– Школьник?! Ты хочешь сказать, что влюблена в школьника?!
      Увидев выражение лица Дженис, я тотчас же пожалела о том, что вообще завела этот разговор.
      – Я не говорила, что влюблена в него, я только сказала…
      – Я прекрасно слышала то, что ты сказала. Ты сказала, что все время думаешь о нем. Правда, об этом я и сама давно могла догадаться по твоей хандре. Но школьник! Элизабет, ты вообще отдаешь себе отчет в том, что делаешь и к каким последствиям это может привести?
      – Начнем с того, что я ничего не делаю. А вот ты, как всегда, делаешь из мухи слона.
      – Наверное, ты просто слишком долго проторчала в этой школе, и у тебя помутился рассудок. Господи, я бы еще могла понять, будь это кто-то из преподавателей. Но мальчик! – Если бы ты его увидела, то вряд ли назвала мальчиком.
      – Ну ладно. И сколько же ему лет? Пятнадцать? Шестнадцать?
      – Почти семнадцать.
      – А тебе двадцать один. Кроме того, сейчас на дворе уже 1964 год, и ты одна из самых красивых женщин, каких я когда-либо встречала в своей жизни. Элизабет, тебе необходимо уехать из этой школы. И немедленно. Младшая кастелянша в закрытой школе для мальчиков! Господи, как тебя вообще могло занести в такое место. Я лично этого никогда не понимала. Итак, что же между вами произошло? Вы не…
      – Конечно, нет. Мы лишь однажды танцевали на вечере, только и всего.
      – Танцевали! И теперь я вынуждена терпеть твою хандру лишь из-за того, что ты танцевала со школьником? Ну нет, Элизабет Соррилл, с этим надо кончать! Придется мне найти тебе мужчину. И поскорее.
      Дженис всегда любила всевозможные «и поскорее, и немедленно», но почему-то именно в тот раз меня раздражала эта ее привычка. Я приехала к ней на летние каникулы, в ту самую комнату в Путни, которую мы снимали вместе, когда я, как и она, работала медсестрой в мидфордской больнице. Правда, я проработала там всего несколько месяцев – до тех пор, пока не открылась вакансия младшей кастелянши в фокстонской закрытой школе для мальчиков, на западе Англии. Я солгала насчет своего возраста, взяла необходимые рекомендации и отправилась в Фокстон. До, сих пор не совсем понимаю, зачем я тогда это сделала. Разве что такая работа казалась мне своего рода вызовом и, кроме того, мне никогда особо не нравилось жить в Лондоне. Я себя чувствовала там неуютно. G тех пор прошло полгода.
      – Я не поняла, ты хочешь найти мужчину или нет? – прервала мои размышления Дженис, заметив, что я не собираюсь ничего ей отвечать.
      – Послушай, мне не нравится, как ты это говоришь, а кроме того, я не хочу искать никакого мужчину.
      – Элизабет! Да пойми же ты наконец, что эти отношения совершенно лишены будущего и не приведут ни к чему, кроме целой кучи неприятностей.
      – Прекрати заниматься морализаторством. Мы всего лишь один раз танцевали. Да, он мне нравится. Он…
      – Избавь меня, пожалуйста, от рассказов о том, какой он высокий, темноволосый, красивый и какая у него замечательная улыбка.
      – Он действительно высокий, темноволосый и красивый. Что же касается улыбки, то один зуб у него немного искривлен. А сказать я собиралась лишь то, что благодаря ему я почувствовала себя в школе как дома. И можешь мне поверить, это было совсем непросто. Теперь же у меня гораздо больше развлечений, чем было в то время, когда мы веселились в забегаловках на Кингз-роуд. Я счастлива, Дженис. Я чувствую, что я там на своем месте, и это полностью его заслуга.
      – Его заслуга? – По голосу Дженис я поняла, что сейчас последует одно из ее «и поскорее». – Элизабет, да ты вообще осознаешь, какое воздействие оказываешь на окружающих? Судя по всему, нет. Впрочем, ты этого и никогда не осознавала. Посмотри на себя! У тебя есть все, о чем другие могут только мечтать, – потрясающая фигура, чувственность, сексапильность. Стоит тебе только где-нибудь появиться, как с мужчинами что-то происходит. Господи, да ты ведь….
      – Дженис…
      – С тобой рядом любой человек начинает чувствовать себя особенным, необычным. Даже чертово солнце выходит из-за туч, когда ты смеешься. Причем я говорю не только о мужчинах, но и о женщинах тоже. И я могу лишь догадываться о том, что испытывают эти бедняги, запертые в своей школе. Попытайся посмотреть на себя их глазами. В один прекрасный день в их жизнь входишь ты. Ты совсем не такая, как они, – двигаешься по-другому, говоришь по-другому, никто о тебе ничего не знает. Ты для них загадка…
      – Прекрати говорить ерунду. Я самый обычный человек, Дженис, такая же, как все. А о своем прошлом я не рассказываю, потому что это слишком мучительно. Но ведь ты же все знаешь – и о том, как были убиты мои родители, и о моем переезде в Лондон, и как мы учились с тобой на курсах медсестер. А потому перестань молоть всякую чушь о каких-то загадках.
      Дженис вздохнула:
      – Ты просто не хочешь задумываться над моими словами! Да стоит тебе произнести лишь несколько слов своим смешным грудным голосом, и все тотчас же начинают слушать, как загипнотизированные. Я ни на секунду не сомневаюсь, что этот мальчик совершенно очарован. Как, впрочем, и все остальные. Ну нет, я собираюсь вытащить тебя оттуда, и поскорее. Пора возвращаться к реальности. Кстати, как его зовут?
      – Александр. Александр Белмэйн.
      Мне показалось, что глаза Дженис вылезут на лоб.
      – Александр Белмэйн? Это тот, о котором ты писала, что терпеть его не можешь, что он превратил твою жизнь в сплошную пытку? Да, боюсь, дела обстоят еще хуже, чем я предполагала.
      – Ты всегда все драматизируешь, Дженис. Действительно, поначалу он мне не нравился. Но лишь потому, что я его недостаточно хорошо знала. Вот и все.
      – Вот и все?! Да ведь на Пасху ты из-за него вообще собиралась уезжать из школы. Забыла?
      – Лучше бы я тебе вообще ничего не рассказывала. А поскольку к началу занятий я твердо намерена вернуться в Фокстон, можешь забыть о том, чтобы найти мне другого мужчину, другую работу или другое что бы то ни было.
      – В таком случае я могу сказать тебе только одно – не вздумай плакаться у меня на плече после того, как он перерастет свою детскую влюбленность. Хотя боюсь, что этого не произойдет. В таких женщин, как ты, мужчины обычно влюбляются раз и навсегда. А мне и мне подобным остается довольствоваться объедками.
      С этими словами Дженис пулей вылетела из комнаты. Но я знала, что она обязательно вернется. Мы уже не раз ссорились и раньше, и обычно эти ссоры заканчивались тем, что одна из нас хлопала дверью. Это давало нам возможность в одиночестве поразмыслить, кто из нас прав, а кто нет.
      В данном случае Дженис безусловно оказалась права. Я действительно была совершенно неспособна трезво оценить ни свою внешность; ни остальные качества, которых она говорила. Иуесли бы тогда я, следуя ее совету, уволилась из школы, то кто знает, скольких бы несчастий удалось избежать. Но в то время меня интересовало только одно – возвращение в Фокстон. Эта закрытая школа, вместе с ее двумястами учениками, была для меня самым важным местом на земле. Мне нравилась моя работа. Кроме того, я успела очень привязаться к мисс Энгрид, нашей старшей кастелянше. Но, конечно, основным фактором, делавшим Фокстон таким привлекательным для меня, был Александр. Тогда я еще не понимала до конца ни своих чувств к нему, ни его ко мне…
      А впрочем, я забегаю вперед. Потому что дальше события развивались настолько стремительно, что мне порой приходится напрягать память, чтобы восстановить, в какой последовательности они происходили. Но потом я всегда смеюсь над собой, потому как безумием было бы предположить хоть на мгновение, что я когда-нибудь смогу хоть что-то забыть.

      Это произошло после обеда, холодным весенним днем. Мисс Энгрид, старшая кастелянша, взяла свой изрядно зачитанный томик Шелли и устроилась в кресле, лицом к камину.
      – Ну что ж, теперь мы по крайней мере можем забыть об этом на следующие полгода, – сказала она, имея в виду медицинское обследование, которое проходило в школе последние три дня. – Почему бы вам по этому поводу немного не развеяться и не сходить в деревню? Здесь сегодня делать все равно больше нечего. Разве что вы хотите, чтобы я почитала вам вслух.
      При этом она насмешливо взглянула на меня из-под кустистых бровей, прекрасно зная, что я готова сделать все, что угодно, лишь бы не слушать ее декламацию «Освобожденного Прометея». Рассмеявшись, мисс Энгрид наблюдала за тем, с какой готовностью я сняла накрахмаленный чепчик и встряхнула волосами.
      – Хороша, – сказала она. – Даже, пожалуй, слишком хороша. У меня порой возникают сомнения, правильно ли я поступила, приняв вас на работу. Хотя теперь я бы ни за что не рассталась с вами, несмотря на то, что вы готовы бежать куда глаза глядят при одном упоминании имени Шелли.
      Я уже совсем было собралась уходить, когда в дверь постучали и вошел Кристофер Бидлинг, прыщеватый, тщедушный мальчишка из второго класса.
      – Извините, мисс, – сказал он, краснея и украдкой поглядывая на меня. – Я забыл свой блейзер. – При этом он почему-то хихикал, как, впрочем, и остальные мальчики из группки, сгрудившейся у дверей.
      – Он в соседней комнате, в кабинете мисс Соррилл, – ответила мисс Энгрид. После того как Кристофер закрыл за собой дверь, она посмотрела на меня: – Вы случайно не знаете, что они замышляют?
      – Не имею ни малейшего представления.
      Я говорила правду, и тем не менее то, что они действительно что-то замышляли, не вызывало сомнений. Когда мисс Энгрид предупреждала меня, чтобы я была начеку во время своего первого ночного дежурства, она назвала это церемонией посвящения.
      – Маленькие чудовища, – сказала она и вернулась к своей книге.
      К тому времени я работала в Фокстоне уже два месяца, и мне там очень нравилось, несмотря на совершенно непривычную для меня обстановку. Иногда у меня даже возникало желание ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон. Школа оказалась гораздо величественнее, чем я ожидала. А нескончаемые списки бывших учеников, сделанные золотыми буквами, и портреты выпускников, которыми Фокстон особенно гордился, произвели бы впечатление на кого угодно.
      В темных, сырых коридорах стоял устойчивый запах воска и вареной капусты. И первое время я никак не могла привыкнуть к контрасту между этим мрачным окружением и учениками. Каждый раз, слыша их смех или веселые возгласы, я удивлялась, настолько неуместными они казались в этих стенах, а прислушиваясь к тому, как они говорят, я была готова отдать все, что угодно, лишь бы избавиться от своего нелепого полузападного-полулондонского акцента и стать одной из них. Но приходилось работать над своей речью постепенно, так же, как и над многим другим. С самого первого дня своего пребывания здесь я испытывала какое-то непонятное, радостное возбуждение и все время находилась в ожидании и предвкушении чего-то, что непременно должно было случиться. Как куколка, которая вот-вот превратится в бабочку.
      Оказавшись на улице, я решила пройтись до коттеджа пешком. Во-первых, потому, что был чудесный солнечный день, а во-вторых, потому, что я была готова ухватиться за любой предлог, лишь бы не пользоваться Тонто.
      Тонто мальчики прозвали автомобильчик для гольфа, которым мисс Энгрид пользовалась, чтобы добираться до здания школы и обратно. Мы с ней жили в одном коттедже – она на первом этаже, я на втором. Когда мисс Энгрид впервые показывала мне мою будущую обитель, она охарактеризовала ее как «вполне уединенную и полностью автономную». Коттедж действительно находился на отшибе. Он как бы закрывал единственную брешь в густой живой изгороди за футбольным полем. С одной стороны от него находилась фокстонская рощица – пять деревьев, несколько кустов и пруд, а с другой – уже начинались поля. Из окна спальни была видна статуя основателя школы – Артура Фокстона. Он возвышался вдалеке, перед зданием школы, как генерал, производящий смотр своей армии.
      Когда я проходила мимо комнаты отдыха шестого класса, одно из окон открылось и меня окликнул Годфри Варне. Выслушав его приглашение зайти на чашку чая, я согласилась заглянуть к ним немного позднее, при условии, что они не заставят меня участвовать в дискуссии на тему экономических и торговых чего-то там, а также проблем присоединения Британии к Европе. В прошлый раз, когда я сказала, что Британия вроде и так находится в Европе, они так хохотали, что, вернувшись в коттедж, я не удержалась и достала атлас, чтобы убедиться в собственной правоте.
      – Тогда давайте поговорим о «Любовнике леди Чаттерлей». Что вы думаете об этом романе? Ведь вы же его наверняка читали; – вступил в разговор Ричард Лок.
      – Только отрывки, – осторожно ответила я.
      – Могу себе представить, какие именно. Вы знаете, там ведь тридцать постельных сцен, четырнадцать…
      С трудом сдерживая смех, я поспешила ретироваться. Но когда я проходила мимо входной двери, она вдруг открылась.
      – Мисс!
      – Да? Что вам нужно? – ответила я самым высокомерным тоном, на какой была способна.
      Со всеми остальными учениками я никогда не вела себя подобным образом, но при каждой встрече с Александром Белмэйном просто ничего не могла с собой поделать. Ученик пятого класса, он пользовался огромным авторитетом среди школьников и, вне всякого сомнения, был самым красивым из них.
      – Да нет, ничего, мисс, я просто… – Взглянув на небо, он направился ко мне. – Когда светит солнце, это всегда так приятно, правда? Последнее время стояла совершенно отвратительная погода. Летом здесь намного лучше. Можно больше гулять.
      Я смотрела на него, чувствуя, что краснею, и не могла выдавить из себя ни слова. Теперь Александр уставился мне прямо в глаза.
      – Я просто хотел спросить, собираетесь ли вы брать Тонто. Потому что, если он вам не нужен, то мы с ребятами могли бы съездить на поле для гольфа. Мисс Энгрид ничего не узнает – она ведь подумает, что его взяли вы. Не волнуйтесь, мы будем очень ос торожны.
      Я немного отступила назад.
      – Простите, Александр, но я не могу. Если бы он принадлежал мне, тогда другое дело. А так…
      – Все в порядке, мисс, – остановил меня Белмэйн. – Я все понимаю. Мне не следовало подходить к вам с таким вопросом. – С этими словами, улыбаясь каким-то своим мыслям, он повернулся и скрылся в здании.
      Я обрадовалась, что он так легко отступил, поскольку отнюдь не была уверена в собственной твердости, окажись он немного понастойчивее. Но внезапно мне пришла в голову мысль, что после моего ухода ничто не сможет воспрепятствовать ребятам взять Тонто независимо от того, разрешила я им это или нет. А если вдруг они что-то сломают… Я решила показать Александру, что вовсе не такая идиотка, какой он меня считает, и все-таки воспользоваться Тонто.
      Месяц назад третьеклассники установили на Тонто индикаторы поворота, но, к сожалению, получилось так, что эти две оранжевые лампочки либо загорались одновременно, либо не загорались вообще. Включив их, я взялась за рычаг управления, собираясь двинуться вперед. Прошло несколько секунд, прежде чем я поняла, что Тонто едет задним ходом. Тогда я нажала на тормоз. Ничего не изменилось. Вовремя оглянувшись назад, я лишь чудом избежала столкновения с новехоньким «ровером» директора и с ужасом поняла, что Тонто по-прежнему продолжает двигаться. Внезапно машина взревела и прибавила скорость. Теперь она неслась по направлению к стоянке.
      Едва не врезавшись в низенькую ограду, я испуганно оглянулась и увидела стремительно приближающийся красный «форд» мистера Лира. Я судорожно крутанула руль, но было уже слишком поздно. Тонто со скрежетом врезался в крыло машины, оставив глубокую вмятину. После этого я помню только, как вылетела со своего места и упала на гравий дорожки, проехавшись по нему всем телом. Чулки, естественно, были изодраны в клочья, а содержимое сумки разлетелось во все стороны. Тонто, перевернувшись на бок, замер. Закрыв лицо руками, я глубоко дышала, пытаясь успокоиться.
      В чувство меня привели громкие аплодисменты. Двумя этажами выше в окна выглядывали десятки смеющихся лиц. Кто-то помахал мне рукой, и внезапно мной овладела такая ярость, что захотелось кричать и топать ногами.
      Когда я вбежала в здание школы, слезы ручьями текли по моему лицу. И первым, кого я встретила, был Александр Белмэйн.
      – Вы! – набросилась я на него. – Это же ваших рук дело, да? Вы вообще не собирались ехать ни на какое поле для гольфа! Вам просто надо было поставить меня в идиотское положение! Но вы мне за это заплатите. А теперь убирайтесь с дороги!
      – Но послушайте…
      – Не прикасайтесь ко мне! Теперь уже слишком поздно для извинений.
      Когда я рассказала мисс Энгрид, что произошло и каким образом меня заставили воспользоваться Тонто, ее лицо побледнело от гнева.
      – Да, это вполне в стиле Белмэйна. Пойдемте, – решительно сказала она и направилась прямо в ка бинет директора.
      Больше всего мистер Лоример обеспокоился судьбой собственного «ровера». Но выяснив, что мне удалось избежать столкновения, преисполнился сочувствия.
      – Немедленно вызовите Белмэйна, – отрывисто приказал он, и мисс Энгрид с готовностью поспешила исполнить это распоряжение.
      Я же почему-то вдруг почувствовала головокружение и легкую тошноту. Взглянув на руки, я, к своему ужасу, увидела, что они дрожат.
      – Садитесь, мисс Соррилл. – С этими словами мистер Лоример любезно указал на обтянутое коричневой кожей честерфилдское кресло. – Наверное, это было для вас большим потрясением. Позвольте вам что-нибудь предложить.
      – Нет-нет, спасибо, – бормотала я, судорожно пытаясь натянуть юбку на ободранные колени и прикрыть зияющие дыры в чулках.
      Сняв телефонную трубку и вызвав секретаря, мистер Лоример попросил того зайти в четвертый класс, найти мистера Лира и пригласить его как можно скорее в кабинет директора.
      Ожидание проходило в полном молчании. Мистер Лоример, в мантии поверх серого костюма, стоял у окна, спиной ко мне. Глядя на его прямую спину, я вдруг вспомнила, что мои растрепавшиеся волосы рассыпались по плечам, и безуспешно попыталась заправить их под воротник пальто.
      Наконец вернулась мисс Энгрид с Александром Белмэйном.
      – Благодарю вас, мисс Энгрид, – сказал мистер Лоример, подходя к столу. – Я полагаю, что теперь вы можете идти.
      Эти слова явно разочаровали мисс Энгрид, но в Фокстоне не было принято оспаривать распоряжения директора, а. потому она. молча вьцдла. и закрыла за собой дверь.
      – Белмэйн, – глядя прямо в глаза Александру, сказал мистер Лоример, – полагаю, вы понимаете, почему вас вызвали сюда?
      Лицо Александра было белым как мел.
      – Нет, сэр.
      – Вы имеете какое-то отношение к тому, что произошло сегодня с мисс Соррилл?
      – Нет, сэр.
      – Мисс Соррилл придерживается по этому поводу другого мнения.
      Александр молчал, глядя себе под ноги.
      – Являясь старостой школы, вы, несомненно, прекрасно осведомлены о том, что наказание за подобный проступок может быть крайне суровым, вплоть до исключения.
      От этих слов у меня перехватило дыхание. Александр же резко поднял голову и дерзко посмотрел прямо в глаза директору. Угроза лишь придала ему сил. Я поняла, что мистеру Лоримеру не придется рассчитывать на легкую победу.
      Так оно и произошло. Александр отказался назвать какие бы то ни было имена и продолжал упрямо утверждать, что не имеет никакого отношения к происшествию с Тонто. Директор, в свою очередь, не верил ни одному его слову, и допрос продолжался до тех пор, пока в кабинет не вошел мистер Лир. Все это время я не отрывала взгляда от лица Александра. Он же ни разу не взглянул в мою сторону. Его серые глаза горели лихорадочным огнем, выдавая с трудом сдерживаемые эмоции.
      Не помню, как долго продолжалось это мучение, но мне показалось, что прошло несколько часов. Александр сдал свой значок старосты, и я вдруг с ужасом поняла, какой страшный удар нанесла его гордости. Ведь для Лоримера и Лира стоящий перед ними высокий юноша был по-прежнему всего лишь мальчиком, в то время как в действительности он уже давно начал превращаться в мужчину.
      Когда все наконец закончилось, мистер Лоример подвез меня до коттеджа.
      – Мне необходимо будет переговорить с лордом Белмэйном, прежде чем принять окончательное решение, – сказал он в ответ на мой вопрос, что же теперь будет с Александром. – А пока им займется мистер Лир.
      Вспомнив трость, которую тот, войдя, положил на стол, я внутренне содрогнулась.
      В следующий раз я увидела Александра, когда он вместе с другими пятиклассниками направлялся в спальню. Юноша даже не взглянул в мою сторону. Как, впрочем, и все остальные.
      – Как жаль, что это оказался именно Белмэйн, – сказала миссис Дженкинс, переворачивая очередную страницу газеты.
      Я оторвалась от кроссворда и удивленно посмотрела на учительницу латыни, которая в перерыве между уроками заглянула ко мне на чашку чая.
      – Мне вообще жаль, что это произошло. Видите ли, это действительно было очень опасно. Лишь чудом никто серьезно не пострадал.
      – Да-да, конечно. И все-таки в данной ситуации мне больше всех жаль Белмэйна. – Она резко отодвинула пустую чашку. – В том, что случилось, виноваты только вы! Нельзя же в конце концов вести себя с мальчиками так, будто они – ваши приятели. Тем самым вы провоцируете их на неуважительное поведение. Чего стоит хотя бы игра в снежки, в которую вы позволили себя вовлечь три недели назад! Это же совершенно несовместимо с достоинством сотрудницы Фокстона. Я, конечно, понимаю, Элизабет, что вы еще очень молоды, но нужно как-то поддерживать свое реноме. А эти походы в деревню за гелем для волос, чтобы мальчики могли делать себе прически, как у Элвиса Пресли! Хорошо еще, что мисс Энгрид положила им конец, прежде чем узнал мистер Лоример. Нельзя делать вид, что вы одна из них, а потом жаловаться директору на их же лидера и всеобщего любимца. Теперь они ни за что не простят вас, по крайней мере до тех пор, пока этого не сделает сам Александр. А вы видели следы на его спине? Судя по всему, мистер Лир хорошо над ним поработал.
      – Но ведь прошла уже неделя!
      – Именно это я и хочу сказать. Видите ли, дело в том, что мистер Лир очень привязан к своей машине. – Заглянув в газету, миссис Дженкинс резко сменила тему. – Да, лорду Верховному судье Англии сейчас не позавидуешь. Особенно если еще и то, что пишут в этой статье, правда.
      – Но при чем здесь Верховный судья?
      Миссис Дженкинс смерила меня презрительным взглядом.
      – Уж не хотите ли вы сказать, что ничего не знаете? Отец Александра Белмэйна и есть Верховный судья Англии. Проклятые цыгане! – вдруг сказала она, снова заглядывая в свою газету и пододвигая ее мне, прежде чем подняться с места. – Вот, прочитайте. Это поможет вам получить представление о лорде Белмэйне и его положении в обществе, которое когда-нибудь займет и его сын.
      Не желая показать, насколько меня заинтриговали ее слова, я взяла газету лишь после того, как за миссис Дженкинс закрылась дверь.
      «У Верховного судьи Англии лорда Белмэйна снова возникли проблемы с семьей цыгана-убийцы Альфреда Инса. Родственники всегда утверждали, что Инс, приговорённый в 1954 году к смертной казни за нашумевшее «убийство на ферме», на самом деле невиновен. Кроме того, во время этого долгого процесса, на котором председательствовал лорд Белмэйн, некоторые члены семьи Инс были арестованы за неуважение к суду. С тех пор Верховный судья подвергается непрерывным преследованиям со стороны членов этого клана.
      Инсы уже не первый раз становятся табором на территории поместья лорда Белмэйна. Несколько раз, изгоняя их со своей земли, лорд Белмэйн вынужден был прибегнуть к жестким мерам. В ответ последовал ряд актов вандализма в отношении собственности лорда Белмэйна в Лондоне и Саффолке. Кроме того, леди Белмэйн все еще не может оправиться от нервного шока, после того как в окно их лондонского дома на площади Белгрэйв кто-то бросил кирпич.
      Согласно информации из местных источников, вчера рано утром цыгане вновь появились в окрестностях саффолкского поместья. Лорд Белмэйн. чьи откровенные высказывания по поводу процесса, проходящего в Южной Африке над лидером Африканского национального конгресса Нельсоном Манделой, принесли ему немалую популярность, согласился коротко прокомментировать это событие.
      – Эти люди причиняют страдания всем моим домочадцам. И я сделаю все от меня зависящее, чтобы удалить их с моей земли.
      Управляющий поместьем добавил, что в таборе постоянно проходят оргии, в которых участвуют несовершеннолетние девочки и мальчики, но лорд Белмэйн отказался прокомментировать это заявление. В четверг в палате лордов он снова произнес эмоциональную речь, в которой…»
      Кто-то постучал в дверь. Это оказался мистер Эллери, учитель химии.
      – Простите, что побеспокоил вас, но я слегка обжег пальцы в лаборатории. Казалось бы, за столько лет работы в школе пора и поумнеть, но этим маленьким негодяям все-таки удалось застать меня врасплох. Они нагрели стакан и поставили на. мой стол. А я его, естественно, поднял.
      Я подвела мистера Эллери к раковине и, включив холодную воду, достала из аптечки бинт.
      – Они еще немного поболят, но недолго, – сказала я, вытирая его пальцы.
      – Не страшно. Думаю, что смогу это пережить. – Взглянув на мой стол, он свободной рукой взял газету и просмотрел статью о лорде Белмэйне. – Да, не позавидуешь. Хотя у лорда бывали периоды и похуже.
      – Вы знаете его?
      – Приходилось пару раз встречаться. Ведь его сын учится в нашей школе. Хотя вам. конечно, это хорошо известно. – Эллери пристально посмотрел мне; в глаза. – Наверное; лорд приедет в это воскресенье.
      – Да?
      – Не мучайте себя, мисс Соррилл. Молодой Белмэйн всего лишь получит по заслугам. По его вине мог произойти очень серьезный несчастный случай.
      – А если он этого действительно не делал? Теперь я, мечтаю только об одном – чтобы эта история поскорее забылась. После нее все пошло вкривь и вкось, а ведь сначала у меня все так хорошо складывалось.
      – Да, нехорошо получилось, – согласился Эллери, и после его слов я почувствовала себя еще хуже. – Жалко, что это случилось именно с Белмэйном.
      – То же самое говорила и миссис Дженкинс, – пробормотала я.
      – Мальчишки есть мальчишки. И если вы хотите удержаться в Фокстоне, вам придется смириться с этой мыслью. А мне, пожалуй, пора. Одному Богу известно, что эти гаврики еще учудят в мое отсутствие.
      Мистер Эллери. направился к двери, и я проводила его отсутствующим взглядом. Но неожиданно он вернулся.
      – Извините, мисс Соррилл, я совсем забыл вас спросить. Вы играете в бридж?
      – Простите, во что? – глупо переспросила я.
      – Не важно, забудьте. Я так, на всякий случай поинтересовался, – сказал мистер Эллери и ушел.
      В следующее воскресенье ученикам разрешили отлучиться из школы, и поэтому большинство мальчиков сразу из церкви отправились домой. Мы с мисс Энгрид тщательно обследовали все спальни в поисках конфет и комиксов, после чего она отправилась в коттедж, а я осталась одна в своем кабинете.
      За время, прошедшее после инцидента с Тонто, я неоднократно порывалась подойти к Александру и поговорить с ним. Но каждый раз, когда я его видела, он излучал такую враждебность, что я так и не смогла решиться. Мистер Эллери, с которым мы ужинали накануне вечером, напомнил мне, что я являюсь сотрудницей школы, а следовательно, могу вызвать любого из учеников в свой кабинет в удобное для меня время. Но это было не так просто. Я всегда волновалась в присутствии Александра, несмотря на то что в первую неделю моего пребывания в Фокстоне он делал все от него зависящее, чтобы я поскорее освоилась здесь. Потом он наконец предоставил меня самой себе, и, честно говоря, я вздохнула свободнее. В нем было что-то, заставлявшее меня чувствовать себя неловко и скованно.
      Мои мысли все еще вертелись вокруг Александра, когда внезапно открылась дверь и вошел он сам.
      – Александр! – Я почувствовала, что вспыхну ла до корней волос.
      С первого же взгляда было видно, что он в отвратительном настроении.
      – Мистер Лоример хочет видеть вас у себя, – холодно сказал он и, не дожидаясь ответа, пошел прочь.
      Войдя в кабинет директора, я сразу же поняла, кем был импозантный джентльмен с величественной осанкой, и у меня внутри все похолодело.
      – Садитесь, мисс Соррилл, – сказал мистер Лоример. – С вами хочет поговорить лорд Белмэйн. Я оставлю вас наедине.
      Лорд Белмэйн был красивым мужчиной с роскошной седой шевелюрой и пронзительными серыми глазами. Хотя, пожалуй, он выглядел несколько старше своего возраста. Внешне Александр, несомненно, пошел в отца.
      – Полагаю, что должен извиниться перед вами за нелепую мальчишескую выходку своего сына, – сказал старший Белмэйн, едва удостоив меня взглядом. – Я рад, что вы, по крайней мере, не получили никаких серьезных увечий.
      Его присутствие было настолько давящим, а манера говорить такой холодной и надменной, что в ответ я не смогла издать ни звука.
      Казалось, лорд Белмэйн был вполне удовлетворен моим молчанием.
      – Все остальные считают, что Александр уже достаточно наказан и в школе, и дома. Кроме того, могу вас уверить: ничего подобного больше не произойдет. – С этими словами он сцепил руки за спиной, выразительно взглянул на дверь и отошел к окну.
      Я поняла, что могу быть свободной.

      После всех этих событий моя жизнь в Фокстоне день ото дня становилась все невыносимее и невыносимее. Я уже не говорю о бесчисленных дохлых мышах и пауках, которых обнаруживала в самых неожиданных местах. Или о краже из прачечной моего белья, которое затем обматывалось вокруг головы Артура Фокстона. Хуже всего было то, что все мальчики делали вид, что вообще не замечают меня. За столом они держались вполне почтительно, но в остальное время ни один из них не перемолвился со мной ни словом. Обо всех недомоганиях сообщали, только мисс Энгрид, а я в одиночестве сидела в своем кабинете, горячо надеясь, что придет хоть кто-нибудь из них. Но никто, кроме мистера Эллери, не появлялся. Именно он рассказал мне, какому наказанию подверг Александра отец. Его лишили пасхальной поездки на горнолыжный курорт. Вспомнив о том, что все стены комнаты Александра и Генри Клайва были увешаны цветными плакатами с изображениями лыжников, я поняла, насколько суровым стало для него это наказание. Ну что ж, успокаивала я себя, он вполне его заслужил! Я пыталась подогревать в себе эту убежденность, но получалось у меня очень плохо. Теперь я чувствовала себя не пострадавшей стороной, а всего лишь младшей кастеляншей, к которой Александр был добр, когда она впервые приехала в Фокстон и никого не знала…
      К концу триместра я была так несчастна, что решила после пасхальных каникул не возвращаться в школу. Сначала я думала никого не предупреждать о своих планах, но потом поняла, что не смогу уехать, ничего не сказав мисс Энгрид.
      Она внимательно выслушала рассказ о том, какую интересную жизнь ведет в Лондоне моя подруга Дженис: кроме больницы, она еще немного подрабатывает моделью, и у нее множество поклонников. В этом месте я вспыхнула и призналась, что у меня еще никогда не было парня.
      – Понимаете, – говорила я, – все журналы рассказывают про образ жизни моих сверстников. А мне все это совершенно незнакомо! Единственное, что делает меня хоть немного современной, – это плакат Джорджа Харрисона на стене и мини-платье от Мэри Куант, которое я специально выписала из Лондона. Конечно, я понимаю, что слишком поздно предупреждаю вас о своем уходе. Но я согласна работать и после каникул, до тех пор пока вы не найдете кого-нибудь другого. У двоюродной сестры Дженис свой магазинчик на Карнэби-стрит, и для меня там могла бы найтись какая-то работа. Поверьте, дело совсем не в том, что мне не нравится в Фокстоне. Наоборот. Здесь все были так добры ко мне! Я просто скучаю по Лондону, только и всего.
      – И все же, если быть до конца искренней, то вы ведь уезжаете из-за мальчиков. Да?
      Я отвела взгляд. Мне следовало сразу понять, что мисс Энгрид обмануть не удастся. Она слегка сжала мою руку.
      – Скажите, вы поверите моему опыту, если я скажу, что все обязательно уладится?
      Я отрицательно покачала головой.
      – И все же поверьте. Конечно, их поведение – это чистой воды ребячество. Но ведь на то они и дети. А что касается Александра, это очень гордый мальчик, лидер по натуре, но даже он рано или поздно простит вам свое унижение.
      – Никогда! Он ненавидит меня!
      – Ну вот, теперь и вы рассуждаете, как ребенок! Что же касается лично меня, то мне вас будет очень не хватать, юная леди. Вы не представляете, насколько вам удалось оживить эти мрачные стены. Даже мистер Лоример вынужден был это признать. Да, иногда вы можете быть сущим наказанием. Особенно когда пытаетесь отвечать ударом на удар. Но несмотря на это, вы завоевали почти все сердца. И я надеюсь, что вам нас будет так же не хватать, как и нам вас. Ну вот, вы опять покраснели. Вы очень легко краснеете, юная леди. Хотя, может быть, вы и правы. Вернетесь в Лондон и будете работать моделью или в каком-нибудь модном магазине. Правда, насколько я вас знаю, мне кажется, что это не совсем ваше. Кроме того, если я в вас не ошиблась, вы не относитесь к категории людей, которые легко сдаются.
      Пытаясь выудить из рукава носовой платок, я слегка отвернулась, чтобы мисс Энгрид не видела моих слез.
      – Как насчет того, чтобы отложить решение до окончания следующего триместра? – спросила она, протягивая мне салфетку. – Не сомневаюсь, что, если бы вы попытались поговорить с Александром, он бы вас выслушал. Он очень порядочный мальчик и не станет слишком долго держать на кого-то зло.
      – Вы действительно так думаете?
      Господи, как же мне хотелось, чтобы это было правдой!
      – Я в этом просто уверена. Итак, вы остаетесь или нет?
      Я кивнула. Мне очень хотелось обнять мисс Энгрид, хотя я понимала, что никогда не смогу решиться на что-либо подобное.
      – Вот и молодец. А теперь я хочу вам кое-что сказать. Помните Марка Девениша – первоклассника, который ужасно тоскует по дому? Сегодня рано утром сюда приезжала его тетя. Вчера вечером умерла мама Марка. Сейчас мальчик у мистера Лоримера. Они ждут вас.
      Не знаю, почему тетя Марка не забрала его с собой. Да мне это было и неинтересно. Но никогда в жизни я не видела, чтобы ребенок выглядел таким несчастным и одиноким. Как только я вошла в комнату, он бросился ко мне, и, обнимая мальчика, я прижала его голову к своему плечу, чтобы он не видел моих слез. Бедняжка! Ведь ему было всего одиннадцать. Как могло так получиться, что его все бросили?
      Я отвела Марка в свой коттедж, чтобы лишний раз не травмировать его зрелищем того, как остальные мальчики собираются домой. Достав из кармана колоду карт, он начал учить меня какой-то игре. Я угостила его лимонадом и пирожными. Но он совсем ничего не ел и почти не разговаривал. Время от времени глаза Марка наполнялись слезами, и тогда я обнимала его. Он испуганно прижимался ко мне, как всеми брошенный, одинокий маленький ребенок. Каким он, собственно, и был.
      Немного позже пришел мистер Лоример, и я была тронута тем, как смягчилось его лицо при взгляде на Марка. Взъерошив волосы мальчика, он с улыбкой выслушал его рассказ о том, как я проиграла семь партий подряд.
      Правда, я невольно вздрогнула, когда Марк добавил, что теперь я ему должна три шиллинга и шесть пенсов, но, к счастью, мистер Лоример рассмеялся. Потом он повернулся ко мне.
      – Боюсь, у нас снова неприятности, мисс Соррилл. Мисс Энгрид упала на лестнице, и сейчас мистер Паркхаус повез ее в больницу. Правда, сама мисс Энгрид утверждает, что это всего лишь растяжение, но осторожность не помешает. – Мистер Лоример взглянул на Марка, который на пару минут забыл обо всех своих несчастьях, полностью поглощенный разглядыванием моих пластинок. – Не могли бы вы ненадолго спуститься вниз вместе со мной, мисс Соррилл?
      Мы вышли на улицу, и только тогда директор заговорил снова:
      – Я рад возможности поговорить с вами. Хочу, чтобы вы знали: я прекрасно понимаю, как нелегко вам пришлось последнее время, и искренне вам сочувствую. Мисс Энгрид сказала мне, что вы все же решили остаться в школе, несмотря на все неприятности. И за это я вам чрезвычайно признателен. В вас есть естественность и отсутствие фальши, просто незаменимые при общении с детьми. Извините, если мои слова как-то смутили вас, но я действительно очень ценю то, что вы делаете для школы.
      Такое количество комплиментов за один день невольно наводит на мысль почаще объявлять о своем увольнении…
      – Благодарю вас, – любезно ответила я, улыбнувшись в душе тому, какой взрослой я стала за последнее время.
      – Есть еще один вопрос, который я хотел обсудить с вами, мисс Соррилл. В связи с тем, что Марк так привязан к вам, а мисс Энгрид не сможет работать еще по меньшей мере неделю или две, я хотел попросить вас не уезжать из школы на пасхальные каникулы. Естественно, вы получите соответствующее вознаграждение.
      – Согласна, мистер Лоример. Я с удовольствием проведу Пасху в коттедже.
      Директор как-то странно посмотрел на меня и сказал:
      – Прекрасно. В таком случае, будьте так добры привести Марка в мою квартиру около шести часов, после того как он соберет свои вещи. Мне нужно по говорить с ним о предстоящих похоронах.
      Бедняжка Марк! Судя по всему, его опекуны с радостью переложили все заботы и проблемы на дирекцию школы. А раз так, то для него действительно лучше провести каникулы здесь. Я слишком хорошо знала, что значит потерять родителей и жить среди взрослых, которым ты совершенно безразличен.
      Правда, впоследствии мне не пришлось очень много общаться с Марком. Почти все время он проводил в квартире мистера Лоримера, и они присоединялись к остальным только за едой. Иногда они вместе уезжали куда-то на «ровере» или прогуливались по территории школы. Но каждый вечер я обязательно приходила пожелать ему спокойной ночи и оставалась, пока мальчик не засыпал.
      Почти все мое остальное время занимала мисс Энгрид, которую смело можно было назвать самой худшей пациенткой в мире. Я вывозила ее на прогулку на кресле-каталке, смотрела с ней телевизор и терпеливо слушала Шелли. Да больше и занятий-то у нас не оставалось – ведь все мальчики были в отъезде. Поэтому, когда на неделе к нам в гости заглянул мистер Эллери, его ждал неожиданно теплый прием. Он принес с собой «Монополию», что привело Марка в неописуемый восторг. Наверное, играя в нее, мы вчетвером производили больше шума, чем вся футбольная команда на поле. В основном это происходило оттого, что мисс Энгрид постоянно пыталась жульничать.
      В пасхальное воскресенье Марк показал мне письмо, которое бережно хранил вот уже несколько дней. Я поначалу решила, что оно от его тети, и была просто потрясена, когда оказалось, что автор письма не кто иной, как Александр Белмэйн. В нем он выражал свои соболезнования. по поводу смерти матери Марка. Когда я рассказала об этом мисс Энгрид, она прямо засияла от удовольствия.
      – Вы не представляете, что это значит для Марка и насколько письмо Александра изменит его жизнь в Фокстоне. Узнав, что Белмэйн написал ему, уже никто не осмелится третировать мальчика. Как видите, не такое уж он чудовище, наш Александр.
      Я промолчала. Мисс Энгрид неодобрительно покачала головой и вернула мне письмо.
      – Вы слишком горды, юная леди. Так тоже нельзя.
      За два дня до окончания каникул мы с мистером Эллери шли по коридору, в который выходили двери комнат шестого класса. Я так громко смеялась чему-то, что не сразу услышала голоса, доносящиеся из комнаты отдыха.
      – Разве кто-то из шестиклассников уже вернулся?
      Вопрос был чисто риторическим, и мистер Эллери начал преувеличенно осторожно красться к двери.
      – Воры! Грабители! – громогласным шепотом восклицал он. – Приготовьтесь бежать за помощью.
      Закрыв рот ладонью, я изо всех сил старалась не расхохотаться до тех пор, пока он не откроет дверь.
      – Ага, попались! – воскликнул Эллери, и вдруг его тон резко изменился. – Белмэйн! А вы что здесь делаете?
      Мое сердце перевернулось в груди.
      – Смотрю телевизор, сэр, – последовал ответ. – Но ведь это комната отдыха шестого класса.
      – Да, сэр. Но я подумал, что раз здесь все равно никого нет, то…
      Эллери нетерпеливо отмахнулся от этих оправданий.
      – Да не в этом дело, Бог с ним! Почему вы вообще здесь? Вы же должны были вернуться в среду.
      – Сэр, моя бабушка просто забыла сказать отцу, что она уезжает. Мистер Лоример в курсе.
      – Вам что-нибудь известно по этому поводу? – обратился ко мне Эллери. Я смогла лишь отрицательно покачать головой. – Ну хорошо, молодой человек. И чем же вы собираетесь себя занять?
      Войдя в комнату, я заметила, как в ответ Александр лишь небрежно пожал плечами. Но увидев меня, он так покраснел, что это наверняка не укрылось и от мистера Эллери.
      – Ну что ж, придется найти вам какое-то занятие, – сказал он. – Кстати, что вы смотрите?
      – Футбол, сэр.
      – Не забудьте выключить телевизор, когда будете уходить. Я поговорю с вами позже.
      – Странный он мальчик, правда? – не удержалась я, когда мы вышли в огород при кухне.
      – Кто, Белмэйн? – Эллери вздохнул. – Если говорить об учебе, то он необыкновенно талантлив. Что же до остального, то этот парень просто не. может не нравиться. Хотя в нем всего слишком много – слишком красив, слишком обаятелен, слишком остроумен.
      – Вам он тоже нравится?
      Эллери рассмеялся:
      – Ладно, хватит о нем.
      С этими словами он схватил меня за руку и потащил следом за собой, к вершине холма. Там, на дереве, мальчики недавно сделали качели. Я села поудобнее, и Эллери стал меня раскачивать. Некоторое время он пытался флиртовать, но поняв, что я намерена упорно этого не замечать, начал раскачивать качели все сильнее и сильнее, до тех пор пока я не закричала, чтобы он остановился. Кончилось все тем, что я не слишком удачно спрыгнула, покатилась по склону вниз и затормозила о мусорные баки, наполненные сухими листьями, опрокинув их. Эллери подбежал ко мне, бледный от волнения, но увидев, что я совершенно не пострадала и смеюсь, тотчас же пришел в себя.
      – Вы очень необычная и совершенно потрясающая девушка, – сказал он, помогая мне подняться на ноги. – Как, впрочем, и ваши ноги.
      – Вы не должны были смотреть! – с притворным возмущением воскликнула я, отряхиваясь от листьев.
      Внезапно я почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд и, подняв глаза, увидела Александра. Стоя у окна музыкальной комнаты, он наблюдал за происходящим. Не знаю почему, но в этот момент мне показалось, что солнце спряталось за тучи. Меня забила дрожь.
      – Замерзли? – услышала я голос Эллери. – Пойдемте обратно. Я пришлю кого-нибудь из мальчиков убрать здесь.
      Мы обогнули здание и вошли через центральный вход, почти сразу же столкнувшись с Александром, который выходил из музыкальной комнаты.
      Когда Эллери попросил его пойти и убрать листья, он посмотрел на меня с такой яростью, что я невольно отшатнулась. Затем, не сказав ни слова, Александр направился мимо нас к двери.
      – Белмэйн, – окликнул его Эллери, – меня абсолютно не волнует ваше отношение ко мне, но я по прошу вас немедленно вернуться и извиниться перед мисс Соррилл. Слышите, немедленно!
      Александр повернулся, но не сделал ни шагу.
      – Приношу свои извинения.
      Расставшись с Эллери, я подождала, пока он зайдет в учительскую, и направилась следом за Александром.
      Я обнаружила его во дворе, где он послушно собирал листья в мусорные баки. Обычно это занятие считалось наказанием, к тому же только для младших школьников, поэтому я прекрасно понимала состояние Александра. Приказ Эллери был для него самым настоящим оскорблением.
      Услыхав шаги, он поднял голову, но при виде меня снова вернулся к своему занятию.
      – Вам помочь? – предложила я.
      – Благодарю, не нужно.
      Некоторое время я молча стояла рядом, наблюдая за ним. Его близость заставляла меня страшно нервничать, и я была даже рада, что он не поднимал головы. Наконец, не выдержав напряжения, я сказала:
      – Я пришла сюда поговорить с вами. Вы согласны выслушать меня?
      Александр перестал собирать листья и выпрямился, по-прежнему продолжая смотреть мимо меня.
      – Послушайте, я очень сожалею о происшедшем и не имею ничего против того, чтобы извиниться перед вами. А поскольку нам все равно придется сосуществовать под одной крышей, будет лучше, если мы все-таки выясним отношения и начнем относиться друг к другу по-человечески. Вы не возражаете, если для начала я попрошу смотреть на меня, когда я к вам обращаюсь?
      Честно говоря, я не ожидала, что он выполнит мою просьбу. И когда Александр действительно посмотрел прямо мне в глаза, это явилось для меня полной неожиданностью. Я почувствовала, что краснею.
      – Ну вот, так уже лучше, – немного овладев собой, продолжала я. – Мне не хотелось бы долго обсуждать события, которые привели к нынешнему положению дел, и, надеюсь, вы тоже к этому не стремитесь. Но если бы вы в свое время хоть на мгновение задумались о возможных последствиях, прежде чем колдовать над этой проклятой машиной, то…
      – А почему вы так чертовски уверены, что именно я «колдовал над этой проклятой машиной»? – резко перебил меня Александр. – Вы что, видели, как я это делал? Нет. Давайте посмотрим правде в глаза. Вы возненавидели меня с самой первой минуты своего пребывания здесь. Вы…
      – Не кричите на меня, Александр Белмэйн. Вы тогда хитростью заставили меня воспользоваться этой дурацкой машиной, и сами прекрасно это знаете.
      – Никто вас не заставлял ничего делать! Вы просто дура!
      – Да как вы смеете так со мной разговаривать! Зарубите себе на носу, что… И не пытайтесь перебить меня. Я не собираюсь вас больше слушать.
      – Почему? Боитесь услышать то, что я вам скажу?
      – Не говорите глупостей! Я вас совершенно не боюсь!
      – Нет? – Он шагнул ко мне, и я поспешно отступила. – Посмотрите на себя! Вы уже не так самоуверенны, как раньше, правда? А теперь для разнообразия можете меня выслушать. Знаете, как вы мне понравились поначалу? Я сделал все, чтобы вы почувствовали себя в этой школе как дома! И чем вы мне на это отвечали? Вы меня попросту игнорировали. Стоило вам увидеть меня, как вы тотчас же разворачивались и шли в другую сторону. А как вы со мной разговаривали? Почему только для меня вы приберегали этот свой противный надменный тон? Я не понимаю, чем заслужил такое отношение, да теперь это уже и не имеет значения. Почему бы вам не оставить меня в покое?
      – Я никогда не игнорировала вас, Александр. Наоборот, это вы через неделю после моего приезда сюда…
      – А ведь это я просил ребят не обращать внимания на то, что вы не такая, как мы. Я…
      – Вы хотите сказать, что я недостаточно культурна и образованна?
      – Да, именно это я и хочу сказать! – Чувствовалось, что ему все труднее сдерживать себя. – А теперь ответьте мне на один вопрос. Вам хоть раз приходило в голову, что эта проклятая машина могла попросту сломаться сама? Нет. Вы с самого начала вбили себе в голову, что ее сломали специально. Допустим, в этом вы действительно правы. Но я к ней даже близко не подходил! Из-за вас у меня отобрали значок старосты, я был высечен и лишен поездки в горы. Поэтому, если вы решили наконец попросить прощения, то можете не утруждать себя. Слишком поздно.
      – Просить прощения! Ах вы самодовольный маленький…
      – Тогда почему же вы пришли сюда следом за мной?
      – Потому что кто-то жестоко подшутил надо мной, и я до сих пор тяжело переживаю случившееся. Но раз это были не вы, зачем же вы признались в том, чего не делали?
      – На случай, если вы этого не заметили, – сквозь зубы процедил Александр, – я ни в чем не признавался. – С этими словами он развернулся и пошел прочь.
      Я почувствовала, что мои мысли окончательно перепутались.
      – Но почему же вы не опровергли обвинения, если оно было несправедливым? – прокричала я ему вслед.
      Александр резко обернулся – теперь в его глазах застыло презрение.
      – Мне, наверное, следовало донести на того, кто это сделал, да? Вы это хотите сказать? – Казалось, он выплевывает слова. Губы его кривила горькая улыбка.
      Не успев до конца осознать, что делаю, я схватила Александра и в бессильной ярости начала колотить кулаками по плечам. Он поднял руки, пытаясь защититься, но я и не думала останавливаться.
      – Ах ты гадкий, надменный, ограниченный маленький мерзавец! Ты, наверное, считаешь себя умнее всех, да? А вот что я о тебе думаю! – С этими словами я залепила ему увесистую пощечину.
      Он тотчас же схватил меня за руки и прорычал, глядя сверху вниз:
      – Почему бы вам просто не уехать отсюда? Причем я бы на вашем месте уехал как можно дальше. К таким же, как вы сами. Здесь вам не место.
      Резким движением высвободив руки, я отвернулась. Мне не хотелось, чтобы Александр видел мои слезы, но по какой-то непонятной причине я не могла уйти прочь. Так и стояла – молча, спиной к нему…
      Он заговорил первым:
      – Простите меня. Я не имел права так с вами разговаривать.
      Я ничего не ответила, и он подошел ближе.
      – Пожалуйста, не плачьте. Мне действительно стыдно за свои слова. Я не знаю, что на меня нашло. – Его рука легла на мое плечо. – На самом деле я так не думаю, поверьте.
      Я пожала плечами и наконец нашла в себе силы уйти.
      Позднее, сидя в одиночестве в своем кабинете, я пыталась вспомнить весь наш разговор. Но из этого ничего не вышло – меня бросало то в жар, то в холод, мысли путались. Я вставала и садилась, слонялась по кабинету, заваривала чай, но не пила его, открывала книгу, но не могла читать, порывалась выйти в коридор, но оставалась на месте.
      Я понимала, что не должна была давать ему по щечину. Но и он не имел права так со мной разговаривать. И извиняться он не должен был – по крайней мере, так, как он это сделал! Последнюю мысль я, правда, не могла обосновать. Просто не должен был – и все!
      За день до начала занятий в школу вернулся Генри Клайв, сосед Александра по комнате. После каникул, проведенных в горах, его лицо было коричневым от загара, что, думаю, не прибавило его другу хорошего настроения. Я старалась по мере возможности избегать Александра, но понимала, что он, конечно, рассказал Генри о происшедшем между нами, потому что, увидев меня однажды, они весело рассмеялись. Кроме того, мне начинало казаться, что они специально караулят меня за каждым углом. Это приводило меня в замешательство, и я вся внутренне съеживалась.
      Вот и тогда они вышли из бассейна именно в ту минуту, когда я проходила мимо, толкая перед собой кресло мисс Энгрид.
      Она как раз улыбалась какой-то своей шутке, когда Генри с радостным возгласом устремился к ней и начал расспрашивать о ее самочувствии. Мисс Энгрид была чрезвычайно польщена этим искренним порывом и весело перешучивалась с ним. Подошедший вслед за другом Александр стал по другую сторону кресла. Я чувствовала, что он не сводит с меня глаз, но твердо решила не доставлять ему удовольствия и ничем не выдавать своего смущения.
      – Белмэйн! – вдруг повернулась к нему мисс Энгрид. – Ты же уже большой мальчик. И незачем стоять здесь с видом нашкодившей собаки.
      Александр широко ухмыльнулся:
      – Как поживаете, мисс Энгрид?
      – Ну вот, так уже значительно лучше, А теперь, может быть, вы мне расскажете о пьесе, которую собираетесь поставить в этом триместре?
      – Вообще-то об этом никто ничего не должен был знать, – расстроенно пробормотал Генри.
      – Я знаю все, что происходит в Фокстоне, – с достоинством ответила мисс Энгрид. – Вы должны были давно это понять. Итак, что же это за пьеса?
      – Честно говоря, ее написал Александр, – ответил Генри.
      Ну конечно, об этом можно было бы догадаться сразу! Я продолжала внимательно изучать бегущие по небу облака.
      – И мистер Лир, – вставил Александр.
      – Не надо преувеличивать его заслуги, – возразил Генри. – Он всего лишь помог тебе подобрать необходимые материалы.
      – Я попрошу вас проявлять побольше уважения, Генри Клайв! – сурово сказала мисс Энгрид. – Так о чем же она, эта ваша пьеса?
      – Подождите немного и сами все увидите, – поддразнил ее Александр.
      Я чувствовала, что он по-прежнему смотрит на меня, внутренне усмехаясь. Поэтому я улыбнулась Генри, который даже не взглянул в мою сторону.
      – И как долго мне придется ждать? – поинтересовалась мисс Энгрид.
      – Ой, простите, вы, кажется, что-то сказали… – Александр обменялся взглядами с Генри и снова взглянул на меня. – Как долго? Думаю, что где-то пару недель.
      – И кто же в ней будет играть?
      – Мы.
      – Чудесно, чудесно. А там не останется местечка для кого-нибудь еще? Хотя, впрочем, думаю, что нет. Ваших двух гипертрофированных «я» и так слишком много.
      Александр и Генри рассмеялись.
      – Я уже сказал вам – подождите немного и сами все увидите.
      – Ну что ж, в таком случае придется подождать, – улыбнулась мисс Энгрид. – А теперь – бегом в свою комнату и высушите волосы, пока не схватили простуду. Да, и не забудьте приберечь для меня хорошее местечко в зрительном зале!
      – Ну, как ваши отношения с Белмэйном? – поинтересовалась она, когда мальчики ушли и я развернула ее кресло по направлению к коттеджу. – Постепенно налаживаются?
      – Я же говорила вам – он меня ненавидит.
      – И вы его, надо полагать, тоже? – улыбнулась. мисс Энгрид.
      – Да.
      Тем же вечером я сидела у себя в кабинете, слушала радио и понемножку готовилась к началу занятий, когда раздался стук в дверь и вошел Генри Клайв.
      – Могу я поговорить с вами, мисс?
      Я выключила радио.
      – Конечно. Проходите, садитесь. – Мне с большим трудом удавалось скрыть, насколько я удивлена и рада его видеть. – Что-нибудь случилось?
      – Нет-нет. Я в полном порядке.
      Насмешливо приподняв брови, я оглядела его с головы до ног.
      – Я, пожалуй, не буду оспаривать это утверждение.
      – Мой визит не имеет никакого отношения к здоровью, – рассмеялся Генри. – Я просто хотел вас кое о чем спросить. Честно говоря, я даже не знаю, вправе ли я обратиться к вам с подобным вопросом.
      – С каких это пор вы стали настолько щепетильны?
      – А вы не обидитесь?
      – Как я могу ответить, если даже не знаю о чем пойдет речь.
      – Да, вы совершенно правы. – Генри немного замялся. – Дело в том, что мы с Александром хотели вас спросить… Помните, сегодня днем мисс Энгрид упомянула о нашей пьесе? Ну так вот, после этого нам с Александром пришла в голову замечательная мысль. Видите ли, в пьесе всего три действующих лица, и одно из них – женщина. Сперва мы собирались переодеть кого-нибудь из ребят, но потом подумали, что если здесь есть вы, а вы… ну-у, женщина… – К этому моменту Генри уже был совершенно пунцового цвета. Сделав неопределенный жест рукой, он все-таки сумел подобрать нужные слова и закончить свою мысль. – Вот мы и подумали, что, может быть, вы не откажетесь сыграть эту женскую роль. – Исполнив наконец свою миссию, Генри вздохнул с явным облегчением.
      Его слова настолько потрясли меня, что я бы не удивилась, узнав, что сижу с раскрытым от изумления ртом.
      – Вы хотите, чтобы я играла в вашей пьесе?
      Генри кивнул.
      – Но я не… То есть я хочу сказать, вы уверены в этом? Ведь Александр…
      – Насчет него вам не стоит беспокоиться, – перебил Генри мою бессвязную речь. – Кроме того, это была его идея. Если хотите, можете считать это своего рода оливковой ветвью. Понимаете, он чувствует себя виноватым после того, как вы тогда ударили его и плакали… Ну и, кроме того, нам действительно нужна исполнительница женской роли. Так как?
      Он терпеливо ждал, пока я думала.
      – Так вы сказали, что это была идея Александра? – наконец спросила я.
      – Да. Итак, вы согласны или нет?
      – Не знаю. Я никогда раньше не играла.
      – Вам нужно только выучить слова и, по мере необходимости, двигаться по сцене. Александр будет сам ставить эту пьесу, и он скажет, что от вас требуется.
      – А что это за роль?
      – Вы будете играть мою жену. – Он сказал это с такой гордостью, что я с трудом удержалась от смеха.
      – Ну хорошо. Я согласна. Но только при условии, что это не будет сопряжено ни с каким риском.
      – Какой же риск в том, чтобы быть моей женой? – ухмыльнулся Генри и поднялся уходить. – Первая репетиция завтра утром, в одиннадцать, в кабинете истории. В это время все остальные еще не вернутся.

