Нет Адама в раю

      Один грек обяснил ей на ломаном английском:
      - У меня будет собственная оливковая роща и все кругом будут считать меня миллионером.
      Моника, которая редко, крайне редко, вступала с кем-либо в разговоры, после этого буквально извела расспросами веретенщика, трудившегося с ней по-соседству.
      - Зефрин, - спросила она. - Что вы собираетесь делать после того, как закончите работать на фабрике?
      Зефрин Болдюк посмотрел на нее как на сумасшедшую.
      - Ты верно рехнулась, - сказал он. - С какой стати я должен заканчивать работать на фабрике?
      - Я просто подумала, что вам, должно быть, хочется вернуться в Канаду, в свою родную деревню.
      Зефрин расхохотался.
      - Ты и впрямь спятила. Куда мне возвращаться? Эх, малышка, тебя испортила эта короткая рабочая неделя. Когда я нанялся сюда на работу, мы трудились по семьдесят пять часов в неделю, что мне казалось раем по сравнению с тем, как я вкалывал на ферме. И ведь ферма принадлежала вовсе не моему отцу, нет. Я работал на старого мерзавца по имени Гектор Лапуант, который гонял меня до седьмого пота, а платил всего двадцать пять центов в день. Правда, сукин сын еще кормил меня. Если можно назвать едой эти отбросы. И ты хочешь, чтобы я туда вернулся? Нет, такой жизни я бы и врагу не пожелал.
      - Но я вовсе не имела в виду, что вы должны возвратиться именно так, - возразила Моника. - Я хотела сказать, что вы могли бы накопить денег и, вернувшись, купить себе собственную ферму.
      - А как, по-твоему, я могу накопить денег, когда у меня на шее десять голодных детишек, да еще жена, которая требует себе новую шляпку всякий раз, как выбирается в лавку, а? Нет, девочка моя, никуда я отсюда не собираюсь. Более того, через месяц мне должны предоставить американское гражданство.
      - Но ведь тогда вам уже не вырваться! - воскликнула Моника.
      Зефрин расправил спутавшиеся волокна на одной из бобин и только потом повернулся к Монике.
      - Откуда мне вырываться? - со вздохом спросил он.
      - Да вот отсюда, - Моника обвела рукой бесконечные ряды прядильных станков. - От всего этого.
      - Понятно, - ответил Зефрин. - Ты говоришь прямо как грек или один из этих чертовых поляков.
      - Это вовсе не одно и то же, - обидчиво возразила Моника. - Они совсем разные.
      Моника была права. Если греки только и мечтали о том, как вернуться в свою страну, то поляки довольствовались скудным обедом из ломтя хлеба и куска солонины, чтобы отложить деньги на покупку участка земли на окраине городка.
      - Мне бы только крохотный надел, - говорил один из поляков. - Я разобью сад, заведу себе пару свиней и коровку. Потом настанет день, когда я смогу уволиться с фабрики. Я стану фермером и начну торговть свежими фруктами и овощами на базаре.
      И уж совсем по-другому рассуждал знакомый ирландец. Все его мечты сводились к покупке салуна. Сам же ирландец в белоснежном накрахмаленном фартуке будет стоять за отполированной до блеска стойкой бара и купаться в деньгах. Он станет королем.
      Но я-то не гречанка, не полька и не ирландка, думала Моника. Я канадская француженка. Я не смогу жевать черный жлеб с оливковым маслом и солониной и мне не по силам будет заправлять салуном. Я не смогу ходить в рубище и жить в сыром подвале. И мне никогда не вырваться отсюда. Никогда!
      Моника окинула унылым взглядом бесконечные ряды ткацких станков. Увы, ей суждено всю жизнь провести в мире, где пол под ногами ходит ходуном, и где нужно кричать, чтобы тебя кто-нибудь услышал.
      Зефрин Болдюк закашлялся и смачно сплюнул на пол. Монику передернуло и глаза ей застлали слезы.
