- Что пройдет? - произнес я, хотя уже знал, о чем она говорит.
      С самого начала нам нужно было приучаться говорить друг другу правду.
      - Ты знаешь,- прошептала Лиза,- может, я... безнравственная. Я не знаю, что со мной происходит... Стоит Казакову взглянуть на меня... я сама не своя. У меня в глазах потемнело, когда он меня поцеловал. Наверно, надо было дать пощечину? Но это было бы нечестно с моей стороны. Ведь он не поцеловал бы, если бы не видел меня насквозь. Но я его совсем не люблю. Сможешь ли ты меня простить?
      - Да. Видишь ли... Лизонька. Если мы рано поженимся, а жизнь большая, то, наверное, не раз будет такое и с тобой и со мной - придется терпеть...
      - Ты как думаешь?
      - Конечно! Столько интересных людей на свете. Увлечения будут и у тебя, и у меня. Но увлечение - это еще не обязательно любовь. И ради любви настоящей нужно научиться в себе это преодолевать. Только и всего.
      - На всю жизнь? А если любовь пройдет?
      - Да, что может быть ужаснее, когда живут двое, так называемые муж и жена, и совсем не любят друг друга... Тогда лучше расставаться...
      - Коля! Почему ты над этим думаешь? Откуда ты все это знаешь?
      - Мне кажется, мои родители уже не любят друг друга... Пошли, а то ты простудишься.
      У поворота реки мы взобрались на высокий берег, и перед нами блеснули огни Черкасского. Минуя рудник, мы пошли прямо к плато.
      - Коля! - позвала Лиза, остановившись.- Мне очень хорошо. А тебе?
      - И мне хорошо,- сказал я искренне.
      - Смотри, а сияние все не угасает. Как можно жить, никогда не видя полярного сияния?
      - Должно быть, можно, только они - бедные!
      - Да, бедные люди: никогда не видеть полярного сияния... Так мы шли веселые, беспечные, а над нами, щедро освещая путь, полыхало северное сияние. Мы уже вышли на протоптанную тропу - скоро подъем на плато - и тогда увидели их...
      Они стояли на тропе, перерезая нам путь: Гусь, Топорик, цыган Мору, Сурок, Рахит.
      Ноги у меня стали ватными, под ложечкой захолонуло, будто глянул в пропасть. Только увидев их, я уже знал: не случайно они здесь. Они ждали нас.
      Лиза! Как мне спасти Лизу? Разве я слажу с пятью хулиганами?
      Замедлив шаг, я бросил быстрый взгляд вокруг. Справа и слева темнели колючие заросли шиповника - не продерешься. Только вперед или... назад.
      А они уже подходили и окружали, не теряя времени. Лиза судорожно уцепилась за мой рукав.
      - Коленька! - прошептала она.
      Гусь выступил вперед и нагло осмотрел Лизу.
      - Пропустите нас,- сказал я своим обычным голосом, запрятав страх надежно, и хотел пройти.
      Парни окружили нас плотнее.
      - Разве мы для этого ждали тебя битых два часа, милок,- ласково процедил Гусь и, осклабившись, показал свои острые, как у лисицы, зубы. Он задумчиво уставился на Лизу.
      - Пропусти девчонку, Гусь!- вполголоса посоветовал Сурок.- Мне двадцать лет не треба.
      - Можно и "вышку" схлопотать, очень просто! - так же вполголоса поддержал его Рахит и нервно хихикнул.
      - А ну, беги, девчонка, что есть духу. Пли! - мрачно выговорил Мору и посторонился, давая Лизе дорогу.
      - Ты, Цыган, за меня не распоряжайся. Командую здесь я, понял? оборвал его Гусь. Однако посторонился неохотно.
      Лиза стояла, прижав руки к груди и тяжело дыша. Во взгляде ее был ужас.
      - Беги, Лиза, беги! - крикнул я.
      - Как же я тебя брошу?
      - Иди! - Я вложил в это слово весь свой страх за нее, гнев, что она не понимает и медлит. Мне даже не верилось в такой оборот: им был нужен только я.
      Несколько бесконечных секунд Лиза колебалась. Ей претила мысль бросить меня в беде. Но разве она могла мне помочь? В следующее мгновение она метнулась между Цыганом и Топориком, упала, запутавшись в лыжах, в одно мгновение освободилась от лыж и понеслась назад по тропе к поселку.
