Он направился было домой, но вспомнил, что утром видел около своей хаты двух подозрительных молодчиков в штатском.
      Он погнал велосипед вдоль полотна железной дороги, свернул на ближайшую улицу, затем в переулок и наконец увидел впереди бурое, кое-как закрашенное для маскировки здание вокзала. Тут только он вспомнил об одной квартире, которой в свое время пользовался Соловьев и адрес которой он дал ему на случай, если им обоим пришлось бы уйти в подполье. Квартира находилась на Вокзальной улице и принадлежала семье Жук.
      Новаку открыл мужчина среднего роста, немолодой, с темными волосами, гладко зачесанными над высоким лбом. Услышав свою фамилию, он насторожился:
      - Чем могу служить?
      Новак назвал ему свой псевдоним - Петро.
      - Петро? - переспросил Жук. Нельзя было понять, знакомо ли ему это имя.
      Новак решил назвать Соловьева.
      - Я к вам от Владимира Филипповича, - сказал он. Жук смотрел непонимающе.
      - Это какой же Владимир Филиппович?
      - Агроном из Гощи.
      - Что-то не помню такого.
      "Молодец! - подумал Новак. - Хороший конспиратор!"
      - Неужели не помните? А ведь он у вас частенько останавливался.
      - Вы меня, очевидно, с кем-то путаете.
      - Ваша фамилия Жук?
      - Так точно.
      - Бухгалтер?
      - Совершенно верно.
      - Вот что, товарищ Жук, - понизив голос, сказал Новак и посмотрел хозяину в глаза, - у меня внизу машина - велосипед. За мной следят. Нельзя, чтобы машина долго оставалась там. Я подниму ее сюда, к вам...
      Бухгалтер смотрел недоумевающим взглядом.
      - Хватит нам играть в жмурки, - продолжал Новак. - Я Петро, директор фабрики валенок. Полчаса назад за мной пришли. Надо уходить в подполье. Могу я на вас рассчитывать? Да или нет?
      - Проходите в комнату, - сказал Жук. - Там жена. Сейчас я подниму сюда вашу машину... Или вот что - пойдемте за ней вместе. А то ведь, возможно, вы мне не доверяете...
      Весь день Терентий Федорович провел на этой квартире. Хозяева, бухгалтер и его жена, Анна Лаврентьевна, показались ему милыми людьми. Однако чувство неловкости не покидало его до самого вечера. Хозяева были с ним подчеркнуто вежливы. Очевидно, они все еще ему не доверяли. Лишь вечером, когда на квартиру явился приехавший из Гощи Соловьев, это недоверие, а вслед за ним и неловкость рассеялись. Только теперь они и познакомились по-настоящему - Терентий Федорович Новак и Виктор Александрович Жук. Когда встал вопрос о том, уходить ли Новаку в отряд или оставаться в городе, и если оставаться, то где именно, Виктор Александрович и его жена без колебаний предложили свою квартиру. Новак счел своим долгом предупредить, что дело опасное, в городе массовые облавы, если его здесь найдут, хозяевам и их детям (у них было двое детей) грозит гибель. Жук ответил на это:
      - Если все будут думать и переживать - ах, как опасно! - вряд ли мы тогда скоро выиграем войну... Я надеюсь, что вы здесь будете не просто скрываться, но и делать свое дело. Так?
      - Так.
      - Ну вот и располагайтесь. А о нас не думайте. Мы уж сами как-нибудь о себе подумаем... Анна Лаврентьевна, ты угостишь нас чаем, - обратился он к жене, давая понять, что разговор окончен.
      Когда Новак познакомился с хозяевами поближе, выяснилось, что они приходятся родственниками его жене.
      - Вот тебе и на! - долго удивлялся Новак. - Поди вот узнай, где найдешь родню. Сглупил я: надо было, когда женился, расспросить у жены обо всех ее родственниках, не пришлось бы тогда нам с вами так долго знакомиться!