      В тот день, кагда Соединенные Штаты Америки объявили войну Германии, Арчибальды, Этвуды и Истмены собрались вместе и устроили грандиозную вечеринку. Причина торжествовать у них была: Америка явно не рисковала проиграть войну, а теперь, когда "Северо-восточной мануфактуре" предстояло работать все двадцать четыре часа в сутки, деньги от американского правительства должны политься рекой. Возвращались старые добрые времена, когда никакие дурацкие нововведения и законы не охраняли рабочих и не превращали их в лодырей и разгильдяев. Все вернется на круги своя. Для Арчибальдов, Этвудов и Истменов.
      Для Моники Монтамбо и таких же, как она, война казалась нескончаемой. До этого Моника даже не представляла, что в Ливингстоне живет столько женщин. Женщины трудились на фабриках, выполняя ту работу, которую прежде делали мужчины. Толпы женщин заполняли улицы, лавки и церкви. Рядом с Моникой работали женщины, которые почти беспрерывно плакали и впервые в жизни стали покупать и читать газеты. Женщины подписывались на государственные займы, как безумные дожидались очередных списков убитых и без конца плакали, плакали и плакали. И уж, конечно, не могли работать, как полагается.
      Когда же это кончится? - думала Моника, для которой война представляла прежде всего массу мелких неудобств. Исчез сахар, пропала модная одежда, у женщин даже в трамваях только и мелькают в руках вязальные крючки и спицы.
      Но все же война подошла к концу, а вместе с ее окончанием для Моники пришло спасение.
      Спасение принесло одно слово, странное и зловещее. "Инфлюэнца".
      Осенью 1918 года инфлюэнца, подобно одному из четырех апокалипсических всадников, прогалопировала по всему северному полушарию. Католические священники призывали с амвонов свою паству верить и молиться, тогда как евангелисты твердили: "Покайся - и спасешься!" Врачи уповали только на чистоту и изоляцию.
      В октябре 1918 года доктор Максвелл Томпсон, который часть своего времени работал на компанию, пришел повидать Лоренса Арчибальда.
      - Лоренс, - сказал он, - боюсь, что вам придется закрыть фабрики, пока не поздно.
      - Максвелл, - ответил Лоренс Арчибальд, - чего ты причитаешь, как старуха. Если в городе заболело несколько человек, это еще не значит, что у нас разразилась эпидемия. Фабрики будут работать в обычном режиме.
      - Сорок процентов населения Ливингстона валяется с инфлюэнцей! завопил доктор. - Это, по-вашему, несколько человек? Многие уже умерли и еще многие отдадут Богу душу, пока эта напасть не закончится. Вы обязаны остановить фабрики!
      - Послушайте, Максвелл. Наша страна остро нуждается в тканях, которые мы производим. Нация устала от войны и от военных мундиров. Женщинам нужны нарядные платья, да и мужчины уже начинают отвыкать от красивых костюмов. Мои фабрики и без того уже работают в две смены. Нет, Максвелл, и давайте больше не возвращаться к этому разговору. Мы должны работать, и ничто нас не остановит.
      Доктор в изнеможении присел, что было неудивительно. Как и все другие врачи, Максвелл Томпсон порой не спал по две-три ночи кряду. Тело мучительно ныло от непосильной нагрузки, голова гудела, а нервы были натянуты до предела.
      - Лоренс, - сказал он, пытаясь унять дрожь в голосе, - вы принимаете на себя страшную ответственность. Вы отдаете себе в этом отчет? Инфлюэнца распространяется микробами, которые выделяются при кашле и чихании. Она передается вместе с выделениями респираторного тракта - с мокротой и соплями, как называют их ваши работники.
      - Фи, Максвелл! - Лоренс брезгливо поморщился.
      - Помолчите, Лоренс, и послушайте меня. Когда в последний раз вы обходили свои фабрики?
      - Вы сами отлично знаете, что я хожу на фабрики каждый день, сварливо ответил Арчибальд.
