- Что ты говоришь! - недовольно пробормотал я.
      - Есть у меня друзья на китобое,- продолжал как ни в чем не бывало Гарри.- Ихний кок просто сухопутная крыса: добавки жалеет лишний раз плеснуть моряку! - и скучный такой, словно нафталином его посыпали. Этот нафталинный кок хочет осесть в Одессе. Ну, а раз так - вся команда спит и видит снова заполучить к себе Гарри Боцманова. Будешь мне писать на китобойное судно?
      - Буду, если не забудешь прислать адрес.
      - Это намек на то, что в прошлый раз забыл? Тогда же ты был маленький, о чем бы я тебе писал? А теперь ты взрослый, умный человек. Не совсем, положим, умный... Я бы лучше тысячу раз кукарекнул... Черт с ним, лучше кукарекать, чем потом лежать и кашлять. Разве не так?
      - Может, и так, но я лучше бы умер, чем стал терпеть издевательства какого-то подонка.
      - Гм, понимаю тебя, браток! Со мной было нечто подобное, когда я плавал на "Морском коте"...
      Гарри так и не рассказал свою историю. Вошла Зинаида Владимировна, пощупала пульс и нашла, что на сегодня посещений хватит. Уходя, Гарри шепнул мне:
      - Насчет Лизы ты, браток, не бойся - сто пар глаз за ней доглядывают. Ничего плохого с ней не случится. Я еще погуляю на вашей свадьбе, если, конечно, пригласите и если я не буду в это время в далеком плавании. Поправляйся, Коля!
      После него стало тихо и тоскливо. В соседней палате сестра звенела пузырьками. Пахло лекарством и дезинфекцией. В коридоре переругивались санитарки. Ко мне было зашел больной из соседней палаты, но я сделал вид, что сплю.
      Выздоровление затягивалось, больница надоела мне до чертиков, и я стал настойчиво просить Зинаиду Владимировну, чтобы меня выписали.
      - Но ты еще температуришь,- с досадой возражала она.
      - Оттого и температурю, что в больнице,- резонно доказывал я.
      - Тебе вообще теперь противопоказано Заполярье. Надо возвращаться в Москву.
      Глаза ее смотрели на меня с жалостью. Она размышляла вслух.
      - Отец работает в Антарктиде... Гм, думаю, мать сумеет устроить тебя в хорошую больницу? Там тебя подлечат. Потом в санаторий месяца на три... куда-нибудь на берег моря. Да, похоже, ты у нас не поправишься... Ладно, я тебя выпишу, буду навещать. А пока мы изыщем способ отправить тебя в Москву. Что ты так побледнел?
      - Зачем же в Москву... Дома... ну, в обсерватории я быстро поправлюсь и приступлю к работе.
      Зинаида Владимировна отвела глаза.
      - Разве я уже и работать... не смогу? Как же...
      - Не волнуйся. В этом году не сможешь. Пройдешь комиссию... Тебе дадут вторую группу. Может, первую.
      - Какую... вторую? - не понял я.
      - Инвалидности. Вторую группу. Что ты так все воспринимаешь? Это же временно. Тебе необходим щадящий климат. Средняя полоса России. Ни жары, ни холода... А пока мы выпишем тебе бюллетень. Не расстраивайся. Все идет нормально.
      Марк прилетел за мной на вертолете. Утром я принял ванну, побрился. С чувством освобождения надел свой костюм. С Марком были и Абакумов и Бехлер. Оба сияли от радости, что я возвращаюсь. Я старался не делать резких движений: чего доброго, пойдет горлом кровь и меня не выпустят из больницы. Утром я нарочно не додержал термометр - получилась нормальная температура.
      Провожать высыпала вся больница: санитарки, врачи и сестры. Больные приникли к стеклам и махали руками. Я изо всех сил крепился. Но когда вертолет поднялся, в изнеможении закрыл глаза.
      - Устал! - крякнул Абакумов с сокрушением. Так с закрытыми глазами долетел до плато.
      Встретили меня буквально все. Я чуть не заплакал - так был растроган общей радостью. За что они, собственно, меня любят?
