Вообще у нас сразу образовалась такая традиция: являться к ужину в кают-компанию, как в гости или в театр. Отец сам первый подавал пример, надевая лучший костюм, свежую сорочку, красивый галстук. Это правило по возможности соблюдалось и зимой - долгой полярной ночью. Я несколько раз наблюдал впоследствии, как в буран Валя, еле добравшись (и то при помощи Жени, отца или Бехлера) с метеоплощадки, почти задохнувшаяся от ветра и снега, отойдя немного, переодевалась, причесывалась и пудрилась.
      Валя и наш кок Гарри играли в шахматы, а Женя и Борис Карлович "болели" возле них. Валя только что поставила шах и мат Жене, после чего он охотно уступил место коку. Судя по его лукавой улыбке, Женя был уверен, что и кока постигнет та же учесть. Валя еще в университете слыла искусной шахматисткой.
      Ангелина Ефимовна, загоревшая и поздоровевшая (она уже не казалась мне похожей на гусыню), о чем-то вполголоса беседовала с Селиверстовым. На ней было хорошо сшитое синее шерстяное платье, на плечах мех. Валя тоже к вечеру принарядилась. Ей очень шло спортивного вида полосатое платье с белым воротником и манжетами.
      В тот вечер погода была хорошая, настроение у всех - тоже. Мне одному что-то было не по себе. Я пристроился возле приемника и, настроив его на Москву, пригорюнившись, слушал концерт Чайковского. Я думал о маме (где она сейчас, чем занята?), о милой своей бабушке, об одноклассниках. Уже начался учебный год... Все научные работники предложили свои услуги по моему обучению, но отец отказался наотрез, заявив, что сам подготовит меня за седьмой класс.
      Мы уже приступили к занятиям. Отец построил их по методу заочного обучения: он никогда мне ничего не объяснял предварительно, как это делается в школе, я должен был сам, без всяких объяснений, учить уроки по учебнику.
      - Там же все ясно написано, вот и занимайся! - сказал мне отец.- Если что не поймешь, зови меня.
      Я консультировался у него только по алгебре (и то предпочитал спросить у Жени), с остальными предметами справлялся. Спрашивал он требовательно и жестко. Так он принимал зачеты у студентов. Никогда в школе я так не занимался. Не то чтобы я боялся отца, но я стеснялся при нем не знать. Кажется, умер бы со стыда, если бы не выучил урока. Я серьезно уверен, что ни одного мальчишку не учили таким варварским методом: экстерном, самоучкой, будто я был взрослый студент-заочник! Я поражаюсь, почему никто на полярной станции этому не удивлялся, как будто так и надо.
      Ну что ж, я сумел! Интересно, сумели бы мальчишки из нашего класса? Им-то по сто раз объясняли учителя, а дома - родители.
      Я усаживался с утра за стол в нашей уютной комнате, которую обставила еще мама, раскрывал, например, геометрию, брал в руки карандаш и бумагу и принимался разбираться в новой теореме. Сначала раз прочту - не понял. Читаю и одновременно делаю чертеж - начинает проясняться. Еще раз читаю - ага, понял. Тогда закрываю учебник и начинаю доказывать теорему. Запнулся заглядываю в учебник. Как я мог забыть, это же просто!.. Еще раз на всякий случай читаю теорему. Ясно и понятно. Откладываю книгу, беру чистый лист бумаги и уже без "подсказки" доказываю теорему от начала до конца.
      Меня пленяла логика развития доказательств. Никогда я так не любил геометрию, как теперь, когда сам изо дня в день постигал ее.
      Грамматика давалась труднее, иногда даже приходилось обращаться к Вале. Но я всегда это делал так, чтобы не знал отец. Боялся, что он спросит, почему я не обратился за разъяснением к нему.
      ...Отец опустил книгу на колени и заговорил. Все обернулись к нему. Валя, только что обыгравшая кока (он покраснел, как помидор, и надулся), спокойно уложила шахматы в ящик и пересела поближе к отцу. Болельщики последовали за ней.