      - Верно, - кивнул доктор. - Вы ходите в свою чистую, уютную, застланную коврами контору. Но завтра вам придется пойти вместе со мной. Мы посетим веретенщиков и ткачей. Мы зайдем в красильное отделение и в упаковочные цеха, и вы сами увидите, как люди сморкаются в два пальца и сплевывают на пол жевательный табак. Вы увидите женщин, которые не могут ни на секунду оторвать руки от станка, чтобы прикрыть рот во время кашля или чихания, и вы почувствуете удушливо влажную атмосферу во всех цехах. Когда мы закончим обход, я гарантирую, что вы сами почувствуете, как быстро расползается инфлюэнца по всем уголкам ваших фабрик!
      - Вы просто бредите, - неуверенно пробормотал Лоренс, который заметно побледнел. - Я не могу закрыть фабрики, Максвелл! Я даже не имею права вынести такое решение. Вспомните о наших акционерах...
      - К чертям собачьим всех ваших акционеров! - взорвался Максвелл Томпсон. - Плевать мне...
      - Томпсон, - ледяным голосом прервал его Лоренс Арчибальд, - в соседней комнате сидит моя жена.
      - Какое мне дело до вашей жены, - не унимался доктор, - когда пятнадцать тысяч человек подвергаются смертельному риску из-за того, что вы печетесь о каких-то паршивых акционерах.
      - Хватит, я вас уже наслушался, - сказал Лоренс и встал, давая понять, что разговор окончен. - "Северо-восточная мануфактура" еще никогда не закрывалась и этому не бывать и впредь! До свидания.
      - Я не считаю себя набожным человеком, Лоренс, - сказал доктор, направляясь к дверям, - но, видит Бог, я не хотел бы оказаться сегодня на вашем месте. Гореть вам в геенне огненной за ваше злодеяние.
      - До свидания, Максвелл, - повторил Лоренс Арчибальд.
      - Да поможет вам Бог, - покачал головой Максвелл Томпсон.
      Первой в семье Монтамбо заболела Тереза, самый младший ребенок Туссена и Жоржетты. Три дня спустя у девочки развилась пневмония и меньше чем через неделю ее не стало. Терезе едва исполнилось шесть. Тереза Монтамбо стала одной из 548 тысяч жертв, которые унесла страшная эпидемия.
      Как и другие члены семьи, Моника помогала ухаживать за больной сестренкой, но еще долго потом самым страшным для Моники оставалось даже не воспоминание, как содрогалось в конвульсиях бедное дитя, а образ маленького тельца в белом гробике, который пять дней простоял в гостиной дома Монтамбо в ожидании похорон. Дождаться отпевания в католической церкви Ливингстона было осенью 1918 года почти так же сложно, как удостоиться аудиенции у президента Соединенных Штатов. На пятый день, когда Терезу Монтамбо похоронили, отец Роллан, который провел семь похоронных служб подряд, упал прямо у алтаря и в тот же вечер скончался в больнице.
      Неделю спустя свалилась Жоржетта, а за ней и все дети, кроме Антуанетты и Моники. Антуанетта, которая в течение последних трех лет работала на фабрике вместе с Моникой, осталась дома, чтобы ухаживать за больными.
      - Антуанетта должна посидеть дома, - сказала Жоржетта Туссену, оторвав голову от подушки. - Моника зарабатывает больше, а сейчас, видит Бог, мы должны считать каждый цент. И давайте дружно молиться, чтобы ни одна из вас не заболела.
      Трое суток Моника, стиснув зубы, боролась с лихорадкой, которая пылала в ее теле. Ноги ныли так, что она едва стояла перед станком, а руки болели так, что всякий раз, когда Монике нужно было тянуться к одной из верхних шпулек, на глаза навертывались слезы. На четвертый день Моника потеряла сознание и пролежала на полу больше часа, потому что никто не хотел к ней прикасаться из опасения подцепить инфлюэнцу.
      На нее наткнулся доктор Максвелл Томпсон во время одного из своих бесконечных обходов.
      - Еще одна, - безнадежным голосом произнес он и поднял девочку на руки. - Господи, неужели это никогда не кончится?
      Доктор отвез ее домой и там обратил свою бессильную ярость на Туссена.
      - Разве вы не знаете, что ваша дочь вот уже три дня ходила больная? набросился он. - Вы представляете, сколько людей она могла перезаражать за это время? Или вы все, кануки, такие ненормальные? Девочка может умереть. Чудо еще, что она до сих пор жива.