      Наутро Соловьев разыскал Луця и организовал ему встречу с Новаком. Предстояло перестраивать всю работу. Обстановка требовала этого. Легальные возможности уменьшались. Настала пора уходить в подполье. Это затрудняло дело, но и облегчало его: теперь можно было вовсю развернуть активные действия, не боясь себя обнаружить, ничем не поступаясь ради разведки, которая порядком надоела всем подпольщикам. Отныне не спокойный, осторожный сторож-разведчик Самойлов, а горячая голова Коля Поцелуев должен был стать примером для организации. И Новак с Луцем почувствовали, какой запас этой горячности, безудержного, отчаянного пыла таился под спудом в них самих. Отныне они могли дать себе волю. И первое, что предложил Иван Иванович, - это взорвать фабрику валенок. Он сказал об этом с удовольствием. Только теперь он понял, как осточертела ему эта фабрика.
      - Взорвать? - задумался Новак. - Нет, жалко. Вывести из строя - это да. Наши придут - восстановят.
      - Добре, - согласился Луць. - Мы испортим электромоторы, но не так, как прошлый раз, а посерьезнее. Совсем остановим фабрику.
      - Вот-вот, - одобрительно кивнул Новак. - А взрывать не надо. Действуй, Иван Иванович. Да сам поскорее уходи с фабрики. Не надо тебе там долго оставаться. Испортишь - и уходи.
      Так и договорились.
      Уже расставаясь с Новаком, ответив на его крепкое рукопожатие, Луць помедлил, посмотрел куда-то в сторону и наконец сообщил другу, что вчера же, после бесплодной охоты за самим Новаком, фашисты арестовали его отца.
      Нелегальное положение позволяло действовать решительнее. Новак, Луць и Соловьев надумали прежде всего использовать мину, накануне доставленную из отряда. Объектом был выбран переезд железной дороги, находившийся в самом городе, в двух шагах от хаты Новака.
      Было девять часов вечера, когда они пришли к намеченному месту. Кругом пусто. Можно было беспрепятственно подойти к переезду и заложить мину.
      В небольшом чемодане помещалось десять килограммов тола. Луць выдолбил дырочку, вставил в нее взрыватель от круглой гранаты-лимонки, за чеку взрывателя зацепил шнур и затем протянул метров на сто пятьдесят к забору. Это был провод, срезанный с телефонного столба.
      Все было готово.
      Все трое скрылись у изгороди и стали ждать поезда.
      Они были вооружены пистолетами и гранатами и могли отбить нападение.
      Прошло минут двадцать, а поезд не появлялся.
      Вдруг со стороны станции показался велосипедист. Он ехал по обочине насыпи, освещая дорогу фонарем. Путевой обходчик! - поняли они.
      Заметит или не заметит мину?
      Он ехал медленно, очень медленно.
      Подъехал к мине, остановился. Заметил!
      - Дернуть шнур? - прошептал Луць и сам себе ответил: - Нет, не стоит. Жалко мину.
      Велосипедист внимательно все осмотрел и повернул обратно. Теперь он ехал с большой скоростью, спешил.
      Надо было спасать мину. Луць подполз к полотну, отвязал шнур и забрал чемодан. Все хорошо понимали, что эта история с обнаруженной миной не пройдет без последствий. Новак отправился на квартиру к супругам Жук, Луць - домой, Соловьев - к Люсе Милашевской.
      - Может, следует мне перейти на другую квартиру? - спросил он у Люси, рассказав ей о случившемся.
      - Нет, я вас не отпущу! - решительно сказала Люся.
      - Мы вас не отпустим! - заявили родители девушки.
      Утром мать Люси собралась за водой. Не успела она выйти, как тут же вернулась.
      - На всех улицах - жандармы. Никого из домов не выпускают.
      - Ну а кому на работу? - поинтересовался Соловьев.
      - Тоже не пускают.
      "Вот хорошо! - подумал Соловьев. - Сорвали рабочий день во всем городе!"
      В соседнюю квартиру уже входили гестаповцы с автоматами.
      Соловьев и Люся сидели за столом, когда гестаповцы, проверив документы у соседей, вошли к ним. Оба беспечно рассматривали немецкий иллюстрированный журнал. В зубах у Соловьева торчала огромная сигара. В боковом кармане находились бумажник и пистолет.
