– Не с чего-то, а Ваниными молитвами – лез ко мне слишком часто, – пожаловалась она с несвойственной ей грубоватостью и раздражением. – Знаешь, наверно, как он силен.

– Так что ж ты скорбишь? Другая бы радовалась, – шутливо заметила Варя, задорно взглянув на сестру. – Столько лет все было ладно, а теперь... чего-то не так?

Не понимала она ни состояния Веры, ни ее уныния – сама счастлива в браке, обожает мужа.

– Раньше и было хорошо, – пояснила старшая сестра, отводя глаза, чувствуя себя неловко. – Ваня-то терпелив был, ласков. А последние годы резким стал, спешит... со мной не считается... Одна боль и неприятности после этого. Вот лечусь. Да что обо мне – вылечусь! – прекратила она неприятный разговор. – Расскажи лучше – как устроились, какие планы?

– Живем на территории клинической больницы. Славе дали служебную квартиру – двухкомнатную, на первом этаже. Он все-таки завотделением. – Варя подняла на сестру сияющие счастьем глаза. – Главное, работой доволен – делает сложные операции. И условия здесь прекрасные. Живем, правда, в тесноте, но не в обиде.

– Теснота – это одно. А самое плохое, что казенная площадь – дело ненадежное, – практично рассудила Вера Петровна. – Вдруг Слава с начальством не сработается или сам захочет уйти? Где тогда жить будете? Снимать квартиру?

– Славу уже прописали по лимиту – станем пробивать кооператив. Деньги на взнос соберем, Слава после защиты прилично получает! – жизнерадостно заявила Варя. – Сейчас о другом думаем: как отдыхать летом, где? Надоело в деревне-то...

– Куда решили поехать? На юг, к морю?

– Нет, это исключается – дети еще маленькие. Хотелось бы нам на теплоходе по Волге – до Астрахани или Ростова-на-Дону.

– Ну что ж, отличная идея!

– Мы со Славой тоже так считаем. Плывешь себе с удобствами, а вокруг все время меняются пейзажи – один другого краше... Причаливаешь, отчаливаешь, города, где раньше никогда не бывали... Сердце России... – размечталась Варя, откинувшись на спинку дивана.

– Значит, дело решенное?

– Да не очень-то... с билетами не просто. Люди по полгода в очередях переписываются. Хотя Славе обещали в профкоме помочь. – Вздохнув, Варя вернулась к действительности. – И вот что еще меня смущает: каково с детьми в душной каюте? Ведь в лучшем случае удастся достать первый класс. – И вдруг остановилась – новая мысль пришла в голову; придвинулась ближе к сестре, ласково взяла ее за руку. – Послушай-ка, Веруся, а твой Ваня не мог бы сделать нам люкс? Ему, наверно, ничего не стоит? Уж для него-то найдется. Официально все каюты поступают в продажу, но люксы всегда закачивают для важных персон.

Вера Петровна тяжело вздохнула, прижала к себе локоть сестры, грустно пожаловалась:

– Думаешь, я могу в чем-то тебе отказать? Да в лепешку бы расшиблась, если бы от меня зависело! Знаешь, что он мне скажет? «Им не положено». Можешь ты это понять? – И бросила на Варю возмущенный взгляд. – Ему только положено; им, господам, положено. А вам – нет! Это при том, что он борется, как говорит, за всеобщее равенство! Фарисеи! Знала бы ты, Варенька, как устала я от этого вечного лицемерия!

Варя молча слушала сестру, поражаясь происшедшей в ней перемене. Ясно, что в отношениях с мужем у нее серьезная трещина. А ведь так дружно жили!

– Успокойся, родная! – Она обняла и расцеловала Веру, чувствуя глубокую с ней солидарность. – Не вздумай перед ним унижаться! Как-нибудь обойдемся без его помощи.

