ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Агент фашистской криминальной полиции Марчук приметил в Ровно одного украинца, человека средних лет, который время от времени появлялся в комиссионном магазине, покупал там разные вещи и затем, очевидно, куда-то их сбывал. Спекулянта этого - а в том, что это спекулянт, у Марчука не оставалось сомнений - нетрудно было узнать в толпе: он ходил в широкополой шляпе, в темных очках и вечно таскал в руке букетик цветов, наподобие того, как это делали немецкие офицеры. Обычный покупатель, войдя в магазин, сразу проходил в нужный ему отдел, этот же, прежде чем войти, любил постоять у витрины, а войдя, подолгу рассматривать товары. Эти приемы "покупателя" убедили агента в том, что он не ошибся.
      Однажды Марчук увидел, как спекулянт, появившись в магазине, купил разрозненные хирургические инструменты и дорогой костюм, последний явно не на свой размер. Купил, даже не пробуя примерить его.
      Марчук рассказал о спекулянте своему приятелю, тоже агенту криминальной полиции. Они решили, что пройти мимо такого случая нельзя.
      - Сдерем с него взятку, а не даст - заберем в полицию, категорически рассудил приятель.
      На следующий день "дружки" с утра дежурили в магазине. Как только спекулянт появился, они заговорили с ним. Было заметно, что спекулянту явно не по себе от знакомства. Но разговор был затеян безобидный - о дороговизне, о плохом порядке в магазине. Спекулянта это успокоило, и в конце концов он разговорился.
      - Может, зайдем в ресторанчик, - предложил Марчук, - выпьем для знакомства, поговорим...
      - Дело хорошее, я не против, - согласился спекулянт.
      В ресторане агенты заказали дорогое вино и закуску, дав спекулянту понять, что расплачиваться будет он. Тот не возражал.
      За столиком разговор пошел оживленнее. После двух стаканов Марчук с приятелем назвали себя, спекулянт назвался Янкевичем.
      Они просидели в ресторане весь вечер, перепробовали все меню, отведали и русской водки, и австрийского рома, и французских вин. Когда пришло время расплачиваться, Марчук напустил на себя величественный вид, поднялся и назидательно похлопал по плечу нового знакомца:
      - Спекулировать, господин Янкевич, надо умеючи, а ты шляпа! Влип ты.
      И показал Янкевичу свой документ.
      Должно быть, при виде богатого, но простоватого спекулянта у Марчука разгорелся аппетит. Он решил, что, кроме угощения, можно содрать с простака кругленький куш.
      - Мы народ невредный, - полагая, что достаточно напугал свою жертву, примирительно протянул Марчук. - Поделишься с нами прибылью - иди куда хочешь, а нет - прогуляешься в полицию!
      Янкевич нисколько не смутился. Неторопливо дожевал поджаренную колбасу, выпил оставшееся в стакане вино, встал, посмотрел сначала на Марчука, потом на его приятеля и сказал:
      - Сапожники вы, а не агенты! Не знаю, что вы скажете в полиции, а пока... Расплатитесь!
      Агенты опешили.
      Янкевич усмехнулся. Молча вытащил из кармана жилетки прикрепленный цепочкой, словно часы, овальный металлический жетон и повернул его перед глазами опешивших друзей из криминальной полиции. Это был знак тайного агента гестапо.
      - Знаком? Так-то вот. Расплачивайтесь, - он показал на стол, - и еще посмотрим, кто из нас влип!
      Мгновенно все изменилось. Марчук и его приятель не только расплатились по счету, но угодливо, явно желая загладить неприятную историю, начали извиняться. Агенты криминальной полиции как огня боялись агентов гестапо.
      Выйдя из ресторана, они усадили подобревшего Янкевича в экипаж и доставили на квартиру.
      Янкевич оказался незлопамятным. Он посмеивался, советовал новым друзьям лучше присматриваться к людям, а под конец даже обещал Марчуку побывать у него в гостях.
      Марчуку, должно быть, очень понравился гестаповец, который так ловко провел их. После, при каждой встрече, он приглашал его к себе, даже сватал ему свою дочь.
