Встреча с неведомым

      У нас на плато работа, что называется, кипела - я просто не знал, кому помогать.
      Папа и Валя запустили на тридцать километров вверх радиозонд. Я невольно вспомнил, как с мальчишками запускал на даче в Подмосковье огромного трещавшего змея. Но теперь было интереснее и, конечно, сложнее. У нас было специальное оборудование для запуска, приема сигналов и обработки радиозондов, для добычи водорода.
      Первый радиозонд ушел ввысь в назначенное время. Валя ужасно волновалась, достигнет ли радиозонд положенной высоты. Она даже всплакнула от волнения, но радиозонд достиг. У меня до сих пор стоит в ушах характерный, чирикающий звук приборов на радиозонде. Валя от радости прыгала, как девчонка, и поцеловала меня в обе щеки.
      А Женю интересовали земные токи. Кстати, наблюдения за земными токами очень просты: достаточно заземлить два железных стержня на расстоянии нескольких сот метров и соединить их электроизмерительным прибором. Стрелка прибора сейчас же начнет беспорядочно двигаться, указывая на изменение токов Земли. У нас, конечно, эту запись производили автоматические приборы в павильоне. Поразительно, что эти токи отражали, как зеркало, явления, происходящие в сотнях километров от земной поверхности. Земные токи записывались круглосуточно. Это называлось служба на секундах.
      Между прочим, эта служба на секундах позволила обнаружить три высотных ядерных взрыва, которые США провели в Южной Атлантике на высоте 500 километров. И взрывы-то были сравнительно небольшой мощности, но они вызвали быстрые колебания в земных токах, которые и записали приборы.
      Одни любовно изучали планетарные процессы, потому что любили землю и человечество. А другие в это же самое время проводили испытания чудовищных водородных бомб. Из того самого водорода, которым мы наполняли шары-пилоты.
      Глава девятая
      ССОРА
      Впервые я так вплотную столкнулся с миром взрослых. Я был один среди них мальчишка. Эскимосиков можно не считать, они были еще совсем маленькие. Им нужны игрушки. А меня уже интересовали люди. До сих пор я знал их только по книгам и привык делить людей на плохих и хороших. В романах это было легко, в жизни оказалось куда сложнее. Кто у нас на полярной станции плохой и кто хороший?
      Разумеется, мама, папа, Валя, Женя, ну, Ангелина Ефимовна - хорошие без сомнения. По-моему, и Фома Сергеевич очень добрый человек. Другое дело Абакумов, который где-то бродил вокруг. Он был явный злодей. А каким считать Гарри, который проворовался? Конечно, он плохой, но он мне нравился своим простодушием и юмором. Он умел смеяться и над собой и над обстоятельствами. Гарри казался мне самым интересным человеком на плато. Я постоянно крутился возле него, и мы подружились.
      Он готовил обед и произносил длиннейшие речи - часа два кряду! Сидя на ящике, я чистил картошку и со вниманием слушал. Гарри делился со мной самыми сокровенными мыслями - уж такой он был парень.
      - Да, Коля, "накормил" меня мой капитан досыта, привет ему морской и сухопутный. Устроил в такое местечко, где и тюрьма покажется клубом. Живем, как на планете Сатурн, только кольца не хватает. Зимой и кольца будут всех цветов радуги. С корабля я их всегда видел. До чего же мне, братец, неохота тут жить! Кроме как с тобой, слова сказать не с кем. У научников вахта по восемнадцать часов! Немножко вздремнут, чуть поедят - и порядок. Не споют, не спляшут, не погуляют, как все люди. Охота так растрачивать жизнь свою! Здесь только один человек так же скучает и томится, как я... Знаешь кто? Твоя мама, Лилия Васильевна. Помяни мое слово, укатит она в Москву. А я здесь сгину. Так мне и надо! Говорили умные люди: не умеешь - не берись. Я не умею, а берусь. Уж такой уродился. Никто меня не портил, сам такой. Мне, братец, было еще четыре года, а я уже воровал у мамы мелочь на мороженое. С шести лет стал переть у нее на кино, потом на всякие сласти. Никто из моих братьев, сестер не воровал, и в роду у нас воров не было. А я вот не могу. Как где плохо лежит, душа моя не терпит. Уж как меня батька порол, до крови,- не помогало. А здесь бери сам что хочешь. Вот место, будь оно проклято! Стоит похвалить чью вещь - научники сами дарят. А ешь, сколько утроба примет. Да я не жадный...
