Встреча с неведомым

      - Ничего! Зато теплее будет,- усмехнулся Ермак.
      Кудесник принимал самое деятельное участие в хлопотах - тявкал, носился взад и вперед и путался у всех под ногами, пока Бехлер не вытянул его веревкой. Тогда он обиделся и отошел. Я тоже обиделся, но ничего не сказал.
      Я помогал, как мог, чтобы никто не сказал на меня: обуза! Подтаскивал вещи, искал то молоток, то гвозди, которые куда-то исчезали, бегал за водой - мы с Валей сразу отыскали неподалеку ручеек хрустально чистой воды, вытекающий из-под горы,- разжигал костер, собирал топку для костра и помогал маме варить для всех уху на обед. Под конец так устал, что высунул язык не хуже Кудесника. Даже папа обратил внимание и приказал мне успокоиться и посидеть. Остальные давно уже уговаривали меня отдохнуть.
      Оказывается, мы с собой и мебель привезли раскладную: два стола, кровати, стулья. Все это аккуратно расставили в палатке с земляным полом. Валя сказала, что найдет глину и вымажет пол, как это делают в деревнях на Украине. А Ермак пообещал достать в Магадане линолеум, чтобы было теплее ногам и мыть легче.
      Как только мы пообедали (или поужинали?), сразу легли спать: очень устали, просто из сил выбились. Солнце не заходило ни вечером, ни в полночь, а только чуть коснулось макушек "стариков" и опять покатилось по небу с севера на восток - огромный, чуть сплюснутый розовый шар. Мы легли в палатке, а Ермак спал в вертолете.
      Неугомонный пилот разбудил нас через пять часов... чай пить. Он уже приготовил нам завтрак: нажарил свежей рыбы, закупленной в Крестах. Пока все ели без особого аппетита - не выспались. Ермак обсуждал с отцом, как смастерить баньку. После завтрака мы взяли пилы, топоры и отправились в ближайший лес на заготовку бревен для бани.
      А Жене Казакову нужно было подыскать пару подходящих деревьев под гелиограф и актинометрическую стрелу.
      Никогда я не думал, что в этих краях может быть так хорошо!.. Мы спустились с плато по высокой, но достаточно пологой седловине и очутились в лесу. Сразу стало жарко, остро запахло травами. Воздух буквально звенел от гомона и стрекотания кузнечиков, словно мы были где-то на Ветлуге или Волге, а не в Заполярье. Кузнечики так и выпархивали из-под ног, трепеща ярко-красными надкрыльями. Под высокими лиственницами в яркой траве розовел иван-чай, синели колокольчики и какие-то неизвестные желтые цветы, похожие на астры. Я сорвал цветок и понюхал - пахло ванилью.
      Мы прошли еще немного, и в просвете деревьев сверкнула река Ыйдыга. Необыкновенно чисты и свежи были ее желтые отмели, быстро струилась вода, такая прозрачная, что до самого дна видна была жидкая кружащаяся веточка, каждый камешек. Стаями ходили хариусы. Селиверстов и моя мама - оба страстные рыболовы - пришли в неописуемый восторг. Первый раз я видел Селиверстова таким возбужденным; обычно он молчалив, кроток и грустен.
      Мы быстро напилили деревьев и, нагрузившись, как лошади, вернулись на плато тем же путем через седловину. Наскоро закусив и выпив чаю, стали ставить баню и радиостанцию. Провозились до часу ночи, благо солнце светило как днем.
      Когда строительство было закончено (остались кое-какие недоделки) и все буквально валились с ног, помышляя только о сне, Ермак стал прощаться. Я подумал, что вот он сейчас возвратится в город, а мы останемся здесь... Кучка людей в самом сердце гор - на сотни километров вокруг ни одного жилья, ни одного человека. Только дикие звери и птицы.
      - Отдохните хоть часа два! - сказал отец.
      Ермак махнул рукой и улыбнулся устало и добродушно. Все стали убеждать его отдохнуть.
      - Некогда, друзья, это ведь почтовый вертолет. Люди третий день без почты.
      Мы переглянулись: вот откуда взял Фоменко "свободный" вертолет!