      В кают-компании был накрыт стол для праздничного обеда. Женя крепко пожал мне руку. Он немного загорел, лицо его обветрело. Валя Герасимова, не стесняясь, целовала меня, словно родная сестра. Лиза стояла в отдалении и смотрела грустно и пристально. Внутри у меня будто что-то оборвалось. Но я улыбнулся ей. Гарри в белом колпаке и халате помахал мне разливательной ложкой.
      - Напоминаю, товарищи, через час обед,- сказал Женя.
      - Сегодня у нас выходной в твою честь,- пояснил Марк, когда мы вошли в нашу комнату.- Ты очень устал, полежи пока.
      Марк помог мне раздеться и уложил в постель.
      - Может, тебе не надо идти на этот обед? - спросил он встревоженно.
      - Ничего, Марк, я отдохну.
      - Можно и там лежать... Стол мы придвинем к дивану.
      - Буду возлежать как древний римлянин?
      Обед прошел благополучно. Они не очень приставали, чтобы я ел. Я выпил немного шампанского, несколько глотков. С радостью всматривался в дорогие лица, такие оживленные и веселые. Разговор за столом велся на самые разные темы. Как всегда, больше всех острили бородачи геологи.
      После обеда меня уложили на диван, стол убрали и начались танцы. Конечно, первым делом, твист. Они и Лизу научили. Она отплясывала по очереди со всеми ребятами. Женя "твистовал" с Валей Герасимовой, да так, что все бросили танцевать и смотрели, смеясь, на двух директоров. Поскольку женщин явно не хватало, танцевали и без оных - друг с другом.
      В общем, было как будто весело и дружно. И все же у меня создалось впечатление, что это все камуфляж. Искусственное примирение между коллективом и директором, чтоб создать видимость истинного праздника. Им всем давно требовалось отдохнуть и повеселиться. При Ангелине Ефимовне каждый день немного танцевали, пели под гитару, а иногда веселились напропалую. Она сама, хоть ей под пятьдесят, очень веселая. А Женя сухой и холодный. Прежде он не был таким.
      Вечером, уже лежа в постели, я спросил у Марка:
      "- Почему не любят Казакова?
      - Я тоже думал об этом. Почему? Истинным директором здесь является Валентина Владимировна. Только благодаря ей и сохраняется видимость благополучия. Она - буфер между коллективом и директором. А почему его не любят, ответ прост: несимпатичный он человек. Талантливый, но эгоцентричный, умный, но холодный. Нет в нем душевного тепла, что особенно ценится в условиях зимовки. Можно ли о нем сказать, что он карьерист? Не знаю... Честолюбив, конечно. Знаешь, что мне лично в нем не нравится?
      - Что? - заинтересованный, я быстро приподнялся на локте. О, как закололо в боку!
      - Осторожнее! Лежи спокойно. Он не борется с тем, что презирает. Ты заметил, плохое в жизни всегда почему-то и неумное. А Евгений Михайлович очень умен и не борется он по принципу: дуракам не закажешь. То, что я ненавижу всем существом, с чем буду бороться, пока жив, он лишь презирает. Думаешь, он не встречал в науке таких людей?
      - Подожди, Марк, я еще смутно, но начинаю понимать. Но где факты?
      - Факты на поверхности. Они не скрыты - вот, гляди! Казаков будет защищать докторскую. Кроме снисходительной иронии, эта тема в нем ничего не вызывает, но он защитит ее блестяще (вот увидишь!) и получит звание доктора наук. Я ведь не ученый, а всего лишь пилот. Видимо, эта тема апробирована. Выигрышна. А лучшие работы свои он делает негласно, для души, вроде это у него хобби. Почему же он не пошлет к чертовой матери то, к чему снисходит, и не отдаст себя целиком тому, чем захвачена его душа**
      - Ты ему это говорил?
      - Еще нет.
      - И не советую. Наживешь врага. Он будет тем сильнее тебя ненавидеть, чем больше правды в твоих словах.
      - Еще рано. Я не совсем разобрался в нем. Он ведь сложнее, чем кажется. А я так мало знаю... Коля, я хочу снова учиться!
      Я уставился на него во все глаза:
      - Да ну! На каком факультете?
      Марк поморгал ресницами... До чего я любил этого парня! Как я радовался, что он мне друг.