      Туссен, ни слова не говоря, подвел доктора к одной из двух спален, открыл дверь и показал ему лежавших в постелях жену и остальных детей.
      - О Боже! - невольно вырвалось у доктора Максвелла Томпсона.
      По счастью, организм Моники оказался куда крепче, чем можно было представить, глядя на ее хрупкое тщедушное тело. Не прошло и недели, как лихорадка отступила и девочка стала поправляться. Вскоре она уже настолько окрепла, что начала помогать Антуанетте, а тем временем и Жоржетта встала на ноги. Однако Анселю становилось все хуже и хуже, а Элен и Франсуаза так ослабели, что их приходилось кормить с ложечки.
      - Ансель умрет, - сказала Антуанетта Монике.
      - Мне тоже кажется, что он обречен, - сказала Жоржетта.
      На следующий день заболела Антуанетта, а в довершение беды пришло злополучное письмо.
      Письмо составил стряпчий по имени Анри Перрон; оно было отправлено из Монреаля и адресовано Туссену.
      В Монреале, говорилось в письме, разразилась невиданная эпидемия инфлюэнцы, и среди заболевших оказалась Генриетта Монтамбо. Кто-то из ее семьи должен немедленно приехать, чтобы ухаживать за старой женщиной, которая наотрез отказалась от больницы. Впрочем, даже и согласись она, никто бы не гарантировал, что ей удалось бы попасть в больницу, поскольку все лечебные заведения в Монреале были переполнены до отказа. Поэтому кто-то из родственников должен приехать и как можно быстрее.
      Когда Туссен зачитал вслух письмо, Жоржетта разразилась истерическим смехом.
      - Что за кретин этот Анри Перрон! - возмутилась она. - У них, видите ли, эпидемия в Монреале! А у нас здесь что - легкий насморк?
      - Моника должна поехать, - сказал Туссен.
      - Ты что, рехнулся? - завизжала Жоржетта. - Моника должна как можно скорее вернуться на работу. Не можем же мы прожить только на твое жалованье!
      - Генриетта - бабушка Моники, - упрямо заявил Туссен. - Когда-то она заботилась о нас, а теперь Моника должна позаботиться о ней. Это наш долг перед Генриеттой.
      - Лично я Генриетте ничем не обязана! - запальчиво выкрикнула Жоржетта. - Моника останется здесь и будет помогать мне с остальными, а потом выйдет на работу.
      - Моника отправится в Монреаль и будет ухаживать за своей бабушкой, повторил Туссен. - Я помогу тебе по дому, а скоро поправится Антуанетта и пойдет работать.
      - Моника никуда не поедет! - завопила Жоржетта.
      - Хватит, Жоржетта, ты уже достаточно наговорила, - спокойным холодным тоном заключил Туссен. - Еще одно слово и я изобью тебя так, что ты не сможешь стоять на ногах.
      Он повернулся к Монике.
      - Собирай вещи, - сказал он. - Ты едешь ночным поездом в Монреаль.
      Глава седьмая
      Генриетта Монтамбо жила в тpехэтажном особняке викторианского стиля, выкрашенном в желтый цвет, с аляповатыми башенками, многочисленными флигелями и круглыми окнами, причудливыми наличниками и бесчисленными резными деревянными фигурками, понатыканными везде, где только это было возможно. Не дом, а нагромождение нелепостей, но Монике он показался верхом совершенства. Моника, насколько могла вспомнить, никогда не бывала внутри такого замечательного дома, однако каждая комната, каждый флигель хранили отпечаток чего-то знакомого и неуловимо родного, что делало для Моники пребывание здесь спокойным и умиротворяющим. Едва переступив порог особняка Генриетты, Моника сразу поняла, что очутилась дома. Впервые в жизни она изведала подобное ощущение.
      Места в доме было вдоволь. Можно было сколько угодно подниматься и спускаться по лестницам, бродить по коридорам и комнатам, не встретив ни единой живой души. Кроме Моники, ее бабушки Генриетты и еще одной пожилой женщины по имени Селеста, которая занималась стряпней, в доме больше никто не жил. Правда, каждый день приходила еще другая женщина, ее звали Бланш, она вытирала пыль и наводила порядок. Дважды в неделю Бланш приводила своего мужа Нормана, который мыл и натирал полы, следил за мебелью и чистил стекла. Он же ухаживал за садом и присматривал за конюшней.
