- Обещал. Он, конечно, рад избавиться от тестя. Он же его ненавидит.
      Я подумал и решил, что Алексею Харитоновичу здесь будет лучше. Свободнее. Он ведь - я знал это - очень жалел об Абакумовской заимке, где прожил десять лет. Опять огород разведет, будет всю обсерваторию свежими овощами снабжать. А дочь Абакумов потерял. Нашел, чтобы потерять. И потому душа его скорбела... Словно старый одинокий Жан Вальжан, покинутый неблагодарной Козеттой.
      Но до отъезда Алексея Харитоновича с плато произошло давно ожидаемое событие: собрание, на котором коллектив обсерватории наконец высказал все, что он думает о своем директоре.
      Перед собранием все очень волновались. Хотя у каждого "накипело", все же до последнего момента не были уверены, что выскажутся до конца и на этот раз.
      Я выступать не собирался. Во-первых, это было просто неловко, не говоря о том, что обида и оскорбленное самолюбие могли меня сделать несправедливым. Во-вторых, я был всего лишь лаборант и тоже хотел послушать, что будут говорить ученые.
      Тон задали не выступления, а вопросы. Едва директор обсерватории окончил отчетный доклад, как метеоролог Олег Краснов, который терпеть не мог Женю, задал ему прямо в лоб жгучий вопрос: "Правда ли, что товарищ Казаков два года назад фальсифицировал научные факты, скрыл истину (от волнения Олег выкрикнул это фальцетом), чтобы только не опровергнуть теорию своего шефа?"
      Наступила гробовая тишина. Марк вздохнул.
      Кают-компания была переполнена, хотя ее давно уже удлинили за счет соседних комнат. Все почему-то оделись, как на банкет. Марк, чуть подавшись вперед, ждал, что ответит Женя. Мы сидели рядом - Марк и я - сбоку, у шкафов с книгами.
      Женя задумчиво посмотрел на Краснова. Как ни странно, он не рассердился, не вспылил, не сказал, что-нибудь вроде: "Это вас не касается", но в глазах его появилась тоска, выражение затравленности. Должно быть, он вспомнил другое собрание, в Москве, по этому же поводу.
      - Да, это правда,- сказал Женя спокойно.- Этот вопрос уже обсуждался в свое время. И даже в Академии наук. Хотят ли коллеги еще раз поставить на обсуждение этот вопрос?
      - Раз обсуждался, зачем же...- буркнул парторг Бирюков.
      - Удовлетворяет ли мой ответ Олега Константиновича? - осведомился Женя.
      Ответ удовлетворял Олега Константиновича вполне.
      Было еще несколько вопросов, заданных самым враждебным тоном. Например, почему Казаков вычеркнул из плана комплексную научную тему, которую сотрудники вели сообща.
      Атмосфера заметно накалялась. Должно быть, Женечка ощутительно почувствовал отсутствие Вали Герасимовой, которая так умела смягчать. Следующий вопрос задал Марк:
      - Говорят, вы создали за время работы на плато какую-то теорию... Не могли бы вы рассказать...
      - Я тоже хотел задать этот вопрос, но в несколько иной форме,- перебил Марка Игорь Дашков,- Сформулируем его так: верно ли, что ваша новоявленная теория объясняет и обобщает факты, собранные коллективом обсерватории?
      Выпад Игоря Женя игнорировал, он смотрел на Марка. Самые противоречивые чувства как волны прошли по его лицу. Он колебался. Наконец он сказал как бы Марку:
      - Да, я за время пребывания на плато создал не то что теорию... слишком громко сказано, но гипотезу. Статья, где излагается моя гипотеза, должна этими днями появиться в очередном номере "Известий Академии наук СССР".
      - Почему же мы ничего не знаем об этом? - резко спросил Иннокентий Трифонович. Он был бледен и хмурился. Может, чувствовал, что сам был не на высоте, как парторг?
      - О чем? - Женя явно насмехался.
      - Об этой гипотезе, о статье, черт возьми?!
      - А почему вы должны об этом знать?
      По кают-компании прокатился негодующий гул.
      - Но вы на здешнем материале построили вашу гипотезу,- холодно напомнил Леша Гурвич.
