Встреча с неведомым

      Только папе не понравилось, он даже расстроился... Я-то знал почему. Он мечтал о сыне - ученом, исследователе, путешественнике, но никак не об артисте.
      На другой день Ермак должен был опять доставить отца на ледник. Я попросил отца взять меня с собой. Он, видимо, обрадовался, но добросовестно разъяснил мне, что "там будет потяжелее".
      - Пусть! Я хочу быть с тобой! Буду тебе помогать. Например, убирать или готовить обед. Возьму с собой учебники - буду заниматься.
      - Ладно,- усмехнувшись, согласился отец и потрепал меня по плечу.
      И вот мы вдвоем на леднике - мой отец и я.
      Мы стоим на самом гребне ледника и смотрим, как разыгрывается в небе фантасмагорический спектакль. Вечные снега на вершинах гор, отражая небо, окрашиваются в лиловые, желтые, пурпуровые, зеленые тона. А долина Ыйдыги, далеко внизу, тонет во мраке. Слышен странный крик: над долиной летит одинокая полярная сова. А потом - словно короткие выстрелы из пневматического ружья: трещит лед, на котором мы живем. И снова безмолвие. И все ярче разгорается в небе зеленоватый и лиловый холодный огонь, от которого дрожит сердце. И я невольно ищу руку отца. Мы одни в пространстве Великой полярной ночи.
      Глава тринадцатая
      СНЕЖНАЯ ЛОВУШКА
      Я хотел бежать и не мог - ноги прилипли к полу. Хотел запереть дверь, но щеколда была сломана. Шаги приближались - тяжелые, неотвратимые... Я уже слышал, как он дышал, стоя по ту сторону двери. Я пытался удержать ее своим тощим плечом. Я навалился на дверь из последних сил, но она медленно открывалась. В комнате было темно... Абакумов продолжал открывать дверь. Охваченный ужасом, я попытался закричать, позвать на помощь, но горло перехватило. Я орал изо всех сил, а из горла выходил какой-то слабый писк, как у раздавленного птенца...
      - Николай, Николай, проснись! - расталкивал меня отец. Ох, какое счастье, что это был только сон!
      - Выпей холодной воды... Подожди, я подам.- Отец зажег лампу и набрал в кружку воды.
      Я с жадностью выпил.
      - Не нравятся мне эти постоянные кошмары!-озабоченно сказал отец.Полярная ночь, что ли, действует?
      - Папа, можно не тушить пока лампу? - попросил я.
      - Ладно. Я, пожалуй, закурю.
      Я обрадовался, что отец закурил. Минут десять, значит, не ляжет. Он спал на топчане, я - на теплой лежанке. Ночью очень выдувало помещение. Термометр на стене показывал всего шесть градусов. Но лежанка так приятно пригревала снизу. Спасибо Борису Карловичу!
      - Может, ты есть хочешь? - спросил отец.
      Я сказал, что голоден, лишь бы он дольше не ложился. Отец открыл банку компота. Я немного поел со свежей пшеничной лепешкой (мы пекли их на ужин). Отец посмотрел на часы:
      - Три часа, сынок! Ешь скорее и ложись. Тебе не холодно?
      - Нет, папа.
      Я поставил компот на стол и с удовольствием забрался под теплое одеяло.
      - Что же ты видел во сне? - поинтересовался отец, улыбнувшись мне.
      - Не помню,- сказал я уклончиво. Я стеснялся сказать ему, что так боюсь Абакумова.
      Отец потушил лампу и тоже лег.
      - Ты не бойся, Коленька! - сказал он ласково.
      И у меня действительно прошел весь страх. Я не любил, когда выл ветер, мела поземка или метель. Но сейчас было совсем тихо - штиль,- только трещал всю ночь лед под домом. Вроде кто-то рубил сухие дрова. Или стрелял из ружья, совсем рядом.
      Утром, когда я проснулся, отец уже сделал утренние наблюдения и растопил печь. Над столом ярко горела висячая лампа.,
      На низком шкафчике стоял приемник и передатчик "Рейд" с запасом радиоламп.
