Когда началась война, Николай был тяжело болен. Но он превозмог болезнь и нашел в себе силы прийти в эти горячие дни на станцию. Его вела сила долга, сила преданности Родине. Он помогал отправлять ценности на восток, эвакуировать людей и покинул станцию только тогда, когда в предместьях города показались вражеские танки.
      Судьба забросила Приходько в Пензу. Здесь он некоторое время работал. Одно из заявлений, которые он подавал в военкомат, достигло цели: он попал в армию, в формирующуюся часть, а уже оттуда, как уроженец Западной Украины, был передан нам.
      И вот теперь эта история...
      В душе я по достоинству оценил все благородство поступка Приходько. Но мне не давала покоя мысль, что так, распыляясь на случайные операции, можно упустить главное, ради чего нас сюда прислали. Разведка, разведка и еще раз разведка - твердил я товарищам и старался отвлечь их внимание от диверсий, от налетов на отдельные группы фашистов, всячески добиваясь того, чтобы люди поняли огромное значение разведывательной работы, столь важной для командования Красной Армии.
      - Ходите, узнавайте, где и какие находятся немецкие части, из кого они состоят, куда передвигаются, - наказывал я товарищам. - Посещайте деревни, беседуйте с населением, рассказывайте правду о ходе войны. Но избегайте ввязываться в бои, устраивать стычки, рискуя собой.
      Легко сказать - не ввязываться в бои, ограничиваться разведкой, когда эти "запрещенные" действия как раз и были самым желанным, о чем люди мечтали, к чему стремились. Каждое новое злодеяние оккупантов, совершавшееся на глазах у партизан, усиливало, доводило до крайнего предела жажду активной борьбы, страстное желание немедленного возмездия.
      Не проходило дня, чтобы ко мне или к Стехову не обращались с предложениями о той или иной операции, в результате которой был бы убит какой-нибудь фашистский комендант или выведено из строя предприятие. Предложения эти звучали как личные просьбы. Иногда мы их удовлетворяли. Когда же приходилось отказывать, мы чувствовали, что лишаем людей самого насущного для них, сдерживаем самые благородные порывы, и всякий раз больно было отказывать, тем более что и нас - и Стехова, и меня - желание активной борьбы захватывало не меньше, чем других.
      Сама жизнь требовала нашего активного вмешательства в установленный гитлеровцами "новый порядок". Мы не могли не защищать свой народ, не мстить палачам за их злодейства.
      В первые же дни пребывания в Сарненских лесах, как ни важно было нам оставаться пока незамеченными, мы выслали группу партизан на разгром фольварка "Алябин". Это было богатое имение, в недалеком прошлом ставшее народным достоянием, а ныне присвоенное немецким фашистом - начальником гестапо города Сарны, который посадил здесь своего управляющего, человека неслыханной, садистской жестокости. О бесчинствах этого управляющего крестьяне рассказывали нашим разведчикам. Нельзя было спокойно слушать о его преступлениях.
      Группа из двадцати пяти человек во главе с Пашуном отправилась на фольварк "Алябин" в сопровождении крестьян. Охрана фольварка была разоружена. Захваченная врасплох, она даже не пыталась оказать сопротивление.
      Налет производился ночью, а под утро в лагерь пришел обоз. На лошадях, взятых на фольварке, партизаны привезли хлеб, масло, крупу, мед, картофель. Обоз замыкало стадо коров.
      Лучших молочных коров мы отдали крестьянам, поделились с ними и остальными продуктами.
      Пашун доставил в лагерь двух пленных. Первый был немец, по фамилии Рихтер, управляющий имением, на которого жаловались крестьяне, второй, по фамилии Немович, оказался украинским националистом и одновременно гитлеровским шпионом-профессионалом. Окончив в Германии, куда он бежал по освобождении Западной Украины, гестаповскую школу, он еще до войны вел подрывную деятельность на Украине. Когда пришли оккупанты, Немович под видом украинского учителя разъезжал по деревням, выведывал у своих друзей-националистов, где живут советские активисты, и предавал их гестапо. Немович знал многих других подобных ему предателей, которые учились с ним в гестаповской школе. Поэтому мы не стали его расстреливать, а решили отправить в Москву.