      Как вспомню наш кубрик, как мы отплясывали после вахты - эх!.. А здесь балалайка моя так и стоит на миноре... А ночами сны вижу: надраенные палубы, каких-то попугаев на рее, будто дразнят меня: "Дур-рак, дур-рак!" Ох, охмурил меня капитан! Подарил на память книгу "Моби Дик, или Белый кит". Читаю ее, а потом не сплю всю ночь. Такая жуть на меня нападает, хоть буди механика! Скорблю и тоскую по морю, по "Мурманцу", по своему камбузу, по ребятам... Какие я им пельмени делал по-сибирски!
      И черт меня дернул воровать этот проклятый шоколад! На что он мне дался? Эх, Коля, мало меня батька порол, надо было больше! В жизни не буду теперь воровать! И фамилия у меня морская, а я ее опозорил. Хочешь, я тебя угощу? - И он мигом саморучно сбивал мне гоголь-моголь.
      На раскаленной плите весело кипели и бурлили всякие кушанья, а сам повар был погружен в мрачную меланхолию. На него еще почему-то угнетающе действовала книга "Моби Дик, или Белый кит". Ему казалось, что в прощальном подарке капитана был тайный смысл, но сколько он ни читал, никак не мог постигнуть его.
      Мне нравилось на плато. Напрасно я так боялся Арктики. Правда, впереди еще предстояла долгая полярная ночь, но чем будет темнее, тем ярче полярные сияния.
      И самое главное - я видел настоящий вулкан, хотя он и не действовал. Может, еще будут извержения? Из кратера, когда спустишься поглубже, пахнет тухлым яйцом - из недр земли пробиваются газы.
      Недели две мы ежедневно вылетали к вулкану на вертолете: Ермак, Ангелина Ефимовна, папа и я. Больше всех радовались профессор Кучеринер и я. Ангелина Ефимовна сверкала белками глаз и говорила: "Какая великолепная сохранность вулканических продуктов!" Она была убеждена, что в этой местности должны быть термальные источники (теплые ключи) вулканического происхождения. И всех просила искать эти горячие источники. Ермак несколько раз один летал над горами, смотрел, не поднимается ли где пар.
      Ермак сразу проникся интересами экспедиции. Он готов был каждому помогать, особенно Вале Герасимовой.
      Мама вела геологическую съемку местности, ей помогал Бехлер: таскал за ней рюкзак с камнями и молотки.
      Я рассказал папе, как тоскует кок, и он, чтобы немного развлечь Гарри, велел Бехлеру и эскимоске иногда заменять его на камбузе. А Гарри пусть походит на геологическую съемку.
      И вот мы отправились втроем: мама, Гарри и я.
      Погода была жаркая, и как пряно и горячо пахло травами и раскаленными камнями. Мы шли гуськом по склону горы едва заметной звериной тропой. Скоро спустились к какой-то речонке, притоку Ыйдыги. Гарри, по обыкновению, что-то врал, мама смеялась.
      Она была в желтом сарафане с короткой кофточкой, в сандалиях, в соломенной шляпке и выглядела как молоденькая девушка - чуть старше Вали... Она держала себя так просто, что Гарри совсем перестал дичиться и сплясал "яблочко". Мама хохотала до слез, потому что Гарри, по ее словам, был похож на чертенка из какой-то там коробки. А потом мы с Гарри стали просить ее что-нибудь спеть или сыграть. Здесь, внизу, было прохладнее, в прибрежных кустах щебетали, звенели и щелкали птицы, песок был влажный, желтый и такой чистый, какого я никогда не видел в жизни. На нем были следы ветра и лап зверюшек - человек здесь еще не ходил!