      Каждый день в условленное время отец выходил в эфир и подолгу звал:
      - Плато! Плато! Я - Ледник, я - Ледник!
      Но радиосвязь не ладилась, мешали какие-то электрические помехи. Очень редко, когда он мог пробиться на полярную станцию, сколько ни стучи телеграфным ключом позывные. Мы слышали лучше.
      - Погода чудесная, Николай! - сказал довольным тоном отец.- Хотя давление падает. Температура воздуха - минус двадцать. Видимость отличная. Полный штиль. Пойдешь мне помогать?
      - Буду помогать! - радостно отозвался я, кончая одеваться. Обычно я с утра должен был заниматься.
      Мы напились кофе со сгущенным молоком, съели яичницу с салом и по куску копченого медвежьего окорока. Я быстро помыл посуду, стер со стола, и мы вышли. На отце был меховой комбинезон, оленьи унты, эскимосские рукавицы и, несмотря на мороз, синий берет. А я надел валенки, пыжиковую шубу и такую же шапку. Звезды светили необычайно, даже для этих мест, ярко. Луна зашла, но и света звезд хватало. Все-таки почему-то чувствовалось, что утро. На сердце было бодро и хорошо.
      - Осталось всего три недели до восхода солнца! - весело сообщил мне отец.
      - И два дня еще жить на леднике, да? - сказал я в тон ему.
      - Да. Завтра Ермак заберет нас. Тебе надоело здесь?
      - На плато лучше,- неопределенно заметил я.
      Отец рассмеялся и потрепал меня по плечу. Он был в хорошем настроении. Несколько раз он полной грудью вдохнул в себя морозный воздух. Ледник был засыпан снегом, и мы вдвоем с отцом протоптали на нем дорожку к папиной "лаборатории".
      Это была подземная - вернее, подснежная - научная ледяная лаборатория, а фактически - глубокий шурф на ледоразделе. Его вырыли еще в октябре. Над шурфом разбили палатку, чтобы не занесло снегом, провели электричество. А чтобы палатку не унесло ветром, ее всю завалили ледяными глыбами. На дне шурфа пробили в толще льда несколько коротеньких коридоров.
      Отец включил электричество и, подняв люк, стал спускаться по крутой, выбитой во льду лестнице, ступени которой были густо посыпаны золой.
      Я легко опустился вслед за отцом.
      При свете электрических ламп стены подснежного зала сверкали и переливались, как алмазные. И опять меня охватило ощущение нереальности происходящего, как будто я перенесся в волшебную сказку, и удивило, что отец не видел в этом ничего особенного и просто работал.
      На ледяных столах были расставлены самописцы, микроскоп и всякие приборы. Некоторые из них сконструировал сам отец.
      Приборы смутно отражались в ледяных сводах, как в старинном зеркале.
      - Папа, это вы такой большой зал выдолбили? - спросил я.
      - Нет. Здесь оказалась трещина, полое пространство. Мы только придали ему форму.- И отец стал осматривать самописцы.
      Мне здесь очень нравилось. Настоящий Аладдинов дворец! И в этом дворце доктор географических наук Черкасов изучал строение, движение ледника, температурный режим скоплений наземного льда, его влияние на климат...
      Отец рассказывал мне, что в ледниках законсервированы резервы вод нашей планеты в тридцать миллионов кубических километров! Расположенные на площади в шестнадцать миллионов квадратных километров ледники оказывают огромнейшее влияние на климат земного шара. Кажется, я уже упоминал, что, если бы весь этот запас льда растопить, уровень мирового океана поднялся бы на семьдесят метров!..
      Я любил наблюдать, как отец работает. Он взял кусочек льда и долго шлифовал его на листе наждачной бумаги, пока он не стал совсем тонким и прозрачным.
      Этот ледяной срез отец положил на предметное стекло микроскопа и, рассмотрев, что-то записал в тетрадь.
      - Дай посмотреть!..- прошептал я, почему-то волнуясь.
      Отец охотно пустил меня к микроскопу и стал что-то объяснять. Я с восторгом смотрел в окуляр, прищурив один глаз. Но я больше любовался. Может, я был еще мал, а может, по-иному подходил к "тайнам материи", как выражалась Ангелина Ефимовна.
