Встреча с неведомым

      Я лежал, закрыв глаза и стиснув зубы, в откидном кресле, стараясь не думать о плывущей далеко-далеко внизу тайге, реках и острых скалах. Когда меня не рвало, я притворялся спящим. Меня долбила одна мысль: "Зачем они тащат меня на этот проклятый Север?" Нелегкое дело быть сыном таких беспокойных родителей, как мои.
      Пассажиры угощали меня ломтиками лимона и шутили, что летчика из меня не получится. "Если отцу не придет в голову делать из меня пилота,- подумал я.- Он-то бы сделал! Стал бы тренировать мой вестибулярный аппарат, пока я не вывернулся наизнанку".
      Из меня не выйдет летчика. Хорошо, если бы и полярного исследователя не получилось. Должно быть, я очень странный мальчик... Либо действительно трус.
      Глава третья
      ТЕЛЕГРАММА
      Это была совсем короткая телеграмма. "Магадан. Гостиница. Лилии Васильевне Черкасовой". Режиссер Гамон-Гамана извещал маму, что освободилась вакансия "героини" и что она может ее занять. Просил не задержать с ответом.
      Телеграмму принесли вечером, когда все участники экспедиции собрались у нас в номере обсудить окончательно, на чем добираться до плато.
      От выбора пути и способа путешествия зависело многое. Планы, так хорошо разработанные в Москве, шли в Магадане насмарку. Отец выходил из себя, профессор Ангелина Ефимовна Кучеринер тоже. Они даже не спорили эти дни, временно объединившись против невозмутимых магаданских "бюрократов".
      Отец твердо решил вторую экспедицию на плато оснастить самыми современными средствами передвижения и исследования. Была предварительная договоренность с Магаданом о предоставлении экспедиции специального вертолета. Начальник магаданского отделения Аэрофлота Фоменко не отказывал предоставить вертолет, но лишь через месяц, по окончании весенней путины.
      - Какое отношение имеет к нам путина? - возмутился отец.- Экспедиция не может ждать!
      Ему резонно ответили, что вертолеты в данное время нужны для разведки рыбы и морского зверя, а также ледовой разведки. Есть еще один вертолетик Ми-1, но он переброшен на прокладку телеграфного и телефонного кабеля в высокогорной местности. Через месяц-другой вертолет освободится, и тогда можно будет его передать в наше распоряжение.
      Представляю, как отец взревел от этого "месяц-другой". Но он рассказывал, будто он сдержался и очень вежливо разъяснил, что Ми-1 пригодится нам на плато, и не через "месяц-другой", а самое большее через три дня, для исследовательских работ. Но доставить на плато восемь человек и довольно значительный груз вертолет Ми-1 не сможет, так как поднимает всего двух-трех пассажиров. Для этой цели нам необходим Ми-4 (десятиместный).
      - Придется обождать,- хладнокровно ответствовал Фоменко.
      Как отец ни возмущался, ничего не мог сделать. Он ежедневно, как на работу, ходил к девяти часам в Аэрофлот и во все другие учреждения, могущие повлиять на упрямого Фоменко. Но Фоменко нудным тоном повторял:
      - Вертолет будет после окончания весенней путины.
      - Когда же она закончится, ваша путина? - орал отец.
      - Весна в этом году поздняя,- неопределенно буркал Фоменко.
      Женя Казаков, геофизик, предложил доверить переговоры ему, поскольку у него есть дипломатические способности. "Уж я-то договорюсь",- божился Женя. Переговоры поручили ему.
      Он действительно договорился. Аэрофлот давал нам специальный грузовой самолет и восемь парашютов, по числу участников экспедиции. Они обещали выбросить всех нас вместе с нашим грузом прямо на плато.
      Все заметно скисли, так как никто, кроме Жени, еще ни разу не прыгал с парашютом.
      Женя стал уверять, что прыгать с самолета (на плато, усеянное острыми скалами!) совсем не страшно, и он "быстро научит". Все грустно молчали.
      - А почему мы не можем, как все люди... путешественники, идти с вьючными лошадьми? - спросила с досадой наш географ Валя Герасимова.