      Но где держать Немовича, пока придет самолет? Из палатки он может убежать. Выход был найден: сшили специальный мешок из брезента и посадили в него предателя так, что только голова торчала из мешка.
      Операция по разгрому фольварка "Алябин" положила начало нашим систематическим налетам на немецкие хозяйства. Мы разгромили в ближайших районах несколько крупных имений, в том числе еще один фольварк начальника сарненского гестапо.
      ...При первых же выходах в деревни и хутора Ровенской области партизаны стали сталкиваться с бандами украинских националистов.
      Были эти банды невелики по числу, но вооружены неплохо. У них имелись немецкие автоматы, немецкие винтовки, немецкое снаряжение. Я вспомнил времена гражданской войны, когда мне приходилось, сражаясь на Украине, встречаться с подобными предателями. Тогда это были петлюровцы, махновцы, кулацкие сынки, которых буржуазия использовала в своей борьбе против молодой Советской Республики. Банды эти в то время насчитывали по три пять тысяч человек каждая. Но наши отряды, даже когда они состояли из четырехсот - пятисот бойцов, успешно справлялись с ними. С нынешними бандитами дело было еще проще, и не только потому, что были они малочисленными, - по трусости нынешние превосходили своих предшественников.
      О том, какие это вояки, фашисты знали. Банды националистов, которые они включали в свои карательные отряды, были храбры лишь там, где дело касалось расправы над мирными жителями, грабежей и поджогов. Но там, где приходилось вступать в бой с партизанами, при первых же выстрелах "войско" бандитов пускалось наутек.
      Наши партизаны не могли говорить без смеха об этих "вояках".
      Однажды Валя Семенов привел пленных.
      - Бандитов забрал, - доложил он.
      - Каким образом?
      - Да они, как увидели нас, сразу сделали трезубы.
      - Что-что?
      - Трезубы. Ведь у них на пилотках такой знак - из трех зубьев состоит, вроде как вилы. Так вот они сразу подняли руки вверх, и получился трезуб - две руки, а посредине голова!
      С тех пор, когда украинские националисты сдавались в плен, у нас так и говорилось: "Сделали трезуб".
      Наши вылазки в окрестные села, налеты на отдельные группы фашистов, на фольварки - все это приносило большое моральное удовлетворение. Но в то же время люди все больше понимали: если мы стремимся оказать действительно эффективную помощь Красной Армии, надо заняться разведкой, а все остальное отодвинуть на второй план. Именно так стоял вопрос для нас, находившихся под городом Ровно, бок о бок с наместником Гитлера на Украине Кохом, с его рейхскомиссариатом, с многочисленными штабами и учреждениями, с всеукраинским гестапо.
      Город Ровно был фашистской "столицей" Украины, средоточием гитлеровского аппарата управления, гнездом фашистского оккупационного чиновничества и военщины. Здесь легче можно было узнать о перегруппировках вражеских войск на фронте, о строительстве новых линий обороны, о мероприятиях хозяйственного характера, наконец, о том, что творится в самой Германии.
      И нашей главнейшей задачей было - прочно обосноваться именно здесь и протянуть в Ровно свои надежные щупальца.
      В каких-нибудь двадцати километрах от Ровно находился другой важнейший пункт - узловая станция Здолбунов, через которую курсировали все поезда с Восточного фронта в Германию, Чехословакию, Польшу и из Германии, Польши и Чехословакии на Восточный фронт. Стратегическое положение Здолбунова подсказывало, насколько важно нам пробраться к этой станции и "оседлать" здолбуновский узел.
