Пока мы ели и разговаривали, неожиданно подул ветер. Не отошли мы и двадцати метров от вертолета, как ветер уже завыл на разные голоса, стал с силой хлестать в лицо. Мельчайшие песчинки - не то снег, не то песок кололи щеки, засоряли глаза. Стало тяжело дышать.
      - Пожалуй, надо отправляться восвояси! - крикнул мне Черкасов.
      Мы вернулись к вертолету. Сафонов озабоченно смотрел на машину - ее раскачивало...
      - Взлетим? - спросил Черкасов.
      - Придется переждать,- ответил Ермак.- Помогите мне закрепить вертолет.
      Мы тщательно укрепили вертолет и поспешили укрыться в нем. Конечно, было благоразумнее переждать бурю. На меня почему-то напала сонливость, и я пристроился на брезенте подремать. Уснуть я не уснул, а именно дремал, слыша и понимая каждое слово, которое не заглушал вой ветра.
      Черкасов и Сафонов наперерыв вспоминали экспедицию в Арктику на горное плато. Когда они впервые прибыли туда, это тоже было белое пятно на карте. Огромное базальтовое плато с бездонным озером посредине. Вулкан Ыйдыга. Ледник, дающий жизнь реке. Вспоминали какой-то крест землепроходцев, бродягу Абакумова, виновника гибели первой экспедиции на плато. Но они оба почему-то любили этого бродягу и вспоминали его с умилением. Вспоминали эскимоса Кэулькута и очень смеялись...
      ...Кажется, я все-таки уснул, а когда проснулся, ветер уже не выл, а Дмитрий Николаевич разбирал образцы, которые мы здесь собрали, и громко восторгался ими.
      - Редкие экспонаты! На вес золота! - восхищался профессор.
      - Мне приятно, что во всем этом и мой труд,- тихо сказал Сафонов.Кажется, ветер утих. Я выйду посмотрю.
      Ермак вернулся и стал запускать мотор.
      - Взлетим, Ермак? - обеспокоенно спросил Черкасов. Пилот молча улыбнулся. Это была последняя его улыбка,
      которую мы видели.
      Сафонов был отличный пилот, он уже почти год работал в Антарктиде, но разве можно за год постигнуть все ее своеобразие, неожиданности и нелогичность. Ветер как будто утих, но когда вертолет стал подниматься, неожиданно налетевший шквал подхватил вертолет, словно перо птицы, и с силой бросил о скалы.
      Я первый опамятовался. Я и не терял сознания. Просто меня несколько раз перевернуло и ударило. В плече нестерпимо болело, но я был цел и невредим. Кроме нескольких синяков и растяжения связок, ничего со мной не случилось. Сдерживая стон, я поднялся на ноги. Вертолет лежал на боку, все стекла разбились, винт сломан, лопасти погнуты. Черкасов, кряхтя, пытался подняться. Я помог ему. Он обо что-то ударился: из ранки на голове текла кровь. Я хотел завязать ему голову платком, но он отмахнулся.
      - Ты жив, Санди? - сказал он рассеянно. Он оглядывался вокруг, ища Сафонова.
      - Его здесь нет,- сказал я,- подождите минутку, я вылезу и посмотрю, что с ним...
      Я хотел выбраться через фонарь - верхнюю часть кабины пилота, но профессор оттолкнул меня и вылез первым. Его охватила тревога. Я вылез за Черкасовым. Ветер опять выл, как сирена.
      ...Сафонов лежал довольно далеко от вертолета - возле большого валуна. Глаза его были открыты. Он смотрел на небо и не пытался встать. Как будто отдыхал. Профессор бросился к нему и присел перед ним на корточки.
      - Ермак! - произнес он с беспредельной нежностью и отчаянием.- Что с тобою, Ермак?
      - Все в порядке...- сказал Ермак, и вдруг - хрип. Так он умер.
      Я сразу понял, что он уже умер. А Черкасов никак не мог понять, не хотел этому верить. Он поднял Сафонова, перенес его на ровное место и стал делать ему искусственное дыхание. От горя он словно помешался. Я сел на землю и заплакал.
      - Санди! Иди сюда! - гневно позвал меня Черкасов.