      Она только год как окончила Ломоносовский университет, и это была ее первая серьезная экспедиция (ездила лишь студенткой в каникулы на Саяны). Вале было двадцать четыре года, но никто не давал ей больше восемнадцати. Походила она на мальчишку: длинноногая, вихрастая, ловкая, глаза серые, озорные. Валя Герасимова - папина ученица, и он был о ней очень высокого мнения, мама удивлялась - почему. По ее мнению, это была самая обыкновенная девочка.
      И в тот вечер, хотя отец несколько рассердился, ей он ответил с необычайной мягкостью:
      - Конечно, по земле с вьючной лошадкой самое милое дело. Но ведь нам предстоит одолеть более тысячи километров гористой местности... Лошадь съест овса больше, чем сама сможет унести, и никаких подков не хватит. Я думал, нашей экспедиции хватило бы двух-трех рабочих, а тогда придется набирать еще. На плато мы проживем два года. Что же там будут делать эти рабочие? Отправить их одних назад я не могу: еще погибнут. К тому же, самое главное, мы упустим лето.
      Валя внимательно, как хорошая ученица, выслушала отца и понимающе кивнула головой:
      - Ну что ж, давайте приступим к изучению парашюта.
      - Черт знает что! - фыркнула Ангелина Ефимовна Кучеринер.
      Она была известный вулканолог, и в нашу экспедицию ее привлекла заманчивая мысль - изучить новый вулкан, расположенный совсем не там, где ему надлежало (по мнению геологов) находиться. Ей было лет под пятьдесят. Невысокая, худощавая, восторженная и желчная в одно и то же время - когда рассердится, шипит, как гусыня. Папа говорил, что она бо-ольшой ученый! И человек кристально честный, принципиальный, справедливый, но с невозможным характером. Мне она сначала не понравилась. Может, потому, что, увидев меня в Магадане, она с сомнением покачала головой и пробормотала: "Возись с ним потом! Черт знает что!"
      И хотя я сам считал, что незачем меня тащить в Заполярье, но почему-то мне стало обидно. Мы с папой прошли пешком вдоль всей Ветлуги, и ничего он со мной не возился. Правда, Заполярье - не Ветлуга, но как бы туго мне ни пришлось, "возиться" со мной я никому не позволю. Вытерплю все, что выпадет на мою долю. И докажу этой ученой гусыне...
      - Что же мы предпримем? - сказала мама задумчиво.- А что, если завтра к Фоменко схожу я?
      Отец пожал плечами. Ужасно он был зол и не в духе.
      Вот в этот момент и принесли телеграмму. Мама расписалась и, когда почтальон ушел, прочла ее тут же, стоя у двери. Каждый невольно взглянул на маму, но она ничего не видела. Медленно спрятав телеграмму в карман платья, она подошла к окну и стала смотреть на улицу, где, несмотря на поздний час, было светло как днем. В Магадане были тогда белые ночи.
      Все молчали, отец был раздосадован, даже я почувствовал какую-то неловкость. По счастью, пришли рабочие экспедиции. Пока их было двое, оба пожилые.
      Бехлера Бориса Карловича, нелюдимого, угрюмого, но крепкого еще мужчину, наняли в Магадане, а Фома Сергеевич Селиверстов ехал с отцом из Москвы. Селиверстов пришел к отцу по рекомендации Кучеринер, высказанной по телефону в самой настойчивой и категорической форме. Отец всегда подбирал рабочих в Сибири из местных жителей, но не решился отказать Ангелине Ефимовне.
      Селиверстов и Бехлер сообщили, что пришел пароход с последним грузом экспедиции. Мама спохватилась и стала угощать их чаем, но была рассеянна. Скоро все разошлись по своим комнатам, договорившись, что с Фоменко еще попытает счастья мама.
      Когда все ушли, папа и мама приказали мне ложиться спать, из чего я заключил, что предстоит интересный разговор, и навострил уши.
