- Да, - кивала Клодетта, щеки которой тут же покрывались румянцем.
      - Смотри, дочка, будь осторожна.
      - Да, маман.
      - Первые шаги малютка сделала, когда ей было девять месяцев от роду, и даже Генриетта признала, что это чудо. В тот вечер старая дама откупорила бутылку лучшего вина, чтобы отметить такое событие:
      - Благодарение Господу - он даровал нам здорового ребенка.
      Клодетта за ужином выпила два бокала вина и вдруг ни с того ни с сего лишилась чувств.
      - Это от волнения, - сказал Туссен.
      Генриетта внимательно всмотрелась в бледное как полотно лицо дочери, которую Туссен положил на диван.
      - Держи карман шире, - бросила она в сердцах. - Проклятие!
      - Что вы имеете в виду? - нахохлился Туссен.
      Генриетта тяжело вздохнула:
      - Ставлю лучшую двойку рысаков всего Монреаля, что моя дуреха опять понесла.
      - О нет! - простонал насмерть перепуганный Туссен.
      Но, увы, Генриетта оказалась права, и они снова прошли через все круги ада. Слезы, обмороки и жуткий страх преследовали Туссена днем и ночью, пока ему не показалось, что он начинает сходить с ума. Каждое утро по пути в кузницу он стал заходить в церковь Святой Марии и ставить свечку. Туссен никогда не отличался набожностью, но в тот день, когда Клодетта разрешилась второй дочкой - слабенькой и хрупкой, но вполне здоровой, - он сходил в церковь и поставил свечки перед ликом всех святых. Младенца нарекли Антуанеттой, и Генриетта вновь принялась поучать нерадивую дочку, как уберечься от столь тяжкого бремени.
      Клодетта смиренно кивала и повторяла, потупив взор:
      - Да, маман.
      Она улыбалась, щеки пунцово вспыхивали, но год спустя на свет появился третий ребенок - уже мальчик, - которого окрестили Анселем. Малыш родился глухим. Роды были самыми мучительными, и Клодетта, так и не сумев от них оправиться, ушла из жизни, едва Анселю исполнилось шесть месяцев.
      - Все из-за тебя! - кричала Генриетта на зятя. - Ей бы жить и жить все у нее было. Молодость, красота, прекрасный дом. Так нет же! Вам всего было мало, да? Вам нужно было плодиться, как кроликам. Ты только и думаешь о своих плотских утехах! Посмотри, что ты натворил, Туссен Монтамбо!
      Туссен продолжал жить в доме Генриетты, работая в своей кузнице, в то время как на плечи Генриетты легла забота о детях. Прошло не так много времени, а Туссен стал замечать, что в детях произошла перемена - они уже чаще плакали, а Моника, прежде такая веселая, общительная и жизнерадостная, превратилась в замкнутого, раздражительного и вспыльчивого ребенка. А через год жизнь стала настолько невыносимой, что Туссен понял: если он хочет сохранить рассудок и спасти детей, нужно пойти на самый решительный шаг.
      Для большинства канадских французов Соединенные Штаты Америки были просто пятном на карте, прилепившемся к южной границе Канады. Это была призрачная страна, неведомый край, в котором навсегда бесследно исчезали те немногие канадцы, которые рисковали отправиться в дальнее путешествие. Но к тому времени, когда Анселю Монтамбо исполнилось полтора года, Соединенные Штаты остались последней надеждой, на которую уповал измученный Туссен.
      Ведь наверняка в Соединенных Штатах найдутся лошади, так рассуждал Туссен. И этих лошадей наверняка нужно подковывать, как и везде. Потом и на фермах всегда требуется подмога, а у него золотые руки - и инструмент может подправить и железную ограду выковать.
      У Туссена был друг - Аристид Жоликер, который несколько лет назад уехал в Соединенные Штаты и не вернулся. Первое время Аристид присылал ему письма, но Туссен не утруждал себя ответами, и в конце концов Аристид тоже перестал ему писать.