      Он сердился на меня, зачем я думаю, что Ермак умер. Он дышал ему в рот, массировал сердце, расстегнув на нем комбинезон. Стал ритмически поднимать и опускать его руки. Чтоб его успокоить, я стал ему помогать. Но уже через две-три минуты Черкасов оттолкнул меня. Я был неловок. У меня адски болело плечо, а главное, я ведь видел, что Ермак мертв. Черкасов долго еще поднимал и опускал руки Ермака, а они все холодели и холодели.
      Было, должно быть, три часа ночи (мои часы стали), когда профессор понял, что Ермак мертв.
      Тогда Черкасов сложил Ермаку руки на груди и закрыл ему глаза. Веки не закрывались, и он положил на них два камушка. Сел^ возле Ермака на землю и тяжело, словно икая, заплакал. Мой носовой платок, которым я все же завязал ему голову, весь пропитался кровью. Я вдруг испугался за профессора.
      И я снова полез в искореженный вертолет и стал выгружать продукты, палатку, одеяла, спальные мешки. Следующий час, пока Черкасов понуро сидел возле Ермака, я поставил палатку и приготовил поесть. Потом нашел в вертолете рацию... К моему великому удивлению, она была цела. Я не выдержал и снова заплакал. Человек мертв, а рация уцелела. Я дал знать о несчастье на станцию Грина. Просил радировать в Мирный, чтоб срочно вылетали за нами.
      Я достал из аптечки йод и бинт и, подойдя к Черкасову, осторожно отодрал прилипший к ране окровавленный платок, молча стал мазать йодом. Боль отрезвила его и усилила горе. Он замычал и стал раскачиваться.
      - Дайте забинтовать! - заорал я.
      Черкасов присмирел и послушно дал забинтовать голову.
      - Идемте, вы должны поесть,- сказал я. Он медленно покачал головой.
      - Вы должны поесть. Должны лечь. Я приготовил спальный мешок. Вам совсем плохо. Вы ослабели от потери крови.
      Так я убеждал его, хотя сам еле держался на ногах. У меня вдруг закружилась голова. Должно быть, я сильно побледнел. Черкасов поддержал меня.
      - Это тебе нужно уснуть... - сказал он ласково.
      Потом мы завернули Ермака в одеяло и оставили под белым ночным небом, а сами пошли в палатку. Как ни странно, захотелось есть.
      - Рация цела? - спросил Дмитрий Николаевич. Я сказал, что уже уведомил о несчастье.
      - Завтра нас заберут, если не поднимется метель,- апатично заметил он и внимательно посмотрел на меня.- Залезай в мешок и поспи.
      - А вы?
      - Я буду сидеть с ним.
      Я так вымотался, что не мог даже протестовать. Залез в мешок и тотчас уснул. Но сон мой был беспокоен и мучителен. Меня терзали кошмары. Скоро я проснулся нисколько не отдохнувший. Я сильно замерз, поспешно вылез из спального мешка, оделся потеплее и вышел.
      Черкасов сидел на камне возле тела друга. Он постарел за эту ночь лет на десять. Я еще никогда не видел его таким. Всегда он был подтянут, весел и уверен в себе.
      Я подошел и, сдерживая дрожь, стал рядом.
      - Санди! - Черкасов схватил меня за руку и посмотрел мне в глаза пытливо и вопрошающе. Уж не думал ли он, что я его осуждаю? За что? - Это я его заставил ехать в Антарктиду. А ему так не хотелось. Он словно предчувствовал. Но Ермак никогда не отказывался, не боялся трудностей. "Раз надо, значит, надо",- только, бывало, и скажет.
      - Ни один настоящий летчик не откажется поехать в Антарктиду! возразил я горячо.- Не вините себя, Дмитрий Николаевич. Это случайность, что разбился Ермак, а не вы или я. Никто не виноват в его смерти.
      Профессор сжал мою руку и отпустил ее. Небо над горами засверкало и зазолотилось; поднималось солнце. Я посмотрел на Ермака. Камушки с его глаз Черкасов уже убрал, глаза были закрыты. Ермак словно спал. И бледное лицо его было добрым и ласковым, как и при жизни.
      За нами прилетели в тот же день - вертолет Ми-4 из Мирного.