      - На здешнем, но я на плато работаю вторично. Гипотеза - результат моих размышлений и выводов за все семь лет!
      - Вы пользовались в своей статье расчетами сотрудников? - спросил Леша.
      Женя дерзко усмехнулся:
      - Простите, но все расчеты я произвел сам. Даже диаграммы, изотермы сам вычертил.
      - Какая же гипотеза? - вырвалось невольно у меня.- Если я, конечно, пойму!
      - Поймешь. Ничего сложного в ней нет!
      Женя обвел собрание- насмешливым и недоброжелательным взглядом. И встретил только одну неприязнь. Коллектив дружно ненавидел своего молодого директора. Лишь я один, как ни странно, не испытывал к нему никакой неприязни. Ведь это был Женя Казаков, которого я любил, когда он - одинокий, угрюмый подросток - приходил к нам в семью за теплом и лаской. Тогда угрюмость его таяла, и он становился таким веселым, непосредственным и обаятельным, что его нельзя было не любить.
      Женя коротко и понятно изложил свою гипотезу образования материков. Не буду здесь подробно излагать ее. Интересующиеся могут прочесть статью Жени в "Известиях Академии наук".
      Женя предположил, что вода, проникая в недра коры, где температура доходит до 450 градусов (температура критического состояния растворов), освобождается от растворенных в ней веществ и в виде перегретого пара поднимается выше, где лежит критическая температура чистой воды. Здесь она становится жидкой, снова забирает и растворяет минеральные вещества и вновь опускается с ними. Вечная циркуляция воды в земной коре. И поскольку изотермы (кривая, соединяющая точки с одинаковой температурой) критического состояния воды и ее растворов опоясывают весь земной шар, то вблизи этой воображаемой кривой отложится вполне реальная и осязаемая оболочка с целым рядом особых свойств. Породы в нем должны достичь очень высокой прочности.
      - Но ведь именно этим и характеризуется слой Мохоровичича! - вскрикнул кто-то из бородачей геологов.
      - Совершенно верно,- холодно сказал Женя,- моя гипотеза объясняет появление слоя Мохоровичича, как, впрочем, и слоя Конрада, отделяющего граниты от базальтов. Объясняет и то, что до сих пор объяснить было трудно: почему земная кора материков гораздо мощнее, чем под дном океана.
      - Круговорот воды и круговорот вещества, который обновляет материки? заинтересованно вставил Игорь Дашков, нервно теребя свою голландскую бородку.
      - Материки целиком смываются за какие-нибудь десять миллионов лет и за столько же лет обновляются. Тонкий слой коры под океаном тоже обновляется и формируется благодаря вертикальной циркуляции воды.
      - Но может ли вода проникнуть на такую огромную глубину-к самой нижней границе коры? - спросил Краснов, жмурясь. Лицо его покрылось красными пятнами, руки заметно дрожали, и он их спрятал.- Ведь на пути воды лежат и плотные породы, и каменные массивы невероятной толщины?
      Женя пожал плечами.
      - Конечно, может. Ведь абсолютно непроницаемых пород нет.
      Женю буквально закидали вопросами, и я уже думал, что все обойдется. Но не обошлось. Ничего они ему не простили.
      - Какое глубочайшее пренебрежение к коллективу,- гневно говорил Игорь Дашков. Он был просто вне себя. Жилы на его висках набрякли, под обветренными щеками ходили желваки.- Товарищ Казаков нас просто не считает за ученых. Когда он вычеркнул из плана тему самостоятельного комплексного исследования и низвел сотрудников обсерватории до "фабрики данных", он это показал достаточно ясно. Кстати, эта тема касалась глубинных разломов земной коры... Сам он все это время работает над созданием своей гипотезы (остроумной, не спорю), но совершенно один, не привлекая к ней коллектив, ни с кем не советуясь, даже не ставя в известность. Какой глубочайший эгоцентризм!
