Встреча с неведомым

      - Из-за интеллигенции все беды,- изрек Гусь. Застарелая как туберкулез, ненависть прозвучала в его надтреснутом голосе.- Я не какой-нибудь там контрик. Против Советской власти ничего не имею, но интеллигенцию ненавижу от всей души. Интеллигенция и атомную бомбу придумала...
      Я с удивлением посмотрел на Гуся. Такого дурака я встречал первый раз. А он продолжал, красуясь перед товарищами, которые слушали его совершенно серьезно и даже одобрительно:
      - Попался мне один такой, из интеллигенции, в очках и с портфелем... В глухом переулке. Решил я позабавиться. Показал ему перочинный ножик и говорю: "Встань на одну ногу и кукарекай, да погромче у меня, не то..."
      Парни так и закатились, уж очень им было смешно. Особенно заливался Рахит.
      - Ну и что, кукарекал? - лениво спросил Сурок.
      - Еще как! Это ж, доложу я вам, было зрелище. Кукарекал, пока мне не надоело слушать. Тогда я поддал ему ногой под зад: "А ну, беги, пока я тебе!" Ох и удирал!
      Все хохотали до слез, только цыган Мору как-то странно посмотрел на меня.
      - Какая чушь! - не выдержал я. Гусь сощурился.
      - Слышите, ребята, он не верит! Ты не веришь мне?
      - Конечно нет. Не понимаю, зачем вам надо выдумывать такое? Что за удовольствие!
      - Значит, я это выдумал?
      - Вам лучше знать... Этого просто не могло быть.
      - А ты... чудак! Почему же не могло?
      - Потому что интеллигентный человек никогда не унизит своего достоинства ни перед кем. Это узнали еще фашисты. И задолго до фашистов было известно.
      - А ты, видать, интеллигенцию выше всех ставишь?..
      - Народ, у которого нет интеллигенции, называется дикарями. Чем культурнее народ, тем он больше любит и бережет свою интеллигенцию. Когда физик Ландау попал в автомобильную катастрофу... Вы, наверное, знаете, как он несколько раз умирал, а его спасали и спасали.
      - Не знаем, расскажи! - поспешно сказал Мору.
      Парни слушали, как ребята в детском саду, не дыша и заглядывая мне в рот. Гусю это не понравилось. Вообще я ему не понравился с самого начала. С какой злобой он поглядывал на меня!
      Едва я закончил рассказ, как в зимовье вошли сразу трое: двое работников милиции и шофер. Кажется, и Гусь, и его компания милицию любили еще меньше, чем интеллигенцию. Все они молча, с великим неодобрением наблюдали, как прибывшие отряхивались от снега, раздевались, здоровались. Егор Слепцов предложил чаю, назвав старшего по имени и отчеству: Михаил Михайлович. Это был начальник районной милиции Захарченко.
      Я вздохнул с облегчением. Я немножко знал Захарченко, он раза два был у нас в обсерватории. Меня он вряд ли запомнил. Зато с Марком они были хорошо знакомы. Марк так и просиял, когда его увидел.
      Они обнялись, и Марк, к великому изумлению всех присутствующих, простодушно чмокнул Михаила Михайловича в щеку. Гусь, не выдержав, сплюнул.
      Прибывшие подошли к большому столу. Сюда пересел и Марк. Якут, довольно улыбаясь, подал крепчайший чай, хлеб, консервы и сахар. Кроме Марка, который за что-то любил Захарченко, только я да Егор от души ему обрадовались. Гусь и его гоп-компания явно скисли, а Лиза и Женя так разговорились, что даже не заметили их прибытия. Я подошел к ним и постоял минут пять. Теперь говорила Лиза, а Женя слушал, не сводя с нее глаз. Что-то он запоет, когда узнает, что она дочь Абакумова? Ведь Казаков очень злопамятен и расчетлив.
      - Когда я была маленькой, я верила, что до радуги можно дойти...улыбаясь рассказывала Лиза.- Радуга сияла за березами, совсем близко, просто рядом. И я бежала через рощу, так что пересыхало во рту и начинало колоть в боку. Ох! Потом оказывалось, что радуга за холмами, и я снова шла, хотя знала, что дома ждет нахлобучка. Мама боялась, что из меня выйдет бродяжка. Если бы я сказала ей про радугу, мне досталось бы еще больше: в Кедровом не жаловали все то, что не имело здравого смысла.