      С этими кусочками льда отец производил много всяких операций, понятных и непонятных. Самым мучительным, по-моему, было определение физических свойств льда, для чего приходилось проводить его гидростатическое взвешивание в керосине. Руки мерзли, особенно болезненным было прикосновение к металлическим частям приборов. У отца из-за этого всегда немного опухали суставы пальцев.
      Поработав часа четыре в ледяной пещере, мы вылезали наверх. Там ждала другая работа. Для нее отец забирал с собой длинные рейки и вехи, треноги для приборов, всякую измерительную аппаратуру. Потом проводил часовое метеорологическое наблюдение, и мы шли варить обед и заниматься по программе седьмого класса. Отец был доволен моими успехами в учебе, я тоже.
      После обеда мы немного отдыхали, а потом приступали к очередной попытке связаться со станцией. Так было и в этот день. Отец заранее включил радиоприемник и настроил его на волну станции. Когда раздался сигнал вызова, он вскочил с постели в одних носках (на полу был иней) и быстро надел наушники. Я сидел на горячей лежанке и с интересом смотрел на отца. Я сразу по его лицу понял: что-то случилось. Он очень побледнел. Потом он долго кричал: "Я - Ледник! Я - Ледник!" - но так и не смог им ничего сказать.
      - Что случилось, папа? - спросил я. Отец растерянно снял наушники:
      - Ермак три дня назад вылетел в Магадан, но не прибыл туда. Ведутся поиски.
      Мы долго сидели в молчании, подавленные недоброй вестью.
      - Неужели он погиб, папа? - чуть не плача, сказал я. Отец покачал головой.
      - Будем надеяться на лучшее. Он мог попасть в пургу. Мог обледенеть вертолет, могло что-нибудь сломаться в моторе, и Ермак теперь ждет помощи в тундре... или в горах.
      Отец долго о чем-то думал, вопросительно посматривая на меня, потом вздохнул и поднялся:
      - Нам с тобой придется идти на лыжах к плато. Километров шестьдесят будет, если не больше. Дойдешь, Николай?
      - В один день?
      - Возьмем спальные мешки и заночуем по дороге. Костер разведем... Ты сын путешественника и ученого и сам будущий путешественник и ученый - надо привыкать. Что ж, давай одеваться!
      Я не знал, что папа выбрал за меня мое будущее, но не стал спорить попусту.
      Мы тщательно оделись: шерстяное белье, меховая одежда, штормовые костюмы с капюшонами, меховые капоры и рукавицы. На случай встречи с медведем или волками отец взял карабин. Он быстро наполнил рюкзак продовольствием. Я сказал, что сам понесу свою долю, и отец аккуратно увязал ремнями мой спальный мешок и немного провизии.
      Когда мы уже были совсем готовы, Черкасов-старший предложил присесть перед дорогой, и мы с минуту посидели на табуретках. Такой уютной показалась мне наша комната, такой приятной горячая лежанка и книги на полке, что у меня даже сердце заныло. Я никогда не был героем, и мне совсем не хотелось тащиться пешком через долины и горы полярной ночью и ночевать прямо на снегу, хотя и в спальном мешке. Но что поделаешь?..
      - Пошли, Николай! - поднял меня отец.
      Нам предстояло спуститься с ледника, пересечь один из отрогов горного хребта - отец знал там довольно низкую седловину - и по замерзшей Ыйдыге пройти к плато.
      - На лыжах за два дня дойдем! - успокоил меня отец, заметив, что я не в духе.
      Мы еще раз взглянули на домик и сделали первый шаг этого памятного пути.
      Лыжи скользили легко, поднимая снежную пыль, так что по колено все время бушевала игрушечная метель. Луна еще не взошла, но было довольно светло. Отец мне как-то объяснил, что только четверть света, посылаемого ночным небом, принадлежит звездам и туманностям. Остальные три четверти свечение самой земной атмосферы. Светятся атомы кислорода, молекулы азота и всяких других газов.