– Да ты, Света, совсем уже взрослая. И хозяйка хоть куда! Можно замуж выдавать! – похвалил Григорьев дочь, когда она подала ему завтрак. – Садись, давай поедим вместе и немножко поболтаем. А мать где? Опять лечится? Совсем она у нас стала хворая. – И недовольно поморщился.

Но лицо его сразу разгладилось, когда посмотрел на присевшую напротив дочь. Светлана – в расцвете молодости и красоты. В свои без малого двадцать лет куда как хороша. Фигура замечательная, ножки длинные, стройные, полненькие; грудь высокая, талия тонкая, красивые бедра... Совсем взрослая стала.

– А ты разве не заметил, что цвет лица у нее нездоровый и хромает немножко? – огорчаясь за мать, упрекнула Света. – По-моему, ты к ней невнимателен стал. Между вами что, кошка пробежала?

– Да нет, что ты! Просто куксится – из-за болезни, видно. Ну, мы сами разберемся, – решил он сменить тему разговора. – Скажи лучше отцу: как у тебя обстоят дела с Михаилом? Не передумала насчет Олега? Знаешь, что его направляют на работу в Париж? Дело решенное, но ему нужно срочно жениться – холостых не посылают.

«Ну вот, опять обработка начнется! Когда же от меня отстанут с Олегом?» – подосадовала Светлана, а вслух ответила:

– Папочка, дорогой! Пусть его хоть послом в Вашингтон назначат – мне безразлично. Ты же знаешь, так зачем начинать все сначала? – Она глубоко вздохнула и перешла в наступление: – Ведь Миша тебе нравится? Неужели ты все еще хочешь угодить Николаю Егоровичу? Ты же теперь от него не зависишь. Кстати: поздравляю с новым назначением – мне мама сказала. У тебя теперь еще больше власти, папуля. Зачем тебе это надо?

– За поздравление спасибо, но в дела мои не лезь, все равно тебе их не понять. Занимайся своей музыкой! – отрезал Иван Кузьмич. – Перед Николаем Егоровичем я вовсе не заискиваю. Он вообще на ладан дышит. Просто по-отцовски о тебе пекусь. Сама посуди, – заговорил он мягко, доброжелательно. – У Михаила впереди неизвестно что, а у Олега – блестящая перспектива. Не забудь – он кончает Высшую дипломатическую школу. Привилегированная кормушка, оттуда – прямой путь наверх! – Длинная тирада утомила Григорьева, он умолк: что скажет дочь?

– Насчет Олега, по-моему, давно уже все ясно, папа. Ты много раз расписывал выгоды, что меня ожидают. И разве я сама себе враг? – как всегда, дала ему отпор Света. – Но не люблю я его, хоть убей! Разве смогу быть с ним счастлива? – Перевела дыхание и продолжала: – С Мишей у нас все хорошо. Мы любим друг друга и мечтаем о дне, когда наконец будем вместе. Но знаем – не готовы еще к семейной жизни. В этом ты прав. – Светлана серьезно, по-взрослому смотрела на отца; смущенно призналась: – Мы с ним давно договорились – потерпим до окончания учебы. Ему совсем немножко осталось до получения диплома, и у меня в этом году выпуск в консерватории. Сразу поженимся!

Григорьев слушал внимательно, пытливо глядел ей в глаза, будто старался уловить несказанное.

– Знаю, ты девушка умная, порядочная, верю – не поступишь безрассудно. Но задумывалась ли ты, какая жизнь вас с ним ждет? Действительность сурова, а я не вечен.

Света встала – окончить бы поскорее этот неприятный разговор, только настроение испортишь.

– Папочка, не стоит паниковать заранее. Волков бояться – в лес не ходить. В Мишу я верю. Он волевой, целеустремленный, надежный – не подведет! Сказал, что поступит в юридический, – заканчивает. Сказал, что будет следователем, – уже работает. Правда, есть одна угроза. – Лицо ее погрустнело. – В армию могут забрать. Он внештатно работает, в военной прокуратуре, а там реально светит Афганистан. И зачем вы затеяли эту ужасную войну?..