      Лиза замолчала, задумавшись.
      - Вы странная девушка! - сказал Женя.
      С обидой я почувствовал, что сейчас лишний, и медленно отошел. Вряд ли они это заметили.
      Пурга вроде стала завывать тише. К утру, наверно, стихнет, и мы отправимся домой. Хоть бы вертолет не повредило. Я взглянул на часы. Только девять вечера. Мне стало грустно.
      Милицейские работники уже утолили голод и теперь не торопясь попивали чай. Я присел на нары.
      Милиционер Сережа Прошкин был не старше меня (доармейский возраст), у него был вздернутый конопатый нос и обиженные голубые глаза. А начальник милиции Михаил Михайлович Захарченко походил на комиссара Мегрэ. Широкоплечий, сильный и, кажется, добрый. Надо спросить Марка, откуда он его знает.
      Когда я подошел, разговор об интеллигенции, оказывается, продолжался. Но Захарченко был не я, он парировал нападки Гуся.
      - Где справедливость? - вопрошал Гусь, закатывая глаза.- У меня злость кипит на этих "высокообразованных". Все эти светила науки гребут деньги дай боже. Какой-нибудь профессор за час получает пять рублей. Считать умеете? Сколько он за семь часов отхватит?
      - Наверное, чтобы восстановить справедливость, ты и грабил квартиры светил науки?
      Парни заржали. Гусь обиженно поморгал.
      - Кто старое помянет, тому глаз вон. Я завязал накрепко. А вообще я что? Я простой колхозник!
      - Какой ты, к черту, колхозник,- махнул рукой Захарченко и налил себе еще чаю.
      - Колхозник, из Саратовской области. В деревне и восемь классов кончал. У меня и сейчас там вся семья работает. А я в город подался, на завод.
      - Понятно. С грехом пополам кончил восемь классов - по два, по три года сидел в одном классе. Учиться дальше не захотел, ведь ученье - это тяжелый, изнурительный труд. В колхозе работать тоже нелегко. Пришел в город на завод. А лодыри и там не нужны. Куда ни подайся, везде трудиться надо. А тебе хочется иметь все блага жизни. Вот и пошел воровать, грабить, убивать...
      - Я по мокрым делам не ходил,- буркнул Гусь.
      - В колонии тоже заставляют работать. За пайку. До чего обидно! Лучше уж "завязать" и работать на воле, где-нибудь на Севере, где платят "длинный рубль"... Вот ты, Шашлов, завидуешь "высокообразованным", а ведь для них эти блага - только возможность целиком отдаться любимому труду. Все, что им действительно необходимо, это возможность делать свое дело. А это уж государство, ценя их время и здоровье, заботится о них. Я не академик и никогда им не буду, но мне бы и в голову не пришло завидовать, что у кого-то, например, дача или там машина. Вот ерунда! Ничто так не растлевает человека, его душу, как зависть, лень, нежелание трудиться в полную меру.
      - Так... Значит, я - растленный тип? - обиделся вконец Гусь.- Обрисовал меня товарищ начальник в полную меру. Чего скалите зубы? - накинулся он на парней. Те мгновенно спрятали улыбки.
      - Куда же вы теперь направляетесь? - спросил Захарченко, обращаясь к Гусю и остальным.
      - В Черкасский,- хором, как на уроке, ответили они.
      - А на рудниках уже надоело? Там можно хорошо заработать...
      - Здоровье дороже,- сказал Гусь.
      - Дело ваше... Когда вышли с рудника?
      - Утром. До развилки нас подкинула попутная машина, а потом пешком...
      Захарченко повернулся к Марку. И сразу лицо его посветлело.
      - Ну, как там в обсерватории, обживаешься понемногу? Марк с любовью взглянул на Захарченко.
      - Там хорошо, Михаил Михайлович. Такие славные люди! Друга себе нашел.