      - Видишь ли, меня не удовлетворяет моя работа.
      - Почему? Неужели ошибся в выборе?
      - Может, и ошибся. Вообще-то, каждому не мешает уметь управлять вертолетом, это всегда пригодится. Человек может уметь водить машину, но это не значит ведь, что всю жизнь надо только и делать, что водить автомобиль. Я бы хотел быть... астрономом. Почему тебя это так удивляет?
      - Не то что удивляет...
      Я был поражен и восхищен!
      - Марк! Ведь это же замечательно! Я всегда увлекался астрономией, но мне и в голову не приходило самому быть астрономом. А разве есть заочный астрономический?
      Марк грустно покачал головой.
      - В том-то и дело, что нет. В Московском университете на Ленинских горах есть физический факультет. Я узнавал. Там пять отделений: физики, геофизики, астрономии и другие. Это на дневном факультете. На вечернем и на заочном отделениях физического факультета нет. Я писал ректору университета, спрашивал, нельзя ли сдать экстерном сразу за два курса. Я бы подготовился и сдал.
      - Ну и что?
      - Он пишет, что это не разрешается. Показать письмо? Марк полез в чемодан и достал довольно потрепанное письмо.
      Видно, часто его перечитывал. Отвечал сам ректор (не поручил ответить секретарше!). Очень доброе, хорошее письмо. Приглашал Марка приезжать и держать экзамены.
      - Хороший человек, должно быть, этот ректор, не поленился прочесть мое письмо.
      - А разве такое длинное?
      - Целая ученическая тетрадка.
      - Ох!
      Мы оба стали хохотать.
      - Чего же ты там писал?
      - Объяснял, почему хочу сдавать экстерном. Хочется поработать в обсерватории. Учиться пока и здесь можно. Люди вокруг ученые, помогли бы.
      В тот вечер мы, как всегда, проговорили долго. С Марком не соскучишься! Перед сном Марк достал магнитофон и поставил голоса птиц. Я лежал весь в поту, преодолевая удушье - как мне не хватало воздуха! - и слушал щебетанье птиц.
      Потом Марк спросил, понизив голос:
      - У вас с Лизой плохо?
      - Хуже некуда, Марк.
      - Лиза очень страдает. Она думает, что все ее презирают за то, что она бросила тебя в беде.
      - Какая ерунда! Чем бы она мне помогла?
      - Она не может себе простить, что даже не попыталась. Обрадовалась, что ее отпустили.
      - Она испугалась. Это так понятно.
      - Конечно! Но это противно всем ее убеждениям. Я ее разубеждал, но никакого толка.
      - Самолюбие ее ущемлено. Она была о себе другого мнения.
      - Как у вас все неладно получается... с самого начала. За столом сегодня сели далеко друг от друга... Что же будет?
      В последующие дни мне вроде стало легче, но все равно угнетали слабость и постоянное удушье.
      Все работали, а я бродил по обсерватории. Несколько раз я вызывался кому-нибудь помочь, но меня мягко, но решительно отстраняли.
      Тогда я, чтобы не мешать, шел на камбуз к Гарри. Он усаживал меня, как когда-то в детстве, на табурет в уголке, сбивал мне гоголь-моголь и, пока я ел, готовил обед и говорил:
      - Помяни мое слово, Коля, этого Гуся не найдут. Они же его ищут не там, где надо. Подряд прочесывают тайгу, тратят драгоценное время.
      - А ты знаешь, где его искать?
      - Безусловно знаю. У теплых источников. Где горячие ключи, там он и прячется. А где еще можно спрятаться зимой? Был у нас на флоте такой случай...
      Он рассказывал очередной случай, и я, выслушав, брел к себе в комнату. Там ложился поудобнее и читал фантастику. Или просматривал газеты. Свежие газеты и журналы теперь приносили ко мне в комнату.
      Лиза, сделав очередное наблюдение, отсиживалась в метеорологическом кабинете либо уходила на лыжах в горы. Казакова она заметно избегала. Он ее, впрочем, тоже. До плато доносились глухие взрывы - это производили глубинное сейсмическое зондирование. Без меня.
      Как-то вечером ко мне зашел Женя. Сел на стул. Внимательно посмотрел на меня.