      Слово брали один за одним (собрание вел Иннокентий Трифонович), и все крыли Женю. Ох и крыли! Женя сидел бледный, злой, ощетинившийся. Серо-синие глаза его от бешенства потемнели. Волосы, в начале собрания тщательно зачесанные назад, спутались и торчали вихрами, как у мальчишки; крупный, красивый рот кривился. Как хорошо, что в этот горький для него час здесь не было Лизы...
      Мне невольно вспомнилось, как семь лет назад в этой же кают-компании решалась судьба Абакумова. Как Женя безжалостно требовал предать его суду. Как он до того разошелся, что обвинил сотрудников полярной станции в укрывательстве преступника. Однако его правда чуть ли не оборачивалась ложью, так как он не понимал и не желал понять нового Абакумова, к которому вчерашняя правда уже не подходила. И жизнь показала, что правы были те, которые мыслили гуманно.
      А теперь Женю самого судил коллектив обсерватории. Только теперь коллектив играл ту роль, что тогда исполнял Женя, и, кажется, их тоже занесло, как тогда Женю.
      Женя был один и остро чувствовал это. Все против одного. Всё-всё ему припомнили. Они хрипели, перечисляя одну его вину за другой. А потом слово попросил Марк.
      Марк вышел, остановился рядом с кафедрой, невысокий, худенький, и грустно обвел всех светлыми, серыми глазами.
      - Я внимательно слушал вас всех,- начал он,- в отдельности каждый как будто прав, но все вместе вы не правы. Вы увлеклись своей неприязнью к Казакову и забыли главное, что Казаков талантлив...
      - Ну и что из этого? - злобно выкрикнул Краснов.
      - Как что? - удивился Марк.- Это же самое главное! Что толку, если человек предупредителен, не забывает спросить, как ваше здоровье, умеет ладить как с подчиненными, так и вышестоящими, но при этом бездарен, как высохший пень. По-моему, пусть лучше у него будет не знаю какой плохой характер, лишь бы человек был талантлив и от него был толк в том деле, которое он делает.
      Конечно, Евгений Михайлович эгоцентричен, как вы говорите. Попросту эгоист. Не ставит вас ни в грош. Так заставьте его считаться с вами. Пусть он восхищается вашими гипотезами, как невольно, я ведь видел, восхищались вы. Пусть не гипотезами - не всем дано их творить, но хоть своеобразными мыслями. В Казакове слишком много индивидуальности, это правда...
      - Индивидуализма! - выкрикнул Краснов.
      - ...Но в вас, товарищи, слишком мало! Он низвел вас до уровня "фабрики данных". Как же вы позволили это с вами проделать? Бывший директор обсерватории профессор Кучеринер прилагала все силы, чтобы вырастить из вас настоящих ученых. Простите, но мне это кажется чепухой. Настоящего ученого, композитора, поэта не выращивают. Они сами родятся и сами вырастают. Чем талантливее человек, тем он могущественнее духовно!
      Интересно также, почему вы до этого дня молчали? Если бы кто-то из вас не привез из отпуска слухи о неприятностях у Казакова, о том, что он уже раз споткнулся - и это вам придало храбрости,- вы бы так и не осмелились высказать все ему в глаза. Вас не устраивает такой директор, как Казаков? Почему же вы тогда терпите и критикуете только исподтишка? Почему не потребуете другого директора, который не ущемлял бы ваше самолюбие? И вот что я еще скажу. Когда приедет этот другой директор - кто бы он ни был,- ему никогда не удастся сделать из Евгения Казакова только регистратора наблюдений. Из него - не удастся. Что касается отношения директора с коллективом, то, если он вас не устраивает, требуйте другого директора.
      На этом Марк окончил свою речь, вызвав всеобщее негодование - и директора, и коллектива. А меня вдруг, ни к селу ни к городу, разобрал неудержимый смех. На меня смотрели с удивлением, а Ведерников даже красноречивым жестом покрутил возле виска. После речи Марка собрание решило, что пора "закругляться". Постановили: отчетный доклад и проделанную работу признать удовлетворительными, а Жене принять критику к сведению.