– Ну ладно, не твоего ума такие дела! – опять оборвал ее Иван Кузьмич, тоже вставая. Ему самому хотелось поскорее избавиться от этого разговора, тем более что не разделял он оптимизма тех, кто учинил афганскую бойню. – Пора мне, дочка, на работу. – И с важным видом он вышел из дому к ожидавшей его машине.

– Ну вот, а ты боялась, – успокоила Капитолина Львовна приятельницу: они с Верой Петровной вышли из поликлиники и направились к стоянке такси.

Для Капитолины Львовны годы не прошли бесследно: располнела, постарела – на вид уже бабушка, да и не только на вид. Но по характеру осталась такой же – энергичной, доброжелательной; не пожалела вот времени, чтобы сопровождать Веру Петровну к врачу и морально ее поддержать.

– Видишь, с гинекологией у тебя все в порядке. Необходим только небольшой курс лечения. А что, у тебя с мужем серьезный разлад? – не сдержала она удивления: ей всегда казалось, что Григорьевы – идеальная пара, – были, значит, «невидимые миру слезы»?

– Не совсем так... Раньше все шло хорошо. Но постепенно Иван Кузьмич слишком... – Вера Петровна замялась – хотела сказать «зазнался», но сочла неэтичным, – уж очень высоко начал ценить свою персону, думать только о своих удобствах... А в последнее время стал... просто невыносим. – И печально взглянула на приятельницу, подводя итог своим признаниям.

Она торопилась на утренний прием – очень плохо себя чувствовала, всерьез опасалась за свое здоровье, – и потому не вызвала дежурную машину Григорьева, Глубоко на него обиженная за невнимание и холодность, не пожелала пользоваться его привилегией; решила: «Отлично доберусь на такси»; позвонила Капитолине Львовне, договорилась, что утром заедет за ней по дороге в Кремлевку.

Теперь, после приема у врача, тоже намеревалась взять такси и доставить верную подругу домой, к внукам. На стоянке, однако, ни одной машины не оказалось. Долго мерзли на пронизывающем ветру; наконец перед ними затормозила бежевая «Волга» с шашечками.

– Куда вам, дамы? Могу захватить, если по дороге, – смилостивился таксист.

Рядом с ним, на переднем сиденье, – пассажир, высокий мужчина солидного вида, с рыжеватой бородкой.

Вера Петровна собиралась уже отказаться – боялась таких ситуаций. Но Капитолине Львовне нужно поскорее вернуться домой, а этот пассажир профессорского вида не вызывает никаких опасений... Капитолина Львовна, движимая теми же соображениями, назвала свой адрес, он оказался по дороге, и водитель услужливо открыл заднюю дверцу.

Удобно устроившись на мягком сиденье и придя в хорошее настроение от тепла кабины и обнадеживающих результатов визита к врачу, Вера Петровна с возрастающим интересом изучала затылок сидящего впереди. С самого начала ей почудилось в нем что-то очень знакомое... О Боже, да ведь такой рыжевато-золотистый кудрявый затылок может быть только... И вздрогнула от внезапно осенившей ее догадки.

– Извините меня, ради Бога! Ваша фамилия не Розанов? – запинаясь, трепеща от волнения, Вера Петровна слегка тронула пассажира за плечо.

При первом же звуке ее голоса тот резко обернулся и уставился на нее широко раскрытыми от изумления глазами.

– Не может быть!.. Вера?.. – не в силах осознать реальность этой чудесной встречи, прошептал пораженный Степан Алексеевич.

Он не обратил особого внимания на попутчиц, но этот проникающий в самое сердце грудной голос... Сколько лет постоянным упреком звучит он у него в душе...