      Обо всем этом рассказал нам Михаил Маркович Шевчук, когда по "служебным делам" отлучился из Ровно и прибыл в лагерь. Он-то и был этим "тайным агентом гестапо".
      Михаил Маркович пришел в отряд, имея за плечами большой опыт подпольной работы. В панской Польше он просидел пять лет в тюрьме за революционную деятельность. Освободила его Красная Армия в 1939 году. Несмотря на то, что было ему под сорок, он настоял на том, чтобы его приняли в отряд. Свои недюжинные способности разведчика и отвагу он проявил уже тогда, когда, заброшенный со своими товарищами на станцию Хойники, три недели блуждал в поисках отряда.
      Ровно он знал плохо и все же вызвался пойти туда на разведывательную работу. По его собственному замыслу, он был снабжен документами на имя поляка Янкевича. "Тайным агентом гестапо" сделал его Кузнецов, подаривший ему жетон. Николаю Струтинскому осталось только оформить "аусвайс" удостоверение.
      Оказавшись в Ровно, Шевчук быстро применился к обстановке. Он надел темные очки, как это водилось у немцев, стал ходить с цветами и наконец занялся мелкой спекуляцией. К этому занятию Шевчука вынудило то обстоятельство, что одна из его явок была в комиссионном магазине - надо было для отвода глаз что-то покупать. Большую часть купленных вещей он направлял в отряд, кое-что действительно перепродавал, - когда покупка была ненужной.
      После истории в ресторане, когда агенты криминальной полиции услужливо проводили Янкевича до квартиры, на того начали смотреть как на человека, обладающего известным весом. Сказал или нет Марчук дворнику дома, где жил Янкевич, какой "знатный" человек у них поселился, но после того дня дворник стал сообщать Янкевичу-Шевчуку о всех людях, кого считал "подозрительными".
      Шевчук на этом не успокоился. Чтобы окончательно легализоваться в Ровно, он устроил свою "помолвку" с хозяйкой одной из своих конспиративных квартир - Ганной Радзевич.
      В назначенный вечер на квартиру по улице Ивана Франко, дом 16, - с этого дня квартира становилась еще более надежной - собрались "гости". Помимо родственников, тут был кое-кто из агентов гестапо и криминальной полиции. Все они были рады случаю бесплатно выпить.
      Колю Гнидюка, как тот ни стремился попасть на торжество по случаю "помолвки", Шевчук не пригласил.
      - Я тайный агент гестапо, - сказал он ему, - а ты кто? Спекулянт?
      - Не спекулянт, а коммерсант! - возразил Гнидюк. - Попомни, Янкевич: скоро я сам женюсь - не дождешься и ты приглашения!..
      Колю Гнидюк, или, как его за красоту называли девушки, "Коля - гарни очи", слыл действительно крупной птицей среди коммерсантов. У него, должно быть, на самом деле были коммерческие способности, ибо торговал он весьма успешно, с большой прибылью сбывая купленный товар.
      Недолго, однако, "коммерция" Гнидюка была прибыльным делом. Скоро она начала даже влетать нам в солидную копейку, так как всех прибылей этого "коммерсанта" не хватало на покрытие его расходов. Расходы эти - с тех пор, как деятельность Гнидюка обратила на себя внимание агентов криминальной полиции, - стали непомерно велики. Гнидюк не стеснялся давать агентам взятки. На этой почве у него установились с ними самые добрые отношения. Это явилось залогом того, что Гнидюк мог безопасно вести ценную разведывательную работу.
      Подобно всем нашим ровенским разведчикам, Гнидюк обзавелся несколькими конспиративными квартирами. Хозяева их были преданные патриоты, они не только предоставляли свое жилище партизану, но и выполняли отдельные его поручения.
      По соседству с одной из таких квартир жила некая Лидия Лисовская, молодая, красивая полька, за которой постоянно увивались немецкие офицеры. Это обстоятельство обратило на нее внимание Гнидюка. Ему не стоило большого труда узнать ее фамилию и имя, а также и то, что Лидия - вдова офицера польской армии, погибшего в тридцать девятом году в боях с немцами под Варшавой.