      Папа, все хмурясь, открыл окно - проветрить. Мама постелила мне постель на диване (в номере было только две кровати), и я, мигом нырнув под одеяло, сразу сделал вид, что сплю.
      - Вот, Дмитрий, прочти...- Мама протянула отцу телеграмму.
      Она уже переоделась в старый шелковый халатик, который носила еще дома, и теперь задумчиво сидела на своей кровати.
      Отец прочитал телеграмму, бросил ее на стол и зашагал по комнате. Потом сел рядом с мамой и обнял ее за плечи.
      - Знаешь, Лиля, иногда я кажусь самому себе негодяем! - горячо произнес он.- Если бы не я, ты давно уже была бы заслуженной артисткой...
      - Я не честолюбива, дело не в этом...
      - Я понимаю. Но у тебя, говорят, большой талант. Давай обсудим, Лиля... Может быть, тебе надо принять это предложение?
      - А ты?
      - Что я... Я хочу лишь одного: чтоб ты была счастлива.
      - Вот именно. А буду ли я тогда счастлива?
      Пока папа терпеливо ожидал, а мама думала, я от ужаса закрыл себе ладонью рот, чтобы не ойкнуть: что будет со мной, если она уедет?
      Конечно, я был бы рад, вернись мама на сцену... А как бабушка была бы счастлива! Но мое положение, если мне даже предложат вернуться с ней в Москву (в чем я сильно сомневался)?.. Ведь мне самому просто неловко будет... дезертировать. Нет, теперь я обречен пробыть с этой экспедицией целых два года. Без мамы... Я даже вспотел под одеялом. Мне, что называется, небо показалось с овчинку.
      - По-моему, ты должна принять это предложение,- упавшим голосом произнес отец.- Разлучаются же другие... Ведь это очень редко, когда в экспедицию отправляются муж и жена...
      - Да еще вместе с детищем,- рассмеялась сквозь слезы мама.- Нет, Дмитрий, ничего из этого не получится... Буду умолять Фоменко доставить меня на вертолете. Или сбросить на парашюте.- Она опять рассмеялась.
      У нее был удивительный тембр голоса - как бы прохладный и вместе с тем проникновенный. Ни у кого я до сих пор не встречал такого голоса - совсем особенный. Это все говорили.
      - У меня, наверное, нет таланта! - сказала вдруг мама неожиданно.
      Отец удивился и не поверил:
      - Стал бы этот Гамон-Гамана приглашать бездарность. И ты уже выступала с успехом в театре.
      Мама погладила его по рукаву.
      - Видишь ли, Дмитрий, талант - это не только врожденные способности. Скажем, они у меня имеются. Но талант - это прежде всего страстная любовь к своему делу, к искусству. А у меня никогда не было такой любви к театру. Это у мамы была, хотя она всю жизнь работала только суфлером. Вот бы кому талант! И напрасно ты считаешь себя виноватым, Дмитрий. Ведь еще до встречи с тобой я часто думала о том, сколько заманчивых, неисследованных уголков на нашей голубой планете! Меня всегда тянул к себе горизонт. Успех заглушил этот внутренний голос. Но вскоре я встретила тебя - ученого, исследователя, путешественника. И когда я поняла, что люблю тебя, я подумала: самое большое счастье на земле - это пройти с тобой к истокам рек.
      - Ты не раскаялась? - взволнованно спросил отец.
      - Нет!
      - Но все же ты тосковала по искусству.
      - Да, тосковала,- просто согласилась мама.- Ведь человеческой душе требуется неизмеримо больше тех возможностей, что предоставляет ей общество. В искусственно суженном круге находится каждый из нас. Либо ты врач - и лечи всю жизнь своих пациентов, либо бухгалтер, долгие годы гнущий спину над балансами, как мой отец, или учитель, который от постоянного общения с детьми сам как будто впадает в детство. Как эта односторонность угнетает человека! Почему я должна выбирать: или - или, если я хочу и то и другое? Человек будущего, я уверена в этом, будет неограниченно свободен от "обстоятельств" и необычайно многогранен. Какова бы ни была его профессия, как бы ни любил он свою работу, он всегда будет иметь возможность оставить по зову души привычное и вдруг поехать на несколько лет хоть в дебри Африки, коль потянет его пересечь Конго. Не знаю, Дмитрий, может, я и вернусь когда-нибудь в театр, но не раньше, как полностью удовлетворю эту другую потребность своей души - искать неизвестное.