      После того как меня пригласили на роль Бет Вандерфул, жены Хизо Вандерфула, все изменилось. Правда, я совершенно не удивилась, обнаружив, что как режиссер Александр Белмэйн был тираном и грубияном.
      Он бессовестно гонял меня по кабинету истории до тех пор, пока мне это не надоело и я честно не предупредила его, что он может нарваться еще на одну пощечину. И тем не менее я прекрасно знала, что стала незаменимой не только на сцене, но и в плане решения чисто технических проблем. Я собственноручно делала бутафорские цветы из стружек, которые собирала в столярной мастерской, и красила их своим лаком для ногтей. Когда же нам понадобился занавес, я позаимствовала шторы из гостиной директора. В конце концов это была единственная комната в школе с большими окнами, и обращались мы с ними крайне бережно.
      Правда, у нас возник очень неприятный момент, когда Александр сделал мне замечание по поводу моей речи. Конечно, реагировала я неадекватно, но ведь это было мое самое больное место.
      – Ну вот, наша примадонна, гордо подняв голову, покидает зал, – прокричал мне вслед Александр. – Только женщины могут так по-дурацки вести себя!
      – Не забывай, что мы взяли ее на эту роль именно потому, что она женщина, – сказал Генри. – А чувство такта явно не относится к числу твоих достоинств.
      – Не волнуйся, она вернется. – Это была последняя фраза, которую я услышала перед тем, как захлопнуть дверь.
      Ладно, посмотрим. Теперь никакая сила не заставит меня вернуться обратно!
      Через некоторое время Александр постучал в мою дверь:
      – Ну хорошо, если вы хотите, чтобы вас упрашивали, я готов. Пожалуйста, умоляю, вернитесь обратно.
      – Нет!
      – Вы упрямая, высокомерная…
      – Теперь осталось только назвать меня недостаточно культурной и образованной!
      Александр весело рассмеялся, и через некоторое время я присоединилась к нему.
      Спустя три недели после начала занятий спектакль был готов. Он назывался «Семья Вандерфул». Это была комедия о старике (его играл Александр), который задался целью показать Вандерфулам – преуспевающей и алчной семейной чете, – насколько бессмысленной и бессодержательной является их жизнь. Однако он в этом не преуспел, так как Вандерфулы оказались слишком глупыми и самодовольными, чтобы его понять. Зато бурные диалоги пьесы заставляли и преподавателей, и учеников давиться от хохота. Правда, даже моих литературных познаний хватило на то, чтобы определить: в этих диалогах гораздо больше от Бернарда Шоу и Оскара Уайльда, чем от Александра Белмэйна.
      В конце мы все втроем вышли на поклон, и Генри с Александром подарили мне гигантский букет, отчего я под приветственные крики и аплодисменты всей школы разрыдалась, как корова.
      Мистер Эллери радовался нашему примирению с Александром не меньше, чем мисс Энгрид. Похоже, единственным человеком, кому происходящее явно не доставляло никакого удовольствия, была миссис Дженкинс. Но это не мешало ей регулярно заходить ко мне в кабинет на чашечку чая. И я бы ничего не имела против ее визитов, избавь она меня от постоянного выслушивания газетных цитат. Можно было подумать, что она – единственная женщина в мире, чей муж работает на Флит-стрит.
      – Не могу привыкнуть, к тому, как вы. изменились, – сказал мистер Эллери неделю или две спустя, когда мы ужинали в местном бистро. – Вы кажетесь такой счастливой. А мальчики вас просто обожают. Ничего подобного мне еще не приходилось видеть! Куда бы я ни пошел в последние дни, везде только одна тема для разговоров – вы. А вчера я обнаружил трогательный стишок, сочиненный одним из первоклассников. Знаете, как называет вас это юное дарование? Чейнджлин.
      – А это еще кто такая?
      – Принцесса, которую эльфы похитили из колыбели.
      Я весело рассмеялась, но Эллери оставался серьезным.
      – А ведь в этом сравнении есть доля истины. Никто здесь ничего о вас не знает. Кто вы? Откуда? Или это тайна?
      – Нет. Просто я не люблю рассказывать о себе. Да и рассказывать особенно нечего.
      – Так уж и нечего?
      – А даже если бы было что, я бы вам все равно не рассказала, потому что вы все время подшучиваете надо мной.
      – Я?!
      – Да, вы! – Я бросила в него салфеткой.
      – Ну, в таком случае мне остается только присоединиться к вашему фэн-клубу и строить гипотезы вместе со всеми остальными. Знаете, что я обнаружил в младших классах? Со всех тетрадок стерто имя Бобби Мура и вместо него написано ваше.
      – Жаль, что это не распространяется и на старшеклассников, – притворно вздохнула я.
      – Ну, старшеклассники слишком серьезно воспринимают себя, чтобы заниматься такими вещами. Они подходят к вопросу более утонченно.
      – И в чем же это выражается?
      – В чем это выражается, они от меня тщательно скрывают. Потому что знают, что я буду ревновать.
      Я готова была обругать себя за то, что попала в эту ловушку.
      – Я смутил вас? – хладнокровно поинтересо вался Эллери.
      – Да.
      – Это хорошо. Значит, наконец мне все же удалось поквитаться с вами. За последние недели я вас почти не видел. Чтобы поговорить с вами, приходится пробиваться сквозь плотный заслон ваших юных поклонников.
      – По-моему, чашечка хорошего чая никогда не повредит, – сказал он чуть позже, когда мы вернулись в школу и подошли к дверям моего кабинета.
      Но мне было слишком хорошо знакомо выражение, промелькнувшее в его глазах.
      – Боюсь, у меня как раз закончился чай.
      Эллери уперся руками в стену, так что я оказалась как раз между ними.
      – Только на две минуты, – продолжал настаивать он.
      В этот момент я уловила какое-то движение на лестнице и, подняв голову, увидела Генри Клайва.
      – Простите, мисс, – заикаясь, начал оправдываться он. – Я просто хотел…
      – Ну? – перебил его Эллери. – И чего же вы хотели?
      – Ничего, сэр.
      – Шпионили, я полагаю. Да? – Я никогда раньше не слышала, чтобы Эллери был с кем-нибудь так резок. – Немедленно возвращайтесь в постель, молодой человек. Я поговорю с вами утром.
      – Что здесь за шум? – поинтересовалась мисс Энгрид, выходя из своего кабинета. – Не могли бы вы вести себя несколько потише? Вы разбудите мальчиков.
      – Простите, мисс Энгрид, – пролепетал Эллери.
      В этот момент он сам напоминал маленького мальчика. Мисс Энгрид повернулась ко мне:
      – Элизабет, будьте так добры, зайдите ко мне на минутку.
      Бросив на прощание извиняющийся взгляд (по крайней мере, я надеялась, что он был именно таким), я скользнула мимо Эллери в кабинет мисс Энгрид.
      – Кажется, все-таки удалось наконец его спровадить, – сказала она, закрывая за мной дверь.
      С тем же успехом она могла прокричать это ему на ухо. Я расхохоталась.
      – Нехорошо только, что вас видел Генри Клайв. Завтра об этом будет знать вся школа.
      – Но мы не делали ничего предосудительного!
      – А этого и не нужно. У мальчиков достаточно богатая фантазия. Кстати, мне пора возвращаться в коттедж, а не то я опоздаю на Билли Коттона. Вы справитесь одна?
      – Конечно.
      Пристрастие мисс Энгрид к шоу Гарри Коттона было просто феноменальным. Особенно для человека, постоянно утверждавшего, что ненавидит телевидение. Правда, не меньшей ее любовью пользовались и «Коронейшн-стрит», и «Пейтон-плейс».
      – Да, кстати, – сказала мисс Энтрид перед тем, как закрыть дверь. – Второклассники планировали что-то устроить сегодня в полночь. Так что присматривайте за ними особенно внимательно, ладно?
      – Но, Господи, как вам удалось об этом узнать?
      – Я знаю все, что происходит в этой школе. По крайней мере то, что достойно хотя бы малейшего внимания. – Мисс Энтрид лукаво взглянула на меня и добавила: – Так что советую вам хорошенько это запомнить.
      Она уже давно ушла, а я все никак не могла отделаться от неприятной, будоражащей мысли: слова мисс Энгрид прозвучали как предупреждение или скорее предостережение.
      Слухи поползли по школе с поразительной быстротой. Мисс Соррилл и мистер Эллери. Под моей дверью стали появляться анонимные записки с незамысловатыми, но совершенно однозначными рисунками, которые, по мнению мальчиков, обозначали то, чем мы занимались. Видимо, предполагалось, что я должна быть в восторге от богатства их воображения, но меня скорее шокировали их незаурядные познания в области секса. Мистеру Эллери доставалось не меньше моего, но в отличие от меня он находил все происходящее крайне забавным.
      – Надеюсь, вы понимаете, что очень скоро это дойдет до мистера Лоримера, – сказала миссис Дженкинс с неприкрытой. враждебностью, продолжая тем не менее с удовольствием прихлебывать чай в моем кабинете. – Понятия не имею, что именно вы имеете в виду.
      – Элизабет, мальчики очень наблюдательны. Они ничего не пропускают. Да что говорить, если я и сама заметила, как вы ведете себя по отношению к Ричарду Эллери. Так же нельзя, поймите. Это может смутить любого. Я бы на вашем месте вела себя несколько более сдержанно.
      Старая корова! Как она смеет поучать меня?!
      – Интересно, каким образом я могу вести себя более сдержанно, если мистер Эллери повсюду бегает за мной, как дрессированная собачка?
      – Мисс Соррилл! – задыхаясь от возмущения, выплюнула миссис Дженкинс. – Не забывайтесь! Вы говорите об одном из преподавателей школы! – Она вскочила с кресла и целеустремленно направилась к двери. – Ваше самомнение начинает переходить все разумные границы. Скорее всего дело в том, что Фокстон – не место для таких, как вы.
      – Вы не имеете права так разговаривать со мной! – возмутилась я, но миссис Дженкинс уже хлопнула дверью с такой силой, что зазвенели стекла.
      После демонстративного ухода учительницы латыни я очень долго не могла прийти в себя. Ее агрессивность казалась абсолютно неожиданной, а обвинения – чудовищно несправедливыми. Наверное, именно поэтому я позволила в разговоре с ней такой тон, какого не допускала ни с одним из преподавателей Фокстона. К тому же я и так была на грани нервного срыва: с тех пор как поползли слухи, отношение школьников стало весьма прохладным. И в первую очередь это касалось Генри и Александра: они теперь явно избегали меня.
      Я вышла из кабинета и направилась к спальням, чтобы проверить, хорошо ли они убраны и правильно ли мальчики застелили постели. И хотя мои мысли были далеко от этого, я все же постаралась отметить всех, у кого был беспорядок. Номера таких комнат обычно выписывались на специальную доску, а их обитатели приглашались на беседу к старшей кастелянше.
      Когда я зашла в спальню Генри и Александра, у меня внутри все оборвалось. Комната была в ужасающем состоянии. Чтобы избежать очередной конфронтации, я решила сама немного прибрать в ней, начав с ящиков, которые были наполовину выдвинуты. Достав свисающие вещи, я аккуратно сложила их и задвинула ящики. Заканчивая наводить порядок, я заметила на полке для обуви синие замшевые остроносые туфли Александра. У него было специальное разрешение на эти туфли: он имел право надевать их, когда играл в школьной поп-группе. И находиться они должны были не в его комнате, а в специальном шкафу, рядом с кабинетом мисс Энгрид. Когда я доставала туфли с полки, оттуда выпала небольшая красная книжечка. Открыв на первой странице, я тотчас же ее захлопнула. Потому что там каллиграфическим почерком было выведено лишь одно слово, а точнее, имя – Бет. Мое сердце билось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Нет, говорила я себе, нет! Только потому, что я играла Бет Вандерфул в его пьесе… Нет, этого не может быть.
      – Какого черта вы здесь делаете?
      Выронив от неожиданности книжку, я резко обернулась.
      – Александр!
      Схватив книжечку, Александр снова повернулся ко мне. Его лицо было почти белым от ярости.
      – Простите, – пробормотала я. – Она просто выпала с полки. Я лишь…
      – Вы лишь повсюду суете свой нос, читая чужие дневники, да? Или это только я удостоился такой чести?
      – Говорю же вам, она выпала с полки. Я только открыла ее посмотреть, что это такое, но не прочитала ни строчки. Так что можете не беспокоиться – ваши секреты остались при вас. – Я попыталась рассмеяться, но получилось неубедительно.
      Александр шагнул было ко мне, но вдруг остановился, отбросил волосы со лба и, отвернувшись, ударил кулаком по стене.
      – Уходите. – В его голосе звучала неподдельная боль.
      – Александр, поверьте, мне очень неудобно, что так получилось, но…
      – Я же сказал вам: уходите!
      – Александр, пожалуйста…
      – Пожалуйста, что? – Он снова резко повернулся ко мне.
      – Послушайте, я понимаю, что не должна была открывать эту книжку. Но повторяю вам: я не прочитала ни строчки, кроме надписи на форзаце.
      – Но и этого, по-моему, оказалось вполне достаточно, да? – И не дав мне возможности ни ответить, ни остановить его, он пулей вылетел из комнаты.

      Мисс Энгрид посмотрела на термометр, встряхнула его и направилась к столу:
      – Вы совершенно здоровы, юная леди.
      – Но меня постоянно бросает в жар и подташнивает. Причем это продолжается уже несколько недель. Кроме того, сердце то колотится, как бешеное, то пульс вообще почти не прощупывается. Со мной прежде такого никогда не было.
      – Бог мой, Элизабет, я же вам сказала, что вы совершенно здоровы. Чего вам еще надо? И зачем плакать?
      – Я сама не понимаю, отчего плачу.
      Мисс Энгрид скрестила руки на груди и улыбнулась:
      – Пожалуй, я знаю, в чем дело. Могу вам пообещать, что через пару дней вы будете снова прекрасно себя чувствовать. А теперь поторопитесь, иначе опоздаете на фильм.
      – Какой еще фильм?
      – Тот самый, про Джеймса Бонда, которого с таким нетерпением ждали все шестиклассники.
      – Понятно. – Я высморкалась и поднялась, чтобы уходить.
      – Элизабет! – окликнула меня мисс Энгрид, когда я уже открывала дверь. – Вы не хотите захватить с собой ваш портфель? Господи, дитя мое, что с вами творится в последнее время? Так недолго и голову забыть!
      В родительское воскресенье я шла по газону с группкой младших мальчиков, которые представляли меня своим родителям, и старательно пыталась игнорировать мистера Эллери, не сводившего с меня глаз, несмотря на царящую кругом толчею. Внезапно я услышала голос – он показался мне смутно знакомым. Посмотрев в ту сторону, я увидела лорда Верховного судью. Вместе с директором он направлялся в мою сторону. Я приветливо улыбнулась, но это возымело такое же действие, как если бы моя улыбка была адресована одному из херувимов, украшающих фасад здания. Глядя прямо сквозь меня, он протянул руку кому-то из родителей. На всякий случай я подождала некоторое время, но, поймав хмурый взгляд мистера Лоримера, повернулась и пошла в противоположную сторону.
      Александр и Генри с преувеличенным энтузиазмом выражали свой восторг по поводу игры школьного оркестра, и я невольно рассмеялась, когда некоторые родители вздрогнули от неожиданно громкого звука трубы Деррена Гудчайлда. Он оглушительно протрубил прямо над ухом у Генри. Несмотря на непринужденное поведение Александра, я чувствовала: он знает, что я наблюдаю за ним. Мне очень хотелось подойти к нему и заговорить. Но проблема-то как раз и заключалась в том, что я не знала о чем. С того самого дня, когда он застал меня в их с Генри спальне, его отношение ко мне резко изменилось.
      Я оглянулась по сторонам в поисках моих верных маленьких рыцарей, но обнаружила, что в данный момент почему-то оказалась совершенно одна, без привычной свиты. И внезапно мне стало нестерпимо тоскливо. Я почувствовала, что если немедленно, сейчас же не уйду со школьного двора, то просто разревусь на глазах у всех. В последнее время я вообще часто плакала без всякой на то причины.
      Едва успев дойти до музыкальной комнаты, я потянулась за платком. Посидела немного за пианино, потом встала и начала расхаживать взад-вперед. В кабинет идти не хотелось, потому что туда наверняка явится мисс Энгрид и снова выпихнет меня во двор. Но и музыкальная комната оказалась плохим убежищем. Мистер Эллери вошел так тихо, что я даже вздрогнула от неожиданности, когда он заговорил.
      Эллери рассмеялся и спросил, почему я сижу в помещении в такой замечательный, солнечный летний день. Я ответила, что перегрелась и решила немного посидеть в прохладе.
      – А отчего слезы?
      Я подняла глаза и, к своему ужасу, почувствовала, что снова начинаю плакать.
      – Только не говорите мне, что это из-за презерватива, – сказал Эллери, который уже был в курсе того, какой «подарок» мне подбросили сегодня утром. – Элизабет, вы начинаете терять чувство юмора.
      – Чувство юмора!: – взорвалась я. – Может быть, вы мне объясните, что смешного в этой мерзости, к тому же еще наполненной какой-то дрянью?
      – Но это был всего лишь клей. – Эллери ухмыльнулся. – Может быть, кто-то хотел таким образом сообщить, что готов все время быть рядом с вами, как приклеенный.
      – Это тоже не смешно.
      – Наверное, вы правы. Думаете, Белмэйн каким-то образом причастен к этому?
      Я пожала плечами:
      – Не знаю. Нет, пожалуй, нет. Хотя… О Господи, я уже ни в чем не уверена.
      Мы, не сговариваясь, одновременно посмотрели в окно, туда, где стоял Александр со своим отцом.
      – Надеюсь, вы не поссорились снова?
      – Нет. По крайней мере насколько мне известно.
      Эллери усмехнулся:
      – Знаете, Элизабет, наверное, мне стоит переговорить с ним. Это должно принести определенные результаты. Ну, а теперь как насчет чашечки кофе?
      – Нет, я не могу выйти в таком виде. Мне сперва нужно умыться.
      Эллери направился к застекленным дверям, но, прежде чем выйти во двор и присоединиться к остальным, обернулся и весело подмигнул мне:
      – Надеюсь, вы сами прекрасно понимаете, в чем заключается проблема Александра.
      На следующий день мне исполнялся двадцать один год. Правда, я не могла поделиться этим ни с кем в Фокстоне, потому что вынуждена была солгать насчет своего возраста, чтобы получить эту работу. По крайней мере мисс Энгрид считала, что мне двадцать три. В этот день должен был состояться летний бал в соседней школе для девочек – школе Святой Винифред. По этому поводу поп-группа Александра с самого утра репетировала в музыкальной комнате.
      Занимаясь всякими накопившимися делами в своем кабинете, я прислушивалась к их игре. Но, должно быть, в какой-то момент задумалась о своем, не замечая, что музыка стихла, до тех пор, пока не раздался стук в дверь и на пороге не появился Александр.
      Отбросив волосы со лба, он оглянулся назад, и я увидела Генри, который, опираясь на перила лестницы, разговаривал с кем-то внизу. Александр снова повернулся ко мне и, немного запинаясь, заговорил:
      – Я… То есть мы… Мы хотели пригласить вас сегодня вечером на танцы.
      Это неожиданное приглашение полностью лишило меня дара речи. Я не могла выдавить из себя ни слова – только стояла и смотрела на него. Вывел меня из ступора голос Генри:
      – Ну, спросил?
      Александр сердито обернулся и вытолкал друга за дверь. Он снова посмотрел на меня, увидел, что я смеюсь, и тоже рассмеялся.
      – Вы имеете в виду бал в школе Святой Винифред? – спросила я.
      – Да. Все уже одеваются. А мистер Эллери сказал, что отвезет вас в своей машине.
      – Если вы не хотите ехать с ним, то можете воспользоваться Тонто, – встрял Генри.
      Александр мученически закатил глаза, а я сказала, что все-таки, наверное, предпочту машину мистера Эллери.
      Эллери заехал за мной ровно в семь. Увидев меня, он пронзительно присвистнул, так что я чуть не убежала обратно в дом.
      – Да, сегодня вы точно сразите всех наповал.
      Когда я садилась в машину, юбка немного поднялась, и глаза Эллери буквально впились в мои ноги.
      – Как вы думаете, оно не слишком короткое?
      – Шутите? Вы выглядите в нем просто сногсшибательно!
      Несмотря на это утверждение Эллери, я поняла, что сделала ошибку, едва переступив порог школы Святой Винифред. Все девочки были в длинных платьях – настоящих бальных, и в обтягивающем мини, пусть и от Мэри Куант, я чувствовала себя крайне неловко. Но поворачивать назад было слишком поздно, и мне пришлось утешаться мыслью, что я старше их, а потому могу себе позволить надевать все, что мне заблагорассудится. Кроме того, Александр играл на сцене, и у меня было великолепное настроение, которое не могли испортить даже косые взгляды директора. Я хлопала, притопывала и смеялась вместе со всеми остальными. Было очень забавно наблюдать, как девочки сбрасывали обувь, распускали волосы и нелепо дергались в такт музыке. Мальчики, выглядевшие неожиданно взрослыми в черных свитерах и серых брюках, вертели своих партнерш в бешеном ритме рок-н-ролла.
      Александр, ко всеобщему восторгу, начал петь «Ду Ва Дидди Дидди», и мистер Эллери вытащил меня на самую середину бального зала.
      – Как вы себя чувствуете? – стараясь перекричать оркестр, поинтересовался он, одновременно кружа меня в танце.
      – Замечательно! Кстати, о чем вы говорили с Александром?
      – Ну, скажем так, я просто расставил точки над «i» в некоторых вопросах.
      – В каких, например?
      – Например, в таком, как наши с вами взаимоотношения.
      – Неужели вы думаете, что этот вопрос его беспокоил?
      – Конечно, беспокоил, и вы сами это прекрасно знаете, – прокричал Эллери.
      Но в эту минуту меня перехватил Генри Клайв, поручив игру на барабанах кому-то другому.
      Время бежало незаметно, и вот уже поп-группа перестала играть. Ребята раскланялись, и в полутемном зале зазвучала одна из моих любимых записей – «Клятва, скрепленная поцелуем» в исполнении Брайана Хайланда. Это был последний танец летнего бала.
      Взяв бокал кока-колы, я с улыбкой наблюдала, как Эллери пригласил на танец директрису школы Святой Винифред. Потом обернулась и увидела, что Александр спустился со сцены и направляется ко мне. Меня охватила паника. Стараясь овладеть собой, я потянулась за бутылкой, но Александр решительно взял меня за руку, и, послушно поставив бокал, я последовала за ним.
      Мои движения были непривычно скованными, все мысли и чувства сосредоточились только на его руках, обнимающих меня за талию, на его дыхании, которое касалось моей щеки, когда он напевал слова песни:
 
Если летом суждено нам расставанье,
Пусть сентябрь нас вновь соединит.
Поклянемся же встретиться снова,
Поцелуй нашу клятву скрепит.
 
      Я понимала, что Александр слишком тесно прижимает меня к себе – его бедра постоянно касались моих, – но не могла найти в себе силы отстраниться. Мои руки, лежавшие на его плечах, казались деревянными, и я боялась поднять глаза. Через какое-то иремя я почувствовала, что меня бьет дрожь. Впрочем, так же, как и Александра. Случайно встретившись взглядом с Эллери, я тотчас же отвела глаза. Меня настолько переполняли новые, непонятные ощущения, что я начала задыхаться и снова ощутила приступ паники. Но вот музыка закончилась, и Александр отпустил меня. Подняв глаза, я увидела на его лице такое же странное выражение, как и тогда, когда он застал меня в своей спальне. Впрочем, оно быстро смягчилось. Я не могла отвести взгляд от его губ, но когда Александр начал наклоняться ко мне, в зале внезапно вспыхнул яркий свет.
      Директриса хлопнула в ладоши и начала поспешно выпроваживать своих подопечных из зала. Александр по-прежнему не сводил с меня глаз, я же была на грани истерики, и мой полубезумный взгляд блуждал по сторонам в поисках Эллери. Наконец мне удаюсь обнаружить его около двери, и я стремительно ринулась к нему.
      Весь обратный путь Эллери весело болтал, я же ишь механически улыбалась и вежливо кивала. Я не могла говорить. Я не могла даже думать. Мне хотелось только одного – как можно скорее остаться одной. Оказавшись наконец в коттедже, я первым делом бросилась к зеркалу в спальне. Мои глаза блеснули больше обычного, щеки пылали, и внезапно я почувствовала, что мне душно, нестерпимо душно. Мне захотелось снова очутиться в полумраке бального зала, услышать, как Александр напевает слова песни Хайланда. Я хотела, чтобы он…
      Я в отчаянии сжала руками пылающие щеки. Я хотела, чтобы он поцеловал меня.

      Вот так все это и началось. С чьей-то дурацкой выходки, пьесы и танца. Мы с Дженис больше не возвращались к этой теме. Но в последний день каникул, отвозя меня на паддингтонский вокзал, она сказала:
      – Ты напрашиваешься на неприятности, Элизабет. Пожалуйста, задумайся еще раз над тем, что делаешь.
      Но в данном случае Дженис была не права. За прошедшие шесть недель у меня хватало времени на размышления, и я твердо решила, вернувшись в школу, держаться подальше от Александра. Тем более теперь, когда он перешел в шестой класс и будет жить в другом крыле, это должно быть не слишком сложно… И это действительно было бы несложно, если бы, несмотря на все мои благие намерения, я не выбирала самые немыслимые маршруты по зданию, неизменно приводившие к нашей «случайной» встрече. Если бы Александр ежедневно под тем или иным предлогом не заглядывал ко мне в кабинет, а я – в комнату отдыха шестого класса. Мы ни разу не говорили о летнем бале, но иногда я ловила на себе его взгляд и знала, что в этот момент он вспоминает тот наш танец. Но чаще я избегала его взгляда, потому что тоже была не в силах забыть ту ночь.
      Потом я слегла с гриппом. Мисс Энгрид категорически запретила кому-либо даже близко подходить к коттеджу, пока я не поправлюсь. Карточки с пожеланиями скорейшего выздоровления, фрукты и цветы она приносила в коттедж сама. На седьмой день я наконец решилась подняться и добрести до фокстонской рощицы, которая, впрочем, начиналась шагах в десяти от дверей коттеджа.
      Как только по школе пронесся слух, что я наконец встала, меня начали осаждать толпы мальчишек, желающих составить мне компанию во время прогулок. Однажды вечером в коттедж наведались и Александр с Генри. Они предложили мне проехаться по окрестностям на Тонто.
      С этого дня, даже когда мне стало значительно лучше, мы втроем встречались практически каждый вечер. Если позволяла погода, мы отправлялись на прогулку, если нет – просто болтали, сидя в комнате отдыха. Правда, иногда Александр бывал занят и не мог прийти. Такие вечера казались очень долгими и пустыми. Скоро я начала понимать, что мысли о нем мешают мне заснуть. Я так хотела, чтобы он поцеловал меня! Иногда мне приходилось зарываться лицом в подушку из опасения выкрикнуть вслух его имя. У меня появилась привычка стоять обнаженной перед зеркалом и рассматривать себя. Раньше я никогда не обращала особого внимания на свое тело, теперь же оно вдруг превратилось чуть ли не в самую важную вещь в мире. Я ненавидела свою слишком большую грудь, но, прикасаясь к ней, испытывала такие сильные ощущения, что готова была заплакать.
      Ближе к Рождеству я стала ловить себя на том, что все чаще пристально рассматриваю Александра, думая при этом о вещах, совершенно не интересовавших меня. А во время его игры в регби меня переполняли эмоции, которые по силе своей были сродни боли. Я смотрела на его ноги, плечи, на то, как он двигается, на волосы, упрямо спадающие на глаза. Ждала, когда же он наконец улыбнется и я снова увижу этот смешной, немного искривленный зуб.
      За день до начала рождественских каникул я пригласила нескольких мальчиков в коттедж на горячий пунш и сладкие пирожки. Честно говоря, я надеялась, что Генри и Александр задержатся после того, как все остальные уйдут. Так и произошло.
      Они сидели на моем потрепанном старом диване и слушали музыку, когда Генри внезапно воскликнул:
      – Послушайте! У меня родилась прекрасная идея! Почему бы вам не провести это Рождество вместе с нами?
      Это прозвучало так неожиданно, что я даже не сразу поняла, к кому он обращается. Сообразив же наконец, что приглашение адресовано мне, рассмеялась:
      – Не думаю, что ваши родители будут в восторге от такого рождественского сюрприза. Кроме того, у меня другие планы.
      Александр встал, подбросил в камин несколько поленьев и, сидя на корточках, стал задумчиво смотреть в огонь. Мы с Генри недоуменно переглянулись: подобное поведение было совершенно ему несвойственно. Никогда раньше я не видела его таким тихим.
      Я как раз закончила упаковывать рождественский подарок для мисс Энгрид и теперь решила надписать ей поздравительную карточку. Глядя на это, Генри вдруг хлопнул себя по лбу:
      – Элизабет, я же совсем забыл. У меня для вас приготовлен подарок, но я не захватил его с собой.
      Ребята обменялись взглядами, и я сразу сообразила, что они задумали. Мне и самой больше всего на свете хотелось остаться наедине с Александром. Но теперь, когда такая возможность наконец представилась, я почему-то испугалась.
      – Совершенно незачем ходить за ним сейчас. Вы 'можете отдать мне его завтра, перед отъездом. – С этими словами я достала два небольших свертка, заранее приготовленных специально для них. – Открыть на Рождество!
      – Категорически не согласен, – возразил Генри. – Мы обязательно должны открыть их прямо сейчас! В конце концов мы можем устроить свое соб ственное Рождество, только для нас троих. Сейчас схожу за вашим подарком.
      И прежде чем я успела остановить его, он ушел. Александр сел на стул поближе к камину.
      – Вы сегодня какой-то очень тихий, – сказала я.
      Засунув руки в карманы, Александр встал и начал расхаживать взад-вперед по комнате. Когда он заговорил, я не могла видеть его лица: он стоял спиной ко мне.
      – Что вы на самом деле будете делать на Рождество?
      Меня поразила не столько прямолинейность вопроса, сколько сердитые нотки в его голосе.
      – Я же сказала – у меня есть определенные планы.
      Александр повернулся и посмотрел мне прямо и глаза:
      – Вы же собираетесь провести его в одиночестве, разве не так?
      Я судорожно сглотнула. Он был абсолютно прав. Дженис уезжала с родителями куда-то на Карибское море, и мне пришлось забронировать номер в небольшой приличной гостинице, где я собиралась посвятить свое время чтению Эдны О'Брайен.
      –. Ну конечно же, нет! Я вообще не понимаю, Александр, что на вас сегодня нашло.
      Александр резко шагнул вперед и оказался почти вплотную ко мне:
      – Если вам так хочется это узнать, я охотно сообщу. Я совершенно не в восторге от того, что на Рождество вы будете совсем одна!
      – Во-первых, не вижу причин так сердиться, а во-вторых, я же вам сказала, что не собираюсь отмечать это Рождество в одиночестве, – солгала я.
      – Тогда, может быть, вы мне сообщите, с кем именно собираетесь его проводить? Я же знаю, что у вас нет семьи! В таком случае, с кем…
      – А вот это уже совершенно вас не касается! – резко отпарировала я, но тотчас в этом раскаялась, почувствовав, что задела его за живое. – Я уезжаю в Лондон, где собираюсь остановиться у своих друзей.
      – Каких друзей? Вы никогда не упоминали ни о каких друзьях.
      – Наверное, потому, что это не имеет отношения к моей жизни в Фокстоне. Но хватит об этом! – Я снова попыталась свести неприятный для меня разговор к непринужденной, ни к чему не обязывающей болтовне. – А сами вы как собираетесь провести Рождество?
      Александр наклонился ко мне, и в какое-то мгновение мне показалось, что еще немного – и сердце обязательно выскочит у меня из груди.
      – Элизабет, позволь мне поехать с тобой! Я могу сказать родителям, что провожу это Рождество у Генри.
      – Александр, не надо! Глупо даже помышлять об этом. Ведь твои родители обязательно захотят увидеть тебя, да и тебе самому захочется с ними, встретиться.
      – Абсолютно не захочется. Мне хочется быть только с тобой.
      Его щеки пылали от смущения и огорчения. Я же просто не знала, что сказать. Сев рядом, Александр взял мою руку. Я попыталась было вырвать ее, но он держал крепко.
      – Александр, – только и смогла пробормотать я, – пожалуйста, перестань! Мне кажется, тебе лучше уйти, прежде чем ты скажешь что-то такое, о чем будешь потом сожалеть.
      – Я никогда в жизни не буду раскаиваться ни в чем, что связано с тобой. Черт побери, Элизабет, перестань наконец обращаться со мной, как с ребенком! Ведь ты же прекрасно знаешь, что я чувствую по отношению к тебе.
      – Александр! – Я испуганно вскочила с диванчика. – Не смей больше говорить таких вещей! Мальчики… то есть, я хотела сказать, молодые люди… особенно те, которые учатся в закрытых школах… У них часто возникают какие-то неожиданные привязанности. Но, Александр, нельзя же это воспринимать так всерьез! Ты ставишь себя в глупое положение.
      Я понимала, что причиняю ему почти нестерпимую боль, но иначе поступить просто не могла.
      – А ты вообще можешь понять, что я чувствую? – настойчиво продолжал Александр. – Знаешь, что мне пришлось пережить за эти месяцы, которые прошли с нашего танца на летнем балу? Неужели, он для тебя ничего не значил, Элизабет?
      – Как ты можешь такое говорить? – Я с ужасом слушала свои собственные слова. – Александр, ты же знаешь, что очень нравишься мне. – Кажется, я постепенно начала приходить в себя. – Мне приятно твое общество, и я льстила себя надеждой, что это взаимно. Но не более того, Александр. Не более того.
      – Ты лжешь! – Александр кричал так громко, что я испугалась, как бы его не услышали снаружи. – Ты же сама заставила меня поверить, что тоже неравнодушна ко мне, а это, оказывается, было всего лишь притворством! Теперь я наконец понял, кто ты такая на самом деле. Всего лишь скучающая старая дева, которая пестует свои уязвленные чувства за мой счет.
      – Прекрати! Немедленно прекрати! Все совсем не так! Просто мне… – Я попыталась было дотронуться до него, но тут же испуганно отшатнулась и вцепилась в спинку дивана, используя ее в качестве барьера между нами.
      – Ты все время втайне насмехалась надо мной, да? – продолжал кричать Александр. – Теперь я понимаю, что ты делилась с Эллери и вы вместе подтрунивали над тем, как у меня все валится из рук, потому что я каждую секунду думаю о тебе! И ведь из меня получился неплохой клоун, правда?
      Я инстинктивно закрыла лицо руками, как будто защищаясь от удара.
      – Поверь мне, Александр, ты ошибаешься. Если бы ты знал, как я хотела, чтобы… чтобы… Нет, прошу тебя, уходи. Пожалуйста.
      – Я ухожу. И не думай, что впредь кто-нибудь из нас переступит порог твоего дома. А ведь тебе удалось провести даже Генри! Даже он подумал, что ты испытываешь ко мне какие-то чувства. Но теперь, слава Богу, все кончено. Больше, Элизабет, вам не удастся обмануть никого из нас. – Достав из кармана какой-то сверток, он бросил его передо мной на пол. – А это ваш подарок! Счастливого Рождества!
      Александр выбежал, хлопнув дверью, и внезапно я почувствовала, что не могу отпустить его так, не могу расстаться с ним навсегда. Когда я распахнула дверь, он уже сбежал по ступенькам. Услышав свое имя, он резко обернулся, и, не успев даже ничего сообразить, я оказалась в его объятиях. Конечно, я понимала, что совершаю ошибку, страшную ошибку, но это было сильнее меня. Я просто не могла отпустить его в тот вечер.
      Александр провел меня обратно в гостиную и усадил на пол перед камином.
      – Извини, – шептал он, утирая слезы, текущие по моим щекам. – Извини за все те злые слова, которые я тебе наговорил.
      – И ты меня извини.
      Я попыталась зарыться носом в его плечо, но Александр, легонько взяв меня за подбородок, приподнял мою голову, и его губы коснулись моих. Они были необыкновенно нежными, и я все сильнее прижималась к нему, ощущая непреодолимую потребность быть с ним как можно ближе.
      – Скажи, что ты любишь меня, – бормотал Александр;. – Элизабет, умоляю тебя, скажи!
      Он снова поцеловал меня, и на этот раз я запустила пальцы в его шелковистые волосы и начала бормотать совершенно незнакомые прежде слова, даже не осознавая, что делаю.
      – Ну, а теперь ты позволишь мне поехать с тобой? – спросил Александр через некоторое время.
      – Александр, прошу тебя, – я попыталась говорить как можно убедительней, – постарайся же быть благоразумным. Ты не можешь и не должен этого делать. Наши чувства еще не оправдывают того, что происходит. Тебе нужно ехать домой, к родителям, а мне – в Лондон. Ну, а после Рождества… Бог его знает, что будет потом. Думаю, после всего случившегося сегодня нам лучше держаться подальше друг от друга и ни в коем случае не оставаться наедине.
      Рука Александра решительно закрыла мне рот.
      – Не смей так говорить. Никогда! Хорошо, я поеду домой, но только при условии, что мы обязательно встретимся после праздников и ты пообещаешь не забывать и любить меня по-прежнему. Пожалуйста, пообещай мне это, Элизабет!
      В конце концов я была всего лишь слабой женщиной и просто не смогла отказать ему. Я слишком сильно его любила.