      Каждый час мы с отцом останавливались передохнуть и тогда замечали, что стоял полный штиль, была чудесная видимость и ослепительно ярко мерцала Большая Медведица - ярче всех других созвездий.
      Мы благополучно спустились с ледника, пересекли узкую, засыпанную снегом долину и не без труда поднялись на гору.
      Это и была седловина, которую надо было пересечь. С горы мы увидели Ыйдыгу. За ней сияло легкое зарево: всходила луна. Но река оставалась в стороне, слева, и предстояло сделать большой крюк, чтоб выйти к ней. И отец взял налево, тем более что горный хребет здесь был довольно пологим. Теперь мы спускались с горы наискосок. Цель, то есть Ыйдыга, выделялась отчетливо, и я, перегнав отца, стремительно понесся вниз. Мне вдруг стало очень весело.
      - Николай,- крикнул отец,- не удаляйся далеко!
      Я послушно замедлил спуск, а потом и совсем остановился, поджидая отца.
      Взошла луна - огромная, яркая, чуть на ущербе, как будто кто-то отломил у нее янтарный краешек. Я стоял и любовался луной, радуясь ей, как встрече с добрым знакомым.
      Я обернулся, только услышав сдавленный крик... Отца нигде не было.
      - Папа! - закричал я, озираясь.- Папа!..
      Скоро я понял, что произошло. Это был снежный мое т... Я проскочил, а отец, более тяжелый и спускающийся медленнее, провалился.
      Закричав от ужаса, я стал торопливо карабкаться назад. То была глубокая расселина в горах, занесенная сверху снегом, но полая внутри. Снег еще сыпался струйкой вниз. Сбросив лыжи, которые теперь только мешали, плача, всхлипывая, я подполз к краю обрыва. Я еле разглядел... Отец лежал, раскинувшись, далеко внизу. Он был без сознания.
      ...Долго я сидел на краю обрыва, подавленный происшедшим. Время от времени звал отца. Луна уже поднялась высоко, я весь продрог, а отец все не приходил в себя.
      Может, он разбился насмерть? Меня охватило такое отчаяние, что я заплакал вслух, как плачут маленькие дети. Я сидел на корточках и скулил, как щенок. Мне вдруг стало ясно, что я никогда не любил отца, как другие мальчики. И мама не любила, хотя много говорила о своей любви. А бабушка та просто ненавидела его, не уважала и меня приучила если не ненавидеть, то не уважать его. Что чужие люди - Женя, Валя, Бехлер, Селиверстов, даже Ангелина Ефимовна - любили его больше, чем родные. Но главное, это же ошибка - я давно крепко любил отца, и восхищался им, и уважал его. А папа не чувствовал этого, и ему, наверное, было очень неуютно среди таких холодных, бездушных людей... Он был очень добр, и посторонние люди это хорошо понимали. Гарри Боцманов сказал о нем: "Начальник - человек что надо!" А маленькие эскимосики ничуть не боялись его. Папа как-то обмолвился, что даже Абакумов, видимо, был к нему привязан, хотя и поступил по-волчьи. О, только бы папа остался жив! Я буду ему настоящим сыном...
      Вдруг мне почудилось, что отец застонал.
      Я окликнул его. Теперь поднявшаяся высоко луна ярко осветила его, и я отчетливо увидел открытые глаза. Отец сделал попытку сесть и... выругался. Некоторое время он так чертыхался, что я успокоился и обрадовался: будем жить!
      - Папочка, что теперь делать? - крикнул я ему.
      - Я, кажется, сломал ногу,- пояснил он,- неудачно упал! Что же мы с тобой будем делать, сын? Ведь мне отсюда не выкарабкаться. Адская ловушка!
      Но я так был рад, что он жив,- все остальное меня не смущало.
      - Слушай, папочка, ты залезь в спальный мешок, чтобы не замерзнуть,-сказал я.-Ты меня слышишь? А я пойду на плато и приведу сюда мужчин. Слышишь?
      - Слышу, сын! Иного выхода нет. Ты у меня молодец! Иди все время по реке - не заблудишься. Будь осторожен, не сломай лыжи.