Глядя на изменившуюся с годами Веру, на это милое, привлекательное еще лицо, пытался узнать в ней ту трепещущую, непосредственную девушку – свою первую настоящую любовь, что до сих пор лелеет в сердце. После долгого молчания, видя, что уже подъезжает к месту назначения, Степан Алексеевич предупредил водителя:

– Еду дальше. Провожу знакомую – много лет не видел. Потом вернемся. – И умолк, погрузившись в воспоминания.

Непредвиденная, потрясающая встреча с Розановым посреди огромного города всколыхнула в душе Веры Петровны совсем, казалось, перегоревшие чувства. С удивлением и сердечной болью осознала она, что этот сидящий перед ней человек не стал для нее чужим, несмотря на пролетевшие годы.

Осторожно наводя о нем справки у Нади, она всегда опасалась вызвать подозрения, – не хватало еще, чтобы все открылось. Хорошо хоть, что Лидия по каким-то своим соображениям скрывает правду от бывшего мужа, – Вера сама старательно поддерживала это неведение.

Из того, что удалось узнать о Степане от Нади, Вера Петровна вынесла одно: профессор Розанов живет в свое удовольствие, занимается любимой наукой, о ней, Вере, забыл и думать. Сама она радио не слушала; по телевидению ни разу его не видела; политикой не интересовалась – лишь иногда смотрела любимые издавна фильмы; все свободное время отдавала чтению. И вот теперь вновь и вновь восстанавливала в памяти ту поездку... Капитолину Львовну уже высадили; из деликатности она не задала ни одного вопроса – потом все выяснит, по телефону. Заинтригованная, провидя женским чутьем истину, всю дорогу с любопытством поглядывала исподтишка на Розанова – интересный какой мужчина...

Только когда такси приближалось к Никитским воротам, Степан Алексеевич, зная от Нади, где Вера живет, обернувшись, тихо предложил:

– Мне хотелось бы сказать тебе несколько слов, Вера. Давай отпустим такси, и я провожу тебя до дома. По дороге и поговорим.

Видя, что она колеблется, попросил:

– Пожалуйста, Вера! Надеюсь, твоя безупречная репутация от этого не пострадает?

Он остановил такси, щедро рассчитался с водителем, дав ему «отступного». Все еще не говоря ни слова, они пошли по направлению к ее дому. Вера Петровна шла ног под собой не чуя, осознавая, что поступает она, конечно, неправильно. Не должны ее видеть рядом с этим красивым, похожим на киногероя мужчиной. Но ей так хорошо рядом с ним – ничего она не может поделать...

– Вот что хотел я тебе сказать, Вера, что бы ты об этом ни подумала. Никогда тебя не забывал. А в тот роковой день... погорячился; но всей душой, всю жизнь о том жалел. – И, тяжело вздохнув, добавил: – Все поправил бы, но узнал, что ты счастлива и ждешь ребенка. Вот и все!

Он мучительно вздохнул, как бы сбрасывая с души тяжелый камень.

– Все эти годы мне не давала покоя мысль, что ты думаешь обо мне хуже, чем есть на самом деле. Ведь ты была и останешься лучшим, что мне дала жизнь! Знаю – ты счастлива с другим. Видно, таков уж мой жребий. Но я... очень рад тебя снова встретить... и всегда буду тебе рад. – Не ожидая и не желая слушать ее ответа, повернулся и зашагал прочь.

Иван Кузьмич прибыл в закрытое охотничье хозяйство со своими зарубежными друзьями в пятницу, еще в первой половине дня. Видных представителей братских компартий вызвали в Москву на конфиденциальное совещание; цель – противодействовать очередной американской экспансии в «холодной войне».

Как всегда, конкретные вопросы свелись к оказанию финансовой помощи. Разумеется, гости с энтузиазмом откликнулись, когда Григорьев, от которого зависело, будут ли удовлетворены их запросы, пригласил всех принять участие в традиционной русской охоте. В неслужебной обстановке, за дружеским столом надеялись они, можно добиться большего, чем действуя официально.