      - Сейчас я перечитывал Горбатова, его "Обыкновенную Арктику"...- сказал отец.- До чего хорошо! Какое проникновение в жизнь Севера, в психологию его людей... Меня поразило одно место. Если разрешите, я его прочту.
      Отец отметил это место синим карандашом, и я потом переписал его в дневник. Вот что он прочел:
      - "Нет больше старой Арктики, страшной, цинготной, бредовой, с волчьими законами, драмами на зимовках, испуганными выстрелами, глухими убийствами в ночи, с безумием одиночества, с одинокой гибелью среди белого безмолвия пустыни, с мрачным произволом торговца, с пьяными оргиями на факториях, с издевательствами над беспомощными мирными чукчами, с грабежом, насилием, бездельем, одурением и отуплением,- нет этой страшной, трижды проклятой старой Арктики! Нет ее - уничтожили! Очень хорошо! Отлично!"
      Отец прочел этот отрывок целиком, заметно побледнев (Женя почему-то смотрел на него с ужасом). Дальше он цитировал только выдержки.
      - "Этот Карпухин с Полыньи,- размышлял я,- этот последний не выкуренный из норы хищник... Последний ли? Вот он сидит, сгорбившийся, жалкий. Потому что его поймали,- съежился. А вчера?.. Как он попал в Полынью, этот Карпухин? Его загнали сюда, как загоняют охотники волка. Он убегал, петляя и волоча подстреленную ногу. По этим путаным следам-стежкам можно прочитать его историю. Кем он был раньше?.. Он снова отступает, бежит, ищет берлоги, где спрятаться. Теперь его путь лежит на Север. На Чукотке он обретает железную берлогу. Отлеживается. Зализывает раны".
      Отец помолчал, ни на кого не глядя, снова поднял книгу.
      - Только одну еще выдержку... "За годы странствований этот человек... научился ладить с суровой природой Севера. Он приспособился к ней, отказался от многих потребностей; он соглашался жить в грязной землянке, занесенной снегом по крышу, он умел выждать пургу, вырыв в снегу яму для себя и собак, научился терпеливо делать пешие переходы, голодать, мерзнуть, болеть, жить в грязи и лишениях. Если это и была "романтика", то "романтика" отчаяния и приспособления. Если это и была жизнь, то жизнь хищника и бездельника. Впрочем, какая она ни была, она устраивала Карпухина, другой он не хотел. И на то были у него свои причины".
      - Э т-т о страшно! - сказала Ангелина Ефимовна.- И такой Карпухин...Она запнулась.
      Все молчали. Ангелина Ефимовна не без досады взглянула на Бехлера и кока.
      Борис Карлович сразу поднялся:
      - Пойдем спать, Гаррик, вставать рано.
      Кок пожелал всем спокойной ночи и неохотно пошел за механиком.
      Когда они вышли, закрыв за собой дверь, Ангелина Ефимовна сказала то, что хотела сказать:
      - И такой Карпухин оказался в вашей экспедиции? Я подразумеваю вашу первую экспедицию на плато, Дмитрий Николаевич.
      - Да. Вы меня поняли... Это был таежный волк. Мы договорились с другим, но тот рабочий раздумал. Мы торопились, ведь экспедиция была ассигнована лишь на два летних месяца. Каждый потерянный день грозил обернуться неудачей. Мы взяли первого попавшегося.
      - Проверили хоть документы? - спросил Ермак. Он давно уже оставил игрушку и внимательно слушал.
      - Да. У него был паспорт, правда просроченный...
      - Дмитрий Николаевич, все-таки что представлял из себя этот Абакумов? задумчиво спросила Валя.
      - Высокий жилистый мужик, необыкновенно сильный, мрачного характера, озлобленный на весь мир. Родом из староверского села на реке Лене. Мало он о себе рассказывал, но кое-что, сам того не замечая, по крупинке рассказал. О колхозе он и слышать не хотел. Из их семьи никто не пошел в колхоз. Да и семья быстро распалась...