      Мы побросали рюкзаки, разулись, немножко побродили по ледяной воде, и мама стала нам "представлять", как с восторгом сказал Гарри. У него вся хандра прошла, так он радовался, а мама... Если ей чего не хватало на плато, так прежде всего восхищенных зрителей.
      Мама и пела, и читала монологи. У нас от восторга мурашки по спине пошли. Мы так ей аплодировали, что отбили себе ладони. Когда мама прочла монолог умирающего Сирано де Бержерака, Гарри прослезился. Я тоже чуть не заплакал.
      Мы все трое настолько увлеклись представлением, что спохватились, когда было пора идти домой. Тогда мы наскоро сняли ближайший разрез.
      Гарри еще несколько раз ходил с нами, и каждый раз мама доставляла нам удовольствие. А потом она решила порадовать всех работников полярной станции и выступила в кают-компании с чтением Толстого. Она читала наизусть...
      Женя поцеловал маме руку и сказал: "Вы большая артистка, Лилия Васильевна! Вам не жаль вашего таланта?" Ангелина Ефимовна тоже поздравила ее с "настоящим" успехом и пробормотала: "Талант, конечно, так пропадает... напрасно... Эт-то страшно!"
      Все разошлись по своим комнатам под огромным впечатлением. Я это видел и был горд за маму.
      Но в результате театрального "рецидива" мама сильно запустила геологическую съемку местности, и Ангелина Ефимовна вынуждена была на время оставить свой вулкан и помочь маме закончить эту съемку. Мама была не слишком-то этим довольна, так как профессор Кучеринер очень строгая, сама работала до упаду и от мамы тоже этого требовала.
      Кончилось их сотрудничество плохо: они поссорились!.. Произошло это в кают-компании после ужина, в присутствии всех сотрудников станции. Именно после этой ссоры маме опротивело плато не хуже, чем горемыке Гарри. Особенно ее обидело, что папа не вступился за нее. А профессор Кучеринер умеет уничтожить словом.
      Вот как это произошло.
      Они разложили на обеденном столе полевую карту и стали наносить на нее места находок. Но мамины находки - из ее рюкзака - все перепутались. Дело в том, что если смешать образцы в сумке или рассовать по карманам жакета, то это губит весь сбор. Маме казалось, что она запомнит, где что лежит, а на самом деле образцы при ходьбе перетирались, а некоторые камни были так похожи друг на друга, что и не отличишь.
      Ангелина Ефимовна нумеровала каждый камешек сразу на месте, выписывала ему "паспорт" с номером, датой и местом находки. Мало того, она любовно завертывала его сначала в тонкую бумагу, укутывала, как птенчика, слоем ваты или пакли, а потом уже заворачивала. И тут же заносила в записную книжку номера образцов, описание и зарисовку обнажений, какая порода и тому подобное. Чем подробнее запись, тем лучше для науки.
      А у мамы постоянно перемешивались образцы. И в тот вечер она, вся красная, вынимала образцы, а профессор Кучеринер с раздувающимися ноздрями, как удав на кролика, смотрела на маму, пока у нее не затряслись руки.
      - Чем так работать...- грозно начала Ангелина Ефимовна,- лучше вернуться в театр!..
      Когда я виноват и меня разносят, я всегда помалкиваю, но мама не промолчала - и зря!
      - А это не ваше дело,- обрезала мама, подразумевая театр. Ангелина Ефимовна была заместителем начальника полярной станции и приняла это как покушение на авторитет заместителя.
      - Я вам делаю замечание, так как вы не в первый раз портите образцы,строго произнесла она,- и вы будьте добры принять это замечание к сведению.
      Папа закурил папиросу и, развернув газету, уселся в кресло поудобнее, показывая всем своим видом, что он безусловно на стороне Ангелины Ефимовны. Мама умоляюще взглянула в его сторону и, поняв, что вмешиваться он не собирается, сделала забавную гримаску, которая показалась Ангелине Ефимовне издевкой над ее замечанием. Тем более что Гарри, с интересом наблюдавший за ними, невольно хихикнул. Правда, в следующую минуту он под строгим взглядом Вали Герасимовой сразу уткнулся в своего "Белого кита".
      - Нет ничего хуже для исследовательского коллектива...- произнесла профессор как-то в нос,- как бездарный, никчемный работник.