– Ну и чудо эта ваша русская баня! – Кубинец Анхель зябко кутался в белоснежную простыню. По-русски он говорил хорошо, но с характерным испанским акцентом. – Чувствуешь себя так легко, словно сбросил лет десять, не меньше!

Расслабленные, в охотку попарившись и похлестав друг друга душистыми березовыми вениками, все сидели в чем мать родила, завернувшись в простыни, в уютном, жарко натопленном предбаннике. Обшитый тесом под старину, декорированный коваными деталями и лубочной росписью, зальчик располагал к откровенной беседе. Братья-коммунисты дружно выпивали, с аппетитом отдавая честь щедрому, вкуснейшему угощению. Перебрасывались шуточками, рассказывали анекдоты, но не забывали о насущных делах, группируясь вокруг Григорьева, заискивая, стараясь угодить.

Около гостей сновали вышколенные официанты, пополняя запас спиртного и всевозможной снеди. Доставало и женского персонала, подготовленного, чтобы исполнить любое пожелание гостей.

В прекрасном состоянии духа, окруженный почтительным вниманием, Григорьев чувствовал себя помолодевшим и бодрым. Он господин положения, от него зависит – казнить или миловать. Кровь его заиграла, он ощутил прилив сил, захотелось острых ощущений...

Елена Александровна, крупная блондинка в безукоризненном медицинском халате, соблазнительно обтягивающем ее пышные формы, приблизилась к нему – проверить пульс.

– Спасибо, Аленушка! – приветливо улыбнулся ей Иван Кузьмич как старой знакомой. – Что, соскучилась?

– Всегда вам рада, – угодливо откликнулась она, откровенно косясь смеющимися глазами на простыню, вздыбившуюся у него выше колен. – Может, массаж сделаем?

– Хорошая мысль! – шутливо, но с достоинством поддержал Григорьев. – К вашим услугам!

Не торопясь, выпил стопку коньяку, закусил добрым куском отварной белуги и, провожаемый понимающими, веселыми взглядами, вперевалку направился в медицинский кабинет, небрежно поддерживая рукой спадающую простыню. Там он лег на спину и, скомкав простыню, не стесняясь сбросил на пол.

– Ну давай, Аленушка! – проговорил нетерпеливо. – Ты ведь знаешь, у моей благоверной то голова болит, то там, где надо...

Елена Александровна делала массаж с французским искусством, сама загораясь неистовым желанием. Убедившись, что он готов и постанывает от нетерпения, глядя как завороженная на внушительный предмет своих вожделений, она с удивительной для своей комплекции легкостью забралась на него сверху. Приподнялась – и стала медленно опускаться, кряхтя от удовольствия. Накрыв Ивана Кузьмича пышной грудью, горячо дыша, покрыла его лицо мелкими поцелуями...

Когда Григорьев вернулся к зарубежным друзьям, он не испытывал ни малейшего угрызения совести, что изменяет жене.

«Что же я, поститься должен, если у нее там все болит? Пусть лечится, если не хочет, чтобы я вожжался с другими бабами. Вон как они меня любят! – самодовольно рассуждал он. – Вот Алена – классно знает свое дело! И трудиться не надо».

После его возвращения дружеский пир разгорелся с новой силой, хотя отдельные члены компании периодически отлучались – для прохождения процедур.

Разговор в основном вертелся вокруг предстоящей охоты, но наиболее настойчивые просители продолжали осаждать Григорьева, стараясь выбить для своих партий побольше финансовых средств. «Вот попрошайки ненасытные!» – презрительно думал Иван Кузьмич, с приветливой улыбкой выслушивая просьбы. – Сколько ни дашь – все улетучивается как в прорву. Воруют, что ли? Но придется давать, ведь за этим только и приехали. Наплевать им на мировую революцию!"

Заядлых охотников между ними почти не было – наоборот, большинство любили животных и не понимали тех, кто питал страсть к этой узаконенной форме убийства. Поляк Вацек держал дома очаровательного малого пуделя, любимца всей семьи, и отрицательно относился к охоте.