      Когда мы с Марком вернулись в нашу комнату, я дал себе волю и вдоволь нахохотался. Марк никак не мог понять, что именно мне так смешно, и, подумав, сказал: "Тю!" Потом размечтался, как мы станем астрономами и "может, нам доведется поработать на Луне!" Вообще-то это было соблазнительно! Черт побери! А то, что меня интересовала Земля, всякие планетарные процессы в глубине,- так астрономия, современная астрономия, могла помочь постигнуть эти процессы.
      Перед сном я перечитал письма, полученные еще с утренней почтой и прочитанные в течение дня раз десять. Среди писем было и от Гарри Боцманова. Мы его прочли вслух вместе с Марком. Хотите, приведу его полностью? Вот оно:
      "Дорогой Коля! Пишет тебе самый счастливый человек на Земле - Гарри Боцманов, кок с антарктической станции на острове Грина. Я нашел-таки своего профессора Черкасова...
      Но расскажу все по порядку, как в тех романах, что ты мне когда-то рассказывал мальчиком. Я благополучно добрался до Одессы и нашел китобоя, где меня с нетерпением ждали мои друзья-моряки. Их скучный нафталинный кок тотчас уступил мне свое место на камбузе, и в тот же вечер я накормил братву пельменями по-сибирски (добавки сколько хочешь!). А после ужина мы устроили на палубе такое веселье, так отплясывали "яблочко", гопак и твист, что сам капитан и сказал: "Вот это кок!"
      Настало время, и наш "Мурманец" вместе с китобойной флотилией вышел в рейс.
      Хотя я настоящий моряк, но экватор пересекал впервые, потому братва меня выкупала, а Нептун с бородой до колен преподнес мне "диплом". Вот смеху-то было! Увидал я и белого кита, хотите верьте, хотите нет. Как заорали из марсовой бочки: "Кит на лине!" - я сразу подумал: это будет белый кит! Мне же напророчил встречу с ним покойный капитан "Мурманца". А его книгу "Моби Дик, или Белый кит" я до сих пор вожу с собой. Храню как зеницу ока. И что же вы думали? На лине белый кит! Гарпунеры сказывали, что за всю жизнь не встречали кита альбиноса, но я-то знал: это для меня!
      Уж гонялись за ним, за белым китом. Сначала за ним, а потом от него. Потому что этот современный Моби Дик так разъярился, что страшно смотреть. Как стукнет головой по обшивке "Мурманца", как стукнет! Полный назад! Удар пришелся где-то в носовой части. Это еще полбеды. Главное, чтобы в винт не попал. Голова белого кита что скала. Натерпелись мы страху. Вдруг он повернулся к нам задом и словно растаял, больше мы его не видели. Мистика, да и только!
      А обыкновенных китов набили сколько хочешь. Пока братва охотилась на китов, я готовил им разные блюда и ломал голову, как добраться до Черкасова. По воде ведь не побежишь сотни километров? И опять мне повезло. До чего же я везучий человек!
      Вызывает капитан - директор всей флотилии - к аппарату нашего капитана. Дескать, так и так, дается "Мурманцу" боевое задание: идти на юг в район кромки льда в дальнюю разведку. А коль идем мы на юг к Антарктиде, свалили нам всю почту для зимовщиков. Тюки с газетами и письмами, горы ящиков и бочек. Понимаешь? Погрузка окончена, капитан-директор отдает нам приказ по радио: "Полным ходом на юг до кромки льда".
      Пока выясняли насчет китовых стад, я места себе не находил: выйдет мой номер или сорвется? Но недаром я родился в сорочке: остановились у припайного льда острова Грина. Я чуть не в ноги капитану: "Разрешите сойти на берег, дружок у меня здесь работает". Засмеялся капитан: "А среди пингвинов у тебя нет, случаем, знакомых?", но разрешил.
      Когда профессор Черкасов увидел меня, то рыдал, как ребенок. Я ему в унисон. Обнялись и плачем в три ручья. Потом он меня познакомил со всеми честь честью и приказал ихнему старику коку подавать на стол все, что только имеется. Однако я отверг это угощение, потому что мне не до него было.
      "Не за угощением я сюда к вам добрался от одного полюса к другому,сказал я Дмитрию Николаевичу,- что хотят, пусть со мной делают, хоть судят военно-полевым судом, но я вас нашел и я вас не оставлю".