      - Это я бездарная? - искренне удивилась мама.
      - А разве нет?
      Мама только пожала плечами: она с детства привыкла, что все восхищаются ее одаренностью.
      Ангелина Ефимовна так рассердилась, что даже кончик носа ее побелел.
      - Я не могу отделаться от мысли,- почти спокойно отчеканила она,- что вы просто играете роль геолога, роль смелой женщины-полярницы, вроде Жюльетты Жан, погибшей вместе с Русановым в Ледовитом океане. Это некрасиво, Лилия Васильевна! Достаточно сравнить вас с Валюшей. Валя, несмотря на юность, живет в науке, а вы... играете роль ученой женщины, да еще любуетесь собой!..
      Вот какого мнения была профессор Кучеринер о моей матери. Все подавленно молчали.
      - Какая ерунда! - громко сказала мама, но в голосе ее была растерянность, она сильно побледнела.
      Уязвленной она чувствовала себя в этот миг и одинокой. Я подошел к ней, но она меня даже не заметила.
      - Ангелина Ефимовна...- начал было отец, скомкав газету, но мы так и не узнали, что он хотел сказать.
      Ангелину Ефимовну же занесло.
      - Охотно верю, что ваша жена талантливая актриса,- сразу повернулась она к отцу,- но геолог она плохой, и вы это сами прекрасно знаете. Так зачем же браться за науку?.. Подождите, не перебивайте меня, Дмитрий Николаевич... Вас умиляет, что ваша жена ради вас оставила театр, славу, Москву и стала помощницей и другом.. Но что в этом хорошего? В театре она была на своем месте, а здесь? Смешно! Кому это нужно, чтобы хорошая артистка стала плохим геологом? Кому? Вам? Не думаю! Самой Лилии Васильевне - еще меньше. Недаром она работает спустя рукава. Научному учреждению, в котором она имеет несчастье состоять на должности? Тоже нет. Кому же? Для чего она, собственно, ездит за вами? Как турист или как преданная жена? На полярной станции сейчас позарез необходим знающий и добросовестный геолог. И я бы н и к о г д а не позволила делать другому мою работу. Ах, как это недобросовестно!
      Тут мама швырнула остатки образцов на пол и ушла к себе, а профессор Кучеринер с дрожащими губами (она уже раскаивалась в своей горячности) стала заполнять полевую карту. Папе - я это видел - очень хотелось пойти за мамой и успокоить ее, но он, наверное, постеснялся товарищей и, сопя, снова взялся за газету. Все стали потихоньку расходиться.
      Когда я зашел в нашу комнату, мама лежала ничком на постели и плакала. Но потом она вспомнила, что от слез бывают морщины, и сразу вскочила. Мама умылась настоем каких-то трав, помазала лицо брусникой и яйцом - это называлось "маска" - и легла на спину, пока яйцо впитается в кожу.
      - Моя мать права... Еще год-другой в этих условиях, и я превращусь в старуху, как эта Ангелина Ефимовна. О, ведьма! И все на ее стороне. Коля! Скорей включи радио!
      Мама боялась, как бы опять не заплакать. Я поспешно включил. Передавали "Театр у микрофона".
      - Новые пьесы, новые имена,- произнесла мама сокрушенно.- Я была сумасшедшей... Что я сделала с собой, со своим талантом? Любовь... Разве он способен это оценить? Да он Валю, эту ничтожную девчонку, ценит больше меня. Даже не вступился... И сейчас не идет. Ну что ж... Я знаю, что мне делать.
      Она решительно взяла бумагу и быстро набросала текст телеграммы. Яйцо на ее лице засохло и действительно стало похоже на маску - желтую, сморщенную, чужую.
      - Умойся, мама,- тихо попросил я.
      Она умылась, переоделась и сама отнесла телеграмму Жене с просьбой передать ее по радио в Москву.
      Женя молча взял лист и пошел в павильон, где была радиорубка. Я поплелся за ним. Я успел прочесть, кому эта телеграмма: режиссеру Гамон-Гамане.