      Не исключено, что был одно время с бандитами. Мог уйти от них, потому что не поладил с атаманом. У него была идея фикс: никому не подчиняться. Прадед его, как он рассказывал охотно, бежал из России во время крепостного права. "Барину подчиниться не захотел". А вообще, знаете, колоритная фигура этот Алексей. В нем что-то есть и от тургеневского Бирюка, и от тех удальцов, что ходили с Пугачевым. Ужасно обозленный!
      - А на фронте он был? - спросил Женя.
      - Говорит, был... Сомневаюсь, что до конца. Пересидел где-нибудь в тайге. Охотник первоклассный.
      - Как же это произошло... что он сбежал? - тихо, но, по обыкновению, четко спросил Казаков Женя.
      - Да, пожалуйста, расскажите подробно! - попросила Валя. Отец чуть поколебался - не любил он об этом вспоминать,
      досада его брала, горе. Но он пересилил себя и довольно подробно рассказал о роковом утре...
      Накануне они закончили сортировку и укладку образцов, уложили вещи в тюки, оставив только палатку и спальные мешки.
      Вулкан, плато, теплое озеро, река Ыйдыга были осмотрены, по возможности изучены. Не открыты истоки Ыйдыги, но пора было пускаться в обратный путь. Вот-вот могла лечь зима.
      Утром первым проснулся отец от какого-то беспокойного внутреннего толчка. Он резко поднялся, разбудив тем самым Михаила Михайловича и рабочего Григория.
      Алексея Абакумова нигде не было.
      Одна лошадь мирно паслась неподалеку, стреноженная, и это почему-то смутило отца. У них было шесть лошадей, и обычно они свободно паслись ночь, иногда далеко уходя в поисках скудного корма. По утрам Алексей отыскивал их. Всего вероятнее, что он и теперь отправился собирать лошадей.
      - А где же тюк с провизией? - вдруг спросил Григорий.
      Он сразу очень испугался. Кроме начатого мешочка с сухарями, ничего не осталось. Мука, крупа, консервы, даже сахар были похищены. Исчезли винтовки (собственная любимая охотничья винтовка отца осталась), почти весь запас патронов и пороха, овес для лошадей, вся посуда (кроме одного котелка), одежда, одеяла. Все, что можно забрать, было забрано. Только тюки с образцами не тронул Алексей Абакумов.
      - Обокрал!- тонко закричал Григорий и расплакался.
      С потемневшим лицом Казаков стал грузить на единственную лошадь образцы.
      - Мы должны поспеть к лабазу раньше Алексея! - сказал отцу Михаил Михайлович.
      - Ой, не поспеем! - ужаснулся Григорий, размазывая по лицу слезы.
      Это был деревенский паренек, сибиряк, простодушный, старательный, но недалекий. С момента бегства Абакумова он испуганно и покорно ждал гибели и утонул в реке.
      Лабаз, где оставался весь запас провианта, предназначенный на обратный путь, находился километрах в полтораста вниз по течению Ыйдыги. Они прошли пешком эти полтораста километров за четыре дня, изодрав об острые камни сапоги, сразу надорвав силы. На лошадь нагрузили образцы, спальные мешки.
      Лабаз был устроен на высоте трех метров (выше деревьев не было, и эти еле нашли). Это был добротный сруб с помостом из накатника и крышей из двух слоев древесной коры, придавленной бревном. Вчетвером его делали полдня! Такой лабаз хорошо предохраняет продукты и от сырости, и от диких зверей. Людей опасаться не приходилось, местность была совершенно безлюдной. В лабазе был сложен запас провизии, а также мешки с овсом, кое-какие теплые вещи.
      Лабаз оказался разгромленным. Все, что в нем нашли, была свежая туша дикого оленя и пара гусей - подарок охотника, предателя и дезертира Абакумова.
      От разгромленного лабаза начался путь к смерти Казакова и Григория, страдный путь Черкасова.
      Ранняя в тот год пала зима - снег, дождь, леденящий ветер. Недоедание, а потом и голод, огромные, не по силам переходы (зима гнала), напряжение всех сил - и физических и духовных... Первым умер Казаков - от истощения, в полном сознании. Все четыре года Отечественной войны он был на фронте и уцелел, выжил, чтобы погибнуть в тайге.