      Господи, неужели я умерла и вознеслась прямо в рай, думала Моника. И тут же вспоминала, что такое счастье продлится недолго. Вскоре все кончится, и мне придется возвращаться, вздыхала она.
      Потом она гнала мысли прочь и поднималась в комнату бабушки.
      Генриетта Монтамбо не вставала с постели уже шесть недель, и даже врач, Рене Жандрон, считал, что ее дни сочтены.
      - У твоей бабушки очень слабое сердце, - говорил он Монике. - Она болеет уже почти десять лет. А инфлюэнца в ее возрасте и с ее здоровьем почти всегда убивает.
      Не умирай, Grand-mere, молила Моника. Ухаживая за старушкой, она молилась не переставая. Пожалуйста, поживи еще, просила она. Пожалуйста, милая, умоляю тебя.
      Когда Генриетта начала поправляться, все окружающие, включая доктора Жандрона, заявили, что произошло чудо. Все кроме Моники. Она твердо знала, что Господь откликнулся на ее молитвы и спас Генриетту с единственной целью - подарить Монике счастливое время.
      Выздоравливала Генриетта медленно, и Моника, проводя с ней целые дни, впервые в жизни познала женскую душу. Генриетта Монтамбо замечательно рассказывала, а в лице Моники она нашла благодарную и поразительно терпеливую слушательницу.
      - Расскажи мне про своего отца и про женщину, на которой он женился, - попросила как-то раз Генриетта. - Кажется, она родом из Делакруа?
      - Да, - ответила Моника и, потупив взор, стала рассказывать про Жоржетту. Она и сама не заметила, как вдруг начала плести небылицы.
      Жоржетта Монтамбо ни чем не отличалась от большинства других женщин своего круга. Работала не покладая рук, держала дом в чистоте и порядке, старалась, чтобы муж и дети были сыты. В постели всегда покорно исполняла все прихоти мужа, не прося ничего для себя, смиренно вынашивала и рожала детей. От жизни она требовала лишь одного - чтобы окружающие были столь же смиренны и терпеливы, как она сама; поэтому она выходила из себя лишь в тех случаях, когда кто-то из детей бездельничал или уклонялся от своих прямых обязанностей.
      Однако Моника нарисовала перед Генриеттой образ злобной мачехи из детских сказок.
      - Она даже посмела перечить моему отцу, - наябедничала Моника, потому что не хотела отпускать меня ухаживать за тобой, когда ты умирала. Она думала лишь о том, что лишится денег, которые я приношу домой каждую неделю. Ей было наплевать, что ты умираешь.
      - Простолюдинка, - пробормотала Генриетта. - Все Делакруа такие. Невежи один в одного. - Она отпила из чашки бульона, который принесла ей Моника. - Скажи, дитя мое, папа говорил тебе, как ты похожа на свою замечательную мать?
      - Никогда, - ответила Моника. - Папа вообще ни разу не говорил со мной про маму. Как будто...
      - Продолжай, Моника, - улыбнулась Генриетта. - Что "как будто"?
      Моника потупила взор.
      - Как будто мамочки вообще не было на свете, - закончила она. - Как будто он всегда был женат на Жоржетте, а Антуанетта, Ансель и я - ее дети.
      - Нет, вы не ее дети, - сказала Генриетта. - В ваших жилах течет кровь вашей матери, и это видно по тебе. То же изящество линий. Скажи мне, Моника, что ты собираешься делать после того, как уедешь отсюда?
      - Я бы никогда, никогда не уезжала отсюда! - страстно выкрикнула Моника. - Я хотела бы навсегда остаться здесь.