      Я чуть не заплакал, прощаясь с пилотом. Так я привык к нему за эти три дня, будто знал его много лет. Всем было жаль расставаться с ним.
      - Не скучайте, месяца не пройдет, буду у вас,- заверил Ермак.- Доставлю все, что вы заказали. Пока буду хлопотать насчет финского домика - его можно доставить в разобранном виде. А палатка пригодится для склада...
      Он крепко пожал всем руки, меня расцеловал в обе щеки и закрылся в вертолете. Еще раз мелькнуло его милое рябое лицо за стеклами, и вертолет поднялся с плато, как фантастическая стрекоза. Долго мы смотрели вслед, пока вертолет не скрылся за вечными снегами гор.
      - Какой хороший человек! - сказал кто-то, выразив вслух общую мысль.
      Медленно пошли в палатку и улеглись спать.
      Скоро все уснули, а ко мне почему-то сон не шел. Солнце, видимо, заволокли тучи, потому что сразу потемнело. Кудесник сладко уснул у меня в ногах. Я ворочался и ворочался на своей раскладушке, пока мне не понадобилось выйти. Не надо было пить чай на ночь. Я осторожно прошел между раскладушками, поправил у мамы сползшее одеяло и вышел за дверь.
      Дул холодный ветер, солнца уже не было. Слоистые серые облака низко нависли над плато.
      Я зашел за палатку, постоял там и повернулся идти спать... как вдруг увидел человека. Он выглядывал из-за скалы, у которой мы поставили палатку. Я встретился с ним взглядом: страшное, опухшее, бородатое лицо с горящими глазами. На мгновение мы оба замерли.
      Потом я закричал - дико, пронзительно, вне себя от ужаса. Я так орал, что все выскочили из палатки. Отец схватил меня за шиворот и стал трясти, как нашкодившего щенка, за то, что я его разбудил.
      - За скалой человек! - кричал я ему.
      - Здесь никого не может быть, трусишка! - сурово оборвал меня отец. Ему было неловко перед товарищами.
      Никто не поверил мне, что я видел человека. Но ведь я действительно видел его.
      Почему они не поверили мне?!
      Глава пятая
      ИСТОРИЯ СЕЛИВЕРСТОВА
      Мы работали до упаду. Я вообще не понимаю, как мы выдержали такую нагрузку. Шесть часов мы спали как убитые, без просыпу, без сновидений, а восемнадцать работали.
      Научные работники пробовали сократить сон до пяти часов, но, по счастью, у них начались головные боли. Дело в том, что некоторые работы можно проводить только летом, а лето здесь короткое, всего два с половиной месяца. Кроме того, надо же было подготовиться к зиме, к долгой полярной ночи. А людей было слишком мало. Не хватало рабочих, не хватало и научных сотрудников. Так, например, в комплексной этой экспедиции совсем отсутствовали зоолог и ботаник.
      Наши совсем забыли, что я еще мальчик, на меня навалили столько обязанностей, что я просто изнемогал. О том, чтобы похныкать, и речи не было, раз они забыли, что я маленький.
      На меня возложили сбор ягод (витаминов) к зиме, заготовку топлива (сушника) на каждый день на разжигу и впрок. Я был неизменным подручным повара Селиверстова, а когда Фома Сергеевич был нужен маме для геологических и гидрологических наблюдений, поварские обязанности преспокойно возлагали на меня. Не удивляйтесь: стряпать я научился еще прошлым летом, когда мы с отцом бродили по Ветлуге.
      Я им готовил всякие супы из консервов, кулеш из пшена, каши, кисели, а чаще всего рыбу, которую приносили мама и Селиверстов. Уха из хариусов (с лавровым листом и перцем) получалась у меня очень вкусная. Ягоду на кисель я набирал сам - в лесу было полным-полно красной смородины. А потом пошла голубица, брусника, морошка.
      Видела бы меня бабушка, как я огромным половником - с мою голову разливаю суп семерым оголодавшим взрослым и как они смотрят на меня такими жадными глазами, что невольно является мысль: попробуй не приготовь им, так еще, чего доброго, съедят живьем. Это я, конечно, шучу, просто жалко их.