      - Не придумаем, с кем отправить тебя в Москву,- произнес он озабоченно.
      - Зачем меня отправлять,- возразил я угрюмо.- Вот поправлюсь, приступлю к работе.
      - Тебе надо лечиться. Ты сам знаешь. Врачи говорят, этот климат тебе противопоказан.
      - Мало ли что они говорят. Не понимаю, почему вам так хочется от меня избавиться!
      - Что ты, Колька! Ты же знаешь, как я люблю и тебя, и всю вашу семью!
      Я увидел его расстроенное лицо и пристыженно умолк. Он великодушно потрепал меня по плечу.
      - Кроме того, тебе надо учиться. Еще лет восемь, не меньше.
      - С аспирантурой, что ли?
      - Да. Наука потребует от тебя всей жизни. Для науки - не жаль. Жалко растрачивать время и силы попусту, черт те на что...
      Женя горько махнул рукой и задумался, словно бы забыл обо мне.
      - С волками жить, по-волчьи выть,- сказал он наконец,- иначе тебя съедят. Не дадут работать, двигаться вперед.
      - Вы о чем, Женя? - не понял я его. И не мог понять тогда.
      - Так... У меня были большие неприятности в Москве. Оттого я и решил приехать годика на два сюда. Кстати, и материал на докторскую собрать.
      - Какие же неприятности?
      - Узнаешь в свое время. Чем позже, тем лучше для меня. Ну, поправляйся.
      Он ушел. А вслед за ним прибежал взволнованный донельзя Гарри.
      - Коля, иди скорее в радиорубку. Там тебе Марк приготовил сюрприз.
      Я наскоро оделся и поспешил в радиорубку. Там уже сидели Валя, Леша, Иннокентий, Бехлер, Олег Краснов - взбудораженные и сияющие. Вслед за мной вошло еще несколько человек. Марк в наушниках сидел перед пультом. Я знал, что он любитель-коротковолновик, но мне и в голову не приходило, что он такой мастер. Именно Марк, а не штатный радист, сумел установить радиосвязь с островом Грина в Антарктиде, где зимовали мой отец и Ермак. Кто-то подвинул мне стул. Я сел рядом с Марком, пробормотал благодарность. Марк работал ключом так быстро и непринужденно, словно был классным радистом.
      Радист Валерий Ведерников развалился в кресле. Шкиперская бородка, яркие серые глаза, густые черные брови - Валерий почему-то на всех смотрел иронически, но сейчас впервые ирония ему явно не удавалась. Видно было, что он по-мальчишески восхищен и немного завидует даже. Оказалось, что с его разрешения Марк уже давно пытался связаться с островом Грина.
      Я очень разволновался тогда, и так как переговоры шли по азбуке Морзе, в которой я ничего ровным счетом не понимал, то я волновался все сильнее и стал умолять Марка не сообщать обо мне.
      Марк понимающе кивнул. Лицо его было радостно-сосредоточенным. Отец с противоположного полюса спрашивал прерывающимся голосом морзянки, как у меня дела и что пишет мама. Писем от мамы я не получал давно, а бабушка писала как-то туманно - не поймешь. Мне казалось - там неблагополучно.
      - Скажи, что я здоров и работаю, слышишь, работаю! - Я вскочил и кричал Марку в самое ухо.- А мама здорова, скучает о нем и часто пишет. Хорошо сыграла новую роль. Скажи, что директор обсерватории Женя Казаков - папа удивится.
      Марк нажал ладонью на ухо - я, кажется, его оглушил - и стал легко и быстро стучать ключом. Тем временем в рубку набилось битком народа, все просили передавать от них привет. Сквозь толпу протискался сам Казаков.
      - Неужели Антарктида? - спросил он ошарашенно.- Молодец, Русанов!
      Марк уже кончил разговор и, улыбаясь во весь рот, повернулся к нам.
      - Будем беседовать два раза в неделю,- сообщил он.- На острове Грина зимуют семеро. Шесть советских людей и один англичанин. Они все здоровы. Скучают по своим близким. Я передал, что у нас тоже все здоровы. Научные исследования идут благополучно. Передал, что приступили к глубокому сейсмическому зондированию.