      Профессор аж затылок зачесал, понял, что добром я отсюда не уеду. И развил он тогда деятельность в радиорубке - двух радистов загонял, но своего добился: меня оставили коком в Антарктиде, а ихний кок заменил меня на "Мурманце". Он и не особо упирался: внук у него в Одессе народился, и уж очень ему хотелось того внука повидать.
      Братва меня теперь почтет изменником, я даже не осмелился за своими вещами явиться на "Мурманец" - ребята ездили. Неловко, что и говорить. Сукин сын я, и больше ничего.
      Письмо это я пересылаю уже не с "Мурманцем"-его давно и след простыл,а с самолетом, который полетит сначала в Мирный, потом в Москву.
      Я уже со всеми на станции подружился. Очень хорошие здесь люди! Днем я их кормлю, стараюсь, чтобы повкуснее приготовить, а вечером смешу. И на балалайке играю, и морские песни пою, и пляшу. Вчера дорогой мой профессор так смеялся, до коликов в боку, а потом вдруг ему взгрустнулось, и он говорит: "Может, и Ермак был бы жив, если бы я сразу взял тебя с собой... Не могу себе простить".
      Очень мне были приятны эти его слова. Высшая награда.
      А на могиле Ермака я бываю чуть ли не каждый день. Оттуда виден весь океан".
      Глава двадцатая
      СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ
      Три года в Москве протекли, как река - порожистая, неспокойная, неподходящая для судоходства...
      Сегодня у нас гости. Лишь самые близкие друзья. Придет Марк с Ниной, Ангелина Ефимовна с Фомой Сергеевичем, Николай Иванович Успенский и профессор Герасимов, молодой доктор наук Евгений Михайлович Казаков с Лизой (надо строго поговорить с Таней, чтобы не дерзила ей. И за что она только невзлюбила Лизу?). Придет Гарри Боцманов, веселый кок. У него отпуск. Гарри опять работает на "Мурманце". Отходчивые моряки простили ему бегство в Антарктиду, откуда он целый год осыпал их письмами с описанием самых невероятных приключений.
      Папа хочет о чем-то посоветоваться с друзьями. Нашел когда советоваться. Сегодня годовщина его свадьбы и можно было бы просто повеселиться.
      Да, год назад профессор Черкасов женился на бывшей своей ученице, вдове погибшего друга, Вале Герасимовой.
      Когда отец смущенно сказал мне, что женится на Вале, я совсем не удивился, только обрадовался. Что-то в этом роде я подозревал давно. Его она любила со студенческой скамьи.
      Я заглянул в столовую, кухню. Бабушка, Валя, Таня подняли кутерьму, готовясь к приему гостей.
      - Я иду в город,- сказал я,- будут поручения? Поручения, конечно, нашлись, и столь разнообразные, что я их тотчас же перепутал.
      - Валя, напиши ему на бумажке, он же забудет! - сказала потная, захлопотанная бабушка.
      - Я пойду с тобой, Коля? - спросила Таня.
      - Нет, не пойдешь. Кстати, зайди-ка ко мне. Надо поговорить.
      - Может, не надо? - вздохнула Таня.- Я не буду с ней совсем разговаривать, так что не нагрублю. Не бойся.
      - Вот еще мне телепат! - проворчал я.
      - Что такое телепат? - лукаво осведомилась Таня.
      Она сильно растет, стала длинноногая, неуклюжая и смешная. Досталось мне с ней хлопот! Месяца не проходит, как вызывают в школу: очередная выходка. Но к ней относятся хорошо - Таня королева школьной самодеятельности.
      Записка написана - длинный список! В кармане две авоськи. Зайду в магазин на обратном пути.
      Я выхожу из метро и иду знакомыми улицами, по привычному маршруту, останавливаюсь невольно у каждой афиши. Но теперь мне будет не до театров. Последний год в университете. Будущей весной выпускные экзамены, защита диплома.
      Марк тогда же соблазнил меня, и я пошел за ним на астрономический. Очень уж хотелось учиться вместе. Астрономия мне всегда нравилась. Я тогда оказался на курс впереди, и Марк (с моей помощью) за год одолел два курса. Мы в тот год все вместе ездили на Ветлугу. Марк с Ниной, бабушка, Танюшка и я. Женщины не мешали нам заниматься, и я подготовил Марка на "отлично".