– Неужели вам не жалко убивать беззащитных животных? Что за удовольствие? – поинтересовался он за столом.

– А чего их жалеть, – ответил как организатор Иван Кузьмич, – все равно отстреляют. Не мы, так другие охотники – в сезон. Охота – царское развлечение, всем известно.

Но мысли его вились далеко от охоты – он с сожалением думал об испорченных отношениях с женой. «Неужто конец пришел нашей долгой, спокойной семейной жизни? И в чем причина? – пытался он разобраться, проанализировать ситуацию и найти выход. – Вера стала совсем не такая, как раньше. Внешне незаметно – все та же „ягодка“, но ведет себя со мной намного хуже. Прежде не была такой неласковой, раздражительной...»

Он пытался взвалить вину на нее, но по зрелом размышлении почувствовал, что не прав. У нее добрый, отзывчивый характер, и, если сердится, значит, есть тому серьезная причина. Себя он считал непогрешимым. «Это все родственнички! – раздраженно заключил он, обиженно поджав губы. – Варвара плохо влияет! Вера и раньше на меня из-за нее дулась, а стоило ей переехать в Москву – все перекосилось. Всегда я знал, что Верино внимание и забота будут делиться между Светой и младшей сестрой, а мне ничего не достанется. Как в воду смотрел! Нет, родственники – это стихийное бедствие».

На следующей неделе Иван Кузьмич, выдержав два дня «холодной войны» в семье, решил сделать попытку примирения. Вернувшись с охоты вполне удовлетворенный и в хорошем настроении, он не форсировал объяснения с женой – выжидал, надеялся: сама не выдержит, и все у них потечет как бывало.

Но разочарование и обида, овладевшие Верой Петровной, вкупе с продолжающимся недомоганием охладили ее чувства к мужу, а неискренности, фальши не принимала ее честная душа. Она с ним почти не разговаривала, отделывалась короткими репликами.

Зная, как раньше Вера любила совместные обеды, он позвонил домой, сообщил – сможет приехать пораньше, составить им со Светой компанию. И не ошибся: ее, видно, тоже тяготит их размолвка – откликнулась приветливо.

– Вот и хорошо. Только приезжай к трем – Света полпятого должна быть в консерватории.

По дороге домой Григорьев обдумывал, с чего бы начать общий разговор, чтобы создать благоприятную атмосферу семейного согласия. Зная, что жена, когда сердится, встречать его не выходит, Иван Кузьмич своим ключом открыл дверь, сбросил дубленку и, наскоро умывшись, вошел в столовую с самой широкой, лучезарной улыбкой, на какую был способен: знал, что она до сих пор его красит.

Вера Петровна и Света ждали его за накрытым столом, спокойно о чем-то беседуя; увидев его, сразу замолкли.

– Папочка! Как хорошо, что ты приехал! – радостно улыбнулась ему дочь. – Мы с тобой последнее время очень редко видимся. Я уж решила, что тебе совсем не до нас – весь в государственных делах! – И сделала забавную гримасу передразнив: надула щеки, высокомерно поджала губы.

– А вот ты и не права! – весело возразил Иван Кузьмич, усаживаясь за стол. – Надоели мне эти дела хуже горькой редьки! Никогда их не переделаешь. Так вдруг захотелось побыть с вами, поговорить о семейных делах, узнать, что у вас на уме да на сердце. А то и не заметим, как отдалимся друг от друга. – И со значением посмотрел на молча внимавшую ему супругу.

Вера Петровна, хорошо изучив мужа за долгие годы совместной жизни, поняла, что он ищет пути к примирению, и ей это было приятно. «Может, что-то до него дошло? – думала с надеждой. – Может, изменится? Ведь он умный и меня любит. Просто зазнался и распустился».

– Ну давайте обедать! – Она бросила на мужа потеплевший взгляд. – А то Света на занятия опоздает.