      Мы начали с двух ближайших к нам пунктов - с районных центров Сарны и Клесово, в которых стояли крупные немецкие гарнизоны. Заняться ими было поручено группе разведчиков во главе с Виктором Васильевичем Кочетковым.
      Кочетков быстро нашел в окрестных селах людей, которые имели в Сарнах и Клесове родственников или знакомых. Люди эти охотно согласились выполнять его поручения. Так у Кочеткова появились ценные помощники.
      Один из них как-то сказал Кочеткову, что с ним хочет повидаться некто Довгер, работник Клесовского лесничества. Виктор Васильевич согласился встретиться.
      Перед ним предстал пожилой человек с гладко выбритой головой, одетый в старомодную, хорошо сохранившуюся пару, при галстуке, завязанном тонким узлом. Сквозь овальные, в железной оправе очки на Кочеткова смотрели внимательные, изучающие глаза.
      - Что скажете? - сухо спросил Кочетков.
      - Все, что я могу рассказать, вам, наверно, уже известно.
      - Вот как?
      - Я советский человек и, когда узнал, что здесь у вас партизанский отряд, решил, что буду с вами.
      - Мы, пожалуй, без вас обойдемся, - ответил Кочетков. Он не сомневался, что имеет дело с вражеским лазутчиком.
      Довгер понял.
      - Не надо думать о людях плохо, - сказал он, не скрывая обиды. - У меня здесь семья - жена, мать, трое детей. Пусть они ответят за меня, если я провинюсь перед вами!
      Кочетков заколебался.
      - Но ведь вы пожилой человек, - сказал он после молчания, - вам будет трудно.
      - А я не прошу принять меня в партизаны. Я просто буду выполнять ваши задания, все, что вам нужно.
      - Хорошо, - согласился Кочетков.
      На следующий день Довгер получил задание съездить в Ровно и посмотреть, что там делается. Он охотно пошел на это.
      Вернувшись из Ровно, Довгер привез вести о расправах над мирными людьми, о массовых расстрелах на улице Белой.
      - Вот вам адреса, - заключил он свой скорбный рассказ и передал Кочеткову план города с нанесенными на нем кружочками. План этот, довольно точный, был начерчен самим Довгером. - Это, - объяснял он, указывая на кружочки, - рейхскомиссариат... Вот тут помещается резиденция Коха, этот черный кружок - гестапо, здесь - здание суда...
      - Спасибо, Константин Ефимович, - от души благодарил Кочетков. Спасибо!
      - Пожалуйста, - сухо отвечал тот. Ему не нравилось, что его благодарят. "Я не одолжение вам делаю, - сказал он как-то Кочеткову. - Я выполняю свой долг советского человека так же, как и вы".
      Константин Ефимович Довгер, белорус по национальности, принадлежал к той части местной интеллигенции, которая хорошо знала Россию еще по дореволюционным временам. Все годы, когда Западная Украина входила в состав панской Польши, эти люди с волнением следили за происходящими у нас событиями, всей своей духовной жизнью жили с нами. Перед первой мировой войной Довгер окончил лесной институт в Петербурге, затем приехал сюда, на Волынь, и с тех пор работал в Клесовском лесничестве.
      "Дядя Костя" прозвали Довгера разведчики, вместе с Кочетковым ходившие к нему на связь. Это прозвище укрепилось за ним и у нас в штабе, даже я ловил себя на том, что называю Константина Ефимовича дядей Костей.
      Нередко Довгера наряду с другими лесничими вызывали к себе жандармские офицеры, приезжавшие во главе карательных экспедиций.
      - Не знаю, у меня партизан не слышно, а вот в двадцатом квартале, там, кажется, их видали, - говорил по нашему указанию Довгер жандармам.
      В двадцатом квартале нас, конечно, давно уже не было. Каратели, выбиваясь из сил, изорвав одежду и обувь, заставали там полуразрушенные шалаши из древесных ветвей и золу от костров.
