Валя Герасимова стояла рядом и горестно смотрела на меня, едва удерживаясь от слез.
      - Сходи к моему отцу,- сказала она, прощаясь.- Сходишь? Дай слово!
      Я удивленно поклялся, что схожу. Почти все просили меня сходить к их родным. Словно они оставались на Марсе. Лизе я махнул рукой издали. Марк ей все объяснит.
      - Что мы все провожаем и провожаем! - грустно заметила Валя.
      Пассажирский рейсовый вертолет опустился на плато. Марк и Леша помогли мне подняться. Мне было так плохо, что я даже не выглянул в окно.
      Глава двенадцатая Я УЗНАЮ...
      Бедный Михаил Михайлович, досталось ему за дорогу. Он не мог даже подремать. В Магадане медсестра сделала мне укол. А Михаил Михайлович на свой страх и риск дал снотворное, и я проспал всю ночь, пока мы летели на высоте десяти километров - над Великой тайгой.
      Рано утром я проснулся освеженный и вне себя от нетерпения увидеть Москву, бабушку, маму. Не выдержал, взглянул в окно - мы уже снижались - и почувствовал приступ воздушной болезни. Тьфу!
      На аэродроме нас ждали мама и бабушка. Расставаясь с Михаилом Михайловичем, я горячо поблагодарил его за все заботы и очень просил заходить. Бабушка тоже тепло поблагодарила его. Мама нетерпеливо кивнула головой. Мы сели в такси.
      - Что с тобой? - испуганно спросила бабушка.- Ты болел?
      - У меня была операция. Расскажу дома...
      Мне было тяжело разговаривать в машине. Такси попалось старенькое. Очень трясло, и я боялся, как бы опять, чего доброго, не пошла кровь горлом. Но я не отрываясь смотрел на бабушку и не выпускал ее руки. (Мама села рядом с шофером.)
      Бабушка ничуть не изменилась. Все такая же энергичная, живая, худощавая, насмешливая. Зеленые глаза блестят как прежде, нисколько не потускнели. И те же роговые очки, сквозь которые она видит насквозь всех людей. Только теперь она смотрела на меня с ужасом. Я успокаивающе сжал ее руку и отвернулся к окну.
      Как я соскучился по бабушке, по маме! И как я стосковался по Москве! У меня комок в горле стал при виде ее улиц, таких знакомых и родных. Сколько новых домов, переходов. Москва все строится. Милая, дорогая моя Москва! Я подумал, что самое большое счастье на свете - возвращение в Москву. Где бы ты ни был, как бы далеко ни заехал, всегда возвращаться в Москву! Но воздух был тяжел. Придется привыкать заново.
      - Ничего, бабушка, теперь уже все в порядке! - сказал я поспешно, потому что бабушка, кажется, собиралась заплакать.
      - Как воняет бензином,- возмущенно заметила мама. Дома все блестело чистотой, натертый паркет желтел, как солнце. Стол они сервировали заранее. Вино, живые цветы. Пахло скипидаром, папиросами, пирогом, мамиными духами невыразимо приятный запах родного дома.
      - Коленька, может, примешь сначала ванну? - спросила бабушка.
      Ванну так ванну! Я наскоро вымылся, сберегая силы для разговора. Только бы не пошла кровь - перепугаешь их!
      И вот мы сидим втроем за круглым столом, и бабушка заботливо подкладывает мне на тарелку всякую всячину.
      Все же бабушка постарела, дома я разглядел. Прибавилось морщинок, прямые, черные, подстриженные "под горшок" волосы поседели на висках.
      А мама... Мама помолодела. Никогда она еще не была столь красивой, обаятельной. На ней переливалось зеленое платье под цвет ее глаз. Она подчеркнуто не применяла никакой косметики, даже губы перестала красить. И шея у нее была нежная, белая - молодая. Сколько ей лет? Тридцать девять? Ей и тридцати не дашь.
      - Коленька, что с тобой произошло? Краше в гроб кладут! - спросила опять бабушка дрогнувшим голосом.
      - Что за операция? - поинтересовалась мама.
      Я рассказал всю историю, начиная со встречи в зимовье. Пришлось кое-что убавить, так как они очень расстроились.