      - Документы! - потребовал офицер.
      Соловьев спокойно достал бумажник. Фашисты взглянули на документ и остались удовлетворенными.
      Как только облава была снята, Соловьев помчался на квартиру к Жуку. Терентий Федорович был здесь. Он встретил возбужденного Соловьева спокойной улыбкой. Облаву он пересидел на чердаке.
      Но в дальнейшем это было рискованно. Не хотелось подвергать опасности людей, гостеприимно приютивших подпольщиков. И они решили переселиться.
      Соловьев облюбовал киоск, давно пустующий и находившийся в глухом переулке. В этой холодной будке и обосновались они с Новаком.
      Несладко жилось им здесь, за фанерными стенками. По ночам они согревали друг друга. Спать не могли.
      - Эх, одеяльце бы теперь! - мечтательно вздыхал Новак.
      - Хотя бы пальто какое ни на есть! - вторил ему Соловьев.
      - Я не отказался бы и от подушки!
      Они ловили себя на том, что эти мысли все больше и больше занимают место в их обычных беседах. Новак недовольно поморщился:
      - Ну и подпольщики! Размечтались... о постельных принадлежностях!
      Как-то в холодную ночь дрожащим от холода голосом он предложил Соловьеву:
      - Слушай, Володя, давай все-таки спать под одеялом. У меня на квартире все это есть: и одеяло, и подушки, и даже... граната. Попробуем забрать.
      Так они решились на отчаянный шаг. Из дома, за которым, безусловно, была установлена слежка, предстояло вынести вещи и оружие.
      Вечером Новак в сопровождении Луця и Соловьева отправился домой. Соловьева оставили караулить под окнами. Новак и Луць вошли в дом. Минут через десять Соловьев, утомленный ожиданием, увидел, как из ворот выехала детская коляска, до отказа нагруженная и сверху покрытая простыней. За коляской следовала странная фигура в шляпе и длинном пальто. Фигура была маленькая, почти вровень с коляской, и настолько нелепая, что Соловьев поневоле рассмеялся. Вслед за коляской вышел на улицу Новак. Они с Соловьевым всю дорогу посмеивались, следя с тротуара за тем, как Луць везет коляску по булыжнику и как она у него подпрыгивает. Коляска резко подпрыгивала, и прохожие с удивлением и жалостью глядели на бедного ребенка, а одна женщина даже сделала замечание бессердечной "няне", после чего Луць старался везти коляску спокойнее.
      С этой ночи Новак и Соловьев спали лучше - на подушках, под теплым одеялом - и были довольны "уютом" в их неприхотливой, но зато спокойной квартире.
      Новак жил в Ровно на нелегальном положении до тех пор, пока не получил категорического приказа уходить в отряд.
      Отправляясь в лес, он оставил своим заместителем Соловьева. Условились держать связь через Люсю Милашевскую.
      На третий день пребывания в отряде Новак послал в город связного, шофера, дав ему адрес Люси. Связной должен был передать Люсе, а та, в свою очередь, Соловьеву поручение: во-первых, подготовить взрыв ровенского вокзала, во-вторых, вывезти в отряд семьи всех подпольщиков. Особый приказ был адресован Луцю: ему надлежало немедленно покинуть город и отправиться в отряд. Дальнейшее пребывание его в Ровно считалось нецелесообразным ввиду явной угрозы ареста.
      Случилось так, что связной был арестован по дороге и у него нашли адрес Люси Милашевской.
      Соловьева в это время в городе не было. Фашисты ввели новое мероприятие - обмен паспортов, и ему пришлось выехать в Гощу за новым паспортом.
      Ночью за Люсей пришли жандармы.
      Она знала все об организации в Гоще, знала некоторые из ровенских явок, знала, наконец, где находится Соловьев. Но на все вопросы своих мучителен, на их посулы и на их пытки она отвечала одним и тем же: "Нет!"