      Марк кивнул на меня. Мне стало немного легче: Марк считает меня своим другом.
      - Отец его в Антарктиде, Михаил Михайлович. Это ведь сын Дмитрия Николаевича Черкасова.
      - А-а! Академика Черкасова!
      Гусь внимательно посмотрел на меня. За что, собственно, он меня так возненавидел? Не подумайте, что я преувеличиваю: это был взгляд убийцы.
      Глава пятая
      ОСКОРБЛЕНИЕ ЛОЖЬЮ
      В зимовье мы пробыли часа четыре. Потом, воспользовавшись временным затишьем, кое-как добрались до плато. Все в лаборатории спали, нас встретил Бехлер. Женя его расцеловал. Бехлер отвел Женю в приготовленную ему комнату, а мы, поужинав, легли спать. Утром я немного проспал и завтракал один, на кухне. Я беспокоился за Абакумова, но Гарри успокоил меня: Алексей Харитонович вернулся вчера до пурги.
      Когда я подходил к камералке, в коридоре меня догнал Женя, одетый очень парадно: в черном костюме, белой рубашке, модном галстуке. Он схватил меня за руку. Я заметил, что Женя расстроен.
      - Колька! Разве эта девушка... ну, Лиза... дочь Абакумова?
      - Конечно.
      - Почему же ты мне вчера сразу не сказал?
      - Я не знал, что это имеет какое-то значение.
      - Я думал... его давно здесь нет.
      - Что ты! Разве Абакумов бросит обсерваторию? Он отсюда никуда не уйдет.
      - Я был уверен, что он давно обворовал вас всех и скрылся. Я был настолько оскорблен за Абакумова, что молча повернулся к Жене спиной.
      - Непонятно, как у бандита может быть такая дочь? - пробормотал он мне вслед.
      Я хлопнул дверью. Погромче. А Лиза произвела на него впечатление! Так ему и надо.
      А через час в камералку, где, кроме меня, работали четыре бородатых геолога, вошла Валя и молча опустилась на стул. Она показалась мне очень бледной. Серые глаза ее смотрели обескураженно. Она совсем не походила на тридцатилетнюю женщину-мать. Как была живая, вихрастая, длинноногая, похожая на мальчишку, так и осталась. Может, чуть пополнела. И стриглась под мальчишку, и это ей очень шло.
      Я внимательно посмотрел на нее и понял: случилось что-то неприятное для всех. Мы дружно бросили работу и уставились на нее.
      - Через сорок минут собрание,- сказала она.- Велел объявить новый директор обсерватории... Евгений Михайлович Казаков.
      Вечером я рассказал Марку историю Абакумова. Он долго молчал.
      - Что же теперь будет? - проговорил он.- Как они сработаются?
      - Не дадим Алексея Харитоновича в обиду! - заявил я. Марк усмехнулся:
      - Положим, Абакумов не из тех, кто даст себя в обиду.
      - Это он физически такой сильный, а душевно очень ранимый. Вдруг Казаков его оскорбит? Понимаешь, его нельзя здесь обидеть.
      - Понимаю.
      Мы опять помолчали. Вдруг я неожиданно для самого себя спросил:
      - Марк, откуда ты знаешь Захарченко? Ты ведь давно его знаешь?
      - Давно.
      Марк потянулся за папиросами. Он курил с пятнадцати лет. Я последнее время тоже стал покуривать, но не по-настоящему, не затягиваясь (я так и не приучился курить почему-то). Закурив, мы как бы приготовились к долгому дружескому разговору. В комнате было прохладно. Посему мы сидели на своих кроватях с ногами, укрыв их одеялом. Пурга завывала, как десять тысяч псов.
      - Михаил Михайлович Захарченко мне дороже всех на свете! - очень серьезно сказал Марк.- Он меня спас.
      - Спас тебе жизнь?
      - Больше, чем жизнь. Он спас мою душу. Я уставился на Марка.
      В тот вьюжный вечер Марк рассказал о себе.