      - Хорошо, хоть в армию теперь не возьмут! - сказала мама. (Она этому радовалась! "Ты теперь не солдат".)
      - Поистине, нет ничего страшнее деятельного невежества! - сказала бабушка о Гусе.
      - Хорошо сказано, я запишу!
      - Запиши. Это слова Гёте.
      Я действительно записал, не медля.
      - Значит, на Север ты больше не поедешь...- проговорила мама с большим удовлетворением. Она теперь ненавидела Север, не могла простить "загубленные годы".- Надо устраиваться в университет.
      - В университет не устраиваются, а поступают,- поправил я маму.
      - Что же теперь делать? - сокрушенно вопросила бабушка. И, подумав, ответила сама себе: - Первым делом надо подлечиться. Завтра приглашу профессора, посоветоваться.
      Мама посмотрела на крохотные золотые часики-браслетку, напряженно сощурив глаза. Тогда я не понял, хотя отметил эту напряженность. Но когда потом она просматривала новый номер журнала "Театр", я понял - у нее развивалась возрастная дальнозоркость, и она стыдилась этого и скрывала. Несмотря на/то что у нее от напряжения ежедневно болела голова, мама ни за что не хотела заказать себе очки.
      Мама поцеловала меня и ушла. Она опаздывала на репетицию. Мы остались с бабушкой одни.
      Прежде всего мы обнялись и расцеловались. При маме мы стеснялись проявлять свои чувства. Мама была ревнива и упрекала бабушку, что она отняла у нее сына. Затем мы уселись в уютной бабушкиной комнате на диван, и бабушка рассказала мне о семейном несчастье.
      Начал я:
      - Кто он такой? Наверно, артист? Бабушка с досадой покачала головой.
      - Почему именно артист? И разве в этом дело? Столько лет создавала семью и теперь ее разрушает. Взрослый сын, Дмитрий так ее любит! Какая слепая жестокость. Отказалась говорить с ним по радио. Перед микрофоном выступали жены, дети. А у Дмитрия - теща. Я от стыда сгорала. А каково мне было на старости лет врать в микрофон, выгораживать ее?
      - Бабушка... Все же я хочу знать, кто он такой? Бабушка окончательно расстроилась и прошлась по комнате.
      - Я покурю,- сказала она. Взяла папиросы и вышла на кухню.
      На ней был синий свитер и серая юбка, чуть ниже колен. Ноги были еще стройные, и шагала она легко. Просто пожилая женщина. А курить ей следовало бы бросить. Я пошел за ней.
      - Тебе же нельзя - дым,- сказала она.
      Бабушка сидела на подоконнике и курила. Я стал в дверях.
      - Бабушка, у этого человека семья?
      - Нет у него семьи! - с яростью сказала бабушка и затянулась.
      - Я его знаю?
      Она молчала. Почему ей так не хочется о нем говорить? Все равно же придется.
      - Бабушка, я, наконец, желаю знать, кто этот человек.
      - Ты же болен, Коленька. Тебе нельзя волноваться...- в отчаянии сказала она.- Лиля возвращается к своему первому мужу... Мы от тебя скрывали... Но все равно мама тебе расскажет. А ты совсем болен. Иди ляг...
      Я действительно пошел и лег. Что-то мне стало нехорошо. Мутило. Бабушка всполошилась и заставила меня выпить виноградный сок и пустырник, который "успокаивает в четыре раза сильнее, чем валерьянка".
      Потом она села возле меня.
      - Прежде всего, Коленька, знай, что Дмитрий благороднейший человек. Ни у кого он не отбивал жену. Когда он познакомился с твоей матерью, Николая уже не было в Москве. Он был на Баренцевом море. В Кандалакшском заповеднике... Я вот иногда думаю. То, что Лиля ездила с Дмитрием по Северу, не было ли искуплением за ее предательство? Может, она хотела доказать себе самой и людям, что не боится суровых условий, что дело только в любви?
      - Бабушка! - взмолился я.- Да объясни ты мне все толком. Ведь я ничего не понимаю.
      - Ты думаешь, я понимаю? - озадаченно произнесла бабушка и потянулась было за папиросами, но взглянула на меня и раздумала курить.