      Черкасов с Григорием довезли его на лошади до креста землепроходцев и похоронили неподалеку.
      Григорий погиб, переправляясь вброд через реку. Еще раньше пала их единственная лошадь, сбив копыта, ослабев от бескормицы...
      - Так окончилась наша первая экспедиция на плато...- сказал отец.- Если бы мне тогда повстречать Алексея, я бы его убил! - добавил он.
      - А если бы... вы его встретили теперь? - нерешительно спросила Валя.
      - Право, не знаю... Теперь вряд ли.
      Я взглянул на Женю. Он ничего не сказал.
      В ту ночь отец долго не мог уснуть. Вставал, выходил покурить. Кудесник поцарапался к нам в дверь, и он его пустил, хотя, с тех пор как тот подрос, выгонял его из комнаты.
      Мне было очень жаль отца, но я не смел выразить свое сочувствие: еще оборвет, выругает. Я никогда не знал, как он поступит в том или другом случае. Не было между нами душевной близости. Тогда еще не было.
      Я лежал и думал, возьмет ли он завтра меня с собой? Я очень опасался, что останусь на станции.
      Так и вышло бы, если бы не Женя. Увидев, что я готов заплакать, он попросил отца взять меня с собой. Тот лишь махнул рукой, и я, приняв это за согласие, поспешил спрятаться заранее в вертолете. Взяли с собой, по ее настоятельной просьбе, и Валю Герасимову.
      Искали очень долго и безрезультатно.
      "Если сегодня не найдут, завтра могут меня не взять! - думал я горестно.
      Меня поташнивало, как всегда, в воздухе. Отец сидел в кабине, рядом с Ермаком, а Женя и Валя напротив меня.
      Опять внизу проплывали горы, реки, ущелья, пропасти, низкорослая серая тайга. Когда я уже потерял надежду, отец нашел то место...
      Так вот он, крест землепроходцев,- огромный, черный, угрюмый. От времени и непогоды он стал совсем трухлявым, но все еще крепко стоял на скале, на обрывистом берегу безымянной обмелевшей речки.
      Крест землепроходцев!.. Кто были эти люди, воздвигнувшие гигантский крест на суровом и непостижимом Севере? В честь чего они его воздвигли? Где сложили они свои кости, открыватели новых земель?
      Долго мы стояли в молчании. Над рекой стлался туман. Небо затянули серые, слоистые облака. Трава была мокра от инея. Кустарник облетел, его трепал ветер. Кривоствольные, уродливые лиственницы, покрытые мохом, свисающим как борода, потрясали искривленными ветвями. Возле станции лес был лучше, хотя плато лежало значительно севернее. Правда, наш лес находился под защитой высокого горного хребта, преграждающего путь северо-восточным ветрам.
      Вертолет стоял поодаль. По его обшивке стекали крупные капли растаявшей изморози, словно пот. Сумеречный был день, сумеречно было у всех на душе...
      Женя медленно пошел вдоль берега, ища могилу своего отца. Может, он хотел скрыть навернувшиеся слезы.
      Отец зорко огляделся.
      - Мы привалили к могиле камень, от зверей. Закопали не так уж глубоко сказал он,- здесь оттаивает не более метра. Дальше вечная мерзлота. Ищите камень! Я высек на нем имя и дату.
      - И поставили крест? - спросила Валя.
      - Нет. Крест я не ставил.
      - А там крест.- Валя протянула руку.
      Мы увидели могильный холм, придавленный осколком скалы и заросший увядшими стеблями трав и цветов. В изголовье стоял крест. Это был обыкновенный крест, который можно видеть на деревенских кладбищах.
      - Алексей...- удивленно протянул отец.- Больше некому! Вернулся и поставил крест. Следил ли он за нами? Или случайно наткнулся на могилу и прочел надпись...
      - И понял, что убил человека! - с негодованием заметила Валя.
      Она была тоже бледна, как и Женя. Может, прозябла.
      Мы сняли шапки. Женя уже не скрывал своих слез. Даже Ермак был расстроен...