      - Со страха дорогу забыла,- добродушно усмехнулся Цыган.
      Гусь проводил ее угрюмым взглядом и обернулся ко мне:
      - Слушай ты, профессорский сынок, ничего плохого мы тебе не сделаем. Нам срок не нужен. Просто я побился об заклад... Так вот, позабавишь меня... Встань на одну ногу и кукарекни десять раз. Топорик, будешь считать. А потом можешь идти хоть домой, хоть за своей кралей.
      Он флегматично ждал, смотря поверх моей головы. Парни с любопытством разглядывали меня. Один даже пощупал мой черный свитер.
      Северное сияние разгорелось с новой силой. Теперь с неба спустился малиновый бархат. До чего же Гусь и его компания не вписывались в этот пейзаж!..
      "Зачем они здесь? - подумал я с отчаянием.- Как могло случиться, что они пришли сюда, где было так чисто и радостно".
      - Я жду,- со спокойной угрозой напомнил Гусь.
      - Вы знаете, что я не буду этого делать,- сказал я тихо.
      - Будешь! - уверенно возразил Гусь.- Еще как будешь, милок! Даю тебе минуту, чтобы сообразить: от тебя останется вонючий фарш, если будешь тянуть.
      Он поднял руку с часами и стал следить за секундной стрелкой. Я взглянул на парней. Они тоже слушали меня в клубе... Неужели они дадут ему убить меня? Кто они? Только один Гусь был мне ясен до конца.
      Одеты они были разно - кто щегольски, кто в засаленной телогрейке. Выпущенные чубы, брюки с напуском, тупой взгляд, наглая ухмылка. Типичное хулиганье, везде одинаковое,- на московской окраине или окраине государства. Для них Гусь - вожак, жалкий, нелепый, страшный паяц. Они его обожают, потому что он властен и жесток.
      Все же я сделал попытку воззвать к ним:
      - Ребята, ведь я не сделал вам ничего плохого! Не слушайте Гуся. Дайте мне пройти!
      Я обвел их глазами, поочередно каждого. Кто отводил глаза, кто, неловко переминаясь, смотрел на меня либо на Гуся. Все молчали.
      - Минута истекла,- сказал Гусь, опуская руку с часами.- Кукарекай, я жду!
      Мне показалось, что Цыгану стыдно.
      - Миша Мору,- сказал я, вспомнив его имя.- Миша! Сокрушительный удар под ложечку - и я перегнулся пополам, задохнувшись.
      - Будешь кукарекать, падло? - злобно спросил Гусь.
      Я отступил, освобождаясь от лыж, они мне мешали. Как жаль, что я не умел драться. Но разве я мог знать, что мне это понадобятся? Следующий удар был в ухо. В отчаянии я бросился на Гуся. Он не ожидал, и я ударил его кулаком в подбородок.
      Он лязгнул зубами, парни заржали. Гусь двинул меня в плечо - и правая рука повисла. Я закричал от боли. Драться не умел. В школе, которую он прошел, умели драться.
      - Кукарекай, сволочь! - зарычал он, оскалив зубы.
      - Ребята! Миша!
      Они не били меня. Они только стояли вокруг и не давали мне убежать. Когда я, изловчившись, ударил Гуся ногой в живот и метнулся в заросли шиповника, Топорик подставил мне ногу, и я упал. Гусь наклонился и поднял меня за шиворот, как кутенка.
      - Что, я убить тебя должен? Кукарекай!
      Я рванулся и опять хотел убежать - Топорик со смехом расставил руки, оттесняя меня к моему мучителю.
      - Ребята! Пятеро на одного, да?
      - А ты покукарекай и пойдешь домой,- не глядя на меня, посоветовал Мору.
      - Мы же ему кукарекали! - обиженно закричал Сурок.
      - Зачем? Зачем вы. унижались перед ним? Вы же люди! Гусь потерял от бешенства человеческий облик:
      - Ты будешь... кукарекать?!
      Я опять попытался бежать, на этот раз мне подставил ногу Сурок. И тут же, словно устыдившись чего-то, отошел в сторону. Я споткнулся, но удержался на ногах.