      - К сожалению, это невозможно, - деловито ответила Генриетта. - Этот дом слишком велик для меня. Я и раньше это знала, но всерьез задумалась лишь с тех пор, как заболела. Ты не представляешь, во что мне обходится содержание такой махины. Селеста, Норман и Бланш работают не задаром. Две мои кобылы съедают больше, чем пять крепких мужчин. Нет, я продам дом в тот же день, как найду покупателя, хотя и это не решит всех проблем. Меня совершенно задушили налоги. Нет, ни одной из нас оставаться здесь нельзя. Когда ты была еще ребенком и жила под этой крышей вместе со своим отцом, сестрой и братиком, все было иначе. У нас было наследство, доставшееся мне от моего бедного мужа и покойных родителей. Теперь же, увы, жить здесь мне стало не по карману.
      - Я знала, что этим кончится, - жалобно проныла Моника. - Ведь жизнь здесь была похожа на рай. А на Земле не может быть рая. Я знала, что этому придет конец, и в один несчастный день я возвращусь в Ливингстон. К Жоржетте, вечной грязи и фабрикам.
      Генриетта окинула внучку долгим изучающим взглядом.
      - Моника, - сказала она наконец, - тебе уже двадцать один год и внешность у тебя премиленькая. Может быть, ты и не такая красавица, как твоя мать, но все равно очень и даже очень хорошенькая. Почему ты никогда не задумывалась над тем, чтобы выйти замуж?
      - Замуж! - воскликнула Моника так резко, что опрокинула стул. - О, Grand-mere, я даже мысли такой вынести не могу. Она одна уже приводит меня в содрогание!
      - Господи, да что с тобой, дитя мое? - участливо спросила старушка. Каждая девушка мечтает о том, чтобы когда-нибудь выйти замуж и обрести семью.
      - Только не я! - отрезала Моника. - Я бы этого не вынесла.
      - А чего ты тогда хочешь? - спросила Генриетта. - Может, пойти в монастырь? Постричься в монахини? Кем ты хочешь отойти в иной мир - старой девой или монахиней?
      - Да, - с чувством выдохнула Моника. - Я всю жизнь мечтала стать монахиней. С самого детства.
      - Ну и глупышка же ты, Моника, - пожала плечами Генриетта. - Никто еще ничего не выиграл, пытаясь спрятаться от мира. Образумься, прошу тебя. Что тебя так пугает в браке?
      Увидев, что девушка прячет глаза и не собирается отвечать, старушка улыбнулась.
      - Дело в мужчинах, да? - спросила она. - Тебя страшит мысль о чужом мужчине?
      - Да, - еле слышно прошелестела Моника, потупив взор. - Мне делается тошно едва я представлю, как он ко мне прикасается. Мне кажется, я тут же умру.
      Генриетта Монтамбо звонко расхохоталась.
      - Все не так страшно, Моника, - сказала она, утерев слезы. - Посиди и послушай, что я тебе скажу. Я сама прошла через это и внимательно наблюдала за тем, как это дается твоей матери. Поверь мне, все не так плохо, как ты думаешь. Вот послушай.
      И старая дама принялась рассказывать, а Моника внимательно слушала. Сначала она была в ужасе, поскольку даже предствить не могла, что с уст настоящей леди могут слетать подобные слова, но затем, по мере того как стыд и смущение улеглись, она стала воспринимать то, что вещала ей Генриетта.
      - Понимаешь, милочка, - говорила Генриетта, - большинство мужчин глупцы. Мужчина счастлив до тех пор, пока ему удобно. В этом весь секрет. Причем существует масса путей сделать так, чтобы мужчине было удобно. У него должно быть вдоволь еды, вина и теплое жилище. Если он еще вдоволь нарезвится в постели и вобьет себе в голову, что силен как бык, то для счастья ему уже ничего больше не надо.
      Моника покосилась на бабушку и улыбнулась.
      - И еще, Моника, запомни - мужчина может лечь в постель не только со своей женой, но и с другой женщиной. Для него это совершенно естественно. Но вот твоя мать, в отличие от нас с тобой, этого не понимала. Случись так, что Туссен изменил бы Клодетте, она бы визжала, царапалась и брыкалась, как дикая кошка. Она обожала предаваться любви с твоим отцом. Ей этого постоянно не хватало.
      Щеки Моники залились ярким румянцем.