      В небе кричали гуси, пронзительно и тревожно. Все птицы давно уже пролетели на юг, только гагары и гуси задержались. Уродливый лиственный лес то затихал ненадолго, будто прислушиваясь, то снова тряс ветвями, трещал, гудел. Он уже приготовился к зиме, к буранам. Густой слой слежавшихся мокрых листьев от ивово-ерникового подлеска прикрывал его корни словно бурым одеялом.
      Смеркалось. День стал совсем короток. Ермак с беспокойством посмотрел на небо и пошел к вертолету.
      - Оставьте меня здесь одного,- отрывисто проговорил Женя.
      - Не надо, Женя! - мягко запротестовал отец.- Ермак запеленгует это место. В другой раз доберешься сюда пораньше.
      Мы зашли в вертолет, а Женя еще постоял у могилы. Он хотел быть один.
      - Иди в кабину пилота,- сказал ему отец и, сев рядом со мной, вдруг крепко прижал меня к себе.
      Он так редко ласкал меня, что у меня даже слезы выступили.
      На плато мы вернулись, когда уже совсем стемнело. Хорошо, что наши догадались получше осветить площадку для посадки. Кудесник радостно залаял и ухитрился лизнуть меня в щеку, когда я нагнулся к нему.
      Глава двенадцатая
      ВЕЛИКАЯ ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ
      "Настало утро, настал полдень, и солнце не взошло..." В этой фразе есть что-то библейское, мифическое. Но она означает лишь, что настала великая полярная ночь. Странное ощущение, когда проснешься после ночного сна и с удивлением думаешь: не рассветет ни сегодня, ни завтра. Тому, кто не знает полярной ночи, сразу скажу, что тьма не была полной. Даже когда не было луны, светили звезды. Никогда не думал, что звезды могут быть такими яркими, могут светить. И почти каждый день (ночь?) играли сполохи. Полярные сияния распускали по небу ослепительный павлиний хвост. Или вдруг спускался, касаясь гор, огромный, в полнеба, театральный занавес причудливых, ярчайших красок. Занавес падал тяжелыми складками, то сдвигаясь, то раздвигаясь, окрашиваясь поочередно во все цвета радуги. Невольно искали глаза исполинских артистов, великанов, под стать фантасмагорическому занавесу.
      Почему-то преследовало ощущение, что ты попал в сказочный мир. В детстве мне подарили сказки Топпелиуса, и я зачитывался ими. Из-за ближайшего утеса могла выйти Звездоглазка. Этот край наверняка посещали единороги. А может, в здешних горах жили гномы, и под музыку Грига, если повезет, увидишь их шествие. А может, рядом, вон за той горой, живут люди с глазами посреди груди, как уверяли древние землепроходцы.
      Неведомые, незнаемые места... Здесь могло произойти что угодно.
      Я удивлялся, как спокойно, не ожидая никаких чудес, жили и трудились взрослые...
      Отец говорил, что наука - это исследования, исследования и снова исследования, пока груду накопленных фактов не озарит молния вывода.
      Работы было много, особенно у Жени. Программа работ по Международному геофизическому году требовала по крайней мере трех геофизиков, а Женя был один. Поэтому в наблюдения по геофизике включились все научные сотрудники. Это называлось, как и у моряков,- нести вахту.
      Я очень любил бывать в "святилище" Жени - геомагнитном и геофизическом павильоне. Там была аппаратура.
      Ничего-то я в ней не понимал! Была камера "С-180" для фотографирования полярных сияний. На кинопленке фиксировалась полная картина полярных сияний, начиная от первой слабой вспышки света в темном небе до1 полного затухания. Женя давал мне просматривать пленку. Там были точнейшие (на одном миллиметре до шестисот штрихов!) спектрографы, которые, отмечая изменения спектра, должны были раскрыть физику явления. В облачные ночи высокие слои атмосферы просматривал локатор. Какие-то камеры с наклонными пультами, зеркалами в полметра диаметром, столь хрупкими, что страшно до них было дотронуться пальцем. Больше всего было всяких автоматических действующих самописцев, хронометров.
      Механик Бехлер был тоже частым гостем в научном павильоне. Когда в камере "С-180" сломалась решающая деталь, Борис Карлович выточил вручную напильником уникальную шестерню. В цементных нишах стояли загадочные приборы, улавливающие частицы, приносящиеся на землю из космоса.