      - Не сломаю. А ты залезешь в спальный мешок? Ты не замерзнешь, папа?
      - Нет. Иди, Николай! И помни: мое спасение в тебе. Если выбьешься из сил, разожги костер и отдохни. Спички ведь у тебя?
      - Да, папа. Я пошел...
      Мне хотелось сказать ему, как я его люблю, как я испугался за него, но что-то мешало мне это сделать, какая-то внутренняя неловкость. Я впервые понял, что любовь доказывается не словами, а делом.
      Аккуратно приладив лыжи, я тронулся в путь. Теперь я шел медленно мешал кустарник. Нижний склон горы весь зарос им. Это было хорошее, смолистое топливо для костра. Снега почти не было, ветер сдувал его вниз, в долину, и мне пришло в голову наломать для отца веток, пусть он себе разожжет там костер.
      Наверное, часа полтора я ломал хрусткий на морозе кустарник и сносил хворост в одну кучу, возле расселины.
      - Ты еще здесь? - ахнул отец, увидев меня.- Ты боишься идти один?
      - Не боюсь,- оскорбился я несправедливым подозрением,- я заготавливал тебе топливо.
      Быстро сбросив хворост, я, уже не прощаясь, поспешил к Ыйдыге. Через час я был на реке и быстро заскользил на восток, в сторону плато.
      Я должен был первым с полярной станции проделать путь от ледника до плато по реке. Мое спасение, а следовательно, и отца, было в лыжах, в быстроте бега. Я и бежал, и старался не думать о том, что могу встретить хищных зверей или может разразиться пурга.
      Я гордился, что обеспечил отца топливом - он этого никак от меня не ожидал. Теперь он разведет костер, и ему будет тепло от огня.
      Глава четырнадцатая
      ОДИН В ПРОСТРАНСТВЕ
      Я быстро скользил по замерзшей реке, чуть отталкиваясь лыжными палками. По времени был уже поздний вечер... На леднике мы ложились бы сейчас спать. Предстояло идти всю ночь и весь день. Я решил, что за тридцать часов дойду. Но какое большое расстояние отделяет меня от плато... Вертолет и то летел бы минут тридцать!
      А где-то совсем далеко, в тундре или горах, но в дикой безлюдной местности (иначе бы он дал знать), затерялся Ермак- живой или мертвый.
      Все эти восемь месяцев жизни на плато я был в свои тринадцать лет на положении мальчишки. Каждый меня понемногу баловал, ласкал, старался избавить от тяжелых или неприятных обязанностей. Теперь я внезапно очутился с глазу на глаз с Севером, и ему не было дела до того - ребенок я или взрослый. Теперь от меня требовалось, как от мужчины. Во что бы то ни стало я должен дойти до полярной станции. Если не дойду, отец добрую неделю или две пролежит в ловушке без помощи. Расселину снова может занести снегом, и тогда отец погибнет от голода... Или замерзнет, когда кончится топливо... Или задохнется в снегу...
      Я слегка замедлил шаг, поняв, как важно мне сберечь и соразмерить свои силы. Я старался не думать об опасностях, поджидавших меня за каждым кустом, но против воли это лезло в голову. Поняв, что не а меру живое воображение могло, оказать мне теперь плохую услугу, я решительно отогнал от себя мрачные мысли.
      Я остановился на минутку передохнуть и осмотреться. Лыжи были в полном порядке. Хорошо, что отец их сам смазал. Я пока не мерз, даже чуточку вспотел, потому что был одет очень тепло. 98
      Обычно в часы, падавшие на ночное время, мороз усиливался, но сегодня даже потеплело.
      Было очень тихо и ясно, и ярок был свет звезд и луны с отломанным краешком. Замерзшая река представляла собой довольно хорошую дорогу, только кое-где преграждали путь ледяные навалы. Тогда приходилось снимать лыжи, чтобы не сломать их.
      Горы постепенно раздвинулись, река разлилась и текла в широкой долине, заросшей редким лиственным лесом, среди невысоких скал. Снега было не так уж много, но иней запорошил и лиственницы, и кустарник, и скалы, и камни - все было белым, искрилось и мерцало в лунном сиянии.