      Ермака похоронили на высоком мысу. На латунной дощечке написано:
      САФОНОВ ЕРМАК ИВАНОВИЧ, пилот, 1940-1967 гг.
      Он отдал жизнь в борьбе с суровой природой Антарктиды.
      Глава восемнадцатая
      ДОЛИНА БЕЛЫХ ГУСЕЙ
      Развеселые цыгане
      По Молдавии гуляли
      И в одном селе богатом
      Ворона коня украли.
      Привязалась песня, никак не отделаться. Сергей Авессаломов подсвистывает мне. Слух у него безошибочный, как и у сестры. В меховом комбинезоне, в унтах, шапка сдвинута на затылок, крутит баранку и насвистывает. А дорога вьется спиралью, то взбирается на горы, то бежит по дну ущелья. Изредка мелькают встречные машины с продовольствием, горючим или оборудованием - пустынная дорога, пустынный, безлюдный край. Граниты и кварцы, каньоны рек, засыпанный снегом кустарник, каменные гряды скал долгие белые километры, бледно освещенные фарами.
      Серега насвистывает и крутит баранку. За то время, что он проработал в обсерватории на плато, он стал спокойнее, выдержаннее, возмужал.
      Женя Казаков приобрел для обсерватории вездеход, и Сергей, подучившись, специально сдавал экзамен в Черкасском. Теперь у него шоферские права, чем он очень гордится. А на плато проложили дорогу, чем гордится Казаков.
      Сегодня рано утром мы выехали в этот рейс по приказу Казакова. Пункт назначения - Долина Белых Гусей. Это где-то за Горячей горой. Там обсерватория поставила в прошлом году деревянный домик для научных сотрудников. Пункт наблюдения, но не постоянный, а выездной, хотя там крайне необходима метеорологическая станция. Долина Белых Гусей - это нечто вроде камчатской долины гейзеров - тоже феномен природы. Там много горячих ключей - тоже грифоны парящие, грифоны пульсирующие...
      На этот раз в домике должен разместиться один из пунктов наблюдения за светящимися облаками.
      Другой пункт наблюдения находится на Абакумовской заимке.
      Нас послали вперед подготовить домик, завезти туда горючее, продукты. Ученые вылетят послезавтра на вертолете. Само наблюдение продолжается всего минут сорок - срок существования натриевого облака,- но требуется большая предварительная подготовка. Надо настроить аппаратуру, обеспечить электропитание, наладить связь.
      Это уже второй эксперимент. Первый произвели осенью, когда я еще был в Москве. Дело в том, что для исследования атмосферы с помощью светящихся слоев необходимы сумерки. Летом слишком много света и не видно звезд. Зимой, когда полярная ночь, нет подсветки атмосферы солнцем, и натриевое облако просто не будет заметно.
      Теперь, в весенний рассвет, когда солнце еще за горизонтом, но небо уже освещено, красновато-желтое натриевое облако будет отчетливо видно на фоне звездного неба.
      Все у нас так заняты подготовкой к этому наблюдению, что даже временно затих назревающий конфликт между коллективом обсерватории и ее директором. После наблюдения у нас будет открытое партийное собрание, на котором предстоит откровенный разговор. Ведь только благодаря Вале Герасимовой сохранялась видимость благополучия в обсерватории. И теперь, когда она уехала...
      Какое несчастье постигло нас всех! Какое горе! Нет больше нашего Ермака.
      Валя очень тяжело пережила смерть мужа. Все корила себя, что недостаточно его любила. И как-то не то что третировала, но недостаточно высоко ставила. Даже фамилию его не взяла. Здоровье ее сразу сдало. Сказалось и длительное пребывание в Заполярье.
      Валя уехала в Москву. Взяла к себе тетку Ермака. Теперь они вместе воспитывают Андрея.
      Бабушка очень удивилась, когда я внезапно - так казалось всем, на самом деле я все время рвался на плато - собрался ехать. Добился, чтобы на практику послали в нашу обсерваторию. Меня и Марка.
      Лиза еще прошлым летом приехала в Москву вместе с Марком сдавать экзамены. Оба успешно выдержали конкурс. Я тоже. Но мне, как медалисту, было легче - один экзамен.