      Но самой большой гордостью Жени был нейтронный монитор.
      Женя сказал о нем так: "Позволяет исследовать составляющую космического излучения, обследующую малой энергией". Вы что-нибудь поняли? Я - ничего!
      Был там и прибор, регистрирующий колебания земной коры, но, кажется, никаких колебаний на плато не наблюдалось. Этот прибор назывался "сейсмическая установка".
      Во всех разговорах ученых часто употреблялось слово полюс. Плато находилось к полюсу ближе, нежели к Москве или к Иркутску. Это завораживающее слово я слышал (ей-богу, без преувеличения!) по сто раз за день.
      Магнитный полюс, географический, геомагнитный, полюс относительной недоступности, полюс холода (по счастью, он лежал не у нас), полюс ветров... Слово это было символом дерзаний, символом исследования загадочной. и непостижимой Земли, которую только еще предстояло узнать.
      Материалы, полученные в Жениной лаборатории, должны были поступать к ученым всего мира.
      Октябрь отец провел в домике на леднике. Отправляясь на ледник, он спросил меня: пойду ли я с ним или останусь на станции? Я с чистой совестью предпочел остаться на станции и даже радовался его отсутствию.
      Учителем моим на этот месяц стал Женя, а с ним гораздо веселее заниматься. Вообще я чувствовал себя без отца свободнее. Нам сбросили мешок с почтой, и там было мне два письма от бабушки. Она писала, что здорова, скучает обо мне, а маме писать некогда. Потом шла масса наказов и советов. В конце письма сообщалось о дебюте мамы. Мама не имела успеха... Теперь она готовится выступать в новой пьесе какого-то молодого драматурга, который восхищался ее игрой. Бабушка забыла написать папе привет.
      В свободное от занятий и работы время мы все ходили на лыжах, бегали на коньках по замерзшей Ыйдыге, катались вместе с эскимосиками на санках. После ужина собирались в кают-компании, пели хором, танцевали, слушали радио, разговаривали, спорили.
      Чаще всего велись серьезные научные беседы, из которых я понимал десятую часть. Все же кое-что понимал. Так, например, я понял наконец, почему Ангелина Ефимовна отправилась на это плато. Все же она была доктор наук и, как другие профессора ее возраста, могла бы спокойно заведовать кафедрой в университете и жить в своей удобной квартире в центре Москвы.
      Я думал сначала, что она только из-за вулкана поехала в эту экспедицию, но оказалось, что вулкан интересовал ее между прочим. Профессор Кучеринер была одним из основоположников совершенно новой науки - геотермики: науки о тепле Земли.
      Ангелина Ефимовна говорила, что в поисках новой энергии человечество пошло не по тому пути. Самая мирная, самая безобидная энергия - это энергия тепла Земли. Неисчислимые выгоды сулит она. В любом месте земного шара можно сооружать геотермические станции, которые будут превращать тепловую энергию в электрическую и не иссякнут, пока на Земле есть жизнь. И не нужны для этого всякие реакторы и дорогостоящие устройства, не нужно загораживаться толстыми бетонными и свинцовыми стенами, а потом ломать голову над тем, куда деть опасные радиоактивные отходы.
      Даровая энергия, мощная и практически неиссякаемая, потому что человечеству ее не^пережить,- у нас под ногами, только надо ее взять! В чем-то мечты профессора Кучеринер совпадали с мечтами моего отца, Жени Казакова и Вали (это их всех и объединяло). Воздействовать внутренним планетарным теплом на климат, погоду, растопить вечные льды, сместить полюсы холода, укротить горячее дыхание Земли... Отец утверждал, что это возможно, но обязательно потребуется предварительный физико-географический анализ последствий изменения климата Земли.
      Подземный океан горячей воды во многих местах прорывается наружу. Ангелина Ефимовна уже нашла множество теплых ручейков, которые, как и озеро на плато, не замерзали зимой. Источники эти, в большинстве радиоактивные, несли следы сложных процессов там, в недрах Земли, где вода нагревалась, как в гигантском самоваре. Ангелина Ефимовна и была занята изучением этих горячих источников.