      На плато жизнь идет своим чередом.
      Я переписываюсь с Алексеем Харитоновичем. В отпуск он приезжал в Москву. Всем нашим Абакумов очень понравился.
      В долине Белых Гусей, где он заведует метеостанцией, развели чудесный огород. В обсерватории теперь всегда свежие овощи. Прошлым летом им расширили штат - прислали еще одного наблюдателя. Теперь наблюдения производятся не три раза в сутки, а пять.
      Поселок Черкасский, говорят, скоро станет городом.
      А Барабаш - помните, фельдшер Фома Егорович - женился. Не выдержал одиночества.
      Приезжал в Москву Сергей Авессаломов с женой повидаться с сестренкой. Он очень похорошел, как всегда хорошеют счастливые люди.
      Сергей мечтает стать лесничим. Он заканчивает вечернюю школу и собирается поступить на заочное отделение Московского лесотехнического института. Таня отнеслась к нему сдержанно. Бабушка даже расстроилась: "Ведь родной брат!" Кажется, я единственный человек, которого Таня слушается беспрекословно и безоговорочно.
      Что-то все мои друзья женятся. Даже приятель Костик из нашего подъезда, моложе меня на два года, и тот женился.
      Я женюсь не скоро. Если вообще женюсь. Боюсь, что я из породы однолюбов...
      Я прошел мимо обелиска в честь покорителей космоса и вошел в дом 7, на Звездном бульваре. Поднялся на четвертый этаж и позвонил. Мама отперла не сразу. Вид у нее был сонный, наверное, дремала.
      - Хлеба купил? - спросила она.
      Я кивнул и, пройдя в кухню, стал выгружать на неубранный, с зачерствевшими крошками стол батоны, яблоки, молоко.
      - Чаю хочешь? - спросил я.
      - Выпью, пожалуй.
      Я живо вскипятил чай и подал на стол в ее комнате. Пока вода нагревалась, я стер пыль и подмел пол. По средам к маме приходит убирать женщина из комбината бытовых услуг, но дня через два уже всюду пыль и сор.
      Как всегда, по утрам у мамы под глазами мешки. Больные почки. Но она и не думает себя беречь.
      За чаем она рассказала, что ей дают главную роль, очень выигрышную, в новой переводной пьесе, что режиссер очень ею доволен, не как этот брюзга Гамон-Гамана.
      Это правда. Давид Львович требует от актера творчества, поисков и помогает ему в этих поисках, помогает развить индивидуальность, непохожесть. И он был недоволен мамой.
      Мама была еще не причесана и не умыта. На ней был шелковый мятый халат и туфли на босу ногу. Конечно, она до меня ничего не ела. Репетиции сегодня у нее не было, и, не приди я, она провалялась бы в кровати до вечера. Читала бы Агату Кристи на английском языке, пила крепкий чай и горько раздумывала о жизни.
      Ангелина Ефимовна оказалась тогда права. Николай Иванович "устругнул" штуку - уехал на Баренцево море. Если вы помните, мой отец всегда любил этот заповедник.
      Он сказал маме, что не может иначе поступить.
      Они не развелись, но фактически это разрыв. Разве мама ему простит? После него у мамы было одно увлечение - пожилой артист оперетты, но они как-то очень уж скоро поссорились. Теперь мама ненавидит всех мужчин да и женщин не жалует. У нее даже приятельниц нет.
      Так она осталась одна. Если не считать меня. Я-то ее не оставлю, конечно.
      Мама играет передо мной новую роль.
      - Мужчины...- произносит она трагически.- Ради одного я пожертвовала талантом, последовала за ним на Север. Ради другого пожертвовала семьей. Но разве кто-нибудь из них понимал, чем я жертвую? Как я страдаю... Как мне плохо!.. А Дмитрий... После того как его женой была я, жениться на таком ничтожестве, как эта Герасимова. Боже мой!
      - Ладно, мама, хватит,- бубню я тоскливо.
