бродяга и есть! К хозяйству не привыкши - ни к своему, ни к колхозному... Скучно мне оно. Только и вздохнешь свободно, когда на охоту вырвешься. А то - тоска. А тут еще жена начала пилить: "Думала, как с первым мужем будем жить, всеобщее уважение (он у нее председателем колхоза был), а что-то не получается у нас с тобой, Алексеюшка!".
      - Почему же не получается? - с досадой переспросил отец.
      - Не судьба, значит! Либо испорчен уж я сызмальства. Тоска на меня напала. Корни не прирастают. Корней-то нет! Сунули ветку, давно отрезанную, в землю, а она корней не пускает...
      Чужие они мне все, чужой я им. Только и держался, что сам председатель колхоза друг мне верный: Варнаву Парфеновича выбрали председателем. До весны кое-как дотянул. А потом... опять мешок на плечи - и айда!
      - Ушел?!
      - Ушел.
      - А жена?
      - Анна Парфеновна сказала: "Если уйдешь, не возвращайся. Не приму". На сносях она была.
      - И ты не вернулся?
      - Не вернулся. Она же сказала, что не примет. Да я бы и опять сбежал... наверно. Бирюк и есть! А здесь вот один десять лет выжил.
      - Куда же ты из Кедрового?
      - В Иркутстк, Дмитрий Николаевич... Помотался там немного и поступил на завод. Огромный заводище... Ткнули меня в литейный цех.
      - Вот бы и работал! - не выдержал отец.
      - Не судьба.
      - Да почему не судьба?
      - Поработал около года, до следующей весны... И опять тоска на меня напала. Бригады эти... Соревнуются... А мне все равно. Скучно! Не берет меня за душу... Я, правда, сроду не азартный. И карты не любил.
      - Да что здесь общего! - разозлился наконец отец. У него тоже выступили на лбу капли пота.
      - Общего ничего, конечно, нет. Я просто хотел сказать, что ни в чем я не азартный - ни в работе, ни в картах. Опять я затосковал. Написал с горя письмо Варнаве: не могу, дескать, никак корней пустить нигде. Не приживаюсь, да и все тут! Испортила меня бродяжья жизнь. Не выйдет из меня толка. Ушел и с завода. Справку мне дали, что уволили по собственному желанию. Насильно не удерживали. И там был не ко двору.
      - А-а!.. Ту справку я видел!..- воскликнул отец.- С ней ты пришел к нам в экспедицию.
      - Да. Пошел с вами в тайгу. Да ведь это не решало дела. На одно-разъединое лето. А в зиму опять ищи себе пристанище. Куда бы угодно шел, лишь бы подальше от людей. Что-то обрыдли мне они... Нет мне нигде места. Ну, вот... Пока вы вулкан изучали, я охотился... с вашего разрешения, потому как снабжал тогда вашу экспедицию. Вот тогда я и наткнулся на избушку у горячего озерца. Кто тут жил прежде, не знаю. И почему ушел, не знаю. Избушка старая, но бревна крепкие, из лиственницы. Сто лет простоит.
      И пришло мне в голову здесь поселиться и охотой жить. Вам никому зла не желал. Кабы не ранняя зима, не погиб бы Михаил Михайлович... Кто же знал? По моим расчетам, время было... И, опять же, пороху вам я оставил. Надеялся, дойдете до жилухи благополучно. А мне без муки да крупы зиму не протянуть. Опять же, дичи вам подложил в лабазе...
      - Видели! Поменял, сукин сын!.. И с тех пор жил здесь?
      - Жил. Место уж очень хорошее. Охотился, рыбу ловил, огород развел...
      - Хорошо, значит, было?
      - Смеетесь надо мной, Дмитрий Николаевич! Сколько раз думал руки на себя наложить. Негоже человеку одному. Я бы и не выдержал один... Столько лет! Одиннадцать скоро... Нет-нет, а с людьми встречался. Чукчи летом наезжают, оленей пасут. В одной фактории меня хорошо встречают... Погощу когда. Друг даже у меня есть - фельдшер. Вместе не раз охотились. Опять же, в населенном пункте знакомые... Догадываются, что у меня что-то не так, но никто пока не выдал...