      "Неужели, - думал Гнидюк, - эта женщина, которой фашисты причинили столько зла, у которой разрушили семью, счастье, неужели она может забыть это, спокойно принимать ухаживания какого-нибудь фрица?" Ему казалось, что забыть свое горе Лидия не могла.
      Он решил познакомиться с нею.
      В первый раз он явился в квартиру Лидии Лисовской под каким-то случайным предлогом, во второй - якобы затем, что хотел предложить ей приобрести по дешевке пару каких-то необыкновенных чулок, в третий раз зашел уже без всякого предлога... Лидия охотно разговаривала с ним. Познакомившись ближе, Гнидюк решил признаться, что он партизан. Интуиция, опыт разведчика подсказывали ему, что он не ошибется, сделав смелый шаг.
      И он не ошибся.
      Лидия не скрывала своей радости, узнав Гнидюка. Первое, что она сделала, - откровенно, как близкому человеку, рассказала ему свою горестную историю. Фашисты отняли у нее мужа, лишили родного крова, всего, чем она жила и без чего чувствует себя опустошенной. Она сказала, что смертельной ненавистью ненавидит убийц мужа, готова помогать Гнидюку, делать все, что он укажет. Она предложила сегодня же, если только зайдут фашистские офицеры, расправиться с ними по-партизански. Гнидюк спросил:
      - Зачем вы принимаете их у себя?
      Лидия со слезами, навернувшимися на глаза, сказала:
      - А что мне делать? Я одна. Эти знакомства спасают меня от мобилизации на немецкую каторгу. Но теперь... - Лидия доверчиво посмотрела на Гнидюка. - Хотите, первого, кто ко мне явится, я задушу своими руками? Помогите мне!
      - Не надо, - возразил Гнидюк. - Этого не следует делать. Такие знакомства нам очень нужны. Ими дорожить приходится.
      С тех пор Коля Гнидюк стал частым гостем у Лидии Лисовской. Тут оказалась, пожалуй, самая спокойная из всех его квартир: часто бывавшие у Лидии гитлеровские офицеры надежно предохраняли квартиру от возможных облав. Всякий раз, когда в городе было тревожно, Гнидюк шел к Лидии и спокойно пережидал опасность.
      Вскоре он приобрел еще одного ценного помощника. Это была двоюродная сестра Лидии - Майя Микатова. Правда, у той не было знакомства среди офицеров, не было и удобной квартиры, но зато было горячее желание помочь Гнидюку во всем, с чем бы тот ни обратился. Гнидюк поручил Майе обзавестись нужными знакомствами, посоветовал чаще бывать у Лидии, присматриваться к ее гостям, стараться, чтобы те, в свою очередь, познакомили ее со своими друзьями, и таким образом расширить круг нужных знакомств.
      Случилось так, что в числе знакомых Лидии оказался молодой офицер Пауль Зиберт, сын прусского помещика, человек богатый, веселый, общительный, широкая натура. То ли сама Лидия приглянулась Зиберту, то ли компания, собиравшаяся у нее, пришлась ему по душе, но Зиберт зачастил к Лидии Лисовской.
      Визиты эти причиняли Лидии нешуточное беспокойство. Зиберт имел привычку являться без всякого предупреждения, в любое время, и поэтому мог застать в квартире Гнидюка. Нередко так и случалось. Лидия вовремя спроваживала партизана в другую комнату, чаще всего в спальню.
      Однажды получилось наоборот: первым пришел Зиберт, вторым - Гнидюк. Открыв Коле, Лидия не пустила его в комнату.
      - Тебе надо немедленно уходить. У меня Зиберт.
      - Да пусть их тут будет батальон, - невозмутимо заявил Гнидюк и вошел в переднюю. - К моим документам сам Гиммлер не придерется.
      - Тише! - взмолилась Лидия. - Разбудишь его.
      - Он спит?
      - Был, говорит, ночью на операции... Пришел, повалился на диван... Уходи, ради бога, не искушай судьбу!
      Но Гнидюк отнюдь не собирался уходить.
      - Где он у тебя - в спальне?