Она встала, принесла из кухни супницу под крышкой с горячим супом и стала разливать его по тарелкам.

– А почему я Мишу последнее время у тебя не встречаю? – как бы между прочим осведомился Иван Кузьмич перед десертом. – Вы часом не поссорились?

– Напрасно надеешься, у нас с ним все о'кей, – весело откликнулась Света. – Просто ты всегда слишком поздно возвращаешься домой. Миша сейчас в отъезде – помогает что-то расследовать.

– Зря ты на меня нападаешь. Я же говорил – ничего против него не имею, даже против его татарской, фамилии. – И добродушно посмотрел на дочь. – Кстати, почему у него такая странная фамилия – Юсупов? Он разве татарин? Вроде не похож... блондин.

– Никакой он не татарин; разве в седьмом колене! – запальчиво возразила Света. – Маме рассказывала, а тебя я практически не вижу.

– Ну и что ты рассказывала о нем маме? Мне тоже интересно знать, – миролюбиво попросил он. – Поверь, я не виноват, что поздно прихожу домой.

– А у него отец – древнейшего русского рода Юсуповых, – кажется, отдаленно татарского происхождения. Зато мать – чистокровная русская, из столбовых дворян Стрешневых, – не без удовольствия доложила отцу Света. – Я их родословную видела. Так что жених твоей дочери – потомственный аристократ, чем очень гордится.

Григорьев не без любопытства взглянул на дочь – неприятно удивленный, он ничем этого не выдал. «Парень-то не пролетарского происхождения. Хотя это сейчас и не так важно, как раньше. Но дочка какова? Гордится, что ее жених голубых кровей; не чурается класса эксплуататоров. И чему их в комсомоле учат?» Но вслух так же добродушно произнес:

– Хорошо все-таки, что не татарин. Он что, из тех Юсуповых, чей князек Распутина утопил? Хорошее дело для России сделал. Значит, Миша вправе претендовать на их поместье Архангельское? – И рассмеялся своей шутке, глядя на дочь веселыми глазами.

Вере Петровне и Свете тоже понравился его юмор.

– Хорошо бы хоть дворец оттягать – там такой музей роскошный! Да жаль, ничего не получится! Не вернет добро победивший пролетариат, – смеясь, поддержала Света.

Григорьев наконец почувствовал, что семейная атмосфера потеплела.

– А как же ваши с Николаем Егоровичем матримониальные планы? – впервые улыбнувшись, спросила мужа Вера Петровна. – Ты от них отступился? На тебя не похоже.

– Вот как ты меня знаешь, Вера! Тебя не проведешь! – лукаво улыбаясь, признался Иван Кузьмич. – Конечно, не отступился – мы с ним обязательно породнимся. – Видя, что жена и дочь непонимающе уставились на него, засмеялся и пояснил: – Просто я внес в свой план корректировки. Мы выдадим за Олега другую нашу дочь – Надежду. Ведь мы приняли ее в нашу семью? Она почти так же хороша, как Света. Так пусть Олег и получит в жены ее сестру! – И Григорьев пристально, как-то остро посмотрел в испуганные глаза Веры Петровны.

Неужели узнал правду? Ох, неспроста это сказано! Она обомлела от мелькнувшей догадки, смущенно отвела глаза, не выдержав его испытующего взгляда, инстинктивно чувствуя подвох.

Покончили с десертом; Света ушла на занятия в консерваторию. Иван Кузьмич взял жену за руку и ласково предложил:

– Пойдем, Веруся, на диванчик – посидим рядком, поговорим ладком. Ведь есть о чем?

Вера Петровна молча последовала за ним в гостиную; супруги удобно устроились на диване, подложив под спину мягкие подушки. Вкусный обед, согласие, что во время него установилось, располагали к задушевному разговору.