      Очень скоро я убедилась, что не могла сделать большей глупости, чем остановиться в гостинице мистера Биллингса на Бейсуотер-роуд. Правда, этот веселый и жизнерадостный человек с гордостью сообщил мне, что я являюсь счастливой обладательницей единственного номера с ванной. Зато обои и занавеси в убогой комнатке были какого-то тусклого, неопределенного цвета, и, когда за хозяином закрылась дверь, я с большим трудом удержалась от слез.
      Несмотря на то, что большое кресло рядом с торшером было как будто создано для чтения, мне удалось одолеть только первые несколько строчек «Девушки с. зелеными глазами».
      Я пыталась занять себя походами по магазинам и прогулками в Гайд-парке, чтобы хоть как-то отвлечься от навязчивых мыслей об Александре. Но все было тщетно. Я не могла думать ни о ком и ни о чем другом. Долгие бессонные ночи я просиживала у зеркала, проводя пальцами по губам и вспоминая свои ощущения во время того единственного поцелуя. Мне так хотелось видеть его, прикоснуться к нему, что я готова была закричать.
      В рождественское утро я развернула его подарок. Однажды, когда мы с Генри и Александром болтали о том, что бы каждый из нас сделал, имей он много-много денег, я выразила желание купить дорогие французские духи «Y». Александр запомнил те мои слова. Но я так волновалась, когда разворачивала сверток, что рука дрогнула и флакон разбился. Господи, как же я хотела, чтобы он был здесь, рядом со мной! Казалось, еще немного – и это нестерпимое желание просто задушит меня. Весь этот день я проплакала в подушку, как, впрочем, и почти весь следующий.
      На третий день после Рождества, ближе к вечеру, в дверь моей комнаты постучали. Наверное, я спала, потому что в коридоре наступило небольшое оживление и женский голос сказал, что я, кажется, куда-то ушла. Заставив себя встать с кровати и уронив при этом на пол так и не прочитанную книгу, я открыла дверь. На лестничной площадке стоял мистер Биллингс.
      При виде меня он просиял и начал что-то говорить, но, глядя мимо него, я уже почти ничего не слышала. Нет, этого просто не могло быть! Наверное, я все еще сплю. Он же не знает, куда я поехала…
      – … так приятно принимать гостей, особенно на Рождество, – завершил свою речь мистер Биллингс и, похлопав Александра по плечу, легонько подтолкнул его ко мне.
      Словно в тумане, я слышала, что Александр отказывается от предложенного чая, чувствовала, как он берет меня за руку. Когда за нами закрылась дверь, он размотал шарф, повернулся ко мне и спокойно сказал:
      – С Рождеством!
      Мой собственный дрожащий голос показался мн-е совершенно чужим. Казалось, он доносится откуда-то издалека.
      – Но как ты узнал?.. Каким образом ты здесь?..
      Рука Александра закрыла мне рот, прервав этот бессвязный поток вопросов, а уже через несколько мгновений он крепко обнимал меня и его еще прохладные от зимнего ветра губы прижимались к моим. Лишь спустя некоторое время я снова открыла глаза.
      – Александр…
      – Просто скажи, что любишь меня, Элизабет. Пожалуйста!
      Он целовал мои глаза, щеки, нос и снова губы.
      – Я не мог ни жить, ни думать, ни спать, ни есть. Я должен был видеть тебя. Элизабет, скажи мне, что и с тобой было то же самое! Скажи, что любишь меня так же сильно, как я люблю тебя!
      – Я люблю тебя, – прошептала я чуть хрипловатым от подступивших к горлу слез голосом.
      Александр, сбросил пальто на стул, потом снова взял меня за подбородок и развернул лицом к себе. Пытаясь улыбнуться, я прошептала:
      – Не хочу больше ждать.
      Он стал целовать меня, дрожащими пальцами расстегивая мое платье. Не помню, как мы оба разделись. Почти все это время я боялась взглянуть в его сторону, боялась, что он будет разочарован, но каждой клеточкой своего тела ощущала его близость.
      Прижав меня к себе, Александр расстегнул мой лифчик, и тот упал на пол, а я услышала громкий, судорожный вдох. Я попыталась было прикрыться, стесняясь твердых, торчащих вперед сосков, но Александр взял мои руки и, опустив их вниз, притянул к себе.
      – Посмотри на меня, Элизабет, – прошептал ни. – Посмотри же туда!
      Я послушно опустила глаза, загипнотизированно глядя на свои собственные, но, казалось, живущие отдельной жизнью руки. Александр начал гладить мою грудь и почти тотчас же издал странный гортанный звук. А моя рука вдруг стала мокрой. Отвернувшись и зарывшись лицом в ладони, Александр дрожал от бессильной злости на самого себя. Я же беспомощно стояла рядом, совершенно не зная, что предпринять. Но вот он сорвался с места и скрылся в ванной.
      Когда я вошла туда, он стоял у умывальника и, казалось, пристально рассматривал какое-то невидимое пятнышко на его поверхности.
      – Александр…
      – Не надо, – буркнул он. – Мне не нужна твоя жалость.
      – Я люблю тебя. – Подойдя поближе, я положила голову ему на плечо. – И совершенно незачем сердиться. Иногда такие вещи случаются в первый раз.
      – Откуда ты знаешь? – огрызнулся он.
      Обвив его руками, я начала целовать гладкую кожу плеча. Александр резко повернулся и снова сжал меня в объятиях.
      – Я просто ничего не мог с собой поделать.
      – Я понимаю.
      Завернувшись в полотенце, он присел на край ванны. Я прижала его голову к груди и легонько перебирала темные волосы. Он так старался быть смелым за нас обоих! Теперь пришла моя очередь.
      – Может быть, вернемся в комнату?
      Александр кивнул, и я повела его за собой к постели.
      Некоторое время мы просто тихо лежали рядом. Но вот, приподнявшись на локте, он первый нарушил молчание.
      – Элизабет… То, что ты сказала… Ну, насчет того, что такое случается в первый раз… – Его напряженный взгляд был прикован к моему лицу. – Я просто не могу подобрать нужные слова, чтобы выразить, как много ты для меня значишь.
      Закрыв глаза, я обняла его за шею, притянула к себе и начала целовать. Прошло совсем немного времени, прежде чем в нем снова проснулась страсть.
      Когда Александр заговорил, его голос был хриплым от волнения.
      – Ты думаешь, мы можем попробовать еще раз?
      Я кивнула, и в тот же миг у меня перехватило дыхание, потому что губы Александра коснулись моей груди. Я вытянулась на кровати и всем телом прижалась к нему. Мне было так страшно, что я закрыла глаза, позволяя ему устранить последнюю преграду, разделяющую нас. Он начал осторожно ласкать меня пальцами, я невольно застонала. Никогда прежде мне не доводилось испытывать ничего подобного. Крепко зажав ногами руку Александра, я посмотрела ему в глаза и попыталась произнести его имя. Александр слегка раздвинул мои ноги и лег сверху. Я ощущала, как с каждой секундой все больше и больше открываюсь ему навстречу, пока наконец одно последнее движение окончательно не соединило нас. Коснувшись моих губ, Александр попытался войти еще глубже. Но резкая боль заставила меня вскрикнуть, и он остановился.
      – С тобой все в порядке? – обеспокоенно прошептал он.
      Я кивнула. И вскоре действительно все стало по-другому. Наши тела начали двигаться в унисон, меня переполняло незнакомое, почти непереносимое блаженство. Он приподнял руками мои бедра, стараясь как можно глубже погрузиться в меня. Я обвила его ногами, и Александр стал двигаться все быстрее и быстрее, до тех пор пока его учащенное дыхание не перешло в последний, долгий стон, а тело не обмякло, всей тяжестью придавив меня к кровати.
      Мои руки сжимали Александра, как бы пытаясь унять бьющую его дрожь. Наши тела были влажными и липкими от пота, я чувствовала, как учащенно бьется его сердце, но хотела, чтобы он не отстранялся и оставался во мне как можно дольше. Когда же Александр снова поцеловал меня, я ощутила на его щеках соленую влагу и поняла, что он плачет.
      Постепенно наши объятия разжались, и Александр вытянулся рядом. Мне вдруг показалось, что что-то не так, стало страшно. Вдруг он сожалеет о происшедшем между нами? Ведь я так легко и беспрекословно отдалась ему. Что, если он презирает меня за это? Глядя на него, сидящего теперь на краешке кровати, я несколько раз тщетно пыталась заговорить, но, казалось, страх отнял у меня дар речи.
      – Не могу выразить, как я благодарен тебе, Элизабет! – прошептал наконец Александр. – Я готов ради тебя на все! – Он повернулся ко мне. – Ты так необыкновенно красива, Элизабет. А то, что ты мне сейчас подарила, это… Скажи, что я могу для тебя сделать?!
      Я закрыла глаза, с трудом сдержав вздох облегчения, и протянула к нему руки:
      – Просто будь со мной. Все, что тебе надо делать, – это просто быть рядом.
      – Но я же знаю, что могу дать тебе больше, – продолжал настаивать Александр. – Я в этом уверен! Просто подскажи, что мне нужно делать.
      – Я не знаю.
      Глаза Александра впились в мои, и я увидела в них сомнение.
      – Можно, я попробую? – наконец спросил он.
      Я кивнула, и его руки начали гладить мое тело. Когда его пальцы вновь оказались у меня между ног, я поняла, чего именно жаждала все это время. Своей рукой я направила их туда, куда мне хотелось, и испытала нечто настолько восхитительное, что даже не буду пытаться это описать.
      Я ненадолго заснула, а когда проснулась, увидела, что пальцы Александра нежно гладят мои соски. У него было странное, задумчиво-недоуменное выражение лица, как будто он никак не мог понять, что же все-таки происходит с моим телом. Почувствовав, что я наблюдаю за ним, он улыбнулся и прошептал:
      – Давай снова займемся любовью.
      Позднее, принеся снизу чай и бутерброды, я тщетно пыталась сделать рассерженный вид, выговаривая Александру за то, что перед отъездом из школы он заглянул в мой дневник и таким образом узнал, где я буду.
      – Не надо так неубедительно хмуриться, Элизабет, – говорил он, сидя на кровати и с жадностью поедая бутерброд с индюшатиной. – Я же знаю, что ты была очень рада увидеть меня. Разве не так?
      Я преувеличенно небрежно пожала плечами:
      – В некотором роде.
      – В некотором роде?! – чуть не подавился Александр. – Тогда мне страшно даже подумать, и каком состоянии я был бы сейчас, окажись твоя радость полной! И перестань, пожалуйста, туда смотреть. Ты же прекрасно знаешь, как это на меня действует!
      – Никуда я не смотрю, – возмутилась я. – А теперь ответь мне на такой вопрос: как насчет твоих родителей. Что они думают о том, где ты сейчас находишься?
      Александр небрежно пожал плечами:
      – В Лондоне.
      – И чем же ты занимаешься в этом замечательном городе?
      – По крайней мере не тем, что сплю с младшей кастеляншей Фокстона. Уж на этот счет можешь быть спокойна!
      Улыбка сбежала с моего лица.
      – Не говори так. Пожалуйста, не надо!
      – Извини Я сказал дома, что еду на какое-то шоу еще с несколькими ребятами.
      – Так значит, ты приехал только на один день?! – Пытаясь скрыть свое отчаяние, не дать ему прорваться наружу, я совершенно бессознательно поднесла руку к груди. Казалось, сердце просто не выдержит этого потрясения.
      Даже не глядя на меня, Александр мгновенно почувствовал мое состояние. Он подошел и опустился рядом на колени.
      – Я не уеду сегодня, Элизабет. Я просто не могу от тебя уехать.
      Он был так отважен и в то же время так юн! О Господи, что же с нами будет?
      Двумя днями позже мы решили наконец куда-нибудь выбраться и отправились на утренний спектакль. «Счастливые дни» Беккета – пьеса, мягко говоря, жутковатая, но даже на ней мы ухитрились хохотать до слез. Особенно нас веселило, что Винни, зарытая по пояс в землю, коротает время, полируя ногти и перебирая содержимое сумочки.
      В течение всего спектакля Александр держал мою руку, время от времени наклоняясь, чтобы поцеловать меня. Точно так же он делал, думая, что я сплю. Я тоже не удержалась и поцеловала его, когда он спал. Во сне Александр казался особенно юным и уязвимым. Ведь несмотря на показную уверенность в себе, он, как и я, боялся всего, что могло разрушить наше счастье. Казалось, временами он не верил, что все это происходит с нами наяву. Тогда он подолгу смотрел на меня и умолял сказать, как я его люблю. Я смеялась и говорила всякие романтические глупости до тех пор, пока он не начинал смеяться тоже.
      После спектакля мы решили не возвращаться сразу в гостиницу, а посидеть в каком-нибудь шумном ресторанчике в районе Ковент-Гардена. Мы уже почти дошли до рынка, когда случилось нечто ужасное: Александр заметил миссис Дженкинс, шедшую нам навстречу под руку с мужем. Быстро втолкнув меня в ближайший дверной проем и закрыв собой, он прижал мою голову к своей груди.
      Миссис Дженкинс проплыла мимо, даже не взглянув в нашу сторону, но мы еще долго стояли не шевелясь, оцепенев от страха разоблачения. Немного придя в себя, мы посмотрели друг на друга. В тот момент мы подумали об одном и том же – это только начало. В нашей уединенной маленькой комнатке на Бейсуотер было легко убеждать себя в том, как мужественно мы будем противостоять миру. В реальной жизни все оказалось гораздо сложнее.
      Вечер был безнадежно испорчен, и мы возвращались в гостиницу в полном молчании. К тому времени, как мы дошли, я уже точно решила, что буду делать. После встречи с миссис Дженкинс я испытывала мучительный, жгучий стыд. Как я могла допустить то, что произошло между нами?! Я живо представила себе презрительные и осуждающие взгляды родителей Александра, мисс Энгрид, мистера Лоримера, мистера Эллери и всех остальных мальчиков, которые любили меня и доверяли мне. А подумала ли я о самом Александре, о том, как наши новые отношения могут отразиться на нем? Ведь он не более чем своевольный, упрямый и испорченный ребенок. Ребенок.
      И если он выглядел старше. и старался вести себя, как взрослый, это еще не отменяло того факта, что ему пока не было семнадцати лет. Нет, происходящему между нами нужно немедленно положить конец, как бы больно это ни было. Продолжение наших отношений может привести к самым ужасным последствиям как для меня, так и для Александра.
      Он уже собирался открыть дверь гостиницы, когда я остановила его, заставила повернуться ко мне и как можно мягче сказала:
      – Александр, я хочу, чтобы ты сейчас собрал свои вещи и ушел. Нет-нет! Ничего не надо говорить. Давай не будем спорить. Я этого не вынесу. Нам необходимо расстаться, и чем скорее мы это сделаем, тем будет лучше. Иначе отношение окружающих омрачит все то светлое и прекрасное, что было между нами. Я решила не возвращаться в Фокстон в новом году и…
      – Элизабет, – рука Александра закрыла мне рот, – я остаюсь здесь, с тобой. Пожалуйста, давай зайдем в гостиницу. Нам необходимо поговорить, я это прекрасно понимаю, но не надо прогонять меня подобным образом.
      Горечь предстоящей потери была настолько невыносима, что у меня сдавило горло и слова выговаривались с большим трудом.
      – Александр, поверь, так будет легче для нас обоих. Разговор лишь причинит лишнюю боль. Сей час я немного пройдусь, а ты тем временем собери свои вещи…
      – Ты же говорила, что любишь меня.
      Задыхаясь от душивших меня слез, я покачала головой:
      – Это действительно так, но я не могу, не могу… – Душевные силы оставили меня и, вырвав руку, я побежала прочь.
      Я бесцельно бродила где-то около часа, ни о чем не думая и не вполне осознавая, куда иду. Мне было страшно возвращаться, но я прекрасно понимала, что рано или поздно это придется сделать. Наконец, собрав все свое мужество, я вернулась на Бейсуотер и открыла дверь комнаты. Александр сидел на кровати и ждал меня.
      Закрыв дверь, я молча смотрела на него опухшими и покрасневшими от слез глазами. Поднявшись, Александр взял меня за руку и подвел к кровати.
      – Сядь. Я хочу, чтобы ты выслушала меня. И пообещай, пожалуйста, не перебивать.
      Я кивнула, и Александр заговорил, глядя мне прямо в глаза:
      – Я прекрасно понимаю: все будут утверждать, что в моем возрасте человек еще не способен отдавать себе отчет в собственных поступках, что я разрушаю свою жизнь и многое-многое другое. Но для меня это не имеет никакого значения, потому что любые слова не властны изменить мое отношение к тебе. Конечно, нам будет непросто, ведь даже ты считаешь меня слишком молодым для того, что произошло между нами. На это я могу ответить только одно – из всех моих любимых книг и фильмов следует, что в настоящей любви возраст не имеет значения. А я люблю тебя и хочу, чтобы ты и в дальнейшем была самой важной частью моей жизни. Остальное мне совершенно безразлично. Я понимаю, в будущем у меня появятся и другие важные вещи, но любить я всегда буду только тебя. Что бы ни произошло, мое чувство к тебе останется неизменным. Ты даже не представляешь, как много для меня значишь! Без тебя жизнь теряет всякий смысл. К чему я все это говорю? К тому, чтобы ты поняла: я не просто люблю тебя. Я совершенно точно знаю, что буду любить тебя всегда. И если ты не поверишь мне, вполне возможно, что нам придется ждать вечно, прежде чем ты сможешь в этом убедиться. Но как бы ты ни отнеслась к моим словам, все равно ничто не изменит моих чувств к тебе. А поэтому, Элизабет, пожалуйста, не вычеркивай меня из своей жизни.
      В сгустившихся сумерках я почти не могла различить его лица. Когда он умолк, я некоторое время сидела неподвижно, а потом встала и подошла к нему. Александр протянул руки мне навстречу и усадил к себе на колени. Погладив его по лицу, я почувствовала теплую влагу и поняла, что он плачет.
      – Так же, как и ты, я не знаю, что принесет нам будущее, но будем надеяться, что наша любовь окажется достаточно сильной, чтобы этому противостоять.

      Я никогда бы не подумала, что такое возможно, но, по мере того как шло время, моя любовь к Александру становилась все сильнее. Вернувшись в Фокс-тон, мы оказались так близки и в то же время так безнадежно далеки друг от друга, что порой это просто сводило с ума. Единственный способ хоть как-то контролировать себя заключался в юморе. И мы пытались шутить. Александр специально ходил с таким видом, словно испытывал непереносимые физические мучения, и, когда я, смеясь, говорила, что он несколько переигрывает, отвечал, что чувствует себя соответственно.
      Между уроками он забегал в мой кабинет, закрывал дверь, страстно целовал меня и исчезал так стремительно, что я не успевала ничего сообразить. Каждый вечер мы ходили гулять или, если шел дождь, пили кофе в комнате отдыха шестого класса. И все же, несмотря на то что нам практически не удавалось остаться наедине, мы ухитрились два раза заняться любовью.
      Первый раз это произошло в сарае в двух милях от школы. Но я не жалела ни о грязных туфлях, ни о растрепавшихся волосах: я была как в лихорадке с самого утра, когда обнаружила в его наволочке записку, где он назначал мне встречу в четыре часа, когда остальные шестиклассники обычно делали уроки или слушали пластинки в комнате отдыха.
      Так как многие мальчики регулярно навещали и мисс Энгрид, и меня в коттедже, частые визиты Генри и Александра не вызывали особых подозрений. И все же, несмотря на его активные протесты, я запретила Александру приходить слишком часто и одному. Правда, однажды ранним вечером он все же пришел, как раз когда я собиралась принимать ванну. Неизбежное случилось, и лишь чудом мы успели одеться на несколько секунд раньше, чем в дверь постучали и вошла мисс Энгрид.
      Она подозрительно оглядела нас, и я была так напугана и взвинчена, что после ее ухода между нами с Александром произошла первая крупная ссора. Больше всего меня возмутило то, что на Александра, казалось, происшедшее не произвело никакого впечатления. Я считала мальчишеством думать, будто мисс Энгрид станет держать нашу сторону. Александр, который ненавидел, когда я ему напоминала о возрасте, не остался в долгу и заявил, что я просто стыжусь его.
      – Честно говоря, гордиться тем, чем мы занимаемся, действительно не приходится, – не удержалась я.
      Александр побледнел от ярости:
      – Значит, ты все-таки стыдишься меня! Я для тебя всего лишь похотливый мальчишка, который удовлетворяет твои…
      – Не смей со мной так разговаривать! Я бы никогда не была с тобой, если бы не любила! Но твое глупое, безответственное поведение очень быстро приведет к тому, что наши отношения станут предметом всеобщего обсуждения. Ты не должен сюда больше приходить, слышишь?
      – Договорились! И не пытайся засовывать записки в мою наволочку: я буду сжигать их, не читая.
      После этой ссоры мы не разговаривали два дня. Первым не выдержал Александр, и я обнаружила записку, просунутую под дверь моего кабинета. В ней он писал, что был не прав по отношению ко мне. На самом деле он так не думает. Он не хотел причинить мне неприятности, просто его любовь так велика, что хочется рассказать о ней всему миру. Хотя он понимает, с его стороны это было ребячеством. В конце он просил встретиться с ним как можно скорее. Эту записку я проигнорировала, и на следующий день обнаружила вторую, а через день – еще две. Я упорно не реагировала на них. Последнюю записку я получила в коттедже, и в ней мне советовали идти к черту.
      Я очень болезненно переживала эту ситуацию, на душе было тяжело и неспокойно. Меня преследовал ужас возможного разоблачения, я не знала что делать и стала часто плакать. В слезах меня и застал Александр, зайдя однажды в мой кабинет.
      Не говоря ни слова, он обнял меня и притянул к себе. Я попыталась отвернуться.
      – Нет! Не надо! – По голосу чувствовалось, что Александр не на шутку рассердился. – Ради всего святого, Элизабет, почему ты заставляешь нас обоих так страдать?
      – Я не знаю, что делать. Я люблю тебя, действительно люблю, но…
      – Послушай! И ты, и я с самого начала знали, что нам будет нелегко. Так зачем создавать себе еще и дополнительные трудности?
      И я послушно прижалась к нему. В тот момент мне было совершенно безразлично, что кто-то может зайти и обнаружить нас. Единственное, что имело значение, – это Александр и моя любовь к нему.
      – Они вернулись! – воскликнул Александр. – Эти проклятые цыгане снова вернулись!
      Генри оторвался от своей газеты и посмотрел на друга: Было послеобеденное время, они сидели около теннисных кортов, читая утренние газеты и периодически отпуская грубоватые замечания по поводу играющих.
      – Слава Богу, что я не дома! – продолжал Александр. – Как сейчас вижу своего папашу – пунцового от злости и с этой чертовой веной, которая у него пульсирует на шее. В такой ситуации любой здравомыслящий человек постарается держаться от него подальше.
      Ухмыльнувшись, Генри взял у Александра газету и протянул ее мне.
      – Ты читала об этом сброде? – спросил Александр. – Мама считает, что они не оставят нас в покое, пока отец будет продолжать свои язвительные высказывания. Хотя то, что он говорит, – чистая правда. Я видел этих цыган, когда был дома на Рож дество. Грязные попрошайки. Интересно, правда ли, что они занимаются детской проституцией? В местной газете писали, что правда.
      – И не только в местной, – вставил Генри. – Здесь тоже кое-что об этом пишут.
      – Генри, мальчик мой, а тебе-то зачем об этом читать?
      Я рассмеялась:
      – Вы такой сноб, Александр Белмэйн!
      – Полностью с этим согласна, – раздался голос подошедшей к нам мисс Энгрид.
      Александр состроил забавную гримасу и повернулся к Генри:
      – Ну и что именно там пишут?
      – Все то же. О детской проституции. Да, и еще цитируют твоего отца. Якобы он собирается обратиться в Рентокил.
      Александр расхохотался, я же озадаченно спросила:
      – Ренте… что?
      – Рентокил. Общество по борьбе с бродяжничеством, – просветила меня мисс Энгрид.
      – Это вполне в духе моего отца. Он, наверное, уже из штанов выпрыгивает от нетерпения в предвкушении скорой битвы.
      – Александр!
      – Прошу прощения, мисс Энгрид, я немного забылся.
      Он послал ей воздушный поцелуй, и я с трудом удержалась от смеха.
      – Кстати, – сменила я тему, когда мисс Энгрид ушла, – что вы двое здесь делаете? Я полагала, сегодня днем вы собирались в театр.
      – Мистер Лир заболел, – ответил Генри, допивая смесь имбирного пива с лимонадом.
      Александр протянул мне свою банку.
      – Какое счастье, что я сейчас не дома. Близость этой компании действовала бы мне на нервы.
      Встав, он обнял меня сзади и слегка поцеловал в шею. Я испуганно отпрянула в сторону.
      – Александр, опомнись! Нас могут увидеть!
      Он весело рассмеялся, не обращая внимания на мой сердитый взгляд, и уже через полминуты я слышала собственный голос, приглашающий его заглянуть после ужина ко мне в кабинет.
      – А знаешь, Элизабет, о чем я думал? – Генри потянулся и зевнул. – Как бы так устроить, чтобы ты смогла поехать в Оксфорд вместе с нами.
      Глядя на Александра, который снова сел и взял газету, я с трудом заставила себя улыбнуться. Генри коснулся больной темы. Мысли о разлуке я усиленно гнала прочь, хотя и понимала, что скоро наступит день, когда Александр покинет Фокстон навсегда.
      – Надеюсь, что студентки Оксфорда несколько более соблазнительны, чем девицы из школы Святой Винифред, – продолжал размышлять вслух Генри. – Представляю, какие оргии мы будем там закатывать! Наверное, имеет смысл слегка попрактиковаться. Не могу же я допустить, чтобы все женщины доставались только тебе.
      Уходя, я слышала, как Александр сердито произнес:
      – Генри, друг мой, что случилось с твоей головой?
      Последовала пауза, после которой снова заговорил Генри:
      – Извини! Не знаю, что на меня нашло. Просто говорил, не подумав.
      Несколько минут спустя, сидя в кабинете, я услышала звук открывающейся двери.
      – Не надо ничего говорить! – опередила я его. – Нам следует примириться с неизбежным. И когда наступит время уезжать, то…
      – Это будет еще нескоро. Кроме того, мой отъезд в Оксфорд ничего не изменит в наших с тобой отношениях. Мы будем видеться все время.
      Он поцеловал меня, и в который раз я почувствовала, что моя воля как бы распадается на части. Я потеряю его, очень скоро я его потеряю! Отпустив меня, Александр широко улыбнулся.
      – Не понимаю, что тебя так развеселило, – сказала я. – Ты. – Я? Почему?
      – Сам не знаю. – Александр беззаботно пожал плечами и снял с меня шапочку. Он стал вытаскивать шпильки, и мои волосы рассыпались по плечам. – Волосы и глаза цвета черного дерева. Подними юбку, я хочу видеть твои ноги.
      – Можешь прийти ко мне в коттедж сегодня вечером попозже, где-то после десяти? – спросила я, когда он запустил пальцы под мои чулки. – Я хочу заняться с тобой любовью.
      Александр перестал улыбаться и очень серьезно ответил:
      – Я буду у тебя после десяти.
      Я купила немного вина, достала арахис с хрустящим картофелем, но пришел Александр, и все это было забыто. Позднее, когда мы сидели у камина, среди разбросанной повсюду одежды, Александр начал говорить о том, что произошло между нами. В тот вечер мы впервые попробовали оральный секс. И вдруг, сама не знаю почему – может быть, потому, что целый день меня не оставляло какое-то смутное беспокойство, – я расплакалась.
      Александр осекся на полуслове и подсел поближе ко мне.
      – Что с тобой? Мне казалось, что тебе понравилось. Извини, мы больше не будем этим заниматься.
      – Конечно, понравилось! – рассмеялась я сквозь слезы. – Поэтому и плачу.
      Вздохнув, я склонила голову ему на плечо. Александр поднес бокал к моим губам, потом сам сделал глоток.
      – О чем ты думаешь? – спросил он, придвигая стул и облокачиваясь на него.
      – О том, что однажды ты оглянешься назад и вспомнишь, как все это было у нас. Как сильно мы любили друг друга, как многому друг друга научили…
      – Мне не нравится, как ты это говоришь. Мы будем оглядываться назад вместе, разве не так?
      – Я только хотела сказать, что если по какой-то причине мы все-таки не сможем быть вместе, то все равно всегда будем помнить друг друга. По крайней мере, я на это надеюсь.
      – Перестань, Элизабет. Не смей говорить таких вещей. Тебя расстроили слова Генри, там, у кортов, да? Ну что ж, тогда послушай, что я тебе скажу: я не поеду в Оксфорд! Я решил, что так для нас будет лучше.
      Я улыбнулась:
      – Конечно же, ты поедешь в Оксфорд. Если ты этого не сделаешь, мне действительно придется оставить тебя. И вообще не обращай на меня внимания: я просто хандрю. Где наше вино?
      Александр поднялся и принес бутылку. Я наблюдала, как он разливает вино по бокалам.
      – Улыбнись, пожалуйста. Хочу еще раз увидеть твой искривленный зуб.
      Он рассмеялся и поцеловал меня. И сразу тревога, не оставлявшая меня весь день, куда-то ушла, потому что каждый раз, когда мы были вместе, мы становились одним целым.
      Утром, несколько дней спустя, мы с мисс Энгрид паковали аптечки первой помощи и лениво обсуждали недавнее посещение Фокстона девочками из школы Святой Винифред. Высказав категоричное мнение о том, что во время подготовки к выпускным экзаменам мальчикам нужно думать об учебе, а не о девочках, мисс Энгрид вышла, чтобы заварить себе чаю. Вернувшись с полной чашкой, она не стала сразу пить, а села: на стул й посмотрела ни меня долгим, тяжелым взглядом.
      Я почувствовала себя неловко и попыталась рассмеяться:
      – Мисс Энгрид, это я, Элизабет. Вы смотрите на меня так, словно видите впервые.
      Мисс Энгрид, однако, была серьезна.
      – О нет, моя дорогая. Я видела вас множество раз.
      – Боюсь, что я вас не совсем понимаю, мисс Энгрид.
      В ответ она тяжело вздохнула и принялась за чай. Похолодев от страха, я ждала продолжения.
      – Понимаете, Элизабет, вся эта болтовня насчет девочек из Святой Винифред… – снова начала мисс Энгрид. – А впрочем, давайте не будем ходить вокруг да около! Вы же прекрасно знаете, о чем я хотела поговорить с вами. – Мисс Энгрид немного подождала, но, поняв, что я не собираюсь отвечать, без всяких обиняков спросила: – Вы знаете, что вы делаете, Элизабет?
      – Собираю аптечки первой помощи, – попыталась отшутиться я.
      – Элизабет!
      Я покраснела и отвела взгляд.
      – Прошлой ночью я видела, как он выходил из коттеджа.
      Решившись наконец поднять глаза, я прочитала па лице мисс Энгрид молчаливую просьбу не лгать и не изворачиваться. И хотя мне очень хотелось сказать, что это неправда, что ей показалось, я почувствовала, что не могу этого сделать. Поднявшись со стула, я прошла в другой конец комнаты и встала у окна, спиной к мисс Энгрид.
      – Я не знаю, что сказать.
      – А говорить ничего и не надо. Сейчас надо подумать о том, что вам делать.
      Я сглотнула застрявший в горле ком. Мне хотелось плакать, кричать, что она, сующая нос не в свои дела старая дева, не имеет права вмешиваться в мою жизнь. Но в глубине души я понимала: она права.
      – За последнее время он очень сильно отстал в учебе. Он даже провалился на последнем экзамене по латыни. Вам известно об этом? Наверняка нет. А сегодня, кажется, он сдает английский? – Я кивнула. – Мистер Лир уверен, что его постигнет та же участь.
      – Мистер Лир знает? – испуганно выдохнула я.
      – Нет. Но у него, как и у всех, начинают возникать вопросы. Ведь Александр всегда учился лучше других. Значительно лучше. А теперь… Вы знаете, что его вызывал к себе мистер Лоример? Мальчик одержим вами, Элизабет. Он утратил способность мыслить и трезво оценивать происходящее. И не мне говорить вам, что произойдет, если в следующем году он тоже завалит экзамены.
      Конечно, я ее прекрасно понимала. Как можно более тактично мисс Энгрид сообщала мне, что я разрушаю жизнь Александра.
      – Вы думаете, я должна уехать из Фокстона?
      – Нет. – Мисс Энгрид была категорична. Она считала, что, если я уеду, это еще хуже подействует на Александра и он вообще забросит учебу. Мне нужно было просто поговорить с ним и попытаться заставить его здраво: оценить сложившуюся ситуацию.
      – Вы собираетесь рассказать о нас всем? – спросила я.
      Мисс Энгрид улыбнулась, и я впервые увидела, что эта сдержанная, пожилая женщина готова вот-вот расплакаться.
      – Нет, – сказала она. – Думаю, Элизабет, я понимаю ваши чувства к Александру. Остальные будут считать, что вы сознательно завлекли его, играли с ним, как кошка с мышью. Но я знаю – это не так. Я знала это с самого начала. Сердце перевернулось у меня в груди.
      – Я пыталась бороться с собой. Я честно пыталась.
      – И это я знаю. Но теперь уже слишком поздно: то произошло, то произошло. Все, о чем я вас прошу, – это повлиять на него в плане учебы. А после того как он уедет в Оксфорд, проблема разрешится сама собой. Александр еще слишком молод, и то же касается вас, Элизабет: Вам следует общаться со своими ровесниками.
      – Говорят, что правда всегда неприятна, – улыбнулась я.
      Мисс Энгрид взяла меня за руку:
      – Вы мне очень нравитесь, Элизабет. И мне со всем не хочется, чтобы у вас были неприятности. Кроме того, я уверена: в глубине души вы уже сами приняли решение.
      В тот вечер я попросила Генри присоединиться к нам во время прогулки. Причем мы постоянно держались у всех на виду, стараясь не давать ни малейшего повода для подозрений.
      Александр рвал и метал, узнав от меня о разговоре с мисс Энгрид. Первым его побуждением было отправиться в ее кабинет и высказать все, что он о ней думает, но нам с Генри удалось удержать его от этого безрассудства. Наконец, когда буря миновала, мы с Александром заключили сделку: если я соглашусь поехать на Пасху вместе с ним, он в следующем триместре вплотную засядет за учебу.
      Так как родители Александра отправлялись во Францию навестить семью его сестры, они очень спокойно отнеслись к сообщению, что он в качестве старшего собирается в поход с младшими мальчиками. Разными поездами мы добрались до Пензанса, где я взяла машину и поехала в заранее снятый коттедж на окраине Зеннора.
      В течение двух с половиной недель я тысячу раз порывалась ему сказать, что между нами все должно быть кончено, но так и не смогла этого сделать. Казалось, Александр поставил себе одну-единственную цель – во что бы то ни стало сделать меня счастливой. И сам он был настолько счастлив, что меня страшила даже мысль о том, чтобы все испортить. Я видела, какое удовольствие ему доставляет делать вид, что мы женаты. Он постоянно помогал мне на кухне, возился с чисткой ковра или отправлялся в местный паб и заказывал мне выпить, даже не спросив, чего именно я хочу. Впервые за все время знакомства мы были полностью предоставлены самим себе. Не приходилось поминутно оглядываться, опасаясь, что нас кто-то увидит. И Александр в эти дни просто преобразился: стал более взрослым, более уверенным в себе. Нам обоим открылась возможность узнать, какой могла бы стать наша совместная жизнь. Но чем восхитительнее все 1 складывалось, тем с большим страхом я ждала конца каникул и того дня, когда придется сказать: между нами все кончено… Я пришла к выводу, что единственный способ заставить Александра отпустить меня – сказать, что я его не люблю.
      Я отложила объяснение на самый последний день. У нас закончилось молоко, и я отправилась в деревню. Александр остался в коттедже. Это немного удивило меня, ведь все каникулы мы были практически неразлучны, но, с другой стороны, было и к лучшему, гак как давало мне время обдумать все, что я собиралась ему сказать. Я отсутствовала довольно долго бродила по кладбищу, глядя на простирающиеся вокруг унылые пустоши, и пыталась убедить себя, что мною руководит только любовь к Александру. Мысль о том, какую боль я причиню ему своими словами, я упрямо гнала прочь.
      Когда я наконец вернулась, Александр высматривал меня из окна. Он был явно встревожен моим долгим отсутствием.
      Сделав глубокий вдох, я вошла в дом. Александр по-прежнему стоял у окна с каким-то особенным, напряженным выражением на лице. Оглянувшись, я увидела полотнище, свисавшее с одной из дубовых балок. На нем было написано: «Пожалуйста, будь моей женой».
      Он явно нервничал, и тем не менее я еще никогда не видела в его глазах столько любви.
      – Я сначала хотел написать: «Выходи за меня чамуж», но потом подумал, что слово «жена» тебе поправится больше. А если нет, могу придумать еще что-нибудь, лишь бы…
      Не дав ему договорить, я расплакалась и прильнула к нему, умоляя любить меня и никогда не покидать… Наконец Александру удалось меня. успокоить, и он отправился на кухню, чтобы принести чай. Когда же он вернулся, я ударилась в другую крайность и начала смеяться, не останавливаясь. У меня было ощущение, что я уже потеряла Александра, а теперь судьба решила снова вернуть его мне. Александр тоже улыбнулся, но я видела недоумение в его глазах.
      – Я смеюсь потому, что ты дурачок, и потому, что мне нравится слово «жена», и потому еще, что я до безумия люблю тебя.
      – Значит, ты согласна выйти за меня замуж?
      – Это значит, что я бы вышла за тебя замуж хоть сейчас, если бы мы могли это сделать…
      – Пожалуйста, не надо перечислять все причины, по которым мы этого сделать не можем. Я хочу только услышать от тебя слово «да», а уже потом мы будем решать все остальное.
      – Спроси меня еще раз.
      – Ты выйдешь за меня замуж?
      – Да!
      Но лишь значительно позже мы смогли более-менее спокойно обсудить этот вопрос. В результате мне удалось уговорить Александра отложить нашу женитьбу до тех пор, пока он не вернется из Оксфорда.
      – Ты же понимаешь, что тогда я буду хотеть этого точно так же, как и сейчас, – прошептал он.
      – Я буду каждую ночь молиться, чтобы это было так!