      - Ах, ты тоже на ее стороне. Никто меня не любит. Даже родная мать предала. Осталась с ними.
      - Она из-за Тани. Ты же не захочешь взять ее сюда?
      - Еще чего не хватало! Разве нельзя ее отправить обратно в детдом?
      - Нельзя.
      - А если похлопотать?
      - Мама, мы ее любим.
      - Вот как... Любите... А меня... Мама наливает в стакан коньяк.
      - Мама!
      - Мне он не вредит.
      - Как же не вредит? У тебя больные почки. И на работе твоей скажется.
      Мама пугается.
      - Что ты! Перед театром я не пью. От меня никогда не пахнет вином. Ты не говори там у вас... дома.
      - Нет, конечно. Слушай, мама, если тебе одной тоскливо, я могу к тебе перебраться.
      - Что ты! Не надо. Может, я еще выйду замуж... У меня бывают друзья. Нет уж, живи там. Дмитрий не собирается в экспедицию?
      - По-моему, собирается. Но еще не говорил.
      Я поднимаюсь. Мы договариваемся, когда мне зайти. Мама дает мне поручения и тоже пишет на бумажке. Я слишком рассеян. Мама идет за мной в переднюю. Целует в щеку.
      - Мама. Я очень прошу...
      - Ерунда.
      Щелкнул замок. Я медленно спускаюсь по лестнице. Что делать, как ей помочь? Как ее спасти от одиночества и холода надвигающейся старости?
      Дома все блестит. Полы натерты воском и суконкой, окна вымыты и открыты, хотя на улице прохладно - только середина апреля. Растения в горшках свежо зеленеют, я сам их мыл в ванной под душем.
      Валя очень любит цветы и превратила нашу квартиру в зимний сад. Цветы повсюду: на подоконниках, книжных стеллажах, прямо на полу, свисают со стен и карнизов окон. Цветут весь год гиацинты, нарциссы, цинерария, левкой, цикламены... Павловские лимоны уже плодоносят. Мне больше всего нравятся светло-зеленые папоротники. Я их все стащил к себе.
      У нас теперь тесновато, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Валя все переставила по-своему, кроме бабушкиной комнаты, где все осталось неизменным.
      Папин кабинет перекочевал в большую комнату. Там они и работают (папа за письменном столом, Валя за круглым), там и спят, и читают, и гостей принимают. У нас теперь постоянно кто-нибудь ужинает. Чаще других Ангелина Ефимовна с мужем, Герасимов и, конечно, Марк.
      Таня, уступив мне свою комнатку, перешла к бабушке, где ей на ночь стелют на диване. А в бывшем папином кабинете живут тетя Люба и Андрюша, который уже ходит в первый класс. Это чудесный мальчишка, спокойный и рассудительный. Он еще в детский сад ходил, а уже увлекался всякими жучками, бабочками, червячками. Собирал их целые коллекции. По-моему, он прирожденный энтомолог. Андрюшка очень похож на Ермака, портрет которого висит над его кроваткой.
      Скоро наше семейство увеличится еще на одного человека. Мне об этом сказал сам отец. Глаза его искрились такой радостью, будто ему присудили Нобелевскую премию. До меня не сразу это дошло.
      Я крепко его обнял. Очень рад за него. Все же, как ни говори, я ведь не родной сын, хотя он очень меня любит, и Андрюшка не родной, хотя папа и его тоже любит. А теперь у него будет родной сын. А может, дочь...
      В журнале "Природа", между прочим, я прочел страшнейшую вещь... Журнал как раз под рукой, цитирую: "При сохранении нынешних темпов прироста населения всего через тысячу лет - в 3000 году - на площадь суши, равную странице этого журнала (5 дм2), будет приходиться 75 человек"!
      Да, хочешь или не хочешь, но человечеству придется расселиться и на других планетах Солнечной системы.
      - Коленька, ты хоть переоденься,- заглядывает ко мне бабушка.
      Послушно переодеваюсь. Затем ко мне заходит Таня - показать новое платье. Повертевшись вдоволь, садится рядом со мной. Прижалась кудрявой головой к плечу.