      Его воспитал дядя. Как я понял, дядя его какой-то псих. Уже хотя бы потому, что жгуче возненавидел родного племянника. Да еще такого доброго и чистого, как Марк. Родных детей у него не было. Он ставил себе в заслугу, что, когда Марк лишился родителей, он не отдал мальчика в детдом, а взял к себе. А тетка у Марка была какая-то пришибленная. Нигде никогда не работала, только обслуживала этого психа да растила племянника мужа. Марка она боготворила. Хотя Марк ее удивлял и озадачивал, как лебеденок курицу, высидевшую его.
      У Марка рано появился сильный характер. А развит он был не по летам и наблюдателен. К тому же врожденное чувство юмора и логики. Ему было лет двенадцать, когда его мнение о дяде сложилось окончательно и бесповоротно.
      - Вот ты, Николай, любишь своего отца,- сказал Марк. Между бровей у него залегла глубокая морщинка.- Какое это счастье любить, уважая. Но ведь твой отец никогда тебе не лгал. Знаешь, за что я презираю и ненавижу своего дядю? За то, что он без конца лгал мне. Я еще в детский сад ходил, а он уже мне лгал. Лгал людям. По телефону лгал. В глаза человеку говорил одно, а за глаза совсем другое. Как это нелепо, когда почтенный взрослый человек лжет в присутствии маленького и воображает, что тот ничего не понимает. Долгие годы изо дня в день он оскорблял меня ложью. А как он завистлив! Я рано это понял. Во мне это вызывало омерзение. Когда я стал старше, то понял, что дядя законченный тип современного мещанина. Как всякий мещанин, он особенно ненавидит людей, обладающих независимостью суждений. Если ты имеешь свое мнение, значит, нигилист. Оделся по моде - стиляга. Он считал, что я расту неблагополучны м... Наговаривал на меня учителям и директору ч школы. Я ушел из дома, когда перешел в девятый класс. Случилось это так,..- Марк запнулся. Лицо его как-то осунулось при одном лишь воспоминании.
      Я сказал:
      - Если тебе тяжело об этом вспоминать... Марк досадливо махнул рукой.
      Он дружил с одной девочкой. Ее имя Нина Щеглова, но все звали ее просто "Рыжик", так как волосы у нее были рыжие, как лисий хвост. Мать Рыжика была крупный инженер-конструктор, очень занятая работой. Поэтому Нина воспитывалась в интернате, а летом ездила в пионерский лагерь. Там ребята и познакомились, а познакомившись, подружились на всю жизнь. Тетка Марка очень полюбила девочку и привечала ее.
      И вот в присутствии Рыжика и разыгралась дикая история со штанами. Марк несколько раз брался сбрасывать снег с крыши и заработал немного денег. Еще немного дал родственник из провинции, ночевавший у них: "Купи себе что хочешь в день рождения".
      "Разбогатевший" Марк решил одеться по моде. Он купил себе узкие штаны, остроносые туфли и красные носки "эластик". Во все это он и облачился, собираясь с Ниной на концерт, когда внезапно пришел дядя. Увидев племянника в узких штанах, он просто озверел. Приказал их снять. Марк отказался, ведь он на заработанные деньги купил себе все это. Тогда разгневанный Вадим Павлович бросился в присутствии девушки сдирать с племянника крамольные штаны. Он изодрал их. Марк надел другие и ушел из дома дяди навсегда.
      Ночевал он то у товарищей, то у сердобольного дворника дяди Гриши, то у шпаны с их улицы. Марк стал искать работу. Нелегкое дело найти работу в неполных пятнадцать лет. Учителя стали хлопотать, чтобы его приняли в интернат. Рыжик тоже ходила просить за него директора. С интернатом бы и вышло в конце концов. Но оскорбленный в лучших чувствах дядя уготовил ему другую судьбу: специальное профессионально-техническое училище.
      "Вы знаете, на что он потратил свои первые деньги? - спрашивал повсюду Вадим Павлович.- На узконосые туфли! Стиляжьи штаны! Красные носки. Это в пятнадцать-то лет! Он сошелся со шпаной. Он тунеядец, вор, он... где-то я просмотрел. Боюсь, что он неисправим. Вся надежда на колонию. Там воспитывают по принципам Макаренко..."