      Теперь, после возвращения в Фокстон на летний триместр, когда мы окончательно осознали, что произойдет, если о нашей связи кто-нибудь узнает, мы стали вести себя гораздо осмотрительней. Но все же Александру иногда было очень трудно сдержать себя, и поэтому в свободные вечера я часто отправлялась в паб, чтобы избавить его от соблазна навестить меня в коттедже или в кабинете. В остальное время все шло не так уж плохо. Несмотря на то что постоянно нас окружали люди, мы, по крайней мере, могли видеться и каждый день оставлять в наволочке Александра записки друг другу.
      А потом Александр нашел выход из положения – приблизительно в миле от школы он обнаружил заброшенное здание железнодорожной станции… Мы встречались там по меньшей мере раз в неделю и были настолько осторожны, что даже Генри ничего не знал. Александр добирался туда по железнодорожному туннелю, а я, заскочив на несколько минут в паб, перелезала через изгородь, быстро пересекала луг, на котором всегда паслось множество коров, и по узкой тропинке бежала до станции, где меня уже ждал Александр. Иногда он дурачился и приветствовал меня то в фуражке железнодорожника, то размахивая флагом, то запуская игрушечный поезд.
      Боясь его огорчить, я не говорила, что у меня в пабе появилась подружка. Ее звали Рут, и, по ее словам, она жила в деревне вместе с родителями. Рут вообще очень много и охотно рассказывала о себе, о своих приятелях и о том, как она заставляет их бегать за собой.
      – Тебе обязательно надо познакомиться с Питером, – сказала она как-то раз после подробного описания того, чем они занимались прошлой ночью.
      И в следующий раз, когда я пришла в паб, Питер уже был там.
      Однажды я, как можно небрежнее, упомянула Рут и Питера в разговоре с Александром. Но, как я и предполагала, он сразу приревновал меня к новым знакомым, и я никогда больше не упоминала о них.
      Ближе к концу триместра в школу приехали родители Александра, чтобы справиться у мистера Лоримера об успехах своего сына в учебе. Успехи, конечно, оказались не блестящими, но значительно лучше, чем можно было ожидать в сложившейся ситуации. Естественно, отец Александра не пришел в восторг, о чем и не замедлил сообщить сыну. Он отчитывал его целый день, после чего повёл его вместе с Генри обедать в деревню.
      Я договорилась встретиться с Рут в пабе в половине восьмого. Питер в течение последних нескольких недель был по делам в Лондоне, а потому я очень удивилась, застав там и его. Мы сели за столик в углу, и пока Рут с Питером говорили, я все время думала о том, что в этот момент делает Александр.
      – Ты сегодня какая-то очень тихая, Элизабет, – вывел меня из задумчивости голос Рут. – Что-то случилось?
      – Простите, я просто немного отвлеклась.
      – Неужели ты ни на минуту не можешь забыть о своем Фокстоне?
      – Сдается мне, – вмешался Питер, – что у нее там есть тайный любовник. Ну же, Элизабет, открой нам свой секрет. Кто он? Учитель латыни? Английского? А, знаю, конечно же, это директор!
      – Не обращай на него внимания, Элизабет, – перебила своего приятеля Рут. – О чем бы он ни начинал говорить, все рано или поздно сводится к сексу.
      И Рут, и Питер были мне очень симпатичны, и я даже пожалела, что не могу познакомить их с Александром.
      – Скажи, – сменила тему Рут, – неужели ты никогда не скучаешь по Лондону? Ведь ты жила там до приезда сюда.
      Мы немножко поболтали о моей жизни в Лондоне, о работе в больнице, о местах, где я обычно бывала. Но приезд лорда Белмэйна настолько выбил меня из колеи, что я никак не могла сосредоточиться на разговоре. Хотя казалось, что ни Рут, ни Питер этого не замечают.
      Когда я вернулась в коттедж около половины одиннадцатого, Александр уже ждал меня. Я сразу поняла, что он выпил. В ожидании меня он прятался в кустах недалеко от дома, и ему стоило больших усилий из них выбраться. Первым делом он, естественно, спросил, где я была.
      – Тебе нельзя было сегодня приходить, – решительно прервала я всякие дальнейшие расспросы. – Где Генри?
      – Пошел отметиться, что мы вернулись. Всегда приятно повидать добрых старых родителей, но порой эти милые встречи слишком затягиваются. Могу я рассчитывать на чашечку кофе?
      Когда мы зашли в коттедж, он настоял на том, чтобы самому сварить кофе, но по дороге на кухню споткнулся и чуть не растянулся на полу.
      – Сколько же вина ты выпил? – поинтересовалась я.
      – Совсем немного. Наверное, все дело в бренди.
      Я усадила Александра на стул, но его терпения хватило лишь на то, чтобы дождаться, пока я достану молоко из холодильника. После этого он встал и обнял меня.
      – Как я хочу, чтобы мы были женаты! – Приподняв мои волосы, он нежно поцеловал меня в затылок. – Но ведь мы обязательно поженимся когда-нибудь, правда? Ведь ты выйдешь за меня замуж, Элизабет?
      – Да, когда-нибудь обязательно выйду.
      – А знаешь, я сегодня чуть не рассказал им о тебе.
      Я похолодела:
      – Но ведь ты же этого не сделал?
      – Нет. Но обязательно сделаю. Во время летних каникул. Я поеду на пару дней домой и скажу им…
      – Нет, – решительно перебила я его. – Ты не должен делать этого! Еще не время.
      – … А потом мы обязательно куда-нибудь поедем, – продолжал он, игнорируя мои возражения. – Вдвоем. Куда бы ты хотела поехать?
      Я снова попыталась протестовать, но тщетно.
      – Ты не ответила на мой вопрос. Куда бы ты хотела поехать?
      Поняв, что спорить с ним бесполезно, по крайней мере сейчас, я пожала плечами:
      – Предоставляю право выбора тебе.
      – Тогда поедем на Сарк. Это маленький островок неподалеку от Гернси. Там очень романтично.
      – А Генри мы возьмем с собой?
      – Черта с два!
      Высвободившись из его объятий, я вернулась в гостиную. Александр последовал за мной.
      – Полагаю, мне не удастся убедить тебя сделать это нашим медовым месяцем?
      – Ты полагаешь совершенно правильно.
      – Так я и думал! Но ведь мы хотя бы можем сделать вид, что женаты. Я закажу номер на имя мистера и миссис Белмэйн, как тебе это?
      От его слов мое сердце болезненно сжалось, но тем не менее я заставила себя улыбнуться.
      Он подошел к проигрывателю, поставил принесенную с собой пластинку и, когда прозвучали первые такты, крепко сжал меня в объятиях.
      – Помнишь?
      – Разве я когда-нибудь смогу забыть? Это «Клятва, скрепленная поцелуем».
      – С днем рождения и с нашей годовщиной, любимая! – сказал он, и мы начали танцевать.
      – Годовщиной?
      – Сегодня исполнился ровно год с тех пор, как мы с тобой впервые танцевали под эту музыку. А теперь закрой глаза. У меня для тебя есть еще один сюрприз.
      Я послушно закрыла глаза, и, когда его губы коснулись моих, что-то скользнуло на безымянный палец моей левой руки. Это было усыпанное бриллиантами колечко, символизирующее вечность.
      – Вручаю тебе мою любовь, мое сердце и мою жизнь, – прошептал Александр.
      Перед самым концом занятий я сказала Александру, что у Дженис какие-то неприятности и мне необходимо на пару дней съездить в Лондон. Он был отнюдь не в восторге от этого, но я напомнила, что у него все равно крикетный матч в дорсетской школе, а значит, не будет времени особенно по мне соскучиться.
      Когда я вернулась в школу, дверь в кабинет мисс Энгрид была открыта. Она с нетерпением ждала меня. Увидев ее лицо, я похолодела. Я поняла, что случилось непоправимое.
      Закрыв за собой дверь, я наконец-то решилась заговорить и сама испугалась звуков собственного голоса – так глухо и безжизненно он звучал.
      – Что случилось? Что-то с Полом Рейвеном? Разве у него не обычная корь?
      – Нет, Элизабет. Дело не в Поле Рейвене. – Мисс Энгрид мрачно посмотрела на меня и перевела взгляд на газету, лежащую на столе.
      Увидев заголовок, я поняла, что чувствует человек, когда весь мир вокруг него начинает рушиться.
      «ЭКСКЛЮЗИВ: СЫН ЛОРДА ВЕРХОВНОГО СУДЬИ В ЛЮБОВНОМ ГНЕЗДЫШКЕ С ЦЫГАНКОЙ».
      Мне показалось, что стены кабинета падают на меня и я вот-вот потеряю сознание. Даже в худшем ночном кошмаре я не могла себе представить ничего подобного. Всю первую страницу заполняли мерзкие, жирные черные буквы и фотография Фокстона. В правом нижнем углу помещалась еще одна фотография, поменьше, – на ней был снят цыганский табор в поместье лорда Белмэйна. Мне удалось прочитать только первые несколько строчек: «Наши репортеры теперь могут дополнить фактами прежде голословные утверждения о детской проституции среди цыган, расположившихся на территории поместья лорда Белмэйна в Саффолке. Стало известно, что сын лорда Верховного судьи Александр Белмэйн, ученик престижной школы для мальчиков в Фокстоне, уже долгое время состоит в связи с цыганкой и…» На этом месте буквы начали расплываться у меня перед глазами, и мне пришлось опереться на край стола, чтобы не упасть. Мисс Энгрид пододвинула мне стул и протянула бокал с бренди.
      – Александр… – пробормотала я, пытаясь подняться. – Где он? Он видел это?
      – Он в кабинете директора. Вместе со своим отцом.
      Я закрыла глаза, тщетно пытаясь унять дрожь в руках. К горлу волнами подкатывала тошнота. Мисс Энгрид присела на стул рядом со мной и взяла меня за руки.
      – Элизабет, посмотрите на меня.
      Я с трудом заставила себя поднять глаза.
      – Дитя мое, я знаю, что вы выросли на ярмарочной площади, миссис Кэри написала мне об этом в вашей рекомендации. И поверьте, здесь совершенно нечего стыдиться. Но я прошу вас ответить мне на один вопрос: вы имеете какое-то отношение к семейству Инсов?
      – Нет.
      – Тогда почему же в газетах пишут, что это так?
      Сглотнув ком, застрявший в горле, я попыталась говорить как можно спокойнее, но у меня это плохо получалось.
      – Не знаю. Наверное, они подумали, что если ярмарочная площадь, то… Я не цыганка, мисс Энгрид, поверьте. По крайней мере в том смысле, который вкладывают в это слово газетчики.
      Мисс Энгрид успокаивающе сжала мои руки.
      – А Александр знает, где прошло ваше детство?
      – Нет. Этот вопрос как-то никогда не возникал. – Я чувствовала, что вот-вот разрыдаюсь. – Конечно, я всегда понимала, что рано или поздно наши отношения закончатся. И я пыталась, сколько раз пыталась положить им конец… Но, Господи, почему это должно было произойти именно таким гнусным образом?! Пожалуйста, мисс Энгрид…
      Резкий телефонный звонок заставил нас вздрогнуть. Еще раз потрепав меня по руке, мисс Энгрид сняла трубку и помрачнела.
      – Это директор, – сказала она, положив ее обратно на рычаг. – Вас хочет видеть лорд Белмэйн.
      Нет, это было выше моих сил. Одна мысль о встрече с Верховным судьей причиняла мне физические страдания.
      – Но они же ошибаются! Мисс Энгрид, умоляю вас, скажите им, что они ошибаются!
      – Слишком поздно, дитя мое. Я однажды пыталась помочь вам, но теперь ничего нельзя сделать.
      Уже в следующую секунду мисс Энгрид обнимала меня и успокаивала, как ребенка. А когда она меня отпустила, я увидела слезы на ее волевом морщинистом лице.
      – Мне будет очень не хватать вас, Элизабет. Может быть, даже больше, чем вы думаете. – Подождав пока я отдышусь и хоть немного приду в себя, она добавила: – Я провожу вас.
      И мы вместе направились к кабинету директора.
      Лорд Белмэйн подождал, пока за спиной директора закроется дверь, и резко повернулся ко мне.
      – Итак, вам все-таки удалось оставить нас всех в дураках. Надеюсь, теперь вы удовлетворены?
      Если бы взгляд мог убивать, меня бы уже не было в живых. Когда я открыла рот, чтобы сказать хоть что-нибудь в свою защиту, оказалось, я не могу произнести ни звука.
      Лорд Белмэйн отошел от окна и оперся о стол директора, по-прежнему испепеляя меня взглядом.
      – Вы прекрасно понимаете, что могли разрушить моему сыну жизнь. А впрочем, вас ведь именно для этого сюда и прислали, не так ли? Чтобы сделать всеобщим посмешищем и меня, и моего сына, которому всего семнадцать. В первый раз вы, правда, потерпели неудачу в той истории с аварией. Ведь не поверь я тогда в его невиновность, его бы исключили из школы. И все же он упорно продолжал запираться, покорно принимая наказание. Почему? Да потому, что на этом настаивали вы! И вот опять из-за вас имя моего сына треплют всякие грязные газетенки. Но вынужден вас огорчить: на этот раз у вас тоже ничего не вышло! Его не исключат из школы, нет! На этот раз придется уехать вам, мисс Соррилл. Но прежде чем вы покинете стены Фокстона навсегда, я все же хочу получить ответ на свой вопрос: кто вы? Внучка Инса? Его племянница? А может быть, просто хороший друг семьи?
      – Я не имею ничего общего с семьей Инсов! – Мой голос срывался на крик от бессильного отчаяния и унижения. – Я вообще не цыганка. Я…
      – А теперь послушайте меня. Вчера вечером я употребил всю свою власть, чтобы эта история не попала в газеты. Но у меня ничего не получилось, и знаете почему? Потому что журналисты провели свое собственное расследование. Они располагают фактами, и эти факты говорят сами за себя. А поэтому я еще раз вас спрашиваю: кто вы?
      – Мой отец был актером. Я действительно росла на ярмарочной площади, но…
      – Ярмарочная площадь! Цыгане! Да это же совершенно одно и то же!
      – Нет! Прошу вас, выслушайте меня! Я люблю вашего сына, и он любит…
      Лорд Белмэйн с силой ударил кулаком по столу:
      – Можете не рассказывать мне небылицы! Меня вам не обмануть! Вы ничего не значите для моего сына. Слышите? Абсолютно ничего! И если вы еще когда-нибудь хотя бы близко подойдете к нему…
      – Я бы никогда не сделала ничего, что могло бы повредить Александру. Клянусь. Никогда!
      – Имена! Мне нужны имена тех, кто послал вас сюда!
      – Вы ошибаетесь, уверяю вас. Спросите мисс Энгрид!
      Но твердо решив установить связь между мной и Альфредом Инсом, он не желал ничего слушать. Он требовал объяснить, почему я не сказала правды о своем прошлом, когда устраивалась на работу; почему из всех школ в Англии выбрала именно Фокстон; почему из всех учеников шестого класса остановила внимание именно на его сыне. Вопросы сыпались на меня как из рога изобилия, и мои ответы получались путаными и бессвязными. Зачем я накануне ездила в Лондон? Сколько мне заплатили журналисты за эту историю? Какие еще грязные подробности я им сообщила? Сколько времени будет продолжаться эта вендетта? Неужели у людей, подобных мне, нет ни малейшего понятия о чести и совести?
      – А теперь, – в заключение сказал лорд Бел мэйн, – я требую, чтобы через час ноги вашей не было на территории Фокстона. Вы меня слышите? Немедленно отправляйтесь вон отсюда! А уж я позабочусь о том, чтобы вы никогда больше не смогли переступить порога приличной школы.
      Мисс Энгрид отвезла меня обратно в коттедж на Тонто. Я знала, что десятки глаз следят за нами из окон, но не могла себя заставить поднять голову. Когда мы подъехали к коттеджу, мисс Энгрид сказала:
      – Элизабет, мне кажется, ты должна знать, кто ниноват во всем случившемся. Это – миссис Дженкинс. Судя по всему, она видела вас в Лондоне на Рождество и с тех пор все время следила за вами. А с ее связями на Флит-стрит… Кажется, у тебя в последнее время появились какие-то новые знакомые в местном пабе? – Я кивнула. – Это были репортеры.
      Господи, какой кошмар!
      Мисс Энгрид помогла мне подняться наверх. В гостиной меня ждал Александр.
      Он выглядел измученным и напряженным. Судя по всему, его беседа с отцом оказалась не намного приятнее моей. В руке он сжимал газету.
      – Тебе не следовало сюда приходить! – прошептала я.
      – Не мог же я не попрощаться! – Голос Александра был холодным и язвительным. Потом последовала пауза, после которой он внезапно сорвался на крик: – Как ты могла, Элизабет?! Ты поставила в идиотское положение меня, мою семью. Зачем ты это сделала?
      – Я этого не делала. Ты заблуждаешься, как и все остальные. Прошу тебя, выслушай меня…
      – Хватит лгать! Зачем же еще ты ездила в Лондон, если не из-за этой гнусной газетенки? Да я готов убить тебя за то, что ты с нами сделала, понимаешь?
      – Пожалуйста, Александр…
      – В этом деле слишком много совпадений, Элизабет. Они стали табором там, в поместье отца, а ты приезжаешь сюда, в Фокстон. Значит, мой отец прав? Тебя подослали специально? Ну что ж, ты своего добилась! Только постарайся не потерять эту газету. Теперь, когда у тебя будет плохое настроение, ты всегда сможешь поднять его, вспомнив, какую славную шутку ты, Элизабет Соррилл, сыграла с семейством Белмэйнов. – В его взгляде было столько отвращения и ненависти, что я не могла этого вынести. – Каким же я был идиотом, когда верил твоим словам о любви!
      Дверь открылась, и в комнату решительно вошла мисс Энгрид.
      – Александр, – спокойно сказала она. – Мне кажется, вам пора идти.
      Схватив коробку, набитую книгами и пластинками, которые он давал мне, Александр направился к двери. Но прежде чем выйти, он обернулся в последний раз, и я поняла, что никогда не смогу забыть того смешанного выражения ненависти и боли, которое увидела в его глазах.
      Стоя у окна рядом с мисс Энгрид, я смотрела ему вслед. На моем безымянном пальце по-прежнему было подаренное им кольцо. Теперь он уже никогда не узнает, зачем я ездила в Лондон. Я была беременна.

      Я очень долго не мог прийти в себя после того, как Элизабет уехала из Фокстона. И из моей жизни. Лишь теперь, по прошествии многих лет, я понимаю причины моего тогдашнего поведения. И все же мне по-прежнему стыдно за себя и за ту боль, которую я причинил не только себе, но и другим. В то время как каждый студент считал, что его жизненная миссия сводится к тому, чтобы сделать мир как можно лучше и веселее, я приехал в Оксфорд, обозленный на всех и вся. С каждым годом эта злоба лишь сильнее разгоралась, сжигая меня изнутри. Она заполняла собой тот все разрастающийся вакуум, который Элизабет оставила в моей душе.
      Несмотря на то что она обманывала меня и едва не опозорила мою семью, я все равно не мог ее забыть. Из-за нее я весьма смутно помню свой первый год в Оксфорде: он растворился в сладковатом дыму марихуаны, с помощью которой я пытался заглушить обуревающие меня противоречивые чувства. Хотя внешне я вел себя, как всякий другой студент. По крайней мере, мое поведение ничем не выделялось на общем фоне. Периодически, если бывало настроение, мы с Генри посещали одну-две лекции, но большая часть нашего времени была заполнена заумными дискуссиями на тему, каким образом мы, студенты, можем внести свой вклад в укрепление мира во всем мире. В то время это было очень модно. Однако, несмотря на наши длинные волосы и модные разговоры о социализме, наш собственный образ жизни был от него весьма далеким. Мы разъезжали по Оксфорду в новеньком «Мерседесе 230-SL», презентованном мне бабушкой на восемнадцатилетие, организовывали скандальные вечеринки, считая их своеобразным бунтом против истеблишмента, и вовсю пользовались той сексуальной свободой, которую предоставляло нам наше время. Меня буквально осаждали толпы девиц, в чьей памяти еще была свежа скандальная история о любовнице-цыганке. В результате я иногда начинал себя чувствовать чем-то вроде восставшего из гроба Джакомо Казановы. Стоило мне поманить любую из них пальцем, как она тотчас же оказывалась в моей постели. Я охотно пользовался их услугами, отнюдь не собираясь завязывать какие-то длительные отношения.
      И вот однажды, когда я был на втором курсе, произошло событие, несколько приостановившее бесконечную череду уже начавших приедаться легких побед. Студенческие демонстрации в Париже против голлистского правительства нашли самый горячий отклик у студентов разных стран. Я, как и все, участвовал в самых разнообразных пикетах, бойкотах и собраниях, одинаково шумных и бестолковых. Мы чувствовали, что пришло время во весь голос заявить о себе, о своем отвращении к буржуазному комфорту, о возмущении против тех жестокостей, которые происходят в мире. Мы с Генри ходили на демонстрации против войны во Вьетнаме, против ввода советских войск в Чехословакию, против односторонней Декларации независимости и угнетения черных в Родезии. Все это было такой же приметой времени, как Дженис Джоплин, хиппи и поп-концерты, особая прелесть которых заключалась в возможности покурить травку, сбросить одежду и заняться любовью прямо на траве. Обычно после них рождалось ощущение мира, гармонии и всеобщей любви.
      Это случилось после одного такого концерта – фестиваля Детей цветов. В тот день я встретил Джессику. Мы большой компанией отправились к нам с Генри, в Брэкенбэри-Билдингз, чтобы еще немного послушать музыку. Я был лишь слегка обкуренный, скучал, и все мои мысли вертелись вокруг женщин. Через некоторое время – было уже довольно поздно – я заметил роскошную цыпочку, которая, похоже, пришла совсем недавно. Эффектная и откровенно сексуальная, причем прекрасно сознающая это, она явно выделялась на общем фоне, чем сразу привлекла мое внимание.
      Я молча наблюдал за тем, как она с интересом рассматривала скопление тел, смутно различимых в голубоватом дыму марихуаны. Судя по всему, она не искала никого определенного и ее абсолютно не смущало, что ее прическа и платье кажутся совершенно неуместными в подобном окружении. Казалось, что эта миниатюрная девушка шагнула сюда прямо со страниц журнала «Вог».
      – Вот это да! – услышал я шепот Генри. – Кто она?
      – Понятия не имею. Почему бы тебе не спросить у своей подружки? – И он насмешливо кивнул на кого-то рядом со мной.
      Девица, чье имя я забыл сразу же после знакомства, смотрела на меня совершенно обкуренным взглядом, в котором, однако, я улавливал хорошо знакомые мне признаки параноидального страха. Я спал с этой девицей раза три, что, по ее мнению, давало ей на меня определенные территориальные права. Вцепившись в мою руку, она выволокла меня из комнаты и прошипела:
      – Ее зовут Джессика Пойнтер.
      – В самом деле? – Засунув руки в карманы, я небрежно прислонился к стене. – В таком случае, может быть, ты познакомишь меня с ней?
      Ответом мне была звонкая пощечина, к которым я, впрочем, в последнее время уже успел привыкнуть, а потому она не возымела должного эффекта. Ухмыльнувшись, я развернулся и пошел обратно в комнату.
      Когда мне наконец снова удалось обнаружить Джессику Пойнтер, она внимательно рассматривала мерзкие лица на «Интриге» Энзора, которую я повесил на стену, чтобы хоть как-то оживить спартанскую обстановку комнаты.
      – Мне просто показалось, что иногда полезно посмотреть на себя в зеркало, – сказал я.
      Джессика оглянулась, неторопливо оглядела меня с головы до ног и снова повернулась к картине.
      Забавляясь ее нарочитым безразличием, я продолжал рассматривать ее сильно подведенные глаза, длинные белые гольфы, не достававшие тем не менее добрых девять дюймов до подола вязанного крючком платья, под которым, насколько я мог судить, больше ничего не было.
      – Итак, я имею честь лицезреть знаменитого, а точнее пресловутого, Александра Белмэйна, – наконец заговорила она.
      Я широко ухмыльнулся и перевел взгляд с ее едва прикрытой груди на накрашенные почти белой помадой губы.
      – Неужели то, что я о тебе слышала, действительно правда? – продолжала Джессика.
      – Все зависит от того, что именно ты обо мне слышала.
      Отступив немного назад, Джессика в последний раз посмотрела на гротескные лица Энзора, а затем перевела взгляд на меня, блестяще используя свой небольшой рост для придания ему еще большей выразительности.
      – Говорят, что ты презираешь женщин.
      Я был прекрасно осведомлен об этой популярной в Оксфорде легенде, обязанной своим рождением местным феминисткам: широко декларируемая ненависть к мужчинам не мешала им неоднократно прибегать к моим услугам. Но впервые женщина заговорила со мной об этом до, а не после того, как переспала со мной.
      – И как же я должен реагировать на подобное заявление? – весело поинтересовался я.
      – А как захочешь.
      – Тогда я, пожалуй, принесу тебе выпить, – сказал я, забирая у нее пустой стакан.
      Я отсутствовал довольно долго и был почти уверен, что не застану Джессику Пойнтер на прежнем месте. Но она стояла там же, где я ее оставил. Ну почему они все так предсказуемы?
      Улыбнувшись, Джессика поблагодарила меня, но я заметил, что в ее глазах мелькнул вызов.
      – Кстати, ты так и не ответил на мой вопрос. Ты действительно презираешь женщин?
      На меня вдруг напала такая тоска, что я вздохнул и со словами: «Да, я презираю женщин!» – собрался уходить. Но Джессика, остановила меня:
      – Я ведь не собираюсь ничего предпринимать по этому поводу.
      – А ты бы все равно не смогла ничего сделать.
      – Я бы не смогла? – Она негромко рассмеялась, и меня заинтриговали нотки превосходства в ее голосе. Хотя, возможно, это скорее была агрессивность.
      – Я тебя никогда раньше не видел.
      – Я учусь в Соммервилле. И в отличие от некоторых действительно учусь. По-моему, учебные заведения созданы именно для этого.
      – Вполне возможно, – равнодушно прокомментировал я ее заявление.
      – По крайней мере если в результате удается добиться того, чего хочешь, – улыбнулась Джессика. – А чего ты хочешь сейчас?
      Она еще раз оценивающе оглядела меня с головы до ног. Это был достаточно красноречивый ответ.
      Некоторое время я молча смотрел ей в глаза, а потом сказал:
      – Оставайся со мной сегодня ночью.
      – Это то, чего хочешь ты?
      – Да.
      – А ты всегда добиваешься желаемого?
      – Почти.
      – Но не всегда?
      – Не всегда. Могу я еще раз тебя увидеть?
      – Думаю, что это будет не так уж сложно в таком замкнутом пространстве.
      Я рассмеялся, чувствуя, что немного прорвал ее оборону. По крайней мере, в ней появилась какая-то неуверенность, которой раньше не было.
      – Поедем завтра покатаемся на машине?
      – В знаменитом «мерседесе»? Наслышана. Но завтра ничего не получится. Приезжают мои родители. Может быть, послезавтра.
      – А ты познакомишь меня с твоими родителями?
      Чувствовалось, что вопрос застал ее врасплох, но она очень быстро сориентировалась. Теперь ее глаза снова смотрели уверенно и немного насмешливо.
      – Хорошо. Приходи к чаю. К половине пятого – Джессика огляделась по сторонам и улыбнулась. – А если тебе так уж не хочется оставаться этой ночью в одиночестве, рекомендую Розалинду Пербрайт. Твой друг Генри, похоже, с ней уже закончил, но мне кажется, что она не будет возражать против продолжения. По крайней мере, раньше с ней такого не случалось.
      Я сделал вид, что удивлен подобным проявлением заботы.
      – А ты разве не будешь возражать, если я действительно пересплю с ней сегодня?
      – Чего ради?
      – Ну, скажем, мне бы это было приятно.
      – Ладно, в таком случае считай, что я возражаю. Может быть, мне еще следует утром дать ей пощечину? Или ты предпочитаешь, чтобы я дала ее тебе?
      – Пожалуй, нет. Трижды в неделю – это уже перебор.
      – Значит, у тебя такое лицо – располагающее к пощечинам.
      – Благодарю за комплимент. То же самое могу сказать и о тебе.
      Джессика рассмеялась и подставила щеку. Сжав руками ее лицо, я прижал ее к стене, чувствуя сквозь неплотно связанное платье обнаженное шелковистое тело. Слегка приоткрыв губы, она смотрела на меня снизу вверх, и внезапно я понял, что ей хочется того же, чего и мне, – быть вместе немедленно, сейчас, невзирая на все происходящее вокруг.
      Я наклонился поцеловать ее и одновременно почувствовал, как рука Джессики начала ласкать меня сквозь джинсы. Застонав, я запустил пальцы в ее волосы и в какое-то мгновение даже испугался, что кончу.
      Но внезапно она резко оттолкнула меня и, небрежно проронив «чао», вышла из комнаты.
      На следующий день мне не удалось познакомиться с родителями Джессики: они по какой-то причине не смогли приехать. Что, впрочем, было к лучшему, потому что у меня все равно был матч по регби, о котором я совсем забыл. Я пригласил на него Джессику, но она не проявила к данному событию ни малейшего интереса.
      В течение следующего месяца я видел ее несколько раз и почти всегда в компании богемного вида приятелей и приятельниц, которые, судя по всему, составляли основной круг ее общения. Если же нам все-таки удавалось остаться наедине и я затрагивал тему секса, она лишь устало вздыхала:
      – Неужели ты не можешь думать ни о чем, кроме этого?.. Знаешь, в жизни ведь существует множество других интересных вещей.
      Сама Джессика в свободное от изучения истории живописи время постоянно отправлялась то в Халл, то в Дейдженхэм, чтобы, например, уговорить жен рыбаков присоединиться к забастовке швей за равную оплату труда с мужчинами. Я понимал, что она дразнит меня, и охотно позволял ей это, зная, что все равно очень скоро дело закончится постелью, после чего я спокойно отправлюсь на поиски новых приключений.
      В ту пору я стал гораздо больше времени уделять лекциям и индивидуальным занятиям, выбросив из головы Джессику вместе с ее феминизмом. В недалеком будущем она сама убедится, что не так просто приручить Александра Белмэйна.
      Все это продолжалось до тех пор, пока Генри однажды не сказал мне, что она спит с Гаем Гиббертом. И тогда я, как дурак, шагнул прямо в расставленную ловушку. На мое приглашение поужинать вместе Джессика ответила официально-вежливой запиской, извещавшей меня, что на этот вечер у нее другие планы. Я пришел в ярость. Однако здесь же она сообщала, что на следующий день приезжают ее родители и, если у меня еще не пропало желание познакомиться с ними, она ждет меня к чаю в половине пятого.
      Скомкав записку, я швырнул ее в угол и отправился на поиски Розалинды Пербрайт, чтобы хоть немного потешить свое уязвленное самолюбие.
      И тем не менее на следующий день к половине пятого я отправился в Соммервилльский колледж. Я даже потрудился откопать наименее рваные джинсы и попросил медсестру из Радклиффа, с которой время от времени спал, погладить мне приличную рубашку. Я злился на самого себя, но еще больше на Генри, которого мои тщательные приготовления откровенно забавляли.
      Джессика и ее родители ждали моего прихода. Они решили устроить пикник, и, погрузившись в «бентли» ее отца, мы отправились на природу. Остановившись где-то по дороге к Стратфорду, мы нашли «славное тенистое местечко», потому что миссис Пойнтер на солнце могло сделаться дурно.
      Расположившись у обочины дороги, мы наверняка представляли собой на редкость нелепую картину, но казалось, что, кроме меня, этого никто не замечал. Вскоре между Джессикой и ее отцом завязался ожесточенный спор на тему, можно ли допускать женщин к работе на бирже.
      – Никогда в жизни не слышал большей ерунды. Женщины! На бирже! И какую же нелепицу вы придумаете в следующий раз? – бурчал мистер Пойнтер, отправляя в рот очередной кусок курицы.
      Миссис Пойнтер, включив небольшой вентилятор на батарейках, подставила лицо потоку прохладного воздуха. Это вызвало презрительный взгляд со стороны Джессики, но, к моему великому облегчению, положило конец ее спору с отцом. Не возражая ему больше, она подлила мне немного вина. Я изо всех сил боролся с желанием поминутно смотреть на часы. А ведь это мог быть такой приятный день! Если бы только этот старый дурак заткнулся, а еще лучше, если бы мы с Джессикой были наедине.
      – Итак, молодой человек, – снова заговорил мистер Пойнтер, ковыряя во рту зубочисткой, – что же вы изучаете?
      – Юриспруденцию.
      – Ну да, конечно же, юриспруденцию. Я как-то встречал вашего отца. Сейчас уже не могу вспомнить, где. Наверное, в парламенте. Как он поживает?
      – Спасибо, сэр, судя по нашему последнему разговору, неплохо.
      – Как здесь жарко! – пожаловалась миссис Пойнтер. – Дорогая, принеси, пожалуйста, мой зонтик. Он остался в машине. Джессика такая славная девушка, – сказала она, глядя вслед дочери. – Вы давно знакомы?
      – Не очень, – честно ответил я.
      Миссис Пойнтер задумчиво кивнула и как будто полностью утратила ко мне всякий интерес. Она сосредоточенно отгоняла мух, которые, казалось, слетелись к ней со всей округи.
      Вернувшись с зонтиком, Джессика положила его па траву, рядом со мной. Она не носила лифчика, и это было особенно заметно под тонкой тканью футболки. Глядя на ее торчащие соски, я почувствовал, что джинсы стали мне непривычно тесны.
      – Ему наконец удалось избавиться от этих проклятых цыган? – снова заговорил мистер Пойнтер.
      Я напрягся, и Джессика, мгновенно почувствовав это, поспешила сменить тему.
      – Кстати, вы давно не получали известий от Лиззи? Мне она уже сто лет не писала.
      – Она где-то в Турции, – поддержала разговор миссис Пойнтер. – Бог знает, зачем ее туда понесло. Остается надеяться, что она не подцепит там какой-нибудь заразы.
      – Лиззи – моя сестра, – пояснила Джессика. – Она бросила университет и отправилась путешествовать, чтобы обрести себя. С тех пор мы уже два года ее не видели.
      – Весьма своеобразный способ обрести себя, – заметил я.
      – Своеобразный? – вмешался возмущенный мистер Пойнтер. – Я бы скорее сказал – крайне безответственный.
      – Ну, и это тоже, – вежливо согласился я.
      Джессика хихикнула.
      – Вы давно знакомы? – Блаженно прислонившись спиной к дереву и прикрыв глаза, миссис Пойнтер, судя по всему, совершенно забыла, что уже задавала этот вопрос.
      – Нет, не очень, – зевнула Джессика. – Александр хочет, чтобы я переспала с ним. Как ты думаешь, мам, мне стоит это делать?
      Я поперхнулся вином.
      – О Господи, дорогая, я не знаю. А что, это необходимо?
      По-прежнему не открывая глаз, миссис Пойнтер мило улыбалась. Мистер Пойнтер дожевывал очередной кусок курицы и явно скучал.
      Вытянувшись на траве, Джессика весело рассмеялась:
      – Честно говоря, я и сама не знаю. – Внезапно, резким движением вскочив на ноги, она протянула мне руку. – Пойдем прогуляемся.
      Я пробормотал что-то невнятное, встал и последовал за ней. Но, оказавшись вне пределов слышимости, не удержался и спросил:
      – Зачем надо было это говорить?
      – Просто так. Это стоило сказать хотя бы ради того, чтобы посмотреть на выражение твоего лица.
      – А как они к этому относятся? К тому, что ты спишь с мужчинами.
      – До сих пор, судя по всему, им это было совершенно безразлично.
      – В таком случае у тебя очень своеобразные родители. Особенно если учесть, что у них не сын, а дочь.
      – Значит, если бы у них был сын, то это было бы в порядке вещей?
      – Не я придумал эти условности.
      Резко остановившись, Джессика повернулась и посмотрела мне в глаза:
      – Для меня не существует условностей, Александр.
      В эту минуту она была очень красива. Светлые волосы, небрежно собранные на макушке, длинными локонами спадали на шею и плечи. Умные глаза смотрели пристально и живо. Джессика явно ожидала моей реакции на свои слова и была разочарована тем, что ее не последовало. Но она ничем не выдала этого. Запрокинув голову и подняв руки к небу, она снова заговорила так, словно декламировала стихи:
      – Александр, ответь мне пожалуйста. Я должна это знать. Как ты думаешь, кто я такая на самом деле? Какова моя истинная цель в этом мире?
      Я уже не первый раз слышал от нее подобные вопросы и понимал, что они действительно волнуют ее. Взглянув на нее сейчас, при ярком солнечном свете, я вдруг понял, что Джессика по-прежнему остается для меня совершеннейшей загадкой. А эти непрекращающиеся поиски смысла жизни только отдаляли ее от меня. Хотя в некотором роде это делало ее еще более желанной. Я хотел овладеть этой девушкой и стать единственной целью в ее жизни.
      – Все зависит от того, что ты подразумеваешь под целью в жизни. Если она для тебя – синоним слова «судьба», это одно, а если ты таким образом определяешь свое профессиональное продвижение и карьеру, то это совсем другое.
      Джессика посмотрела на меня слегка удивленно. Я почувствовал, что она заинтригована. Ведь я не только впервые отнесся к ее словам всерьез, но и сказал нечто дающее ей пищу для размышлений.
      – Мне кажется, ты поставил своей целью проникнуть в мой внутренний мир. – С этими словами Джессика медленно побрела дальше.
      Испытывая огромное облегчение, что рассуждения о смысле жизни, судя по всему, позади, я последовал за ней. День был действительно жарким. Казалось, даже окружающая природа лениво дремлет, нежась в солнечных лучах. Тратить же прогулку по чудесным полям Оксфордшира на философские беседы было попросту жаль.
      В молчании мы дошли до изгороди, отделяющей это поле от соседнего. Джессика легко перелезла через невысокую ограду, но, когда я собрался последовать за ней, остановила меня.
      – Как ты думаешь, – спросила она, стоя по другую сторону изгороди, – может быть, нам стоит до нести наши отношения до логического завершения?
      С трудом сдержав стон, я оглянулся по сторонам, пытаясь собраться с мыслями, чтобы не ударить в грязь лицом и дать достойный ответ на столь витиеватый вопрос. Когда я снова посмотрел на Джессику, се влажные губы блестели в солнечных лучах, а волосы были распущены по плечам.
      – Думаю, что стоит, – улыбнулась она. – И я хочу, чтобы мы оба были обнаженными.
      Эти слова еще больше возбудили меня, и, коснувшись Джессики, я прильнул к ее губам. Взяв мою руку, она положила ее на небольшой холмик груди.
      – Сильнее, – простонала она, когда я сжал пальцами ее сосок. – Сильнее.
      В мгновение ока я оказался по ту сторону ограды. Руки Джессики скользнули вниз и начали расстегивать мои джинсы. Потом она выскользнула из футболки, но когда я попытался расстегнуть ее молнию, решительно отстранила меня.
      – Я сама. Лучше раздевайся одновременно со мной.
      Обнаженные, мы пошли дальше по полю. Пшеница доходила нам только до пояса, но вокруг все равно не было ни души. Через некоторое время Джессика остановилась и опустилась на колени, увлекая меня за собой. Я держал ее голову и, целуя ее, чувствовал мягкость и податливость горячего рта и легкие прикосновения зубов. Когда она отстранилась от меня, я опрокинул ее на спину и опустился вниз так, чтобы моя голова была на уровне треугольника вьющихся светлых волос.
      Почувствовав, что мышцы Джессики начали спазматически сокращаться, я быстро сел и широко раздвинул стройные ноги, готовясь войти в нее. Она лизала мои губы, нежно покусывая их, и ее острые ноготки впивались мне, в спину. Я лег сверху и, подняв ее голову так, чтобы видеть лицо, вошел в нее одним резким движением. Джессика закричала. Я остановился, после чего стал входить в нее снова и снова. Я понимал, что причиняю ей боль, но ее, казалось, это только сильнее возбуждало, потому что она просила еще и еще. Чувствуя, что скоро кончу, я снова и снова входил в нее. Я хотел еще раз услышать ее крик. Заглянув мне в глаза, Джессика рассмеялась:
      – Подумай о своей жизни, Александр. Подумай обо всем, что в ней было и есть, и отдай мне это. Я хочу тебя всего, без остатка!
      Впившись в ее губы, я одним резким движением так высоко поднял ее ноги, что колени почти коснулись плеч.
      – Да, так, – простонала она. – Теперь я чувствую, что ты весь мой. Иди же ко мне, Александр! Иди! – Я смотрел на ее искаженное от похоти лицо и вдруг услышал вопрос, который заставил меня по холодеть: – А она была так же хороша, как я? Твоя цыганка?
      Увидев выражение моего лица, Джессика расхохоталась.
      – Неужели ты сейчас думал о ней? – спросила она, извиваясь подо мной и запустив пальцы в мои волосы. – Об этой цыганской потаскушке?
      Мои руки сжали стройную шею с такой силой, что еще немного – и я бы ее задушил. Снова и снова я резко входил в нее, не щадя, не обращая внимания на просьбы остановиться. Всем своим весом я прижимал ее к земле. Пусть кричит, пусть вырывается, она должна заплатить мне за свои слова. В момент наступления оргазма я смог выкрикнуть лишь одно-единственное имя, и мое тело обмякло.
      Когда Джессика наконец попыталась пошевелиться, я перекатился на спину, по-прежнему не глядя на нее. Я чувствовал ее дыхание и слышал, как она снова начала двигаться.
      – Посмотри же на меня, – прошептала она, по ворачивая мою голову.
      Я посмотрел. Джессика мастурбировала. Но это нe вызвало во мне ничего, кроме отвращения. Заметив это, она отрывисто рассмеялась, после чего почти сразу ее тело выгнулось дугой, сотрясаемое волнами оргазма. В тот момент я испытывал к ней только ненависть.
      – Итак, значит, ее звали Элизабет, – констатировала Джессика, когда мы вернулись к ограде и начали одеваться. Глядя, как она натягивает джинсы на свое хрупкое тело, я с трудом подавил желание ее избить.
      – Ты все еще злишься? – Поняв, что я не собираюсь отвечать, Джессика продолжала: – Но если ты хоть на секунду задумаешься о только что происшедшем между нами, то поймешь: эта злость и была основной причиной наших занятий любовью. Тебе было необходимо заглянуть в себя – только это может помочь справиться с болью.
      – Какой болью? Если понятия не имеешь, о чем говоришь, то, по крайней мере, молчи!
      – Нельзя быть таким озлобленным на весь белый свет, Александр. А ведь ты чудовищно озлоблен. Я хочу помочь тебе преодолеть эту злобу внутри себя. Я обещала федерации, что сделаю это, и, похоже, сделала, хотя сам ты этого еще не понимаешь.
      – Федерации?! Ты хочешь сказать, что вы обсуждали меня во время своих лесбийских оргий? Да тебе лечиться надо!
      – Нет, Александр. Это тебе надо лечиться. Судя по тому, как ты обращаешься с женщинами, ты действительно болен. Пойми, что, оскорбляя нас, ты оскорбляешь себя. И я оказалась права – это все потому, что ты по-прежнему тоскуешь по своей цыганке. Неужели память причиняет тебе такие страдания?
      Я отвернулся.
      – Бедный Александр! – проворковала Джессика.
      – Может быть, мы все-таки сменим тему? – огрызнулся я.
      – Конечно, сменим. Но если я смогла понять и принять этот факт, то почему ты не сможешь сделать того же самого? В конце концов раз уж мы собираемся пожениться, мне придется жить и с ней тоже, разве не так?
      Я резко обернулся, не веря свои ушам:
      – Что-что мы собираемся сделать?!
      Джессика засмеялась, и в этот момент я ненавидел ее так, как никого и никогда с того самого дня, как узнал правду об Элизабет.
      Она начала перелезать через изгородь, и я схватил ее за руку:
      – А теперь, Джессика, я хочу, чтобы ты крепко-накрепко запомнила одну вещь. Я не имею ни малейшего желания жениться на тебе, равно как и ни на ком другом. Так что…
      – Договорились. – С этими словами Джессика чмокнула меня в щеку, легко перепрыгнула через ограду и побежала по полю обратно, к тому месту, где остались ее родители.

      Я ненавидел ее, и в то же время это было какое-то наваждение. Чем сильнее я старался держаться от нее подальше, тем хуже мне это удавалось. Казалось, что Джессика оплела меня паутиной, которую я не в силах был разорвать. Когда у нее возникало желание, она выползала из логова, удовлетворяла свою похоть, после чего отбрасывала меня прочь, как использованную салфетку. Недели складывались в месяцы, а я все продолжал и продолжал с ней встречаться. Ее независимость и непостоянство буквально сводили меня с ума. Вечные поиски смысла жизни продолжались, и мне недвусмысленно дали понять, что от меня и этом вопросе нет никакой пользы. Ее потребность в обретении собственного «я», признания и определенного социального статуса была неиссякаемым источником наших постоянных ссор, но со временем она уже не могла без меня обходиться, так же как и я без нее.
      Генри не скрывал своего презрения к Джессике, но это, как ни странно, лишь еще больше раззадоривало меня. И когда мы с ней решили оставить наши комнаты в колледжах и снять небольшой домик на окраине Оксфорда, я даже подумал, что вместе с моим переездом придет конец и нашей многолетней дружбе с Генри.
      – Ты сошел с ума! – кричал он, стоя на пороге комнаты и наблюдая за моими сборами.
      – Возможно, – невозмутимо отвечал я, снимая со стены Энзора и невольно морщась при воспоминании о вечере нашего знакомства с Джессикой.
      – Она нехороший человек, Александр, поверь мне. Ведь ты же знаешь, что она спит и с другими, кроме тебя!
      – Угу. Знаю, – кивнул я.
      Генри в отчаянии ударил кулаком по стене:
      – И ты можешь так спокойно говорить об этом? Господи, Александр, мне начинает казаться, что передо мной совершенно незнакомый человек.
      Я рассмеялся:
      – Генри, тебе не кажется, что это начинает напоминать любовную ссору?
      Генри даже не улыбнулся. Наоборот, я видел, что он с трудом сдерживает слезы. Отвернувшись, я начал собирать свои бритвенные принадлежности, но следующий вопрос заставил меня резко обернуться, судорожно сжав в руке бритву.
      – Это из-за Элизабет, да?
      По молчаливому уговору эта тема считалась запретной с тех пор, как мы покинули Фокстон.
      – Я знаю, что это из-за нее. Джессика не отказала себе в удовольствии поставить меня в известность. Она позволяет тебе думать об Элизабет, когда ты спишь с ней, да?
      Я почувствовал, как кровь отлила от моего лица.
      – Ты сошел с ума…
      – Нет!; Это ты сошел с ума! Ты хоть понимаешь, почему она это делает? Потому что таким образом она как бы никогда до конца не принадлежит тебе и вольна делать все, что ей заблагорассудится. Она просто использует тебя, Александр, бросает тебе вызов от имени всей женской половины человечества. И если ей удастся сломать тебя, то, с ее точки зрения, это можно будет считать одной из величайших побед феминизма.
      – Ты сам не понимаешь, что говоришь.
      – Я-то как раз понимаю! Я не собираюсь приносить себя в жертву какой-то сволочной мужененавистнице! Господи, да это же написано у нее на лице. Александр, неужели ты не видишь, что она сделала тебя всеобщим посмешищем? Неужели ты думаешь, что сможешь забыть Элизабет, если…
      – Забыть Элизабет! Какого черта ты хочешь этим сказать? Да, я действительно совершил ошибку, потому что был тогда почти ребенком. Так почему бы гебе не последовать моему примеру и не забыть об этом? А что касается всей этой чуши насчет…
      – Это не чушь, Александр. И я далеко не единственный, кому Джессика охотно рассказывала об том. Как ей удалось так привязать тебя к себе? Она что, в постели переодевается в форму медсестры?
      – Да замолчишь ты наконец или нет!
      Генри был очень бледен. Отведя взгляд от моего лица, он посмотрел на бритву, которую я по-прежнему сжимал в руке.
      – Может быть, воспользуешься ею прямо сейчас? Советую тебе вскрыть вены прежде, чем это сделает за тебя Джессика. И попомни мои слова, Александр, эта женщина тебя погубит!
      He успел я собраться с мыслями и что-то ответить, как Генри, с силой хлопнув дверью, ушел.
      После этого случая мы не виделись несколько недель, но я настолько был занят Джессикой, что ничего не замечал. Моя нынешняя жизнь мало напоминала старую. Во-первых, пришлось привыкать к незнакомому мне прежде богемному кругу писателей и художников. Во-вторых, я буквально изнывал, целыми днями позируя обнаженным, в то время как Джессика стояла у мольберта и рисовала нечто совершенно непонятное. Это был ее сюрреалистический период.
      Наша совместная жизнь очень быстро утратила прелесть новизны. А когда дом заполонили ее подружки-феминистки, которых я называл лесбийской бригадой, стала просто невыносимой. Тем более что Джессика вновь принялась посещать всевозможные феминистские сборища в разных концах страны. В это время Либеральная федерация женщин, членом которой она была, как раз пыталась протолкнуть в правительство закон о равной оплате труда. Правда, кроме этой, их заботило еще множество проблем, таких, как контрацепция, права работающих женщин-матерей, принятие закона против сексуальных домогательств по месту работы и, наконец, давний конек Джессики – допуск женщин к игре на бирже. Было немало и другого, но все это оставляло меня совершенно безразличным. Я не испытывал ничего, кроме раздражения, от бесконечных политических споров и дискуссий, которые велись у нас в доме всякий раз, когда Джессика не была в отъезде. Утомляла меня и постоянна борьба Джессики с собственными внутренними противоречиями. С одной стороны, она страстно верила во все феминистские идеалы федерации, а с другой – не только жила с одним из ярых врагов феминисток, но и начала по-настоящему к нему привязываться. Джессике никак не удавалось разрешить эту проблему, и она пребывала в конфликте с собой. Я тоже не мог примириться со многими вещами. Так, например, я никогда не настаивал, чтобы она готовила, мыла за мной посуду или гладила мои вещи. Я был вполне в состоянии обслуживать себя сам, что, собственно, и делал. Но порой у Джессики возникал хозяйственный зуд, и тогда она стремилась взять это в свои руки. Однако, утверждая, что делает все исключительно из любви ко мне, она уже через несколько минут начинала гневно обличать меня в том, что я унижаю ее достоинство, ее статус современной и независимой женщины, как и все мужчины, хочу превратить ее в рабыню, в красивую куклу, заставить рожать детей, чтобы потом воспитать их по своему образу и подобию. И вообще в мире не существует ничего более глупого, нелепого и высокомерного, чем мужчины!
      После одного такого конфликта, вспыхнувшего из-за того, что я имел неосторожность попросить Джессику отправить мое письмо, я пулей вылетел из дому. Мне было отчаянно необходимо мужское общество, и уже через несколько минут мы с Генри радостно хлопали друг друга по спине, как будто никогда не ссорились. В моей старой комнате теперь жил Роберт Литтлтон. Он приехал в Оксфорд после Итона через год после нас и хорошо знал семью Генри. Мы стали проводить много времени вместе. Мы ходили в «Браунз», в «Кингз Армз», но чаще всего в «Парсонз. Плэже», потому что эта забегаловка считалась чисто мужской, и я знал, что Джессика ее терпеть не могла.
      Отсюда, конечно, не следует, что мы с Джессикой перестали жить вместе. Наши крайне эксцентричные и причудливые отношения, замешанные на ненависти и похоти, продолжали развиваться своим, весьма оригинальным путем. Привязанность Джессики давала мне все большую власть над ней, и я даже получал своеобразное удовольствие, наблюдая, как она отчаянно старается не обращать внимания на мои многочисленные связи и мстить, заводя собственных любовников. Кроме того, у меня было еще одно немалое преимущество перед Джессикой. В отличие от нее, меня такие отношения полностью устраивали, и я не собирался ничего менять.
      Поэтому когда однажды, вскоре после выпускных экзаменов, я предложил пригласить мисс Энгрид погостить в Оксфорде, то был удивлен собственным решением не меньше всех окружающих. Генри же, судя по выражению его лица, был просто потрясен.
      – Ты только представь себе, – сказал я, прежде чем он успел что-то возразить, – как эта старая крокодилица будет расхаживать по Оксфорду и напоминать всем, чтобы они не кусали ногти и аккуратнее заправляли рубашки. Да это будет просто отпад!
      – А где она остановится?
      – Наверное, у нас с Джессикой.
      Честно говоря, я не задумывался над этим вопросом и, лишь увидев, как расширились глаза Генри, понял, что такая идея вряд ли была удачной. Это и подтвердилось чуть позже, когда Джессика открытым текстом заявила, что не собирается целыми днями выносить присутствие старой кошелки, и ехидно поинтересовалась, зачем мне понадобилось ее приглашать. Может быть, я испытываю особую слабость к кастеляншам?
      Если до этой выходки Джессики у меня еще оставались сомнения, стоит ли приглашать мисс Энгрид, то после нее я в тот же вечер сел и написал письмо в Фокстон. На следующей неделе пришел ответ, в котором мисс Энгрид сообщала, что с удовольствием приедет, и просила заказать для нее номер-люкс «в этой милой истгейтской гостинице», где она останавливалась в прошлый раз. Если я, конечно, могу себе это позволить.
      При ежегодной стипендии в четыреста двадцать фунтов и шестисотфунтовом содержании, которое нам выплачивали родители, мы с Генри легко наскребли нужную сумму. И уже в следующую субботу я встречал мисс Энгрид на вокзале. Я ужасно нервничал и мысленно проклинал Джессику за то, что по ее вине оказался втянутым в эту историю. А тот факт, что при виде мисс Энгрид, выходящей из поезда, мое сердце оборвалось и ушло куда-то в пятки, разозлил меня еще больше. Однако, как ни странно, положение спас «мерседес». Подойдя к машине, мисс Энгрид не произнесла ни слова, а лишь выразительно поджала губы и посмотрела на меня поверх новых очков таким знакомым взглядом, что мне захотелось сжать ее в объятиях и пуститься в пляс прямо здесь, на автомобильной стоянке.
      Генри ждал нас в гостинице. Увидев мисс Энгрид, он вскочил на ноги и изогнулся в таком изысканном поклоне, что невозможно было не рассмеяться.
      После обеда мисс Энгрид достала подтрепанный путеводитель, и мы отправились на: экскурсию по городу, не пропуская ни одного памятника, музея, колледжа или библиотеки. Следует отметить, что ее знание города произвело на нас изрядное впечатление. Но наконец все закончилось – мы достигли Баллиола, и она попросила Генри показать ей его комнату.
      Я чуть не поперхнулся, когда увидел выражение лица Генри. Казалось, время повернулось вспять. Состояние комнаты ужаснуло мисс Энгрид, что, впрочем, было совершенно понятно. Генри что-то мямлил про слугу, бывшего как раз в отъезде, и мы облегченно вздохнули, почувствовав, что ответ, судя по всему, удовлетворил мисс Энгрид.
      Вечером мы ужинали вместе. Я задержался несколько дольше, чем рассчитывал. В присутствии мисс Энгрид я, как никогда остро ощущал, насколько чужда мне Джессика, насколько она неуместна в моей жизни. Но возвращение домой, так же как и гнев Джессики, все равно было неизбежно, и я оставил мисс Энгрид и Генри с бренди и воспоминаниями, а сам отправился восвояси. Джессики не было. Как, впрочем, и всех ее вещей. На кровати, правда, лежала какая-то записка, но я настолько был уверен в скором возвращении Джессики, что даже не стал ее читать.
      На следующий день Генри участвовал в соревнованиях по гребле, и я повез мисс Энгрид в Магдаленский олений парк.
      – Значит, в конце месяца вы отсюда уезжаете?! – скорее утвердительно, чем вопросительно, сказала она, когда мы подходили к мосту. – Угу.
      Заметив в плоскодонке, плывущей под мостом, нескольких знакомых, я небрежно помахал им рукой.
      – И что же вы собираетесь делать потом?
      – Пойду в юридическую академию.
      – А Генри?
      – То же самое.
      – Вы все еще хотите заниматься уголовным правом? – спросила мисс Энгрид, облокачиваясь на перила моста и глядя в воду.
      – Да.
      – Ну и как теперь относится к этому ваш отец? Мне казалось, что после той истории…
      – Не возьмусь утверждать, что он особенно счастлив, но мы, по крайней мере, больше не спорим на эту тему.
      – Как он себя чувствует? Я читала в газетах о его болезни. Кажется, что-то с сердцем, да?
      – Думаю, ему уже лучше. Доктор ведь предупреждал его, чтобы он не воспринимал все окружающее слишком всерьез, но вы же знаете моего отца!
      – А. как поживает ваша мать?
      – О, с ней все в порядке. Особенно в последнее время, после того как у Люсинды родился ребенок и маме есть чем себя занять.
      – Ах да, конечно! Я совсем забыла, что у вас есть сестра. Кажется, она вышла замуж за француза?
      – Да, за Этьена. А теперь у них сын. Можете не задавать следующий вопрос. Я и так отвечу. Конечно же, в свое время его отдадут в Фокстон. Думаю, что Этьену не удастся настоять на французском образовании.
      Мисс Энгрид рассмеялась:
      – Ну, хорошо, тогда расскажите мне о себе. Кто такая эта Джессика, о которой мне вчера поведал Генри?
      – Генри говорил с вами о Джессике?
      – Да. Правда, я и сама догадалась, что у вас кто-то есть, иначе бы наверняка вы жили вместе с Генри. Итак, какая она? Почему вы нас не познакомили?
      – Джессика давно собиралась съездить к своей бабушке на эти выходные.
      Мисс Энгрид посмотрела на меня подозрительно:
      – У вас это с ней серьезно?
      Я как можно небрежнее пожал плечами и поспешно перевел разговор на последние события в Фокстоне. Мистер Лир теперь был заместителем директора, а мистер Эллери, к моему большому удивлению, женился на молоденькой учительнице английского, которая появилась в Фокстоне вскоре после моего отъезда. Сообщив мне эти новости, мисс Энгрид с осуждением добавила, что их команда по регби уже третий год подряд проигрывает школе Мокрофтского аббатства.
      – Такое впечатление, что после вашего отъезда они разучились играть. А вы, я слышала, получили голубую ленту.
      – О, да вы в Фокстоне стараетесь держаться в курсе всех событий! – рассмеялся я и, оттолкнувшись от перил, пошел дальше. Мисс Энгрид последовала за мной. – А как поживает та, другая кастелянша? Я уже забыл ее имя.
      – Мисс Остин? Она по-прежнему работает в Фокстоне.
      Мы перешли мост и по ступенькам, ведущим к реке, спустились к самой воде. Я оглянулся и заметил, что мисс Энгрид больше не идет за мной. Она стояла, слегка склонив голову набок, засунув руки в карманы кардигана и внимательно глядя на меня.
      – Что-то случилось? – спросил я и, не дождавшись ответа, посмотрел на часы. – А, знаю! Сейчас как раз время пить чай. Кстати, здесь неподалеку прекрасная чайная. Правда, боюсь, что там не найдется тостов с маслом, но их вполне заменят великолепные лепешки с домашним джемом и свежим…
      – Александр, – перебила меня мисс Энгрид, – почему бы вам прямо не спросить меня о том, что вас интересует? Ведь именно ради этого вы пригласили меня сюда, разве не так?
      Я отвел взгляд. Конечно, она была права. Хотя до этой минуты я сам не отдавал себе в этом отчета. Все осталось так далеко в прошлом. Я даже не был уверен, что смогу ясно вспомнить лицо Элизабет. Так почему же сейчас мое сердце учащенно забилось? Почему внезапно вспотели ладони?
      Я заставил себя повернуться к мисс Энгрид. Она по-прежнему наблюдала за мной.
      – Конечно, я могу вернуться в Фокстон, ни разу не упомянув ее имени, если вы уверены, что так будет лучше. Все зависит только от вас.
      Я молча сел на траву и подтянул колени к подбородку. Мисс Энгрид присоединилась ко мне. Но, задавая следующий вопрос, я так и не смог заставить себя посмотреть ей в глаза.
      – Она давала о себе знать?
      – Да, как-то я получила от нее открытку. Я на всякий случай захватила ее с собой. Хотите прочитать?
      Порывшись в сумочке, мисс Энгрид достала открытку, к которой, впрочем, я так и не притронулся.
      – Как давно вы получили ее?
      – Чуть больше года назад.
      – Вы не знаете, где она сейчас?
      – Нет.
      – Разве она не написала этого в открытке?
      – Нет.
      Я горько рассмеялся:
      – Прекрасно. Значит, все, что нам известно, – это то, что год назад она была еще жива.
      Мисс Энгрид молчала, и я снова заговорил, чувствуя, что срываюсь, на крик:
      – А что еще я могу сказать? Она ушла из нашей жизни четыре года назад. Она прекрасно знает, где нас искать, и будь у нее хоть малейшее желание связаться с нами, она бы это сделала. Слава Богу, меня уже давно перестали мучить бессонницы по этому поводу!. – Конечно, я произносил совсем не те слова, которые хотел, но другие почему-то не приходили на ум.
      Вздохнув, мисс Энгрид протянула мне руку, и я помог ей подняться.
      – Не обманывай себя, Александр! Я же все вижу по твоим глазам, несмотря на прошедшие годы. Я, правда, надеялась, что ошибаюсь, но здравый смысл подсказывал мне, что, если ты действительно забыл ее, меня бы сейчас здесь не было.
      Я отвернулся, чтобы, мисс Энгрид не видела моего лица, а она тем временем продолжала:
      – Она была совершенно необыкновенным человеком. И, пожалуй, никто из нас тогда не понимал, как много она значит для тебя. Ведь вы оба были так молоды! Теперь же послушайся моего совета и перестань мучить себя. А заодно и всех окружающих. Прошло достаточно много времени, чтобы ты наконец смог примириться с происшедшим. Лишь. тогда пройдет боль, а вместе с болью уйдут и воспоминания.
      Я резко обернулся к ней:
      – Но никакой боли давно нет! Слышите, нет! Господи, ну что мне сделать, чтобы доказать это? Да, она действительно очень много значила для меня. Но ТО было так давно! Я ведь был еще школьником. Сейчас же все совершенно по-другому. И главное заключается в том, что я теперь совсем другой.
      Мисс Энгрид снова вздохнула и, грустно посмотрев на меня, слегка покачала головой. Это почему-то пробудило во мне такую ярость, что захотелось ее ударить. Ну почему они все не могут оставить меня в покое? Почему продолжают мучить и не верят тому, что я давно все забыл? Черт побери, да я уже больше года живу совсем с другой женщиной! А это что-нибудь да значит!
      Я очень обрадовался, когда Генри наконец присоединился к нам и, мгновенно почувствовав напряжение, постарался тотчас же разрядить его. И он почти преуспел в этом. Единственное, что мешало мне окончательно расслабиться, – это понимание того, что Генри придерживается точки зрения мисс Энгрид. После чая я отвез ее на станцию и посадил в поезд. Когда я уже закрывал за ней дверь вагона, она вдруг быстро обернулась и сунула мне в руку какой-то листок. Сев в машину, я развернул его и невольно улыбнулся, увидев небольшой отрывок из Шелли:
 