      - Я люблю тебя, Лиля! - сказал отец, и я не узнал его голоса - такая глубокая нежность и восхищение прозвучали в нем.
      Я тоже был восхищен и в порыве восторга сел на диване, спустив ноги на пол.
      - Ты не спишь? - спросила мама. Она разрумянилась, глаза ее сияли.
      - Разве можно спать при огне! Мне нравится, как ты говорила, мама. Я с тобой согласен.
      - Он согласен! - воскликнул отец не без досады.- Марш спать! Завтра вместе с матерью пойдешь к Фоменко.
      Глава четвертая
      НАМ ДАЮТ ВЕРТОЛЕТ И ДРУГА
      Утром мы с мамой надели самое лучшее, что захватили с собой, напудрились (это относится к маме) и отправились к Фоменко, сопровождаемые напутствиями ученого состава экспедиции. Ангелина Ефимовна советовала не особенно церемониться с "этими бюрократами" и как следует их "припугнуть". Женя Казаков напоминал, что "Фоменко любит, чтобы покороче". Валя пожелала нам его обворожить, а папа рассердился: "Ну-ну, еще чего! Ты, Лиля, лучше сходи к секретарю горкома... Рассудительная женщина! На меня-то она сердится - я ей сгоряча чего-то там наговорил..."
      По описаниям отца, я представлял Фоменко этаким здоровенным, раскормленным бюрократом с бульдожьей челюстью. Оказался он довольно симпатичным человеком - кареглазый, чернобровый, румяный, с густейшей шевелюрой. В романах Купера за такой скальп дали бы три обыкновенных скальпа. Одет он был в форму летчика и встретил нас очень приветливо.
      Когда он узнал, кто мы такие, удивлению его не было границ.
      - Так профессор взял с собой женку и хлопчика? Сумасшедший человек, простите!
      Мама, улыбаясь, объяснила, что на Север попала не в качестве жены Черкасова, а как самостоятельный член экспедиции, геолог. А сына взяли лишь потому, что обещали дать вертолет...
      - Вон оно что!..- протянул ошарашенный Фоменко.- А вам известно, что от этого самого плато на тысячу километров не сыщешь ни одного жилья? Пустыня!
      Мама опять улыбнулась и подтвердила, что ей это известно.
      - Где же вы будете жить с ребенком?
      - В палатке.
      - Зимой?
      - Палатку придется утеплить получше. Мы захватили из Москвы все, что понадобится. Грузы получены. Теперь очередь только за вертолетом Ми-4, который бы доставил восемь человек и тонны три груза.
      Фоменко смущенно почесал затылок и уставился на меня:
      - Сколько же тебе лет?
      - Двенадцать, тринадцатый.
      - Черт возьми!.. А как же тебя зовут?
      - Николай Черкасов.
      - Ох! Не боишься?
      - Нет.
      Я и не заметил, как соврал. Впрочем, я как будто начинал не так уж бояться. Не боялась же Валя Герасимова, девушка!
      - Кем же ты будешь, когда вырастешь?
      - Не знаю. Еще будет время выбрать.
      - Какой рассудительный хлопчик!
      Мама рассказала Фоменко о задачах экспедиции, что это уже вторая экспедиция на плато. Упомянула о гибели ее участников.
      - Ведь я слышал об этом! - воскликнул пораженный Фоменко.- Так это ваш муж спасся тогда один?
      Мама строго кивнула головой:
      - Снаряжения было только на два летних месяца. Пропал один из рабочих, видимо, сошел с ума. На его поиски было затрачено дней десять. Выбились из графика. А тут еще необычайно ранняя и суровая легла зима. Кончились запасы. Рации с собой не было... Лишь один Черкасов добрался до жилых мест. Он был очень болен, почти без сознания и все же донес на плечах главные материалы, собранные экспедицией.