      Однажды, после очередной такой истории, мы долго не встречались с дядей Костей и уже начали за него беспокоиться. Наконец он пришел в отряд сам и на наши расспросы ответил, что имел "некоторые неприятности". Он попросил Кочеткова в дальнейшем связываться с ним через его дочь Валю.
      - Не рано ли ей? - усомнился Кочетков, знавший дочь Константина Ефимовича.
      - Ей семнадцать лет, - сказал Довгер и добавил со вздохом: - Что поделаешь, надо.
      Валя выглядела моложе своих семнадцати. Тоненькая, хрупкая, с большими, похожими на отцовские, карими внимательными глазами, она напоминала подростка. Работала она счетоводом на мельнице в селе Виры. Роль связной между отцом и партизанами пришлась ей по душе. Она ревностно принялась за дело.
      Как-то, встретившись в условленном месте с Кочетковым и сообщив ему то, что велел передать отец, Валя добавила кое-что и от себя.
      - Была я в Сарнах, - сказала она, - немцев там полным-полно. Какой-то запасный полк разместился.
      - Пехотный? - поинтересовался Кочетков. Он уже имел эти данные от своих ребят и решил проверить способности Вали как разведчицы.
      - Не знаю, - честно призналась девушка. - Но я вам обещаю: к следующему разу я изучу все отличительные знаки. Обязательно.
      И действительно, при следующей же встрече Валя назвала Кочеткову все рода войск, проследовавшие в эти дни мимо станции Клесово.
      - А зачем вы ходили на станцию? - спросил Кочетков.
      - То есть как "зачем"? Смотрела на немецкие эшелоны. Я знаю, вам это нужно.
      Так она сама - хотел или не хотел того Кочетков - стала разведчицей.
      И он дал ей первое самостоятельное задание.
      Валя стала бывать в окрестных селах, ездила в Сарны, где у нее были подруги, узнавала все, что ей поручалось узнать, и, гордая, сияющая, рассказывала Кочеткову.
      Константин Ефимович, узнав, что дочь работает самостоятельно, отнесся к тому, что она делает, неодобрительно. Однажды в разговоре со мной он даже пожаловался: "Семнадцать лет девчонке, куда ей! Я бы уж сам как-нибудь. Знаете, одно дело - мы с вами..."
      Я понимал его тревогу. Он хотел оградить дочь от жестокой действительности войны. Можно ли было осуждать его за это?
      Слухи о появлении в Сарненских лесах целой армии партизан были, по существу, не так уж неосновательны. Хотя отряд насчитывал немногим более ста человек, но в действительности нас было не сто, не двести и даже не дивизия, а гораздо больше. Тем или иным путем, нападая или только сопротивляясь, саботируя немецкие мероприятия, помогая партизанам всюду, где только была к тому возможность, нанося оккупантам урон, все население от мала до велика боролось за свободу и независимость своей Родины - было с нами.
      Если бы мы действовали только силами своего отряда, мы ничего не смогли бы сделать, очень скоро мы были бы парализованы или даже уничтожены. Население являлось нашим верным помощником и защитником. На всех этапах борьбы оно было нашей прочной и надежной опорой в тылу врага.
      Крестьяне охотно делились с нами скудными своими запасами. Целые деревни собирали для нас продукты - хлеб, овощи. В крупных селах находились наши "маяки" - по восемь - десять партизан. Эти "маяки" жители называли комендатурами и туда доставляли "харчи для партизан". Место лагеря мы держали в секрете.
      Население помогало нам и в разведке. Якобы для продажи кур, овощей или просто под предлогом, будто идут проведать родственников, местные жители посещали районные центры, ближайшие железнодорожные станции; высматривали, выспрашивали и рассказывали обо всем нам. Особенно отличались девушки, старухи и подростки, которых врагу трудно было в чем-либо заподозрить. Местные жители знали дороги, знали людей и приносили отряду неоценимую пользу.