      - Коля, это хорошо, что Серега хочет быть лесничим?
      - Хорошо.
      - Он будет всегда жить в лесу. Я буду ездить к нему в гости. Звонок... Невольно вздрагиваю. Голос Марка. Выбегаю в переднюю. Нина целуется с Валей и бабушкой. От ее рыжих волос в передней становится светлее. Опять звонок...
      - Эт-то замечательно! - кричит Ангелина Ефимовна еще на площадке.
      Раскатистый баритон Герасимова. Спокойный тенор Николая Ивановича. Басок Селиверстова. Пока все одновременно говорят и смеются, заходя в комнаты, мы крепко обнялись - мой отец и я. Он поздоровел на Баренцевом море. Но виски поседели. Утомленные глаза сияют - рад нас всех видеть.
      Первый раз я их вижу вместе в одной комнате, моих отцов. Не чересчур ли милостива ко мне судьба?
      Опять звонок. Жена профессора... Казаков идет за ней, улыбаясь, кивая всем головой.
      ...Чуточку похудела и выросла, большие глаза смотрят напряженно и недоверчиво. Кому же она не доверяет? Спокойно, о как спокойно пожимает мне руку. Рука прохладная, нежная и мягкая. А была горячей, шершавой и крепкой.
      Лиза Абакумова, где ты? Это ведь ты стояла на дорожке и с детским сожалением разглядывала на юбке вырванный клок. Это с тобой мы шли по замерзшей Ыйдыге на лыжах, и ты все оглядывалась на меня, безотчетно радуясь жизни. А потом запросто вымыла пол у фельдшера Барабаша. Как ты тогда разрумянилась! Тогда глаза твои смотрели доверчиво и радостно. И это ты стояла рядом в простом черном платьице и честно и прямо протягивала мне свои руки. "Ты будешь моей женой?" - "Буду".
      Это тебя я целовал, когда мы прощались навсегда - мы еще не знали, что навсегда. А потом ты написала мне письмо. Я прочел его и несколько часов сидел на каком-то сквере... И река текла надо мною. Тогда у меня была отрезана большая часть легкого, а теперь легкое отросло и даже на рентгене не находят следов операции. Теперь я фактически здоров. Как странно... А рана, которую нанесла ты, никак не зарастает. Очень странно устроено все в этом мире...
      После ужина папа попросил скорее убрать со стола, и гости вместе с хозяевами живо перетащили все на кухню. Скатерть сняли, и отец разложил на полированном столе огромную карту Сибири. Все подсели ближе.
      - Все дело в том,- весело начал отец,- что этот проект вдвое уменьшает Северный морской путь. Вы представляете? Долгий путь из Лондона, Гамбурга или других европейских портов в порты Тихого океана укорачивается на целых шесть тысяч километров!
      - От Мурманска до Владивостока на три тысячи километров,- скромно поправил Женя.
      Но отец всегда мыслил глобально.
      - Тем самым навигационный период увеличивается в полтора раза. Представляете?
      Палец отца, щелкнув по пути Таню, которая от нетерпения чуть не легла на карту, быстро заскользил вдоль Ледовитого океана. Карские ворота, пролив Вилькицкого, бухта Тикси и - вместо пролива Лаптева, Берингова пролива и бухты Провидения - устье Лены, река Алдан, Мая, Северный Уй. Палец дерзко пронзает Джугджурский хребет и выходит севернее Аяна на Охотское море.
      - Вы видите, какой грандиозный треугольник суши срезан? - торжествующе вопрошает отец.- Карандаш, черт побери... Коля! Таня!
      Таня поспешно протягивает ему карандаш. Отец чертит треугольник.
      - Смотрите, вершины треугольника: бухта Тикси, мыс Дежнева, Аян.
      Корабли устремляются по третьей наименьшей стороне треугольника в Тихий океан, минуя ледяное Восточно-Сибирское и Чукотское моря, Берингов пролив и Берингово море.
      - Эт-то гениально! - охает Ангелина Ефимовна.- Какая экономия времени, средств!
      - Вот именно! (Благосклонный взгляд в сторону разрумянившейся, помолодевшей Ангелины Ефимовны.)