      Селиверстов и Бехлер копали погреб, заготавливали дрова на зиму. Уже целый штабель напиленных и наколотых дров возвышался возле палатки. Бехлер любил поворчать и ворчал, что отродясь не слышал, чтобы на Крайнем Севере жили в палатках. Он уверял, что зимой мы все померзнем. Селиверстов был оптимистом, не помню его не в духе. Он всему радовался, верил только хорошему и считал, что если из железной бочки, которую выбросил с вертолета Ермак, сделать печку, то в палатке будет даже жарко, но каждый день чем-нибудь утеплял палатку.
      А у меня работы все прибавлялось. Я уже и баню топил, и воду таскал, и в палатке убирал, и подметал. А однажды утром отец при всех вручил мне сачок для ловли бабочек и насекомых, плоские ящики для коллекций и ботанические папки и заявил, что, поскольку на опытной станции отсутствуют ботаник и зоолог, их обязанности возлагаются на меня.
      Мама все же прибавила, чтобы я один далеко не отходил: может напасть медведь или росомаха. На что папа сказал: "Надо его научить стрелять и дать оружие". С этого дня он стал меня учить стрелять - хоть по десять-пятнадцать минут в день.
      Хладнокровный человек! По его мнению, я сам должен был защищать себя от медведей... Только не медведя боялся я.
      Ох этот страх! Я боялся, когда оставался в лагере один. Боялся, когда шел за водой к источнику. Боялся в лесу, собирая ягоду или бегая с сачком за насекомыми. Я все время думал о том человеке, которого видел. Я-то ведь знал, что мне не померещилось и не приснилось. Но попробуй скажи такому отцу, как мой, что боишься. Не обрадуешься!.. Хорошо еще, если просто даст по шее, чтобы не болтал глупостей, а то как посмотрит на тебя с брезгливостью - весь краской зальешься и в пот бросит.
      И только один человек мне верил - Женя Казаков. Он постоянно спрашивал меня, каков был незнакомец с виду, какого роста, какие глаза, а потом расспрашивал отца (я сам слышал), какой был из себя Алексей Абакумов. Отец сразу понял его и оборвал: со дня первой экспедиции на плато прошло более десяти лет, и Абакумов давно уже погиб. Увидев, что начальник экспедиции рассердился, Женя не стал спорить.
      "Так, значит, это Абакумов!" - подумал я с ужасом.
      Мама считала его сумасшедшим... Как же он жил здесь один целых десять лет? Почему он сбежал, когда экспедиция собралась в обратный путь? Когда отец, ослабевший, больной, с опухшими ногами, добрался до первого жилья, он заявил, что в тайге остался человек... Абакумова искали летчики полярной авиации, но не нашли.
      Теперь я был твердо убежден в том, что Абакумов выжил и что у него были свои причины опасаться людей. Я стал еще больше бояться, но никому, даже Казакову, не говорил об этом. Назвался груздем - полезай в кузов. Я знал, что еще встречу этого Алексея Абакумова, раз он где-то здесь. Что сулит мне эта встреча? Вдруг он меня зарежет?
      Все-таки я однажды проговорился об этом Жене.
      - Надо сказать женщинам, чтобы не ходили одни! - вырвалось у него.
      - Только Валя бродит где угодно одна,- сказал я.- Мама берет с собой Селиверстова, Ангелина Ефимовна уходит либо с папой, либо с Бехлером.
      Женя задумался, погрустнел. Ему очень хотелось побывать у могилы отца. Начальник экспедиции обещал отправиться с ним к тому месту, где он его зарыл, но только зимой, сейчас это было невозможно.
      - Дмитрий Николаевич, а вы не забыли это место? - спросил однажды перед сном Женя. Все уже лежали на своих раскладушках.
      - Там стоит огромный крест,- сумрачно ответил отец. Все удивились.
      - Вы ставили крест? - спросила Ангелина Ефимовна.
      - Не я ставил, а землепроходцы,- непонятно ответил отец.
      А когда мы потребовали объяснения, неохотно рассказал.