      - Да, я слышал об этом,- другим тоном подтвердил Фоменко и, взяв телефонную трубку, попросил к себе какого-то товарища Сафонова.
      Так мы впервые познакомились с Ермаком. Он сразу нам понравился. Среднего роста, плотный, загорелый, чуть мешковатый, добродушный и веселый. Раньше он был, наверное, красив, но теперь его портили длинные рябинки на носу и щеках. Я думал, это следы оспы, оказалось, как я потом узнал,результат аварии и ожога.
      Фоменко коротко передал ему предыдущий разговор и в заключение сказал:
      - Доставишь экспедицию на плато со всем ихним снаряжением. Затем будешь раз в месяц доставлять им почту и свежие продукты. Экспедиция рассчитана на два года. Если с ними что случится, спросим с тебя. Держи с ними радиосвязь. Понятно?
      - Понятно, товарищ Фоменко! - широко улыбнулся Ермак. У него были ровные белоснежные зубы и тонкая шея. Я подумал, что он еще совсем молод, младше Жени Казакова. Мама спросила, какое у него имя-отчество. Сафонов смущенно замахал руками:
      - Зовите просто - Ермак,- и осведомился, к какому часу готовить вертолет (словно шофер такси).
      Договорились на завтра, в восемь часов утра.
      Мы вышли на улицу окрыленные. Мама пошла на почту дать телеграмму Гамон-Гамане, а я стрелой помчался в гостиницу и с порога выпалил новость.
      Раздалось дружное "ура".
      Утром, после сытного завтрака, автобус доставил нас на аэродром. Я первый раз видел вертолет так близко, он мне показался очень большим и пузатым.
      Селиверстов и Бехлер уже были на аэродроме и помогли грузчикам тщательно уложить снаряжение экспедиции - какие-то ящики, бочки, тюки. Мы быстро заняли пассажирские места.
      Вертолет оказался внутри довольно уютным, с мягкими сиденьями. Ермак весело поздоровался с нами общим поклоном и деловито занял свое место в застекленной кабине,^ откуда было видно вперед, вниз и в обе стороны.
      Мама протянула мне аэрон, а отец выхватил у нее таблетку и выбросил. Он посадил меня рядом с собой и, не успели мы подняться, стал занимать разговором. Потихоньку от всех он посоветовал мне не смотреть вниз, в окно, и я вдруг понял, что папе будет неловко перед товарищами, особенно перед профессором Кучеринер, если меня укачает.
      С этого момента я решил ни в коем случае не допускать такого сраму держать себя в руках.
      Ермак сначала покружил над морем, наверное, чтобы дать всем полюбоваться последний раз панорамой Магадана и бухты Нагаево.
      Все восторженно заахали, и я бросил взгляд вскользь - не вниз, а вдаль. На горизонте сверкало в лучах солнца пустынное море стального цвета. В бухте стояло на рейде несколько судов. Пронеслась каменистая гряда с редкими низкорослыми лиственницами; мелькнула трасса, по которой катились игрушечные машины. Магадан превратился в подобие плана, начертанного тушью на кальке, а потом и совсем исчез.
      Вертолет шел на довольно большой высоте. Что-то в нем стучало, жужжало, поскрипывало. Вначале все оживленно переговаривались, потом постепенно замолчали: кто читал, кто смотрел в иллюминатор. Я старался не смотреть: плывущее облако вызвало у меня замирание под ложечкой и тошноту.
      - Ольское базальтовое плато,- пояснил отец, взглянув на землю.Пятьдесят миллионов лет тому назад здесь были одни вулканические горы. Сокращения земной коры разорвали эти горы. Представь себе страшную трещину, километров на триста протяжением и километров на сто в глубину... Из трещины излились огненно-жидкие базальтовые расплавы, сровнявшие древний гористый рельеф. Представляешь, что здесь творилось?
      Так мы летели - то над горными хребтами, то над темно-зеленой тайгой. Мелькали реки, озера, редкие селения.