      - Как же мыслишь дальше жить, Алексей Харитонович?
      - Аи сам не знаю! Не от одного меня зависит. Скажу только, Дмитрий Николаевич, что если меня теперь упрячут - не выживу! Отвык. Хотелось бы здесь дожить остаток жизни.
      - А сколько тебе лет? Я уж забыл!
      - На рождество сорок два стукнуло.
      - Мой ровесник! А я не об остатке жизни думаю, а о второй ее половине. И тебе надо, Алексей, подумать. В тюрьму никто тебя не отправит. Об этом не думай. Налей-ка мне чайку.
      - Подогреть надо, остыл, однако.
      Мы пили чай, ели, разговаривали, вспоминали всякие случаи из жизни. Теперь рассказывал больше отец.
      Так прошло два дня, и пурга совсем стихла. Отец подробно расспросил Абакумова, как он выращивает свой огород и можно ли его увеличить, чтобы хватило овощей для нашей станции.
      - На год хватит! - уверил повеселевший Абакумов. Между прочим, отец спросил:
      - А не пустил ли ты здесь корней, Абакумов?
      - Здесь хорошо! Полюбились мне эти места. Или старость подходит?..
      - Старость лет через тридцать подойдет. Теперь только и начнется твоя новая жизнь, Алексей. Но за нее еще придется побороться.
      Абакумов напряженно посмотрел на отца, но тот уже заговорил о другом.
      Как только стихла пурга, отец попросил Абакумова свезти на полярную станцию письмо. Теперь там уже хватились нас и тревожились. Начнутся поиски, чреватые новыми несчастными случаями. К тому же отец очень беспокоился за Ермака.
      Абакумов охотно согласился и стал собираться в путь. Но не успел он одеться, случилось неожиданное.
      Кто-то подъехал верхом на лошади. Я хотел выскочить навстречу, потому что узнал через окно Кэулькута, но отец велел мне спрятаться на печку и сам укрылся одеялом с головой.
      Кэулькут вошел без страха, заиндевевший с мороза, нагруженный кладью, как дед-мороз. Смущенный хозяин принял у него мешок и помог ему раздеться. И тогда Кэулькут увидел отца с выдвинутой вперед челюстью и буквально обмер. В жизни не видел, чтобы человек так смутился. Он готов был сквозь землю провалиться.
      - Здравствуй, Кэулькут! - сказал отец, будто ничего не случилось. (Челюсть стала на место.)-Нашелся ли Ермак?
      - Однако, нашелся. Сам явился на вертолете. Пургу пережидал в фактории. Пропеллер чинил - обледенел сильно, поломался. Теперь тебя ищет.
      - Ты тоже меня искал?
      - Да, искал тебя! -обрадовался подсказке Кэулькут.
      - Спасибо за поиски. А в мешке что?
      - Так... всякие вещи...
      - Зачем? Для кого? Может, подарки Алексею Харитоновичу?
      - Вот-вот. Однако, однако, подарки... Думаю, один живет, дай снесу ему подарки.
      - Вот и молодец, хороший человек! Покажи свои подарки. Ну, ну, выкладывай на стол!
      Расстроенный Кэулькут дрожащими руками стал вытаскивать "подарки".
      Это был приемник "Родина" с питанием (мы пришли в восторг, особенно отец, так как он скучал без "последних известий"), пачек десять чая, сахар, крупа...
      Абакумов незаметно подмигнул Кэулькуту: дескать, не волнуйся, рассчитаюсь. Кэулькут повеселел. Пока он пил чай (чашек двадцать!) и ел оленье мясо, отец быстро написал письмо Ангелине Ефимовне.
      Мы уговаривали Кэулькута отдохнуть, но он отказался наотрез и, едва напившись чаю, уехал. Я нарочно не пошел его провожать, чтобы Абакумов с ним "рассчитался".
      Отец был рассержен.
      - Видишь, какой добрый дядя! - сказал он о Кэулькуте.- Та же спекуляция. Сдерет с него мехом за полцены, потом сдаст государству пушнину как свою, за полную стоимость. Он ведь тоже охотник. Дай только время, вернусь на плато, так его пропесочим!