      Люсей Милашевской заинтересовался лично главный судья на Украине доктор Функ. По его приказу девушку подвергли так называемому усиленному допросу. Этот "допрос", состоявший из круглосуточных инквизиторских пыток, продолжался неделю. Он не дал никаких результатов. Люсю расстреляли.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      На Мельничной улице, у дома, который занимал командующий особыми войсками на Украине генерал фон Ильген, всегда стоял часовой. Однажды с самого утра около этого дома назойливо вертелся мальчуган в коротких штанах, с губной гармоникой. Несколько раз он попался на глаза часовому.
      - Що ты тут шукаешь? - спрашивал часовой.
      - Так, ничего.
      - Геть! Це дим генеральский, тикай! Як спиймаю, плохо буде!
      Мальчик исчезал, но вскоре вновь появлялся из-за угла.
      К дому подошла Валя с папкой в руках.
      - Здравствуйте. Не приезжал господин генерал? - справилась она у часового.
      - Нет.
      - А кто там? - Валя показала на дом.
      - Денщик.
      - Я пойду и подожду генерала. Для него есть срочный пакет из рейхскомиссариата.
      В последнее время Валя не раз носила генералу пакеты, и часовые ее знали.
      Ее встретил денщик из "казаков". Он всего лишь несколько дней как начал работать у Ильгена.
      Валя знала об этом, но, сделав удивленное лицо, спросила:
      - А где же старый денщик?
      - Та вже у Берлини, - ответил "казак".
      - Зачем он туда поехал?
      - Поволок трофеи. Прошу, фрейлейн, до хаты, там обождете.
      - Нет, я дожидаться не стану. Мне надо отнести еще один срочный пакет. На обратном пути зайду. Генерал скоро будет?
      - Должен быть скоро.
      Валя вышла и, сказав часовому, что скоро зайдет опять, ушла. За углом она увидела мальчугана, который ее дожидался.
      - Беги, Коля, скорее, скажи, что все в порядке.
      Все шло по плану.
      Генерал фон Ильген с приближением линии фронта всерьез забеспокоился о ценностях, которые он "приобрел" на Украине. Опасаясь, как бы эти ценности не вернулись к их законным хозяевам, генерал решил отправить их в Берлин.
      Ценности занимали двадцать чемоданов, поэтому пришлось для отправки сформировать целую бригаду во главе с адъютантом генерала - гауптманом. Под его началом поехали немец-денщик и четверо солдат, которые постоянно жили при генеральском доме и несли здесь охрану. Вместо этих "чистокровных арийцев" генерал временно приблизил к себе в качестве прислуги "казаков".
      "Казаками" гитлеровцы называли советских военнопленных, которые соглашались им служить. Это были малодушные люди, поступившиеся честью и совестью ради того, чтобы спасти свою шкуру. Но во многих из этих людей все же говорила совесть. Им было стыдно, что они предали Родину; им хотелось отплатить гитлеровцам и за позор плена, и за бесчестие службы в "казаках". Они искали возможности искупить свою тяжкую вину. Многие из "казаков" с оружием, полученным от фашистов, бежали в леса к партизанам.
      Вот таких-то "казаков" временно и приблизил к себе фон Ильген. Одного из них он назначил своим денщиком и поселил при квартире, остальные приходили из казармы и по очереди несли охрану дома.
      Все это было учтено нами.
      Коля Маленький стремглав побежал на квартиру, где его ждали Кузнецов, Струтинский, Каминский и Гнидюк. Они были одеты в немецкую форму.
      - Валя сказала, что можно ехать, все в порядке, - выпалил Коля.
      - Хорошо. Беги сейчас же на "маяк". В городе сегодня опасно оставаться. Беги, мы тебя догоним, - сказал Кузнецов.
      - Тикаю! Прощайте, Микола Иванович!
      Через несколько минут Кузнецов с товарищами были уже у дома фон Ильгена. Кузнецов в форме обер-лейтенанта (он был уже повышен в звании) первым вышел из машины и направился к дому.
      Часовой, увидев немецкого офицера, отсалютовал:
      - Господин обер-лейтенант, генерал еще не прибыл.
      - Знаю! - бросил ему по-немецки Кузнецов и пошел в дом.