      - Первый муж мамы тоже, что ли, ученый? - расстроенно спросил я.
      Какому сыну понравится, что у его матери был еще один муж! Бабушка как-то странно смотрела на меня.
      - Да, ученый. Биолог и генетик. Николай Иванович Успенский. Лиля познакомилась с ним случайно, в библиотеке. Он только что окончил тогда университет. Его оставили при кафедре. Он уже на третьем курсе печатал научные работы. Какой-то он был - и, вероятно, остался - незащищенный в жизни. Думаю, хоть Лиля мне и дочь, что для него встреча с ней была большим несчастьем.
      Я не спросил почему. И так все было ясно.
      - Они не имели квартиры и поселились у меня,- продолжала бабушка, все так же странно смотря на меня.- Втроем в одной комнате... Очень он ее любил - Лилю. Больше, чем она его. Вместе они были мало. Лиля готовилась к дипломному спектаклю. Потом к дебюту в театре. А Николай дни и вечера проводил в лаборатории. Даже заболев - а болел он часто,- рвался в лабораторию. Это теперь он окреп немного физически - морской воздух его закалил. Болезненный-то болезненный, а вот, поди ж ты, не уступил...
      - Я опять не понимаю,- напомнил я угрюмо.
      - Ты, наверно, слышал о сессии ВАСХНИЛ сорок восьмого года? Проблемы генетики обсуждала вся общественность. Генетиков обвиняли в идеализме, морганизме и прочем. Вот тогда Лиля и испугалась. Она не могла понять, как мог Николай открыто и прямо бросить вызов своим противникам в науке, сказав: "Вы ошибаетесь!" Уговаривала его "признать ошибки". А он вместо этого уехал на Баренцево море. Лиля даже не захотела с ним проститься. Я его провожала, беднягу. Переписывалась с ним все эти годы и даже ездила к нему. Он так и не женился. Однолюб. Весь ушел в работу. Истинные друзья поддержали его, как могли и как умели. Особенно одна женщина... Она посылала ему посылки, литературу, сама делала для него переводы статей, доставала необходимые приборы. Хотя очень была занята. Ты ее знаешь... Ангелина Ефимовна Кучеринер.
      - Ангелина Ефимовна?!
      - Да. Это через нее познакомилась Лиля с Дмитрием. Ты не устал, Коленька? Может, подремлешь?
      Я сделал яростный жест. Какая тут, к черту, дремота? Тогда бабушка продолжала:
      - Николай работал в заповеднике орнитологом. Опубликовал ряд статей и ценнейшую монографию о птицах. Я ее тебе потом покажу.
      - Покажи сейчас.
      - Завтра. Далеко заложена. Так вот... Еще на последнем курсе университета он сделал открытие... Его открытие признано всеми - и у нас, и за границей. В пятьдесят шестом году Николай Иванович вернулся в Москву как победитель. Однажды они с мамой случайно встретились и проговорили всю ночь напролет. Ходили по улицам и разговаривали.
      - Но как же он простил маме... этот Успенский?
      - Да так уж, видно... простил.
      - Ты его очень любишь! - сказал я ревниво. Мне было обидно за отца. А этого неизвестно откуда взявшегося биолога я уже ненавидел, хотя не мог не уважать.
      Бабушка грустно и тревожно посмотрела на меня.
      - Видишь ли, Коленька, то, что Лиля сейчас бросает Дмитрия, так же подло и жестоко, как было подло и жестоко бросить Николая в тяжелый для него час. Я останусь здесь. Разве что Дмитрий потом женится и не захочет меня видеть в своем доме. Ведь я долго его и знать не хотела...
      Бабушка вдруг заплакала, жалко искривив лицо. Я никогда не видел ее плачущей, и у меня сердце зашлось от жалости к ней. Но я дал ей выплакаться.