– Знаешь, Веруся, я вида не показывал, но в душе переживал, что ты от меня как-то отдалилась, – беззастенчиво соврал Григорьев, стремясь поскорее добиться примирения. – Если чем тебя обидел – не лучше ли прямо сказать? Ты же не любишь кривить душой.

– Дело не в обиде, Ваня. Просто последнее время вижу вместо тебя другого человека. Не того, кто любил меня, а такого, для которого важны только собственные интересы. – Вера Петровна проговорила это залпом, словно боялась, что муж ее перебьет, и умолкла, глядя на него с печалью и укором; все же облегчила душу – тяжело столько времени носить это в себе.

Горькая ее критика больно кольнула самолюбие Григорьева, но, верный себе, он сдержался и с деланным недоумением развел руками.

– Ну знаешь, Веруся, я не согласен! Все, что я делаю, – все для тебя, для Светы, для нашей семьи. Чем же я тебя так обидел?

– Ничего ты, стало быть, не понял, Ваня! – понурившись, тихо прошептала Вера Петровна, но собралась с духом, прямо посмотрела ему в глаза – последняя попытка донести до него простую, как ей казалось, истину. – Что ты сейчас сказал – только красивые слова. Ты считаешься лишь с собой, со своими удобствами. До других тебе дела нет. – Надо удержать подступающие слезы. – Почему я болею? А потому, что... и в постели ты все делаешь... как тебе хорошо... А обо мне и не думаешь! И еще: что ты сделал доброго для близких нам людей? Мы не раз с тобой об этом говорили... Я своего мнения не изменила.

«Ну вот, начинается! – разозлился Григорьев, ожидая конца этой паузы и отлично понимая, о чем пойдет речь. – Сколько можно говорить об одном и том же?» Но опять сдержался и с показным смирением приготовился слушать жену.

– Я тебя стала... бояться. Мне трудно делиться с тобой заботами, сомнениями. Мы перестали понимать друг друга, словно чужие! – Не выдержав напряжения, Вера Петровна расплакалась, захлебываясь слезами, – горько сознавать крах своего семейного счастья.

Но Григорьева не растрогали ее слезы. «Эх, никогда Вера умом не блистала, а к старости так просто сдурела. Такую жизнь ей создал, а она, неблагодарная, не ценит!» – мысленно возмущался он, но вслух мягко, как раньше, предложил:

– Слушай, Веруся, будет слезы лить. Лучше скажи конкретно – что сделать, чтоб ты стала мною довольна?

От такого прямого вопроса Вера Петровна растерялась. В душе она чувствовала: не понял он, не осознал суть ее обиды. Но не мешает убедиться, что муж готов считаться с ее мнением. И она так же прямо высказала свое горячее желание помочь сестре:

– Вот ты сейчас сказал, Ваня, что все для меня сделаешь, – конечно, в разумных пределах. – И с надеждой посмотрела ему в глаза. – А я хожу и переживаю, боюсь к тебе обратиться: знаю – откажешь.

– Да говори же, не мучай! – не выдержал Григорьев, закипая злостью – догадался, о ком пойдет речь.

– Помоги Славе и Варе получить квартиру. Чтобы у них и их детей были нормальные условия, как у нас с тобой. Если не государственную, то хотя бы кооперативную.

– Вон чего захотели! Такую квартиру, как у нас! – уже не скрывая злой иронии, процедил сквозь зубы Иван Кузьмич. – А кто они такие? Лимитчики! Пусть поработают, заслужат. – Вновь став самим собой, почувствовал облегчение. – Ну никак не могу вдолбить в твою тупую голову! – уже не сдерживаясь, крикнул он в запальчивости. – Для нас – все сделаю! Для всяких там родственничков – и думать не стану! Не хочешь ты, видно, со мной больше ладить. Ну что ж, пускай! – Резко поднялся и ушел в кабинет, ругая себя за несдержанность, но абсолютно убежденный в своей правоте.

Трещина в их отношениях грозила перерасти в пропасть.