      Марк очутился в бараке, где находилось около семидесяти правонарушителей. Новым товарищам Марк сначала определенно не понравился: задирает нос, считает себя лучше других (на вопрос, на чем погорел, ответил, что страдает невинно). Посему было решено устроить ему "темную", дабы сбить с него спесь.
      Марк, обладающий острым слухом, кое-что услышал и понял - сразу после отбоя на него набросят одеяло и будут "сбивать спесь".
      Марк рассказывал очень образно. Вот Марк сидит с замирающим сердцем на своей койке, а этот самый отбой неотвратимо надвигается. О чем он думал в этот страшный час? Мой Марк, мой лучший друг!.. О дяде? О товарищах?
      Теперь его товарищи вот эти подонки, которыми он брезгует (а они почувствовали это, потому и хотят его бить). С ними отныне ему спать, есть, работать. Марк задумчиво всматривался в них. До чего же они похожи друг на друга. Все остриженные наголо, одетые в одинаковые казенные куртки и широкие штаны, одинаково бледные, угрюмые, сквернословящие. Нет, пожалуй, не так уж они похожи... Разные. Покорные и буйные, беспечные и озабоченные, смелые и трусливые, озорные, вялые, тупые, умные, испуганные. Некоторые моложе его... Совсем ребятишки! Общее у них, собственно, лишь одно: все они слишком рано столкнулись со злом. Мальчишки от четырнадцати до шестнадцати лет.
      У Марка вдруг перехватило горло, до того ему сделалось жаль этих сорванцов, которые собирались его бить.
      А дерутся они часто. Жалят друг друга, как скорпионы в бутылке. Но неприязни к ним Марк уже не чувствовал. Только одного человека он ненавидел в свои пятнадцать мальчишеских лет - дядю.
      Что же делать? Несчастье случилось, от него никуда не денешься. Марк и не подумал ни в чем раскаиваться, он не чувствовал за собой никакой вины. Надо было приучаться жить здесь... А эти ребята - его товарищи. Товарищи значит, он должен относиться к ним по-товарищески: то есть не считать себя лучше и выше только потому, что он не воровал и не грабил. Он бы никогда не унизился до воровства, как никогда не унизился до лжи, даже если бы умирал с голода. Но они его товарищ и...
      Марк встал и пошел к ним... Сделалось очень тихо. Ребята настороженно смотрели на высокомерного новичка, которого они собирались "проучить".
      - Тоска здесь зеленая,- просто сказал Марк.- Хотите, расскажу что-нибудь интересное?
      Ребята переглянулись. До отбоя еще далеко. Пусть пока рассказывает.
      Марк присел на чью-то койку и стал рассказывать историю Давида Копперфильда.
      Давно уже был отбой, дважды заглядывал к ним воспитатель и приказывал спать, а Марк все рассказывал. Он остановился на самом интересном месте и лег спать.
      - Доскажу завтра,- пообещал он.
      - Спасибо! - благодарно сказал самый маленький.
      - Спасибо! Спасибо! - понеслось со всех сторон. Все дети любят слушать (взрослые тоже).
      - С ним не заскучаешь! - сказал самый большой.- Вот повезло нам!
      Никто и не вспомнил о том, что собирались его бить. Отныне он был на положении любимца публики. Им восхищались, его берегли, к нему подлизывались. Днем на работе к нему подходили ребята из других бараков.
      - Марк, ты будешь сегодня рассказывать?
      - Буду.
      - Можно прийти?
      - Конечно, можно.
      С того дня, как Марка привезли в колонию, там стало чище и радостнее. Драки прекратились, по крайней мере, в его бараке. Удивительное дело. Утеряв свое детство, Марк словно вернул его этим маленьким правонарушителям. Не знаю, насколько бы их хватило? Остались бы они такие? Марк пробыл в колонии меньше месяца.
      О том, что Марка собирались после отбоя бить, заподозрил в тот первый день и дежурный воспитатель. Он был наготове, и каково же было его изумление, когда Русанов без постороннего вмешательства справился с семидесятью озлобленными хулиганами - не физически, а морально, взяв над ними верх. Через несколько дней воспитатель доложил о новичке начальнику колонии Михаилу Михайловичу Захарченко:
      - В бараке ни одной драки. Всё свободное время слушают Русанова. Когда он устает, мальчишки мирно беседуют, вспоминают дом, смеются. Ни разу не играли в самодельные карты, потому что Марк не любит карт. Вчера перед сном развозились, как маленькие: прыгали, бросались подушками, хохотали. Ни одного проступка на весь барак.