      - Какие два человека попались на ее пути, и она испортила жизнь обоим! - сказала сквозь слезы бабушка.- Не сумела я воспитать свою дочь... Была девочка забавная, умная, ласковая. Когда же, когда она превратилась в сумасбродную эгоистку? Даже сына не могла любить... единственного. Даже искусство... Ведь себя в искусстве она любит больше самого искусства. Она возненавидела Гамон-Гамана, своего лучшего учителя и друга, только за то, что он говорил ей горькую правду. Собирается переходить в другой театр... Единственное утешение у меня, что воспитала человеком внука. А может, это просто... генетика? Она рассмеялась сквозь слезы. Я сел рядом и обнял ее.
      - И генетика, и воспитание: если во мне есть что хорошего, то все от бабушки!
      - Спасибо, Коленька!
      - А что, если мне поговорить с этим Успенским? Бабушка смутилась:
      - Ты еще болен. Потом...
      Бабушка накрыла меня пледом и вышла. Я закрыл глаза... Но какой уж там сон... Что-то меня тревожило. Бабушка определенно не все мне сказала. У нее не хватило решимости. Почему у нее было такое смущенное лицо? Почему она так странно на меня смотрела?
      Я быстро сел на постели. Потом встал и открыл форточку. Я задыхался.
      Что же... что же... Ну, конечно, та сессия... Она же происходила в августе сорок восьмого года... А я родился в апреле сорок седьмого. Я уже был...
      Значит, значит... мой отец - этот Успенский. Марк, друг мой, как мне трудно сейчас! И хотя я уже взрослый парень и даже мечтаю жениться на любимой девушке, узнать это нелегко. Я его люблю, своего отца, и никогда не примирюсь с тем, что он мне вовсе не отец. Он мой отец, мой отец!.. Я не могу его потерять. Если мама уйдет, мы останемся с ним. Но в каком мы глупом положении - и бабушка, и я! Может, папа теперь нас и знать не захочет?
      Бабушка сидела на кухне, не зажигая огня. Уже смеркалось. Я остановился в дверях.
      - Этот Успенский - мой отец?
      - Да, Коленька.
      - Он хоть раз в жизни вспомнил, что у него есть сын?
      - Он никогда не забывал. Когда ты был маленький и он приезжал, я водила тебя к нему. А когда...
      - Вот уж не помню.
      - Ты был совсем маленький. А когда подрос, я писала о твоих успехах в школе, посылала твои фотографии. Он очень хороший человек.
      - Папа меня усыновил?
      - Да. Дмитрий очень хотел иметь сына, но Лиля... Она чуть не умерла во время родов и больше ни за что не хотела иметь детей. И он усыновил тебя. Он начал воспитывать тебя.
      - Понимаю. А ты называла его мистером Мордстоном.
      - Да. Я считала его суровым отчимом, а он... он только хотел быть отцом. Он боялся, что ты вырастешь болезненным.
      Я повернул выключатель. Бабушка стала готовить чай. Глаза ее были заплаканы.
      После чая мы сели у телевизора. Говорить не хотелось. Передавали хороший концерт из Ленинграда.
      Мама пришла ночью, когда я уже спал.
      Глава тринадцатая
      СНОВА ВДВОЕМ С БАБУШКОЙ
      Утром я проснулся с ощущением беды. Мне показалось, кто-то плачет. Я наскоро оделся и вышел. Мама что-то делала у себя в комнате, а бабушка сидела на кухне, но не плакала. На плите выкипал чайник. Я выключил газ.
      - Лиля уходит...- сказала бабушка шепотом.- Николай получил квартиру, и она уходит к нему.
      Заспанный, вихрастый, я бросился в мамину комнату. Она укладывала в чемоданы свои платья. Гардероб был открыт настежь и наполовину пуст.
      - Мама! - позвал я в отчаянии.- Мама, что ты делаешь? Подумай!
      - Я ухожу от Дмитрия,- трагически произнесла мама,- он тебе не отец. Я ухожу к твоему отцу. Кстати, он очень хочет тебя видеть. Я сделала ошибку, когда разрушила семью. Теперь я хочу эту ошибку исправить. Все-таки у нас сын!
      - Нет у вас никакого сына! - вне себя закричал я.- Двух отцов не бывает. У меня только один отец, чью фамилию я ношу, кто меня воспитал. Как тебе не совестно, мама!