      Вслед за ним вошел и Струтинский.
      - Я советский партизан, - отчетливо сказал денщику Кузнецов. - Хочешь оставаться в живых - помогай. Нет - пеняй на себя.
      Денщик опешил: немецкий офицер заявляет, что он партизан! Стуча от испуга зубами, он пробормотал:
      - Да я зараз с вами. Мы мобилизованные, поневоле служим...
      - Ну, смотри!
      Обескураженный денщик, все еще не веря, что немецкий офицер оказался партизаном, застыл на месте.
      - Как твоя фамилия? - спросил Кузнецов.
      - Кузько.
      - Садись и пиши.
      Под диктовку Николая Ивановича денщик написал: "Спасибо за кашу. Ухожу до партизан. Беру с собой генерала. Казак Кузько".
      Эту записку положили на видном месте на письменном столе в кабинете генерала Ильгена.
      - Теперь займемся делом, пока хозяина нет дома, - сказал Кузнецов Струтинскому.
      Николай Иванович и Струтинский произвели в квартире тщательный обыск, забрали документы, оружие, связали все это в узел.
      Струтинский остался с денщиком, а Николай Иванович вернулся к часовому. Около того уже стоял Гнидюк. Кузнецов, подходя, услышал:
      - Эх, ты! - повторил Гнидюк. - Був Грицем, а став фрицем!
      - Тикай, пока живой, - неуверенно отвечал часовой. - Какой я тебе фриц!
      - А не фриц, так помогай партизанам!
      - Ну как, договорились? - спросил подошедший сзади Кузнецов.
      Часовой резко повернулся к нему, выпучив глаза.
      - Иди за мной! - приказал Кузнецов часовому.
      - Господин офицер, мне не положено ходить в дом.
      - Положено или не положено - неважно. Ну-ка, дай твою винтовку. - И Кузнецов разоружил часового.
      Тот поплелся за ним.
      На посту за часового остался Коля Гнидюк. Из машины вышел Каминский и начал прохаживаться около дома.
      Все это происходило в сумерки, когда еще было достаточно светло и по улице то и дело проходили люди.
      Через пять минут из дома вышел Струтинский, уже в форме часового, с винтовкой. Он занял пост, Гнидюк направился в дом.
      Все было готово, а фон Ильген не приезжал. Прошло двадцать, тридцать, сорок минут. Генерала не было.
      "Казак"-часовой, опомнившись от испуга, сказал вдруг Кузнецову:
      - Может получиться неприятность. Скоро придет смена. Давайте я опять встану на пост. Уж коли решил быть с вами, так помогу.
      - Не подведешь?
      - Правду вам говорю! - отвечал "казак".
      Гнидюк позвал Струтинского. Пришлось снова переодеваться. Часовой пошел на свой прежний пост и стал там под наблюдением Каминского.
      В это время послышался шум приближающейся машины. Ехал фон Ильген.
      - Здоров очень, трудно с ним справиться, пойду на помощь, - сказал Струтинский, увидев выходящего из машины генерала.
      Как только фон Ильген вошел и разделся, Кузнецов вышел из комнаты денщика.
      - Я советский партизан. Если вы будете вести себя благоразумно, останетесь живы и через несколько часов сможете беседовать с нашим командиром у него в лагере, как вы хотели.
      - Предатель! - заорал фон Ильген и схватился за кобуру револьвера.
      Но тут Кузнецов и подоспевший Струтинский схватили генерала за руки.
      - Вам ясно сказано, кто мы. Вы искали партизан - вот они, смотрите!
      - Хельфе!.. - вновь заорал Ильген и стал вырываться.
      Генерал был здоровенным сорокадвухлетним детиной. Он крутился, бился, падал на пол, кусался. Разведчикам пришлось применить не только кулаки, но и каблуки. Они заткнули ему рот платком, связали и потащили к машине. Но когда стали туда вталкивать, платок изо рта выпал.
      - Хильфе! - снова заорал фон Ильген.
      Подбежал часовой:
      - Кто-то идет!