      Еще по пути на плато экспедиция наткнулась на этот крест. Он стоял над рекой, огромный, три метра в высоту, восьмиконечный, темный. Его поставили лет двести назад, не меньше, наверное, в ознаменование какого-то события. Он весь почернел, прогнил, но держался. Была какая-то надпись, но время стерло ее. Три широкие поперечины были прикреплены к прямому брусу двухдюймовыми деревянными гвоздями, сделанными из сучков лиственницы. Из лиственницы был сделан и сам крест...
      - И папа умер как раз у этого креста? - спросил пораженный Женя.
      - Нет, он не дошел до него. Но я решил похоронить его возле памятника землепроходцев... Пора спать.- И отец повернулся к стене.
      - Как же вы его донесли... Жениного папу? - робко спросила Валя.
      - Была лошадь, она пала потом.
      - А другой рабочий, он тоже умер от истощения?
      - Нет. Это был крепкий деревенский парень, сибиряк. Он утонул, переправляясь через реку... Спите. Завтра рано вставать.
      Больше никто не сказал ни слова, но долго не спали. Я тоже не мог заснуть. Я думал о том, как мало знаю своего отца.
      Вообще люди мало знают друг друга. Кто нас удивил, так это Селиверстов.
      У нас самые интересные разговоры велись перед сном, в постелях, когда "все косточки отдыхают", как говорила бабушка. Любопытная Валя спросила как-то раз Фому Сергеевича, где он работал прежде и как попал в экспедицию.
      - Я работал в облторге... плановиком-экономистом,- тихо сказал Селиверстов.- Двадцать восемь лет на одном месте. Работу свою я выполнял добросовестно и аккуратно, и все же... не лежала у меня к ней душа. По существу... гм... я двадцать восемь лет был не на своем месте. Это, конечно, угнетало, и я, естественно, искал отдушины. Такой отдушиной для меня стала ботаника. Я, если можно так выразиться, ботаник-самоучка. Отпуск я проводил в лесу, под Москвой. Изучал дикорастущие травы. Ночами писал труды по ботанике. Одну статью у меня даже напечатали - "Во флоре СССР",- Ангелина Ефимовна устроила. Я ей все работы отсылал.
      - Но как же... Почему вы стали экономистом, если любили ботанику? - с недоумением и жалостью спросила Валя.
      - Молод был... еще не понимал своего призвания,- смущенно пояснил Селиверстов.
      - Ничего подобного! Ты с детства увлекался ботаникой,- резко возразила Ангелина Ефимовна.- Мы ведь с Фомой учились в одном классе с самой первой группы... На одной парте сидели. Об его призвании к естественным наукам знала вся школа.
      - Но как же...- начала было Валя.
      - Не перебивайте меня, Валечка. Вам этого не понять. Вы целеустремленный, волевой человек, а Фома Сергеевич - размазня, слизняк! Пусть не обижается, это так и есть. Атрофия воли. Он с детства как огня боялся мамаши, учителей, директора школы, а впоследствии - жены и начальства по работе.
      - Геля! Ангелина Ефимовна!..- запротестовал Фома Сергеевич. У него даже голос задрожал. Кажется, он обиделся.
      - Ангелина Ефимовна всегда преувеличивает,- успокоила его мама. Она слушала с большим вниманием, даже села на постели.
      - Чушь! Ничего я не преувеличиваю. Так вот, продолжаю. Мы вместе сдавали в университет. Наплыв был огромный, и он не прошел по социальному признаку, как сын служащего. Тогда в первую очередь принимали детей рабочих. (У меня отец был машинист, у него - бухгалтер.) Так вот, его мать сама отнесла документы в планово-экономический институт, и там его приняли. И он пошел, как теленок. "Чтобы не пропал год". А потом терпеливо учился.
      Он был на третьем курсе, когда умер отец, и на иждивении Фомы оказались мать и трое братишек. Надо было идти работать, содержать семью. Его приняли экономистом в этот самый облторг. Заканчивал институт он уже заочно.
      К тому времени, когда он поставил своих братишек на ноги, он успел уже жениться и обзавестись своими детьми. Подозреваю, что не он женился, а его женили на себе. Во всяком случае, его жена оказалась такая же волевая женщина, как и мамаша. Я ее знала... Законченная мещанка. Говорить с ней было не о чем. Кроме цен на рынке и "плохих" соседей, она ничем не интересовалась.