      Гусь сбил меня с ног, и я опять упал - вниз лицом.
      Тогда началось настоящее избиение. Удары следовали один за другим. Я уже не смог больше подняться. Помню, я кричал: "Фашист! Ребята, п о ч е м у вы слушаете этого фашиста? Почему? Почему? Почему?"
      Этот подлый выродок бил сапогом все время в одно место. Не выдержав, бросился было на меня Топорик, но почему-то быстро отошел.
      - Отобьешь легкие, Гусь! - услышал я словно издалека голос Сурка.
      Боль была нестерпимой и ужасной. Сапоги были тяжелы, будто подковы у лошади. "Хоть бы я потерял сознание,- мелькнула мысль,- хоть бы забили скорее совсем". Но сознание, не покидало меня,- покинули силы, а Гусь все бил и бил, бил в одно и то же место.
      - Хватит! - вдруг заорал Цыган.- А ну, хватит!
      - Прочь, падло!
      - Хватит!!
      - Сейчас пойдет потеха! - захихикал кто-то.
      Я лежал, задыхаясь, на снегу. Что-то горячее и соленое вытекало у меня изо рта. Я захлебывался, икал, содрогался всем телом. А они дрались возле меня - Гусь и Цыган; оба озверев от ненависти, сопя и рыча, ругаясь непотребными словами.
      Раздался пронзительный свист, крик: "беги", град ругательств, затрещали кусты. Парней как ветром сдуло. Вдруг стало тихо, очень тихо. Я с трудом приподнял голову... Мир залило красным, а потом все почернело. Я оглох и ослеп, только сознание тлело, как огонь под золой.
      Меня подняли, я застонал от пронзительной боли, чуть не захлебнулся кровью. Чьи-то крики жалости и возмущения - издалека. И кто-то - далеко плакал отчаянно, по-детски. Неужели Лиза? Все, все сознавал, только застилало зрение плотной пеленой, а слышал и з д а л е к а... Но когда меня несли на носилках уже через больничный двор, я почувствовал морозную свежесть ночи, и пелена перед глазами разорвалась - я увидел небо.
      Северное сияние уже погасло, но звезды были такие яркие, такие косматые и огромные, что у меня захватило дух, и я заплакал. Кровь по-прежнему струйкой вытекала изо рта, и я понимал, что это значит.
      Неужели умру? Погибнуть не за родину, не ради науки или друзей своих, не на войне, а от сапога хулигана... Что может быть недостойнее и нелепее! Почему именно со мной это должно было случиться? А как же бабушка, отец? Лиза... Лиза...
      Должно быть, я застонал, потому что один из санитаров сказал: "Осторожнее, не тряси".
      Почему-то с этого момента и на долгие месяцы меня начала преследовать фраза из Рея Бредбери: "Будет ласковый дождь".
      Меня внесли в больницу. Приемный покой. Кто-то вскрикнул: "Это же Коля Черкасов!" Меня окружили люди в белых халатах. Почему я никак не потеряю сознание? Все равно я умру сегодня ночью. ("Будет ласковый дождь".)
      Меня положили в отдельную палату. Осмотрев меня, женщина-врач с милым усталым лицом задумалась. У нее был растерянный вид человека, не могущего решиться. Ее звали Зинаида Владимировна Захарченко (жена Михаила Михайловича). Хирург, заведующая отделением больницы.
      - В операционную...- наконец решила она.
      И меня повезли длинным, нестерпимо длинным коридором.
      И опять я услышал тихий плач и понял, что там в приемной Лиза, друзья, что они ждут и волнуются. Наверно, уже и Марк был там, и Валя Герасимова.
      Положили на операционный стол. Зинаида Владимировна подошла ко мне, держа перед собой руки, намазанные йодом по самые локти.
      - Будем делать операцию, дружок!
      - Делайте, если нужно... ("Будет ласковый дождь".)
      - Общий наркоз,- сказала Зинаида Владимировна.
      И только тогда (наконец-то) я ушел от стыда, унижения, мук и этой измучившей меня фразы.
      Глава девятая
      "БУДЕТ ЛАСКОВЫЙ ДОЖДЬ"
      Я проснулся утром. Возле меня в белом халате сидел бледный, похудевший Марк и смотрел на меня.
      - Колька! - сказал он и скривился, тщетно удерживая слезы.