      Я думал, что мы в этот день прибудем на плато, которого я почему-то боялся, но, к моему облегчению, папа сказал, что мы будем ночевать в Нижних Крестах - рыбачьем поселке в устье реки Колымы.
      Мы летели несколько часов, и меня все же укачало, но, по счастью, не рвало. Я сделал вид, что задремал. Ничего особенного, Бехлер тоже спал почти всю дорогу.
      К вечеру мы приземлились на настоящем аэродроме, хотя вертолет может опуститься где угодно, хоть на крыше.
      Я вздохнул с облегчением.
      Мы устроились на ночлег в длинной избе, которая называлась "Гостиница", и сразу пошли обедать в столовую. На обед была такая вкусная уха, какой я отродясь не ел: густая, жирная, с большими кусками сочной рыбы. Папа пришел в такой восторг, что польщенная официантка вызвала повара. Улыбающийся повар в белоснежном колпаке и халате сказал, что они сами редко едят такую уху.
      - Это уж ваше счастье! Осетровые теперь совсем редко бывают. Случайный улов...
      - Цивилизация проникла и за Полярный круг! - язвительно пояснила Ангелина Ефимовна и пришла в дурное настроение. У нее всегда портилось настроение, когда она слышала, что исчезает рыба в морях, реках или что вырубают лес и портят лес, отравляют атмосферу.
      После обеда Женя Казаков, Валя, Селиверстов и Бехлер отправились купить рыбы - надо было взять запас с собой, а все остальные пошли просто прогуляться. Ермак сразу исчез куда-то и обедать не ходил.
      Магадан мне совсем не понравился - сухой и суровый город, а Нижние Кресты почему-то пришлись по душе.
      Возле бревенчатых домов прямо на заборах сушились мокрые сети, в открытых чердаках висела вяленая рыба, песцовые и заячьи шкурки. Окна были заставлены бегонией и геранью, а у некоторых в цветочных горшках цвели помидоры и огурцы. На улицах пахло смолой, свежераспиленным лесом, морем, близость которого уже остро чувствовалась, но больше всего рыбой - свежей, соленой, вяленой.
      На берегу Колымы, у огромных рыбных складов с дощатыми спусками, грузили на машины тяжелые бочки. Сотни окрашенных смоляных рыбачьих лодок лежали на песке вверх днищем, другие покачивались на темно-серых волнах. Дул сивер, и мама поспешила поднять мне воротник пальто, а папа, не прекращая разговора с Ангелиной Ефимовной, снова опустил его. Я предпочел отстать и поплелся один, позади всех, жалея, что не попросил Женю взять меня с собой. Мне хотелось пойти с ними, но я побоялся быть навязчивым.
      Повсюду лениво слонялись крупные, жирные собаки, отыскивая выброшенную из сетей рыбешку. Они не кусались и не лаяли. У причала стоял колесный пароход. Добродушные, веселые грузчики, подшучивая друг над другом, быстро сгружали ящики с товарами. Несколько черных железных барж и плотов леса покачивалось на волнах. Над беспредельной ширью Колымы светило какое-то странное - призрачное, оранжеватое - солнце.
      Оно светило и когда мы поужинали и улеглись спать. Взрослые в поселке давно уже спали: им завтра работать, а горластые ребятишки и куры всё возились на улице. Был уже час ночи, когда я заснул при этом солнечном свете. Вторую половину ночи шел теплый дождь и звенели комары.
      Ермак пришел утром. Он ночевал у знакомых и разбудил нас, постучав в двери. Был новый день - сегодня мы прибудем на плато. Я стал поспешно одеваться.
      - А где Коля? У меня для него что-то есть! - сказал за дверью Ермак.
      Я выскочил без курточки, в одной майке. Ермак держал на руках крупного желтоватого щенка с черными глазами и черным носом.
      - Это, Коля, тебе подарок от моих друзей-рыбаков! - торжественно произнес пилот, вручая живое сокровище.- Настоящий северянин! Его родители первые в упряжке.