      - Ну, зачем же так...- вконец огорчился Селиверстов.
      - Она никогда ничего не читала и не терпела в доме книг. Его занятия ботаникой считала самым пустым времяпрепровождением - ведь за них ему не платили. Как он, бедный, прожил с ней четверть века, не представляю! Но он прожил... ради детей. Дети выросли, поступили в университет, жена умерла, и он неожиданно оказался свободным...
      - Все это не так,- расстроенно сказал Фома Сергеевич.- Жена была хотя строгая, но справедливая женщина. Прекрасная хозяйка и мать. Конечно, неразвитая. Но когда ей было читать? Хозяйство, дети... Когда я был на фронте, она работала буфетчицей в облторге и воспитывала детей. Если бы она не умерла, я все равно бы отправился в эту экспедицию. Я должен был ехать.
      - Почему? - допытывалась Валя.
      - Я могу рассказать.
      - Так расскажите, Фома Сергеевич!
      Селиверстов взволнованно приподнялся и сел на койке. В зеленой поношенной пижаме и без очков он казался каким-то другим, незнакомым.
      - Это началось давно...- начал он.- Ну, неудовлетворенность работой, может быть, и домашней обстановкой... Какая-то тоска, стремление к чему-то неузнанному. Жена объяснила просто: "Ну, начитался!" Это правильно, что я каждую свободную минутку, если не занимался ботаникой, то читал. Мне от отца еще достались старые журналы: "Природа и люди", "Вокруг света", книги о путешествиях Амундсена, Беринга, Крашенинникова, Черского, история наших русских землепроходцев... Я эту библиотеку отчасти пополнил. Но больше за счет приключенческих романов. Брет-Гарт, Стивенсон, Конрад, Александр Грин, Беляев, Ефремов...
      - А книги держал у старичка соседа,- вставила профессор Кучеринер,потому что жена считала - в книгах заводятся клопы.
      - Это было просто для души, как и занятия ботаникой. Я очень огорчался, что так и не полюбил свою основную работу. Далеко я не пошел. На какую поступил должность, в той и остался все двадцать лет. Да я не честолюбив. Сослуживцы были люди очень хорошие, относились ко мне добро. Детки тоже у меня хорошие. Когда мать, бывало, начнет меня пилить (без этого со мной и нельзя), всегда принимали мою сторону. Жена даже обижалась на них за это. По-своему я был, пожалуй, и счастлив... пока не началась бессонница. С вечера я, выбившись из сил, засыпал, а среди ночи вдруг проснусь и лежу с открытыми глазами до рассвета. Не усну, да и все тут! Обращался к врачам никакие пилюли и ванны не помогали. "Как неинтересно и серо прожил я свою жизнь",- думал я.
      Почему я никогда не прошел пешком через тайгу к истокам рек? Не побывал на Камчатке у подножия вулкана. Ни разу в жизни не видел северного сияния, птичьих базаров, океана, необитаемых островов. Я всегда был по своим стремлениям исследователем. В детстве мечтал стать ученым. Названия наук кружили мне голову, как вино: океанология, биология, гидрография или вот геофизика - наука о Земле. Как интересно, даже сердце бьется при одном упоминании!
      Зачем я позволил обстоятельствам скрутить меня? Я всегда говорил детям: "Смотрите выбирайте свою дорогу в жизни. Пусть никогда не придется вам вздохнуть о несбывшейся мечте". У меня два сына и дочь. Они-то сразу узнали среди множества троп свою единственную. Я рад.
      Так проходило время, и я тосковал все сильнее... Иногда я видел во сне какие-то реки, моря, незнакомые берега, горы, обрывы, ущелья... узкие долины, заросшие невиданными цветами. Сколько в мире есть заманчиво-любопытных уголков!.. Я старел, волосы мои поседели, а мечты и стремления у меня были юношескими.
      Только одному человеку я не стеснялся об этом говорить - Ангелине Ефимовне. Встречались мы, конечно, редко, раз в два-три года. Все-таки она все обо мне знала.