      - Марк! - я очень обрадовался ему и понял, что мне предстоит жить и что в этой жизни дружба, пожалуй, будет самой большой радостью.
      - Марк, скажи...
      - Ты не шевелись, Колька, и не разговаривай. Тебе пока нельзя разговаривать - врач не велел.
      - Только скажи: мне удалили легкое? Что же ты молчишь? Целиком?
      - Нет, осталось немножко... Тебя сейчас покормят. Я скажу...
      Я посмотрел на окно. Какое хмурое, неприветное утро.
      Значит, я калека... С одним легким далеко не уйдешь. Научная работа она всегда тяжелая - это для здоровых. И мне же идти в армию! Призываться! Я закашлялся, и опять пошла горлом кровь. Покормить меня не успели: от слабости я впал в забытье.
      Я и сам не знаю, был ли то бред или я уже спал и видел сны. Все один и тот же сон, такой далекий и от Гуся и от действительности.
      Я блуждаю в лабиринте пещер глубоко в жерле вулкана Ыйдыга. Узкий каменный ход. Я едва пролезаю сквозь него, стиснутый камнем. Я задыхаюсь, мне нечем дышать. И вдруг- тупик. Еле повернувшись, начинаю протискиваться назад. Потом ползу другим ходом, еще более узким. Ползу бесконечно долго, пока снова не упираюсь в тупик. Так я ищу и ищу выхода - и везде тупики, тупики...
      Потом кошмар ослабевает. Я иду просторным гранитным коридором, ведущим куда-то вниз. Вхожу в наклонные извилистые галереи. Спускаюсь в темные колодцы, пропасти, бездонные бездны - веревки не хватает,- я срываюсь и падаю. Поднимаюсь, потирая бок, он так болит. А в руках у меня снова веревка. Провалы, провалы, кошачий лаз. И всюду меня преследует эта фраза: "Будет ласковый дождь". Эти слова надрывают мне душу!
      И вот возникла мелодия. Начиналась она с шепота... Шепчущиеся коридоры. Я прислушивался затаив дыхание. Затем издалека, из глуби Земли, начинал звучать странный, причудливый марш - суровый, скорбный и торжественно-радостный.
      Голоса Земли!! Я стою в огромном зале и слушаю голоса Земли. Темная базальтовая толща пронизана багровым отстветом где-то близко кипящей лавы, но как холодно здесь, в недрах Земли. Мелодия растет, ширится, грозная и непонятная, от которой я дрожу все сильнее. Вокруг меня неподвижно стоят каменные изваяния, похожие на гномов в островерхих колпаках.
      Я становлюсь на колени и прикладываю ухо к Земле. И слышу: Земля дышит. Последний безумный рывок страха, и я вдруг успокаиваюсь. Земля живая, родная, ее нечего бояться. "Будет ласковый дождь... Будет ласковый дождь... Будет..."
      Я открыл глаза. Возле меня на стуле сидела Лиза. И зачем я проснулся!
      - Коленька!..- протянула она и заплакала.- Простишь ли ты, что я убежала?
      - Что ты, Лиза!
      Так э т о ее мучило? Бедняжка!
      - Ты же побежала за помощью.
      - Да, я так кричала... Все сбежались и бросились к тебе. Но ведь помощь пришла слишком поздно. Я бросила друга в беде. От этого никуда не денешься: я бросила друга в беде. Я знала, что позади творится что-то страшное. Ты был один, а их целая банда!
      - Нет. Мы были вдвоем: Гусь и я. Вдвоем... Просто он оказался сильнее меня. Что же ты могла сделать, если я с ним не справился.
      - Их было пятеро! Наверно, я должна была остаться и убедить их. Ведь не все же они звери? Был цыган Мору. И этот... по кличке Сурок. Он теперь раскаивается. Мору был не такой уж плохой парень - Марк его знал...
      - Лиза! Почему был?
      - Ах, ты еще не знаешь! - Лиза с сомнением посмотрела на меня. Как лихорадочно блестели ее глаза, как обострились черты лица. Она словно стала старше лет на пять. Нелегко ей далась эта история.
      Лиза живо наклонилась и поцеловала меня в щеку и губы:
      - А у тебя уже борода растет.