      Вот тогда Михаил Михайлович решил поговорить с Марком. Предварительно он ознакомился с его делом... К своему великому удивлению, он не нашел там "состава преступления". Каким же образом мальчик попал сюда? Что за чушь?
      Михаил Михайлович хотел вызвать Русанова в кабинет, но, подумав, сам пошел в барак.
      Марк как раз рассказывал. Ребята слушали не дыша. При виде начальника встали. Захарченко добродушно махнул рукой.
      - Садитесь. Русанов, продолжай. Я тоже хочу послушать.- Захарченко сел на табурет у стола. Марк покосился на него, но продолжал непринужденно рассказывать.
      Захарченко слушал с полчаса, пока Марк не объявил перерыв.
      - Я устал,- пояснил он коротко. Захарченко с восхищением смотрел на него.
      - Спасибо, Марк. Я ведь не читал "Таинственного острова". Как-то не удосужился. У меня тоже было нелегкое детство. И я... считался трудным малым. Но теперь обязательно прочту.
      ...Марка выпустили как "не нуждающегося в изоляции" да еще справку дали, что он "ударник труда и примерного поведения". Домой Марк отказался ехать наотрез. На первых порах его приютила жена Михаила Михайловича. Захарченко добился зачисления Марка в интернат для окончания образования. Но Марк неожиданно отказался.
      - Я больше не хочу в школу,- отрезал он.- Поеду в Архангельскую область.
      Михаил Михайлович долго смотрел на него.
      - Не сорвешься? - спросил он.
      Марк удивленно взглянул на него. Захарченко усмехнулся.
      - Будешь писать?
      - Буду.
      - В Москве к тетке зайди.
      - Обязательно. И к дяде Грише. Это дворник. Славный старик.
      - Куда же ты хочешь, на стройку?
      - Хочу стать летчиком, работать в лесной авиации. Хорошая школа!
      - Молод еще, не возьмут.
      - Возьмут. Хоть аэродром подметать!
      - Ты это только теперь придумал?
      - Нет. Я с одиннадцати лет мечтал стать пилотом, только никому не говорил. (Рыжику, положим, говорил.)
      Марк взял у Захарченко взаймы денег на дорогу и уехал.
      Марк приехал в один из городков Архангельской области (адрес прочел в "Огоньке" - статья была о лесной авиации), пришел на аэродром и попросил работы. Его не взяли. Марк заявил, что все равно не уйдет ("Я же специально ехал к вам из Москвы"), даром согласен работать.
      - А что есть будешь?
      - Ягод в лесу нарву.
      Оставив в конторе чемоданишко, Марк таскал со склада ящики со взрывчаткой, ранцы, мотыги, лопаты, помогал снаряжать и мыть самолеты... Вечером его взяли переночевать в общежитие, напоили чаем,.накормили.
      Марка полюбили. Закрыв глаза на правила, устроили на работу. Работал он как взрослый. Ему не было и шестнадцати, когда его в виде исключения допустили к парашюту.
      В лесной авиации Марк работал до самой армии. Кончил вечерний авиационный техникум. В военкомате ему предложили самому выбрать род войск. Он попросился в воздушную часть.
      И начались солдатские будни... Трудная, напряженная учеба требовала выносливости, смекалки. Ведь десантник должен быть радистом, сапером, метким стрелком, спортсменом.
      Новые товарищи, новая жизнь. Он и в армии много рассказывал, скрашивая солдатам длинные зимние вечера.
      После армии Марк поступил в полярную авиацию. Специально просил, чтобы его назначили в Черкасский, потому что там теперь работал Захарченко.
      - Не легко ему,- сказал Марк,- сам знаешь, какой это район, побольше Бельгии или Голландии. Огромное строительство. Скоро вырастет город. А народ здесь трудный. Жена его заведует хирургическим отделением больницы в Черкасском.