      - Почему мне должно быть совестно? - невыразительно спросила мама.Николай - мой муж, отец моего сына. Он меня любил все эти ужасные годы, когда я скиталась с Дмитрием по Северу. Подумать только, ради Дмитрия я окончила геологический факультет! А теперь Дмитрий меня ни во что не ставит. Он эту дурнушку Валю Герасимову любит больше меня. Он просто от нее в восторге. Ведьму Ангелину Ефимовну ставит выше меня. Это проклятое плато, отнявшее у моего сына здоровье, отняло у меня любовь мужа. Я ненавижу это плато! Я ненавижу всех на нем! И Дмитрия ненавижу!.. Я совсем одна, меня никто не любит. Я так одинока, а в театре - одна недоброжелательность и зависть. Даже Гамон-Гамана отступился от меня. О, я неудачница! А перед Николаем я так виновата, что больше некуда...
      Мама сидела на полу возле чемодана и рыдала так горько, что у меня стеснило сердце. Я сидел на кончике стула, смотрел на нее и молчал.
      В комнату вошла бабушка. Ее глаза горели, как у кошки.
      - Убедила мальчика? - накинулась она на маму.- Я же по его лицу вижу, что убедила. Я все слышала, что ты ему говорила. Ты не права, Лиля. К жизни надо относиться серьезнее. Дмитрий, может, не влюблен в тебя больше как юноша, но он предан тебе как жене, считает Колю своим сыном и очень любит его. И тебя любит. Как же можно нанести ему такой удар? Подумай, Лиля!
      У мамы задрожали губы.
      - Я знаю, он будет уязвлен,- воскликнула она,- несчастен! Он привык ко мне. А я не хочу быть ни для кого привычкой, терпением... Николай же до сих пор любит меня именно как юноша. Это трогательно и прекрасно. Оставьте меня в покое! Не мешайте мне жить!.. Коленька, помоги мне запереть этот чемодан. Очень тугой замок.
      Я помог. Потом вызвал для мамы грузовое такси. Из мебели она взяла лишь трюмо, перед которым разучивала роли, и секретер с откидным столиком.
      Мы простились тепло. Не мог я на нее долго сердиться. Что-то в ней было детское. Мама-куколка! Может, ей действительно было с папой неуютно? Разные они люди.
      Не мне судить своих родителей. Еще неизвестно, как я сам построю свою жизнь. А что жизнь - очень сложная штука, мне уже было ясно.
      Я ходил по квартире, в которой родился и вырос, рассматривал все новыми глазами. Квартира у нас трехкомнатная: самая большая - мамина, затем кабинет отца, где я пока обосновался, и угловая, с балконом,- бабушкина. Возле кухни была еще крохотная комнатка, в которой я спал с открытым окном, когда меня начали закалять. Теперь там была столовая.
      Лишь теперь я разглядел, как эти комнаты разнятся одна от другой.
      Мамина комната была обставлена наисовременно. Мебель синевато-зеленоватых тонов, низкие столики, разборные стеллажи, заставленные керамикой и художественным стеклом, две копии с картин Николая Рериха: "Скалы, покрытые льдом" и "Горное озеро". Эти копии заказывал отец. Эскизы декораций к спектаклям, где она играла. У окна - папоротник в декоративном горшке, на полу - серый ковер. Из книг главным образом пьесы и стихи.
      Я немножко переставил мебель, чтобы закрыть голые стены там, где стояли трюмо и секретер, подумав с горьким чувством, что мама сейчас устраивает свое новое гнездо...
      Папин кабинет - типичное обиталище ученого. Карты, рукописи, полки, забитые книгами до потолка, огромный старомодный письменный стол, за которым так удобно работать, обложившись книгами, журналами и записными книжками. На длинной мраморной полке редкости, вывезенные из путешествий. Одна стена увешана портретами его любимых ученых: Вавилов, Капица, Черский, Ландау и другие, а также космонавтов - Гагарин, Феоктистов, Комаров.
      Потом я заходил к бабушке, и меня охватывал дух домовитости, теплоты жилья. Цветущие растения в горшках, фотографии артистов с дарственными надписями, мой увеличенный портрет в пятилетнем возрасте. Мама в роли Барабанщицы, а в шкафу много интереснейших старинных романов - русских и английских. Тахта накрыта клетчатым пледом, перед телевизором большое удобное кресло.