      Мы с ней только один раз и виделись, да и то мельком: Лиза меня явно избегала. Ей вроде и стыдно было и неприятно меня видеть. Марк остановился у нас, а Лиза у матери мужа. Но в сентябре, когда начались занятия в университете, Лиза почему-то перешла в общежитие. Говорит, что ей в общежитии удобнее заниматься.
      Марка ждут большие события. Он женится. На Нине Щегловой. Марк твердо решил стать астрономом. Он благополучно сдал все экзамены за первый курс. Быть астрономом - это замечательно!
      Я тоже сдал экзамены.
      Вы думаете, что я нашел наконец свое призвание? Нет, не нашел. И не могу понять почему! Почему одних Призвание зовет с юности - настойчиво и властно, а от других словно прячется. Зовет, заманивает, кружит голову, обещает, берет назад обещанное и прячется.
      Странно, но мне кажется, что Призвание позовет меня нежданно-негаданно. И тогда я брошу все, чего к тому времени добьюсь, и пойду за ним. А пока меня не позвали, надо честно учиться и честно делать, что можешь. Но в этом таится своя опасность... Я знал людей, которые честно проработали всю жизнь без призвания, так и не расслышав слабого его голоса или не поверив ему. Это очень страшно: прожить жизнь, не любя своей работы.
      Мой дед с маминой стороны был по призванию артист, но робкий, сомневающийся, не верящий в свои духовные силы человек. Он покорно проработал всю жизнь бухгалтером в театре, мечта его так и не сбылась. А история Селиверстова? Позволить обстоятельствам скрутить себя по рукам и ногам и целых двадцать лет проработать плановиком-экономистом.
      Однажды я высказал что-то в этом роде Жене Казакову. Он пожал плечами: "Заумь! Какое может быть призвание, кроме науки?"
      Не знаю, заумь или нет, но меня это тревожит и будоражит.
      Вот почему я должен был - до того, как осяду на четыре-пять лет в Москве, побывать еще на плато. Вот почему мне хотелось поесть солдатского хлеба. Я хочу познать не только науку, но и людей, жизнь.
      Разве я мог это объяснить вразумительно. И после того как привез в дом Таню. Я сказал Тане все начистоту. Она смотрела на меня серьезно и сочувственно. Она меня поняла. Я вдруг подумал, что она всегда будет меня понимать, всю жизнь.
      - Если тебе нужно это плато, как мне был нужен лес, значит, ехай,сказала Таня.- А о бабушке теперь не беспокойся, я ведь с ней.
      Я уехал спокойно, оставив бабушку на Таню.
      Таня учится в той школе, которую окончил я. Учится на одни пятерки. Бабушка по-прежнему часто ходит на репетиции в театр, только уже с Таней. По-прежнему артисты поверяют ей свои радости и огорчения, сердятся, что она не желает примкнуть ни к какой стороне. Режиссер Гамон-Гамана по-прежнему дружит с бабушкой и присматривается к Тане. Он нашел у нее драматический талант и хочет дать ей детскую роль в новой пьесе...
      Так я мечтал, убаюканный мерным грохотом машины.
      Вес, что было, позабыла,
      Все, что будет, позабудет.
      Какая странная песня!
      Если бы и я мог забыть...
      Она тогда лишь четыре дня как приехала в Москву и даже по телефону не позвонила. Но мы встретились. Такой большой город, около семи миллионов жителей, а мы встретились. Лиза даже растерялась. Она побледнела и, остановившись, молча смотрела и смотрела на меня, а я на нее. И никакого значения не имело, оказывается, то, что она жена Казакова. Передо мной стояла Лиза, живая, во плоти, не в мечтах, и лишь это имело значение. И еще то, что я любил ее. Даже то, что она не любила меня, не имело значения. Я любил ее, и все! Но почему она так непонятно смотрит на меня? Как будто с палубы корабля, проходящего мимо родного города, где больше не пристают корабли и даже пристань увезли.
      Нас нещадно толкали, потому что мы встретились в самом людном месте Петровки, и мы не сразу догадались отойти в сторону. Но и там толкали, и мы пошли к Большому театру, где народу было меньше.