      И вот Туссен перерыл старый сундук, который привез в Монреаль с отцовской фермы, и отыскал одно из старых писем Аристида. В тот же вечер он сел за стол и написал своему старому другу письмо, в котором изложил свои горести и переживания.
      "Здесь для тебя открываются такие возможности, о которых ты и мечтать не смел, - написал в ответ Аристид. - Приезжай немедленно. Я прекрасно помню эту ветвь семейства Монтамбо со стороны твоей покойной жены и глубоко тебе сочувствую. Ты должен как можно скорее переехать в Соединенные Штаты".
      Аристид приписал, что сам начал жизнь в Соединенных Штатах, нанявшись подсобным рабочим на текстильную фабрику, а пять лет спустя отложил уже столько денег, что открыл собственное дело, купив бакалейную лавку.
      Туссен воспринял эти вести как чудо. Всего за пять лет его друг из подсобного работника превратился в собственника. Но самое главное - Аристид закончил свое письмо словами, которых так отчаянно ждал Туссен:
      "Ты должен приехать вместе с детьми. У нас с Жаклин уже шестеро своих, так что еще трое никак на нашем быту не скажутся. Пока не устроишься на работу, будешь жить с нами, а потом я помогу тебе подыскать собственное жилье. Поспеши, дружище. Эх, давненько же я тебя не видел!"
      Десятого августа тысяча девятисотого года Туссен Монтамбо крепко поговорил с тещей, упаковал свои вещи, побросал в чемоданы детские одежки и вместе с тремя детьми сел на поезд с немыслимой станцией назначения: Ливингстон, штат Нью-Гэмпшир. Когда Туссен сошел с поезда, за ним топали две очень чумазые крохи-девчушки, а на руках заливался малютка-Ансель.
      Еще при нем были ящик с кузнечными инструментами, да семнадцать долларов в кармане.
      Глава четвертая
      Аристид Жоликер жил со своей семьей в сером двухэтажном доме, обшитом досками, с чердаком и мансардой. Дом располагался примерно на полдороге между Шерман-стрит и Истмен-стрит, главной улицей Ливингстона. Как раз там, на самом оживленном углу Истмен-стрит, в месте пересечения с Этвуд-стрит, второй по значимости деловой улице города, и находилась бакалейная лавка Аристида.
      - Удивительная все-таки страна Америка, - говорил Аристид Туссену, вскакиваешь утром с постели, сытно завтракаешь, выходишь из дома, проходишь всего один квартал - и уже на работе. Скоро Туссен сам поймет, что это такое, ведь всего в паре кварталов от дома Жоликеров есть прекрасная кузница.
      - Вот увидишь, Туссен, - уверял Аристид, - скоро начнешь благодарить Бога за то, что приехал в Штаты. Для тебя начнется по-настоящему новая жизнь.
      Так и случилось. Всего через два дня после приезда в Ливингстон Туссен устроился на работу в фирму, которая специализировалась на литье и ковке и носила громкое имя - "Картье Фордж энд Айрон Уоркс Компани". Ему сразу положили жалованье, которое почти в два раза превышало его заработки в Монреале. Детишки быстро привыкли к новому дому и чувствовали себя среди Жоликеров как равные.
      - Не думай, что вы нас потесните, Туссен, - сказала ему Жаклин. - У нас наверху пустующая мансарда, и мы можем поставить в ней кровати для старших детей. Ансель может спать вместе с Жаком в нашей комнате, а ты будешь спать в соседней с тремя нашими мальчиками. Все будет замечательно, сам увидишь.
      Много лет спустя, когда Моника Монтамбо пыталась вспомнить, с чего началась ее жизнь в Соединенных Штатах, в памяти всплывала темная мансарда, которую она делила с сестрой Антуанеттой и тремя дочерьми Аристида Жоликера - Аннетой, Беатрис и Маргеритой. Она вспоминала тусклый свет чадящей керосиновой лампы, причудливые пугающие тени на покатых стенах и хныканье Антуанетты. Антуанетте чудились огромные двухголовые ящеры с кривыми когтями-саблями - чудовища прятались по темным углам и ждали, пока она поднимется в мансарду, чтобы наброситься на нее.