      Отряд быстро разрастался. Колхозники сами, по собственной инициативе, стали отправлять к нам своих сыновей. Снаряжали молодежь торжественно вытаскивали запрятанную от фашистов лучшую одежду и обувь, благословляли в путь. От многих сел у нас в отряде было по десять - пятнадцать человек. А такие села, как Виры, Большие и Малые Селища, стали целиком партизанскими: от каждой семьи кто-нибудь был в отряде.
      Вливавшиеся в отряд партизаны проходили у нас военное обучение по программе, рассчитанной на двадцать дней. Дело было поставлено, как в самой заправской военной школе: обучались маршировке, тактике лесного боя, обращению с разного рода оружием. Потом комиссия принимала зачеты. Большинство закончило учение на "хорошо" и "отлично".
      Ежедневные сводки с фронтов Отечественной войны, которые мы получали по радио и распространяли в деревнях, поддерживали веру населения в победу Красной Армии.
      В хуторах и селах, где мы часто бывали, крестьяне переставали сдавать оккупантам продукты. До нашего появления в этом краю врагу с помощью националистов довольно легко удавалось производить "заготовки". Теперь, когда фашисты заходили туда, их из засад встречали огнем.
      Так росло и ширилось организованное сопротивление народа немецко-фашистским захватчикам. Так постепенно возникал в оккупированной Ровенской области новый партизанский край.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Сарненские леса раскинулись на десятки километров. Но это не был сплошной лесной массив. Через каждые шесть - восемь километров попадался хутор или деревенька, за ней поле и затем опять лес.
      Мы остановились в лесу неподалеку от деревни Рудня-Бобровская, километрах в ста двадцати от Ровно. Был август, дни стояли жаркие, поэтому землянок рыть не стали и натянули свои плащ-палатки. У кого их не было, делали шалаши. Лучшим материалом для них оказались еловые ветви. Уложенные густо, они не пропускали дождя. Еловые лапы явились и хорошей подстилкой.
      Планировка лагеря была такая. В центре, вокруг костра, симметрично растянуты плащ-палатки работников штаба отряда. В нескольких метрах от штаба с трех сторон располагались санслужба, радиовзвод и штабная кухня. Немного дальше - подразделение разведки. Затем, по краям занятого массива, устраивались строевые подразделения.
      Весь наш "поселок" был выстроен за одни сутки. Уже на другой день пошли во всех направлениях разведчики - знакомиться с населением, искать верных людей, узнавать о немцах, добывать продукты.
      В первую очередь пошли знающие украинский язык. Таких было немало.
      Но не всех партизан можно было посылать в разведку. У многих за время перехода вконец истрепалась обувь. Складов обмундирования у нас не было, а на склады врага на первых порах рассчитывать не приходилось.
      "Босоногих", как их в первый же день окрестили в отряде, скопилось довольно большое число. Им ничего не оставалось, как заняться "домашним хозяйством".
      Никто не хотел мириться с такой участью.
      Боец Королев, коренастый, круглолицый, в прошлом работник пожарной охраны, человек работящий, особенно тяготился своим положением "босоногого", и он нашел выход.
      - Товарищ командир, разрешите отлучиться на тридцать минут в лес! обратился он к своему командиру отделения Грише Сарапулову.
      - Зачем? - спросил Сарапулов, смуглолицый парнишка, чуть ли не самый молодой в своем отделении и поэтому невольно напускавший на себя строгость.
      - Липу обдирать, - отвечал Королев, помахивая топором, который он только что взял в хозяйственном взводе. - Я себе лапти сплету.
      - Что еще за новости? - неодобрительно проворчал Сарапулов, но, подумав, все же разрешил. - Идите, только чтобы не больше тридцати минут.
      Через полчаса Королев вернулся. Он устроился на пеньке возле костра и начал работать. Из липовой коры надрал лыка, свил два оборника, вырезал из дерева колодку.