      Я смотрел на нее и не мог насмотреться. До чего же я любил ее! Лиза была без чулок, в беленьких босоножках. В легком платье без рукавов, поясок завязан бантом. Я узнал материал - тот самый, что подарил Барабаш. Как давно это было! Как я был тогда счастлив... А теперь Лиза - жена Казакова.
      - Ты счастлива с ним? - спросил я.
      Хотел спросить спокойно, но голос мой дрогнул от нежности, переполнившей меня, и от невыносимой душевной боли. Лиза продолжала смотреть на меня. По лицу ее словно судорога проскользнула.
      - Ты разве простил меня? - по-детски, удивленно спросила Лиза.
      - Прощать? За что? Разве ты виновата, что полюбила другого? Я боялся и предчувствовал это с самого того дня, когда вы встретились в зимовье.
      - Но я виновата,- твердо сказала Лиза.- Я кругом виновата. Я дважды предала тебя. А сейчас предаю отца... Разве ты не понимаешь? Ты не можешь уважать меня, раз я сама себя не уважаю. Ох, если бы меня приняли в университет! Я так готовилась... Если бы только приняли!- Она говорила торопливо, будто за ней гнались, а университет был убежищем.- Я сделала большую ошибку, Коля! Не одну. Много. Только выросла и сразу начала делать ошибку за ошибкой. Но самая моя большая ошибка, что я рано вышла замуж. Надо было сначала кончить университет. Тогда встречаются два равных человека. Понимаешь? По сравнению с ним я - глупая девочка. Потому он взял такую власть надо мною. А теперь отец... Ведь я жена человека, который его ненавидит. Это не только из-за гибели Жениного отца. Это гораздо глубже. Иногда мне кажется, что Женя ненавидит его за то, что отец всегда был внутренне свободен. То, чего нет у Жени. Я не до конца увидела своего мужа, но я уже многое вижу. Мне очень нужно, чтоб меня приняли в университет.
      - Примут. А за Алексея Харитоновича не беспокойся, Лиза. Он не один. У него друзья. Вот и я еду на плато.
      - Опять?
      - Почему ты удивилась? Разве я могу туда не вернуться? Я буду возвращаться на Север всю жизнь.
      - Я понимаю...- прошептала Лиза и вдруг заторопилась: - Мне надо идти...
      И она ушла. Меня еще потолкали некоторое время, и я тоже ушел. Мне хотелось плакать, и я бы с удовольствием поплакал, но кругом были люди. Много людей, так что рябило в глазах. До чего переполнена Москва, даже негде поплакать парню.
      Больше мы не встречались.
      Трасса сматывается, как веревка, километр за километром. Полусумрак полярного зимнего дня. Серебристый свет обледенелых, неприступных скал словно сияние кристалла. Далеко внизу сгущенная мгла долины. Ледник сползал в долину, как гигантский древний змей. Бесконечная гряда, лиловая и синяя, закутанная клубящимися красноватыми облаками - где-то там солнце.
      Поднимаемся на перевал. На одном из поворотов недвижно темнел огромный "МАЗ", груженный углем. Рядом одинокая фигурка водителя.
      - Кто-то "припухает"! - воскликнул Серега.
      Объехали "МАЗ" и остановились. Пожилой, давно не бритый водитель, с усталым лицом и лихорадочно горевшими глазами, подбежал к нам. Радостно улыбнулся.
      - Здорово, ребята! Угораздило меня на самом пупке. Пособите, будьте добры, а то дело мое плохо: баллон отказал!
      Мы втроем сменяем баллон. Хорошо, что баллон внешний и не надо домкратить машину. Затем Сергей подлезает под капот и крутит какие-то гайки. Еще минута, и "МАЗ" может трогать. Довольный водитель угощает нас папиросами. Сергей охотно закуривает.
      - Там внизу шпана! - сообщает водитель.- Просились ко мне, побоялся взять. Вот ведь грех какой!
      - Бог тебя и наказал,- назидательно заметил Сергей.
      - Дорога больно пустынная. Побоялся, что убьют, а машину угонят. Народ здесь всякий... - поежился водитель и, еще раз поблагодарив, пошел к своей машине.