      Монике почему-то казалось, что Антуанетта плакала и хныкала всегда, хотя на самом деле девочка плакала только в темноте, когда ее настигали страхи. А вот Ансель - другое дело. Маленький братик и вправду плакал почти всегда. Он плакал надрывно и громко, словно, сознавая, что сам глухой, хотел известить об этом весь мир.
      К шести годам, когда ее зачислили в приходскую школу, Моника глубоко возненавидела не только тесные и многолюдные помещения, но и всех маленьких детей. К семи годам она стала ненавидеть и всех взрослых без разбора, а мужчин особенно. Ей исполнилось семь, когда ее отец решил, что пора обзавестись женой для себя и мачехой для детишек. Однажды поздно вечером Моника подслушала, как Туссен разговаривал об этом с Аристидом и Жаклин, которые горячо поддержали его планы.
      - Ты же еще совсем молод, - сказал Аристид и шлепнул Туссена по спине. - С какой стати ты должен закисать в одиночестве.
      Жаклин засмеялась.
      - Аристид совершенно прав, Туссен. Тебе же никто не мешал стать священником, если бы тебе вдруг вздумалось прожить без женщины?
      - Вот уж кем никогда не хотел быть, так это священником, - ответил Туссен и тоже расхохотался.
      Монике захотелось выскочить из своего укрытия и наброситься на них с кулаками.
      Какое право они имеют смеяться над священниками? - гневно думала она. Священников она видела каждый день, когда ходила в школу. Они жили в домике, примыкающем к церкви Святого Георгия, и выглядели всегда чистыми и опрятными. Моника любовалась ими. В ее памяти всплывали белоснежные стихари на утренней службе, безукоризненно накрахмаленные и отутюженные, без единой складочки. А тончайшие кружева, сплетенные искусницами-монахинями, ослепительно белые воротнички и наплечники? А вот Аристид возвращался из лавки в фартуке, заляпанном кровью и жиром; Туссен же по вечерам вообще переодевался на кухне, стоя на расстеленных газетах - черная пыль, сажа и грязь покрывали его с головы до ног. Даже по воскресеньям под ногтями Туссена чернела грязь, а от Аристида всегда воняло мертвыми цыплятами.
      Весь дом Жоликеров провонял, думала Моника, не то, что домик, где жили приходские священники. Какие только запахи не стояли в доме Жоликеров - он пропах детской мочой и блевотиной, стряпней и грязной одеждой, потом многих людей, которые теснились под одной крышей. Как-то раз монахиня послала Монику за священником и Моника, поджидая его в чистенькой прихожей, наслаждалась ароматом мебельной полировки, благовоний и туалетного мыла - никогда в жизни она не сталкивалась с такими чудесными запахами.
      Когда-нибудь, мечтала Моника, я тоже обзаведусь таким домом. Он будет благоухать, как розовый сад, и все в нем будет блестеть и сиять. Не так, как у этих Жоликеров. И я никогда не буду такой, как они.
      - Ты должен съездить в Монреаль, - говорил Аристид. - А за кузницу не беспокойся, я сам поговорю с Картье и все улажу.
      - Езжай, Туссен, - убеждала Жаклин. - Твоим детишкам нужна мать. Бог видит - я люблю их, как собственных, но все-таки это не одно и то же.
      - Да, вы правы, - кивнул Туссен. - Хорошо, Аристид, ступай к Картье и скажи, что у меня умер родственник, но уже через несколько дней я вернусь и выйду на работу.
      Аристид захохотал, постучал кулаком по столу, а Жаклин налила вина по стаканам.
      - Ах ты, старый развратник! - гоготал Аристид. - Несколько дней, как же! Ай да петушок! Через несколько дней он вернется сюда с невестой!
      - А почему бы и нет? - спросила Жаклин. - Посмотри на него. Молодой, ладный, крепкий. Разве найдется женщина, которая устоит перед ним?
      Моника подглядывала в щель полуприкрытой двери. Это правда, подумала она. Отец и вправду ладный и крепкий. Но не только - он еще и грязный. И к тому же лжец.