Жизнь наша меняется, но, как океан, она неизменна.
И пеной морской исчезает надежда – но вечна, как пена;
И правда погаснет, но, словно огонь маяка,
продолжает светиться…
Любовь как волна —
захлестнет и отхлынет, но вновь все равно возвратится.
 
      Снова разозлившись, я ударил кулаком по рулю. Черт бы ее побрал! Ну что я должен еще сказать или сделать, чтобы все наконец поверили, что я больше не люблю Элизабет и вообще люблю совсем другую женщину? Джессика, конечно, стерва, но я тем не менее не могу прожить без нее. Мы просто созданы друг для друга, а все эти окружающие умники пусть отправляются ко всем чертям! В этот момент я окончательно решил, как именно поступлю, чтобы доказать всем: Элизабет больше для меня ничего не значит! Абсолютно ничего.
      – Что ты хочешь сказать этим своим «нет»? – взорвался я. – Ты отказываешься?
      – Угадал. Именно это я и хотел сказать. – Генри был абсолютно невозмутим.
      – Тогда, наверное, мне придется попросить Роберта Литтлтона, – растерянно пробормотал я. – Можешь попробовать.
      – Послушай, Генри. – Вся эта ситуация начинала не на шутку раздражать меня. – Я женюсь. Для меня, как и для любого другого человека, это одно из самых важных событий в жизни. И я прошу тебя быть рядом со мной.
      – А я тебе уже сказал, что отказываюсь. Более того, я вообще не хочу присутствовать на этой свадьбе. Я не смогу спокойно наблюдать, как мой лучший друг играет роль главного шута в каком-то балагане.
      – В балагане?! Черт возьми, Генри, я…
      Но он не дал мне договорить:
      – Ведь ты затеял это после приезда мисс Энгрид, разве не так? А все потому, что она без труда раскусила тебя насчет Элизабет. Да-да, я знаю, что с этим давно покончено. Слышал от тебя тысячу раз. Хорошо, ты меня убедил. И совсем не обязательно жениться на Джессике, чтобы еще раз доказать мне это.
      Его слова несколько остудили мой пыл.
      – Ты же прекрасно знаешь, что я прав, – продолжал тем временем Генри. – Практически все, что бы ты ни делал за последние четыре года, было сделано из-за Элизабет. Причем твоя слава сердцееда оказалась такой громкой, что за тобой начала охотиться главная феминистка Оксфорда. В результате ее тоже постигла участь остальных – она влюбилась. Это было неизбежно. Они все влюбляются в тебя, потому что ты ведешь себя с ними, как последний мерзавец. Тебе же плевать на них! Ты используешь их лишь для того, чтобы отомстить всему женскому полу из-за той, единственной, «предавшей» тебя. И при этом ты еще утверждаешь, что она тебе совершенно безразлична. Что ж, если это действительно так, еще не поздно остановиться, прежде чем ты совершишь самую большую ошибку в своей жизни.
      – Это невозможно.
      – Возможно!
      Генри хотел сказать, что при всем желании я не смогу совершить самую большую ошибку в своей жизни, потому что я ее уже давно совершил.
      – Тогда ты был почти ребенком. А сейчас ты сознательно снова впадаешь в детство.
      – Но я уже сделал ей предложение.
      – Значит, скажешь, что передумал.
      – Чего ради? Я по-прежнему хочу жениться на Джессике.
      Генри устало вздохнул.
      – Ну что ж, черт с тобой. Если ты твердо решил разрушить свою жизнь, тебе никто не сможет в этом помешать. Вперед! Теперь я понимаю, что просто не смогу найти слова, которые бы остановили тебя.
      После этого мы довольно долго молчали. Когда наконец мне удалось встретиться с ним взглядом, Генри нехотя улыбнулся в ответ.
      – Вы уже назначили день?
      – Да, девятнадцатое июля.
      – К чему такая спешка?
      – А зачем тянуть?
      Генри пожал плечами:
      – А если бы сейчас в эту дверь вошла Элизабет, что тогда?
      Я чуть снова не набросился на него, но все-таки сумел сдержать себя и слегка натянуто улыбнуться:
      – Тогда я получил бы прекрасную возможность пригласить ее на свадьбу.
      – Нет, ты действительно отъявленный мерзавец, – рассмеялся Генри.
      – Но ведь, судя по твоим же собственным словам, именно по этой причине Джессика согласилась выйти за меня замуж.
      – Просто, это единственная причина, которая приходит в голову. Не считая, конечно, титула…
      Теперь пришла моя очередь смеяться.
      – Ну и пусть получит этот несчастный титул. Главное, что мы с ней прекрасно понимаем друг друга. Она – именно та жена, которая мне нужна. И если бы тебя не ослепляла ненависть, ты бы тоже это увидел. Такая женщина – мечта любого адвоката. Во-первых, она незаменима на всякого рода вечеринках. Она остроумна, образованна, и, наконец, у нее есть живопись, которая хоть в какой-то степени отвлекает ее от всякого феминистского бреда.
      Генри с ужасом посмотрел на меня:
      – Надеюсь, ты ей этого не говорил?
      – Боюсь, что тогда бы меня уже не было в живых. Да, так могу я дальше развить свою мысль? У Джессики независимый, хотя и несколько извращенный склад ума. Она красива. У нее хорошая форма бедер, вполне подходящая для того, чтобы производить на свет очередных Белмэйнов. Чего же мне еще желать?
      Терпеливо выслушав все мои излияния, Генри язвительно заметил:
      – А вот ответ на этот вопрос, друг мой, можешь дать только ты сам.

      – Ума не приложу, где они могут быть. – Джессика слегка отступила от зеркала и придирчиво оглядела себя с головы до ног.
      Наша спальня, как, впрочем, и всегда, находилась. в состоянии полного хаоса. Влажные полотенца валялись там, где их бросили, повсюду были раскиданы туфли, а содержимое сумочки Джессики усеивало неприбранную и смятую постель, на которой мы еще час назад занимались любовью. Вещи беспорядочной кучей были свалены в шезлонге.
      Отшвырнув ногой полотенце, о которое она неминуемо бы споткнулась, я стал рассматривать отражение Джессики в зеркале. Поправив жемчужное колье, она слегка опустила бретельку платья, обошедшегося мне неделю назад в восемьдесят три гинеи. А все потому, что я немного задержался и на час опоздал к открытию выставки, где экспонировались две ее картины. Она была красива. Вьющиеся светлые волосы, приподнятые на затылке, закреплялись заколкой, украшенной сапфирами и бриллиантами. Эту фамильную драгоценность Джессика получила от моей матери почти год назад, в день нашей свадьбы, и она великолепно подходила к ее сегодняшнему туалету.
      – Наверное, попали в пробку, – отозвался я, продолжая ее рассматривать.
      Джессика слегка наклонилась вперед и полуприкрыла глаза.
      – Ты не считаешь, что эти тени слишком темные? – спросила она. – У меня есть более светлые того же оттенка.
      Я лишь пожал плечами и начал завязывать галстук.
      – Честно говоря, мне кажется, что тебе к лицу все.
      При этом я бросил взгляд на часы, и Джессика надулась.
      – Ну вот, теперь ты; мёня торопишь Но учти – я и шагу не сделаю из дому, прежде чем ты не скажешь, какие тени тебе нравятся больше.
      – Меня вполне устраивают те, что на тебе сейчас.
      Мой торопливый ответ развеселил Джессику.
      – Ну что ж, если так, то пошли. – Она несколько раз повертела меня в разные стороны и, сняв невидимую пылинку с безупречно вычищенного смокинга, осталась вполне довольна осмотром. – Ты взял билеты?
      Убедившись, что билеты в кармане, я успел перехватить Джессику, прежде чем она снова устремилась к зеркалу. Проведя губами по ее обнаженным плечам, я с удовольствием вдохнул изысканный запах дорогих духов. – Как насчет поцелуя на дорожку?
      – Нет, не надо, ты размажешь помаду… Ой, ну посмотри, что ты наделал! – Несмотря на ворчливый тон, глаза Джессики сияли, и я поцеловал ее. еще раз.
      – Почему меня никто не предупредил, что, собираясь на бал, мужа необходимо изолировать? – рассмеялась она, снова доставая помаду, – Господи, ну куда же они запропастились? Они уже давным-давно должны были быть здесь.
      – Может, рейс отложили и Лиззи прилетела позже? Давай я позвоню в аэропорт.
      Но служащая Британских авиалиний подтвердила, что рейс из Мельбурна прибыл точно по расписанию – в половине седьмого.
      – Что же нам теперь делать? – Щеки Джессики начал заливать предательский румянец. Так бывало всегда, когда какие-то непредвиденные обстоятельст ва расстраивали ее планы.
      – Мы могли бы выехать без них,, – предложил я. – Их билеты все равно у Генри, и нам совершенно незачем ждать. Джесс, в конце концов она летела много часов и могла просто устать.
      – Ты не знаешь Лиззи.
      – Ну, тогда, может быть, они отправились туда прямо из аэропорта?
      – Не говори ерунды. Ей же нужно сперва переодеться и привести себя в порядок. Нет, наверное, они все-таки попали в пробку. Давай подождем еще пять минут. А ты пока налей мне, пожалуйста, джина с тоником.
      Мы спустились в гостиную и подождали еще пять минут. И еще пять. Все это время Джессика нервно расхаживала взад-вперед, шурша тяжелыми юбками. Тот прилив нежности, который я испытал в спальне, прошел, и я наблюдал за женой со все возрастающим раздражением. Иногда своим поведением она напоминала испорченного ребенка, которого хотелось хорошенько отшлепать. Правда, когда я однажды попытался это сделать, Джессика так возбудилась, что дело закончилось любовной возней прямо на кухонном полу. С тех пор меня не покидало ощущение, что она иногда специально раздражает меня, желая снова испытать те ощущения. Но сейчас, глядя на ее исказившееся лицо, я понял, что на этот раз ее мысли далеки от секса.
      Брак с Джессикой оказался именно таким, как и следовало ожидать. Мы постоянно соперничали друг с другом. Джессика демонстративно проявляла нарочитое безразличие почти ко всему, чем по-настоящему интересовался я. Заявив, что не намерена, как клуша, сидеть дома и пережевывать жвачку моих успехов, она совершенно замучила меня своей живописью, феминизмом, ревностью и постоянными обидами. Я действительно нередко изменял ей, но самое странное заключалось в том, что, несмотря на, всю двойственность моих чувств к Джессике, я тем не менее всегда испытывал угрызения совести, сознавая, какую боль ей этим причиняю.
      Однако время шло, и, несмотря на все мои усилия, мы становились все более и более несовместимыми. Единственное, что нас по-прежнему объединяло, – это постель. И я все чаще думал о том, что могло бы быть, если… Если бы Элизабет… Я не мог понять, почему снова и снова возвращаюсь к мыслям о ней. В конце концов со времени нашей последней встречи прошло уже более пяти лет.
      Джессика фыркнула от досады и снова начала мерить шагами комнату. Я вздохнул. Конечно, женись я на Элизабет, все сложилось бы иначе, совсем по-другому. Не было бы той холодной ярости, что едва не опустошила мне душу в Оксфорде. И обиды, которая по сей день заставляет меня мстить почти всем женщинам, встречающимся на моем жизненном пути. Господи, ведь я был всего лишь мальчишкой! Да, я поступил с ней по-детски жестоко, но разве она, будучи старше, не могла этого понять и простить? Ведь она действительно любила меня! Так почему не дала о себе знать?
      Черт побери! Ну что я до сих пор так страдаю из-за нее? Ведь даже появись она снова в моей жизни, ничего уже нельзя изменить. Я женат. Вдумайся в это слово, Александр Белмэйн! Женат. А помнишь, как ты клялся ей в вечной любви? И что из этого вышло? Ты женат на Джессике. Почему?
      Хотел доказать всем, что больше не любишь ее? И это вместо того, чтобы найти в себе мужество посмотреть в лицо правде…
      – Черт, да что же это такое! – Джессика с грохотом поставила на стол бокал и подошла к окну.
      Усилием воли подавив нарастающее раздражение, я налил себе выпить. Я слишком хорошо знал Джессику, чтобы ссориться с ней перед выходом из дому. Нет, такой глупости я не совершу! Лучше попридержать язык, каких бы усилий это ни стоило. Начнем с того, что я вообще не хотел идти на этот бал, но Джессика нашла нового потенциального покровителя своего творчества в лице некоего Джорджа Мэннеринга, владельца небольшой галереи на Найтсбридж. Он должен был присутствовать на этом балу, поэтому и мы, естественно, не могли его пропустить.
      Идея пригласить Генри принадлежала, естественно, мне. Тем более что в Лондон на пару месяцев, «а может быть, и навсегда, кто знает», должна была вернуться Лиззи, сестра Джессики, которой на первых порах несомненно понадобится провожатый. Генри с такой готовностью откликнулся на это предложение, что я невольно испытал угрызения совести из-за Каролины – девушки, с которой он в последнее время встречался несколько чаще, чем с другими. Хотя справедливости ради следует признать, что он был вожделенной целью множества незамужних девиц.
      Теперь нас обоих от звания королевского адвоката отделяло лишь несколько экзаменов да по торжественному обеду в каждой из четырех юридических корпораций. Моя решимость заниматься уголовным правом осталась непоколебимой, и со стороны отца больше не поступало никаких возражений – после отмены смертной казни его страхи по поводу того, что со мной произойдет нечто подобное истории с Альфредом Инсом, окончательно рассеялись. Итак, теперь, при условии, что я выдержу все оставшиеся испытания, мне предстояло стать членом юридической корпорации, одним из старшин которой был лорд Грин. Конечно, не обойдется без разговоров о том, что отец замолвил за меня словечко, но мне это безразлично. С тех пор как он стал лордом канцлером, я шагу не мог ступить без того, чтобы меня за глаза не называли его протеже. Приходилось привыкать.
      Часы на каминной полке пробили девять раз, и Джессика не выдержала.
      – Ну все, хватит! По-моему, мы прождали достаточно долго.
      Я послушно поставил бокал и направился в другой конец комнаты за ее накидкой. Внезапно мне почему-то стало очень жаль Джессику. Ведь она с таким нетерпением ждала приезда сестры, так хотела отправиться на этот бал вместе с ней!
      – Выше голову, дорогая, – сказал я, укутывая накидкой обнаженные плечи. – В конце концов я ведь тоже не такая уж плохая компания.
      Увидев, как мгновенно смягчилось выражение ее лица, я невольно отвернулся.
      К тому времени, как мы приехали на бал, все наши общие знакомые давно были там. Причем некоторые уже успели изрядно набраться, а другие спешно наверстывали упущенное. Так как шатер с напитками стоял на открытом воздухе, путь к шампанскому оказался весьма тернистым – высокие каблуки Джессики постоянно увязали в земле.
      – Если ты, сейчас скажешь, что предупреждал меня, – прошипела она мне на ухо, – я тебя ударю.
      Среди толпы гостей я сразу заметил Роберта Литтлтона под руку с чрезвычайно привлекательной женщиной средних лет. После Генри Роберт считался, пожалуй, самым желанным гостем на всевозможных приемах и в домах, где имелись незамужние дочери. Кроме того, я знал, что в отличие от Генри его поджимало время. Сделав головокружительную карьеру в министерстве иностранных дел, он должен был в ближайшее время отправиться послом в какую-нибудь приличную страну. Но для этого сперва требовалось обзавестись женой.
      Представив нам свою спутницу, которую, как оказалось, звали Рейчел, Роберт тотчас же переключил свое внимание на Джессику. Она, как всегда, расцвела от его комплиментов, и я в очередной раз испытал укол ревности. Интересно все-таки, спали они в Оксфорде или нет?
      – Так значит вы – Александр Белмэйн, – сказала Рейчел. – Я немного знакома с вашей матерью. Кстати, как она поживает?
      Оторвав наконец взгляд от Джессики, которая, запрокинув голову, весело смеялась какой-то шутке Литтлтона, я повернулся и посмотрел в зеленые, колдовские глаза Рейчел. От них было невозможно оторваться. Затем ее полные, сексапильные губы приоткрылись в соблазнительной улыбке, обнажив безупречные белые зубы. И то ли из-за того, что я ревновал Джессику, то ли по какой другой причине, но мной вдруг овладело почти нестерпимое желание грубо и страстно поцеловать эту женщину. Спас меня один из гостей, случайно задевший Рейчел, отчего ее шампанское слегка выплеснулось из бокала на руки. Она музыкально рассмеялась и, по-прежнему не сводя с меня глаз, быстро провела языком по кончикам пальцев.
      – Так как же она поживает? – повторила она свой вопрос, так и оставшийся без ответа.
      – Кто? Ах да, моя мама! Благодарю вас, очень хорошо. – Оглянувшись по сторонам в поисках Джессики, я обнаружил, что она уже успела присоединиться к группе друзей и, казалось, совершенно забыла о моем существовании.
      Я танцевал с Рейчел, постоянно высматривая в толпе гостей Генри. Но тот по-прежнему не появлялся, и мне ничего другого не оставалось, кроме как сосредоточить все свое внимание на Рейчел. Уже во время первого танца я понял, чем именно закончится наше сегодняшнее знакомство. Обычно меня раздражали слишком доступные женщины, но зрелая, мягкая красота Рейчел странным образом возбуждала меня, так же как и ее слегка полноватое, но чрезвычайно податливое тело.
      После одного из танцев она; протянула мне свой пустой бокал, и я снова отправился к шатру за шампанским, по дороге оглядываясь по сторонам в поисках Джессики, но она, казалось, провалилась сквозь землю. На какой-то миг мною овладело восхитительное упоение полной свободой, но почти тотчас же змейкой ужалила мысль: а что, если в это время она где-то с Робертом Литтлтоном? Я никогда не ревновал ее ни к одному другому мужчине, но Литтлтон… С ним было все иначе. Уж слишком привлекателен, слишком уравновешен и компетентен во всем! Я не возражал против того, чтобы Джессика спала с кем угодно. Но только не с Робертом Литтлтоном! Хотя в последнее время она, похоже, не спала вообще ни с кем, кроме меня.
      Протанцевав с Рейчел еще несколько танцев, я пригласил ее поужинать, после чего мы снова танцевали. Уже пробило час, а Джессики по-прежнему нигде не было видно. В глазах Рейчел я читал, что наша сегодняшняя встреча не закончится просто так, ведь большую часть вечера она чисто физически ощущала мое возбуждение. И потому, решив не терять времени даром, я несколько грубовато взял ее за руку и повел к ближайшему выходу.
      – Дорогой, так вот ты оказывается где!
      Застыв на месте, я услышал, как рядом вполголоса выругалась Рейчел. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы овладеть собой и повернуться к жене. Волосы Джессики растрепались и беспорядочными локонами обрамляли лицо, помада размазалась, а на шее болтался чей-то галстук. Его концы свисали ей на грудь.
      – А я-то тебя повсюду искала. Какой замечательный бал, правда? Ты ведь теперь не жалеешь, что пошел? Я же говорила, что тебе понравится! – Джессика одарила Рейчел одним из своих ледяных взглядов и взяла меня под руку. – Простите, я, к сожалению, не помню вашего имени, но уверена, вы не будете возражать, если я потанцую со своим мужем.
      Я виновато посмотрел на Рейчел, но она лишь мило улыбнулась и, слегка насмешливо кивнув Джессике, затерялась в толпе.
      – А вот грубить было совершенно необязательно, – заметил я, с трудом попадая в такт фокстрота и одновременно пытаясь удержать Джессику в вертикальном положении.
      – Извини, дорогой. – Джессика икнула. – Не надо сердиться. Или, может быть, мне следовало вас благословить? Ведь ты же собирался ее трахнуть, разве не так?
      – У тебя слишком живое воображение, – холодно ответил я. – И кроме того, ты пьяна.
      – Да, но не настолько, чтобы быть не в состоянии разобраться, что к чему. Кстати, ответь мне на один вопрос. Мне просто очень любопытно. Где вы собирались этим заняться?
      Прежде чем заговорить, я внимательно посмотрел на Джессику, пытаясь оценить возможную реакцию на тот или иной ответ, и наконец решился.
      – В нашей постели, естественно.
      – Как пошло! – Запрокинув голову, Джессика расхохоталась. – Когда тебя застаешь на месте преступления, у тебя всегда такой жалкий вид! Наверное, она похожа на Элизабет, да? – Она снова захихикала. – Пора бы тебе понять, что я знаю о тебе все. Абсолютно все!
      – Ну, в таком случае для тебя не секрет, что мне надоел этот разговор и нам пора домой. Отправляйся за своей накидкой.
      – А почему бы тебе не принести ее самому?
      – Я сказал, отправляйся за своей накидкой!
      Джессика всегда понимала, когда заходила слишком далеко. Тем более, почти всегда это было связано с упоминанием имени Элизабет. А потому и сейчас она не стала пререкаться и, оставив меня на танцплощадке, начала пробираться сквозь толпу к гардеробу. Я понятия не имел, собирается ли она вернуться и стал оглядываться: по сторонам в поисках Рейчел. Она стояла в окружении каких-то незнакомых людей и первой заметила меня. Совершенно очевидно, что ей не хотелось стать причиной и участницей скандала, который могла закатить Джессика, а потому она быстро написала мне свой адрес и сказала, что будет ждать меня завтра в пять часов.
      Джессика вернулась. Всю дорогу домой она пыталась играть роль эдакой маленькой девочки-шалуньи, хихикала и порывалась расстегнуть мне брюки. Но так как я явно был не в настроении, она вскоре отстала и принялась сосать свой большой палец, прекрасно зная, как это меня раздражает.
      Когда мы подъехали к дому, в окнах гостиной горел свет.
      – Это Лиззи! – радостно воскликнула Джессика к моему великому облегчению.
      Совсем позабыв о Лиззи, я сперва подумал, что у нас грабители.
      Мы постарались войти как можно тише, и Джессика осторожно прокралась к гостиной. Остановившись у двери, она повернулась ко мне и прошептала:
      – Ты что-нибудь слышишь?
      – Может быть, она спит, – предположил я.
      Джессика колебалась недолго. Повернув ручку, она распахнула дверь, и с криком «Лиззи!» влетела в комнату.
      Я вошел следом и тотчас же расплылся в ухмылке, с трудом сдерживая смех. Правда, мы, можно сказать безупречно подгадали со временем прихода, но, судя по выражению лица Генри, он был с этим явно не согласен. Джессику увиденная картина оставила совершенно невозмутимой, хотя от нее не могли укрыться судорожные попытки Генри как можно незаметнее застегнуть. Ширинку. Пока Джессика и Лиззи обнимались, он встал и повернулся ко мне.
      – Могли бы как-то предупредить о своем приходе.
      – Судя по твоему виду, дружище, в этом уже не было нужды. Кстати, это твое? – Я кивнул в сторону белых шелковых трусиков, валяющихся на полу рядом с диваном.
      – Александр, познакомься с Лиззи. Правда, она просто прелесть?
      Подмигнув Генри, я повернулся к сестре Джессики. До сих пор я не успел ее толком разглядеть и сейчас, приготовившись заключить ее в братские объятия, был застигнут несколько врасплох. Она оказалась крупнее Джессики и далеко не так красива, но в ней было нечто не поддающееся словесному определению. От нее исходила такая невероятная сексуальность, что вы переставали доверять собственным ощущениям.
      – Ну же, – подзадоривала меня Джессика, – поцелуй ее.
      Возможно, мне только померещилось, что в тот момент, когда я обнял Лиззи, ее податливое тело как бы ненароком прижалось к моему, но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы я тотчас же отшатнулся, как от удара электрическим током. Лиззи рассмеялась и оценивающе оглядела меня.
      – Ну что же, Джесс, его внешность вполне со ответствует твоим описаниям. Жаль, что я не смогла быть на вашей свадьбе. Может, мне бы удалось убедить его сменить невесту.
      Джессика рассмеялась и, обняв сестру, вместе с ней вышла из комнаты. Ей не терпелось показать Лиззи приготовленную для нее спальню.
      Я повернулся к Генри.
      – Вот это да! – вырвалось у меня, как только сестры оказались вне пределов слышимости.
      Генри расхохотался:
      – Друг мой, с этими двумя дамами тебе не совладать. Для начала Лиззи поимеет тебя на завтрак, а если об этом узнает Джессика, то к обеду подаст тебя под соусом в виде жаркого.
      – Зато ты, как я посмотрю, не терял времени даром.
      – Что ты! – Генри вскинул руки в комическом испуге. – Я-то здесь при чем? Эта дикая кошка набросилась на меня буквально через минуту после того, как я встретил ее в аэропорту.
      Отсмеявшись, я подошел к бару и налил нам бренди. Сверху доносились восторженные возгласы Лиззи – судя по всему, наш дом ей понравился. Удобно устроившись в кресле, Генри подробнейшим образом описывал, что именно он делал этой ночью с потрясающим телом Лиззи и что собирается делать с ним в будущем. И хотя короткого знакомства с Лиззи мне вполне хватило, чтобы понять: направляющей силой в этом тандеме будет отнюдь не Генри, – я все-таки воздержался от комментариев.
      Наконец сверху донесся голос Джессики, напоминающей о том, что уже поздно, и Генри стал собираться домой. Задержавшись у двери, он слегка хлопнул меня по плечу:
      – Увидимся утром, старик. Постарайся не сильно перетруждаться сегодня ночью – помни, завтра нам предстоит очередной экзамен. Да, и скажи Джессике, что я не приду завтра к ужину. Мы с твоей очаровательной золовкой решили выбраться куда-нибудь вдвоем.
      – Ты уж не забудь в следующий раз поцеловать ее и за меня, ладно? – ухмыльнулся я.
      – Александр, я тебя не узнаю! Неужели ты не можешь сделать этого сам?
      Почувствовав за спиной какое-то движение, мы одновременно обернулись. На лестнице стояла Лиззи. На ее совершенно голое тело было наброшено нечто розовое, кружевное и абсолютно прозрачное. Я зачарованно наблюдал за тем, как она спустилась вниз и встала между нами. Под тоненькой, как паутина, тканью отчетливо проступали упругие соски, губы влажно блестели.
      – Спокойной ночи, Генри, дорогой, – промурлыкала Лиззи, обвивая руками его шею. Во все время их продолжительного поцелуя ее глаза ни на мгновение не отрывались от моих.
      Несколько недель спустя я был немало удивлен, когда, вернувшись домой, обнаружил ожидающую меня на улице Каролину Трумэн, бывшую пассию Генри. Проявляя завидную выдержку и стараясь не расплакаться, она спросила меня, что случилось. Почему Генри ей больше не звонит? Не могу ли я поговорить с ним и попросить встретиться с ней хотя бы на час? Я, конечно, всегда симпатизировал Каролине, но нельзя же так загонять человека в угол, как она это пыталась проделать со мной. Если в том, что они с Генри расстались, и есть доля моей вины, то весьма незначительная – я же не толкал его насильно в объятия Лиззи. Кроме того, всё отвергнутые женщины одинаковы: они хнычут, рыдают и умоляют мужчину вернуться к ним, даже если совершенно очевидно, что он этого не хочет. Да и чем я мог ей помочь? Поэтому я посоветовал ей пройтись по магазинам и посетить пару веселых вечеринок. А если уж и это не рассеет ее тоску, то я всегда готов предложить свои услуги. Каролина возмущенно удалилась.
      А так как в наш почтовый ящик как из рога изобилия продолжали сыпаться всевозможные приглашения – на выставки, премьеры, концерты и тому подобное, – то я, как и Генри, очень скоро забыл о девушке по имени Каролина Трумэн. Ведь надо было посетить столько клубов и вечеринок, съездить в столько интересных мест, выпить столько бутылок шампанского и сыграть столько игр, что на другое просто не оставалось времени. Наши же собственные вечеринки очень скоро стали притчей во языцех во всем Лондоне. В эти дни в доме распахивались окна и двери, а некогда тихая, благопристойная Белгрэйв-сквер сотрясалась до основания. Но, как ни странно, в этой бешеной круговерти мы с Генри каким-то образом умудрились сдать экзамены и получить адвокатские звания.
      От меня не укрылось, что Каролина была не единственной, кого отверг Генри. С некоторых пор он вообще перестал обращать внимание на женщин, вешавшихся ему на шею (а таких было немало), и полностью сосредоточился на Лиззи. Одновременно участились и мои встречи с Рейчел. Я прекрасно понимал, что эта женщина для меня – лишь суррогат Лиззи, но ничего не мог с собой поделать: свидания с Рейчел мне были необходимы, чтобы окончательно не сойти с ума. Я несколько раз просил! Джессику сказать сестре: пусть не ходит по дому в чем мать родила! Но моя жена, как всегда, была поглощена своими собственными делами и не слишком беспокоилась о том, какое воздействие оказывает на меня потрясающая грудь Лиззи. В отношении же Рейчел я не испытывал особых угрызений совести, успокаивая себя тем, что ей, можно сказать, повезло. Она, конечно, была привлекательной женщиной, но все-таки в ее возрасте уже не так просто заполучить молодого и неутомимого любовника. Кроме того, мы получали большое удовольствие еще от одного нашего совместного увлечения – азартных игр, хотя сам я пристрастился к ним сравнительно недавно.
      Все это время я очень мало видел Джессику. После приезда Лиззи она с удвоенной энергией окунулась в многоплановую деятельность женского движения, стремясь приобщить к ней и свою блудную сестру. Но на Лиззи всякие феминистские штучки нагоняли точно такую же тоску, как и на меня, хотя ей несколько лучше удавалось это скрывать. Однако отсутствие энтузиазма со стороны окружающих было бессильно охладить пыл Джессики. Если она не председательствовала на каком-нибудь феминистском сборище, проходившем в гостиной нашего дома на Белгрэйв-сквер, то была либо в своей студии, оборудованной на чердаке, либо в галерее Джорджа Мэннеринга.
      И каждый раз, когда я вспоминал о том, что неплохо бы поинтересоваться ее успехами в живописи, ответ был неизменным: «Дела идут просто потрясающе». Джордж говорит, что у нее «необычайный творческий потенциал», и уверен, что уже через год она будет готова к персональной выставке.
      После этих слов я обычно в очередной раз рассматривал картины, которыми были увешаны стены нашего особняка, и думал, что бы сказала о них моя мама. Однажды, когда до нее дошли слухи, что Джессика развешивает свои художества среди шедевров, которые в течение многих лет приобретались нашей семьей, мама нанесла визит в белгрэйвский особняк. С тех пор отношения между ней и Джессикой стали несколько более натянутыми. Хотя я не мог не воздать должного самообладанию матери. Оглянувшись по сторонам, она лишь сказала, что «chefs d'oeuvre» Джессики, по ее мнению, несколько неуместны среди инкрустированной мебели, золоченой бронзы и прочих старинных безделушек. После этого визита Джессика дулась в течение нескольких дней, упрекая меня в том, что я не оказал ей должной поддержки. Несколько смущенный, я ответил, что всегда поддерживал ее во всех живописных начинаниях и готов и дальше без единой жалобы терпеть ее развешанные повсюду картины. Конечно, мне следовало бы подобрать несколько иные слова, в чем очень скоро я получил возможность убедиться. Чтобы искупить свою вину, мне пришлось купить новый обеденный сервиз.
      Дело в том, что картины Джессики, мягко говоря, отличались большим своеобразием. Лишь однажды я сумел разобрать, что изображено на одной из них (а писала она по нескольку штук в день). Это был крохотный кролик в самом углу картины под названием «Кроличий садок». Наверное, именно название и пришпорило мое воображение. Тем не менее я был так доволен собой, что даже поделился своими впечатлениями с Джессикой. И напрасно. Она набросилась на меня, как разъяренная фурия, – оказалось, что картина изображала нечто совершенно другое. Я, правда, не запомнил, что именно, но получил неплохой урок. С тех пор я никогда больше не пытался разгадывать сюжеты картин Джессики, а терпеливо ожидал, пока она подробно разъяснит мне, что именно хотела сказать своим очередным шедевром. Только после этого я с энтузиазмом выражал свое восхищение, восторженно восклицая, как блестяще это ей удалось. Конечно, она мне никогда не верила, но небольшие хитрости значительно облегчали нашу совместную жизнь.
      Однако именно благодаря ее живописи я заметил перемену в Джессике. Произошло это так.
      Однажды я наконец решился завести речь о ребенке. Когда Джессика поняла, что я не шучу, ее первой реакцией был ужас.
      – Ты хочешь ребенка! Александр, не смеши меня, пожалуйста. А что же скажут твои друзья? Что будет с твоим имиджем неотразимого мужчины, который ты так тщательно создавал в течение стольких лет? И вообще, как твоя гипертрофированная мужская гордость позволила тебе заговорить об этом?
      – Джесс, я заговорил об этом, потому что ты – моя жена. С кем же, черт побери, мне говорить об этом, как не с тобой? Ну, а что касается «имиджа неотразимого мужчины», то ты меня просто поразила. Я скорее ожидал, что ты обвинишь меня в тщеславии, которое я хочу потешить воссозданием себе подобных.
      Джессика рассмеялась.
      – Ну, и это, конечно, тоже. Как бы там ни было сейчас о ребенке не может быть и речи. Извини, дорогой, если расстроила тебя, но в ближайшее время я не собираюсь обзаводиться детьми.
      Правда, говоря это, она прекрасно понимала, что я так легко не сдамся, Терпеливо выслушав мои доводы, она привела свои контраргументы. Первый из них заключался в том, что она еще слишком молода, ну, а последний, о чем легко было догадаться заранее, – что она не племенная кобыла и не моя собственность.
      Но, к моему великому удивлению, в результате она все-таки согласилась прекратить принимать противозачаточные таблетки. Причем даже без дополнительной лекции о том, какой урон они могут нанести ее неповторимой женской индивидуальности. Это должно было бы сразу меня насторожить, ибо Джессика никогда так легко не сдавала своих позиций, особенно в том, что касалось «эксплуатации женщин». Однако я так мечтал о ребенке, что сразу поверил ее призрачному обещанию. Наверное, потому, что мне очень хотелось поверить. После этого разговора, несмотря на непрекращающиеся, но добродушные поддразнивания со стороны Джессики, мы некоторое время были ближе, чем когда бы то ни было.
      Даже Лиззи прониклась этой новой атмосферой в доме и стала обращаться с сестрой так, будто та уже была беременна. Джессика с нескрываемым удовольствием принимала эти новые знаки внимания, и даже наши с ней занятия любовью стали совсем другими – в них появилась нежность, которая до сих пор была абсолютно чужда нам обоим. Правда, несмотря на все это, я по-прежнему продолжал изменять Джессике. Если в течение трех-четырех дней я не встречался с Рейчел или какой-нибудь другой женщиной, то сразу становился нервным и раздражительным. Я никак не мог докопаться до причин этого, а потому просто решил, что для человека моего склада такое поведение совершенно естественно. Я тщательно скрывал свои любовные похождения от Джессики, возил ее в Париж, осыпал цветами и вообще делал все от меня зависящее, чтобы она была счастлива. Эта идиллия продолжалась где-то месяца три, а потом вдруг все изменилось.
      До сих пор Джессика отдавала предпочтение ярким, жизнерадостным, иногда даже кричащим цветам. Теперь же ее картины становились все более и более мрачными, и очень скоро все стены нашей спальни уже были увешаны ими. А если учесть, что до сих пор это была чисто женская комната, полная кружев и тканей веселых расцветок, то черно-серые монстры, изредка перечеркнутые широкими красно-коричневыми мазками, создавали ее обстановке поистине жутковатый контраст. Не знаю, кто бы мог себя чувствовать уютно в подобном окружении. Я не мог. Когда же я все-таки набрался мужества и намекнул Джессике, что ее нынешние художества гораздо лучше смотрелись бы в садовом сарае, чем в нашей спальне, она не набросилась на меня по своему обыкновению, а просто посмотрела совершенно невидящим взглядом и улыбнулась каким-то своим мыслям.
      Ее реакция настолько удивила и напугала меня, что однажды я даже заговорил об этом с Лиззи. Но та лишь небрежно пожала плечами:
      – Ты же знаешь эти артистические натуры. Они все немного сумасшедшие. Иначе бы они просто не смогли творить. А Джессика совершенно гениальна.
      Я подумал, что всему должен быть предел, даже сестринской любви, и решил сменить тему разговора.
      В этот вечер мы ужинали вдвоем, потому что Джессика отправилась с Джорджем Мэннерингом на какую-то выставку в Фулхэм. Это, кстати, тоже свидетельствовало о том, как сильно она изменилась за последнее время. Раньше она чуть ли не силком тянула меня на всякие выставки и вернисажи, теперь же, уходя, почти всегда скрывала, куда именно направляется. И это несмотря на то, что в последнее время наши отношения значительно улучшились.
      – Кстати, а почему Генри сегодня не пришел? – спросил я у Лиззи.
      – Генри? Он дуется на меня за то, что я предложила немного отдохнуть друг от друга.
      – Мне казалось, что он тебе нравится.
      – Возможно, – равнодушно откликнулась Лиззи.
      Почувствовав, что она просто не хочет говорить на эту тему, я сосредоточился на своем бокале. Делая очередной глоток, я заметил на стене столовой очередного черно-серого монстра. Картина висела прямо напротив того стула, на котором я всегда сидел. Некоторое время я озадаченно рассматривал эту жуть и вдруг понял, что Джессика повесила ее сюда отнюдь не случайно. Мне почему-то стало страшно.
      – Что с тобой? – спросила Лиззи, и этот вопрос заставил меня вздрогнуть от неожиданности. – Ты сегодня какой-то нервный.
      Я принужденно засмеялся.
      – Да нет, просто задумался. Я сейчас как раз занимаюсь одним очень неприятным делом об убийстве. Наверное, это на мне немного сказывается.
      Закончив помогать миссис Диксон убирать со стола, я пошел в гостиную. Лиззи была там – сидела на полу и листала какой-то журнал. На меня она даже не взглянула.
      Сев на диван, я расслабленно откинулся на спинку и вытянул ноги. Стояла очень теплая ночь, и все окна были раскрыты. Снаружи не доносилось ни звука, и я наслаждался окружающей тишиной и покоем. Даже тревога, не оставлявшая меня в последнее время, куда-то ушла. Я смотрел на волосы Лиззи, которые шевелил легкий ветерок, на маленькие руки, перелистывающие страницы журнала, и возвращался к нашей последней встрече с Рейчел, во время которой я в очередной раз мысленно занимался любовью с сестрой Джессики. Сегодня нам предстояла еще одна встреча, в Клермонте… Закрыв глаза, я снова почувствовал легкий укол беспокойства. В прошлый раз я проиграл там довольно крупную сумму и сегодня отправлялся туда с единственной целью – отыграться. Я посмотрел на часы. Можно было еще полчаса отдохнуть. Лиззи отбросила журнал в сторону и потянулась:
      – Здесь так жарко, тебе не кажется?
      Две верхние пуговицы на ее блузке были расстегнуты, и, когда она подняла руку, чтобы поправить волосы, правая грудь почти полностью обнажилась. Затем, слегка согнув в колене левую ногу, Лиззи вытянулась на полу. Юбка, и так не прикрывавшая почти ничего, теперь еще больше задралась; стали видны белые шелковые трусики.
      Очень медленно Лиззи перевела взгляд на меня и легонько облизнула губы. Она улыбалась, а я никак не мог отважиться сдвинуться с места. Казалось, в воздухе, как электрические разряды, пробегают волны сексуального возбуждения. Она же сестра твоей жены, снова и снова напоминал я себе. Ты можешь спать с кем угодно, но ее оставь в покое. И тем не менее я не мог отвести взгляд. Она – девушка Генри. Ни одна женщина не стоит того, чтобы ради нее потерять лучшего друга. Сжав зубы, я изо всех сил вцепился в ручки дивана.
      – Мне так нравятся теплые ночи! А тебе? – промурлыкала Лиззи, слегка поглаживая себя по груди и животу. – В такие ночи чувствуешь себя… совсем особенно.
      – Лиззи, как ты думаешь, Джессика спит с Джорджем Мэннерингом? – вдруг выпалил я.
      Воздух в комнате сразу очистился. Колено Лиззи опустилось, и она снова села. Некоторое время она смотрела на меня, как будто не верила собственным ушам.
      – Ты это серьезно? С Джорджем Мэннерингом?
      Конечно же, я говорил не всерьез. Во-первых, за последнее время Джессика еще больше привязалась ко мне, а во-вторых, Мэннеринг представлял собой весьма жалкий образчик мужского племени, а запросы моей жены отнюдь не являлись заниженными. Но мне необходимо было каким-то образом начать разговор на беспокоящую меня тему.
      – А ты разве не заметила, как странно она ведет себя в последнее время?
      – Ты уже, кажется, говорил об этом, – огрызнулась Лиззи. – И что ты имеешь в виду под словом «странно»?
      – Ну взять хотя бы эти чудовищные картины.
      Это явно разозлило Лиззи. Одно дело – переспать с мужем своей сестры, и совсем другое – позволять ему оскорбительно отзываться о ее творчестве. Лицо Лиззи выдавало напряженную внутреннюю борьбу. Судя по всему, она никак не могла решить для себя главный вопрос: достаточно ли сильно она меня хочет для того, чтобы проигнорировать мое пренебрежительное высказывание о работах Джессики. В результате он, очевидно, разрешился в мою пользу, потому что Лиззи лишь небрежно пожала плечами и сказала:
      – Мне они кажутся вполне нормальными.
      Не стану скрывать, эта маленькая победа доставила мне определенное удовлетворение, но теперь я уже полностью владел собой.
      – Генри говорил, что видел ее вчера на Харли-стрит.
      – Ну и что? Почему бы ей не поехать на Харли-стрит?
      – Да нет, ничего. Странно другое. То, что она оказалась на Харли-стрит в то время, когда, по ее словам, должна была быть на каком-то собрании в Бристоле.
      Лиззи демонстративно зевнула, ясно давая понять, что не желает больше говорить на эту тему.
      – Александр, дорогой, у любой женщины всегда найдутся какие-то маленькие секреты. Даже от собственного мужа. – Она сделала небольшую паузу, как будто ее только что осенила неожиданная мысль. – Послушай, а ты случайно не ревнуешь?
      – Ревную? К кому?
      – Не знаю. А может быть, не к кому, а к чему? К ее искусству, например?
      Я еще раз взглянул на кошмарную картину, обезобразившую нашу столовую.
      – Вот уж к чему точно не стал бы ревновать!
      Лиззи поднялась с пола и направилась к зеркалу. Мы оба молчали, но тишина была несколько напряженной. Я прекрасно понимал, что моя милая свояченица и не думала отказываться от своих планов на мой счет.
      – Я собираюсь принять душ, – сказала она наконец, обращаясь к моему отражению в зеркале. – Не хочешь ко мне присоединиться?
      – Благодарю за приглашение, – рассмеялся я. – Но мне, к сожалению, нужно уходить.
      Лиззи загадочно улыбнулась:
      – Тебя ждет Рейчел, да?
      – Рейчел? – Надо сказать, что я очень умело разыграл искреннее недоумение.
      – Ну да. Рейчел Армстронг. Женщина, с которой ты встречаешься в ее доме на Леннокс-Гарденз почти каждый день.
      На меня вдруг резко навалилась такая страшная усталость, что я закрыл глаза. Когда я их снова открыл, Лиззи по-прежнему наблюдала за мной.
      – Откуда ты узнала про Рейчел?
      – Почувствовала, – насмешливо ответила она.
      – А Джессика знает? – Я подумал, что это хоть в какой-то мере объясняет новое «направление» в творчестве моей жены.
      – Джессика? Не думаю. Я даже почти уверена, что она ничего не знает. И я ей ничего не скажу, если ты. сам не проболтаешься.
      Я вздохнул:
      – Мне почему-то кажется, что ты согласна проявить такую неразговорчивость только на определенных условиях.
      Лиззи рассмеялась низким грудным смехом:
      – Тебе совершенно правильно кажется. Как насчет того, чтобы для начала принять со мной душ?
      Закрыв глаза, я мысленно взмолился, чтобы миссис Диксон уже ушла домой, а также, чтобы Джессика не решила вдруг вернуться в самый неподходящий момент. По шуршанию одежды я понял, что Лиззи начала раздеваться. Затем эти звуки стихли, и я открыл глаза. Лиззи, совершенно нагая, стояла передо мной и протягивала мне руку.
      Что я мог сделать? У меня просто не оставалось выбора.