      - Молодец! - еще раз одобрительно сказал Женя и вышел. А мы еще долго обсуждали событие. Договорились, что на следующую связь Валя и я приготовим написанный текст. А потом кто-то крикнул: "Какое сияние, товарищи!" - и все высыпали наружу.
      Небо колыхалось, меняя цвета. Плато вдруг залило ярким рубиновым светом. Мне показалось, что "старики" по ту сторону теплого озера подняли голову. Но я вдруг закашлялся, и Марк, словно заботливая нянька, поспешно увел меня домой, в комнату. Остальные перешли в кают-компанию, и скоро до нас донеслись звуки гитары и песня:
      Сырая тяжесть в сапогах,
      Роса на карабине,
      Кругом снега, одни снега,
      И мы - посередине...
      Глава одиннадцатая
      МАМА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ
      На другое утро, после завтрака, в кают-компании появилась Зинаида Владимировна с грубоватой девицей в сапогах, которая оказалась заведующей паспортным столом. Да, теперь на плато прописывали приезжающих и выписывали отъезжающих.
      - Собирайся, Коля! - беспокойно сказала мой лечащий врач.- Завтра Михаил Михайлович вылетает в Москву и доставит тебя прямо на руки маме.
      Это было сказано в присутствии Лизы и скалозубов-геологов. Спасибо им, ни один не улыбнулся.
      - Никуда я не поеду! - закричал я возмущенно.
      - Но тебе противопоказан здешний климат, Коля! Понимаешь или нет? Теперь тебе уже здесь не работать...- попробовала урезонить меня Зинаида Владимировна.
      - Давай-ка твой паспорт! - потребовала девица резким голосом.
      - Ты здесь не поправишься, надо ехать,- назидательно сказал Женя. Он их и привел сюда.
      - Я не поеду. Я не собираюсь увольняться из обсерватории,-- повторил я гневно.
      Марк стоял рядом со мной. Он-то знал, как мне не ко времени было уезжать отсюда...
      Подошла Валя Герасимова.
      - Тебе совсем не надо увольняться, Коля! - Валя неприязненно взглянула на Казакова.-- Тебе дали временно вторую группу инвалидности. Надо эту возможность использовать для лечения. А через полгода ждем тебя здесь.
      - Никто его не собирается увольнять! - зло бросил ей Женя. Уговаривали меня долго и нудно. Паспортистка подчеркнуто смотрела на часы-браслетку. Я упирался. Все равно бы они меня не уговорили, но вмешалась сама судьба. Валерий Ведерников принес мне радиограмму от бабушки.
      Все смотрели, как я, бледнея, читал радиограмму, а потом быстро спрятал ее в карман.
      - Ладно, сейчас принесу паспорт,- не своим голосом сказал я,- можете выписывать.
      Кажется, им всем очень хотелось узнать, что было в радиограмме. Но я отнюдь не собирался это разглашать. На Ведерникова можно положиться. Радиограмму я показал только Марку. Вечером, когда он вернулся с работы. Но об этом потом. Вечер еще не скоро наступит. День был очень долгий...
      Я ушел к себе, как только все оформил. Выдвинул из-под кровати чемодан. Надо было собраться.
      Вот уж воистину: пришла беда, отворяй ворота! До чего же все плохо складывается! А Лиза... Я посмотрел на часы. Как раз сейчас свободна. Почему она не зайдет ко мне? Знает, что уезжаю. Разве ей не о чем поговорить со мной перед отъездом? Я прислушался, злясь на себя, что прислушиваюсь, жду. Самому пойти к ней... Но это бесполезно. Я уже приходил так, поговорил с Алексеем Харитоновичем, Лиза грустно молчала, опустив глаза.
      Кто-то остановился перед моей дверью. Постучали.
      - Войдите! - крикнул я, зная, что это не Лиза. Это был Сергей Авессаломов.
      - Не помешал? - спросил он.- Я слышал, ты завтра уезжаешь, и вот зашел проститься.