      Мои вещи бабушка аккуратно сложила в шкаф, что стоял в коридоре. Я долго рассматривал школьный глобус, готовальню, краски для рисования, сохранившееся школьное расписание, тетради, футбольный мяч, фотографию лохматого битлса - какой я был мальчишка!
      Я лег на свою постель в папином кабинете и закрыл глаза - болело в боку и было трудно дышать.
      Бабушка возила меня к профессору-терапевту. Я был очень удивлен, узнав, что он ухаживал за бабушкой, когда она училась в гимназии.
      Профессор предложил мне лечь в больницу для всестороннего обследования, но я наотрез отказался: я о больнице вспоминать не мог без содрогания. Профессор сказал, что теперь главное - время. Ну, и, конечно, питание, чистый воздух, душевный покой.
      - А учиться можно? - спросил я, прощаясь со стариком. Он вышел проводить нас в захламленную переднюю, где пахло нафталином.
      - Учиться можно и надо. Но особенно не переутомляйся. Значит, не пожелал кукарекать? Молодец! На этом и держись, Николай! Не кукарекай никому. Не дай бог такое вспоминать на старости лет!
      Он проводил нас до лифта. Я подумал с грустью, что этот величественный профессор, кажется, кому-то "кукарекал" в минувшее время и это отравляет ему старость.
      Я пока не звонил и не ходил ни к кому - мне нужно было немножко поправиться после всех испытаний. Побыть дома одному с бабушкой. Мы с ней говорили дни и вечера. Я рассказал бабушке о Лизе Абакумовой, о дружбе с Марком. Рассказал даже о Казакове. О его любви к Лизе.
      Последнее почему-то потрясло бабушку.
      - Значит, ты лежишь здесь больной и бессильный, а Женя в это время добивается благосклонности твоей невесты? Никогда не думала, что он такой негодяй!
      - Почему же негодяй? Он даже не знает о нашей любви.
      - Отчего же ты ему не сказал?
      Я добросовестно подумал: отчего не сказал?
      - Наверно, потому, что он считает меня мальчишкой и вряд ли отнесся бы серьезно к моему чувству.
      - Если Лиза тебя любит, то ему придется отнестись к этому серьезно.
      Мы помолчали, раздумывая.
      - Рано ты встретил свою единственную...- сказала бабушка. (Мои слова!) - Не знаю, что из всего этого выйдет. А девушка, кажется, действительно незаурядная. Тебе пора пить лекарство.
      И бабушка шла за таблетками, каплями или готовила мне очередной завтрак и огорчалась, что у меня совсем нет аппетита.
      Я обнаружил массу интересных книг. И научных (у папы), и романов (у бабушки), и пьес (у мамы).
      Когда мы уставали разговаривать, то я читал лежа, поудобнее пристроив свет, а бабушка усаживалась с книгой в кресле. Она не любила читать лежа. Если было что-нибудь интересное по телевидению, то смотрели телевизор. Иногда мы притаскивали из маминой комнаты магнитофон и слушали голоса птиц. Однажды бабушка сказала:
      - Ты прирожденный домосед. Еще в детстве для тебя самым большим удовольствием было остаться дома с интересной книгой.
      Насчет домоседства она была права. Где бы я ни был, куда бы ни забрался, самыми счастливыми для меня будут часы, проведенные над любимыми книгами или в беседе с близкими друзьями. Но это редкие часы раздумья и радости. Жизнь же состоит из действия. Весь вопрос в том, чтобы выбрать правильное действие и не ошибиться. Не ошибиться - значит действовать по призванию.
      - Совсем ты стал взрослым. Мужчина! - сказала бабушка с гордостью и печалью.- А ты уверен, что выбрал правильное действие?
      - Представь, совсем не уверен. У меня какое-то смутное чувство, что я вот-вот найду... Что я близок к какому-то жизненно важному для меня открытию. Но, может, это ложное ощущение? Может, оно будет меня преследовать всю жизнь? Есть счастливые люди, у которых призвание проявляется еще в детстве. Мне нравится научная работа, но мне как-то все равно - буду ли я лаборантом или доктором наук.