      - Еще что! - возмутилась Лидия. - Буду я всякую дрянь в спальню пускать! В столовой он. Развалился на диване.
      - На диване? - удивился Гнидюк. - Но ведь там же оружие!
      - Он на нем и спит.
      - А ну, дай взгляну! - предложил Гнидюк.
      Лида схватила его за рукав:
      - Куда ты! И себя и меня подведешь... Вот если б можно было его убить!
      - Ну, это нетрудно. Только стоит ли об него руки марать?
      Тут Лида рассказала Гнидюку, что этот немец ей почему-то особенно противен, - то ли потому, что он с фашистским значком, то ли оттого, что всегда у него полно денег, - не иначе, как большой грабитель.
      - А в каком он звании? - деловито осведомился Гнидюк.
      - Лейтенант. Типичный пруссак по внешности. Говорит, что отец у него какой-то крупный помещик в Пруссии. Ну а сам он, по-моему, работает в гестапо.
      - Ну, тогда стоит, - согласился Гнидюк. - Только как его прикончишь? Стрелять-то нельзя!
      - А у меня яд есть. Можно всыпать в кофе, - предложила Лида.
      - И он надежный? - усомнился Гнидюк. - Может, от него только желудок испортится?
      - Что ты! Да это же тот яд, которым они пленных в лагерях травят.
      - Тогда действуй! Ставь кофе и буди!
      Так и решили.
      Через несколько минут лейтенант уже садился за стол. Тут Гнидюку пришло в голову взглянуть на немца через замочную скважину. Он посмотрел и не поверил глазам, снова посмотрел - уже приоткрыв дверь - и обмер.
      - Николай Иванович?
      - Гнидюк! Ты как сюда попал?
      Но Гнидюк уже несся на кухню с чашкой, выхваченной из рук Кузнецова, и только тогда, когда кофе был выплеснут, а чашка разбита, рассказал изумленному Кузнецову и совершенно сбитой с толку Лиде, в чем дело. Пришлось их знакомить друг с другом.
      Это "недоразумение" было, разумеется, не случайным. Разведчики работали разобщенно. Именно поэтому "Коля - гарни очи" не пошел в свое время на вечеринку к Янкевичу. Поэтому же не знали разведчики и квартир друг друга.
      Такая разобщенность диктовалась условиями конспирации. Работа разведчиков в Ровно проходила под носом у "всеукраинского гестапо", на глазах жандармерии и тайной гестаповской агентуры. Приходилось поэтому особенно серьезно оберегать людей от провала. Иногда разведчики связывались между собой, но это бывало лишь в случаях вроде того, что произошел на квартире Лисовской, или когда разведчикам нужно было согласовать свои действия и требовалась взаимная помощь. Во всех таких случаях соблюдались самые строгие меры предосторожности.
      Местные патриоты из подпольных групп, сотрудничавшие с нами, тоже не знали друг друга. Каждый из них имел дело с одним или двумя товарищами. Нашим же разведчикам даже не было известно, кто из отряда находится в Ровно. Это облегчалось тем, что новички не знали в лицо "стариков", а те, в свою очередь, не имели представления о новичках.
      Я уже рассказывал о случае, когда двое наших разведчиков прибыли в отряд на лошадях, якобы угнанных ими у немецкого офицера. Те же разведчики - Мажура и Бушнин, вернувшись однажды из Ровно, доложили, что им удалось нащупать агента гестапо, поляка по национальности.
      - Разрешите, мы его уничтожим! - просили они.
      Оказалось, что они даже разработали план этой операции. Они условились, что одна их ровенская знакомая, по имени Ганна, к которой ходит этот гестаповец, уговорит его поехать погулять с ней в лес. Там Бушнин и Мажура встретят их - гестаповец бесследно исчезнет.
      - А что, он вам мешает? - спросил, выслушав этот план, Лукин. Может, он не стоит того, чтобы поднимать шум?
      - В том-то и дело, что мешает, товарищ подполковник. Из-за него мы без квартиры остаемся.
      - Каким образом?
      - Он, подлец, начал ухаживать за этой Ганной, а у нее наша явка.