      - Но это ужасно, - пролепетала она. - Боже, какой стыд!
      - Нет, - сказала Генриетта, - это вовсе не ужасно. Просто это правда. Некоторым женщинам это нравится. Они обожают, когда их целуют и ласкают. Они начинают шумно дышать, как только чувствуют на себе мужской взгляд. Клодетта была именно такой, а вот я сделана из другого теста. Как, наверное, и ты. Но скажи мне правду, Моника, неужели тебе и вправду никогда не хотелось испытать мужского прикосновения?
      - Нет! - вскричала Моника. - Никогда. Я даже мысли такой не допускаю.
      - Придется с этим покончить, - заявила Генриетта тоном, не терпящим возражений. - Послушай меня. Для женщины брак - самый удобный и простой способ устроить свою жизнь. Осмотрись вокруг, Моника. Как, по-твоему, мне удалось всего этого достичь? Оставаясь старой девой? Нет. Я вышла замуж за Жана Монтамбо и постаралась выжать из него все, что только можно. Жан был бы счастлив до конца своих дней ворочать вилами на какой-нибудь занюханной ферме, но такая жизнь не приносит достатка. Я ему так и заявила, в первый же день. Другое дело - покупать продукты у окрестных фермеров, а потом перепродавать их с барышом на базаре или же в отели и рестораны. Первое время Жан упирался, а потом понял, что я права. Мы занялись оптовыми поставками продовольствия и быстро нажили приличное состояние, благодаря чему мне и удалось приобрести этот дом и пожить в свое удовольствие без особых забот. У меня была дочь, а мой муж бросил меня один-единственный раз, уйдя в могилу. Есть много способов, моя девочка.
      - В каком смысле? - спросила Моника. - Я не поняла.
      - Можно выйти замуж и пользоваться всеми благами семейной жизни и в то же время не испытывать - ну, скажем, некоторых неудобств. Да. Главное создать для мужа уют в доме, всегда сытно и вкусно кормить, следить за его одеждой, ну и, по возможности, родить ему ребенка, чтобы потешить его мужскую гордость...
      - А как же...
      - Подожди, - Генриетта предостерегающе подняла руку. - Рано или поздно даже самый глупый мужчина осознает, что унизительно всякий раз просить жену, когда ему хочется удовлетворить свою похоть. Тогда он заводит себе любовницу, а умная жена держит рот на замке и с улыбкой на устах возносит хвалу Господу за то, что ее оставляют в покое.
      - Но это же может ее опозорить! - воскликнула Моника.
      - Опозорить? - изумилась Генриетта. - Поверь мне, ни один нормальный мужчина никогда не захочет, чтобы его жене стало известно о том, что он завел себе другую женщину. Можешь быть уверена, что он будет крайне скрытен и осторожен. Иногда это даже забавно - наблюдать со стороны. К тому же, нет ничего страшного в том, что кто-то что-нибудь заподозрит и немного посудачит. Клянусь тебе - я никогда этого не замечала. Когда Жан спал со своей маленькой шлюшкой в какой-то занюханной комнатке, я сидела здесь в своей просторной гостиной в роскошном туалете, попивала дорогое вино и общалась с интересными людьми. Нет, мне никогда не было ни малейшего дела до Жана и его похотливой потаскушки. Когда он бывал с ней, то оставлял меня в покое, а мне только этого и хотелось. Я была счастлива без его приставаний, и уж безусловно куда более счастлива, чем он сам.
      Той ночью Моника долго не могла сомкнуть глаз. Интересно, думала она, сколько женщин могли распланировать свою жизнь столь же продуманно и тщательно, как Генриетта. Должно быть, немногие. Вот почему трущобы Ливингстона и подобных городков сплошь населяли женщины вроде Жоржетты Монтамбо или Жаклин Жоликер, которые ютились в тесных и убогих, переполненных жильцами комнатенках и каждый год рожали детей. Детей, которых приходилось забирать из школы и отправлять на фабрики, чтобы они зарабатывали деньги на еду и одежду для других детей. Такие женщины, как Жоржетта и Жаклин рано старились и умирали молодыми, прожив жизнь в грязи и ничего в ней так и не повидав, кроме нищеты и трудностей, скотов-мужей, да вечно визжащих детей.