      Было уже за полночь, когда я добрался до Клермонта и вошел в игорный зал. Кассир радостно приветствовал меня: он ведь не видел официального письма из банка, которое пришло мне сегодня утренней почтой.
      Я успел рассердиться. Да, я действительно опоздал. Но такая реакция – это уж слишком! Понаблюдав немного за другими игроками, я направился к столу для игры в блэкджек.
      С самого начала я играл очень дерзко и безрассудно, непрерывно удваивая ставки, и уже за первый час банк вырос до тысячи. Я выигрывал практически каждую сдачу, и у моего локтя возвышалась гора черных фишек на сумму примерно в двадцать тысяч фунтов. Вокруг нашего стола собралась целая толпа, к которой вскоре присоединилась и Рейчел.
      Наклонившись, она положила руки мне на плечи и начала что-то шептать на ухо. Но я ничего не слышал. Делая ставку за ставкой, я поставил на кон все двадцать тысяч.
      Мне не нужно было смотреть на пожилую даму, сидящую рядом со мной, чтобы заметить, как она напряглась. Естественно, мне следовало сейчас же остановиться, ни один человек в здравом уме не стал бы продолжать дальше. Сердце неистово колотилось о ребра. Казалось, я даже слышу его удары, несмотря на то что вокруг было довольно шумно. Все окружающие с каким-то благоговейным ужасом наблюдали за происходящим.
      – О Боже! – не выдержал Роберт Литтлтон, заметив, что я кивнул крупье. Толпа затаила дыхание и подалась вперед.
      Крупье перевернула следующую карту. Ее голос был профессионально бесстрастен:
      – Двадцать один.
      У пожилой леди оказалось в общей сложности девятнадцать. Я повернулся к крупье:
      – Снимаю ставку.
      Крупье спокойно пододвинула ко мне десять тысяч, а затем еще десять.
      Я чувствовал, что пожилая дама хочет бросить игру и уйти, но окружающая толпа явно нервировала ее и мешала сделать этот решительный шаг. Кроме того, моя безумная бравада, казалось, загипнотизировала всех.
      – Десять, – сказала она, и я почувствовал, как бедра Рейчел прижались к моей руке.
      – Удваиваю.
      Теперь моя ставка снова равнялась двадцати тысячам. Крупье быстро открыла следующую карту.
      – Блэкджек. – Она произнесла это таким тоном, как будто не могла поверить собственным гла зам. Наверное, общее напряжение в результате передалось и ей, потому что рука, держащая карту, слегка дрожала. По толпе пронесся гул.
      В это действительно трудно было поверить. Я выиграл пятьдесят тысяч фунтов.
      Оглянувшись по сторонам, я постепенно начал различать отдельные лица. Все знакомые улыбались и поздравляли меня с выигрышем. Я понимал: дело не в пятидесяти тысячах фунтов – для большинства присутствующих это была не такая уж крупная сумма. На них произвел впечатление сам процесс игры, мое поведение за столом.
      – С тебя шампанское, – услышал я голос Роберта.
      Я почувствовал, как рука Рейчел скользнула в мой карман, и в это же самое время кто-то потянул меня за рукав. Отстранив руку Рейчел, я повернулся к человеку, столь оригинальным способом пытавшемуся привлечь мое внимание. Это была та самая пожилая дама, которая весь вечер играла рядом со мной.
      Она улыбнулась, и надменное выражение моего лица тотчас сменилось ответной улыбкой. Эта дама напоминала мне мою бабушку. Вокруг нее тоже ощущалась та своеобразная аура, которая не оставляет сомнений в том, что час в обществе такого человека стоит трех в любой другой компании.
      – Вы не хотите присоединиться к нам? – предложил я.
      – Благодарю за приглашение, но не могу. Мне уже давно пора спать. – У нее был глубокий, сильный голос, который странно контрастировал с ее хрупким телом. – Я просто хотела поздравить вас.
      Некоторое время она пристально смотрела мне в глаза, как будто надеялась найти в них нечто, известное только ей. Но это длилось недолго. Вскоре она снова улыбнулась.
      – А знаете, если старая поговорка насчет везения в картах и в любви верна, то вам следует поберечь свое сердце, молодой человек. – И, рассмеявшись собственной шутке, старая леди откланялась.
      Роберт ухмыльнулся:
      – Итак, Александра Белмэйна можно поздравить с очередной победой, а его гарем – с достойным по полнением. Ну ладно, мы идем вниз пить шампанское или нет?
      Я открыл было рот, чтобы что-то ответить, но Рейчел опередила меня:
      – Роберт, будь хорошим мальчиком, спустись первым и найди нам какой-нибудь столик.
      – Слушаюсь, – отсалютовал Роберт. – Всегда к вашим услугам, мадам. А какой именно?
      – Конечно же, самый лучший, – ответила Рейчел и, потрепав Литтлтона по подбородку, развернула его по направлению к лестнице и легонько подтолкнула в спину.
      Но когда она повернулась ко мне, я сразу понял, что она не собирается присоединяться к Роберту. В ее взгляде явственно читалось ничем не прикрытое желание. Я и сам был необычайно возбужден. Похоже, что эта победа подействовала на нас обоих, как своеобразный любовный допинг. Мы хотели поскорее быть друг с другом и не могли ждать.
      В машине моя ширинка оказалась расстегнутой прежде, чем я успел завести мотор. Почувствовав прикосновение руки Рейчел, я невольно застонал и выронил ключи.
      – Подожди! – Я довольно грубо оттолкнул ее, завел автомобиль и выехал с площади, едва успев разминуться с полицейской машиной.
      Доехав до Леннокс-Гарденз, я припарковался у самой ограды. Рейчел попыталась было выйти, но ей это не удалось: я захлопнул дверцу.
      – Если хочешь быть со мной, делай то, что я говорю. – Склонившись над ней, я поцеловал трепещущие чувственные губы. – Полезай на заднее сиденье.
      Рейчел попыталась протестовать, но я одним движением разорвал лиф платья, обнажив роскошную грудь. – Ты хочешь этого или нет?
      – Да, – простонала она. Ее голова безвольно откинулась на подголовник сиденья.
      – Тогда полезай назад.
      Несколько мгновений она молча смотрела мне в лицо, потом опустила глаза и послушно перешла на заднее сиденье. Я испытывал какую-то странную, жгучую потребность унизить эту женщину. После того как за ней захлопнулась дверца, я вышел из машины. Видя, что я не собираюсь присоединяться к ней на заднем сиденье, Рейчел распахнула дверцу и, глядя на меня снизу вверх, выслушала мои короткие распоряжения.
      Затем она покорно повернулась и стала на четвереньки. Разорвав белье, я вошел в нее сзади.
      Фактически, это была первая ночь, когда мы с Рейчел были вместе. Я не могу назвать то, что мы делали, занятиями любовью. Какая может быть любовь при половом акте на заднем сиденье машины! Но в тот день, после обладания Лиззи, я наконец смог сосредоточиться на Рейчел и на том, как именно хочу с ней быть. Я упивался собственной властью. Отныне между нами и впредь все будет именно так! Я сделаю ее рабыней своей страсти, так же как сам стал рабом Лиззи.
      Когда я подошел к дому на площади Белгрэйв, уже светало. Я смотрел на его светлый фасад и думал о Джессике, лежащей в нашей постели и ждущей моего возвращения, о Лиззи, спящей в соседней комнате. О Лиззи, которая всего несколько часов назад стонала в моих объятиях и умоляла меня входить в нее снова и снова. И конечно же, я думал о пятидесяти тысячах фунтов, лежащих у меня в кармане.
      От этих мыслей моя кровь заструилась быстрее, и я опять почувствовал то сексуальное возбуждение, которое испытал в Клермонте. Я снова хотел выиграть. Я понял, что должен сейчас же пойти к Лиззи и показать ей, кто заказывает музыку в этом доме. Я должен был непременно взять ее. Сейчас же. Под одной крышей со спящей или лежащей без сна Джессикой.
      Поднявшись по лестнице, я прошел мимо нашей с Джессикой спальни, даже не удосужившись заглянуть туда. Я стремился в конец коридора, к заветной двери в комнату Лиззи и, достигнув ее, распахнул одним рывком.
      Даже в предрассветном полумраке я сразу же заметил вторую голову, лежащую на подушке. Под скомканными простынями угадывались очертания двух тел. И внезапно мною овладела такая сумасшедшая ревность, что я готов был убить этого второго. Кем бы он ни был. Правда, мысль о том, что это, должно быть, Генри, быстро остудила мой пыл, и я закрыл дверь. Моя собственная спальня была пуста.
      Меня душила ярость. Спустившись вниз в надежде на то, что Джессика ждет меня там, я не обнаружил даже записки. Я сварил себе кофе, сел в кресло и стал ждать. Наверное, если бы Джессика в этот момент вернулась домой, я мог бы ее убить. Сознание того, что, несмотря на власть над множеством женщин, я тем не менее не властен над собственной женой, сводило меня с ума.
      Должно быть, я задремал, потому что, когда послышался какой-то шум на лестнице, часы показывали уже десять минут восьмого. Спросонья я опрокинул недопитую чашку с кофе, и по ковру расплылось грязно-коричневое пятно. Некоторое время я тупо смотрел на него, не зная, что предпринять, но услышав звук захлопнувшейся входной двери и чьи-то удаляющиеся шаги, пришел в себя.
      Я быстро подбежал к входной двери, стремясь как можно скорее поделиться с Генри известием о моем выигрыше.; Но на площади: не было ни «БМВ» Генри, ни его самого. Зато там был Роберт Литтлтон, заводящий свой новенький, купленный всего неделю назад «ягуар».
      Он уже давно уехал, а я все продолжал стоять на пороге, пытаясь хоть как-то упорядочить мысли, вихрем проносящиеся в голове.
      Потом почувствовал чье-то присутствие за своей спиной и оглянулся.
      На лестнице стояла Лиззи и насмешливо смотрела на меня. Но я проигнорировал и этот взгляд, и ее растрепавшиеся волосы, и ярко-алые от поцелуев губы. Мои глаза были прикованы к той, что стояла рядом с ней, опершись рукой о перила и выбивая голой пяткой дробь на каменных ступенях. Теперь у меня уже не оставалось никаких сомнений в том, что именно происходило сегодня ночью в комнате Лиззи.
      – Привет, дорогой, – промурлыкала Джессика и, запрокинув голову, рассмеялась визгливым, истерическим смехом.
      Все, что произошло потом, я помню очень смутно. Казалось, на некоторое время я ослеп, оглох и лишился разума. В памяти мелькают только звуки чьего-то безумного смеха, крики и кровь. Много крови. Кровь на моих руках, кровь на стенах. Весь мир вокруг стал средоточием боли, хаоса и разрушения.
      Я впервые внимательно посмотрел на картины. Раньше я их почему-то не замечал. Но теперь меня поразило, насколько они были похожи на те, что украшали стены особняка Белмэйнов в Саффолке. Мой беспокойный взгляд остановился на полотне Моне.
      Обычно я любил импрессионистов, но сейчас они почему-то напоминали мне о Джессике, хотя и не имели ничего общего с ее собственными работами. День ото дня гложущее чувство вины перед ней становилось все нестерпимее. Я беспокойно заерзал в кресле и попытался снова сосредоточиться на чтении газеты. Почти вся вторая полоса была посвящена делу Хейли Вайнберга, и я снова начал испытывать угрызения совести. Это дело о мошенничестве два месяца назад было поручено Джереми Корбину, я же выполнял для него всякую черновую работу. Вот и сейчас мне необходимо было сделать массу звонков или, по крайней мере, дать ему знать, где я нахожусь. Но я не делал ни того, ни другого.
      Уже четыре дня я жил у Рейчел. Четыре дня, в течение которых я вымещал свою бессильную ярость на ее теле и, как безумный, играл в Клермонте, в результате чего мой долг составил около восьмидесяти четырех тысяч фунтов. Естественно, я во всем винил Джессику. Стоило подумать о ней, как мои ногти до боли вонзались в ладони и меня снова начинали душить воспоминания о том утре. Господи, ну зачем она так смеялась?
      Открылась дверь, и вошла Рейчел в новом собольем манто, купленном на выигранные в рулетку деньги.
      – Ты все еще здесь? – спросила она, бросая сумку в кресло. – Как видишь.
      Ничего не ответив, Рейчел вышла из комнаты. Вернулась она уже без манто.
      – Между прочим, это Моран, – кивнула она в сторону столика, на котором лежали мои вытянутые ноги. Я покорно убрал их.
      – А теперь можешь примерно так же поступить с этими картонками.
      Я сгреб с пола остатки обеда из китайского ресторана, опрокинутого мною же несколько раньше, и засунул их в корзину для мусора. Рейчел вздохнула и направилась к бару.
      – Налей мне скотча, – сказал я ей вслед и снова уткнулся в газету.
      – Налей сам.
      – Послушай, перестань! Я ведь только попросил налить мне выпить.
      Рейчел резко повернулась ко мне:
      – Знаешь, Александр, в последнее время ты меня начал несколько утомлять. Тебе не кажется, что самое время…
      – Ладно! Замолчи! – взорвался я. – Я сам налью себе выпить.
      После этого наступило довольно продолжительное молчание. Слышно было лишь, как шелестят страницы и позвякивает лед в бокалах. Рейчел заговорила первой:
      – Ты не сказал мне, что уничтожил ее картины.
      Я метнул на нее быстрый взгляд. Рейчел невозмутимо продолжала листать журнал. Наконец, поняв, что я не собираюсь ничего отвечать, она вновь обратилась ко мне:
      – Зачем ты это сделал?
      – Зачем я это сделал?! И ты еще спрашиваешь!
      – Да, она спала с другим мужчиной. Да, она изменила тебе. Ну и что? Или, по-твоему, существуют две морали – одна для тебя, а другая для нее?
      – О Боже, как ты не понимаешь! Мы же собирались завести ребенка. Представь себе, если бы я ничего не знал, а потом, спустя два месяца, она вдруг заявила мне, что беременна. Ведь этот ребенок мог быть не моим, а я не имел бы ни о чем понятия! И не забывай, что в ту ночь она была не единственной женщиной в постели с Литтлтоном. С ними еще развлекалась ее чертова сестра! И все это в моем доме! Да она…
      – Да замолчи ты, ради Бога! Я устала от твоих припадков ярости. Все, о чем ты говоришь, не имеет отношения к моему вопросу. Что бы ни случилось, ты не должен был уничтожать ее картины!
      – А ты их видела, эти картины? Меня от них наизнанку выворачивало. Я больше просто не мог находиться с ними под одной крышей. Она давно на это напрашивалась!
      – Нет, Александр, это ты давно напрашивался на все случившееся. Думаешь, тебе можно делать, что взбредет в голову, абсолютно наплевав при этом на окружающих?! Нет, дорогой мой, мир, как ни странно, создан не только для того, чтобы тешить гипертрофированное эго Александра Белмэйна. Только ты один виноват в том, что произошло. Да ты посмотри на себя! Ладно, черт с тобой, хочешь калечить собственную жизнь – калечь! Но тому, что ты сделал с жизнью своей жены, нет прощения. И вообще, кто ты такой, чтобы судить о ее искусстве? Что ты о себе возомнил?
      Я собрался было ответить, но Рейчел не дала мне сделать этого.
      – Ты ничтожество, Александр! Ты даже не имеешь права садиться за один стол с порядочными людьми. Или, быть может, ты думаешь, что такое право тебе дает твоя внешность? Право издеваться над теми, кто любит тебя? А ты хоть понимаешь, почему она так поступила? Потому что знала о твоих визитах сюда! Она знала, что, несмотря на клятвенные заверения в любви, ты ее все время обманывал. Вот она и пошла на этот шаг, чтобы ты хоть раз побывал в ее шкуре. И тебе это, естественно, не понравилось! Меня совершенно не интересуют те опасные игры, в которые вы играете друг с другом, но я повторяю: твоя красивая внешность еще ничего не значит. Важно то, что скрывается за ней! А у тебя за ней – пустота. Ты всего лишь никчемный человечишка, который даром коптит небо.
      Рейчел снова наполнила свой бокал и повернулась ко мне. Ее голос звучал уже спокойнее, но взгляд по-прежнему был жестким и холодным.
      – Я хочу, чтобы ты ушел из моего дома, Александр. Немедленно. Возвращайся к жене, если она, конечно, тебя примет. Отправляйся куда угодно. Я не желаю тебя больше видеть.
      Поднявшись, я подошел к ней и с силой просунул руку между ее ног.
      – А как насчет этого, Рейчел? Или здесь ты меня тоже больше не желаешь?
      Рейчел бросила на меня разъяренный взгляд, и я расхохотался.
      – Ты же не можешь без этого жить! Не пройдет и недели, как ты снова будешь умолять меня взять тебя. Ну что ж, можем сейчас еще раз этим заняться. На прощание.
      Глядя, как я расстегиваю брюки, Рейчел очень спокойно и отчетливо сказала:
      – Если ты только посмеешь дотронуться до меня, я тебя убью.
      Я снова рассмеялся:
      – Хочешь, чтобы я тебя изнасиловал? Ты этого добиваешься? Ну и что же мне сделать на этот раз? Связать тебя? Или, может, просто избить?
      Неожиданно Рейчел тяжело опустилась на стул и оттолкнула от себя стакан.
      – Александр, – умоляюще сказала она, – остановись! Остановись, пока еще не поздно. Эта ярость, эта жестокость – они выедают тебе душу. Посмотри на себя – что с тобой происходит?
      Очень медленно она отвела мою руку и вздохнула:
      – Ах, если бы ты знал, как мне жаль тебя! Хотя одному Богу известно, почему. Ее картины! Александр, как ты мог так поступить?
      Ее слова снова пробудили невыносимое, мучительное чувство вины.
      – Откуда ты узнала о картинах?
      – Мне сказал Роберт.
      – Роберт Литтлтон? – Я почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается новая волна гнева. – Но это значит, что Джессика снова встречалась с ним!
      – Нет, это значит, что тебя повсюду ищет Генри.
      – А Роберт знает, что я здесь?
      – Да. Я видела его сегодня днем.
      – В постели?
      Рейчел улыбнулась:
      – Нет, Александр, не в постели. Я, конечно, не безгрешна, но инцест – это не по моей части.
      – Инцест? – Я не мог поверить собственным ушам.
      – Роберт – мой сын. И не пытайся убедить меня, что ты этого не знал.
      Я резко отдернул руку и, пожалуй, впервые внимательно посмотрел на нее. Рейчел улыбалась, но в эту минуту я видел только сеточку морщин вокруг глаз и начинающую дрябнуть кожу шеи. На какое-то жуткое мгновение мне показалось, что я смотрю в лицо собственной матери. К горлу подступила тошнота. Рейчел – мать Роберта Литтлтона. И пока я спал с его матерью, он спал с моей женой. И с ее сестрой. С моей женой и ее сестрой…
      – О Господи! – только и смог выдохнуть я.
      Рейчел снова потянулась за своим бокалом. Я смотрел на нее, и ненависть постепенно сменялась глубоким отвращением. Хотелось содрать с себя кожу, вывернуть все внутренности, сделать все, что угодно, лишь бы очиститься от этой мерзости. И в то же время я понимал, что это из-за меня все они оказались в полной нечистот помойной яме – и Джессика, и Рейчел, и Лиззи, и бесчисленное множество других, безымянных, которые были лишь пешками в моей грязной игре. Ведь я стремился только к тому, чтобы унизить их, растоптать, причинить боль и страдания, а затем преспокойно удалиться, презрительно отшвырнув их в сторону, как ненужный хлам.
      Господи! Когда же этому придет конец? Как долго будет продолжаться мука? Сколько мне еще жить с этой нестерпимой болью? Где она? Господи, молю тебя, ответь, где она?!

      Все вокруг смеялись. Повсюду вспыхивали яркие огоньки, раздавались детские крики, рев громкоговорителей и звуки сирен, возвещающих об окончании очередного аттракциона. Люди с золотыми рыбками и разноцветными воздушными шариками прогуливались, кутаясь в теплые шарфы от пронизывающего ледяного ветра. Засунув обрывок газеты обратно в карман, я терпеливо ждала, пока маленький мальчик достанет из моей корзинки особенно понравившийся ему билет. Пухлые щечки ребенка горели от возбуждения, но, к сожалению, его ждало разочарование. Без выигрыша. Увидев надпись, мальчишка чуть не заплакал, а его отец, окинув меня оценивающим взглядом, улыбнулся слишком хорошо знакомой мне улыбкой.
      Я отвернулась. В тот момент мне хотелось только одного – хоть ненадолго уйти в себя, отгородиться от царящего вокруг веселья.
      Мой дядя раздавал дротики для игры в дартс, но при этом старался ни на минуту не упускать меня из виду. Я прекрасно понимала, что он не доверяет мне и принял обратно только потому, что тем летом у них не хватало людей, а мне все равно было больше некуда податься. Это произошло пять лет назад. Прислонившись к стенке кабинки, я закрыла глаза. Господи, когда же наконец воспоминания о том времени перестанут причинять боль?
      Кто-то окликнул меня по имени. Это была Эдвина, старая карга, муж которой управлял большим колесом. Каждый раз, глядя на него, я вспоминала своих родителей. Ведь раньше колесо принадлежало им – вплоть до того рокового дня, когда сильный ветер опрокинул его набок, убив их обоих. Не случись этого, я бы, наверное, никуда отсюда и не уезжала.
      Когда в свое время я сообщила дяде, что собираюсь покинуть их, он даже не пытался скрыть своего облегчения. После смерти родителей за мной присматривала гадалка Вайолет Мэй, но тем не менее для дяди я была постоянным живым укором, напоминанием о том, что, не взяв меня к себе, он пренебрег своими родственными обязанностями.
      – Ты все правильно решила. Тем более что мать позаботилась о том, чтобы дать тебе образование. Езжай.
      На вокзале, когда дядя открыл дверь вагона лондонского поезда, я уже хотела сказать ему, что передумала, но, повернувшись, увидела лишь его спину – он спешил прочь.
      Тогда мне было всего четырнадцать лет, а казалось, что это произошло только вчера…
      Эдвина еще раз окликнула меня и показала на группку ребятишек, столпившихся, вокруг моей кабинки, чтобы купить билет. Стиснув зубы, я отвела взгляд. Эдвина всегда ненавидела мою мать, а после ее смерти перенесла свою злобу на меня. Когда спустя всего несколько часов после отъезда из Фокстона, после того как Александр навсегда ушел из моей жизни, я появилась на ярмарочной площади, эта старая ведьма набросилась на меня с воплями. Она знает, почему я здесь, она читала газеты! Я – проститутка, и таким, как я, здесь не место. Мой дядя вместе с остальными стоял рядом и молча наблюдал за этой сценой. В результате я взяла свой чемодан и направилась прочь, но меня остановила Вайолет Мэй. Она и слышать не хотела о том, чтобы я поехала к Дженис. Мой дом был здесь, на ярмарке, а Эдвина может болтать все, что угодно! И я осталась, потому что знала, что не смогу выдержать Дженис с ее постоянными попытками найти мне нового мужчину и новую работу. Я боялась всего, что могло бы хоть в какой-то мере привести к повторению истории, происшедшей в Фокстоне…
      – Я выиграла! Мисс! Мисс! Я выиграла!
      Посмотрев на бледное возбужденное личико сияющей от радости девчушки, я невольно улыбнулась… В конце концов прошло уже столько времени. Теперь это все позади. Взяв с полки одну из дешевеньких шариковых, ручек, я незаметно сунула ее в карман девочки, после чего протянула ей плюшевого мишку. Девчушка улыбнулась еще шире, а я прижала палец к губам, давая ей понять, что два приза – это наш с ней маленький секрет.
      – Мамочка! Эдвард пришел!
      К моей кабинке подбежала Шарлотта. Застенчиво улыбнувшись девочке с мишкой, она подождала, пока та уйдет.
      – Приехал Эдвард, – повторила она, отбросив со лба густые черные локоны.
      – В самом деле? – улыбнулась я, сажая ее на прилавок. – И конечно, он купил тебе сахарную вату.
      Серые глаза округлились от удивления. Я рассмеялась и обняла дочь:
      – Ты вымазалась ею с головы до пят.
      – Ой, ты делаешь мне больно, – взвизгнула Шарлотта и, вырвавшись, снова спрыгнула на землю. – Пошли же, он ждет тебя, – сказала она и вприпрыжку устремилась через ярмарочную площадь.
      Достав из кармана обрывок газеты, я еще раз пробежала глазами небольшую заметку. Год. Целый год он уже женат, а я даже не знала об этом!
      Хватит заниматься самообманом. Все это время я ждала и продолжала любить его, но теперь пришла пора менять свою жизнь. Однажды, после смерти родителей, мне уже довелось испытать нечто подобное.
      С Эдвардом Уолтерсом, магнатом в сфере торговли произведениями искусства, меня познакомила Вайолет Мэй. Они знали друг друга уже двадцать лет: именно тогда покойная жена Эдварда увлеклась гаданиями и зачастила на ярмарку. После ее смерти Вайолет стала навещать Эдварда, гадая время от времени уже ему самому.
      Так продолжалось до тех пор, пока не родилась Шарлотта. Теперь, несмотря на очень большую занятость, Эдвард стал довольно часто наведываться на ярмарку, используя для этого любую возможность. Он был очарован Шарлоттой. Я знала, что он одинок – наверное, именно это нас и объединяло. Правда, в загородном поместье в Кенте вместе с ним жили еще его брат и сестра. Эдвард неоднократно уговаривал меня приехать туда с Шарлоттой, но я отказывалась. Его элегантные дорогие костюмы, безупречные спокойные манеры и умные голубые глаза лишний раз напоминали мне, что я не принадлежу к его миру и уже имела возможность убедиться в этом.
      Но я охотно общалась с Эдвардом во время его визитов на ярмарку, а Шарлотта была просто в восторге. Я с интересом наблюдала, как этот солидный, импозантный человек охотно возится с моей дочерью. Он буквально излучал тепло и доброту. Я почти не говорила с ним об Александре, но Эдвард чувствовал, что я все еще люблю этого человека. Он даже предлагал отыскать его для меня, прекрасно понимая, что, в случае успешного завершения предприятия, ему придется попрощаться и со мной, и с Шарлоттой. Я отказалась. Наверное, мне было просто страшно. Ведь Александр уже не тот мальчик, которого я знала и любила. Он наверняка сильно изменился и, возможно, вообще забыл о моем существовании. Я не хотела находить его. Я хотела его разлюбить.
      Время шло, и, по мере того как ко мне постепенно возвращалась моя прежняя уверенность в себе, я все больше привязывалась к Эдварду. Я с радостью замечала в толпе гуляющих его высокую, стремительно шагающую фигуру. Меня забавляло, когда он подкрадывался сзади к моей кабинке и заговорщицким шепотом просил продать ему билет. Только иногда на его лицо набегало облачко – если что-то вдруг напоминало ему о возрасте. Он все время повторял, что стар, слишком стар для меня. Разве я захочу иметь что-нибудь общее с человеком, которому уже за пятьдесят и он, того и гляди, начнет расползаться по всем швам?
      – Тогда мне, наверное, придется слегка тебя под латать. – Эту фразу я сказала после нашей первой близости с ним.
      И хотя я дала себе слово не пытаться проводить какие бы то ни было параллели, это оказалось совершенно невозможным. Но Эдвард был здесь, и Эдвард любил меня. Александр теперь должен навсегда остаться в прошлом, как прекрасный, но короткий сон, говорила я себе, но продолжала верить, что, если подожду еще немного, он обязательно меня найдет.
      – Девочка, он не будет тебя искать, – сказала мне Вайолет Мэй в тот день, когда Эдвард сделал мне предложение. Я постаралась отказать как можно тактичнее, но в его глазах промелькнула такая боль, что мне стало стыдно. Я презирала себя за то, как поступаю с ним. Эдвард нежно вытер мои слезы и сказал, что все понимает, но я почувствовала себя еще гаже. После этого я побежала к Вайолет Мэй и попросила ее заглянуть в хрустальный шар.
      Сидя в теплом полумраке фургона гадалки, я жадно заглядывала ей в глаза и по тому, как она упорно отводила взгляд, поняла, что Вайолет Мэй мне лжет.
      – Ты должна сказать правду, – прошептала я. – Пожалуйста!
      – Я же тебе уже сказала, девочка, что он не будет тебя искать.
      – Послушай, Я знаю, что ты хочешь выдать меня за Эдварда! Но если есть хоть какой-то шанс, пусть самый незначительный, то… Пожалуйста, Вайолет Мэй, скажи мне правду.
      Она снова посмотрела в свой шар и нетерпеливо оттолкнула его в сторону:
      – Дай мне твою руку.
      Вайолет долго изучала мою ладонь и когда наконец снова подняла глаза, я увидела в них слезы. Она снова отрицательно покачала головой.
      – Вайолет Мэй! – теперь я почти кричала. – Скажи мне правду!
      Старая гадалка улыбнулась, и ледяная рука, сжавшая мне сердце, разжалась.
      – Ты видела его? Скажи, ты видела его в моем будущем?
      – Да, девочка, я видела его, – кивнула Вайолет Мэй.
      – Но значит ли это… – Мысли путались, и я с трудом подбирала слова. – Значит ли это, что мы снова встретимся? Когда? Вайолет Мэй, скажи, когда? Это будет скоро?
      Гадалка грустно смотрела на меня:
      – Ваша любовь осталась для меня загадкой. В ней есть что-то мистическое, недоступное моему пониманию. Но над ней тяготеет рок. Пройдет еще много времени, прежде чем вы встретитесь снова. И когда это произойдет… Элизабет, не делай этого! Это не принесет ничего, кроме боли. Я вижу смерть. И ненависть, страшную ненависть. И чужие страны…
      Но я уже ничего не слышала. В тот момент для меня имело значение только одно: однажды, пусть даже очень нескоро, мы снова будем вместе…
      Прислонившись к стенке кабинки, я вспоминала, как счастлива была в тот вечер, когда покидала фургон Вайолет Мэй, и с трудом удерживалась от рыданий. Ведь все это время я как дура верила, что он любит меня и будет любить всегда, как поклялся. И вот теперь он женат, а у меня остались только воспоминания.
      – Нам надоело ждать.
      Я подпрыгнула от неожиданности и услышала веселый смех Эдварда. Рядом с ним, напялив его шляпу, резвилась Шарлотта, уговаривая меня поиграть в новую игру. Глядя на них, я вдруг с особой отчетливостью осознала, что пришло время круто менять свою жизнь. Поставив корзинку с билетами, я выбралась из кабинки.
      Ветер тотчас же растрепал мои волосы, и Эдвард нежно пригладил их, пристально вглядываясь в мое лицо.
      – Почему у меня такое ощущение, что ты что-то хочешь мне сказать? – спросил он.
      – Наверное потому, что я действительно хочу тебе кое-что сказать, – прошептала я. – Эдвард, давай поженимся. Если, конечно, ты не передумал.
      И лишь увидев, как задрожали его губы, я вдруг поняла, что давным-давно люблю этого человека.