      Глава десятая
      МАМА ВОЗВРАЩАЕТСЯ В МОСКВУ, А МЫ СТРОИМ ДОМ НА ЛЕДНИКЕ
      Мама уехала в Москву. Она возвратилась в театр. Это было ее призвание, и никто не удивился. Отец ее не отговаривал, но был подавлен и, против обыкновения, как-то тих и кроток, хотя к нему кротость уж совсем не подходила. И не выдвигал вперед нижнюю челюсть.
      Накануне отъезда папа с мамой проговорили всю ночь. Они совсем не ложились спать, бродили под полуночным солнцем возле озера, а "старики" больше обычного шевелились, шептались, наклонялись друг к другу, пока их не скрыл туман.
      Я ждал их, ждал - мне ведь тоже хотелось поговорить с мамой перед разлукой,- да так и уснул в одежде на маминой постели. Потом они пришли и стали есть какую-то еду, греметь посудой, и никто не поругал меня, что я лежу в башмаках на постели.
      Сквозь сон я услышал, как мама сказала:
      - Это страшно! Двадцать лет жизни, выброшенной неизвестно на что... Судьба Селиверстова не дает мне покоя. Да, я испугалась! Очнуться когда-нибудь, как он, прожив уже полвека. Но я бы не могла после этого ходить и блаженно улыбаться. Ты слышал, как его прозвал Коленька? Рип ван Винкль. Очень развитой мальчик! Я оставляю тебе самое дорогое, что у меня есть в жизни,- Коленьку! Почему ты все молчишь? Мы расстаемся всего лишь на два года. Дима! Скажи что-нибудь... Знаешь, очень вкусные эти консервы "персики". Я положу тебе еще?.. Потом, на этот раз очень неудачный коллектив! Ты еще с ними хватишь горя зимой. Одна Ангелина Ефимовна чего стоит! Старая ведьма!.. А эта Валя - ломака. Корчит из себя невесть что. Некрасивая, а держит себя как красавица!
      - Не трогай коллектив! - сморщившись, словно у него болели зубы, приказал отец.- Ты совсем не можешь уживаться с женщинами.
      - Зато ты можешь! Я знаю, ты о них другого мнения. Но я еще никогда не ошибалась в людях. У меня очень развита интуиция. Они просто не уважают меня, ни во что не ставят. Я привыкла к другому отношению. Помнишь, когда мы плавали на ледоколе? Там было иначе. Все меня любили. А эти... Не всякая женщина оставит Москву, удобства, родную мать, наконец, и станет полярником, исследователем. Да, не всякая. Почему же они... Но это неважно! Помни, я тебя люблю. Поцелуй меня, Дима. Почему ты молчишь, я спрашиваю? Ты должен понять: у меня талант. Режиссер Гамон-Гамана сказал... О чем ты думаешь?
      - Я думаю, хватит ли для искусства только таланта или должно быть еще сверх этого?
      Им было не до меня, и я снова уснул. Потом я проснулся опять. Мама громко плакала, а отец с потемневшим лицом неловко обнимал ее за плечи и повторял:
      - Тише, Лиля, ты разбудишь людей!
      Утром рано Ермак подготовил вертолет. Мама, невыспавшаяся, бледная, хмурая, сдержанно попрощалась со всеми.
      Отец с рюкзаком, набитым продуктами, со свернутым спальным мешком и ружьем за широкой спиной тоже сел в вертолет. Ермак должен был по пути подбросить его дня на три на ледник для гляциологических наблюдений.
      Мелькнуло мамино взволнованное лицо, на моих щеках не высохли еще ее слезы (или мои?), а вертолет уже взмыл и медленно-медленно поплыл над плато, над озером, чуть не задел "стариков" и, перевалив за снежный хребет, скрылся из глаз.
      Ангелина Ефимовна, как заместитель начальника полярной станции, отдала несколько распоряжений эскимосам и Бехлеру и подошла ко мне:
      - Коля, пойдешь со мной на озеро?
      - Анализы будем делать? - Я незаметно вытер слезы.
      - Да, возьмем пробы! Ты поможешь мне. Кого бы еще взять нам в помощь? Пойди позови Фому Сергеевича.