      Уроженец Рязанской области, он хорошо владел этим хитрым искусством. "Босоногие", столпившиеся вокруг, дивились, как ловко он накладывает лыко на лыко, продергивает конец одного, стягивает вниз конец другого... Сначала пробовали шутить над Королевым, но он не отвечал, поглощенный делом.
      Через час он уже примерил готовый лапоть.
      - Ну-ка, давай посмотрю, - сказал подошедший Сарапулов.
      Взял, повертел лапоть в руках и, не говоря ни слова, унес с собой. Королев не понимал, что бы это значило.
      Сарапулов скоро вернулся и сказал:
      - Товарищ Королев, твоя работа одобрена. Майор Стехов просил сплести ему пару лаптей. Одновременно дал приказание всем командирам взводов выделить по два человека и направить к тебе на обучение.
      - Ну и ну! - удивился "мастер". Он уже примерял второй лапоть. Делал он это сосредоточенно, чувствуя на себе десятки глаз; польщенный таким вниманием, он, однако, не подавал виду, что доволен им.
      Через несколько минут начали подходить "ученики".
      - Вы будете товарищ Королев?
      - Я.
      - Нас послали учиться плести лапти.
      Собралось восемь учеников.
      - Вы, ребята, не смущайтесь, - сказал им Королев, видя, что не все пришли по доброй воле. - Дело стоящее. Лапоть - старинная русская обувка. Мы сейчас с вами трудности переживаем, босиком приходится бегать. Со своего брата крестьянина сапоги не снимешь, а до фашистов пока не добрались. Что делать?.. Между прочим, сказать вам, лапоть для партизан даже лучше сапога. В сапогах ты стучишь ногой так, что за версту слышно, а возьмите лапти, - он прошелся по лугу, - ну что, слышно? Вот вам и мораль. Лапти - партизанская обувь, я считаю... А теперь перейдем к делу. Берется кора, и от целой коры вдоль вырезывается лыко...
      На первом же уроке бойцы сплели по одному, хотя и некрасивому, лаптю, а через пару дней многие ходили в новеньких лаптях. Так на первое время разрешена была проблема обуви.
      Много нужд было у нас, когда мы оказались в лесу, оторванные от большого мира. Но из всякого положения находился выход. У людей обнаруживались таланты и как раз в тех областях, в которых более всего были нужны. Так произошло с испанцем Ривасом, тем самым, что когда-то растерялся, оказавшись один в лесу.
      Ривас никак не мог найти себе применения в отряде. Он был назначен во взвод, но, будучи человеком физически слабым, не мог нести боевую службу наравне с другими. При переходах он так уставал, что его приходилось сажать на повозку вместе с ранеными. По-русски он не знал почти ни слова. Дел по его специальности авиационного механика пока никаких не было. Впервые в жизни пришлось ему нести караульную службу. Он тяжело переживал свое положение. А тут еще, стоя на посту, он имел привычку строгать перочинным ножом какие-то палочки, нарушая этим устав караульной службы, за что получал замечания. Однажды Риваса забыли сменить. Он так расстроился, что совсем пал духом. Мы ему предложили с первым же самолетом, который к нам придет, отправиться обратно в Москву. Ривас согласился. Но случай все изменил.
      Как-то Ривас увидел, что один партизан возится с испорченным автоматом. Испанец подошел, посмотрел и промолвил, качая головой:
      - Чу-чу! Ремонтир?
      - Вот тебе и "чу-чу", ни черта не выходит! - отозвался с досадой партизан.
      - Э! Попроба ремонтир! - предложил Ривас, взял автомат и занялся им.
      Оказалось, что в диске автомата лопнула пружина. Ривас нашел сломанный патефон - трофей боя на разъезде Будки-Сновидовичи, вытащил из него пружину и пристроил к автомату. Оружие стало действовать.