      Надев кольцо на безымянный палец, я повернулась к свету и невольно зажмурилась – настолько ярко заискрились хрусталь люстры и бриллиант кольца. Эдвард стоял рядом, ожидая моей реакции.
      Обняв его, я рассмеялась:
      – Дорогой, оно просто прекрасно! – Я вытянула руку и еще раз посмотрела на бриллиант, – Даже не знаю, что сказать.
      – Раз не знаешь – не говори. Главное, что оно тебе понравилось.
      Понравилось? Да я все еще никак не могла до конца постичь происходящего со мной. Ведь всего каких-нибудь два года назад я была девушкой с ярмарки. Конечно, мне приходилось читать о богатых людях и сталкиваться с ними, но у меня всегда было ощущение, что они принадлежат к какому-то совершенно иному миру. А теперь я сама жила в этом мире, мире Эдварда, и он делал все для того, чтобы я поскорее освоилась в нем. Нередко у меня возникало ощущение, что я лишь непрошеная гостья, живу как бы взаймы и в любую минуту все вокруг может рассыпаться, словно карточный домик. Правда, Вайолет Мэй решительно пресекала разговоры на эту тему… Но я все равно любила время от времени навещать ее: это помогало мне хотя бы изредка спуститься с небес на землю. Ярмарку я покинула без особого сожаления, к большой радости собственного дяди. Со всеми, кроме Вайолет, у меня там были более чем прохладные отношения. Дэвид хлопнул в ладоши:
      – Шампанского!
      В ту же секунду распахнулись двери в Западный зал, и Кристина, задрапированная в какое-то кричаще-яркое одеяние, с диадемой на голове, вкатила столик с двумя бутылками «Дом Периньона» и четырьмя бокалами.
      Эдвард закатил глаза, что, впрочем, совершенно не обескуражило его сестру. Показав брату язык, она послала ему воздушный поцелуй.
      – Ну же, Дэвид, – сказала Кристина, протягивая бутылку шампанского. – Чего ты ждешь?
      Эдвард обнял меня за плечи и подождал, пока все возьмут по бокалу.
      – Конечно, не каждому доводится обручаться через два года после свадьбы, но мне показалось, что это будет подходящий подарок Элизабет к нашей годовщине. – Он улыбнулся и нежно сжал мою руку.
      Заглянув ему в глаза, я поняла: в этот момент для него не существовало ничего и никого, кроме меня, Дэвид и Кристина остались где-то в другом измерении.
      – За тебя, – прошептал Эдвард.
      – За Элизабет, – эхом отозвались Кристина и Дэвид, разрушив тем самым волшебство момента.
      Выпив за меня и подняв еще один тост за Эдварда, мы сели. Я хотела быть как можно ближе к Эдварду, а потому устроилась на полу у его ног. Он всегда сидел в одном и том же кресле, слева от камина. Дэвид обычно сидел справа. Я провела уже немало вечеров рядом с креслом мужа, слушая, как они с братом обсуждают очередную поездку в Париж или Рим, предстоящий аукцион или заказ одного из их клиентов-коллекционеров. Подтянув колени к груди и улыбаясь собственным мыслям, я чувствовала себя на удивление уютно и спокойно. Я была почти счастлива.
      Последнее время я избегала заниматься самоанализом, но это ощущение мелькнуло прежде, чем мне удалось его осмыслить. Я поймала себя на том, что оно отнюдь не было спонтанным, а с трудом прокладывало себе дорогу, преодолевая множество препятствий в борьбе за свое право на существование. Осознав это, я в очередной раз испытала чувство вины перед Эдвардом и, прислонившись головой к коленям мужа, взяла его за руку. Кристина и Дэвид негромко спорили о чем-то.
      – Да успокойся же ты, – говорила Кристина, похлопывая брата по плечу.
      – Твоя проблема, – отпарировал он, – в том, что ты постоянно напрашиваешься на неприятности.
      Речь шла о сегодняшнем утреннем скандале в местном магазинчике. И так как Эдвард был в Лондоне, Дэвиду пришлось самому отправляться в деревню и успокаивать мистера Рассела. Братьям постоянно приходилось вытаскивать Кристину из всяких неприятных историй, в которых она регулярно оказывалась замешана. Их родители умерли, когда Кристина была еще совсем маленькой, и Эдвард с Дэвидом фактически вырастили ее. А потому и отношение их к сестре было скорее родительским, чем братским. Она отвечала искренней любовью им обоим, но все мы знали, что особенно сильно Кристина привязана к Эдварду.
      – Кто-нибудь еще хочет шампанского? – спросила она, чтобы сменить тему.
      Я протянула свой бокал и поинтересовалась, когда приезжает Руперт. Руперт был очередным номером в длинной череде Кристининых ухажеров.
      – Я решила не приглашать его. Мне показалось, будет лучше, если мы отметим это событие в кругу семьи. – Кристина сделала такое выразительное ударение на последнем слове, что я невольно посмотрела на Эдварда и Дэвида. Но, казалось, никто, кроме меня, этого не заметил.
      – Наверное, ты правильно сделала, – согласился Эдвард, но точас же быстро добавил: – Хотя я, конечно, не имею ничего против Руперта.
      Кристина весело рассмеялась и поцеловала брата в макушку:
      – Ты вообще не имеешь ничего против кого бы то ни было!
      – Когда вы завтра выезжаете? – повернулся ко мне Дэвид.
      Я посмотрела на Кристину:
      – Мы, кажется, собирались где-то около половины десятого, да?
      – Да, примерно так.
      Кристина снова села в кресло, и я заметила, что ее взгляд прикован к моим ногам.
      – Элизабет, мы все знаем, что у тебя очень красивые ноги, но, пожалуйста, перестань их все время демонстрировать. Не заставляй меня завидовать черной завистью.
      – Кристина, – улыбнулся Дэвид, – у тебя тоже замечательные ноги. Чего, к сожалению, нельзя сказать о твоих водительских способностях. Ты уверена, что вам завтра точно хватит времени?
      – Мои ноги толстые, так же как и я сама, – настаивала на своем Кристина, и этот очередной приступ самобичевания заставил Дэвида мученически закатить глаза.
      Послушать Кристину, так и волосы у нее мышиного цвета, и лицо слишком круглое. Хотя на самом деле она была довольно-таки красива, а благодаря короткой стрижке и круглым голубым глазам выглядела гораздо моложе своих тридцати лет. Хотя к такого рода комплиментам она была совершенно равнодушна. Единственное, что ее по-настоящему волновало, – это веснушки. Она могла часами отмачивать лицо в лимонном соке, надеясь от них избавиться. А если кто-нибудь осмеливался сказать ей, что недостаток роста вполне компенсируется избытком индивидуальности, этот человек скоро горько жалел о своих словах. Особенно доставалось Дэвиду, потому что брат и сестра были между собой очень похожи.
      – А знаете что? – неожиданно заговорил. Эдвард. – Наверное, я все же смогу завтра поехать с вами на аукцион.
      – Только не это! – взмолилась Кристина, – Ты же обещал, что мы поедем туда вдвоем. Тем более что Элизабет должна научиться обходиться на. аукционах без тебя. А каким образом она сможет это сделать, если ты постоянно рядом? – Она перевела взгляд на меня. – Хотя я лично считаю, что с твоей стороны это ужасная глупость. Зачем тебе влезать во все эти дела, если ты можешь спокойно сидеть дома и жить в свое удовольствие? Кроме того, – снова обратилась она к брату, – я же буду рядом и всегда смогу проследить, чтобы Элизабет не совершила ошибки. Хотя убеждена, что она прекрасно справилась бы и без меня.
      – Ну в таком случае, Элизабет, напоминаю тебе еще раз: если ты не захочешь торговаться сама во время аукциона, надо просто заранее дать заявку аукционисту, а он уже сделает все остальное.
      Я невольно улыбнулась тому, как Эдвард старался по мере возможности защитить меня и избавить от всяких проблем. Но Кристине была чужда подобная сентиментальность, и она лишь презрительно фыркнула.
      – Кристина, мы все знаем, что тебе это не понадобится, – вмешался Дэвид. – Но ведь у тебя гораздо больше опыта в подобных вещах, чем у Элизабет.
      Мы еще некоторое время обсуждали предстоящий аукцион в Сассексе. Эдвард собирался приобрести на нем какой-то диван в неоклассическом стиле.
      Я уже понемногу начала осваиваться в этом, прежде незнакомом мне мире, но, чтобы освоиться в нем окончательно, необходимо было время. Много времени. Поначалу я понятия не имела, насколько велико состояние Эдварда, и была просто ошеломлена его щедростью по отношению ко мне. Мои платяные шкафы буквально ломились от туалетов, созданных лучшими кутюрье мира. Очень часто их приходилось упаковывать в чемоданы, чтобы отправиться в очередное экзотическое место, где Эдвард занимался делами, а я осматривала достопримечательности. Будучи же в Англии, мы не пропускали ни одного значительного светского торжества – а таких было немало, – посещали вест-эндские рестораны и принимали у себя в лондонском доме наиболее значительных клиентов – бизнесменов, кинозвезд и прочих знаменитостей. Минимум дважды в месяц мы посещали различные благотворительные балы. Некоторые из них проходили в Лондоне, но большая часть – в Нью-Йорке, Далласе или Гонконге. На всех этих приемах Эдвард старался ни на шаг не отходить от меня. По моей просьбе он советовал мне, как одеваться, говорить, есть. Он буквально боготворил меня и был счастлив лишь тогда, когда я была рядом. И при всем при этом он постоянно мучился мыслью: как я могла полюбить его, «такого дряхлого старика»? Моя молодость заставляла его все время сомневаться в надежности и долговечности наших отношений. И за эти сомнения я любила его еще больше.
      Некоторое время у меня ушло на то, чтобы привыкнуть к эксцентричному и напыщенному поведению определенной части представителей мира искусства. Постепенно, благодаря моему упорству и терпению Эдварда, я стала гораздо лучше разбираться. во всех его делах и уже не чувствовала себя не в своей тарелке. А ведь «Уолтерс и сыновья» была одной из крупнейших фирм Англии по торговле произведениями искусства. Но я по-прежнему не любила принимать гостей в нашем кентском доме. Потому что это было не только родовое поместье, но и своего рода убежище, с помощью которого Дэвид пытался отгородиться от окружающего мира. После автокатастрофы, убившей первую жену Эдварда и изуродовавшей лицо Дэвида, он оставил свою должность профессора одного из университетов и вел совершенно уединенный образ жизни.
      Выйдя замуж за Эдварда, я вскоре взяла на себя управление поместьем, что очень обрадовало Кристину, которая получила возможность полностью посвятить себя делам семейной фирмы и войти в совет директоров. Она, так же как и Дэвид, была совершенно помешана на антикварной мебели и картинах старых мастеров. Я не хочу сказать, что Эдвард был к этому равнодушен, но его уже очень давно гораздо больше интересовало совсем другое – загадочные произведения искусства Древнего Египта. На втором этаже Вестмура – так называлось кентское поместье – была даже специальная комната, заполненная рельефными изображениями на известняке, фаянсовыми сосудами, серыми ликами, вырубленными из гранита, статуями из мрамора и ШпиД'йб'гб' слййца. Мы называли ее Египетской Комнатой.
      Я знала, что Эдвард немного стесняется своей одержимости всем древнеегипетским, и часто по-доброму поддразнивала его. Каждый раз, выходя из Египетской комнаты, он был похож на ребенка, которого застали врасплох за запретной игрой. Этим он бесконечно трогал меня, напоминая фокстонских мальчишек. Самой же большой его страстью было все связанное с сокровищами гробницы Тутанхамона. На эту тему он мог говорить часами.
      Очень часто я задумывалась о том, как отнесся бы Александр к моей новой жизни и вспоминает ли он обо мне вообще. Я понимала, что так часто думать о нем после все этих лет – самое настоящее безумие. Но я ничего не могла с собой поделать, ведь рядом постоянно была Шарлотта, которая с каждым днем все больше походила на отца. И я не могла себе представить, что произойдет, если Александр вдруг снова появится в моей жизни.
      – Элизабет! Элизабет! – Голос Кристины вернул меня к реальности.
      – Извините, – рассмеялась я. – Я, кажется, немного задумалась.
      – Это мы успели заметить. Если бы еще знать о чем!
      Часто, когда Кристина обращалась ко мне, в ее тоне, помимо насмешливости, проскальзывали резкие, обличительные нотки. Вот и сейчас я почувствовала, как Эдвард успокаивающе провел рукой по моим волосам, словно пытаясь загладить излишнюю суровость своей сестры.
      В этот момент распахнулись двери, и в комнату чопорно вступил Джеффри – дворецкий, шофер и временный шеф-повар в одном лице.
      – Мадам и месье! – провозгласил он. – Обед сервирован в зале барокко.
      Мы весело рассмеялись, и вслед за нами, мгновенно сдувшись, рассмеялся Джеффри.
      – Нет, это совершенно невозможно, – пожаловался он. – Никто не воспринимает меня всерьез. Кстати, миссис Уолтерс, мне очень нравится ваш булыжник.
      Я поблагодарила его и протянула руку, чтобы он мог получше рассмотреть кольцо. И пока Джеффри, к большому удовольствию Эдварда, выражал свой восторг, я вспоминала о колечке, в сотни раз более дешевом, чем это. О том колечке, которое мне подарил Александр и которое теперь лежало в маленькой шкатулке наверху. Мною овладел острый приступ ностальгии. Ну почему именно сегодня я должна была снова вспомнить об Александре?
      За обедом я заметила, что Кристина необычайно оживленна. Но на мой вопрос о причине этого она ответила, что у нее просто хорошее настроение. Дэвид же и Эдвард давно привыкли к неожиданным перепадам настроения сестры и не обращали на них внимания. Слушая, как она говорила о мебели, которую сегодня отправила на реставрацию, потом вдруг резко перескакивала на предстоящее на следующей неделе заседание совета директоров, я старалась подавить легкие уколы зависти. Хотя, если задуматься, это было достаточно забавно. Она завидовала моей внешности, а я – авторитету, который Кристина успела завоевать среди знатоков антиквариата. Она могла долго и профессионально рассуждать на эту тему, в то время как мне приходилось ограничиваться обычной светской болтовней, как и большинству других жен торговцев произведениями искусства. Хотя какое я имела право быть чем-то недовольной? Да я должна всю жизнь благодарить Эдварда за все, что он для меня делал и делает! И тем не менее я продолжала немного завидовать Кристине. Не только ее образованности, но и тому, что она от рождения была наделена правом быть самой собой. Ей не приходилось скрывать свои истинные мысли и чувства….
      Заметив, что Кристина улыбается мне, я улыбнулась ей в ответ. Она явно недооценивала свою внешность. Сестра Эдварда была очень интересной женщиной. Как-то раз я спросила ее, почему она не выходит замуж. Ответом мне был удивленный возглас:
      – Что? И бросить все это? С какой стати? Тем более сейчас у меня еще появилась ты. И маленькая Шарлотта. Чего же мне еще желать?
      Это-то мне и предстояло узнать.
      Шарлотта потупилась и мрачно уставилась в пол. Ее маленькие ручки были стиснуты за спиной: она мужественно пыталась смириться с несправедливой судьбой.
      – Я все понимаю, мамочка, – говорила она, продолжая рассматривать узор на ковре и переминаться с ноги на ногу. – И какую же работу я должна выполнить, пока вы будете веселиться на балу?
      Мне пришлось отвернуться, чтобы Шарлотта не нидела моей улыбки. С тех пор как Дэвид сводил ее на «Золушку», каждому в нашем доме была отведена определенная роль, которую он вольно или невольно играл. Кому-то это удавалось лучше, кому-то – хуже. Сама Шарлотта, естественно, была Золушкой. Я – злой мачехой, Кристина и Джеффри – злыми сестрами. Подозреваю, что Канарейке – няне, прозванной так за ее ярко-желтую форму, – была отведена роль доброй феи, которая в любой момент могла появиться и отнести ее к Принцу.
      Итак, Шарлотта ждала ответа на свой вопрос. Я повернулась и посмотрела на нее с напускным высокомерием:
      – Ты хочешь сказать, что еще не почистила каминные решетки, ленивая девчонка? Да о чем ты думаешь? А ну-ка, марш на кухню!
      – Хорошо, мама, – покорно пробормотала она и, опустив голову, бочком протиснулась в двери.
      – Шарлотта! – окликнула я ее.
      Грустное личико тотчас же снова появилось в двери.
      – Ты меня звала, мама? Неужели я что-то не так сделала? Не надо только меня бить. Пожалуйста.
      Это было уж слишком, и я расхохоталась:
      – Ладно, иди сюда. Поцелуй меня перед отъездом.
      – Ну, мамочка, ты снова все испортила! – Шарлотта собиралась было надуться, но потом все же улыбнулась и повисла у меня на. шее. – Ну можно я тоже поеду?
      – Только не сегодня, дорогая. Я должна кое-что сделать для Эдварда и подумала, что тебе бы тоже неплохо что-нибудь для него сделать. Разве ты не собиралась сшить подушечку, чтобы он мог поставить на нее твой хрустальный башмачок?
      Лицо Шарлотты сразу расплылось в улыбке. Крепко прижавшись ко мне, она прошептала:
      – Если честно, то ее делает Канарейка. Только ты, пожалуйста, никому не говори.
      – Конечно, не скажу, – успокоила я ее. – А теперь как насчет поцелуя?
      Поцелуй был мокрым и очень долгим. Пару дней назад она зашла в тот момент, когда мы с Эдвардом целовались. Правда, она и раньше заставала нас за этим занятием, но на этот раз заинтересовалась, почему мы это делаем так долго. И теперь поставила своей целью освоить искусство затяжного поцелуя. Она практиковалась на всех домочадцах, при каждом удобном случае. Единственным исключением был Эдвард. Ведь ему, как сказочному Принцу, предназначался уже окончательный, доведенный до совершенства вариант.
      – Эй, а как насчет того, чтобы поцеловать меня? – окликнул ее Дэвид.
      Шарлотта тотчас же выскользнула из моих объятий и побежала к Дэвиду. Даже не подумав затормозить, она с разбегу бросилась ему на шею, в результате чего оба повалились на ковер.
      – Ну что ж, не буду вам мешать, – рассмеялась я, оставляя их вдвоем.
      Я застала Кристину, когда она давала последние распоряжения Джеффри, напоминая все, что он должен был сделать до того, как поехать в Сассекс за диваном. Я волновалась и нервничала: Эдвард был, судя по всему, совершенно уверен, что я сумею приобрести для него этот диван. А ведь мне пришлось приложить немало усилий, прежде чем он согласился отпустить меня на аукцион. Я хотела доказать и ему, и себе, и всем окружающим, что могу быть не только женой.
      – Но, дорогая, – возразил Эдвард, когда я первый раз намекнула ему, что хотела бы принимать более активное участие в его делах, – ты, наоборот, правишься мне в качестве «просто жены». Я хочу, чтобы вы с Шарлоттой были счастливы и не беспокоились ни о чем. Ведь ты же счастлива, разве нет?
      – Конечно, счастлива, – ответила я. – Но разве плохо, если нас будут объединять еще и общие деловые интересы?
      В результате мне все-таки удалось убедить его в своей правоте. Ему даже начала нравиться эта идея.
      – Кто знает, возможно, ты скоро сможешь даже войти в совет директоров. Это было бы просто замечательно!
      Так что от исхода сегодняшнего аукциона зависело очень многое. Именно поэтому я придавала ему такое большое значение.
      – Ты готова? – спросила Кристина, забираясь в свой «фольксваген».
      – Кажется, да.
      – О Господи, Элизабет, ты сейчас напоминаешь овцу, которую ведут на заклание! В конце концов это всего лишь аукцион.
      В половине двенадцатого мы подъехали к Роув-Хауз, где должен был проходить аукцион, и остановились у центрального входа. Хотя «остановились» – это не совсем точно, так как Кристина имела весьма приблизительное представление об автовождении. То, что мы добрались сюда целыми и невредимыми, само по себе было настоящим чудом, поэтому такая мелочь, как опоздание к началу аукциона, уже не могла меня огорчить.
      Внутри дом мне показался очень мрачным, даже зловещим, но я твердо решила не дать себя обескуражить никому и ничему. Регистрация проходила в библиотеке, поэтому я сразу направилась туда, в то время как Кристина пошла в сторону конюшен: она заметила там кого-то из знакомых. Меня это не особенно обеспокоило, потому что до лота 137 оставалось еще много времени и я могла посидеть и понаблюдать, как другие дилеры покупают разную мебель времен королевы Анны и Регентства. Среди лотов было также несколько картин, и одна из них ушла за фантастическую сумму в сто восемьдесят пять тысяч фунтов. Я уже начинала жалеть о том, что Эдвард установил верхний предел суммы, за которую он хотел купить диван. Если бы у меня были полностью развязаны руки, торговаться стало бы значительно интереснее. Стремление добиться своего любой ценой пробуждало определенный азарт. Но в конце концов в будущем мне еще не раз предоставится такая возможность, а пока главное было – показать Эдварду, что на меня можно положиться в том, что касается точного следования его указаниям. Я знала, насколько важен для Эдварда американский коллекционер – потенциальный покупатель дивана, а потому молча взмолилась, чтобы никто не перебил мою цену. Заглянув в каталог, я в сотый раз посмотрела на аккуратные цифры рядом с лотом 137 – пятнадцать тысяч фунтов. Правда, меня несколько успокоила фотография дивана. Наверняка никто не станет платить пятнадцать тысяч за такое уродство. Может быть, мне удастся купить его даже за меньшую сумму.
      Казалось, прошло совсем немного времени, прежде чем лот 135 пошел с молотка, и я оглянулась по сторонам в поисках Кристины. Лотом 136 были минтонский фарфор и бронзовая лампа, но я не слышала почти ничего из происходящего вокруг, пока на пороге, к моему великому облегчению, не появилась сестра Эдварда.
      – Готова? – спросила она, усаживаясь рядом.
      – Конечно, – ответила я, пытаясь унять спазмы в желудке, которые недвусмысленно свидетельствовали о том, что я только что солгала.
      – Итак, – заговорил аукционист, – я предлагаю вам лот 137. Кто первый назначит цену? Десять тысяч фунтов. Стартовая цена – десять тысяч фунтов. Десять тысяч пятьсот. Да, сэр? Одиннадцать тысяч? Одиннадцать тысяч фунтов.
      И вдруг за считанные секунды меня охватил панический страх. Наверное, Кристина почувствовала это. Вместо того чтобы повернуться ко мне, она посмотрела на аукциониста и кивнула.
      – Одиннадцать тысяч пятьсот, – продолжал он. – Двенадцать тысяч. Двенадцать тысяч пятьсот. – До последней секунды я действовала почти механически и даже не осознавала, что последняя цена была предложена мной.
      – Двенадцать тысяч пятьсот, мадам. Двенадцать тысяч пятьсот. Тринадцать тысяч.
      Я кивнула.
      – Тринадцать тысяч пятьсот.
      Я почувствовала рядом с собой какое-то движение, но была слишком напряжена, чтобы обернуться.
      – Да, мадам?
      – Четырнадцать тысяч.
      Сидящая рядом со мной женщина, которая только что вступила в торги, спокойно положила ногу на ногу. Я подняла свою карточку.
      – Четырнадцать тысяч пятьсот. Пятнадцать тысяч.
      Внезапно мне пришло в голову, что эта женщина, видела мой каталог и поняла до каких пределов я намерена торговаться.
      – Пятнадцать тысяч пятьсот.
      Я не шевелилась, а женщина рядом со мной вряд ли стала бы перебивать собственную же цену. Значит, в торги вступил еще кто-то. Склонив голову набок, я попыталась рассмотреть, кто же это.
      – Шестнадцать тысяч.
      У меня перехватило дыхание. Неужели аукционист решил, что я предложила эту цену?
      – Шестнадцать тысяч пятьсот, – снова вступила в торги моя соседка.
      В эту минуту я ее просто ненавидела. Ну почему мне всегда так не везет?
      – Семнадцать тысяч.
      Мне показалось, что все это происходит не наяву, а в каком-то ночном кошмаре. Люди вокруг продолжали торговаться, а я проиграла, не успев вступить в торги. Разве они не знают, что моему мужу очень нужен этот проклятый диван? Разве они не понимают, что я не могу его подвести? Почему же они не прекращают набавлять цену?
      – Восемнадцать тысяч.
      Моя рука непроизвольно взметнулась вверх.
      – Восемнадцать тысяч пятьсот.
      Кристина бросила на меня ободряющий взгляд, и я поняла, что на моем месте она тоже не сдалась бы гак легко.
      – Девятнадцать тысяч. Девятнадцать тысяч пятьсот.
      Я старалась не смотреть в каталог, чтобы не видеть цифры, выведенной аккуратным почерком моего мужа., Что бы сделал Эдвард на моем месте? Он бы обязательно продолжал участвовать в торгах. В этом я была абсолютно уверена. Моя соседка тяжело осела в кресле. Теперь ее не на шутку заинтересовали конкуренты. Причем даже не столько я, сколько некто третий, сидевший где-то впереди.
      – Двадцать тысяч фунтов.
      Господи, кто-нибудь, остановите же наконец этот аукцион! Я больше не могу поднимать цену.
      – Двадцать одна тысяча фунтов. Двадцать две тысячи фунтов.
      Публика заерзала в креслах, чтобы все-таки увидеть того, кто решился торговаться с мужчиной, сидящим впереди.
      – Двадцать шесть тысяч фунтов.
      К черту всех! Я должна завладеть этим диваном во что бы то ни стало! Во что бы он ни обошелся, я обязана доставить его в Вестмур.
      – Двадцать семь. Двадцать восемь. Двадцать де вять. Тридцать тысяч фунтов.
      Эта цифра мгновенно отрезвила меня. Тридцать тысяч фунтов! Ровно вдвое больше той предельной цены, которую назначил Эдвард. Судя по всему, человек в одном из передних рядов тоже был настроен весьма решительно. Он никому не собирался уступать этот диван. Он твердо решил его заполучить.
      – Тридцать одна. Тридцать две. Тридцать три. Кто больше? Вы будете продолжать, мадам? – Последний вопрос аукциониста был адресован мне.
      Весь зал затаил дыхание: все ждали моего ответа. Взглянув на Кристину, я заметила нездоровый блеск в ее глазах и выступившую на лбу испарину. Неужели я совершила ошибку? Нет, этого не может быть. Несмотря на то что она обещала не вмешиваться в торги и лишь оказывать мне моральную поддержку, я знала, что в случае чего она обязательно бы вмешалась. И все-таки, может быть, я зашла слишком далеко? Может быть, я сошла с ума? Ведь цена уже была вдвое больше назначенной Эдвардом! Нет, дальше продолжать я просто не имею права. К горлу подступила легкая тошнота, и я безвольно откинулась на спинку кресла.
      – Продан за тридцать три тысячи фунтов, – ска зал аукционист и в последний раз опустил молоток.
      – Черт побери! – вполголоса выругалась Кристина.
      – Господи, неужели ты считаешь, что я должна была продолжать?
      – Да нет. – Кристина раздраженно отмахнулась от моего вопроса. – Нет. Просто аукционист не назвал имя покупателя. – Она безуспешно попыталась рассмотреть загадочного мужчину в переднем ряду и продолжала недоумевать. – Кто же это такой?
      Я видела лишь его затылок. И вообще чувствовала себя настолько отвратительно, что мечтала только об одном – убраться отсюда и как можно скорее. С трудом проложив себе путь к двери, я у самого порога все-таки споткнулась, и швейцару пришлось поддержать меня, чтобы я не упала.
      Через несколько секунд за мной последовала Кристина.
      – Отвези меня домой, – с трудом выговорила я. – Пожалуйста!
      Сильная рука Кристины легла мне на плечи.
      – Пошли. Не стоит принимать все так близко к сердцу. Надо уметь проигрывать. Тем более что сегодня у меня бы нервы сдали гораздо раньше, чем у тебя. Вот увидишь, как будет гордиться тобой Эдвард, когда я ему расскажу…
      – Нет! – взмолилась я. – Кристина, умоляю тебя, ты ничего не должна ему говорить! Ведь он так четко определил цену в пятнадцать тысяч. Теперь он никогда больше не сможет довериться мне.
      – Перестань драматизировать! Вот увидишь, как он будет смеяться, когда узнает обо всем.
      Я продолжала умолять ее ничего не говорить Эдварду. Я сжимала ее руки в своих и старалась быть как можно убедительнее. Но Кристина просто не могла или не хотела понять меня.
      – Честное слово, Элизабет, – говорила она, когда мы ехали обратно в Вестмур, – я не понимаю, почему ты так переполошилась. Ты же прекрасно знаешь, что Эдвард простит тебе все, что угодно.
      Как я могла ей объяснить, что это-то и является основной причиной, по которой я не хочу, чтобы он все узнал. Мне не нужно было прощение. Хотя бы раз я хотела увидеть, как он рассердится. Пусть нагрубит мне, обвинит в том, что мое упрямство едва не стоило ему восемнадцати тысяч фунтов! Я хотела умолять его о прощении, страдать от его молчаливого неодобрения, я хотела быть наказанной. Лишь. бы это смогло пробудить в нас обоих начинающие мирно дремать страсти! Но я понимала: моей мечте не суждено сбыться. Я уже представляла его спокойное, бесстрастное лицо, отмеченное лишь печатью огорчения от того, что по его вине мне пришлось так переволноваться. Я уже чувствовала его руки, обнимающие меня. Душащие меня. Лишающие последних глотков воздуха.
      Кристина высадила меня в Вестмуре и поехала на встречу с Рупертом. Эдвард еще не вернулся из Лондона, Шарлотта играла с подружкой, а Дэвид пошел в деревню. Тихий дом пропах мастикой и воском. Серебряная утварь сверкала в лучах солнца, проникающих через окна. А я никак не могла найти себе никакого занятия. Сначала я собиралась немного покататься верхом, но быстро передумала: эта идея почему-то не вдохновила меня. На журнальном столике лежали последние номера «Вог» и «Харперс». Может быть, стоит поискать в них какие-то новые рецепты – на следующей неделе нам придется давать три приема в нашем лондонском доме. Но кому и зачем нужны эти рецепты? Всю прошлую неделю я была полностью поглощена предстоящим аукционом. Теперь же он остался позади, и короткие минуты азарта и возбуждения лишь еще больше растравили мне душу.
      Без сил опустившись на диван в гостиной, я окинула безразличным взглядом украшающие комнату картины и фарфор. Наверное, я даже слегка задремала, потому что, когда Эдвард, нежно коснувшись моей щеки, разбудил меня, было уже начало шестого.
      – Мои поздравления, любимая, – прошептал он, – и спасибо тебе.
      Я сморгнула, пытаясь согнать остатки сна.
      – Спасибо?!. За что?..
      – За диван, конечно. Ты все сделала просто замечательно, – улыбнулся Эдвард, – Но…
      – Эдвард! – послышался голос Кристины. – Вот ты где! Элизабет!
      Повернувшись к ней, я увидела, что она не в состоянии скрыть своего изумления.
      – Что произошло? Почему он здесь?!.
      – Думаю, потому что его привез Джеффри, – невозмутимо ответил Эдвард.
      Теперь мы обе озадаченно смотрели на него.
      – Джеффри? – повторила я, не веря своим ушам.
      – Да. А почему, собственно, это вас так удивляет? Позднее его перевезут на склад. А пока он стоит в библиотеке.
      – Диван? Но каким образом он мог там оказаться? – Я по-прежнему ничего не могла понять.
      Эдвард рассмеялся:
      – Дорогие мои, да что это с вами сегодня? Разве вы не ездили на аукцион, чтобы купить диван?
      – Насколько я помню, действительно ездили, – первой пришла в себя Кристина.
      – В таком случае, может быть, пойдем и посмотрим на него?
      Мое сердце продолжало бешено колотиться. Что здесь происходит? Ведь диван купил мужчина, сидевший в первых рядах. Но тогда каким же образом он вдруг оказался здесь? И, черт побери, сколько же нам пришлось за него заплатить?
      Эти вопросы требовали немедленного ответа. Я взглянула на Кристину, но та была точно в такой же растерянности, как и я.
      – Ну? – поддразнил нас Эдвард. – Вы ничего не хотите у меня спросить?
      – М-м, думаю, что нам лучше сперва заглянуть в конверт, – сказала Кристина.
      Когда она прочитала общую сумму, мои наихудшие опасения подтвердились.
      – Тридцать три тысячи? – эхом отозвался Эдвард и повернулся ко мне. – Но мне казалось, что…
      – Может быть, нам всем лучше присесть, – решительно перебила его Кристина. – Понятия не имею, как это произошло, но уверена, что все вместе мы все-таки сможем докопаться до истины.
      Эдвард терпеливо выслушал объяснения Кристины и, когда она наконец закончила, весело рассмеялся:
      – Бедняжка! – Его рука слегка погладила меня по голове. – И все из-за меня. Подумать только, я и не ожидал, что на таком солидном аукционе могут быть какие-то накладки. Надо позвонить им и узнать, кто же все-таки является законным владельцем.
      С этими словами он легонько поцеловал меня в макушку и вышел.
      Несколько минут спустя, вернувшись вместе с Дэвидом, он уже не улыбался.
      – Не могу понять, что произошло! Аукционисты тоже ничего не понимают. Но диван наш, – Эдвард сделал паузу и взял протянутый ему Дэвидом бокал. – За тридцать три тысячи фунтов.
      Это было выше моих сил. Закрыв глаза, я невольно застонала.
      – Извини меня, любимый! Но что я могу сказать? Я не знаю…
      Эдвард подошел и нежно обнял меня:
      – Ш-ш-ш. Ты здесь ни при чем. Насколько я понимаю, кто-то просто связался с организаторами аукциона и попросил их действовать от моего имени. А ты что думаешь по этому поводу? – Последний вопрос был адресован уже Кристине. – Ты не догадываешься, кто бы это мог быть?
      – Нет. – Кристина казалась не менее озадаченной, чем ее брат. – Но я могу связаться с их офисом и узнать.
      – Боюсь, все уже разошлись по домам. Попробуем сделать это утром. – Руки Эдварда еще крепче сжали мои плечи. – Не казни себя, дорогая. Это просто какое-то дурацкое недоразумение.
      Но в его голосе не чувствовалось особой убежденности. Резким движением я высвободилась из его объятий.
      – Эдвард, как ты можешь так спокойно это воспринимать? Ладно, допустим, даже удастся вернуть часть денег, но все равно эта история обойдется тебе как минимум в восемнадцать тысяч фунтов. И виновата в этом только я. Слышишь, я. Это я все испортила!
      – Элизабет, успокойся.
      Я посмотрела на мужа, и мне вдруг почему-то очень захотелось дать ему пощечину. Именно в этот момент меня пронзило странное ощущение. Я была почти рада тому, что произошло. Результат аукциона вывел его из себя! Нет, конечно, он не рассердился. Вряд ли вообще на свете существовало нечто, способное разозлить его. Но я видела: случившееся задело его за живое, и значит обязательно полетят чьи-то головы. Конечно, не моя. Однако я со всей отчетливостью понимала, что кем бы ни был человек, взвинтивший цену на диван, он завтра же будет уволен. И мне бы хотелось присутствовать при этом! Мне хотелось хоть раз увидеть, как Эдвард на кого-то сердится. Эти мысли совершенно выбили меня из колеи.
      – Извини, я хочу подняться к себе, – сказала я.
      – Я пойду с тобой.
      – Нет, Эдвард! Нет! Разве ты не понимаешь? Это же моя вина! Если бы я, как ты просил, остановилась на пятнадцати тысячах, ничего подобного не произошло бы. Так позволь мне, пожалуйста, в полной мере ощутить свою вину. – С этими словами я буквально выбежала из комнаты, чувствуя себя так гадко, как не чувствовала никогда в жизни.
      Часом позже в дверь спальни постучали, и вошел Эдвард. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы я бросилась в его объятия. Он простил мне мою истерическую вспышку. Он был, как всегда, спокоен и тихим, ровным голосом объяснял мне, что именно этого всегда и боялся. Что, если я начну заниматься его делами, у нас неизбежно возникнут ссоры. Как жена я для него гораздо ценнее, чем любая антикварная мебель или картины старых мастеров. Разве я не могу этого понять?
      Конечно, я это понимала. Как, впрочем, понимала и другое: Эдварда задела не столько моя неудача на аукционе, сколько тот факт, что мне недостаточно быть просто его женой. Больше всего на свете Эдвард хотел сделать меня счастливой. Он любил меня, и я была многим ему обязана – весельем, смехом, беззаботностью и всем тем, что включает в себя банальное понятие «счастливая семейная жизнь». А значит, теперь настала моя очередь взять себя в руки и не допустить, чтобы наша счастливая семейная жизнь распалась, как карточный домик.
      Эдварду так и не удалось узнать, что же произошло на аукционе в Роув-Хауз, и я часто задумывалась над тем, каких усилий ему стоило это расследование. Как он ни старался скрыть, но я сразу поняла, что мое решение не принимать более никакого участия в его делах явилось для него громадным облегчением. Я и сама была этому рада, с одной стороны. Но с другой – испытывала раздражение. Ведь с тех пор у меня не осталось шансов приобщиться к их семейному делу. И лишь много лет спустя мне довелось узнать, что же на самом деле произошло на том аукционе. А в течение этих лет в мою жизнь вновь вернулся Александр, причем не просто вернулся, а в корне изменил все, к чему я успела привыкнуть за эти годы. Точнее говоря, он просто перевернул мою наконец устоявшуюся жизнь.
      Где-то через неделю после аукциона мы все вместе снова сидели в гостиной Вестмура. Временами я начинала ненавидеть эту комнату. Казалось, все статуи и картины душат меня, так же как меня душила любовь Эдварда, несмотря на все мои попытки внушить себе, что именно он сделал меня счастливой. Я часами стояла у окна, глядя на дождь. И однажды Эдвард оторвался от «Тайме», которую читал, и спросил, все ли у меня в порядке.
      Наверное, я ответила немного резко, потому что он тотчас же отложил газету и подошел ко мне. Я отвела взгляд. Да и как бы я могла ему сказать, что не хочу лететь в Париж сегодня вечером? Я устала от Парижа, от Рима, от Нью-Йорка! Мне мучительно хотелось сделать что-то совсем другое, незапланированное, непредвиденное. Казалось, еще немного – и мое тело просто разорвется от неудовлетворенных желаний.
      – Господи, ну разве он не восхитителен? – воскликнула Кристина, предоставляя мне тем самым необходимый путь к отступлению. Дэвид весело подмигнул мне. – И от кого же мы в таком восторге на этот раз?
      – От Александра Белмэйна, естественно, от кого же еще?
      Я похолодела. Неужели Кристина проведала о той старой истории и решила таким образом надо мной поиздеваться? Да нет, не может быть! Кажется, у меня развивается паранойя. Она никак не могла об этом узнать. Я боялась взглянуть на Эдварда, хотя никогда не упоминала при нем фамилии Александра. И все считали, что Шарлотта похожа на меня. Эдвард подошел к своему креслу и снова сел.
      – Неужели он опять попал, в газеты? Что же на этот раз?
      – Здесь пишут, что отец отказался поручиться за него.
      – А в связи с чем он должен был за него поручиться? – Дэвиду была явно неинтересна эта тема.
      – В связи с карточным долгом. На этой фотографии он выходит из Аннабель с какой-то женщиной. Господи, как же он красив! Здесь еще пишут, что его брак на грани распада и его жена даже уехала из дому. Звучит обнадеживающе. Как ты думаешь, Эдвард, может, стоит пригласить его в гости, когда мы в следующий раз будем в Лондоне? Элизабет, с тобой все в порядке? Ты сегодня очень бледная.
      Эдвард тотчас отложил свою газету.
      – Дорогая, Кристина права. Иди сюда, садись. Дэвид, позови Мэри и попроси ее принести чаю.
      Я послушно дала Эдварду усадить себя в кресло. Он что-то говорил, растирая мне руки, но я почти ничего не слышала. Кристина и раньше читала статьи про Александра, но на этот раз я с пугающей отчетливостью поняла, почему иногда так плохо вела себя по отношению к Эдварду. Неужели я до сих пор люблю Александра? Неужели никак не могу забыть то, что произошло между нами в прошлом? Почему эти воспоминания все время преследуют меня? Я посмотрела на Эдварда. Что я делаю здесь с этим человеком? Ведь все, что окружает меня после замужества, мне абсолютно чуждо. А Александр где-то далеко и тоже одинок. Как и я сейчас в этой комнате. На несколько мгновений я перенеслась в гостиницу на Бейсуотер. Я снова сидела на кровати и слушала, как Александр клянется мне в любви, говорит, что я никогда не смогу вычеркнуть его из своей жизни, ведь как бы ни сложилось будущее, он всегда будет любить только меня.
      Я судорожно вцепилась в руку Эдварда. Я люблю своего мужа! Я никогда не сделаю ничего, что могло бы причинить ему боль. Он должен спасти меня от этого кошмара…
      За моей спиной открылась дверь, и я резко обернулась. Размахивая длинной тростью с приклеенной на конце звездой, в комнату вошла Канарейка. За ней, раздувая щеки, как будто играя на трубе, шествовал Джеффри. А замыкала эту своеобразную процессию Шарлотта. Ее личико обрамляли черные вьющиеся волосы, атласное платье было густо усыпано блестками, а на подушечке, которую она протягивала Эдварду, стоял хрустальный башмачок. И вот ее сияющие глаза – его глаза, – встретились с моими.
      Не сумев сдержать душивших меня рыданий, я выбежала из комнаты.

      Мы с Джессикой снова сошлись в тот день, когда Генри женился на Лиззи. До этого она жила в доме своих родителей, и мы не видели друг друга и не разговаривали больше шести недель. Я не слишком огорчился, когда она уехала. Хотя бы потому, что это означало освобождение от очередных жутких картин, которыми раньше сплошь были увешаны стены нашего дома. Лиззи осталась жить со мной, и, как ни странно, это не вызвало никаких кривотолков. Тем более что рядом практически постоянно находился Генри. Поэтому Лиззи прибегала к моим услугам, чтобы удовлетворить свой ненасытный сексуальный аппетит, лишь в те редкие часы, когда мы оставались наедине. Я постоянно корил себя за слабость, но поделать ничего не мог еще и потому, что Лиззи шантажировала меня, угрожая все рассказать Генри. И хотя я был почти уверен, что она этого не сделает, тем не менее продолжал снова и снова уступать этой женщине.
      Генри и Лиззи расписались в Челси, и после короткой церемонии был прием в «Риде». Там присутствовала и Джессика. Увидев ее, я удивился тем чувствам, которые она во мне вызвала. Джессика очень похудела, а глаза на бледном лице казались просто огромными. Наблюдая, как она общается с гостями, я вновь испытал жгучий стыд при воспоминании о том, что ей пришлось перенести по моей вине. Ведь я непрерывно заставлял ее страдать начиная с самой первой нашей встречи.
      Сначала мы оба испытывали неловкость, но потом, увидев, с какой готовностью Джессика покинула остальных гостей ради общения со мной, я понял, что она не меньше меня хочет хотя бы попытаться восстановить наши отношения. Она, правда, нарочито весело и беспечно рассказывала о своей новой, свободной жизни, громко смеялась и всячески делала вид, что ей абсолютно на все наплевать. Но я слишком хорошо ее знал. Она очень много пила, и я понимал, что в любой момент может произойти срыв. После приема я отвез ее домой и уложил в постель. На следующий день мы поехали к ее родителям и забрали вещи.
      И в недели, последовавшие за примирением, мы наконец сделали то, что следовало сделать много лет назад, – обсудили наши отношения и чувства. Я был потрясен, узнав, что весь последний год, вплоть до нашего разрыва, Джессика принимала наркотики. Она говорила, что лишь таким образом ей удавалось хотя бы на время забыть о том, что я ее не люблю.
      А жуткие картины, оказывается, символизировали ее матку, которая со временем сморщивается и теряет цвет, оставаясь бесплодной.
      – Хотя, конечно, – говорила она, – я одна виновата во всем случившемся. Но я так страдала! И хотела заставить страдать тебя. Я боялась, если ты узнаешь, что я не смогу родить тебе детей, то будешь постоянно попрекать меня этим, а потому старалась выразить свои чувства через картины, ничего не говоря тебе… Но ведь основная беда не в этом, а в том, что ты по-прежнему любишь Элизабет. Ты вообще можешь себе представить, каково это – жить с человеком, любить его и все время знать о его любви к кому-то другому.
      Я пришел в ужас от мысли, что прожил столько лет с Джессикой и даже не подозревал о тех мучениях, которые она испытывает. Хотя в этом, наверное, я был не до конца правдив с самим собой. Конечно же, я о них знал! Но мне просто было абсолютно на это наплевать. Ну что ж, теперь по крайней мере представилась возможность хоть чем-то искупить свою вину. И я старался. Все мое свободное время было посвящено Джессике. Мне очень понравилось часами сидеть в ее захламленной студии, которая снова наполнилась яркими и сочными красками. Сидеть и наблюдать, как обнаженная Джессика (почему-то она должна была делать это именно обнаженной) привязывает по кисти к каждой руке и водит ими по полотну. Я, правда, по-прежнему крайне скептически относился к ее своеобразному искусству, но теперь оно напоминало мне о днях, проведенных в Оксфорде, и эта легкая ностальгия очень сблизила нас.
      Очень скоро я заметил, что Джессика стала много пить, но она решительно пресекала любые разговоры на эту тему.
      – Могу я позволить себе небольшие радости? – икнула она, когда однажды я пришел домой довольно рано и застал ее лежащей на диване, рядом с почти пустой бутылкой джина.
      – Но, Джесс, милая, еще вчера вечером эта бутылка быда полной!
      – Оставьте меня в покое, Александр Белмэйн! И вообще, чего это вы сегодня заявились в такую рань?
      – Если ты помнишь, я здесь живу. Ну давай, вставай, попробуем влить в тебя немного кофе.
      – А больше ты ничего не хочешь в меня влить? – пьяно захихикала Джессика. – Что, все никак не можешь сделать мне ребенка?
      – Джесс, возьми себя в руки, прежде чем скажешь что-нибудь такое, о чем впоследствии будешь жалеть.
      Внезапно она разрыдалась.
      – Извини. Я не хотела тебя обидеть. Я сама не соображаю, что говорю и что делаю. Я совершенно запуталась. Раньше, когда ты не любил меня, все было проще. А что же нам делать теперь? Может быть, сходить к какому-нибудь врачу? Я же знаю, как ты хочешь ребенка. Так вот, знай: я не собираюсь его тебе рожать!
      Я понял, что продолжать какой-либо разговор бесполезно, и вышел из комнаты. Поговорим, когда она протрезвеет. Кроме того, в одном она совершенно права – нам действительно нужно сходить к специалисту. В конце концов мы уже довольно долго живем не предохраняясь, а результат нулевой. Хотя о каком ребенке может идти речь, когда Джессика пьет практически каждый день?
      И снова наша жизнь превратилась в вереницу сплошных ссор. Причем каждая последующая была еще более бурной, чем предыдущая. Хотя меня не покидала уверенность, что беременность все бы изменила. Тогда Джессика наверняка убедится в моей любви. И кроме того, нам просто необходимо существо, которое мы оба любили бы, о котором вместе заботились.
      Инструкции по делу Пинто я получил в тот самый день, когда мы с Джессикой все-таки набрались мужества и решили сдать все необходимые анализы на бесплодие. Сильнее меня этим делом был удивлен, пожалуй, только наш клерк Рэддиш. Я уже сталкивался с делом Рут Пинто раньше, и мне даже удалось добиться ее освобождения под залог. После этого ее поверенный сказал мне, что она настаивает, чтобы я и дальше занимался ее делом. Правда при этом он очень ясно дал понять, что ее желания в данном случае абсолютно не совпадают с его.
      Британское правительство, а точнее министерство обороны, обвиняло Рут Пинто в краже совершенно секретных документов и продаже их одному из ста пяти русских дипломатов, которые после этого случая были высланы из страны. Насколько я помнил, эти документы касались маневров Королевского флота в Балтийском море.
      Дело разбиралось четыре дня и очень широко освещалось в прессе. Мои отношения со стороной обвинения складывались непросто, но меня это даже забавляло, поскольку уверенность в собственной победе росла от заседания к заседанию.
      Вечером накануне последнего дня суда мы с Джессикой ужинали дома. Я немного нервничал из-за неожиданного поворота в деле, который произошел на сегодняшнем заседании. В тот день давал свидетельские показания близкий знакомый Рут, и они оказались самым настоящим подарком обвинению. Теперь мне приходилось резко менять линию защиты. В связи с этим настроение у меня было подавленное, и я даже не сразу заметил, что Джессика пьяна.
      Она сидела напротив меня и пыталась налить себе супу, но в результате большая его часть оказалась на скатерти. Заметив мой взгляд, Джессика демонстративно вылила следующий половник на соль и перец.
      С трудом сдержавшись, я протянул руку и как можно спокойнее сказал:
      – Дай мне, пожалуйста, половник. Я хочу налить себе немного супу.
      В какой-то момент мне показалось, что она швырнет им в меня. Но потом ее настроение вдруг резко изменилось, и она рассмеялась. Причем смех был настолько. заразительным, что я тоже не смог удержаться. Мгновенно оборвав смех, Джессика спросила:
      – Почему ты смеешься?
      – Наверное, потому же, что и ты.
      – Но ведь ты не догадываешься, над чем я смеюсь, не так ли? А я смеюсь над тобой, Александр Белмэйн. Над великим Александром Белмэйном, который знает все на свете. И конечно же, он знает, что со мной сегодня происходит, да? Ну как же может быть иначе! Но даже если бы ты действительно это знал, тебе бы было безразлично, разве не так? Ведь тебе безразлично все на свете, кроме собственной персоны.
      – Ради Бога, Джессика, у меня сегодня более чем достаточно проблем и без твоих детских выходок. Либо говори прямо, что ты имеешь в виду, либо заткнись.
      Мы со злостью смотрели друг на друга, и казалось, что даже воздух в комнате накалился. Наконец я не выдержал, положил салфетку и встал.
      – У меня сегодня еще много работы… Почему бы тебе не подняться наверх и не поиграть немного со своими кисточками и красками? Может быть, это улучшит твое настроение.
      В глазах Джессики вспыхнул нехороший огонек, а пальцы судорожно сжали рукоятку ножа. Я отвернулся и пошел прочь. В это время зазвонил телефон в холле, заглушив поток ругательств, которые неслись мне вслед. И я вдруг почувствовал усталость и отвращение. Я старался. Видит Бог, я старался. Но это ни к чему не привело. Что же ей нужно, что я еще должен сделать, чтобы она наконец была счастлива? Ведь она отказывалась принимать мою любовь.
      – Возьми эту чертову трубку! – завизжала Джессика.
      На том конце провода раздался голос отца:
      – Кажется, ты немного не в духе? Может быть, я не вовремя?
      – Напротив. Честно говоря, ты очень даже вовремя. Как у тебя дела?
      Мы еще немного поговорили, прежде чем я понял, что наш разговор, в сущности, ни о чем. Но подобные разговоры были совершенно не в духе моего отца. Стараясь ничем не выдать своего раздражения, я прямо спросил, что у него на уме.
      – Да так, ничего особенного. Я просто хотел немного расспросить тебя о деле Пинто. Ведь, кажется, завтра присяжные выносят решение?
      – Совершенно верно.
      – Ты позволишь мне дать тебе один совет?
      Если бы это было возможно, то я бы с радостью ему этого не позволил.
      – Не особенно усердствуй в своей последней речи.
      Я не мог поверить своим ушам и даже невольно посмотрел на трубку.
      – Боюсь, что я тебя не совсем понял.
      – Надеюсь, что ты понял меня совершенно правильно. В твоих интересах и интересах твоей клиентки не особенно усердствовать с защитой. Вот и все, что я хотел тебе сказать. Спокойной ночи. Привет Джессике. – И в трубке послышались короткие гудки.
      Я швырнул трубку и, обернувшись, увидел на пороге холла Джессику.
      – Чего он хотел?
      – Хороший вопрос. По-моему, вы сегодня сговорились изъясняться загадками. А теперь, если ты не возражаешь, я поднимусь к себе в кабинет и очень прошу, чтобы меня никто не беспокоил. Никто!
      – В таком случае пойду поиграю со своими кисточками, – огрызнулась Джессика и направилась к лестнице.
      Подготовка завтрашней речи была и так делом непростым, а тут еще звонок отца. «В твоих интересах…» Эти слова все еще звенели у меня в ушах. Но как мог быть в моих интересах сознательный проигрыш дела, которое я уже считал наполовину выигранным. Да и тюремное заключение тоже вряд ли входило в интересы моей клиентки. Кроме того, при таком повышенном внимании к делу со стороны прессы выигрыш сразу сделает меня знаменитым. А в двадцать четыре года это удается далеко не каждому адвокату.
      И вдруг меня осенило. Это же было самое настоящее давление со стороны правительства!.. В ярости я схватил телефонную трубку, собираясь позвонить отцу – точнее, в данной ситуации его правильнее было бы называть лордом-канцлером – и потребовать, чтобы он четко и внятно объяснил мне, чего он добивается. Но еще не закончив набирать номер, я понял, что это совершенно бесполезно. Отец все равно ничего мне не скажет. А потому следовало просто проигнорировать его звонок. Девушка явно была невиновна, и мое дело – позаботиться о том, чтобы справедливость восторжествовала.
      Но звонок отца все-таки растревожил меня, и я наконец задал себе вопрос, который до этого задавать не решался. По какой причине правительство так решительно приняло сторону обвинения? Ведь против Пинто фактически не было никаких улик. Этот вопрос теперь не давал мне покоя. Наверное, в деле все-таки было что-то такое, что я проглядел. Что-то очень важное. И очевидное всем, кроме меня. Естественно, осознание этого не прибавило мне хорошего настроения.
      – Ну как, мы уже наконец перестали злиться?
      Обернувшись, я увидел стоящую в дверях Джессику.
      – Кажется, я просил сегодня меня не беспокоить.
      – Мне просто стало скучно наверху. И кроме того, ты же знаешь, как меня заводят наши ссоры. Не хочешь немножко побаловаться? – Она провела рукой по белому шелку блузки, натянув ее на груди. Сквозь тонкую ткань соблазнительно проступил розовый сосок.
      Я вздохнул и отвернулся:
      – Джессика, я сегодня не в настроении.
      Она допила джин с тоником, и в пустом бокале звякнул лед. Пару секунд стояла тишина, и вдруг мимо меня просвистел бокал и со звоном разбился о стену передо мной. Подтаявшие кубики льда упали на мои бумаги, и чернильные строчки тотчас же начали расплываться.
      – Честно говоря, дорогой, мне абсолютно наплевать, в настроении ты или нет. В данный момент мне нужен настоящий мужчина.
      Я ничего не ответил. Мне казалось, что если я заговорю или пошевелюсь, то просто утрачу контроль над собой.
      – У тебя никого нет на примете? Может быть, кто-то из мужей тех сотен баб, которых ты перетрахал?
      – Джессика, убирайся вон!
      – Хорошо. Но я хочу, чтобы ты знал: в этом доме никогда не будут бегать маленькие белмэйновские ублюдки. – С этими словами она вылетела из комнаты.
      Я в несколько шагов нагнал ее:
      – Какого черта ты этим хочешь сказать?
      Она тотчас же остановилась, как будто только и ждала моего вопроса.
      – А сам не можешь догадаться, Александр, дорогой?
      В ушах шумела кровь, ладони моментально вспотели, но я заставил себя оставаться спокойным.
      – Ты получила результаты анализов?
      – Этих славненьких анализов, которые мы с тобой делали? Да, получила. – Джессика начала истерически смеяться.
      Схватив за запястья, я буквально пригвоздил ее к стене.
      – Ну и?.. – Продолжая хихикать, она отвела глаза. Я еще раз встряхнул ее. – Ну и?..
      Она все еще смеялась, но упорно избегала моего взгляда.
      – Судя по всему, Александр, твои результаты совершенно паршивые. Но ведь ясно было: причина в одном из нас, правда? Так вот, этот один из нас – ты! Но не бойся, дорогой, я тебя не брошу.
      – Ты что, хочешь мне сказать… – Я смотрел на нее и не верил своим ушам.
      – Что ты бесплоден? Да, именно это я и хочу сказать. У тебя не будет детей, Александр. Ты не способен иметь наследников.
      Я отпустил Джессику. Она лгала. Это просто не может быть правдой.
      – Что случилось? Надеюсь, ты не собираешься плакать? Ну, Александр, ты уже большой мальчик. И это совсем не конец света. Я ведь сказала, что твоя любящая женушка готова нести этот крест вместе с тобой. Вот она, настоящая преданность!
      Я медленно прошел в гостиную и тяжело опустился в кресло. Несколько минут спустя туда же вошла Джессика с очередным бокалом в руках. Она улыбалась и с нетерпением ожидала моей реакции.
      – Зачем, Джессика? Зачем тебе надо было сообщать мне это подобным образом?
      – Ты хочешь сказать, с презрением? А как ты сам постоянно со мной обращался? Правда, неприятно? Ничего! Наконец-то ты сполна получил за все, что сделал со мной и моей жизнью. – Она зло рассмеялась. – Ты только посмотри на себя, бледного и дрожащего. Интересно, что бы сказала твоя любимая Элизабет, доведись ей увидеть тебя сейчас? Уверена, она бы ушла от тебя! Ни одна женщина не станет жить с неполноценным мужчиной. Ты просто жалок. Слышишь, жалок!
      Я смотрел на Джессику, на ее покрасневшие и припухшие от алкоголя глаза, на красноватые пятна на обычно нежной коже, и чувствовал почти непереносимую боль за нас обоих и за то, что мы сделали со своей жизнью.
      – Хочешь услышать правду, Джессика? Хочешь узнать о моих истинных чувствах? Так вот, правда заключается в том, что я действительно всю жизнь любил только одну женщину. Элизабет. Она была для меня всем. Я умолял ее выйти за меня замуж, но она сказала, что я слишком молод. Но я продолжал умолять ее снова и снова, потому что мне казалось, если она оставит меня, я просто умру. И именно этим я занимался все последующие годы – медленно умирал. Но тут была лишь моя вина, потому что я отвернулся от нее в тот момент, когда она во мне больше всего нуждалась. Я никогда не смогу себе этого простить. Никогда. Но я за это непрерывно расплачиваюсь. И ты, Джессика, – цена, которую я плачу.