      - А каков он из себя? - продолжал расспрашивать Лукин. - Что вы вообще о нем знаете?
      - Эдакий старый черт! Ходит в очках, цветочки в руках... Даже дворник знает, что он агент.
      - Позвольте, позвольте, - остановил их Лукин. - Спекуляцией он занимается?
      - А как же! Да это всем известно. Такая сволочь...
      - А все-таки вам надо оставить его в покое! - догадавшись, о каком агенте гестапо идет речь, категорически заявил Лукин. - Ни в коем случае не мешайте ему ходить к вашей Ганне. Понятно? - И, чтобы окончательно убедить разведчиков, добавил: - Это нужный нам человек.
      Вскоре после этого и произошла "помолвка" Шевчука с Ганной Радзевич.
      Особое задание возлагалось на работавшего в Ровно Николая Струтинского.
      Существование ровенского большевистского подполья было для нас фактом неоспоримым. Обособленность наших разведчиков от работников подполья, незнание ими друг друга были в порядке вещей, и можно было только радоваться тому, что и у них и у нас хорошо налажена конспирация. Но с руководством подполья, с его основным ядром можно и нужно было установить контакт.
      Николай Струтинский только что вернулся из Луцка, где организовал несколько разведывательных групп. Труды Марфы Ильиничны не пропали даром. Николай восстановил все налаженные ею связи. Ему удалось сблизиться с местным подпольем, которое отныне получало нашу помощь.
      Пришел Николай из Луцка в отряд не один, а с товарищем, которого местная подпольная группа выделила для связи с нами. Это был светловолосый юноша, судя по виду - из бывших военнопленных: в пожелтевшей гимнастерке, в обмотках и стоптанных, покривившихся солдатских ботинках. Звали его Борис Зюков. До войны он учился в институте. В армии прослужил месяца два. Попал в плен. Бежал из лагеря, был схвачен гестапо. Луцким подпольщикам удалось его освободить.
      У партизанского костра люди сближаются быстро. В первый же вечер Зюков читал нашим партизанам свои стихи. Стихи были довоенные, в них открылся далекий, чистый и светлый мир студенческих аудиторий, пылких споров, долгожданных встреч, волнений первой любви. Ни о чем другом Зюков написать не успел.
      - Поэта привел! - с гордостью сказал Николай, входя ко мне в шалаш. Он только что присутствовал при чтении стихов и, вероятно, не ушел бы от костра, если бы не срочный вызов.
      - Вот что, Коля, - сказал я, усадив его рядом на бревно. - В Ровно тебе надо ехать завтра же. Задача прежняя - разведка. Но это не все. Пока ты был в Луцке, ровенские подпольщики снова дали о себе знать. Весь город говорит о листовках, которые нет-нет да и появятся то тут, то там. Мы должны найти этих людей во что бы то ни стало. Через знакомых, через того же Домбровского - всеми путями. Чем скорее, тем лучше.
      - Есть! Постараюсь, товарищ полковник! - четко, по-военному, ответил Николай.
      С этого дня поиски ровенского подполья стали одной из главных забот Николая Струтинского.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Яркий весенний день. Центральная площадь в Ровно оцеплена фельджандармерией. На площади выстроились гитлеровские войска. Вокруг трибуны, увешанной фашистскими флагами, собрались "почетные гости" офицеры, чиновники рейхскомиссариата, фольксдойчи. Над трибуной огромный портрет Гитлера. Рачьи глаза, фатовские усики и спускающийся на низкий лоб чуб не вяжутся с его наполеоновской позой. В центре трибуны, подавшись телом вперед и вытянув руку, застыл высокий, упитанный фашист в парадном генеральском мундире. Одутловатое лицо, такое же, как на портрете, чуб, нависший над заплывшими, бегающими глазами.
      Неподвижно стоят солдаты. В пространстве между ними и тротуаром жидкая толпа горожан.
      Что за люди? Что привело их на площадь, на фашистский праздник по случаю дня рождения Гитлера?