      Я промолчал. Смотрел в окно. За окном рос старый-престарый кедр. Хорошо, что его при постройке больницы не спилили.
      - Я расскажу тебе все новости, но сначала поешь. Ладно?
      - Ладно, ты пока выйди.
      После завтрака, когда я лежал уже умытый, причесанный дежурной нянюшкой, вошла Зинаида Владимировна, выспавшаяся, румяная с мороза, и весело улыбнулась мне:
      - Сегодня мы молодцом? Дело пойдет на поправку. У тебя хорошие друзья, Коля. Ночи не спали возле тебя, по очереди дежурили. Дай-ка я тебя послушаю. Так, дыши глубже...
      Я закашлялся, и снова пошла горлом кровь. Сконфуженная Зинаида Владимировна отстранила подбежавшую сестру и сама битый час отхаживала меня. Вечером пришел Марк и остался ночевать в палате. Ему, к моей великой радости, даже раскладушку поставили.
      Когда ко мне забежала Зинаида Владимировна пощупать пульс, я благодарно поцеловал ее руку. На ее выпуклых голубых глазах выступили слезы. Она погладила меня по плечу.
      - Рад Марку?
      - Очень! Спасибо.
      - Будет ночевать здесь с тобой пока. Лучше всех на тебя действует. Завтра, если тебе будет лучше, пущу Михаила Михайловича - давно к тебе рвется. Покойной ночи, ребята. Марк, я на тебя надеюсь!
      - Марк, что с Цыганом? - спросил я, едва мы остались одни.
      Марк сначала перенес за изголовье лампочку, чтобы мне не светило в глаза (с этого он начинал каждое свое дежурство у моей постели, а санитарки при уборке опускали ее на место), и сел рядом.
      - Я тебе все расскажу, а ты будешь лежать спокойно. И не ворочаться. И не разговаривать.
      На этом он замолчал. Надолго. Я терпеливо ждал, уже понимая, что Цыгана нет на свете. Наконец Марк начал неохотно:
      - Цыган Мору, едва они добрались до общежития, поругался с Гусем. Из-за тебя. Миша упрекал Гуся в жестокости... "Ты - не человек,- сказал он,- ты действительно фашист. За что ты угробил парнишку? Эх, что же я не вмешался раньше! Как я теперь буду жить? Гнус ты таежный!" Слово за слово, Миша погрозился разоблачить в чем-то Гуся. Что-то он о нем знал серьезное. Без того уже взбешенный, Гусь окончательно вышел из себя и набросился на Мишу с ножом. Но тут произошло неожиданное.
      Впервые эти парни восстали против своего вожака. Они ему скрутили руки, отняли нож и потребовали прекратить драку. Больше того, сначала Сурок, потом Топорик тоже стали его упрекать за тебя. А потом всем гамузом припомнили ему все, что у них давно накипело. "Больше ты не будешь нами коноводить,- сказал Миша,- хватит с нас. Видеть не могу твоей мерзкой рожи. Завтра попросим коменданта перевести тебя в другую комнату, и не вздумай рыпаться". С Гусем от бессильной злобы и досады сделалась истерика.
      - Истерика? - удивился я.
      - Да. Он же из преступного мира, они все почти больны истерией. Сурок определенно нервнобольной, ему лечиться надо... Ну вот, спать они легли раньше обычного: видно, ни говорить, ни играть в карты уже не хотелось. А ночью Гусь убил Михаила Мору топором и скрылся в тайге. Сейчас тайгу прочесывают. Сурок ходил к Михаилу Михайловичу, плакал там, каялся, что не вступился за тебя, что не предусмотрел убийства. Он крепко спал. Проснулся от визга Рахита, который первый обнаружил убийство. Они все после этой истории какие-то другие. Ты дал отбить себе легкое, но не дал себя унизить. Никак не могут понять, отчего ты предпочел смерть кукареканью. Марк хмыкнул:
      - Я заходил к ним в общежитие. Они без конца это обсуждают. Кто-то им рассказал, что Суворов кукарекал во дворце. И тогда, представь, Топорик (он же самый тупой из них) сказал, что это не одно и то же. Он не сумел объяснить почему не одно и то же, но стоял на своем. Объяснил Рахит кстати, его зовут Шурка Кузнецов,- он сказал, что Суворова это не унижало, потому что это было у него веселым озорством, протестом против чопорности и фарисейства двора. А Гусь хотел унизить и тебя лично, и всю интеллигенцию в твоем лице, и ты не мог этого допустить даже ценой жизни.