      Когда жена умерла, я... вдруг уволился из облторга. Пошел в ботанический сад... там нужны были рабочие. Ну, я и поступил рабочим. Соседи решили, что я сошел с ума, но я был счастлив. А потом Ангелина Ефимовна предложила мне место рабочего в экспедиции.
      Мы долго-долго молчали, растерявшись перед этой трагедией. Человеческая жизнь и без того коротка, короче жизни попугая, черепахи, щуки, и просто ужасно видеть, что целых двадцать лет ушло на заблуждение. Словно бедняга Рип ван Винкль, проспавший два десятилетия как одну ночь.
      Отец сказал, что сразу догадался о том, что Селиверстов - ботаник. Я еще раньше его догадался. Фома Сергеевич все эти дни очень помогал во флористических сборах и даже сам размещал растения в папках по семействам и надписывал по-латыни. Отец спросил меня, кто надписывал, но его отвлекли и он забыл об этом, может, подумал на Валю Герасимову.
      Вдруг мы услышали всхлипывания. Мама лежала, уткнувшись лицом в подушку, и плакала. Мы с папой бросились к ней, а Валя - за водой. Все переполошились. Ни на кого история Селиверстова не произвела такого неизгладимого впечатления, как на маму. Несколько дней она ходила подавленная, грустная, а папа хмурился и был зол. А чудак Селиверстов работал с просветленным лицом и всему радовался. Словно он болел неизлечимой болезнью и вдруг излечился.
      Глава шестая
      ИСКАТЬ НЕИЗВЕСТНОЕ
      Однажды утром отец объявил, что ему необходимо пройти к истоку Ыйдыги. С ним пойдут Валя Герасимова, Селиверстов и я. Распоряжения Черкасова обсуждению не подвергались, но мама не выдержала и спросила, кто будет делать за Валю метеорологические наблюдения.
      - Женя,- коротко ответил отец.
      Ангелина Ефимовна и мама должны были закончить геологическое обследование района на север от плато. Кучеринер рвалась к вулкану, но отец советовал ей подождать вертолета, так как идти целых шестьдесят километров по раскаленным от солнца черным лавовым глыбам будет для нее тяжело. Затем отец обратился к маме:
      - Когда будешь говорить с Магаданом, попроси, чтобы прислали хорошего повара. На Колиной стряпне долго не протянешь.
      Я жестоко обиделся, но радость, что меня брали с собой, скоро пересилила обиду.
      - А вы, Фома Сергеевич,- повернулся отец к Селиверстову,- назначаетесь с сегодняшнего дня коллектором. Не благодарите!
      Просиявший Селиверстов таки пожал ему обе руки и бросился за ботаническими папками: было совершенно очевидно, что он будет исполнять обязанности ботаника.
      Мы шли гуськом глубокой, узкой, душной долиной, сжатой красными скалами сланца. Идти становилось все труднее. Ранец оттягивал плечи, и Фома Сергеевич незаметно от отца взял его у меня. Земля была усыпана острыми кусками темно-красного конгломерата с белыми зернами кварца. (За год жизни на полярной станции я стал разбираться в породах не хуже другого геолога!) Над высокими скалами громоздились крутые уступы земли, покрытые темными, перепутавшимися зарослями кустарников и деревьев. С обрыва свисали уродливые лиственницы, еще живые, но готовые каждую минуту рухнуть. Река, которая теперь текла как бы в длинном высоком коридоре из отвесных скал, осталась далеко в стороне.
      Солнце жгло все сильнее, будто мы находились не в Заполярье, а на Кавказе. Селиверстов все чаще вытирал платком вспотевшее, покрытое загаром и пылью худощавое лицо с русой бородкой и усами. Он был высок, почти с отца, сутуловат, узкие плечи покрывала клетчатая блуза с застежкой "молния". На темно-русых волосах старая фетровая шляпа, на ногах парусиновые туфли.
      Он был всего лишь на год старше моего отца, но как же, по сравнению с ним, был молод отец, и красив, и ловок, и силен. Как уверенно и властно он держался, как непринужденно шагал по земле, насвистывая и зорко оглядываясь по сторонам. Самый тяжелый мешок был у отца да еще охотничье ружье, и все же не заметно было ни малейших следов усталости в его легкой походке.