      - У тебя совсем отсутствует честолюбие? - удивилась бабушка.
      - Наверное, отсутствует. Но ведь не у всех ученых является двигателем честолюбие, это лишь у плохих. Настоящих ученых побуждает работать ненасытный научный интерес. А меня почему-то больше всего интересуют сами люди. Из всех тайн мироздания самое интересное и непостижимое - это человек.
      Бабушка с интересом посмотрела на меня.
      - Ты любишь людей? - спросила она.
      - Очень. Независимо от их профессии и взглядов. Не всех, конечно. Я ненавижу таких, как этот Гусь или дядя Марка.
      Вечером в субботу неожиданно пришли Ангелина Ефимовна с мужем. Она только что вернулась из командировки во Францию, узнала, что я здесь, и тотчас, не отдохнув, примчалась к нам. Она то сжимала меня в объятиях, то принималась охать: "От тебя остались кожа да кости. Эт-то ужасно! Не-г-годяи!" Селиверстов, милый, добрый Селиверстов, стоял рядом и сокрушенно рассматривал меня близорукими глазами.
      Бабушка взволнованно накрывала на стол в бывшей маминой комнате. Шутка ли, сама академик Кучеринер пожаловала в гости. Ох, хорошо, что Лили нет дома, она бы еще, чего доброго, надерзила.
      Но Лили нет и не будет больше в этом доме (Черкасов-то не умеет прощать!). Потому и пришла Ангелина Ефимовна.
      Я рвался рассказать ей скорее об обсерватории, но Ангелина Ефимовна от нетерпения все время меня перебивала. Я знал это за ней. Папа называл это ее свойство психологическим парадоксом. Наскоро выпив чаю и съев коржик, Ангелина Ефимовна подперла подбородок рукой и скомандовала:
      - Говори!
      Я рассказал все подробно, как рассказывал бабушке, только перенес акцент со своей истории на взаимоотношения коллектива и директора обсерватории. Ангелина Ефимовна не перебивала, если не считать невольных реплик вроде: "Ну, знаете!", "Эт-то ужасно!", "Ух ты!", "Нег-г-годяи!", "Идиоты!".
      Глаза ее так грозно сверкали, что бабушка с непривычки оробела. Даже Селиверстов струхнул. Он вообще явно побаивался своей грозной супруги. Я рассказывал часа два, пока не закашлялся. Кровь горлом больше не шла (дома и стены лечат!), но я покрылся весь потом и стал задыхаться. Все же я выложил все, несмотря на страдания бабушки.
      - Совсем захекался,- бормотала она.
      - Так... Стоило мне уехать... Зач-чем я на это согласилась? Если бы я не уехала, ничего бы не случилось с тобой (интересно, как бы она удержала Гуся?) и сотрудники работали бы спокойно. Никто бы не терзал им нервы.
      - Ангелина Ефимовна, с вами согласовывали назначение Казакова?
      - Черта с два! Меня поставили перед совершившимся фактом. Я бы никогда не допустила Казакова в нашу обсерваторию!
      - Из-за истории с Абакумовым?
      - Не только. Ты знаешь, почему он ушел из института, где работал?
      - Почему?
      - В своей работе он столкнулся с новыми неизвестными фактами. Эти факты целиком опровергали теорию его научного руководителя академика Б.
      - Того самого, что вы теперь заменили?
      - Да. После этого случая он предпочел уйти в отставку. Но ты слушай... Женя, вместо того чтобы заявить об этих новых фактах, скрыл их. То есть пошел на прямой подлог.
      - Но для чего, не понимаю.
      Я страшно разволновался, и бабушка накапала мне пустырника. Я залпом выпил, чтобы отвязаться.
      - Заявив об этих новых фактах, он тем самым выступил бы против своего руководителя. А за ним был авторитет двух веков.
      - Аристотелю виднее?
      - Вот именно.
      А какие это были факты?
      - Ты не поймешь. Кончай скорее институт.
      - Ну, как-нибудь попроще. Тетя Геля!