      - Марк, а Нина тебе пишет?
      - Рыжик? Конечно. Она учится в медицинском. Закончит, будет проситься сюда.
      - Вы... поженитесь?
      - Конечно! Хочешь, я покажу тебе ее фотографию?
      - Покажи.
      Марк полез в чемодан и, почему-то конфузясь, протянул мне фотографию. Я долго смотрел на милое девичье лицо.
      - Какая славная девушка! - сказал я от всего сердца. Марк спрятал фотографию обратно в чемодан.
      - Тебе хорошо у нас в обсерватории? - спросил я.
      - Никогда еще в жизни мне не было так хорошо! - торжественно заверил меня Марк.
      Глава шестая
      МЫ СПУСКАЕМСЯ С ПЛАТО
      Странно все-таки: Ангелина Ефимовна была строга, требовательна, вспыльчива и потому иногда сгоряча страстно-несправедлива, но ее все любили. Новый директор обсерватории Евгений Михайлович Казаков строг, требователен, холодно-спокоен и бесстрастно-несправедлив - его все дружно недолюбливают.
      Ученый секретарь и заместитель директора - Валя Герасимова. И все по любому вопросу идут к ней, избегая общения с Казаковым.
      Женя делает замечания - его выслушивают со скрытым недоброжелательством, Женя похвалил - на похвалу даже не реагируют. Так и кажется, что человек думает про себя: этим ты меня не купишь. Директор, вроде Казакова, может испортить всю радость работы и, следовательно, понизить работоспособность.
      Парторгом обсерватории был Ермак, но, когда он уехал в Антарктиду, на его место единогласно избрали геолога и вулканолога Иннокентия Бирюкова. Он коренной сибиряк, родом с Алдана, всего два года как окончил Томский университет. Иннокентию тоже не нравится Женя, но он старается не показывать вида.
      Ну, а я не то что не люблю Женю (слишком давно его знаю и не могу забыть, как мальчишкой восхищался им), но огорчен, что его назначили директором, не спросив нашего мнения и не посчитавшись с мнением Ангелины Ефимовны, потому что она никогда бы его не рекомендовала. Однажды она так сказала о Жене: "Он, конечно, талантливый ученый, но он жесток и эгоистичен". А я добавлю от себя: "Злопамятен, мстителен (взять хотя бы историю с Абакумовым) и равнодушен ко всему, кроме науки. А равнодушие может обернуться беспринципностью". Я очень боюсь за Абакумова. Неуютно ему теперь будет в обсерватории. А тут еще Лиза... Кажется, Женя не то что влюбился в нее - разве он может любить,- но... даже слова не подберу. Как только он узнал, что Лиза - дочь Абакумова, он ее сторонится. Но меняется в лице при каждой встрече, и это уже все заметили. Я убежден, что между Казаковым и коллективом непременно будет конфликт. Вот увидите!
      Новый директор начал с преобразований. Бехлера из завхоза перевел в механики (Борис Карлович ведь по специальности механик), а метеонаблюдателя Абакумова - в завхозы... Завхоз Мария Кэулькут снова стала уборщицей.
      Ври Ангелине Ефимовне сотрудники вели самостоятельное комплексное научное исследование, что объединяло коллектив. Результаты этих исследований печатались в сборнике "Взаимодействие наук при изучении Земли" АН СССР, в журнале "Вопросы философии" и в "Известиях Академии наук СССР".
      Профессор Кучеринер была руководителем с широким кругозором, добрым и мудрым, способным всех объединить. А Женя категорически вычеркнул из плана тему самостоятельного научного исследования коллектива. Тема касалась образования планетарных глубинных разломов земной коры, и мы очень скоро поняли, почему он ее так безапелляционно вычеркнул.
      Женя мотивировал свой поступок тем, что обсерватория - это "фабрика данных", и только. Задача сотрудников обсерватории следить, чтобы приборы исправно работали и проводить первичную обработку материалов. Работы-де у всех предостаточно, на Большой земле ее хватило бы с избытком на три таких коллектива.