      В первый год плато баловало нас: летом почти не было комаров. Помню, об этом много было споров. Кажется, никто так и не смог объяснить, почему комары и всякий другой гнус избегали эту местность. Нам это было, разумеется, на руку. Короткая осень была ясна и прозрачна.
      Но в конце октября мы узнали, какие здесь бывают бураны.
      Со страшной силой ветер нес снег, почти параллельно земле; сбивал с ног даже мужчин. Валю не пустили на метеоплощадку. Пошли Женя и Бехлер, держась за натянутый канат. Они еле довели наблюдения до конца. И долго потом никак не могли отдышаться. Мы очень боялись, чтобы не снесло палатку эскимосов. Но, занесенная сугробами снега, она устояла. В нашем доме было тепло и уютно. Поужинав в тот вечер кое-чем (плита не топилась: дым гнало обратно), мы, как всегда, собрались в кают-компании. Валя казалась расстроенной чем-то и поглядывала на меня неодобрительно. Я не мог понять почему.
      Наконец она не выдержала и со своей обычной прямотой спросила у меня:
      - А Дмитрий Николаевич сейчас не боится там один?
      - Боится... папа? - Я удивленно посмотрел на нее.
      - Что тебя удивляет?
      - Разве взрослые боятся?
      - Когда человек один, всегда как-то страшно,- серьезно произнесла Валя.- Ты бы хоть Кудесника своего послал с отцом.
      Я смутился. Почему-то я ни разу не подумал, что отцу боязно или тоскливо одному. Он звал меня с собой, а я отказался. Предпочел быть там, где веселее.
      Той ночью, лежа с Кудесником на папиной постели, я думал о своих родителях. Думал о маме, которая в Москве и уже не знает никаких буранов. Добьется ли она славы? Отчего первое выступление ее было неудачным? Думал об отце. Мне было теперь совестно, что я отказался с ним ехать. Какой ураган... А вдруг снесет дом на леднике и он покатится прямо в пропасть? Ветер выл за стенами, как сотни голодных псов. И я никак не мог заснуть от тревоги и тоски. Засыпая уже под утро - условное утро, потому что та же темная, непроницаемая ночь была за окном,- я решил, что в следующий раз непременно "поеду на ледник с папой. Мне было стыдно. И я вдруг подумал, что бабушка ошибалась в папе, как ошибалась, впрочем, и в дочери. Ведь мама отнюдь не Клара Копперфильд!
      Ураган бушевал шесть суток. А потом стало тихо, ясно, взошла полная луна. Ермак на вертолете слетал за отцом. Я очень соскучился по отцу и был рад его возвращению.
      До Нового года не произошло ничего особенного, никаких событий. Ермак в полнолуние летал в Магадан и доставил почту и посылки, а также личные заказы. Особенно много просил купить Кэулькут. Он дал целый список вещей. Отец случайно видел этот список и удивился, потому что это все на станции было. Но Кэулькут сказал, что хочет иметь свое собственное.
      Одно событие все же произошло: заболел наш кок. Он, наверное, простудился, когда разгоряченный выскакивал из камбуза наружу. Отец, немного понимающий в медицине, нашел у него воспаление легких и сам делал ему уколы пенициллина. Все поочередно дежурили у постели бедняги Гарри. И я тоже. Я сидел возле него и читал. Гарри бредил. И не такая уж высокая температура была у него - всего 38, а он уже никого не узнавал.
      - Эй, на корабле! - орал он на весь дом.- Не видели вы Белого кита? Людей в мою лодку!.. Ударим кость о кость!.. Кто там пилит старые челюсти? Нужно вскрыть трюм и выкатить бочки! Дьявольщина!.. Убрать брамсели!.. Гей! Где мой гарпун?.. Квикег умирает, но не сдается!.. Стыд и позор! Якоря вот-вот сорвутся: Странные ужимки... На кой черт сдался мне этот шоколад?.. Поддался!.. Табань, табань!.. Белый кит плюет черной кровью...