      Валя тоже легко прыгала по камням. На ней была широкополая соломенная шляпка и легкое желтое платье. На маленьких ножках - сандалии. Отец хотел было взять у нее рюкзак, но Валя ни за что не дала и даже рассердилась:
      - Что я, маленькая, что ли!.. До чего красивы здесь реки! - заговорила она с отцом, наверное побоявшись, как бы тот не рассердился.- Я никогда еще не видела такую изумительно чистую, бирюзового цвета воду.
      - Вот меня и смущает этот оттенок,- заметил отец.-По моим предположениям, здесь должен быть неоткрытый ледник. Но... тогда Ыйдыга была бы мутной.
      Селиверстов иногда останавливался, разглядывая встречающиеся на пути растения. В трещинах скал жили своей собственной жизнью кусты кедрового стланика, дикуши, красной смородины и шиповника.
      - Камчатский рододендрон! - обратил Селиверстов внимание отца на крупный красный цветок.
      Мы шли до семи часов вечера, останавливаясь всего дважды. Один раз для того, чтобы вырыть ползучую кассиону с белыми колокольчатыми цветами на гибкой ножке, другой раз потому, что нашли редкий для здешних мест фимбристилис из семейства осоковых.
      - Это же южное растение! - удивился Селиверстов.- Оно растет на Сахалине, в Корее и Японии. Как сюда попало?
      - Птицы занесли,- пояснил отец, внимательно рассмотрев низкое неказистое растеньице.
      Пока они удивлялись, мы с Валей поделили пополам лепешку. Это все, что мы съели за целый день!
      Вечером мы снова вышли к Ыйдыге - прозрачной и светлой, позолоченной оранжевым солнцем.
      Быстро разведя костер и поужинав, мы наскоро устроили себе постели из кедрового стланика и все четверо мгновенно уснули на песчаной отмели, возле прибрежных ив и тополей.
      Хотя ночью солнце светило как днем, но было почему-то холоднее. Я прижался к отцу - от горячего его плеча исходил слабый запах пота - и спокойно уснул, ничего не боясь. Спину мне грел костер. Первым проснулся Селиверстов. Мы еще спали, а он уже наловил в реке десятка полтора крупных хариусов. Хариусы стояли в ведре вниз головой, чуть покачиваясь. За ночь усталость прошла. Впереди открытие истока Ыйдыги. Уже не терпелось идти, и настроение у всех очень хорошее.
      Валя, заспанная, с покрасневшей левой щекой, на которой она спала, ни разу не повернувшись, побежала умываться, перекинув лохматое детское полотенце через плечо. Я побежал вприпрыжку за ней. Ой, какая ледяная вода! После умывания ломило руки, а лицо жгло как огнем.
      Позавтракали вареной рыбой, выпили сладкого чаю с печеньем и тут же двинулись в путь густой таежной чащей. В траве алели и желтели цветы. Я нарвал целый веник трав и цветов и отдал Селиверстову. Кое-чем он заинтересовался и стал искать еще.
      Пока он искал, Валя говорит:
      - Вы знаете, Дмитрий Николаевич, я бы могла путешествовать всю жизнь и никогда бы не соскучилась по городу. Вы смотрите, как здесь хорошо!
      - Лето скоро сменится полярной ночью...
      - Никогда не видела полярной ночи, никогда не видела полярного сияния!.. Просто не дождусь!
      - Мне приходилось наблюдать, как на зимовщиков нападала тоска.
      - На меня бы не напала! Когда есть научная работа, добрые друзья, природа, книги и радио - чего еще надо?
      - А вот Николай у меня горожанин, никак не хотел из Москвы уезжать,усмехнулся отец.
      Я сразу предпочел от этой темы удалиться подальше и пошел помогать Селиверстову.
      Мы шли узкой тропой, захваченной камнями и гниющими деревьями.
      - Медведь проложил, его тропа,- пояснил отец и невольно потрогал ружье.