      Мы въехали в узкую, черную, как антрацит, долину - след лавового потока. Над нами возвышался вулкан. Наш вулкан. Сколько раз мы здесь проходили с рюкзаком за спиною.
      ...Они стояли на дороге, перерезая нам путь. Старые знакомые! Топорик, Рахит - Шурка Кузнецов. И совсем незнакомые мне парни. Шесть человек. Сергей остановил машину. Они явно не ожидали видеть нас. И не то смутились, не то вроде обрадовались.
      - Сурок! Коля! Ребята, это же Коля Черкасов. Тот самый! - всполошился Шурка Кузнецов. Интересно, что означает: тот самый? (Начало известности?)
      Ребята уставились на меня во все глаза.
      - Сроду не думал, что ты вернешься! - удивленно заметил Топорик.
      - Куда вы? Может, подвезем?
      Но им было в другую сторону. Они направлялись в Билибино. Там строилась электростанция и можно было хорошо заработать.
      Вид у ребят был неважный: почти у всех обморожены щеки, обувь разбита, на шею навернуто все, что нашлось под рукой - полотенца, рубашки, одеяла. Ни дать ни взять - наполеоновские солдаты при отступлении.
      - До Билибина пешком не дойдете,- заметил Сергей.
      - Кто-нибудь подвезет. А вы куда? Мы объяснили. Ребята переглянулись.
      - Однако там у вас кто-то похозяйничал с топором. Не подумайте, что мы,- сказал Шурка.
      Все шестеро уставились на меня.
      - Ребята... Гусь? - Это спросил я, но не узнал своего голоса. Они опять переглянулись.
      - Я скажу ему! Пусть что хочет делает с этим гадом! - как бы посоветовался с товарищами Шурка.
      - А может, он уже подох?
      - Подумаешь, ноги обморозил. Ничего ему не сделается - отлежится. Фашист проклятый! Никогда ему не прощу Цыгана...
      Это они между собой. Сергей молчал, уже поняв. Кузнецов рассказал следующее.
      Гусь добрался до нашей станции и перебил приборы, переломал мебель, разбил окна. Ребята были там и сразу поняли, что это его работа. Но встретились с ним дня два спустя.
      В стороне от дороги в распадках догнивает разрушенное становье. В одном из бараков и подыхает сейчас Гусь.
      - Что хочешь с ним делай. На твое усмотрение. Хошь в милицию передай, хошь убей, а нам все равно. Он - гад ползучий. И как только мы его слушались, дураки? - сказал мне Шурка.
      - Я знаю, где это,- коротко заметил Сергей.
      - Есть хотите? - спросил я.
      - Не голодаем, спасибо,- застеснялся Шурка.
      - Хлеба свежего нет? - спросил с надеждой Топорик.
      - Есть. Залезайте в вездеход. Вместе позавтракаем. И погреетесь.
      Ребята не заставили себя просить. Я вытащил провизию, которую мы везли для ученых. К великому восторгу замерзших ребят, нашлась бутылка "Кубанской". Пластмассовая кружка Сергея обошла поочередно весь круг.
      Выпили, поели, обогрелись и закурили, повеселев. Стали мечтать о Билибино.
      - Знаешь, как там можно заработать?! - сказал Топорик в полном восторге.
      - Ишачить заставят, дай боже! - умерил его восторг один из незнакомых мне парней, по кличке Красавчик.
      - Везде приходится ишачить, кроме могилы,- философски изрек Кузнецов,а в могилу что-то не поманивает никого.
      - Надо квалификацию приобретать, раз завязали,- посоветовал Сергей.Теперь, когда у меня водительские права, мне сам черт не брат.
      - Квалификация! - передразнил Топорик.- Ты лучше скажи, почему человек должен ишачить всю жизнь? - Топорик прерывисто вздохнул и продолжал мечтательно: - Поработаю с год в Билибино, зашибу деньгу и подамся во Владивосток. Самое большое счастье на земле - это лежать вверх брюхом у моря и слушать плеск волн.
      Я с удивлением и жалостью взглянул на Топорика. Обычно тупое лицо его светилось умилением.
      - А меня возьмешь с собой? - завистливо спросил Красавчик.