      Момент критический. Нельзя было допускать лишних свидетелей - они могли заметить красные лампасы генерала. "Хорошо, если это гитлеровцы, успел подумать Кузнецов, - этих можно перебить. А если обыватели? Что с ними делать? Не убивать же! Но и оставить нельзя. Забрать с собой? Машина и без того перегружена".
      И он пошел навстречу идущим.
      Это были четыре фашистских офицера, они могли и отказаться вступить с ним в разговор.
      Тут Кузнецов вспомнил о своем гестаповском жетоне, которым он до сих пор так ни разу и не воспользовался. Резким жестом он выдернул из кармана бляху.
      - Мы поймали бандита, одетого в немецкую форму. Разрешите ваши документы! - обратился он к офицерам.
      Кузнецову важно было выиграть время. Он сделал вид, что личности офицеров его крайне интересуют, и долго проверял документы. Троим он вернул их обратно, четвертого же попросил поехать с ним в гестапо. Этот четвертый оказался личным шофером гаулейтера Коха.
      - Прошу вас, господин Гранау, - сказал ему Кузнецов, - следовать за мной в качестве понятого. А вы, господа, - обратился он к остальным, можете идти.
      "Опель", вмещавший пять пассажиров, повез семерых.
      Оставив Ильгена и Гранау на "зеленом маяке", Кузнецов, Струтинский и Каминский тут же вернулись в город.
      В тот же вечер Кузнецов случайно встретил Макса Ясковца. Тот сообщил ему, что есть слух, будто застрелился фон Ортель.
      - О боже! - воскликнул Кузнецов. - Как это могло случиться? Такой здоровый, веселый... Мне его искренне жаль.
      - Я тоже ничего не понимаю, - недоумевал Ясковец. - Говорят, случайно... Чистил оружие.
      - Вот судьба! - продолжал сетовать Кузнецов. - Кстати, когда же похороны?
      - Об этом пока не слышно, - ответил Ясковец, но тут же попросил у Зиберта полсотни марок на венок, который он, Ясковец, собирается возложить на гроб своего друга.
      Самоубийство фон Ортеля Кузнецову показалось подозрительным. Он не хотел этому верить еще и потому, что смерть этой гадины окончательно расстраивала план, намеченный командованием отряда.
      Все эти дни после получения задания о похищении фон Ортеля Николай Иванович его не видел. Но о том, что он находится в Ровно, Кузнецов знал от Вали: она несколько раз встречала Ортеля. И Кузнецов надеялся, что сегодня-завтра он выполнит задание.
      "О предстоящей встрече Большой тройки в Тегеране никому не известно, - думал Кузнецов. - Возможно, это вообще фантазия, которую придумал гестаповец, чтобы получить от меня лишнюю сотню марок... - И сразу же возникло другое: - А вдруг тегеранская встреча будет? Как узнать, кто из террористов туда поедет?.."
      Кузнецов решил заглянуть к Вале, а от нее - к Лидии Лисовской. "Может быть, им известны какие-либо подробности", - думал он.
      Валя сказала, что слышала о самоубийстве фон Ортеля от самого же Макса Ясковца, а в рейхскомиссариате о том ничего не слышно. Эта неопределенность еще больше встревожила Кузнецова. Он отправился к Лидии. То, что он здесь услышал, подтверждало его собственные догадки.
      - Три дня тому назад Ортель был у меня, - сказала Лидия. - Зашел проститься. Он собирался куда-то лететь из Ровно. Об отлете он просил меня не рассказывать никому, а если, говорит, скажут, что меня нет, что со мной что-нибудь случилось, то не опровергайте этого. Обещал привезти хороший подарок. Когда я услышала о самоубийстве, мне показалось, что тут что-то не так. Ортель уехал, а слух, что он покончил с собой, распустили гестаповцы. Я хотела вам сразу же обо всем сообщить, но вы, как назло, не показывались.
      Ночью из Ровно в отряд был направлен Коля Маленький. Несмотря на темноту, он не шел, а буквально летел. Он нес срочное письмо Кузнецова. В этом письме, сообщая о "таинственном" исчезновении фон Ортеля, Николай Иванович писал, что не может простить себе того, что не выкрал вовремя фон Ортеля, дал ему возможность улизнуть из города.