      Все окружили щенка. Женщины стали громко восторгаться. Я осторожно опустил щенка на пол. Он серьезно оглядел всех, вильнул в знак приветствия хвостиком и с самым деловитым видом заковылял в угол, где были сложены мешки с рыбой. Он пощупал мешок зубами: крепко ли - и огорченно тявкнул.
      - Да ты, брат, кудесник! - смеясь, заметил отец. Так мы его и назвали Кудесник.
      Мы наскоро позавтракали (вместе с Кудесником), оделись и направились к вертолету.
      Я крепко держал в руках щенка и слышал, как билось его сердце.
      И вот мы снова летим на вертолете. Опять внизу проплывают реки, непроходимая тайга, острые горные хребты, пропасти и ущелья, только уже совсем нет селений - дикий, безлюдный край.
      Опять все молчали: не хотелось как-то и говорить. Папа был взволнован. Женя - бледен: должно быть, вспоминал отца, который погиб в первую экспедицию на плато.
      Из всех участников экспедиции я больше всех знал Женю. Он часто приходил к нам, с тех пор как осиротел. Бабушка очень его любила и всегда пекла для него его любимый "вертут". Женя иногда оставался у нас и ночевать: когда не в силах был видеть отчима. Женина мама вскоре после гибели мужа вышла замуж, и Женя не простил ей этого замужества, потому что отчим был давнишний недоброжелатель его отца. Отчим тоже был научным работником, доцентом, но он предпочитал ездить в экспедиции за границу, но не на Север на какое-то никому не известное плато. Жениного отца он называл "идеалистом" за то, что он не умел зарабатывать много денег, и еще за то, что не сумел отказаться от рискованной экспедиции на плато.
      Женя боготворил отца и потому избрал для себя его специальность геофизику. Как я уже упоминал, Женя и моего отца любил и никогда не ставил ему в укор гибель его спутников. Папа считал его очень одаренным ученым и прочил Жене большое будущее.
      Женя был еще в аспирантуре, когда его "проект кольца" произвел целую сенсацию. Полностью проект назывался так: "Изменение климата и создание искусственной освещенности в ночное время на обширной территории земного шара при помощи кольца из мелких частиц, вращающегося вокруг Земли".
      Об этом проекте я еще буду говорить. Пока только скажу, что его отвергли. Женя говорит, это потому, что "проект кольца" опередил свое время. Он уверен, что примерно к двухтысячному году его примут.
      Женя, по-моему, очень красив (Валя Герасимова этого почему-то не находит). Он высок, худощав, строен, у него серо-синие, с постоянной смешинкой глаза, светло-каштановые блестящие волосы, матовый цвет лица, не поддающийся почему-то загару, упорный подбородок, крупный волевой рот. Единственное, что в нем нравилось Вале, как он ест.
      - Большинство мужчин очень противно едят,- сказала Валя с гримасой,- а Женя ест красиво!
      По-моему, Валя изрядная чудачка: из всех достоинств человека заметить одно, самое несущественное.
      Весь путь до плато я раздумывал о первой неудачной экспедиции. Мало я о ней знал. Отец не любил о ней рассказывать... Потом я вспоминал о школе, о ребятах и старался не смотреть в окно, чтобы не замутило.
      ...Все-таки я тогда был еще очень мал, хотя меня и считали развитым не по летам. Теперь, став на несколько лет старше, я иными глазами смотрю на мир и понимаю многое, что я тогда не понимал, а только смутно чувствовал. Почему-то зафиксировала же моя память то, что я мог понять лишь юношей...
      Подавленное настроение начальника экспедиции и сыновняя скорбь Жени передавались остальным, и, когда мы через несколько часов подошли к плато, все поднялись со своих мест с каким-то странным выражением лица - очень взволнованные.
      - Взгляните на плато сверху,- торжественно предложил отец.
      Дверь в кабину пилота была открыта, и мы столпились за спиной Ермака (он один только не приуныл).
      Вертолет медленно описывал круг: Ермак искал место для посадки.