      Ыйдыга опять исчезла из виду. Тайга становилась все гуще, все темнее. Стало вдруг очень тихо и холодно. Из темных зарослей тянуло прелью и сыростью. Тропа, сжимаемая с обеих сторон густым подлеском, все круче взбиралась в гору. Мы опять шли гуськом.
      - И в толпе, и в лесу мне как-то душно, тревожно,- неожиданно признался отец.- То ли дело широкие дали!.. Простор...
      Лес неохотно расступился, уступая место исчерна-красным скалам. Огромные плиты, поставленные вертикально. Между ними изуродованные голодные лиственницы, жадно ищущие корнями корм.
      И вдруг сверкнул перед нами, отражая солнце, далекий еще ледник.
      Отец ускорил шаги, он шел первым.
      Обогнув с востока гору, мы остановились над обрывом.
      - Черт побери!..- воскликнул в восторге отец.
      Три глубоких, светлых, спокойных озера, в овальной темно-красной раме прибрежных скал, лежали перед нами далеко внизу, отражая зеленоватое небо. Мощный, ослепительно сверкающий на солнце ледник подползал к самым озерам, питая их собой, словно белая медведица, кормящая молоком трех детенышей. Все три озера были проточны - одно продолжение другого - и давали жизнь реке, которая текла дальше, голубая и прозрачная, как небо, которое она отражала, холодная, как ледник, давший ей жизнь.
      - Ледник! - закричал отец и даже побледнел от волнения. - Валя, Фома Сергеич, вы видите - ледник? Теперь мне все понятно. Воды с текущего ледника сначала отстаиваются в этих трех озерах. Оттого так чиста Ыйдыга. Но начало реке все же дает ледник, как я и предполагал!..
      Отец бросился вниз, ломая кустарники. Мы едва поспевали за ним. На берегу, под огромной лиственницей, мы побросали свои мешки.
      Отец и Валя тут же занялись съемкой истока. Селиверстов пошел собирать растения. А я долго стоял, потрясенный только что испытанным ощущением. Словно кто горло мне сжал, сердце колотилось. Впервые природа, то есть нечто бездушное, предстала передо мной такой величавой, торжественной, одухотворенной.
      Начиная с этого дня, Север неуловимо и властно стал захватывать мою душу, подчиняя ее себе. Отныне я уже не удивлялся, как могли мои родители променять Москву, культуру, успех на скитания в безлюдной тайге и горах. Я понял, в чем дело. Как говорит мой друг Вовка, до меня дошло.
      Боюсь, что кто не был на Севере, меня не поймет. Не в том дело, что я увидал красивую картину, красивый ландшафт, а в том, что передо мной внезапно и чудесно, как озаренная молнией, предстала как бы душа этого ландшафта - самая суть Севера. Ну, кто и теперь не понял, для него и стараться объяснять не стоит.
      Поколебавшись немного, за кем идти, я бегом догнал Селиверстова. Несколько часов мы с ним без устали обыскивали все трещины и щели между камнями, давно потеряв из виду отца и Валю, увлеченных съемкой.
      Найдя интересный экземпляр, Фома Сергеевич аккуратно выкапывал его ножом и осторожненько, боясь повредить, складывал в специальную сумку, которую я перед ним держал.
      Сумка уже давно была полна, но Селиверстов никак не мог оторваться от своих поисков. "Вот экземпляр камнеломки получше того, что в сумке...", "А нет ли чего нового за той скалой?.." Обыскивая каждый камень, каждый ручеек, мы заходили всё дальше. Мне пришла в голову мысль: "А вдруг выйдет медведица?" Бехлер говорил, что они злые в эту пору года. Я хотел сказать об этом ботанику, но он увидел неподалеку новый вид лисохвоста и бросился к нему, не дослушав меня. Где-то близко раздался выстрел. Эхо повторило его за горами.
      - Что это? - закричал я, вздрогнув.
      - Наверное, Дмитрий Николаевич охотится,- спокойно отозвался Селиверстов.
      И вдруг я увидел лошадь и жеребенка. Они с большим любопытством смотрели на нас, ничуть не показывая страха. Увидел их и Селиверстов и от удивления выронил сумку. Лошади паслись так спокойно, будто где-нибудь в Подмосковье.