      - Попроще... Ну, теория до сих пор связывала происхождение пород и руд с магмой - огневым расплавом, прорвавшимся из неведомых глубин. Летом прошлого года Женю командировали в один из районов Урала: его научному руководителю нужно было кое-что уточнить для одной важной статьи, а сам он давно уже никуда не ездил. Он только что выпустил монографию, результат многолетнего труда, в которой доказывалось, что этот район - классическая зона сплошного развития крупнозернистых гранитов. Ну вот, а Женя, к своему удивлению и ужасу, не увидел в этом районе сплошного развития гранита. Выходы крупнозернистых гранитов - это только жильные тела, рассекающие измененные немагматические (осадочные) породы. Контраст того, что утверждалось в книге почтенного метра, с тем, что узрел Казаков, был настолько велик, что наш Женечка опешил. Перед ним раскрылись новые горизонты. Ему удалось выявить новые законы поисков полезных ископаемых, в частности слюды. Не знаю, что он там пережил и передумал, как мог решиться на такое, но он не стал опровергать своего учителя.
      - Лжеучителя! - глубокомысленно поправил я.
      - Никогда не ожидал от него...- смущенно пробормотал Селиверстов.
      - Так он предал науку, так он предал истину! - резко сказала Ангелина Ефимовна.- Но с ним был вместе один аспирант. Он и разоблачил беспринципность Жени и невежество его учителя. Скандал был ужасный. Женечка позвонил мне среди ночи. Состояние у него такое, хоть стреляйся. Я пригласила его приехать немедленно. В четыре часа ночи мы пили чай и обсуждали выход из создавшегося положения. Я, конечно, задала ему хорошую головомойку, посоветовала ехать на плато: северный ветер продует ему мозги.
      - Так это вы его послали?
      - Не директором же, черт возьми! Он поблагодарил меня за совет. Я даже не ожидала, что он им воспользуется. А назавтра он, оказывается, предпринял меры, чтобы его послали на плато директором. А поскольку Герасимова не имела ни научной степени (когда она наконец защитит кандидатскую?), ни Жениного нахальства, то его назначили директором. Я узнала, когда назначение было одобрено и утверждено. Вот каким стал наш Женя. Откуда у него это? Ангелина Ефимовна грустно задумалась.- Что же ты думаешь делать? переменила она тему.- Учиться?
      - Да. Заочно.
      - Почему заочно?
      - Я ведь не увольнялся из обсерватории. У меня пока инвалидность. Подлечусь. Поступлю летом в университет на заочное отделение - если удастся, конечно. И вернусь на плато работать и учиться.
      - С одной четвертью легкого? Тяжело тебе будет, Николай...
      - Конечно, тяжело. Думаете, в Москве легче? Я все время задыхаюсь.
      - Тебе бы на юг...- вздохнула бабушка.- Хочешь, и я с тобой поеду?
      - Что я буду делать на юге? Томиться? Ангелина Ефимовна пытливо посмотрела на меня.
      - Нельзя допускать, чтобы пропал год. Ты ведь окончил школу с золотой медалью?
      - Да. А что?
      - Я тебе позвоню на днях... Пока об этом ни слова. Я немножко суеверна.
      "Немножко"! Ангелина Ефимовна была очень суеверна. Верила в сны, телепатию, приметы. Когда разбила нечаянно зеркало, несколько дней ходила мрачнее осенней вьюги.
      Мы еще долго разговаривали.
      Уезжая, Ангелина Ефимовна поцеловала меня и спросила тихонько:
      - Ты все знаешь?
      - Да. Бабушка мне рассказывала.
      - Бедный Николай! Вторично сделать ту же самую ошибку. Не понимаю. Ему очень хочется тебя видеть.
      - Я ведь... пока не выхожу. Врач велел лежать.
      - На такси... Если получше укутаться.
      - Я не могу пока их видеть вместе. Мне обидно за отца. Я все равно люблю, как отца, лишь... Черкасова. Я не могу любить этого Успенского. У меня не укладывается, что мой отец - он.
      - Понятно, все понятно. Эт-то ужасно! Но пожалей и его. О, мерзавка! Прости. А что, если вам встретиться у него на работе?
      - Хорошо, как хотите.
      - Ну, прощай. Я тогда позвоню.