      И мы пошли втроем брать пробы.
      Ко мне на полярной станции хорошо относились. Грустить не дали. Я был желанный гость и в геомагнитном павильоне у Жени, и на метеорологической площадке у Вали Герасимовой, и в камбузе у веселого Гарри, и на вертолете у Ермака, и в походах. Я каждому помогал, чем мог. Людей не хватало, и думаю, что моя помощь была не лишней. Часто я заходил к эскимосам. Встречали меня там с редким радушием, словно я был им родня. Кроме матери, старой эскимоски, все неплохо говорили по-русски.
      Братья-близнецы Емрон и Емрыкай рассказывали про свои странствия по Северу. С ними приключались самые странные вещи и в тундре, и на море, и в горах. Жена Емрыкая (мы все звали его по фамилии: Кэулькут) - молодая, энергичная и веселая эскимоска Мария (почему ее назвали русским именем, она не знала, так как рано потеряла родителей) - тоже работала на полярной станции, исполняя обязанности уборщицы, а также помогала коку. Вообще семья эскимосов оказалась очень полезной для станции. Они полностью избавили научных сотрудников от всякого рода дежурств и авралов. Кроме того, удивительно быстро освоившись с местностью, они служили сотрудникам неизменными проводниками. И - отличные охотники и рыболовы - снабжали кока свежим мясом и рыбой.
      Мария часто рассказывала мне и своим восьмерым детям (мал мала меньше) эскимосские предания и легенды. Я им тоже много рассказывал. Самое большое удовольствие им доставляли рассказы о Москве, о высотных домах, выставке, театрах, площадях и особенно о метро. Про метро они могли слушать без конца, умирая от смеха.
      Насмеявшись досыта, Кэулькут говорил: "Однако, зачем человеку ходить под землей, когда можно передвигаться по земле?"
      Я растолковывал им, как мог. Узнав о перенаселенности столицы, о том, что у многих ежедневная дорога на работу и домой занимает до трех часов, эскимосы еще более удивлялись: "Однако, зачем столько людей съехалось в одно место, разве больше земли нет? Ехали бы сюда. Как здесь хорошо!"
      Иногда они вспоминали те города, где им довелось пожить (в окружном центре Анадыре, в Магадане), и хохотали до слез. Особенно смешным им казалось, что люди стоят в очереди за... рыбой, когда можно самому наловить сколько хочешь и еще впрок. Города им явно не понравились.
      Утепленную палатку они обшили моржовыми и оленьими шкурами, пол застелили мехами. Мы все садились прямо на пол, вокруг низкого стола, и обедали. Иногда они брали обед у кока, но чаще предпочитали готовить сами национальные свои блюда. Без рыбы эскимосы и жить не могли. Впоследствии они развели оленей. Однажды я рассказал Кэулькуту, как видел здесь человека и что мне никто не поверил.
      Кэулькут неодобрительно покачал головой:
      - Ай-ай-ай, как нехорошо! Почему не поверили? Зачем врать будешь? Живет в этих краях недобрый человек, я его видел тоже.
      Я так и подпрыгнул:
      - Вы видели? Кэулькут, пожалуйста, расскажите - когда, где?
      - Однако, расскажу, пожалуй. Чего так беспокоишься? Мы пасли совхозных оленей по ту сторону ледника. Там хорошие пастбища есть. К нам пришел человек. Не старый, не молодой. Большая черная борода есть. Ружье есть. Мешок большой есть. Вынимал из мешка шкуры песца. Однако, хорошие шкуры! Муки за них просил, табаку, рубахи старой, семян.
      - Каких семян? - удивился я.
      - Всяких. Мы посылали за семенами в Магадан. Отдали ему. И ситца для рубахи привезли. Мать ему пошила. Кухлянку ему еще менял, унты менял - много чего...
      У меня дыхание захватило:
      - Кэулькут, но почему вы думаете, что он недобрый человек?
      - Однако, недобрый! Жил с нами месяц, пока семена доставал, от летчика прятался. Просил не говорить, что он в горах есть.
      - И вы не сказали?