      Рослый детина с трезубом на шапке. Расфранченная "фрейлейн" с рыжим ефрейтором, ковыряющим во рту зубочисткой. Дядя в котелке и старомодном пальто, словно вытащенный из нафталина, - маклер или содержатель чего-то...
      Недалеко в толпе горожан промелькнула конфедератка Жоржа Струтинского, за ней - черная шляпа Шевчука...
      А в группе гостей, обступивших трибуну, можно заметить знакомые фигуры щеголеватого лейтенанта и худенькой девушки, опирающейся на его руку.
      Генерал на трибуне хрипло выкрикивает слова в микрофон. Девушка тесней прижимается к своему спутнику, тихонько спрашивает:
      - Кто это?
      - Правительственный президент Пауль Даргель, - так же тихо отвечает тот.
      - Первый заместитель Коха?
      - Да.
      Генерал продолжает речь. Радиорупоры разносят хриплый, лающий голос во все концы площади:
      - Мы пришли сюда повелевать, а те, кому это не нравится, пусть знают, мы будем беспощадны!
      - Хох! - кричат фашисты.
      - Хох! - громче других звучит голос Кузнецова.
      - А тот, справа? - продолжает расспрашивать Валя, не отрывая глаз от трибуны.
      - Который?
      - Справа от Даргеля...
      Худой, долговязый генерал, тоже затянутый в парадный мундир, весь в знаках отличия, выпученными, точно оскаленными, глазами осматривает площадь. Вот его взгляд скользнул по группе "гостей". Вале кажется, что долговязый генерал посмотрел на нее.
      - Тоже заместитель гаулейтера, - шепчет Кузнецов. - Главный судья Украины.
      - Функ?
      - Да. Тише.
      - Тот самый? - уже шепотом продолжает Валя. - Главный палач?
      - Да...
      Даргель надрывается:
      - Прочь жалость! Жалость - это позор для сильных! Я призываю к беспощадности!
      На трибуну поднимается только что прибывший на площадь рослый, с красным лицом генерал.
      - Кох? - шепчет Валя, и в голосе ее слышится надежда.
      - Нет, - отвечает Кузнецов, - это фон Ильген, командующий особыми войсками. Каратель.
      - Эта плодородная земля - будущность нашего народа, - надрывается генерал на трибуне. - Нас теперь сто миллионов, а когда мы завладеем Украиной, будем иметь ее благодатные земли, тогда - не пройдет сотни лет нас будет четыреста миллионов. Мы заселим всю Европу. Вся Европа станет нашей родиной! Я призываю вас понять, что блага этой земли, ее хлеб, скот, все богатства - все это наше, все это принадлежит нам. Пусть знают все: отныне эта земля - часть великой Германии. Фюрер создал непобедимую германскую армию, и она пройдет обширные пространства до Урала. Так сказал фюрер.
      - Хох! - восторженно орут фашисты.
      Эриха Коха нет и, очевидно, уже не будет на параде. То, к чему так стремился Кузнецов, к чему он внутренне подготовился, чего так мучительно, напряженно ждал, не сбудется. Напрасно ждут сигнала Шевчук и Жорж Струтинский, Крутиков, Гнидюк и другие замешавшиеся в толпе разведчики, которых Кузнецов не знает и которые не знают его. Все они ждут его сигнала, ждут с таким же мучительным и жадным нетерпением, с каким сам Кузнецов ждет появления Коха, чтобы начать "командовать парадом". Но торжество близится к концу, а гаулейтера все нет и нет на трибуне.
      - Все, - шепчет Валя, и Кузнецов слышит ее тяжелый вздох.
      На трибуне движение. Генерал Даргель покинул свое место и направился к выходу. Тотчас же движение на трибуне передалось группе "гостей"; заговорили, начали расходиться. Кузнецова кто-то окликнул. Он обернулся и увидел маленькое бульдожье лицо одного из своих новых знакомых.
      - А-а! Макс Ясковец!
      - Рад видеть вас, лейтенант! Рад видеть вас, фрейлейн!