      Он неуверенно смотрел на меня - как-то его примут? В обсерватории он не был ни разу. Сергей был одет в короткий полушубок из оленьего меха, на голове шапка-ушанка, обычная на Севере. Я предложил ему раздеться, и он повесил то и другое на вешалке за дверью. Остался в поношенном сером костюме и черной шелковой рубашке, аккуратно застегнутой на все пуговички. Галстук он не носил. Волосы он, видимо, накануне вымыл, и они еще больше, чем всегда, походили цветом на спелую пшеницу и, рассыпаясь, падали на лоб и на глаза. Он нетерпеливо дергал головой. Я его усадил, а сам сбегал на камбуз за чаем и кое-какой закуской. Конфеты и печенье у меня были. Накрыл на стол, убрав книги и тетради на полку.
      - Сколько у тебя книг! - сказал Сергей, с восторгом оглядывая стеллажи.
      - Здесь и мои, и Марка. А ты любишь читать?
      - Романы не очень, там ведь все выдумано. Я больше люблю про животных...
      Сергей внимательно смотрел на меня. Глаза у него были большие, синие, чуть выпуклые. Вообще это был красивый парень! Его портило только выражение не то что затравленности, а какого-то ожидания плохого. Будто он ждал, что его сейчас вот-вот ударят. Он даже втягивал иногда голову в плечи и щурился. Несомненно одно, жизнь отнюдь не баловала этого парня.
      Я налил ему и себе чаю, сделал бутерброды. Он стал есть, посматривая на меня исподлобья, и вдруг спросил:
      - Ты, конечно, не веришь в бога?
      - Нет.
      - Но ты же не можешь знать точно, есть он или нет?
      - А ты верующий? - Я не удержался от улыбки.
      - Прежде не верил,- серьезно сказал Сергей.- Рос-то я среди неверующих. А сейчас меня вопросы одолели. Если по-ученому на них не ответить, то значит... Случай с тобой вот тоже...
      Кажется, я покраснел.
      - При чем здесь случай со мной?
      - У тебя дух оказался выше телесной немощи.
      - Но когда фашисты пытали партизан, требуя выдать...
      - Понимаю,- перебил он,- и у них дух был сильнее тела, если они шли на смерть. Когда Гусь бил тебя смертным боем, я вдруг подумал: "А если бог есть и все видит?"
      - Однако за меня вступился цыган Мору, а не ты! - не удержался я.
      - Ну, правильно. Я же еще был прежний, скот и подонок. Но когда Гусь бросился с ножом на Мишку, я первым вступился...
      Сергей вздохнул прерывисто, как вздыхают дети, наплакавшись.
      - Не могу больше ни ругаться, ни слушать. Обрыдло. Почему же обрыдло вот так сразу? Если бога нет, то откуда произошло угрызение совести? Может наука объяснить?
      - Может,- мрачно сказал я. Меня грызло свое горе. Сергей немного подождал, что я скажу, но я молчал, и он продолжал:
      - Люди - везде люди, плохое переплелось с хорошим так, что не растащишь. Но есть же просто хорошие? Целиком?
      - Конечно, есть. Когда человека что-нибудь захватит целиком и он уже о себе не думает, о своей выгоде, а лишь о том, чему посвятил свою жизнь.
      - Кабы ты знал, Коля, как мне хочется жить спокойно. В монастырь бы ушел. Ты только представь. Тишина... Кругом лес, огороды, пасека. Все любят друг друга, как братья. Да вот насчет бога-то еще сомненье берет...
      - "Братья" - усмехнулся я.- Сергей, а за что ты в колонию попал?
      - А за хулиганство же! Я малый-то был озорной, а как подрос, просто спасу нет. Вся семья у нас какая-то пропащая.
      - Что ты!
      - Да. Всяк по-своему пропал. Мы же деревенские, с Ветлуги. Село Рождественское. Весь наш род испокон веков жил в деревне. Не уехали бы из Рождественского, ничего бы этого не случилось. Корни у нас слишком глубоко проросли в землю: на новом месте уже не приросли.