      Потом лес исчезал, словно таял в лунном сумраке, и вдруг оставалась одна тундра - бесконечная, белая тундра. От Кэулькута я знал, что в этих местах отличные пастбища для оленей.
      Войдя в ритм, я мерно бежал ледяной дорогой, стараясь держаться середины реки, послушно следуя всем ее излучинам и поворотам. Час за часом, медленно - о, как медленно! - побеждал я пространство.
      Во времени образовывались провалы, когда я как бы перескакивал через время без мыслей, без чувств, почти не отдавая себе отчета в происходящем.
      Вдруг словно что-то разбудило меня: мир внезапно изменился. Он уже не был таким белым и однотонным, он блистал, как радуга. Не так, когда она нежно сияет далеко-далеко на горизонте, а как если бы эта радуга чудесно приблизилась, и вы очутились в самом центре ее прекрасного, ослепительного полыхания. Начиналось полярное сияние...
      Обычно я наблюдал его, как будто находился в Большом театре, когда медленно передвигающиеся декорации озаряются попеременно огнями всех цветов и оттенков. Но в этот раз не было ощущения театральности зрелища. То, что творилось в ту ночь, было величественно и грозно, как рождение Галактики.
      Отец говорил, что полярные сияния - это действие электрических токов в верхних разреженных слоях атмосферы, наподобие того холодного света, что испускают газосветные лампы и трубки рекламных надписей на московских улицах.
      А Женя Казаков сравнивал земной шар с гигантским сферическим конденсатором, в котором накапливается электрическая энергия. Как я тогда понял, между двумя обкладками этого конденсатора -поверхностью земли и проводящей электричество ионосферой, разделяемыми семидесятикилометровым слоем нейтрального воздуха,- образуется гигантское электрическое поле, в котором скопляется неимоверное количество энергии. Это и есть полярное сияние.
      Были и другие теории.
      Но в ту ночь все научные объяснения казались мне убогими, жалкими и неинтересными, потому что они не могли объяснить, зачем электрическим токам быть такими прекрасными.
      Невольно хотелось искать другого смысла. Я и сам не знал какого, но мне было мало научного объяснения.
      Никакие слова не могли передать то, что творилось в пространстве! Не существовало подобных красок, чтобы художник начертал на полотне это. Может быть, только музыка могла бы передать то, что я видел в ту ночь, оставшись один в пространстве,- философский смысл виденного.
      Ученые утверждали, что полярное сияние беззвучно. Пусть так. Но я слышал его. Пусть что угодно говорит наука, но я буду утверждать, пока живу, что я слышал полярное сияние.
      С шумом, подобным шороху волн, набегающих на прибрежный песок, но без их периодичности - усиленно и ослабленно,- разыгрывались сполохи. Из самого зенита неба, затмив созвездие Большой Медведицы, стремительно вылетали одна за другой длинные лучистые стрелы - все быстрее и быстрее, догоняя друг друга, зажигая облака. Скоро весь небосвод пылал странным, призрачным, холодным огнем. На фоне отдельных жутких, темно-фиолетовых провалов еще ярче разгорался этот свет... Представьте молнии - разящие, но не гаснущие, яркие и буйные. Огня было уже так много, что он стекал с неба, с гор, зажигая снег голубым, зеленым, изумрудным, желтым, малиновым огнем. Лучистые стрелы падали в реку, отражаясь в ледяном ее щите. Казалось, они летали, перекрещиваясь вокруг меня.
      Я невольно остановился. Дыхание у меня захватило.
      Я был один в блистающем, кружащемся, сияющем, переливающемся пространстве. Иногда оно притухало, и только тонкая, нежная, светящаяся вуаль, сквозь которую просвечивали звезды, заволакивала небосвод. Но тут же снова, с еще большей энергией, начинал бить невидимый вулкан. Огромный протуберанец огня с быстротой молнии перебрасывался с одного конца неба на другой, рассыпаясь снопами света, искр, стрел, дуг, лент, волн, пока весь небосклон не сливался в одно сплошное полыхающее море огня. И снова проливалась огненная лава на горы, на лес, на снег, на реку. Гранитные скалы казались совсем черными в этом блеске, в этой игре света...