      - Нет. Человек просил. Зачем говорить? И ты не говори. Кому вреда делал? Никому. Один живет. Семян просил... Парник, что ли, хочет делать, как в совхозе?
      Я долго молчал, медленно приходя в себя.
      - Каких же семян? - повторил я вопрос.
      - Рожь просил, огурец просил, картошка, лук, морковь - всяких, побольше. Сказал, и на следующее лето придет. Песца менять будет. Однако, охотник хороший. Просил опять товар привозить. Только мы на другой год в Анадырь уехали...
      - Кэулькут, можно отцу сказать?
      - Однако, не говори! Еще милицию вызовет отец твой. Зачем говорить? Его уже нет здесь.
      - Но я видел!
      - Когда только приехал. А теперь он увидел русские и ушел подальше. Эскимосу верит, русскому, однако, нет. Он далеко теперь. Ты его не бойся.
      - Значит, нельзя папе сказать?
      - Нельзя! Другой раз тебе говорить ничего не буду, если язык болтать...
      - Я не скажу, Кэулькут! И я не сказал.
      ...Полярный день кончался. Солнце впервые закатилось за горизонт. Быстро-быстро начал укорачиваться день. Все чаще выпадал дождь пополам со снегом. "Старики" возле озера всегда были окутаны туманом. Дул ветер, сырой и холодный. Только вода в озере оставалась теплой, как летом: на дне его били термальные источники.
      Отец собрал всех в кают-компании и объявил, что на леднике необходимо построить дом для гляциологических наблюдений.
      - Раз в неделю я буду отправляться туда, чтобы сменить ленты на самописцах. И по месяцу жить там каждое время года.
      - Четыре месяца в году! - грустно сказала Валя.- Мне тоже придется? Метеорологические наблюдения на льду... А весной актинометрические?
      - Я сам их буду вести за себя и за вас. Метеостанцию на плато нельзя оставлять ни на день! Так вот, придется устроить аврал. А когда закончим с домом...- отец повернулся к Жене,- поищем могилу твоего отца. Если крест землепроходцев цел, то отыщем скоро.
      - Спасибо, Дмитрий Николаевич! - воскликнул Женя просияв.
      Валя тоже обрадовалась - за него.
      На аврал прибыли все, кроме Ангелины Ефимовны, на которую возложили наблюдения по станции, бабушки-эскимоски и ее восьмерых внучат. Накануне Ермак с помощью братьев Кэулькут навозил туда леса и всяких строительных материалов.
      Необыкновенно величественный вид был с этого ледника! Выйдя из вертолета, мы долго стояли молча и смотрели на все четыре стороны.
      Как раз ветер разорвал сплошную пелену облаков и разогнал их по небу. В прозрачной, фиалкового оттенка синеве засияло неяркое северное солнце. Косые лучи его коснулись вечных снегов на вершинах гор и превратили их в серебро. Тысячекратно сверкнули в гранитных утесах, высившихся отвесной стеной головокружительной - на тысячи метров - высоты. Зажгли целый пожар в зарослях багряной и красной карликовой березки на горных склонах. Скользнули по вершинам редких лиственниц в синеющих долинах. Отразились в далекой Ыйдыге, то пробивающей себе путь среди высоких серых, подобных столбам утесов трапов, то свободно разливающейся по долине. А ледник, на котором мы стояли, засверкал таким ослепительным голубоватым пламенем, что все невольно сощурили глаза и кое-кто полез в карман за очками.
      - А где же наше плато? - спросил я, отчаявшись найти его взглядом.
      - Его отсюда не видно,- сказал Ермак.- Шестьдесят километров расстояние!..
      - Нет, видно,- живо возразил отец.- Вон в той стороне, на восток... Высокое плато!
      Но сколько мы ни смотрели, не увидели. У отца редкое зрение.
      - Пора приниматься за работу,- сказал отец и пошел выбирать место для гляциологической станции.
      На леднике стояли ящики с кирпичами для печи, с глиной, с песком, лежали бревна, доски, фанера, кули с паклей, войлоком, опилками, всякий плотницкий инструмент.
      Работа началась с вырубки котлована под фундамент станции. Мужчины долбили кирками и ломами лед, а женщины (и я с ними) лопатами отбрасывали его в сторону.