      Отец работал на заводе честно, но без души, душа там осталась, на Ветлуге,- стал пить и скоро помер. Остались мы четверо: дедушка, маманя, четырнадцатилетний балбес - я да грудная сестренка Танюшка. И мать, и дед работали на строительстве. Мать - каменщицей, дед - плотником. Работали неплохо. Квартиру им дали отдельную, двухкомнатную (еще при отце). Внизу магазин, за углом кино, напротив школа, куда я ходил. Все удобства под рукой. Только не в коня корм. От тоски чахли. Так и не привыкли к городу. Матери все воздуху не хватало. Плакала... А деду Рождественское мерещилось. Сна совсем лишился. Начнут они с матерью вспоминать корову Буренушку. Как телилась; как заболела раз, и дед в метель за ветеринарным фельдшером ездил. С дороги сбился. Чуть не замерз. Все-таки привез этого фельдшера. Спасли Буренку. Хорошая корова была. Выйдешь ночью на двор, а она тыкается теплой мордой в руку. Дед, бывало, начнет рассуждать, а мать ему поддакивает. "Какая это, говорит, жизнь в городе? Живем на пятом этаже. Квартир этих как сот в улье".
      Не легче и мне было. Учителя говорили: трудный, озорник. А тут еще ребята насмехаются: говорю не так. У нас ведь заместо "ч" выговаривают "ц": "Поцему? Зацем?" Начну у доски отвечать - класс со смеху так и грохнет.
      Все чаще вспоминал деревенских... Как мы озоровали, по огородам лазили, по садам. В лесу каждый кустик знали. Где какое гнездо. А то засучим штаны выше колен да ищем броду. А не найдем - вплавь через Ветлугу. На той стороне ягод больше в лесу было. Когда в город переезжали, дед вырезал себе на память ясеневый посох... Держал его в изголовье. Все мечтал: возьмет этот посох и пойдет с ним домой, на Ветлугу, умирать.
      - Ну, а почему не вернулись? Сейчас же лучше стало в деревне.
      - Кому возвращаться-то? Ни матери, ни деда сейчас в живых нет. Они без меня уже умерли.
      - Подожди... А где же твоя сестренка?
      - Танюшка-то?
      Сергей смущенно посмотрел на меня.
      - В детдоме она. Я, видишь, какой шалопутный. Куда я ее возьму? При моей жизни... В общежитие?
      - А кем ты работаешь на руднике?
      - Сейчас в плотничьей бригаде. Я же хороший плотник: дед научил. Я и слесарить умею. Могу машину водить, но правое нет. Думал на лето с геологами уйти.
      Я задумался. Сергей смотрел на меня с надеждой. Он, видимо, верил, что я могу ему помочь.
      На руднике его знают прежнего... И поступков от него ждут прежних. И распить бутылку запрещенного на руднике спирта позовут в первую очередь его.
      - Сергей, а почему бы тебе не поступить в обсерваторию рабочим. У нас матом не ругаются...
      - Неужели не ругаются? Как же они выдерживают? Выходит, монастырь-то рядом? Нечего и в Троицко-Сергиеву ехать?
      Он окончательно развеселился. "Может, издевается?" - промелькнуло у меня. Парень с закавыкой.
      Волосы все падали ему на глаз, он их приглаживал. Руки у него были красивые, под стать пианисту, а не плотнику, хотя ладони огрубели, как подошва.
      - Добрый ты, Николай! - вздохнул Сергей.- Меня ведь в обсерваторию вашу не возьмут.
      - Я пойду спрошу. Посиди здесь.
      Я отправился к Жене, рассказал ему про Сергея. Только про монастырь умолчал. Блажь это, пройдет. Просто парень мечтал о тихом месте, где можно отдохнуть душой.
      Просить не пришлось. Подходила весна, и в обсерватории позарез были нужны рабочие для полевых исследований.
      - Ладно, прикомандируем его к Иннокентию. Или к Леше Гурвичу - они никогда не ругаются.
      - Иди оформляйся! - объявил я Сергею с торжеством.
      - Да ну... в обсерваторию? - Сергей так обрадовался, что даже побледнел.
      Он долго жал мне руку и благодарил. Перед уходом, уже в дверях, сказал как-то несмело, что было непохоже на него:
      - Еще у меня к тебе просьба будет... Большая. Из-за этого, собственно, к тебе и шел. Насчет Танюшки... Не мог бы ты ее проведать? Узнай, не плохо ли ей. В Московской области детдом-то. На электричке надо ехать... Места там больно красивые. Леса, луга.
      - Хорошо, съезжу.
      Сергей дал мне адрес, написанный заранее на бумажке. Почерк у него был хороший.