      Этот случай принес Ривасу славу оружейного мастера. Из всех рот потянулись к нему с просьбой починить оружие. Разведчики достали для него тиски, молотки, напильники, и вот Ривас целыми днями пилит, сверлит, режет. Однажды из ржавого болта, работая одним напильником, он сделал превосходный боек для пулемета, так что трудно было отличить от заводского.
      Ривас повеселел, часто улыбался и даже начал полнеть. Работал он с большим удовольствием.
      Когда было много "заказчиков", он трудился и ночью, при свете костра. Потом смастерил себе подобие лампы, которую по-испански называл "марипоса". Заправлялась "марипоса" не керосином, а конским или коровьим жиром.
      Множество оружия, которое было бы брошено, Ривас вернул в строй. У него оказались поистине золотые руки.
      - Ривас, часы что-то стали!
      - Э! Плёхо. Попроба ремонтир.
      - Ривас, зажигалка испортилась!
      - Ремонтир!
      Когда наконец пришел самолет и я спросил Риваса, полетит ли он в Москву, он даже испугался, услыхав этот вопрос, замахал обеими руками:
      - Ни, ни, я полезный ремонтир!
      Так нашелся у нас оружейных дел мастер.
      Походных кухонь, как в регулярных частях армии, у нас не было. Не было, конечно, и настоящих поваров. Да что повара - у нас и продовольствия в первое время не было никакого. Было только то, что добровольно давали крестьяне, и то, что силой забирали у предателей.
      Порядок распределения продуктов был строгий. Все, что приносили разведчики, до последней крупинки сдавалось в хозяйственную часть и там уже шло по подразделениям. Никто не имел права воспользоваться чем-либо лично для себя.
      В каждом подразделении была своя кухня; отдельная кухня обслуживала санчасти, штаб, радистов и разведчиков.
      Поваром на штабную кухню назначили казаха Дарбека Абдраимова. Новый "повар" ввел свое "меню". Мы стали есть "болтушку". Делалось это так: мясо варилось в воде, затем оно вынималось, а в бульон засыпалась мука. Получалась густая клейкая масса. Мы назвали ее "болтушкой по-казахски". Ели "болтушку" вприкуску с... мясом. Хлеба не было.
      Когда муки не было - а это случалось часто, - вместо "болтушки" ели "толчонку": варили в бульоне картошку и толкли ее.
      Если не было ни муки, ни картошки, находили зерно - пшеницу или рожь - и варили это зерно. Всю ночь, бывало, стоит на костре котел, кипит, но зерно все же не разваривается.
      Когда появилась мука, стали печь вместо хлеба лепешки. Дарбек это делал мастерски. Он клал тесто на одну сковородку, прикрывал другой и закапывал в угли. Получались пышные "лепешки по-казахски".
      Большим подспорьем служил "подножный корм" - грибы, земляника, черника, малина. Ежедневно группы партизан отправлялись в лес собирать грибы и ягоды, каждая группа для своего подразделения. От черники у многих были черные зубы, губы и руки. Иногда чернику "томили" в котлах, на углях костров. Томленая, она походила на джем. А если в нее добавлялся трофейный сахарин, получалось уже лакомое блюдо - варенье к чаю. Кстати сказать, чая у нас тоже не было. Кипяток заваривали листьями и цветом малины.
      Много хлопот выпадало на долю Цессарского. Он устраивал санитарные палатки, лечил раненых и больных, следил за гигиеной в лагере и поспевал даже в окрестные села, где с нетерпением ждали партизанского доктора.
      В самый короткий срок Альберт Вениаминович завоевал себе как врач непоколебимый авторитет. Мы со Стеховым радовались этому обстоятельству: раз бойцы верят в своего врача, значит, каждый из них убежден, что в случае ранения получит нужную помощь; отсюда рождалось чувство уверенности, спокойствие, столь необходимое в нашей боевой работе.