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      К началу ноября мы построили лагерь. Партизаны были теперь хотя и не вполне, но избавлены от тех неудобств и лишений, которые неизбежны для людей, скрывающихся в лесу.
      Не узнать было в нашем теперешнем отряде ту небольшую группу парашютистов, что четырнадцать месяцев назад пришла в Сарненские леса. Мы разбогатели, обзавелись солидным хозяйством. Альберт Вениаминович Цессарский с улыбкой вспоминал о том еще недавнем времени, когда он оперировал Колю Фадеева с помощью поперечной пилы. Теперь у нашего партизанского врача была своя амбулатория со стационаром, да и сам он был уже не просто врачом, а начальником санчасти, со штатом в тринадцать врачей, с большим числом лекпомов. Всех их нам прислали ровенские, гощанские и тучинские подпольщики.
      В лагере царило приподнятое, радостное настроение. Оно вызывалось не только успешным ходом нашей боевой работы, но и главным образом тем, что каждый день приносил нам новые отрадные вести с фронтов Великой Отечественной войны.
      Курский "сюрприз", о котором в мае говорил Кузнецову Эрих Кох, окончился для гитлеровцев весьма печально. Потеряв на этом "сюрпризе" стодвадцатитысячную армию, гитлеровцы отступали. В конце сентября войска Красной Армии подошли к берегу Днепра.
      "Завоеватели" все больше теряли веру в возможность победы.
      - Я у них теперь, кажется, самый бодрый и самый уверенный офицер! смеясь, говорил Николай Иванович.
      Гитлеровцы уже не надеялись удержать в своих руках плодородную Украину, но стремились выкачать из нее как можно больше продовольствия.
      Особенно туго с выкачкой приходилось фашистам в местах, где базировались партизанские отряды. Так, например, население огромной территории между рекой Горынь с востока, железной дорогой Ровно - Луцк с юга и Сарны - Ковель с севера, почти до Луцка с запада не давало оккупантам ни хлеба, ни скота.
      На этой территории оперировало несколько партизанских отрядов: отряд Прокопюка, батальон из соединения Федорова под командованием Балицкого, отряды Карасева, Магомета и наш отряд. День ото дня росло сопротивление народа немецким захватчикам. Тогда по приказу Эриха Коха, полученному из Германии, оккупанты применили чрезвычайные карательные меры. Для борьбы с партизанами и местным населением была выделена специальная авиация. Целые эскадрильи стали ежедневно летать над лесами, над мирными селениями, подвергая их беспощадной бомбежке.
      С нашим приходом в Цуманские леса еще один район уходил из рук оккупантов. Не мудрено, что они стали проявлять к нам усиленное "внимание". То в одной, то в другой деревне появлялись их крупные вооруженные отряды. Снабженные оружием и боеприпасами, бандиты-предатели также не упускали случая выслужиться перед своими господами. Дорого обходилось предателям это лакейское прислуживание немецким фашистам. Сколько оружия, боеприпасов захватывали мы у этого жалкого "войска" - не поддается никакому учету.
      В боях и мы несли потери, правда незначительные, и они всегда острой болью отзывались в наших сердцах.
      В стычках с украинскими националистами погиб Гриша Шмуйловский, наш поэт, запевала, любимец партизан.
      Гриша не успускал случая участвовать в операциях: узнав о предстоящем серьезном деле, он приходил и просил, чтобы послали его. Он хотел наверстать то время, что пробыл в Москве в ожидании вылета. Он мечтал о том, что совершит подвиг.
      Однажды он сказал Цессарскому и Базанову:
      - Если мне придется умереть, хочу умереть лицом на запад!
      Лицом на запад! Как хорошо выражали эти слова патриотическое стремление советского человека наступать, его благородный порыв, желание скорее освободить Родину от фашистских захватчиков.