      Он вдруг снова сел у дверей, уже одетый.
      - Хорошо у нас на Ветлуге, Коля. На всю жизнь запомнились мне наши луга. Знаешь, когда ветер подует и вдруг все травы, все цветы заколыхаются, заволнуются. Луг делается то желтый, то голубой, то как засверкает всеми цветами сразу... Ну, словно радуга на землю упала и рассыпалась. Сердце захолонет, такая красота. Когда я за хулиганство отбывал, мне все луга снились...
      - Ну, почему ты не поехал все-таки домой, когда освободился?
      - Не мог я один туда вернуться. Вот и подался на Север. Здесь тоже неплохо. Были бы люди хорошие. Все от людей зависит. Ну, я пошел. Спасибо тебе за все.
      Так вошел в мою жизнь Сергей Авессаломов.
      Вечером я рассказал Марку историю Сергея. Марк, впрочем, ее знал. Он только удивился, что у него есть сестренка. Об этом Сергей никогда не рассказывал.
      Потом я показал Марку радиограмму. Вот что было в ней:
      "Коленька, немедленно выезжай домой. Вся надежда на тебя. Мама влюбилась. Выходит замуж. Жду тебя нетерпением. Целую крепко. Бабушка".
      Я вдруг заплакал, как маленький, отчаянно стыдясь своих слез и отворачиваясь. Нервы мне совсем изменили.
      Марк сел рядом на мою постель. Видно, хотел меня утешить, но не нашел слов.
      - Отца... жалко,- объяснил я свои слезы,- какое предательство! Удар в спину.
      Мы проговорили с Марком далеко за полночь. Если бы не он, я, вероятно, очумел от тоски. _
      Все же Лиза пришла утром к нам в комнату - проститься. Марк сразу вышел. После я узнал, что верный друг ходил по коридору и никому не давал войти. Очень уж хотелось ему, чтобы мы договорились.
      Лиза сидела на постели Марка, на самом краешке, и смотрела мимо меня в окно. Почти в профиль ко мне. Так она была еще прекраснее! На ней было узкое черное платье с белым воротничком. Меня поразила линия ее шеи - от маленького розового уха до плеча. Я был потрясен. Лиза повернулась и встретила мой взгляд. Она невольно поднялась. Я бросился к ней, мы обнялись. Я стал целовать ее. Лиза горячо отвечала на поцелуи.
      - Я люблю тебя,- твердила она,- я так тебя люблю! Ты вернешься? Мы еще увидимся?
      - Ты будешь моей женой? - спросил я, чуть отстранив ее, чтобы видеть лицо, глаза.
      - Буду!
      В следующее мгновение я вытолкал ее за дверь... Где платок?.. Я схватил полотенце Марка и прижал его ко рту. Полотенце окрасилось кровью. Я лег навзничь.
      Марк вошел в комнату... Увидел и бросился за .льдом.
      Когда кровотечение улеглось, перепуганный Марк стал уговаривать меня не лететь.
      - Тебе надо в больницу,- твердил он,- в больницу.
      - Никому не говори. Я должен лететь. Может, я сохраню отцу жену.
      Проводы и прощанье пришлось сократить. Бородачи геологи принесли подарок, тронувший меня до глубины души: коллекцию камешков и минералов с плато. Я не знал тогда, какую это впоследствии сыграет роль. Сколько раз она потом звала в путь, бередила душу, не давая успокоиться! А Марк отдал мне свои магнитофонные ленты с голосами птиц. Я не брал, но он заставил взять. Сердечно простился с Иннокентием Трифоновичем.
      - Берегите Абакумова! - шепнул я ему умоляюще. Парторг усмехнулся:
      - Ты хочешь сказать: дочь Абакумова! Сбережем!
      - Нет, я сказал то, что хотел сказать. Не давайте Алексея Харитоновича в обиду. Он ведь очень...
      Подошел Абакумов, и я замолчал. Мы обнялись на прощанье.
      - Эх, парень! - только и сказал он.
      Я вдруг заметил, как Алексей Харитонович постарел за последнее время. Волосы были по-прежнему густы и курчавы, но словно снегом их замело. Даже широкие кустистые брови поседели.