      - Он так сказал? - переспросил я недоверчиво. Марк рассмеялся:
      - По смыслу так. Знаешь, как он говорит, на каждом слове присловье матерщина. Но мысль его! - Марк произнес это с такой гордостью, словно Рахит был его брат.- Сурок долго сидел задумавшись, потом говорит: "Правильно сказал этот парнишка Черкасов, что Гусь - фашист. А мы разве этого не видели? Что мы - чурки с глазами? Почему мы давали ему измываться и над нами, и над людьми? Потому, что у нас нет гордости ни на грош, а у Черкасова есть гордость. Я им сказал, что это называется чувством собственного достоинства и без него нет человек а... С них со всех взята подписка о невыезде. Будут еще не раз допрашивать. Сурок вроде бы немножко не в себе. Плачет и просится к тебе, но доктор не велел пускать.
      Марк заботливо поправил мне подушку.
      - Если бы ты знал, Николай, что сейчас творится на руднике. Изгнали всех хулиганов. Остались только эти, у которых подписка о невыезде. Собственно, на данный день с хулиганством на руднике покончено. Вот как все в жизни бывает. И твои страдания не напрасны.
      Я с удивлением взглянул на Марка: как он мог сморозить такую глупость? Не слишком ли дорогая цена за порядок на руднике? "Не напрасны"! Мои страдания тем именно и усугублялись, что они были бесцельны и нелепы. Но Марку я ничего не сказал. Уж очень он мне был сейчас дорог. Без него я мгновенно впадал в самое мрачное одиночество. Как ни странно, Лизу мне тогда видеть не хотелось.
      Но больше Женя не смог отпускать Марка в больницу. В обсерватории разворачивалась спешная работа по глубинному зондированию, и ребята рано вылетали на вертолете и поздно возвращались.
      У меня был несколько раз Михаил Михайлович Захарченко. Он подробно расспросил меня, как все происходило. Я сказал, как было, то есть что избивал меня один Гусь, остальные просто смотрели.
      - Я с ним не сладил. Он бы в конце концов забил меня насмерть, но вступился Миша. Гуся не нашли?
      - Нет, прочесали всю тайгу окрест... Не нашли пока... Михаил Михайлович хмурился, ему как будто было неловко передо мной, что допустили такое, не предусмотрели.
      - А ты, Черкасов, не падай духом, впереди целая жизнь! - сказал мне, прощаясь, Захарченко.
      Жизнь... Какая? Утром во время обхода врача я сказал Зинаиде Владимировне, что мне весной в армию. Успею ли я поправиться к тому времени? Она растерянно взглянула на меня, быстро заморгала ресницами - это у нее нервное.
      - Какая там армия, дружок. Ты теперь не солдат!
      - Меня уже... не призовут в армию? Никогда?
      - Ты теперь не подлежишь призыву... А разве тебе так хотелось в армию? Ну-ну, не волнуйся.
      - Может, мне и учиться теперь нельзя?
      - Учиться можно. Смотря на каком факультете. На геологическом вряд ли... А почему бы тебе не пойти на исторический? Ну-ну! Я к примеру. Еще выберешь себе подходящую профессию.
      Она ушла. "Будет ласковый дождь". Будет... Многое будет, но без моего участия.
      Поправлялся я медленно, наверное, потому, что был очень угнетен. Меня все еще мучили сильные боли в груди, болезненный кашель с кровью. Пульс был частый. Зинаида Владимировна морщилась, когда щупала пульс. Дыхание затруднено. Я очень страдал от удушья.
      Как-то я спросил дежурного врача, что было бы, если б не вырезали легкое.
      - Гангрена,- удивилась она вопросу. И напомнила, что легкое вырезано не целиком, а только три четверти.- Нормальное дыхание восстановится,успокоила она меня.
      Многое я передумал в эти тяжелые дни. Мне хотелось с открытыми глазами встретить свое будущее. С мужеством солдата. Маме так не хотелось, чтобы я .шел в армию. Теперь она может радоваться... Не призовут никогда. "Ты теперь не солдат".