      Гриша был убит в стычке, когда, возвращаясь в лагерь с "зеленого маяка", где Коля Маленький вручил ему пакет от Кузнецова, он наскочил на многочисленную вражескую засаду. Свыше часа он и его спутник Миша Зайцев отстреливались от врагов, не подпуская их к себе. Они дрались до тех пор, пока в автоматах были патроны.
      Когда патроны пришли к концу, партизаны попытались выйти из кольца засады. Бросились в болото. И здесь почти в упор был застрелен Гриша Шмуйловский. Его товарищу чудом удалось спастись, он-то и рассказал о случившемся.
      Гриша писал стихи, хорошие, задушевные стихи. Он мечтал по окончании войны написать книгу о нашем отряде. Почти каждый день он исписывал все новые и новые страницы в своей заветной клетчатой тетради. И вот теперь все это - и тетрадь, и пакет от Кузнецова, и тело нашего товарища - в руках врага.
      - Найти во что бы то ни стало! - приказал я Базанову, посылая его со взводом на поиски тела Гриши Шмуйловского.
      Лишь на третий день удалось это сделать. Фашисты раздели Гришу почти догола и бросили в кусты.
      Мы похоронили Шмуйловского со всеми партизанскими почестями. На холмике возле лагеря красовалась металлическая пластинка, гласившая, что наш товарищ пал смертью храбрых в неравном бою с врагами Отечества.
      Цессарский тяжело переживал гибель друга. Много раз, даже когда отряд переменил место стоянки, он уходил на его могилу, любовно убранную партизанами, и подолгу просиживал один.
      Как-то я застал здесь Цессарского.
      - Он мечтал о большом подвиге, а погиб в простой стычке, - сказал Альберт Вениаминович.
      Я подумал: "А что такое большой подвиг?"
      - Лицом на запад, - сказал я. - Разве это не подвиг?
      - Верно, - сказал Цессарский после раздумья.
      Я не понял, обращается ли он ко мне или отвечает на свои мысли.
      - Он ведь не славы хотел. Он хотел ценой своей жизни избавить от гибели других, вернуть людям мир и счастье. Не знаю, подвиг ли это, но это по меньшей мере честно - так выполнить свой долг, - сказал я.
      В стычках с врагами погиб и Иван Яковлевич Соколов, заместитель командира по хозяйственной части, прекрасный товарищ, храбрый партизан.
      ...Шестого ноября радисты с утра не снимали наушников. Ваня Строков регулировал громкоговоритель, а партизаны стояли рядом, ожидая с минуты на минуту услышать передачу из Москвы.
      Вечером Ваня наконец поймал волну - зачитывался приказ Верховного Главнокомандующего об освобождении нашими войсками Киева. Это было огромной радостью для всей страны. Но можно представить, как радовались мы, услышав это сообщение. Мы находились еще в тылу врага, но скорая победа и освобождение всей украинской земли были уже близки.
      Утром седьмого ноября отряд выстроился в каре. Был зачитан записанный радистами приказ Верховного Главнокомандующего. Дружное, громкое "ура" разнеслось по лесу.
      С полудня к нам стали приезжать гости, командиры соседних отрядов Балицкий, Карасев, Прокопюк и Магомет. Каждый явился в сопровождении небольшой группы партизан своего отряда.
      - Ай да лагерь! Здесь после войны дом отдыха можно будет открыть! говорили гости, осматривая наши строения.
      - Хоть танцы устраивай, - отозвались они об одном из общежитий, когда увидели широкий проход между нарами, вымощенный досками.
      Но больше всего понравился гостям госпиталь. Цессарский сиял.
      После праздничного обеда начался вечер самодеятельности. Посреди естественного "зеленого театра" были построены просторные подмостки. По углам загорелись костры. Когда кто-то (наверное, все тот же Цессарский) запел "Вечер на рейде" и песню подхватили, сцена и зрители превратились в один огромный хор. Багровые отсветы костров, озаряющие лица, придавали этому зрелищу какую-то особую торжественность.
      Неожиданно для всех присутствующих блеснули своим искусством Семенов и Базанов. Они выступили с акробатическими номерами - кувыркались и изгибались, как настоящие циркачи. Свет от костров скользил по их фигурам, точно лучи театральных прожекторов.