      Насколько хватал глаз, простирались величественные горные кряжи, заросшие лиственницами или убеленные снегом. Нестерпимо сверкнул на солнце ледник, сползавший в узкую затененную долину между обрывистых скал. Где же плато? И вдруг я увидел его, как скошенную плоскость: огромное базальтовое плато с круглым озером посредине. Над озером повис туман.
      - Надо найти место, не открытое ветрам! - прокричал Ермак: ужасно гудели моторы.
      Но Ангелина Ефимовна потребовала пройти чуть дальше к северу, она хотела видеть с высоты птичьего полета вулкан.
      Ермак повернул ручку управления влево, а потом к себе. Вертолет легко повернул и взмыл вверх. Мы стремительно пронеслись над острой, скалистой вершиной. Далеко внизу, в страшной глубине почти черного, отвесного ущелья, пенилась узкая горная река. Вырываясь из ущелья на простор долины, она сразу широко и свободно разливалась между огромных камней.
      Необитаемы были эти места и суровы - белое пятно на геологической карте. И горы эти, и реки, и величественное плато, еще безымянные, ждали своих открывателей. Параллельно пересеченному нами хребту тянулась черная, как антрацит, долина, резко выделяющаяся среди зеленых и пестрых склонов гор. Вертолет пролетел над черной долиной, покрутился, как птица, над высокими, мрачными горами и замер в воздухе. Под нами поднималась гигантская воронка с зияющим крутым кратером. От нее и начиналась черная каменная река, залившая дно долины,- лавовый поток.
      - Вулкан! - заорал я во все горло, совершенно потрясенный.
      Ангелина Ефимовна впервые глянула на меня благосклонно. Ермак беспощадно повернул назад, не слушая воплей профессора.
      - Горючее! - крикнул он.
      Покрутившись над плато, Ермак перевел вертолет на режим планирования и "произвел расчет на посадку". Прежде чем окончательно приземлиться, осторожный Ермак подержал вертолет на высоте двух метров, огляделся внимательно и лишь тогда поставил машину на колеса.
      Отец выскочил первым, я - за ним. Мы стояли на плато.
      Сколько раз я о нем слышал, сколько видел его во сне - загадочное, пугающее, первобытное.
      ...Не так давно я со своим приятелем, одноклассником Вовкой, был на выставке картин американского художника Рокуэлла Кента.
      Его гренландский цикл!.. Я, как увидел, так и застыл. Вовка ждал, ждал меня, рассердился и ушел домой. А я был до самого закрытия. Дело не в сходстве ландшафта, но такие картины Кента, как "Гора, отражающаяся в воде", "Пасмурный день", "Охотники на тюленей" и, в особенности, "Пролив Адмиралтейства", передавали самый дух плато, как бы его сущность. Что-то мрачное, суровое, недоброжелательное к людям таилось в этом плато...
      Угрюмые, обрывистые скалы, отражающиеся в совершенно прозрачном озере, издали походили на стариков, державших совет на берегу. Иногда скалы заволакивал пар, выходящий из воды, и . тогда казалось, что "старики" наклоняются друг к другу. А гребни гор с выступающими жилами гранита были похожи на зубчатые стены средневековой крепости, придавая какой-то мрачный и фантастический отпечаток всему ландшафту. Покрытое мхом и редким лесом, плато круто обрывалось на юго-востоке. Дальше синела сплошная бесконечная тайга, прорезаемая заснеженными горами...
      Мы еще не осмотрелись как следует, а Ермак уже стал нас торопить ставить палатку. Он хотел устроить нас получше до своего отъезда. Он и место выбрал для палатки - в затишке, под скалой.
      Сначала мы выгрузили из вертолета все снаряжение и сразу стали рыть котлован для палатки. Отец хотел поставить пока временную палатку, но Ермак настоял на стационарной. Ему хотелось нам помочь. Отец, наверное, рассудил, что пара лишних мужских рук не помешает, и уступил.
      Палатка получилась уютной. Двойная, натянутая на деревянный каркас, с настоящими окнами, дверями и даже сенями. Мы ее наполовину врыли в землю. Чтобы войти, надо было спуститься на четыре ступеньки.
      - Землянка! - сказала Валя.