      У детей плохо развито чувство времени. Даже у канадских французов, которые живут в полутемных мансардах. Каждый день тянется для них бесконечно, а год вообще представляется вечностью, нескончаемой вереницей длиннющих недель.
      Моника Монтамбо плохо помнила то время, когда ее отец женился на Жоржетте Делакруа; она знала лишь одно - ей в тот год исполнилось восемь. В дом Жоликеров набилось много людей, все мужчины упились в стельку, а на следующий день Туссен, его новая жена Жоржетта, Моника, Антуанетта и Ансель переехали в собственный дом на Пайн-стрит.
      Их новое жилище ничем не отличалось от дома Аристида и Жаклин. Двухэтажный, обшитый серыми досками особнячок с мансардой, первоначально рассчитанный на одну семью. Однако после наплыва канадских французов, сотнями переезжавших в Ливингстон и нанимавшися на местные фабрики, владельцы таких особнячков поняли, что могут быстро разбогатеть. В дома начали селить по две семьи, а когда владелец догадывался о том, что можно приспособить под жилье мансарду, - и по три. Жоликерам повезло - они занимали весь дом одни, но их семья была исключением. Такое счастье не выпадало даже одной семье из ста. Отгороженную часть особнячка, рассчитанную на одну семью, стали называть квартирами, и довольно часто первыми английскими словами, которые узнавали и запоминали дети канадских французов, были "Сдается квартира", выведенные крупными буквами на картонках, выставленных в окнах пустующих домов.
      В жизни Моники Монтамбо изменилось только одно: теперь их семья целиком занимала один этаж, и им с Антуанеттой не приходилось больше ночевать в мансарде. Теперь они с сестренкой и Анселем спали в одной спальне, а Туссен с женой - в другой. Еще у них была гостиная, уставленная унылой и мрачной мебелью, которую Жоржетта привезла с собой из Канады, и кухня с большим деревянным столом и крепкими деревянными стульями. Посреди кухни стояла печь, которую использовали и для стряпни, и для обогрева. Туалет располагался в заднем коридоре, и Монтамбо делили его с Ладье, которые занимали второй этаж, и с Гильметтами, жившими в мансарде.
      На всю оставшуюся жизнь Моника вынесла воспоминания о том, как ей приходилось ждать в холодном коридоре, пока освободятся ванна или уборная.
      Туссен Монтамбо и его семья жили точь-в-точь, как жили перед первой мировой войной другие франко-канадские семьи в Ливингстоне, штата Нью-Гэмпшир. Отличало их от остальных то, что сам Туссен был кузнецом, а не работал на одной из многочисленных фабрик, но во всем остальном жизнь Монтамбо протекала по заведенным правилам. С понедельника по субботу Туссен работал с шести утра до шести вечера, а по воскресеньям ходил на церковную службу и посещал друзей, либо приглашал их к себе в гости. Его жена, как и все остальные жены, работала не покладая рук по будням, а в воскресенья, если Монтамбо не уходили в гости, еще и готовила угощение на огромную компанию.
      Как и другие дети, детишки Монтамбо посещали французскую католическую школу. Кроме, конечно, Анселя, но и его удалось пристроить. Он очутился в группе, которая состояла из таких же несчастных - глухих, как и он, слепых, калек и умственно отсталых. Местные жители называли таких убогих ребятишек по-своему:
      - Il nest pas tout la. - У него немножко не хватает.
      Вот в таком мирке очутился и Ансель, ведь, будучи глухим от рождения, он не умел и говорить. Никому и в голову не пришло, что Ансель вовсе не отсталый, что он не разговаривает только из-за глухоты. Его путь в познании жизни лежал только через наблюдение, а для одинокого ребенка, запертого в мире молчания, такой путь покрыт мраком и терниями.
      Поэтому Ансель Монтамбо не посещал приходскую школу вместе с другими ребятишками. Он помогал Жоржетте по дому - отжимал выстиранное белье, мыл полы. Мальчик научился играть в одиночестве и привык, что на него не обращают внимания.