      Так он сразу всех разобщил. Отныне Валя должна заниматься лишь изучением атмосферы до 30 километров - не выше. Леша Гурвич - регистрировать потоки космических лучей. Иннокентий - измерять колебания земных токов, геологи - знать свои маршруты да последующую обработку в камералке, а гляциологи - не совать нос дальше своего льда. А уж в Москве по сведениям многих обсерваторий составится картина развития геофизических процессов на планете. Какой-нибудь академик найдет общие закономерности и сделает теоретическое открытие.
      Когда ребята запротестовали, Казаков сказал, что в свободное время они могут заниматься чем пожелают, он в это не вмешивается,- у всякого свое хобби.
      Так он сразу обескрылил всех. Вернее, мог бы обескрылить, если бы не Валя. Она взялась руководить комплексной научной работой во внеслужебное время.
      - Мы закончим нашу общую работу,- заявила она гневно.- Конечно, у меня нет того научного кругозора, что был у Ангелины Ефимовны, поэтому вы должны помочь мне по мере сил...
      Как понимаете, все это отнюдь не сблизило сотрудников с директором. Потом он добрался до меня. Вызвал к себе в кабинет и спрашивает:
      - Тебе еще не надоело сидеть в душной камералке? Я говорю:
      - Нет, не надоело. (В камералке тепло, уютно, весело и не очень-то поманивает зимой в полярную ночь - солнце только что взошло - на воздух. Но ему я этого не сказал.)
      - Ты числишься как лаборант или коллектор?
      - Лаборант-коллектор!
      - Хм! При каком отделе?
      - Вне отдела - где нужнее.
      - Черт знает что! - насупился Женя.- Может, прикрепить тебя к аэрологам? Будешь помогать в запуске зондов, обработке наблюдений.
      Но я уперся.
      - Меня аэрология не очень интересует. А в запуске зондов я и так помогаю.
      - Что же тебя интересует?
      - Ну... геотермика, вулканология. Прикрепите меня к Иннокентию Трифоновичу... Раз уж надо человека прикреплять...
      После этого мы минут пять молча смотрели друг на друга. Я неожиданно вспомнил, как Женя еще мальчишкой (а я был совсем маленький) приходил к нам и бабушка пекла для него его любимые блинчики с клубничным вареньем. Женя не простил матери, что она вышла замуж за врага отца, и был очень одинок дома. Поэтому он и приходил к нам - за душевным теплом. Должно быть, Женя тоже это вспомнил. Глаза его потеплели.
      - Видишь ли, Николай,- начал он нерешительно,- мне самому будет нужен энергичный, развитой, добросовестный лаборант, на которого я мог бы положиться. Нам предстоит большая работа по ГСЗ... Ты слышал, с чем это едят?
      - Знаю. Глубинное сейсмическое зондирование. Ангелина Ефимовна все просила разрешения включить его в план работы обсерватории.
      - Ну вот, а теперь ГСЗ уже в плане. Ты, наверно, знаешь, что вся планета покрыта сетью мощных и глубоких трещин: молодых, зрелых, древних. Глубинные разломы на Земле - следствие очень сложных, пока еще загадочных планетарных процессов. Сегодня закладываются первые камни в фундамент новой науки, науки близкого будущего, планетологии. Плато, на котором мы живем, окружено глубинными разломами. По моим предположениям - а когда я здесь работал пять лет назад, я провел в этом направлении большие изыскания средствами геофизики,- глубина этих разломов четыреста, шестьсот и даже девятьсот километров. Представляешь? Я должен это проверить теперь. Будешь мне помогать? Я же вижу... Только ты один, может, еще Лиза... меня не ненавидите.
      Женя смотрел мне прямо в глаза, не мигая. Я невольно отвел взгляд.
      - А зачем вы хотите ученых низвести до уровня автоматов? - пробормотал я.- Вы же вот вели самостоятельные научные изыскания. И сейчас ведете... Для этого и приехали. Да и тема, по существу, одна, почему же вам не объединиться с ними?
      Женя задумчиво поскреб подбородок.
      - Видишь ли, Николай... Когда меня направляли сюда директором, один академик напомнил мне, что обсерватория - это фабрика данных, а задача сотрудников...