      Сияние то затихало, то разгоралось с таинственным, трепетным шорохом, и я снова поспешил вперед. Я шел час за часом, ошеломленный, потрясенный, а небеса всё пылали.
      Уже давно изменился ландшафт. Теперь я шел узким отвесным ущельем, сурово стеснившим реку. Высокие черные утесы-трапы с бесконечными столбами тянулись почти непрерывно, сужая реку до узкого протока. Как же она, наверное, бесновалась без света, как металась, гневалась и кипела, пытаясь вырваться из каменного плена на волю! Иногда из узкой черной щели в утесах вырывался приток Ыйдыги и падал в нее в виде изломанного ледопада. Задыхаясь в тесных ущельях, Ыйдыга не раз прорывала себе новый путь, извиваясь, петляя, разветвляясь...
      Но вот мрачные ущелья остались позади, на меня потянуло теплым ветерком, и я очутился в небольшом леске, окутанном пушистым инеем, который небесный огонь окрашивал попеременно в разные цвета.
      Ыйдыга теперь напоминала одну из замерзших речушек Подмосковья - так радостен и незатейлив был ее зимний пейзаж, такими родными показались мне кусты шиповника и стайка гладкоствольных тополей. Я шел еще с полчаса, все замедляя шаг, пока не остановился, поняв, что заблудился. Это была не Ыйдыга, а какая-то другая река - верно, ее приток. И пейзаж был не тот... совсем не северный. И вдруг я увидел огород...
      Да, это был самый настоящий огород, со следами грядок, высохшими плетями огурцов и тыкв, полузанесенных снегом. Полярное сияние затихало. Теперь свет падал только сверху. В самом зените висела огромная ослепительная корона да над горами светилось легкое, прозрачное облако. Вот все, что осталось от небесного пожара.
      Зато луна светила ярче и как-то совсем просто, тоже как в Подмосковье.
      Я растерянно огляделся. Куда же я зашел? И откуда здесь мог быть огород? Поколебавшись, я выбрался на берег и, осторожно переставляя лыжи, пошел между грядок. А вот здесь росла рожь... Остатки соломы торчали из-под снега. Снег таял, кое-где тускло поблескивали лужицы. Лесок отступил от речки правильным четырехугольником - видно, его специально выкорчевывали.
      Я почувствовал, что безумно устал... Просто ноги подгибались. И тут я увидел всё: загороженный плетнем двор за огородом, сарай среди деревьев и под защитой скалы бревенчатую избушку, в оконце которой мерцал свет.
      Человеческое жилье... И я сразу понял, куда я попал и кто тут жил...
      Первой моей мыслью было - бежать. Скрыться, пока меня не обнаружили.
      Сердце колотилось, во рту пересохло, тошнота подступала к горлу... Если за эти восемь месяцев жизни на плато я чего и боялся, так это встречи с Абакумовым - вором и убийцей. Страх перед этой встречей терзал меня в ночных кошмарах. Но теперь я настолько выбился из сил, что даже способность чувствовать страх во мне притупилась. Кроме того, рассудил я, была глубокая ночь и Абакумов, наверное, уже спал.
      Постояв немного в нерешительности, я подошел ближе. По двору ходили олени. Из сарая донеслось пофыркиванье лошадей, мерное жеванье, вздохи домашних животных.
      Как здесь было тепло! Это меня просто поразило. Потом я увидел неподалеку озерцо, над ним колыхался пар. Теперь я понял, почему здесь так тепло: термальный источник! Один из тех, что так настойчиво искала Ангелина Ефимовна.
      Как она удивится и обрадуется: незамерзающий, горячий источник! Так вот где нашел себе пристанище Алексей Абакумов...
      А что, если обратиться к нему за помощью? Хватит ли у меня сил дойти до плато, если я уже теперь так ослаб и обессилел? Не погибну ли я дорогой от истощения или встречи с хищниками? И что тогда будет с отцом? Первый же снегопад занесет эту расщелину так, что никто и не заподозрит, что там человек.