      Замечали его лишь для того, чтобы сказать:
      - Вон один из тех, у кого немножко не хватает. Вряд ли он долго протянет. Такие долго не живут.
      К тому времени, как Монике Монтамбо исполнилось тринадцать, Жоржетта уже произвела на свет трех девочек, которых назвали Элен, Франсуаза и Тереза. Моника уже тогда сделала свой жизненный выбор. Она твердо решила стать монахиней.
      - Но, Моника, - возражала Антуанетта, единнственный человек, которому Моника поверяла свои тайны, - это же очень скучно. Ты будешь заперта в монастыре и носить тебе придется только черную рясу. Она, должно быть, весит целую тонну. Представляешь, как жарко тебе в ней будет летом? А снять нельзя. А если тебя и выпустят за монастырские стены, то только в сопровождении другой монахини, так что тебе даже не удастся заскочить в лавку, чтобы купить мороженое. Да и кому нужно оставаться на всю жизнь старой девой?
      - Такова воля Господа, - благочестиво отвечала Моника.
      - Что за ерунда? - смеялась Антуанетта.
      - Я знаю, что говорю, - серьезно говорила Моника.
      - Может, тебе явилось видение? - спрашивала Антуанетта, сдерживая смех. - Как Жанне д'Арк?
      - Да, - шепотом отвечала Моника. - Именно так. Мне все это пришло во сне. Господь ниспослал мне этот сон и сказал, что я должна стать монахиней.
      Она так часто рассказывала эту историю Антуанетте, что в конце концов сама поверила в нее и пряталась за своей выдумкой от мерзости окружающей жизни.
      Монахини жили за стенами уютных ухоженных монастырей, куда не проникали мирские шумы и суета. По вечерам монахиня уединялась в часовне. Ей не приходилось выходить на заднее крыльцо и стряхивать пыль и грязь с мужчины, чтобы он мог войти в дом. Ей не нужно было менять младенцам перепачканные пеленки или кормить орущих уродцев грудью. Не могло быть в монастыре жутких животных звуков, которые почти каждую ночь доносились до ушей Моники из спальни Туссена и Жоржетты, никогда монахини не толстели и не ходили с выпирающими животами, из которых потом появлялись на свет красные сморщенные младенцы, душераздирающе вопящие и делающие под себя.
      Мечты о спасении помогали Монике вытерпеть все отвратительные испытания, которые выпали на ее долю. Благодаря этим мечтам Моника научилась сносить звуки греха и совокупления, доносившиеся по ночам из спальни отца и Жоржетты, и эти же мечты спасали ее от страха, когда Жоржетта корчилась и извивалась во время родов, вопя, как безумная. Мечты согревали ее зимой и приносили покой и уединение душными летними ночами. Так продолжалось до тех пор, пока Монике не исполнилось четырнадцать.
      В день четырнадцатилетия Моники Жоржетта велела ей надеть нарядное воскресное платье.
      - Зачем? - удивилась Моника. Никто никогда не наряжался в будний день.
      - Мы идем в город, - нетерпеливо ответила Жоржетта. - В ратушу.
      - В ратушу? - эхом откликнулась Моника.
      Как и все дети, она знала, зачем люди ходят в ратушу. Там выдавали разрешение для устройства на работу.
      - Разумеется, - сказала Жоржетта. - Тебе ведь уже четырнадцать лет. Или ты надеялась, что всю жизнь будешь бездельничать и ходить в школу?
      В тот же вечер после ужина к ним пришел Альфонс Картье, владелец кузницы, где трудился Туссен. Он оглядел Монику, словно она была куском мяса, выставленным на продажу в лавке Аристида Жоликера.
      - Что-то она худовата, - произнес он.
      - Зато сильная, - быстро вставила Жоржетта. - Она сильная, как ломовая лошадь.
      Картье вздохнул и пожал плечами.
      - Не знаю, - сказал он. - Она тощая и совсем не выглядит сильной.