      Никогда мне уже не быть таким, как отец: сильным, смелым, энергичным, первооткрывателем и путешественником. Уже никогда я, например, не попаду в Антарктиду. Никогда не стану настоящим мужчиной, как наш любимец Ермак. Если бы меня избили пять хулиганов, может, не так было бы стыдно и позорно. А ведь Гусь старше меня вдвое... Отец, наверное, будет теперь меня презирать. Лиза в глубине души тоже. Жалость, смешанная с презрением. Разве мне это нужно?
      А у родителей неладно... Я это чувствовал по бабушкиным письмам. Она тревожилась, сердилась на маму. Писала, что ценит и любит моего отца.
      Думал - мысли ползли медленно, тяжело, как угрюмые свинцовые тучи в ноябре,- об Алексее Харитоновиче. Я знал, что он мечтал видеть Лизу замужем за мной. Абакумов опять может остаться один. А с Лизой мне надо расстаться. Она, чего доброго, из жалости пойдет за меня. Из ложного раскаяния, что убежала тогда...
      О чем я только не передумал! До чего же меня грызла тоска. Я совсем "завял", как квелое растение без солнца. Тогда, решив, что это у меня от "грустных мыслей", Зинаида Владимировна велела пускать ко мне посетителей.
      Началось настоящее поломничество. Вот уж никак не ожидал, что я такая известная персона. Шли в одиночку и целыми коллективами. Первым ко мне прорвался Сурок. Он каждый день умолял пустить его ко мне. Сурок так похудел за это время, что я его едва узнал. Глаза стали огромные и лихорадочно блестели. Белый халат ему очень шел, он походил на врача. Но вел себя не как врач, а как псих. Вошел и сразу - на колени:
      - Не встану, пока ты, парень, меня не простишь! Я, естественно, заволновался:
      - Что ты, встань!
      - Прости, Черкасов!
      - Да ладно, чего там, раз поняли. Встань, пожалуйста!
      - Ты меня прощаешь?
      Ему непременно было нужно услышать это слово.
      - Ну, прощаю.
      - Спасибо, Коля, да я теперь... по гроб жизни. А Цыгана убил Гусь... Знаешь?
      Он заплакал.
      - Коля, а, может, бог все-таки есть, а?
      - Почему ты так решил? - полюбопытствовал я. Сурок даже побледнел.
      - Если бога нет и мы произошли от обезьян, то откуда же угрызения совести? У животных ведь не бывает угрызений совести? Если бы знать точно. Что бы ему подать знак, а? Я бы тогда пошел в монастырь.
      - Слушай... я не знаю, как тебя звать...
      - Меня зовут Сергей. Сергей Авессаломов. Я...
      На этом он убежал, не попрощавшись, опрокинув по пути стул.
      В следующий раз Сергей привел с собой всю компанию. В белых халатах, в одних носках (тапочек в больнице не хватало, в сапогах не пускали), в непривычной обстановке они явно смущались. Чувствовалось, что вожаком у них Сергей. (Без вожака они никак не могут. Обязательно нужно, чтобы ими кто-то распоряжался!)
      Они выложили на тумбочку передачу: яблоки, шоколад, орехи. Сергей всех представил - не по кличкам, а по именам (вот это достижение: вспомнили наконец, что у них есть имена) - и хотел заставить каждого просить прощения. Но с меня было довольно, и я сразу заявил, что давно простил. Все заметно повеселели. Неужели им действительно нужно мое прощение? Или просто боятся осложнений со стороны юридической?
      Мы немножко побеседовали. Они меня называли "друг Коля", я их по именам. Попрощались честь честью, за руку.
      После них явилась делегация от рудника: секретарь комсомольской организации, председатель месткома. Тоже принесли яблок, шоколада и орехов. За ними группа хихикающих девушек. Эти принесли мне блинчики с вареньем, кисель и пельмени со сметаной.
      Я представил, как они пекли на общей кухне в общежитии эти блинчики, как их старательно мазали вареньем, и от души извинил неуместное хихиканье. Они смущались, оттого и хихикали. Одна из девушек побойчее, крепкая, грудастая брюнетка Настя Годунова, была известна по газетам как знатная крановщица. Остальные - просто милые, скромные, стесняющиеся девушки русые, темноволосые, одна рыженькая. Они не знали, о чем со мной говорить, и молча таращили на меня глаза.