      И Алексей Абакумов - человек. Его все называли хищником, но ведь это было неким определением его сущности с точки зрения людей, не одобрявших его поведение? Абакумов был человеком... Пусть плохим... Может, у него были веские причины стать плохим? Может, его ни разу никто не приласкал? Может, когда ему было страшно, его не успокоили? Не обрадовали, когда его терзала безнадежность? Не научили, во что верить? Обошлись жестоко, равнодушно?..
      Может, в ту ночь я не сформулировал мысли столь четко, как делаю это теперь, на девятнадцатом году своей жизни, но что-то в этом роде я чувствовал, потому что совсем перестал бояться и доверчиво пошел к окну. Не может Абакумов отказаться спасти человека, которого он знает, с которым был когда-то в экспедиции! И меня он не обидит - зачем я ему?
      Он уже, наверное, несколько раз встречался с нашим Кэулькутом. Может, Кэулькут знал, где живет Абакумов, и не раз навещал его? Конечно, так оно и было!
      Постояв в нерешительности, я отцепил лыжи, положил их аккуратно на приметном месте и осторожно, на цыпочках подошел к избе. Тихонько подкрался к окну и заглянул внутрь избы.
      Глава пятнадцатая
      ЧЕЛОВЕК АЛЕКСЕЙ АБАКУМОВ
      Это была самая обыкновенная изба, какие я встречал не раз на Ветлуге. В углу стояла русская печь закопченным челом к окну. Какие-то чугунки и сковородки загромождали шесток. Это я заметил мельком. Мое внимание захватил сам Абакумов.
      Он сидел у окна, облокотясь о стол. Нас разделяло лишь тонкое, нисколько не замерзшее стекло, и я невольно попятился. При слабом свете эскимосского жира глубь избы терялась во мраке, но косматая голова и могучие плечи Абакумова, облаченные в пеструю ситцевую рубаху, были достаточно освещены.
      У него была густая, черная, окладистая борода, лохматые насупленные брови, большой, как у Менделеева, лоб, но в густых волосах уже блестела седина. Глаза мне показались черными, но потом я разглядел - они были серыми, как у моего отца. Он сидел пригорюнившись, если подходит это слово к кряжистому и могучему мужику, заплутавшемуся в жизни, как малое дитя. Он не то дремал, не то просто глубоко задумался.
      Так протекло немало времени. Он размышлял, а я смотрел на него затаив дыхание, забыв об усталости.
      Вдруг он поднялся, подошел ближе к окну. Меня поразило сумрачное, подавленное лицо его. Неодобрительно покачав головой, он направился к двери. Я отскочил за угол.
      Абакумов вышел во двор. Постоял возле избы, прислушался, оглядел небо и пошел в глубь огорода, к черной лиственнице. Ветви ее четко выделялись на фоне мутного неба.
      Я несмело направился к нему и остановился в нескольких шагах. Но Абакумов меня не заметил - так глубоко он задумался. О чем он думал?
      - Товарищ Абакумов!- окликнул я его растерянно.
      Я не ожидал, что так его испугаю. Даже при свете луны я увидел, как он побледнел. Ноги его подогнулись, он упал на землю и, не отрываясь, с ужасом смотрел на меня.
      - Алексей...- начал я и, запнувшись, вежливо пояснил, что не знаю его отчества.
      - Кто ты? - перебил он меня, дрожа всем телом. Надо было скорее разрядить невыносимое напряжение.
      - Я - Коля Черкасов... Сын Дмитрия Николаевича Черкасова. Я... случайно нашел вас,- запинаясь и торопясь, сказал я.
      Абакумов сидел на влажной земле и громко икал... Я понял, что он плачет. После я узнал, что он думал о смерти, и вдруг неожиданно появился я.
      - Отрок...- бормотал он, давясь, всхлипывая.- Сын Дмитрия Николаевича!.. Знамение... Остановил мою руку...
      Я ничего не понимал. Может, он сумасшедший? Страх только шевельнулся во мне и погас - мне стало очень плохо. Закружилась голова, затошнило... Я опустился на землю и стал расстегивать шубу.