      Нет, думала Моника. Помоги мне, Господи. Только не это!
      Охваченная паникой, она соскочила с кровати и кинулась к зеркалу.
      Я же такая молодая, думала она, и, по слова Grand-mere, прехорошенькая. Моника посмотрелась в зеркало, и сердце ее на мгновение замерло.
      Это правда, подумала она, я и в самом деле красива. Я могла бы найти себе мужчину, если бы захотела. Я могла бы выйти замуж, обзавестись чистым и уютным домом и никогда не возвращаться в Ливингстон. И тогда мне бы никогда не пришлось работать на фабрике.
      На следующее утро Моника отнесла в спальню бабушки поднос с завтраком и терпеливо сидела, дожидаясь, пока Генриетта не выпьет первую чашечку кофе.
      - Я не спала почти всю ночь. Grand-mere, - сказала наконец Моника. Я все обдумывала то, что ты мне вчера сказала.
      - Ну и?.. - спросила старушка.
      - Я поверила каждому твоему слову.
      Генриетта посмотрела на свою внучку, кожа которой казалась свежей и атласной даже в ярких лучах утреннего солнца, и вдруг рассмеялась.
      - Мы закатим вечеринку, - заявила она. - Да-да. Веселую шумную вечеринку, на которую я созову множество друзей. Так я отпраздную свое выздоровление, а заодно представлю всем мою замечательную внучку из Соединенных Штатов Америки. Ну и повеселимся же мы! Ведь с тех пор, как закончилась война, Монреаль так и кишит привлекательными молодыми людьми. Теперь беги вниз и приведи Селесту. Мы должны начать готовиться. И скажи Бланш, чтобы Норман поднялся ко мне, как только придет. Поспеши, дитя мое. Не мешкай.
      Но, едва Моника подбежала к двери, Генриетта остановила ее.
      - Подожди, - сказала она. - Прежде, чем мы устроим этот праздник, тебе предстоит кое-чему научиться. Причем обучать тебя буду я сама.
      - Чему? - спросила Моника.
      - Например, как увлечь мужчину и сделать так, чтобы он сходил с ума по тебе, - ответила Генриетта; ее звонкий смех еще долго звучал в ушах Моники.
      Моника Монтамбо и не могла мечтать о такой вечеринке и о платье, которое ей досталось. Сам портной Генриетты лично скроил это платье. Оно было сшито из белоснежного шелка, украшено розочками и приоткрывало плечи.
      - Господи, просто потрясающе! - воскликнула Генриетта, когда Моника его примерила. - У тебя точно такая же кожа, как у твоей матери.
      Все комнаты на первом этаже были украшены цветами, вазочки ломились от сладкого печенья, а в хрустальных бокалах искрилось вино. Стол был уставлен такими изысканными лакомствами, о существовании которых Моника даже не подозревала, а в углу три музыканта исполняли на скрипках танцевальные мелодии. Еще там был пианист и ударник, и даже человек, который играл на аккордеоне.
      Анри Перрон, адвокат Генриетты, нагнулся к ней и зашептал на ухо:
      - Вы просто сошли с ума, милая Генриетта, - сказал он. - Вы же не можете позволить себе подобное расточительство. Вы пойдете по миру.
      - Вы правы, Анри, - вздохнула Генриетта. - Но вы же знаете - я всю жизнь рисковала. И это моя последняя и самая важная игра. Если моя ставка себя не оправдает, мне отсюда одна дорога - прямиком в богодельню.
      - Вы не только азартная, но и еще одна из самых расчетливых женщин, которых я только знал. Вы же вовсе не настолько близки к банкротству, как пытаетесь уверить в том эту девушку, и мы с вами оба это знаем. Верно? Cкажите мне правду, Генриетта. Ведь вы затеяли всю эту историю с вечеринкой для того, чтобы выдать девушку замуж за человека, который сможет заботиться о вас обеих, не так ли? У вас остались кое-какие сбережения, но вам бы не хотелось с ними расстаться. Я прав?