      На Ясковце сегодня вместо черной шинели гестаповца светлое, хорошо сшитое штатское пальто. Сегодня больше, чем когда-либо, все в нем вызывало отвращение - и это пальто, и желтые краги, и эта голова с бульдожьим лицом и оттопыренными вишнево-красными ушами, и певучий, елейный голос. Кузнецов глядел на Ясковца и, кажется, только теперь с разительной ясностью понял все, что произошло. Он не стрелял, не "командовал парадом", как хотел, и неизвестно, когда еще представится такой случай. Сейчас он будет слушать болтовню Ясковца и болтать вместе с ним и ему подобными; и так - до позднего вечера. А там на несколько часов он станет наконец самим собой. Но это только на несколько часов. А с утра опять Ясковец, опять какие-то чужие, до исступления ненавистные лица...
      - Пойдемте, Валя, - говорит он. - Пора.
      Площадь пустеет.
      Выходя с площади, он заметил - неподалеку понуро бредут братья Струтинские. Вот покидает площадь Шевчук, вот еще знакомое лицо - тоже, кажется, кто-то из отряда... Сколько их здесь! Хочется подойти, сказать несколько слов, поделиться неудачей... Но нет. Он незнаком с ними, он немец, отпрыск старого прусского рода. Он идет с высоко поднятой головой и только крепче прижимает к себе руку своей спутницы.
      А у Ясковца здесь много знакомых. То с одним, то с другим он раскланивается. Сплошь офицеры. Это хорошо.
      Знакомые разные. Одних Ясковец приветствует легким поклоном, или почтительным приподниманием шляпы, или же, наконец, глубоким поклоном кого как. С другими он находит нужным остановиться. Вот, завидев издали какого-то майора, идущего под руку с разодетой девицей, он издает приветственный возглас, разводит руками и устремляется к ним навстречу. Минуту спустя майор, девица и осклабившийся Ясковец предстают перед Валей и Кузнецовым.
      - Вы незнакомы?
      Девица непринужденно и обворожительно улыбается всем четверым и весело произносит:
      - Будем знакомы... Майя.
      - Фон Ортель, - произносит майор.
      - Зиберт.
      - Где-то я вас видел... - Майор смотрит в лицо нового знакомого.
      - Возможно, - соглашается Кузнецов. Легкая улыбка трогает его губы. В каждом городе есть места, где нетрудно встретить офицера...
      - Вот и начался мужской разговор, - с притворно-обиженной миной вмешивается Майя. - Мы, фрейлейн, не будем их слушать, - обращается она к Вале, беря ее под руку. - Мы пойдем вперед.
      Был поздний вечер, когда Кузнецов, расставшись со своими новыми "друзьями" и проводив Валю, возвращался к себе на квартиру. Он жил на окраине города, у брата Приходько - Ивана. Теперь, шагая по ночным замершим улицам и в тишине, которую нарушал лишь шорох моросящего дождя, Кузнецов мог обдумать и подвести итог всему, что принес ему этот день двадцатое апреля. Что, в сущности, произошло? Он готовился стрелять в Коха - того не оказалось на параде. Его выстрел должен был послужить сигналом к началу решительного массового выступления, к акту возмездия над фашистскими главарями. Этого не произошло. Он готов был к самопожертвованию, написал даже письмо в отряд на случай своей гибели. Но самопожертвования не понадобились. И гнетущее ощущение бессилия и одиночества овладело Кузнецовым.
      Вдруг он резко замедлил шаг и остановился. Неподалеку едва различимо что-то белело на стене дома.
      Он огляделся, достал из кармана фонарь. Сноп света упал на листовку, прилепленную к стене.
      "Даргель врет, - прочитал Кузнецов, - никогда наша земля не станет немецкой! Победа будет за нами!.."
      Погас фонарь, Кузнецов все еще стоит перед листовкой.
      Неожиданно он замечает фигуру, мелькнувшую в темноте на противоположной стороне улицы. Он перешел туда, осмотрелся. Никого. А рядом на стене белеет листовка. Снова включил фонарь. Те же слова!
      - Товарищ! - приглушая голос, позвал Кузнецов. - Товарищ!..
      Кругом ни души. Улица пустынна.