      - Да вы посмотрите! - возмутилась Жоржетта. - Ну-ка, Моника, подними что-нибудь потяжелее - пусть мистер Картье убедится, какая ты у нас сильная.
      - Не нужно, не нужно, - отмахнулся Картье. - Я поговорю с Леру. Он помощник управляющего в прядильном цехе. Может, он найдет для нее работу.
      - Спасибо большое, мистер Картье, - рассыпалась Жоржетта. - Не знаю, как вас и благодарить.
      - Не стоит.
      - Папа! - закричала Моника. - Папа!
      Туссен посмотрел на нее и передернул плечами.
      - Нам нужны деньги на жизнь, Моника, - сказал он. - А ты у нас самая старшая.
      На следующий день Монику приняли на работу в Северо-восточную мануфактуру подмастерьем прядильщицы. Конец пришел ее мечтам и детству.
      Глава пятая
      Сегодняшнего дня ему не пережить, думал доктор Бенджамин Саутуорт, глядя на земалистое лицо Армана Бержерона.Теперь он уже не оправится. Вот ведь как бывает - еще вчера днем Арману стало немного лучше, а сегодня он уже должен умереть.
      Доктор Саутуорт не спускал глаз с лица своего друга. Анжелика, которая сидела у него на коленях, уже немного успокоилась, но и она, словно завороженная, смотрела на человека, лежавшего в постели.
      Господи, как жаль, что нельзя выпить.
      Саутуорт горько усмехнулся.
      Даже с таким трагическим примером перед глазами я все равно хочу выпить, подумал он. Я еще более безрассудный глупец, чем Арман.
      Все детство, да и почти вся взрослая жизнь Бенджамина Саутуорта прошла в городке Эймити штата Нью-Гэмпшир. Каждого жителя городка он знал по имени и был посвящен, пожалуй, во все подробности их жизни. Одного он не мог понять - почему именно в Эймити решил поселиться со своей женой Арман Бержерон. С профессией хлебопека Арман мог поселиться в любом городе и получать в два раза больше денег, чем в Эймити, а его жене, которая говорила только по-французски, тоже можно было бы подыскать компанию из числа других канадских французов. И тем не менее Арман приехал именно в Эймити, где Бержероны жили уже больше двенадцати лет. Арман даже получил пост управляющего в пекарной фирме "Санни Дей Бейкинг Компани", название которой звучало куда солиднее и весомее, чем фирма того заслуживала. "Санни Дей" снабжала хлебом и кондитерскими изделиями Эймити и окрестные селения, хотя в размерах уступала раза в четыре нормальной городской пекарне.
      Во всем городке Бержероны были единственной семьей французского происхождения, а Моника - единственной женщиной, которая разговаривала по-французски. Не было в Эймити и католической церкви, так что по воскресеньям Моника зажигала в доме свечи и читала вместе с Анжеликой молитвы приямо в комнате. Раз в месяц из близлежащего городка Франклина приезжал священник, который исповедывал их, а потом причащал. Арман категорически отказывался участвовать в эти обрядах, а Моника Бержерон не только не удосужилась выучить английский язык, но даже не захотела получить американское гражданство. Хватит с них и ее мужа, говорила она.
      Тогда зачем они жили в Эймити? - в сотый раз спрашивал себя доктор Саутуорт. К чему вести полузатворнический образ жизни в обители янки, когда можно было прекрасно жить в Ливингстоне, где Моника ходила бы в католическую церковь и общалась с женщинами, говорящими на французском.
      - Так она сама пожелала, - как-то раз признался ему Арман.
      - Пойми меня правильно, друг мой, - ответил доктор. - Я вовсе не хочу, чтобы вы уехали отсюда. Кто, черт побери, выпивал бы вместе со мной по вечерам? Просто я не могу сдержать любопытства, потому что прекрасно вижу, как мучается здесь Моника. Она тут совершенно чужая. Друзей нет. Никуда не ходит. Ей, должно быть, чертовски грустно и одиноко.
      - Кто поймет женскую душу? - горько усмехнулся Арман. - Тем более душу Моники. Ладно, хватит об этом. Давай лучше выпьем.