      - А мне что - едем. Эх, кабы сейчас! Разве... Да нет, больно милиция начала чисто мести. А в колонии за пайку придется ишачить. Пошли, ребята, вон едут машины, может, подкинут!
      Навстречу двигались сразу четыре машины. Я вышел и остановил их. Машины шли в сторону Билибино, на золотые прииски. Коротко объяснил шоферам бедственное положение ребят. Водители согласились их подвезти.
      Быстро простились. Я сунул ребятам ящик с провизией (в случае чего доставят нам на вертолете). Машины тронулись. Мы помахали им рукой и сели в вездеход.
      Ехали молча. Я был взволнован воспоминанием о Гусе. Мне бы хотелось о нем забыть. Но не думать о нем я не мог. Сергею все равно, как я поступлю. Ни советовать, ни возражать он явно не собирался. Крутил баранку и помалкивал, а если я начинал петь, он подсвистывал.
      Вулкан остался позади, горы отодвинулись, дорога шла теперь лесом кривоствольные безобразные лиственницы, укутанные мхом, словно от мороза. Ивово-ерниковый подлесок, сугробы снега. Некрасивый редкий лес. Это была уже лесотундра.
      Мне было грустно и досадно.
      Сергей показал рукой куда-то за обочину дороги.
      - Это там... Может, проедем мимо?
      - Останови!
      Сергей послушно остановил вездеход.
      - Придется идти за этим подонком,- сказал я, внезапно вспотев.
      - Зачем?
      - Ты же слышал... Он умирает... Один. Нужен врач.
      - Небось не подохнет.
      Сергей вышел из машины, внимательно оглядел снег. Где-то здесь была заброшенная дорога. Он медленно повел вездеход, так и не найдя под снегом колеи. Двигались мы медленно. Сергей несколько раз выходил из машины, искал, где лучше проехать, пока мы не натолкнулись на выработанную штольню. Чуть не свалились. Тогда он остановил машину совсем, не выключив мотора (глушить мотор на таком морозе нельзя, потом не заведешь), прошел вперед, поманил меня рукой.
      - Где-то здесь...- сказал он отчего-то шепотом.
      За всю мою жизнь я не видел ничего более отвратительного, чем это место: полусгнившие стены, словно изъеденные проказой, обрывки колючей проволоки, пепелища...
      Сергей пошел вперед, потом остановился:
      - Тсс! Слышишь?
      Мы прислушались... Это был голос Гуся. Гнусавый, фальшивый, ненавистный,- я узнал бы его из тысячи.
      - Люди до-о-о-брые, помогите! - скулил он.
      Ни искры надежды не было в этом монотонном вое. Голос доносился из барака. Мы вошли.
      Гусь лежал на обледенелых нарах и стонал.
      - Люди до-о-о-брые-е! Кто тут есть? Помогите, помираю. Мы подошли к нарам. Сначала Гусь узнал Сергея.
      - Сурок? А где Рахит, Топорик? Бросили меня и ушли. Падло. Кто с тобой?
      Сергей молча осветил меня фонариком. Гусь тотчас узнал и злобно оскалился, как волк.
      - Жив-здоров, профессорский сынок? Не думал тебя снова увидеть. А я... кажется помираю. Ноги отморозил... Еле дополз сюда... все - укрытие. Омертвели ноги-то... Видать, заражение началось. Весь горю. Мне бы испить.
      - Вода в машине,- сказал Сергей и обратился ко мне: - Что с ним делать?
      - Надо везти.
      - В милицию хочешь передать? - прошипел Гусь.
      - Но ведь вам надо врача,- возразил я холодно.
      - Слушай, Гусь,- обратился к нему Сергей.- Мы едем на пункт наблюдения. Говорят, ты уже там похозяйничал!
      - Встретили Топорика?
      - Ну, встретили. От кого же мы могли узнать про тебя? Ты нам нужен, как прошлогодний снег. Я бы сюда и не заглянул никогда. Это Черкасов тебя пожалел. Понятно? Хочешь, захватим с собой.
      - Идите к чертовой матери!
      Мы направились к выходу. Тогда Гусь заплакал и позвал нас. Мы вернулись.
      - Страшно одному помирать,- пояснил он, всхлипывая.- Посидите возле меня...