      Говорила одна Настя, громко, будто с трибуны. Она рассказала, как на руднике сейчас борются с хулиганством. А потом, должно быть вспомнив по ассоциации, рассказала, как у них на селе хулиганы "отбили печенки" одному парню и он, когда "оживел", переехал в город, так как уже не годился для крестьянской работы. В городе он окончил институт и теперь работает фармацевтом. А жена у него зубной врач.
      Девушки посматривали на Настю неодобрительно и скоро начали прощаться. Они пожали мне руку, а рыженькая даже поцеловала меня.
      В последующие дни меня навестил, кажется, весь рудник. Моими передачами угощались все больные и медперсонал в придачу. А у меня не было аппетита. (Только те блинчики я и съел: не хотелось обижать девчат.)
      Конечно, навещали и наши обсерваторские.
      Валя Герасимова, обняв меня, всплакнула.
      - Что я скажу Дмитрию Николаевичу! - твердила она в отчаянии.- Не уберегла его единственного сына!
      Как она могла меня уберечь? Чудачка!
      Приходил Барабаш. Клял себя, что не проводил нас тогда.
      - Понимаешь, сынок, постеснялся навязываться. Дело молодое у вас... Я ведь понял, что любишь ты абакумовскую дочку.
      Лиза была серьезная и замкнутая. Поцеловала меня и села рядом. Что-то ее угнетало, тревожило. Мы оба испытывали неловкость. Беседа не вязалась. Лиза расспросила меня о здоровье. Рассказала, какие работы проводятся в обсерватории. Сообщила, что завтра у Марка выходной и сегодня он придет ночевать. Я обрадовался. Лиза вздохнула, опять поцеловала меня в щеку и ушла...
      Когда за ней закрылась дверь, меня охватило такое отчаяние, что захотелось умереть. Я понял, что по-прежнему - нет, больше - люблю ее. "Будет ласковый дождь".
      Глава десятая
      "ТЫ ТЕПЕРЬ НЕ СОЛДАТ"
      Утром, сразу после обхода врача, пришел Абакумов. Вот кто меня любил больше всех - Алексей Харитонович. Он судорожно обнял меня:
      - Сыночек!
      Мы оба растроганно смотрели друг на друга. За это время, что я его не видел, Абакумов снова потерял обретенную жизнерадостность. Но он не жаловался. Был молчалив и полон сочувствия. Рассказал, что подыскивает себе работу...
      - Даже если бы Казаков вас уволил, чего без основания делать не имеет права,- возмутился я,- с плато он не может вас согнать, у вас же собственный дом! (Я поразился прозорливости Ангелины Ефимовны, настоявшей на купчей.)
      - Это так, спасибо профессорше,- согласился Абакумов.- Можно, конечно, в случае чего и на руднике найти работу. Работой меня не удивишь. Мы ко всему привычны.
      - Он не придирается к вам? - спросил я.
      - Евгений Михайлович-то? Нет, вроде бы как не придирается. Ему слово-то мне сказать зазорно. Брезгует он мной. Это ведь не Дмитрий Николаевич...
      Гарри Боцманов принес мой любимый пирог. Он меня просто заговорил.
      - Думаю уезжать, милый Коля. Ты сам знаешь, что я прирожденный моряк. И фамилия морская: Боцманов. Какой-то прапрадед был боцман во славу русского флота. Может, при Петре Великом жил и трудился на его кораблях? Мне рассказывал такое мой дедушка. Ну, а я морской кок по призванию. Мне на одном месте сидеть никак невозможно. Если бы я тогда не проворовался, разве я попал бы на это плато.
      - Да, но теперь-то зачем приехал?
      - Охмурил меня твой отец, профессор Черкасов, а сам взял да в Антарктиду подался! А Гарри ему не нужен. Разве бы я не мог работать поваром в Антарктиде? Вот я и решил: увольняюсь! Да еще при таком начальничке работать, как этот психованный Женечка? Ни за что! Помяни мое слово, будет на плато смертоубийство. Я не я, если Алексей Харитонович не пристукнет его за дочку. Ведь даже постороннему человеку видно, что Женечка воспылал страстью кое к кому.