      Больше доктор не заговаривал с Арманом на эту тему, хотя недоуменные мысли посещали его еще не раз. Ему и в голову не приходило, что он обращается с вопросами не по адресу. Что ему стоило спросить саму Монику? Она бы развеяла все его сомнения и успокоила смятенную душу.
      Глава шестая
      Северо-восточная мануфактура в тот год, когда устроилась на работу Моника Монтамбо, достигла своего наивысшего расцвета. Из сорока тысяч жителей городка жизнь примерно пятнадцати тысяч была так или иначе связана с благополучием этого предприятия, да и по всей Америке пользовались громадным спросом выпускаемые здесь ткани - бумазея, шамбре, зефир, тик, полотно, искусственный шелк - и камвольная пряжа. В день с миллиона веретен мануфактуры каждую минуту сходила миля пряжи, а в деловом Бостоне финансисты и банкиры потирали руки и хищно оскаливались, подсчитывая бешеные барыши. Нет, не просто городок отстроили они на берегу реки Мерримак в Нью-Гэмпшире. Они вершили судьбы десятков тысяч усердных тружеников, наемных работников, сами оставаясь в тени. Ни один из занятых на мануфактуре ткачей не знал, что целиком и полностью зависит от кучки людей, которые сидели за огромными столами красного дерева в конторах расположенного не столь уж далеко Бостона, штата Массачусетс. В представлении среднего фабричного работника мануфактурой "владели" Арчибальды, Этвуды и Истмены. Семейства, которые проживали в роскошных особняках-дворцах на Норт Кинг-стрит и вдоль Норт Ривер-роуд.
      Предки носивших эти фамилии отстроили здесь первые прядильные и ткацкие фабрики в начале девятнадцатого века, но со временем созрели возможности для расширения производства, и тогда эти люди обратились к бостонским банкирам. Тогда и возникла компания "Северо-восточная мануфактура", а Арчибальды, Этвуды и Истмены, по-прежнему управлявшие всем производством, стали в ней простыми держателями акций.
      Но в 1912 году главы всех этих трех семей были уверены, что для мануфактуры прозвонят погребальные колокола, ибо именно в этом году были нарушены незыблемые до сих пор правила, начертанные в семейных скрижалях достопочтенными предками.
      Старый Иезекииль Этвуд написал:
      "Каждого нанятого работника следует устроить на проживание в один из принадлежащих компании пансионов, где ему должна быть обеспечена обстановка высокой нравственности и гостеприимства".
      Старый Перигрин Арчибальд предписал:
      "Не следует нанимать на pаботу людей, уклоняющихся от воскресной службы, а также богохульников, сквернословов и людей, употребляющих крепкие спиртные напитки".
      Но самое жестокое правило установил старый Харвей Истмен, в честь которого назвали главную улицу городка:
      "В половине пятого утра, - начертал он, - должно звонить всем фабричным колоколам, дабы будить домоправителей, священный долг которых состоит в том, чтобы в половине шестого созвать к завтраку всех работников. Каждый работник должен стоять у станка в половине седьмого, когда и начинается работа. Ровно в полдень компания выделяет каждому без исключения работнику получасовой перерыв для приема пищи. Ровно в двенадцать тридцать работник должен стоять у станка, а несоблюдение этого правила может караться немедленным увольнением. В половине восьмого рабочий день заканчивается и работники должны покинуть территорию в течение десяти минут после сигнала гонга. Каждому работнику следует незамедлительно вернуться в свой пансион к ужину, который начинается ровно в восемь. Свечи и лампы во всех пансионах должны быть потушены не позднее половины десятого".
      Но потом, по меткому выражению одного из "владельцев", у лодки вывалилось днище. В штате утвердили закон, согласно которому продолжительность рабочей недели не должна была превышать пятидесяти пяти часов, и в домах Арчибальдов, Этвудов и Истменов воцарилось уныние.
      - Через год нас всех пустят по миру, - твердили они в один голос.
      - Люди погрязнут в праздности и лени и совсем разучатся работать.