      В Цессарского как врача все абсолютно верили. Даже раненому испанцу Флорежаксу он внушил веру в выздоровление, несмотря на то, что тот ничего не понимал по-русски. Цессарский неподражаемой мимикой и жестами умел ему разъяснить то, что хотел, и, во всяком случае, убедить в том, что он, Флорежакс, будет жить и еще убьет не одного фашиста.
      Руку Кости Пастаногова наш доктор пристроил на выстроганной по его указанию дощечке, и кость начала срастаться.
      Каждое утро, независимо от погоды, Цессарский производил осмотры. Выстроит взвод, прикажет раздеться до пояса. Кого найдет не в порядке пристыдит, отругает, заставит пойти мыться. Если обнаружит хоть у одного вошь, все подразделение немедленно направляется на санитарную обработку. В теплые дни мылись в речке или у колодца; когда стало холодно, мылись прямо у костра нагретой водой. Мытье было не из приятных, но никто даже не пытался перечить. Раз сказал доктор, значит, баста, так нужно.
      Но зато в отряде не было дизентерии и сыпняка, а кругом в деревнях эти болезни свирепствовали.
      В отрядной газете "Мы победим", которая стала выходить еще на марше, Цессарский был постоянным корреспондентом. Газета писалась от руки, на обычной ученической тетради. В каждом номере три-четыре страницы отводилось, как правило, доктору. "Объявим войну эпидемиям", "Чистота наше оружие", "Нечистоплотность в наших рядах - предательство" - вот заголовки статей Цессарского.
      В одном номере он поместил такой рисунок: из болота пьют воду свинья и нерадивый партизан. Под рисунком стихи:
      Боец, похожий на свинью,
      Нас подвергает всех заразе.
      В сырой воде всегда полно
      Бацилл, бактерий, вони, грязи!
      Когда Цессарский приезжал в село, там немедленно выстраивались очереди на прием. Это был единственный вид медицинской помощи, которую получало население. Больных было много. Голод и эпидемия косили людей. В этих условиях на врача смотрели как на избавителя.
      После таких приемов Альберт Вениаминович возвращался в лагерь разбитым, молча уходил к себе и долго сидел один в шалаше.
      Самое тягостное впечатление производили на него дети - десятки больных детей, которых родители к нему приносили завернутыми в грязное тряпье.
      Стоило Цессарскому не побывать в какой-либо деревне шесть-семь дней, как разведчики приносили просьбу жителей прислать поскорее доктора. И Цессарский немедленно отправлялся.
      В беседах с товарищами наш доктор утверждал, что его истинное призвание - искусство.
      - Вот кончится война, пойду в театр актером, - говорил он.
      Лишь только выдавался вечером свободный часок, Цессарский шел к костру, где его уже ждали, и начинал "концерт". Он мастерски, с подъемом, читал стихи Пушкина, Маяковского. Далеко был слышен ровный, певучий голос:
      С каким наслажденьем
      жандармской кастой
      я был бы
      исхлестан и распят
      за то,
      что в руках у меня
      молоткастый,
      серпастый
      советский паспорт.
      Со временем появились у нас свои певцы, плясуны, баянисты. Но на первых порах Цессарский лечил и от болезни и от грусти. Он делал это с одинаковым успехом. Это был врач "на все руки".
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      По шоссе Ровно - Костополь едут три фурманки. И хотя в запряжке хорошие, сытые лошади, фурманки движутся не спеша.
      На первой немецкий офицер. Он сидит вытянувшись, равнодушно и презрительно поглядывая вокруг. С ним рядом человек в военной форме, с белой повязкой на рукаве и трезубом на пилотке.
      На двух других фурманках полно полицаев. Одеты они пестро. На одном военные брюки и простой деревенский пиджак, на другом простые штаны и военная гимнастерка. Но на рукавах у всех белые повязки с надписью: "Щуцполицай". Повязки эти крестьяне называли "опасками".