      Мы сели возле него. А ноги у него действительно омертвели: от них шел тяжелый запах. Гусь был горячий, как огонь, от него так и пыхало жаром. Я задумался... Что произошло дальше, я не сразу понял: что-то толкнуло меня в спину, сдавленный возглас и крик Сергея, хрип Гуся. Сергей тряс умирающего.
      - Что ты?! - закричал я.
      - Он хотел тебя убить! - орал Сергей, показывая мне финку. Затем бросил ее в темноту.
      Меня поразила эта ненависть на пороге смерти. Что я ему сделал в конце концов? Только то, что не захотел кукарекать?
      Сделанное усилие совсем истощило Гуся, он стал метаться и бредить... если только не притворялся. Сергей обыскал его, больше никакого оружия не было.
      - Понесли,- сказал он,- больше я здесь не могу.
      Мы с трудом подняли его и понесли - Сергей за плечи, я за ноги у колен; почему-то подумал, а вдруг они обломятся, его ноги. Температура у Гуся, наверное, была больше сорока! И он действительно бредил...
      Проваливаясь в снег, обливаясь потом, задыхаясь, мы тащили этого подонка. Зачем? Но не могли же мы бросить его здесь одного в этих страшных развалинах.
      Мы еще не донесли его до машины, как он стал икать - начиналась агония. Я вопросительно взглянул на Сергея. Он осмотрелся, ища, куда бы его положить... Неподалеку темнела куча бревен. Мы подтащили Гуся к этим бревнам и осторожно положили на них. Он пришел в себя, посмотрел на нас вполне осмысленным ненавидящим взглядом и вытянулся.
      Мы не сняли шапок. Только постояли перед телом Семена Шашлова, по кличке Гусь, и пошли. Но Сергей тут же вернулся, закрыл ему остекленевшие ненавидящие глаза и сложил руки на груди. На этот раз он все же снял шапку перед таинством смерти. Мы с облегчением вернулись к машине и выехали на трассу.
      Совсем стемнело. Ярче засверкали звезды, Сергей молчал. Молчал и я.
      Я думал о Семене Шашлове. Мы вынесли его из темного барака, и он, умирая, мог бы видеть звезды... Но ему было не до звезд: он ненавидел. Ненавидел весь мир. Зачем же родился он на свет? Неужели для ненависти? Для чего жил? Одиночество его было безграничным, даже урки отказались от него. Он думал, что его влияние на них прочно. Но достаточно было только одному человеку громко сказать, что он такое, как все отшатнулись от него. Как странно, что этим человеком был я.
      Глава девятнадцатая
      ПРАВДА О КАЗАКОВЕ
      В Долину Белых Гусей мы добрались к полуночи. Устали до изнеможения, совсем выбились из сил. Но об отдыхе не могло быть и речи. Если бы вы только видели, в каком виде мы застали наш дом. Поистине только Гусь с его непостижимой злобой мог наделать такого.
      Замок сорван вместе с пробоем и досками, ставни превращены в щепки, стекла перебиты, приборы сплюснуты (видно, бил обухом топора), мебель покорежена, стены заплеваны, а посреди пола замерзшая куча... След пребывания на земле Семена Шашлова.
      В багаже у нас было несколько стекол, на всякий случай. Мы застеклили угловую комнату, истопили печку (хорошо, что Гусь не додумался поджечь дрова), напились чаю, закусили - ужинать уже не было сил - и легли спать.
      Следующие два дня мы продолжали уборку и ремонт, а на третий прилетели Марк с новым пилотом и привезли с собой троих научных сотрудников.
      При виде разрушения лица у всех вытянулись (что бы они сказали дня два назад?). Кроватей не было, матрасов тоже (Гусь разрубил их на части топором), в единственной комнате тесно.
      Научные сотрудники решили, что справятся и без меня. Я был очень доволен, что вернусь на плато с Марком.
      Мы пролетели над Долиной Белых Гусей низко-низко. Всюду парилась вода. Возле незамерзающих озер зеленела трава. Термальные источники! А ранней весной сюда прилетают гуси...
      Марк рассказал мне, что пришло разрешение открыть здесь метеорологическую станцию. Абакумов настоятельно просился сюда.
      - А что Женя?