      - Что ж, придется смириться, - сказал Лоренс Арчибальд. - Закон есть закон.
      Лоренс, старейший в аристократических семьях, считал себя не только самым дальновидным и здравомыслящим из всех Арчибальдов, Истменов и Этвудов, но и немного поэтом. Каждый год в канун Рождества он закрывал фабрики на полчаса раньше обычного срока, чтобы все работники собрались на главном дворе и послушали речь, которую он написал для поднятия их духа. Называлась его проповедь "Река", и представлял он ее всегда одинаково.
      - Лоренс В.Арчибальд, "Река"! - провозглашал он громким голосом, который разносился эхом по ушам огромной толпы, сгрудившейся перед ним. Давным-давно уже повелось, что индеец могущественного племени алгонкинов ловил себе на зиму рыбу у подножия великого Водопада. Наловив рыбы, он перевозил ее вместе со своей скво в берестяном каноэ на другой берег великой Реки, где посреди глухой чащи прятался его вигвам. Ничто больше не тревожило гладких вод Реки. Но вот пришли белые люди и все изменилось. Вскоре всемогущий Мерримак, образованный слиянием двух рек, Пемигевассета и Виннипесауки, в том самом месте, где находится теперь городок Франклин, штат Нью-Гэмпшир, был покорен, и его мощь стала служить новому хозяину. Но не сама Река, а именно великий Водопад, ревущие воды которого грозят уничтожить любых чужаков, предопределил то место, где суждено было зародиться мануфактуре. И именно здесь, где величавую мощь Реки можно использовать надлежащим образом, возникла компания "Северо-восточная мануфактура", а с ней и замечательный город Ливингстон.
      Как только Лоренс Арчибальд заканчивал говорить, работники переглядывались и в следующую секунду толпа дружно разражалась бурей оваций, выкриков и громкого свиста. За все годы, что Лоренс произносил свою короткую вдохновенную речь, ему ни разу не пришло в голову, что обращается он к толпе, состоящей почти целиком из франко-канадцев, греков и поляков, которые не понимали из его обращения ни единого слова.
      - Ты замечательно выступил, дорогой, - неизменно говорила Луиза Арчибальд каждый год своему супругу.
      - Спасибо, милая, - отвечал Лоренс. - Ведь это и вправду их вдохновляет, да? Чуть-чуть лирики, чуть-чуть географии...
      - Наверное, дорогой, - отвечала Луиза. - Хотя мне не приходилось встречать подлинных ценителей поэзии среди фабричных рабочих.
      Недоверчивость Луизы удалось бы поколебать, случись ей познакомиться с Патриком Джозефом Нунаном. Патрик иммигрировал из Ирландии и тоже считал себя поэтом. Порой воскресными вечерами, уже достаточно нетвердо держась на ногах, он читал друзьям свои стихи:
      "Если нос твой резко свисает вниз,
      Если долго слишком он свисает вниз,
      Значит, он какой-то такой ничей,
      Не похож на птицу и на ручей.
      И огромный мир, словно в камень врос.
      До чего доводит проклятый нос."* **Перевод Фаины Гринберг**
      Моника Монтамбо проработала на фабрике уже больше трех месяцев, когда впервые обнаружила, что рядом с ней есть люди, которые всерьез мечтают вырваться из краснокирпичной тюрьмы, как она сама окрестила "Северо-восточную мануфактуру". Хотя подавляющее большинство по-прежнему составляли канадские французы, за последние годы в Ливингстоне осело множество греков, поляков и ирландцев, которые уже вовсю трудились на принадлежащих компании фабриках.
      Греки работали с одержимостью. Они зарабатывали деньги. На обед грек съедал краюху черного хлеба, вымоченного в оливковом масле. Он снимал самое дешевое жилье, которое только мог разыскать, причем жил неизменно в одиночку. Семья оставалась в Греции, пока он сколачивал состояние. С маниакальным упорством он откладывал деньги и в один прекрасный день Моника выяснила - зачем. Чтобы, вернувшись в "старую добрую Грецию", приобрести оливковую плантацию.