      Погода была хорошая, работа так и кипела. Несмотря на ветер, мне было так жарко, что я даже вспотел в своей ватной телогрейке. Каждые два часа мы делали перерыв, чтобы закусить и выкурить по папироске - конечно, тому, кто курил. Вырубив котлован, мы установили каркас дома и обшили его досками сначала с наветренной стороны, чтобы не так дуло. Сразу стало легче работать.
      Сначала распоряжался Черкасов, но потом, как-то само собой, "команда парадом" перешла к Бехлеру. Он больше отца понимал в строительстве и вообще у него были золотые руки. Он к тому же и печник оказался замечательный. Сам лично (Женя и Валя у него были как подручные) он сложил печь-шведку, которая разделила единственную комнату на две части. Несмотря на протесты отца (он боялся, что будет плохая тяга), Бехлер пристроил к печи еще и лежанку.
      - Знаете, как будет приятно в трескучий мороз посидеть на этой лежанке,- сказал он.- Не раз вспомянете меня добрым словом!
      Пока Бехлер, Женя и Валя трудились над печкой, мы обтянули дом рубероидом, зашили планками. Подпол и потолочное перекрытие засыпали опилками, заполнили паклей, застелили войлоком, обложили толем. Стены тоже в середине заполнили опилками и паклей и, чтобы было еще теплее, обили изнутри фанерой. Односкатную крышу обтянули толем. Никогда не думал, что так интересно строить дом!
      Три дня мы его строили, да еще два дня вели всякие отделочные работы, мастерили мебель, убирались. Ночевать улетали домой на плато.
      Домик получился замечательный! Мы к нему и тамбур приделали для хранения угля и продовольствия. К всеобщему веселью, Бехлер, закончив печь, сделал в тамбуре санузел. Этим санузлом он так гордился, что смущенный отец вынужден был крепко пожать ему руку и особо тепло поблагодарить.
      Последний раз мы завтракали у пылающей печи. Тяга была великолепной напрасно отец волновался,- в трубе так и гудело. Печь быстро нагрелась, приятно запахло тесом.
      Уплетая бутерброды, которые нам наготовил кок, и запивая их горячим кофе из термоса, мы то и дело подкладывали в печь щепки и стружки. Бехлер буквально сиял. Мы его поздравляли. Сияя, он кланялся нам, как эстрадный артист. У Бехлера за эту неделю отросла изрядная борода - некогда было побриться,- и все нашли, что она ему очень идет.
      - Полярникам вообще пристало ходить с бородами! - воскликнул Женя Казаков.
      Вдруг на нас напало веселье. Мы беспрерывно смеялись и болтали все разом, как ребятишки. Каждый острил как умел - хорошо или плохо, все равно хохотали до слез.
      Эскимосы, хотя и не всё понимали, тоже улыбались, глядя на нас.
      - Давно так не смеялся! - сказал отец, вытирая слезы.- Должно быть, очень весело мне будет жить одному в этом доме... Хорошая примета! - И отец громко рассмеялся.
      Но смех почему-то уже прошел, и все только улыбнулись из вежливости и стали собираться домой.
      В последующие дни на гляциологическую станцию вылетали несколько раз отец и Бехлер. Перевезли туда приборы, постель, книги, кое-какую посуду и утварь. Бехлер даже занавески там повесил и картину, которую по его настоянию выбрал отец.
      А день становился все короче и короче: надвигалась великая полярная ночь.
      Глава одиннадцатая
      КРЕСТ ЗЕМЛЕПРОХОДЦЕВ
      Поиски могилы Михаила Михайловича Казакова отец назначил на последнюю неделю сентября.
      Накануне мы допоздна засиделись в кают-компании. Отец расположился в удобном кресле, сделанном руками Бехлера, вытянув свои длинные ноги и целиком углубившись в чтение. Лицо его было покойно и красиво. Он отдыхал.
      Ермак мастерил в углу игрушки для детей Кэулькута. Он всегда им что-нибудь дарил: сласти или игрушки. Иногда он поглядывал на Валю, но не подходил к ней.