      Бодрым, уверенным шагом Николай Иванович пошел по улице. Могучая сила вернулась к нему, толкает в спину, несет по улицам ночного замершего города. Где-то здесь, близко, товарищи. И о том, что он не один, что Украина живет, не склоняет своей головы перед наглым врагом, хотелось кричать громко, так, чтобы слышали улицы, темные дома с закрытыми ставнями - слышали те, кто с опасностью для жизни ответил Даргелю.
      ...Утром, встретившись с Валей, Кузнецов первым делом рассказал ей о делах подполья, рассказал горячо, восхищенно, с ноткой зависти к людям, ведущим открытую борьбу.
      - На днях я встретила одного знакомого, - сказала Валя. - Он местный житель. Давно знает всю нашу семью. Он признался, что был связан с польским подпольем, но ушел. "Хочу, - говорит, - заниматься делом, а там ни взад, ни вперед". Спрашивал меня, не знаю ли я в Ровно советских подпольщиков.
      - А каков он человек? Толк от него будет?
      - Надо присмотреться. Семья у них была хорошая. Он мне дал свой адрес.
      - Познакомь меня с ним!
      На следующий день состоялось свидание.
      Новый знакомый оказался коренастым молодым поляком. По-русски он говорил плохо и немного робел. Должно быть, его смущал мундир Кузнецова.
      Звали его Ян Каминский.
      - Есть у вас знакомые в Ровно? - сразу спросил Кузнецов.
      - Много.
      - Немцы?
      - Есть и немцы. Есть один, по фамилии Шмидт.
      - Где он служит?
      - Где-то при рейхскомиссариате. Он дрессирует собак для охраны Коха.
      - Как называется польская подпольная организация, в которой вы состояли?
      - "Звензик валки сборной", по-русски - "Союз вооруженной борьбы". Она связана с Варшавским центром и с Лондоном. Собираются, разговаривают, а нет ни одного выступления. Так, вроде легальной толкотни. Я так не могу, я хочу бороться! Я вижу, что в Польше и здесь, на Украине, гитлеровцы набили подвалы людьми, на каждой площади виселицы! Я должен бороться! - упрямо, точно ему очень понравились эти слова, повторил Каминский.
      Глядя на его раскрасневшееся лицо, на сверкающие, вдохновенные глаза, Кузнецов подумал:
      "Вот и этот говорит о борьбе, хочет выступать открыто... Жаль, а придется разочаровать!"
      И сказал Каминскому:
      - Очень хорошо, что вы рветесь к настоящему делу. Только ведь, куда вы ни придете, опять будет не совсем то, чего хочется вам. Стрелять скоро не придется. И, по совести говоря, я не знаю, придется ли вообще. Могли бы вы давать нам некоторые сведения, помогать?.. Если вы действительно патриот и желаете освобождения Польши, вы будете делать все, что от вас потребуется.
      Каминский опустил глаза, подумал и наконец твердо произнес:
      - Добже.
      - Хорошо. Пишите присягу!
      Каминский послушно кивнул и взял в руку карандаш.
      - "Клянусь, - начал диктовать Кузнецов и услышал в собственном голосе торжественные ноты, - клянусь всегда, всюду, всеми способами уничтожать фашистов, немецких и всяких, до тех пор, пока они живут на земле, пока сам я жив и в состоянии бороться. И если для этого понадобится моя жизнь, клянусь, что не пожалею и жизни. - Он задумался. Почувствовал, как эти слова, которых он никогда прежде не произносил вслух, как эти слова становятся его собственными, лично к нему относящимися, лично ему принадлежащими словами. - Самые страшные лишения и муки, любые пытки, какие они могут для меня изобрести, не заставят меня отступиться от моей клятвы. Если же я ее нарушу, пусть мои товарищи расстреляют меня, а имя мое забудут".
      Каминский медленно прочитал слова клятвы и старательно вывел внизу свою фамилию.
      - Помните, - предупредил Кузнецов, - никакого шуму. Ваше дело собирать сведения о гитлеровской армии и о деятельности фашистов на Украине, выполнять поручения, которые будут передаваться вам через Валю. Вы поняли меня?