      - Какой странный бред! - сказала Ангелина Ефимовна. Она стояла в дверях. Отец, кипятивший шприц, обернулся к ней и в знак согласия кивнул головой. Мне почему-то стало смешно.
      ,- Это он из "Моби Дика", кроме, где про шоколад... Раскаивается, зачем украл.
      - "Моби Дик"? - удивилась Кучеринер.
      - Ну да. Капитан при расставании подарил ему эту книгу, и Гарри все перечитывал ее, хотел понять смысл подарка. Потому и заболел, что перечитывал ее уже в третий раз. Я один еле осилил!
      - Чушь! - оборвал меня отец.- Заболел потому, что простудился.
      Помогли ли уход и уколы, здоровый организм или отдых от "Моби Дика", но только Гарри поправился. Похудевший, побледневший, со взъерошенными рыжеватыми волосами, он вернулся в свой камбуз. Я пошел помогать ему, так как Мария была занята мытьем склянок для бесконечных анализов воды из теплых источников.
      - Твой отец спас мне жизнь! - проникновенно сказал Гарри Посуда так и летала в его ловких, как у жонглера, руках. Я чистил картошку и вопросительно взглянул на него.
      - Мне казалось, что я ухожу на дно моря от этого проклятого кита. Еще бы немного, и я захлебнулся. Но твой отец вовремя привел меня в чувство... Ты больше не видел того человека? Помнишь, ты рассказывал...
      - Алексея Абакумова?
      - Ну да.
      - Не видел. Он ушел с этих мест.
      - Не думаю.
      - Ты что-нибудь знаешь, Гарри?
      - Только то, что наш Кэулькут пошел на охоту с огромным мешком, набитым всяким добром, даже настенными часами-ходиками, а вернулся с пачкой выделанных мехов. Как фокусник, да?
      Я вздрогнул. Последнее время страхи оставили меня. И вот... значит, Кэулькут снова встретился с ним! Ходил менять ходики... Вот для кого был предназначен список вещей!..
      Я долго думал, как быть. Перед сном, когда мы остались с папой вдвоем, я все рассказал ему.
      - Почему ты не рассказал раньше про Кэулькута?
      - Я обещал ему.
      - А теперь?
      - Ложное обещание. А если Абакумов сделает зло?
      - Ты хорошо поступил, что рассказал.
      Отец, видимо, посоветовался обо всем с Ермаком и Женей. Они вызвали Кэулькута и долго убеждали его в чем-то - наверное, сказать, где скрывается Абакумов. Но Кэулькут отказался наотрез.
      - Я обещал! - твердил он.
      Кэулькут умел держать слово. Я думал, что он рассердится на меня, но он по-прежнему обращался со мной ласково, как и со своими детьми. Только больше никогда ничего не рассказывал. Это было немного обидно.
      И снова ожили страхи. Проклятый Абакумов снился мне в кошмарах чуть ли не каждую ночь.
      Я орал во сне как оглашенный, отец будил меня и иногда брал к себе в постель, как маленького, так как я весь трясся. Наяву я не боялся, потому что был всегда с людьми.
      Мы очень весело встретили Новый год. Гарри обещал удивить нас и удивил, наготовив всяких чудес,- просто превзошел самого себя. И мы все выпили за его здоровье.
      Ермак организовал вечер самодеятельности. Каждый обязан был выступить с каким-нибудь номером, а кто ничего не умел, должен петь в хоре. Валя вместе с Гарри сплясали матросский танец, Женя спел несколько неаполитанских песен (у него оказался хороший тенор), Ермак сыграл на гавайской гитаре, Гарри- на балалайке (просто виртуозно!), Ангелина Ефимовна замечательно прочла "Флейту-позвоночник" Маяковского, отец показал несколько фокусов, которые он освоил еще в детстве. Но самый большой успех достался мне. Я переоделся Гекльберри Финном (порванная соломенная шляпа, Гаррины клетчатые брюки на одной подтяжке и старая рубаха Бехлера с засученными по плечо рукавами) и прочел наизусть пятую главу. Все умирали со смеху и прочили мне большое артистическое будущее.