      После того вечера у меня уже не возникало никаких сомнений по поводу нашего брака. Конечно, я непростительно прибегнул к единственному оружию, которое способно было причинить Джессике настоящую боль. Но известие о том, что я стерилен, и способ, каким она мне это преподнесла, явились для меня самым настоящим шоком. Она назвала меня неполноценным мужчиной, но дело было даже не в этом. Я не мог забыть ее улыбку и выражение лица в тот момент. Оно буквально преследовало меня, превратившись в навязчивую идею. Казалось, я считаю его на лицах всех моих знакомых женщин. Выражение триумфа и презрения, рожденное желанием хоть как-то мне отомстить.
      Снова потянулись унылые и однообразные дни. Это была не жизнь, а существование. Рут Пинто оправдали, несмотря на последнее слово судьи, который был просто до неприличия предубежден против обвиняемой. Однако, подойдя поблагодарить меня после суда, она произнесла слова, смысл которых дошел до меня значительно позже.
      – Я не знаю, как дальше сложится моя жизнь, мистер Белмэйн. Но я вам очень признательна. Честно говоря, я боялась, что моя глупость в сумме с вашей неопытностью обязательно приведут меня в тюрьму.
      Почти все вечерние газеты были посвящены исходу процесса Рут Пинто. Я стал настоящим героем дня, и Генри по этому поводу устроил вечеринку в своей квартире на Итон-сквер.
      – Ну ладно, ладно, давай без ложной скромности, – перебил он меня, когда я попытался объяснить, что это дело было фактически беспроигрышным с самого начала. – Подожди до утра, и ты не сможешь увидеть старину Рэддиша из-за горы писем, которые придут на твое имя.
      Я рассмеялся и пообещал передавать ему дела, с которыми не смогу справиться. Затем меня поздравил Роберт Литтлтон. В последнее время мы довольно редко видели его – он очень много работал, стремясь скорее получить приличное место за границей. Когда же мы все-таки изредка встречались, то тщательно избегали разговоров, касавшихся его отношений с моей женой и моих – с его матерью. Я был рад, что все эти мерзкие события практически не отразились на нашей дружбе, хотя в то время еще понятия не имел, каким замечательным другом окажется для меня Роберт впоследствии.
      Роберт слегка сжал мою руку и, кивнув в сторону Лиззи, проносившей мимо нас поднос с закусками, ухмыляясь, спросил:
      – А ты знаешь, что она вообще не носит трусиков?
      – Господи, а откуда ты-то это знаешь?
      – Она мне сама показывала.
      Признаться, это меня совершенно не удивило.
      – Что, Генри не было нигде поблизости?
      – А вот здесь, старик, ты ошибаешься. Генри в этот момент стоял рядом со мной. Если честно, то именно он и попросил ее задрать юбку. Честное слово! – Роберт решительно пресек всякие возражения с моей стороны и окликнул Генри: – Эй, старина, подойди сюда! – Он решительно завладел рукой Генри, оторвав его от Каролины. – Сообщи своему недоверчивому другу, просил ты или не просил свою жену показать мне наиболее интимные части тела?
      – Виноват, – хмыкнул Генри и перевел взгляд на меня. – Только не говори, что ты тоже хочешь их увидеть! Уверен, если это так, Лиззи тебе ни в чем не откажет. Или ты хочешь, чтобы ее попросил я?
      Немного позже мне все-таки удалось отвести Генри в сторонку и поинтересоваться, что же все-таки происходит между ним и Лиззи.
      – Ничего особенного, – не задумываясь, ответил он. – Если не считать периодических оргий, конечно.
      – Но мне казалось, что вы счастливы вместе.
      – Я просто трахаю ее, но ведь ей большего и не требуется. Думаю, она уж точно вполне счастлива.
      Говоря это, Генри улыбался, но я его слишком хорошо знал.
      – Ты снова начал встречаться с Каролиной?
      – Да, как только у меня появляется такая возможность. – Улыбка Генри увяла, – Что теперь вспоминать? Мне вообще не следовало бросать ее.
      – В таком случае почему ты не разойдешься с Лиззи?
      – А почему ты не расходишься с Джессикой?
      Мы немного помолчали, прежде чем Генри снова заговорил:
      – Давай посмотрим правде в глаза, Александр. Мы оба сделали колоссальную глупость, когда начали спать с этими двумя. Так что теперь вопрос заключается в том, кто из нас не выдержит первым.
      На следующееутро, придя в адвокатуру, я обнаружил на своем столе огромную стопку газет. Кроме того, Генри оказался прав – писем оказалось гораздо больше, чем обычно, и я даже сам удивился, как это меня обрадовало. Мне было необходимо заняться чем-то, что могло отвлечь меня от семейных проблем.
      Рассортировав почту, я решил сперва приняться за газеты. Меня не оставляло смутное беспокойство, связанное с делом Пинто, хотя, по правде говоря, я не ожидал найти в газетах ответы на свои вопросы.
      – Вам телеграмма, сэр.
      Подождав, пока младший клерк уйдет, я вскрыл конверт, испытывая неясный трепет.
      Телеграмма состояла всего из двух слов, но их оказалось вполне достаточно, чтобы у меня подкосились ноги. Сказать, что я был ошарашен, – значит ничего не сказать. Я был просто потрясен. Прочитав телеграмму, я перевел взгляд на окно, как будто надеялся там найти ей объяснение. Уличные шумы отошли куда-то на задний план, и я слышал только незабываемый голос, произносящий эти два слова. Прошло столько лет, и вдруг сегодня, сейчас, так неожиданно… Я еще раз перечитал телеграмму, но не обнаружил ничего нового. В ней по-прежнему были два слова: «Поздравляю. Элизабет».
      Почти час я сидел за столом, уставясь в одну точку. На меня нахлынули воспоминания. Я вдруг так четко увидел Фокстон, словно уехал оттуда только вчера. Я слышал топот шагов и еще неокрепшие голоса мальчишек, спускавшихся в свои комнаты; видел старое здание, окруженное пустошами и великолепно оборудованными спортплощадками, классные комнаты, столовую, кабинет директора. Коттедж, кабинет младшей кастелянши и заброшенную станцию. Меня переполняло ощущение, что сейчас, вот сейчас я увижу ее… Увижу смеющиеся глаза и улыбку. Но. подняв глаза, я обнаружил перед собой лишь голые, казенные стены офиса. Господи, как же много лет прошло с тех пор, и сколько всего произошло! А если еще вспомнить боль последних двух дней…
      В этот вечер я встретился с Генри в «Эль Вино». К тому времени я был уже в полуневменяемом состоянии от отчаяния, разочарования и раскаяния.
      – Два слова! Ты представляешь, всего два чертовых слова! Ради всего святого, объясни мне, почему она не сообщила хотя бы свой адрес?
      Генри прочитал телеграмму и вернул ее мне.
      – Насколько я понимаю, ты хочешь знать, где она находится?
      – Господи, ты еще спрашиваешь! Конечно, хочу!
      Генри довольно долго молчал, прежде чем заговорить снова.
      – Александр, надеюсь, мне не нужно напоминать тебе, какую боль ты ей причинил. Может быть, она просто боится, что это повторится снова?
      – Тогда зачем было посылать телеграмму?
      – Думаю, на этот вопрос ты мог бы ответить и сам. Несмотря на социальную пропасть между вами, на разницу в уровне воспитания и образования, вы были просто идеально созданы друг для друга. И это прекрасно понимаем мы все – и ты, и я, и Элизабет, и все остальные. Это сразу поняла даже наша фантастическая мисс Энгрид, что совершенно недвусмысленно и дала тебе понять, когда приезжала в Оксфорд. Или ты забыл? Наверное, Элизабет таким образом хотела сообщить, что все еще думает о тебе. Может, даже хочет снова с тобой встретиться. И если ты ждешь моего совета, он будет совершенно однозначен: отправляйся и найди ее! Причем сделай это прежде чем успеешь причинить боль еще кому-нибудь. Думаю, уже достаточно женщин пострадали от твоего разбитого сердца.
      Моим первым побуждением было немедленно вскочить и высказать все, что я думаю о нем самом и его советах, но рука Генри крепко сжала мою:
      – И все-таки дослушай меня, Александр! Не ты один страдал после вашей разлуки. И не ты один скучал по ней. Я тоже до сих пор не могу забыть Элизабет. И я никогда не понимал, почему ты категорически отказываешься говорить о ней, особенно со мной. Ведь я же твой лучший друг, черт побери! А потому давай поговорим хотя бы сейчас. И может быть, ты наконец все-таки объяснишь мне, почему так легко позволил тогда произойти тому, что произошло?
      Мой гнев испарился бесследно и уступил место такой мучительной тоске, что она буквально съедала меня заживо. Вот уж не думал, что еще способен так глубоко чувствовать.
      – Генри, я не смог бы ответить на твой вопрос, даже если бы очень хотел. Единственное, что могу сказать в свое оправдание, – мой отец тогда был чертовски убедителен. По-моему, он даже сказал, что у него есть неопровержимые доказательства ее связи с теми идиотскими цыганами. И я почему-то поверил, что она действительно хотела поставить меня и мою семью в идиотское положение. Как-то оно все сошлось одно к одному. Но ведь я же пытался потом отыскать ее! Ты сам должен это помнить!
      Генри кивнул:
      – Но я также помню и гордыню, которая заставила тебя отказаться от этого замысла. Ту самую гордыню, что впоследствии причинила боль стольким людям. Скажи мне лучше, что ты собираешься предпринять сейчас?
      – А какого черта я могу предпринять? Она уже давно превратилась в призрак, который появляется лишь затем, чтобы мучить меня. Вот она, здесь, но к ней нельзя прикоснуться, ее нельзя даже увидеть! Ну почему, почему она дала знать о себе лишь после стольких лет и таким образом?
      На это мы с Генри так и не смогли найти ответа. Следующие две недели превратились в какой-то вязкий, тягучий кошмар. Я ни на чем не мог сосредоточиться. Мой мозг заполонили образы прошлого, совершенно вытеснив настоящее. Я все время ловил себя на том, что постоянно выискиваю ее в толпе прохожих на улицах. И каждый раз, когда звонил телефон, открывалась дверь или стучал почтальон… Казалось, этой агонии не будет конца. И естественно, мои отношения с Джессикой становились все хуже и хуже. С той ночи, когда она мне сказала о моей стерильности, я вообще перебрался в другую спальню. Правда, Джессика, как я вскоре обнаружил, нашла утешение в объятиях своего нового наставника, Томаса Стрита. Но мне это было совершенно безразлично. Честно говоря, я был даже рад. Джессика теперь воплощала в себе все худшее, что было в моей жизни, и я старался по мере возможности избегать любого общения с ней.
      И вот однажды утром в довершение всего мне позвонил отец. Он хотел встретиться со мной в своем клубе. Судя по его тону, разговор предстоял очень серьезный и не терпящий отлагательств.
      Мысли вихрем проносились у меня в голове. Может быть, он нашел Элизабет? Может быть, наконец понял, какую ошибку совершил тогда? Моя одержимость Элизабет была в то время настолько сильна, что никакого другого повода для встречи с отцом я и предположить не мог.
      Как всегда, он не тратил времени на хождения вокруг да около. Речь опять пошла об этом проклятом деле Пинто. И, слушая отца, я снова и снова вспоминал то странное чувство, которое испытал, выиграв процесс. Сейчас оно ко мне вернулось, но на этот раз ужас ситуации предстал передо мной во всей своей полноте. Рут Пинто, оказывается, была не советским агентом, а британским. И «информация», которую она подбрасывала восточному блоку, умело фабриковалась нашим же министерством обороны. Но вот ее коммунистические «хозяева» что-то заподозрили, и весь судебный процесс был задуман, в сущности, затем, чтобы развеять их сомнения и спасти Рут. А через некоторое время ее можно было бы потихоньку освободить из тюрьмы и создать новую легенду. Собственно говоря, речь шла даже о большем. Псевдосуд был инспирирован для того, чтобы спасти жизнь девушки. И вот теперь благодаря моей «блестящей защите» ее оправдали. А вчера ночью тело Рут Пинто обнаружили на Ист-Берлин-стрит.
      Все это выглядело как какой-то невероятный, кошмарный бред. Не будь мой отец лордом-канцлером, я бы не поверил ни единому его слову, приняв за человека, начитавшегося шпионских историй. И естественно, у меня возник закономерный вопрос: почему нельзя было сказать мне всего этого заранее.
      – Очень просто, – ответил отец. – В зале суда находилось много агентов КГБ. И знай ты, что происходит на самом деле, они бы это обязательно поняли. Эти люди отнюдь не дураки, Александр. А поэтому все дело нужно было провести так, чтобы оно сошло за чистую монету и ни у кого не могло вызвать ни малейших подозрений.
      – Но тогда какого черта обвинение работало спустя рукава? Было такое ощущение, что они даже хотят проиграть дело. Они же поднесли мне победу буквально на блюдечке!
      – Ты недооцениваешь себя, Александр. Просто никто не был готов к тому, что ты так умело проведешь защиту. Но тем не менее не обольщайся. Ты по-прежнему всего лишь неопытный молодой адвокат. В конце концов это дело могло попасть к любому новичку и лишь по иронии судьбы попало к тебе.
      – Значит, меня просто подставили?
      – Александр! У тебя всегда была склонность все драматизировать. Поверь, этого делать не стоит.
      – А я и не драматизирую. Я констатирую факт.
      – Ну, здесь в каком-то смысле ты прав.
      Во мне все клокотало, но отец решительным жестом пресек любые мои попытки что-то сказать или предпринять.
      – Дело уже закрыто. Но я хочу, чтобы ты знал еще одну вещь, прежде чем это попадет в газеты. По окончании этой сессии парламента я собираюсь подать в отставку.
      – Ты? В отставку? – эхом отозвался я. – Но ведь тебе всего шестьдесят четыре! – В это время в моей голове уже вовсю звенели сигналы тревоги.
      – А твоей маме лишь немногим больше пятидесяти. – Я был тронут таким несвойственным отцу тактом – даже при собственном сыне он избегал называть настоящий возраст своей жены. – Она же еще совсем молода, Александр. И я хочу уделить ей хотя бы немного времени, пока не станет слишком поздно. По-моему, в этом нет ничего постыдного, или ты так не считаешь? Когда-нибудь ты убедишься, насколько благотворно это влияет на старое сердце.
      – Сердце? Что, врачи снова предупредили тебя об опасности?
      – Да нет, ничего особенного. Еще есть порох в пороховницах. Но, с другой стороны, ты прав. – Я, пожалуй, впервые видел перед собой не лорда Бог Его Знает Что, а просто пожилого, усталого человека. – Доктора действительно настаивают на том, чтобы я отошел от дел. А твоя мать начала настаивать на этом задолго до них. Теперь же я все-таки решил сдаться. Она победила. Чего, собственно, и следовало ожидать.
      Говоря о матери, отец улыбался. И я вдруг понял, что он до сих пор влюблен в нее. Даже после стольких прожитых вместе лет.
      Я с трудом сглотнул ком, застрявший в горле. Ведь и я сам, несмотря на все разногласия, продолжал любить отца.
      – Ну же, старина, соберись! – Отец рассмеялся и пожал мою руку. – Надеюсь, ты не собираешься проливать слезы в суп? Кроме того, некоторое время я еще никуда не собираюсь уходить. А тебе лучше морально подготовиться к нападкам прессы и общественности, которые, судя по всему, просто неизбежны.
      Да уж, если бы кому-нибудь вдруг захотелось утешения, то ему явно не следовало обращаться к моему отцу!
      Теперь моим именем снова пестрели все газеты. Но на этот раз я мог тешить себя лишь тем, что их прочитает Элизабет и решит снова связаться со мной. Однако день проходил за днем, а никаких известий от нее не было.
      Время от времени я доставал из кармана старую телеграмму и смотрел на нее, тщетно надеясь обнаружить телефонный номер, которого там, конечно, не было. С Генри мы теперь каждый вечер встречались в «Эль Вино» якобы для того, чтобы обсудить дела в суде, но на самом деле, чтобы лишний раз поплакаться друг другу о наших несчастливых браках. Этот пароксизм самосожаления был настолько силен, что я даже начал завидовать Генри: у него по крайней мере есть Каролина.
      – Ты не прав, – возражал мне Генри. – Я хочу, чтобы она была рядом со мной все время. Знаешь, впервые в жизни я вдруг понял, что чье-то счастье может быть важнее для меня, чем мое собственное. Разве это не странно?
      – А может быть, это просто любовь?
      – Слушай, давай не будем распускать розовые сопли, – оборвал меня Генри и встал, чтобы принести нам еще выпить.
      – А как ты думаешь, – спросил я его, когда он вернулся, – Элизабет счастлива?
      – Наверняка нет. Будь она счастлива, не послала бы тебе эту телеграмму.
      Я понимал, что он прав, но мой мозг просто отказывался воспринять мысль, что она находится где-то совсем одна. И несчастна. Это было невыносимо.
      – Я найду ее, Генри. Даже если мне это будет стоить собственной жизни. Я найду ее!

      Джессика готовилась к огромному приему, который мы собирались закатить по поводу отъезда Роберта Литтлтона. Наконец-то он получил столь долгожданное назначение в Багдад и собирался уехать в начале следующей недели. Идея устроить по этому поводу прием принадлежала, собственно, Джессике и, как я полагаю, была скорее связана с желанием использовать еще один шанс переспать с «настоящим мужчиной», чем со стремлением сказать ему «до свидания».
      В течение всего утра она периодически врывалась в мой кабинет и озадачивала меня очередной проблемой, которую я, по ее мнению, должен был немедленно разрешить. А так как я продолжал настойчиво отказываться от всякого участия в приготовлениях, то она каждый раз вылетала из комнаты еще более разъяренная, чем прежде, бормоча себе под нос какие-то ругательства. Причем такая тактичность была вызвана отнюдь не заботой о моем душевном спокойствии, а боязнью того, что нас услышит нанятая прислуга. После обеда, который у меня состоял из единственного бутерброда, съеденного в одиночестве в моем кабинете, приехали Лиззи и торговец цветами. Это было последней каплей. Удивляясь, как мне не пришло это в голову раньше, я схватил пальто и отправился сыграть партию в гольф с Генри.
      Когда же мы вернулись на Белгрэйв-сквер, то не обнаружили никаких признаков присутствия ни Лиззи, ни Джессики. Миссис Диксон сухо сообщила, что они «отправились по магазинам». Тогда мы с Генри решили немного расслабиться с помощью шампанского. К пяти часам наши дорогие жены все еще не вернулись, и Генри отправился домой, чтобы часок вздремнуть.
      Когда Джессика и Лиззи вернулись, я был в своем кабинете, но не подал вида, что заметил их приход. Я как раз просматривал отчет частного детектива, который накануне принесли в мой офис. Правда, в нем не было абсолютно ничего интересного. Единственное, что удалось узнать, – телеграмма отправлена из какого-то почтового отделения в Челси. От того, что Элизабет была так близко от меня, мое настроение отнюдь не улучшилось. Я еще раз перечитал телеграмму. Потом, сердито скомкав, швырнул ее в мусорную корзину. Черт бы ее побрал! Как она могла так поступать со мной?!
      Позади раздалось какое-то мерзкое хихиканье, и я резко обернулся. На пороге стояла Джессика с двумя бокалами, а Лиззи наполняла их шампанским.
      – Бедный Александр, – притворно вздохнула Джессика. – Как ты думаешь, он снова мечтает о своей давней любви?
      Лиззи издала какой-то неопределенный звук, который, по-видимому, должен был означать смешок.
      – Хочешь немного шампанского, милый? – спросила она, но я не удостоил ее ответом, глядя на Джессику.
      – Ты знаешь, Джесс, мне кажется, что Александр почему-то не хочет шампанского.
      – Наверное, ты права. – С этими словами сестры чокнулись своими бокалами. – Давай выпьем за моего драгоценного мужа. Как ты думаешь, может быть, поведать ему наш маленький секрет?
      – Даже не знаю. А ты как думаешь?
      Джессика насмешливо взглянула на меня:
      – Думаю, что не стоит. А то он опять разозлится. – И, хихикая, они направились к двери.
      – И какой же это секрет? – попытался все-таки допытаться я.
      – А никакого секрета и нет, – бросила Джессика через плечо. – Лиззи, давай-ка лучше сходим на кухню и посмотрим, как там управляется миссис Диксон.
      – Слушай, ты, стерва, что ты от меня скрываешь? Это письмо? Куда ты его запрятала?
      – Ты слышишь, дорогая, он думает, что получил какое-то письмо, – насмешливо протянула Джессика. – Нет, дорогой, ты ошибаешься: Никакого письма не было.
      – В таком случае, что же было?
      – Джесс, по-моему, все-таки стоит сказать ему, – вмешалась Лиззи. – Да, дорогая. Пожалуй, скажи.
      – Александр, ты, надеюсь, помнишь, как меня зовут? – Лиззи улыбнулась и кокетливо склонила голову набок. – Джесс, по-моему, он уже начинает догадываться. Правильно, дорогой, меня зовут Лиззи. А Лиззи – это производное от какого имени? Ну что, угадал? Правильно, Элизабет! Так что «поздравляю, Элизабет»… – И, весело рассмеявшись, они наконец вымелись из моего кабинета.
      После их ухода я долгое время сидел неподвижно. Казалось, если я пошевелюсь, то обязательно наделаю каких-нибудь глупостей. Наконец я все-таки решился позвонить Генри и вкратце рассказал ему о том, что произошло. Генри рассвирепел. Он даже собрался бить Лиззи до тех пор, пока не выколотит из нее всю дурь. Но к тому времени я уже немного успокоился. Точнее, ярость уступила место отчаянию и полной апатии. Поэтому я попросил Генри ничего не предпринимать и вообще забыть об этом инциденте, как будто его никогда не было.
      Естественно, после всего происшедшего вечеринка получилась хуже не придумаешь. Нам с Джессикой и без того с трудом удавалось соблюдать хотя бы видимость приличий, а тут еще все усугублялось присутствием матери Роберта. Разумеется, ни Джессика, ни ее сестрица не могли отказать себе в удовольствии при каждой удобной возможности отпустить какой-нибудь едкий намек на наши с Рейчел отношения. Мне-то это было совершенно безразлично, но ведь, кроме меня, присутствовало еще двенадцать гостей, большинство из которых были друзьями Роберта. Естественно, что и они, и Рейчел испытывали огромную неловкость от подобных язвительных замечаний. Потом Роберт и Лиззи напились, а Джессика исчезла в неизвестном направлении на полчаса. Почти сразу вслед за ней исчез и Роберт. Меня тошнило. Единственное, о чем я тогда мечтал, – это чтобы Джессика все-таки забеременела. Тогда бы у меня появился весомый повод для быстрого и безболезненного развода.
      Около одиннадцати гости начали постепенно расходиться, и я проводил Рейчел до двери.
      – Судя по тому, что мне удалось заметить, ваши отношения с Джессикой далеки от идеальных, – сказала она, когда я подавал ей пальто.
      – Это очень мягко сказано, Рейчел.
      – Ты похудел, осунулся, выглядишь очень усталым.
      – При моей семейной жизни это неудивительно.
      – Тогда почему же вы не разведетесь? Вы еще оба молоды и не связаны детьми. Наверное, вам все-таки лучше расстаться, пока не поздно.
      – Я сам очень серьезно думаю об этом.
      – Решайся. Поверь, Александр, несмотря на то, что мы очень некрасиво расстались, ты мне попрежнему симпатичен. И на самом деле я не думаю того, что наговорила тогда. Напротив, я уверена, что в глубине души ты очень честный и порядочный человек. Беда в том, что вы с Джессикой душите этого человека.
      Я грустно улыбнулся и обнял ее.
      – Неужели я действительно так плохо с тобой обращался, Рейчел?
      – По-моему, Александр, среди твоих знакомых нет ни одной женщины, с которой ты бы обращался хорошо. Тебе не кажется, что этому пора положить конец?
      Рейчел открыла дверь, и мы увидели за ней высокого блондина, неловко переминающегося с ноги на ногу.
      – Прошу прощения, сэр. Я ищу Лиззи Роузман.
      Из-под кожаной куртки незнакомца торчал воротничок клетчатой бордовой рубашки, а его джинсы, явно знававшие лучшие дни, были заправлены в голенища огромных ковбойских сапог. Для полной завершенности портрета ему явно не хватало болтающейся на спине шляпы и банки пива.
      – Хотя, может быть, вы ее знаете как Лиззи Пойнтер, – продолжал незнакомец, не получив ответа на свой предыдущий вопрос. – Мне сказали, что ее сестра Джессика живет в этом доме.
      Рейчел первая оправилась от неожиданности.
      – Я, наверное, пойду, – сказала она, поцеловав меня в щеку. – Подумай о том, что я тебе говорила.
      Незнакомец вежливо улыбнулся ей вслед и приподнял несуществующую шляпу.
      Проводив Рейчел до конца лестницы, я повернулся к нему и поинтересовался, зачем ему понадобилась Лиззи. Привалившись к колонне и засунув большие пальцы за пояс джинсов, странный визитер, возникший из темноты холодной и ветреной мартовской ночи, сообщил мне, кто он такой и зачем ему нужна сестра моей жены. Совершенно ошарашенный услышанным, я попросил его подождать и отправился в дом за Генри.
      Прежде чем приступить к церемонии знакомства, я дал Генри хорошенько рассмотреть нашего гостя.
      – Генри Клайв, разреши тебе представить Джона Роузмана. Точнее, мне, наверное, следует представить его несколько по-иному. Познакомься с мужем Лиззи.
      После того как прошел первый шок, у нас состоялся очень милый семейный совет. Сначала при виде входящего в комнату Джона Лиззи пришла в ужас. Но, по мере того как проявлялось обаяние австралийца, из-за которого, судя по всему, она когда-то и вышла за него замуж, ужас сменялся восторгом. Генри наблюдал за происходящим отчужденно, как бы со стороны.
      Мы узнали, что Лиззи вышла замуж около четырех лет назад, когда путешествовала по Австралии. Это был необычайно бурный, но крайне непродолжительный семейный союз. Через три месяца после свадьбы Лиззи уехала. Почему она решила бросить мужа, не уточнялось, да это, собственно, было их личным делом. Казалось, Лиззи совершенно не беспокоило ее двоемужие. Так же, как, впрочем, и Генри с Джоном. Джессика молчала, но я сразу понял, что она все знала с самого начала. В результате было принято решение: Генри как адвокат возьмется уладить это дело, а Джон будет ему всемерно помогать. После чего Лиззи и ее вновь обретенный муж отправились восвояси. Куда? Бог их знает. Генри это было совершенно безразлично.
      Я же был настолько потрясен, что за все время не произнес, наверное, и десятка слов.
      – Мне всегда нравились австралийцы, – резюмировал Генри, надевая пальто, чтобы уходить. – Кстати, старик, советую связаться с их посольством. Вдруг они откопают что-нибудь и для тебя?
      – Стоит попробовать, – рассмеялся я. – Кстати, она сегодня снова была. с Литтлтоном.
      – Может быть, удастся уговорить его взять ее с собой, как ты думаешь?
      – Ни единого шанса.
      Вернувшись в дом, я увидел, что Джессика стоит на пороге гостиной. По выражению ее лица было понятно, что она слышала каждое слово. Я молча прошел мимо и направился в свой кабинет. Вслед мне донеслись слова:
      – Я никогда не отпущу тебя, Александр! Так что можешь даже не мечтать об этом.
      Под утро она залезла ко мне в постель и плакала так, словно ее сердце разрывалось от боли. Я молча обнимал ее, с отчаянием думая о том, что же с нами будет. Невозможно было не разделить радость Генри, когда они с Каролиной наконец смогли объявить день свадьбы. Правда, у меня к этом чувству примешивались периодические уколы зависти. После той ночи у нас с Джессикой снова был долгий и тяжелый разговор о наших взаимоотношениях, но на этот раз я уже не обманывал себя, прекрасно понимая, что никогда больше не смогу доверять этой женщине. Те нежные чувства, которые я раньше все-таки испытывал к ней, были окончательно убиты в день, когда я узнал о телеграмме. И хотя в последнее время я не изменял Джессике, мы прекрасно понимали, что это верность вынужденная, вызванная не любовью, а обычной импотенцией. Джессика постоянно изводила меня язвительными шуточками по поводу моего «дефективного органа» и угрожала заявить во всеуслышание о том, что «у великого Александра Белмэйна не стоит». А вскоре над моей кроватью появилась табличка с цитатой из Уильяма Конгрива: «Нет ничего хуже любви, перешедшей в ненависть. Нет ничего страшнее гнева оскорбленной женщины». Эти две строчки столь точно выражали суть наших семейных отношений, поистине являясь эпитафией им, что это «было бы смешно, когда бы не было так грустно».
      Стараясь пореже думать о своем мужском бессилии, я с головой окунулся в работу, что очень положительно сказывалось на моей профессиональной репутации. Но ноша, которую я добровольно взвалил на себя, могла придавить и верблюда, и в результате Генри даже посоветовал мне обратиться к специалисту-психиатру, прежде чем я убью себя непосильной работой. Я в ответ посоветовал ему не лезть в чужие дела, но легче мне от этого, естественно, не стало. Проблемы мои казались все более неразрешимыми. Сейчас я хотел детей еще больше, чем когда бы то ни было. Я ловил себя на том, что улыбаюсь им в магазинах и часами гуляю в парках, наблюдая за их игрой. Я презирал себя за эту слабость, но ничего не мог с собой поделать.
      Во время одной из таких моих прогулок в Гайд-парке я почувствовал, как что-то ударилось о мои ноги, и увидел маленькую девочку, которая весело смеялась, несмотря на свое падение. Нагнувшись, я поставил ее на ноги, ожидая, что девочка тотчас же убежит. Но этого не случилось. Она с любопытством рассматривала меня до тех пор, пока к нам не подошла какая-то женщина, видимо, няня ребенка.
      Я видел, как она: обеспокоена тем, что девочка стоит с незнакомцем, и решил немного разрядить ситуацию. Улыбнувшись, я слегка взъерошил мягкие черные кудряшки.
      – Получите в целости и сохранности.
      Девочка задорно улыбнулась и позволила женщине'увести себя. Я же еще долго смотрел им вслед – веселой, резвой, тонконогой девочке и высокой, элегантной женщине в форме канареечно-желтого цвета.
      Тот вечер был одним из немногих, когда мы с Джессикой ужинали вместе. Я с облегчением заметил, что она относительно трезвая и в несколько лучшем расположении духа, чем обычно. На следующей неделе открывалась ее персональная выставка в бейсуотерской галерее, и Джессика весело щебетала на эту тему, не слишком интересуясь, реагирую ли я на ее слова, – просто ей было нужно перед кем-то выговориться. Сам не знаю почему, но я ей вдруг рассказал о встрече в парке. К моему великому изумлению, она была искренне тронута. Несмотря на всю сложность отношений, у нас иногда все-таки случались моменты нежности. Вот и теперь, когда она подошла и села рядом, я легонько обнял ее за плечи и устало вздохнул.
      – Что нам делать, Джесс? Ведь нельзя же так мучить друг друга.
      Джессика посмотрела мне в глаза.
      – Ты хочешь сказать, что нам нужно развестись?
      Разве я говорил что-нибудь подобное? Если честно, сейчас я совсем не был уверен, хочу ли разводиться. Да, Джессика презирала меня за мое бесплодие, но ведь и с любой другой женщиной меня ждало то же самое. А Джессика, по крайней мере, несмотря ни на что соглашалась и дальше жить со мной.
      – Не знаю, Джесс, – произнес наконец я. – Я не могу разобраться даже в самом себе. Но согласись, мы с тобой пробуждаем друг в друге не самые лучшие свойства натуры.
      – Не все же время. Иногда нам хорошо вместе. И потом, я подумала…
      – О чем? – спросил я, не дождавшись продолжения. – Ну же, Джесс, перестань говорить загадками.
      – Скажем, о чем-то таком, что будет для тебя большой неожиданностью и наверняка обрадует.
      – Что же это может быть?
      – Не сейчас. Подожди немного. А пока ты должен знать: как бы плохо мы друг с другом ни поступали, что бы я тебе ни говорила, я все равно по-прежнему лю…
      Мои пальцы легли ей на губы.
      – Не нужно, не говори этого.
      Глаза Джессики потухли, и я услышал, как она судорожно сглотнула.
      – Но, если мне нельзя этого сказать, может быть, ты позволишь доказать тебе?
      – Джесс, прошу тебя, это ничего не изменит. Ты же сама прекрасно знаешь!
      Было четвертое мая – день рождения Джессики. К счастью, накануне ее мать позвонила и напомнила мне об этом событии, избавив таким образом от очередной ссоры, которая иначе могла стать неминуемой. Теща оказалась даже настолько любезной, что дала мне ценный совет и относительно подарка для ее дочери.
      Целый день я провел в Олд-Бейли, обсуждая дело о мошенничестве. Я думал освободиться намного раньше, но из-за дотошности судьи спор затянулся, и была уже половина пятого, когда я наконец смог освободиться и отправиться на аукцион Кристи, чтобы купить подарок Джессике. Правда, аукцион начинался только в шесть, но по дороге мне еще пришлось заглянуть в адвокатуру, где оказались неотложные дела, задержавшие меня почти на целый час. Кроме того, как всегда во время дождя, транспорт двигался с черепашьей скоростью, и, сидя в такси, я судорожно думал, что же мне подарить жене, если я опоздаю на аукцион. Однако стараниями водителя мы все-таки успели вовремя.
      Расплачиваясь с ним, я засунул руку в карман, и в это время мой взгляд приковала фигура женщины, идущей куда-то по противоположному тротуару.
      – Эй, сэр, – словно издалека донеслись до меня слова шофера, – что случилось?
      Я не ответил, и он, судя по всему, уехал, потому что спустя минуту я стоял один, не обращая внимания ни на проливной дождь, ни на снующих мимо людей.
      А потом я побежал. Я ни о чем не думал. Я вообще не соображал, ни что делаю, ни зачем. Просто бежал. Кажется, я даже выкрикнул ее имя, но она не услышала, потому что не обернулась. Я бежал все быстрее и быстрее, пока расстояние между нами не сократилось до десяти метров. У входа в бар на Джермин-стрит она остановилась, закрыла зонтик и вошла внутрь.
      Бар был переполнен, и я не сразу смог обнаружить ее. Сев на освободившийся стул, я заказал скотч и стал оглядываться по сторонам. Так прошло пять минут. Десять. Я мысленно проклинал собственную глупость. Ну хорошо, даже если это действительно была она, что из того? А если я обознался? Выходит, теперь я каждый раз буду гоняться по улицам за незнакомыми женщинами? Крепко сжимая бокал, я жадно впивался глазами в лица. Потом, опорожнив стакан, поднялся. Теперь из-за собственной глупости придется изобретать какое-то объяснение для Джессики, почему я пропустил аукцион. Посторонившись, я дал пройти какой-то оживленной группке людей. И тут увидел ее.
      Мне показалось, что все звуки вокруг стихли. Весь мир для меня в тот момент перестал существовать. Я не видел ничего и никого, кроме Элизабет. Она была здесь, в этом баре, и весело смеялась, оживленно болтая с какой-то женщиной.
      Я попытался сдвинуться с места и обнаружил, что мои ноги как будто налились свинцом. После получения той телеграммы я не раз представлял себе, что почувствую, если снова увижу ее. Но вот этот момент наступил, а я сижу здесь, дурак дураком, и пью второй скотч.
      Через некоторое время Элизабет взяла свою сумочку и встала. Она бы прошла мимо, не заметив меня, но я быстро вскочил на ноги. Почувствовав прикосновение к своей руке, она резко обернулась и побледнела как полотно.
      – Александр?
      Я попытался улыбнуться:
      – Здравствуй, Элизабет!
      Некоторое время мы стояли молча, словно не могли поверить собственным глазам. Но вот Элизабет встревоженно обернулась и бросила взгляд на женщину, с которой она до этого беседовала.
      – Как ты поживаешь? – спросил я.
      – О, хорошо! Очень хорошо. А ты?
      Она избегала смотреть на меня, и я почувствовал, что окончательно теряю контроль над собой.
      – Мы можем поговорить?
      Элизабет еще раз нервно огляделась по сторонам.
      – Не сейчас. Кристина узнает тебя.
      На моем лице, очевидно, была написана такая мука, что Элизабет начала смягчаться. Теперь ее глаза потеплели и встретили мой взгляд.
      – А когда?
      Я видел, что она колеблется.
      – Ты можешь подождать здесь? Я вернусь через полчаса – Кристина к тому времени уйдет.
      Сердце радостно заколотилось у меня в груди.
      – Я подожду.
      Прошел почти час, прежде чем она вернулась, и за этот час я пережил такой страх, какого не испытывал никогда в жизни ни до, ни после того. Толпа посетителей к тому времени поредела, и мне удалось найти свободный столик в углу.
      Элизабет вошла, села, улыбнулась официантке и заказала бокал белого вина.
      Я жадно вглядывался в ее лицо. Прошло некоторое время, прежде чем Элизабет первой нарушила молчание.
      – Я с трудом узнала тебя. – Ее рука, держащая бокал, сильно дрожала. – Ты… м-м-м… Ты стал старше.
      – Мне двадцать четыре.
      – Да, конечно, ты же на четыре года младше меня.
      – Почти на пять, – с улыбкой поправил я.
      Элизабет рассмеялась, и я не могу описать, какая радость овладела мной от этого смеха. Прошло семь долгих лет, семь лет, в течение которых она стала еще красивее. Передо мной сидела сдержанная и элегантная женщина с убранными назад волосами и маленькими янтарными сережками в ушах. В ней сразу чувствовался стиль. Это проявлялось во всем: в том, как она сидела, жестикулировала, говорила, в желтовато-коричневой замшевой сумочке, которая идеально подходила к замшевым вставкам на кожаном костюме. В ней появилась искушенность, которой раньше не было. И лишь смех полностью выдавал прежнюю Элизабет. Элизабет, которую я любил.
      – Я часто думал о том, что произошло с тобой, после того как… – Подняв глаза, я увидел, что Элизабет внимательно наблюдает за мной. – Я пытался найти тебя.
      – Я вернулась к своей семье. – Она продолжала наблюдать за мной, и теперь в ее глазах был вызов.
      – Я был не прав… Мой отец… Мы все были не правы по отношению к тебе.
      – Да. Но теперь это уже не имеет значения. Все осталось в прошлом.
      – И тем не менее…
      – Как насчет еще одного бокала вина? Я угощаю.
      Я рассмеялся:
      – Ну что ж, согласен. Давай сменим тему.
      После того как официантка принесла вино, мы долго говорили – о мисс Энгрид, о том, как плохо, что мы не пишем ей, о погоде, о моем отце, который стал лордом-канцлером, об очередях на выставку сокровищ из гробницы Тутанхамона в Британском музее…
      Элизабет облокотилась на стол, подалась немного вперед, и нащи колени соприкоснулись. Она так резко отдернула ногу, что возникла неловкая пауза. Потом мы оба рассмеялись. Я взял ее за руку, молясь только об одном – чтобы она ее не отнимала. Она ее не убрала. Увидев обручальное кольцо, я спросил, сколько лет она замужем. Она сказала, что почти три года. Я постарался не выдать своей боли и попросил ее рассказать о муже.
      По мере того как Элизабет говорила, мне начинало казаться, что мы виделись совсем недавно, что прошли не годы, а недели. Слушая ее теплый рассказ об Эдварде и Дэвиде, я все больше убеждался: Элизабет явно недоговаривает, она что-то скрывает от меня. Но я не расспрашивал ее. Какое-то шестое чувство мне подсказывало: есть в ее жизни нечто, причиняющее ей боль. Потом мы весело посмеялись над Кристиной, которая, по утверждению Элизабет, была ко мне неравнодушна.
      – Кристина? Та женщина, что сидела здесь с тобой?
      – Да. Ты знаешь, она от тебя просто без ума. Хорошо, что ты не попался ей на глаза!
      Я пожал плечами:
      – Совершенно не мой тип. Слишком кругленькая. Кроме того, меня пугают женщины со строгими лицами.
      Элизабет как-то странно посмотрела на меня и начала рассказывать про Вайолет Мэй с ее хрустальным шаром и про то, как она ей нагадала, что мы еще увидимся. А я смотрел в ее глаза и только теперь в полной мере начинал понимать, какой же пустой была моя жизнь.
      Под моим пристальным взглядом Элизабет покраснела и отвернулась.
      – Почему ты никогда не пыталась связаться со мной?
      – Этому было очень много причин, Александр. Во-первых, твоя молодость. У тебя впереди была целая жизнь…
      – И эту жизнь я мечтал провести с тобой. Ты это знала.
      – Да, но ты ведь мог и передумать.
      Я посмотрел на наши переплетенные руки.
      – Элизабет, прошу тебя, давай не будем лгать друг другу. Возможно, теперь мы совсем другие люди, но ведь это не меняет прошлого. И сейчас я хочу сказать тебе только одно: мне нужно видеть тебя снова. Мы не можем просто разойтись в разные стороны, как будто ничего не произошло.
      – Нет, конечно, нет. Но…
      – Если бы мы могли повернуть время вспять, какой бы именно момент ты захотела вернуть?
      Поняв, что я поддразниваю ее, Элизабет рассмеялась, но этот смех звучал как-то грустно.
      – Кажется, мы собирались на Сарк, и я хотела сказать тебе… – Элизабет осеклась.
      Я нежно взял ее за подбородок:
      – Что же ты хотела мне сказать?
      Улыбнувшись, она отрицательно покачала головой:
      – Нет, ничего.
      – А сейчас бы ты поехала со мной?
      Элизабет молчала.
      – Так поехала бы?
      Теперь она убрала свои руки и засунула их в карманы. Ее глаза метались, избегая встречаться с моими. Я чувствовал, что она снова ускользает от меня.
      – Элизабет! Пожалуйста, Элизабет, выслушай меня! Может быть, я и не имею права этого говорить, но все равно скажу. Я по-прежнему люблю тебя. По крайней мере, я так думаю. Но я хочу знать наверняка. Я не спрашиваю, были ли прошедшие годы для тебя такой же пыткой, как для меня, но, если да, разве мы не заслуживаем того, чтобы попытаться начать все сначала?
      Элизабет долго молчала, а потом, прежде чем снова заговорить, закрыла лицо руками.
      – Если бы ты знал, как долго я мечтала об этом дне и об этих словах! Сколько раз я представляла, что вижу тебя, слышу, прикасаюсь к тебе!
      Ее глаза были полны слез, но я чувствовал, что еще немного, и она рассмеется.
      – Мне не надо проверять, люблю ли я тебя. Я это знаю совершенно точно.
      Я попытался вытереть слезы с ее лица, но она задержала мою руку и поцеловала ладонь.
      – Я согласна, – прошептала она. – Я поеду с тобой, Александр.

      В холодном свете утра изначальная неловкость первой встречи после длительной разлуки вернулась снова, но на этот раз для Элизабет она усугублялась еще и чувством вины за то, что она оставила дочь. Во время нашего короткого полета на Герсни она изо всех сил пыталась не показать мне, как переживает, но к моменту посадки я и без всяких слов чувствовал, что она вот-вот разрыдается. Мне было так больно это видеть, что, обняв ее, я пообещал взять обратные билеты на первый же рейс до Лондона.
      – Я хочу быть с тобой, – просто ответила она.
      – А ты и будешь. Мы всегда сможем увидеться и в Лондоне, как только у тебя появится такая возможность. Пойми, мне больно видеть, как ты несчастна, и знать, что это по моей вине.
      – Что ты такое говоришь? Я отнюдь не несчастна. И я знаю, что с Шарлоттой все будет в порядке. Она окружена любящими людьми и скорее всего даже не успеет соскучиться. – Элизабет попыталась рассмеяться, но это у нее плохо получилось. – Я сама не понимаю, что со мной. Я так долго ждала этого момента и вот теперь…
      – Это ваши, мистер?
      Мы обернулись и увидели, как грузчик снимает наши чемоданы с транспортной ленты. Оглянувшись по сторонам, мы обнаружили, что остались в одиночестве, – все остальные пассажиры давно ушли. Я поблагодарил его, взял чемоданы и снова повернулся к Элизабет.
      – Я боюсь, Александр. Боюсь самой себя. Своих чувств. Но больше всего боюсь снова потерять тебя.
      – Ты не потеряешь меня, любимая. Обещаю, что ты никогда больше не потеряешь меня. И если ты хочешь сейчас вернуться домой, то просто скажи мне об этом, и мы вернемся.
      Долгое время Элизабет стояла молча, засунув руки в карманы пальто и опустив глаза. Ее черные волосы были распущены и свободно обрамляли любимое мною лицо. Наконец она подняла на меня полные слез глаза и твердо сказала:
      – Наверное, нам лучше поторопиться, а не то мы опоздаем на паром.
      От этих слов я почувствовал такое колоссальное облегчение, что бросил чемоданы и крепко прижал Элизабет к себе.
      – Тебе не кажется, что мы ведем себя, как страшные эгоисты? – спросила она немного позже, когда мы уже были на борту парома.
      – Просто чудовищные, – охотно согласился я. – А кроме того, как безответственные, потворствующие своим желаниям и…
      – Ты сейчас напоминаешь мне одного ужасно несносного мальчишку, которого я когда-то знала.
      – … И в твоем присутствии он всегда вел себя наихудшим образом! – Элизабет рассмеялась и отвернулась, но я успел заметить, что она слегка покраснела, и весело добавил: – Так же, впрочем, как и ты – в его.
      К тому времени, как мы подплыли к бухте Сарка, утренний барьер между нами окончательно исчез. На лошадиной упряжке мы доехали до нашей гостиницы, которая находилась на самой вершине крутого холма.
      Элизабет радовалась, как ребенок, окружавшей нас красоте, Между деревьями и каменными изгородями росли луговые весенние цветы, и этот фиолетово-синий ковер колыхался от легкого бриза. В высокой траве терялись извилистые тропинки. По обе стороны дороги буйно цвели примулы, как будто улыбались навстречу яркому солнцу. Глаза Элизабет светились от радости.
      – Ой, Александр, – воскликнула она, – здесь так прекрасно!
      Я сжал ее в объятиях… Целуя Элизабет, я почувствовал, что внутри лопнул какой-то тугой узел, освободив то единственное, неповторимое во мне, что всегда принадлежало только ей и спало мертвым сном долгих семь лет. Я снова оживал. Когда я смог наконец оторваться от ее губ, щеки Элизабет пылали, а у дороги стояло несколько местных жителей, с интересом наблюдая за этой сценой и ухмыляясь до ушей. Наша гостиница на вершине холма была построена еще в семнадцатом веке, и от нее вела крутая тропинка к бухте Дикскарт. Портик украшали корзины с цветами, а на пороге лежал и мирно подремывал на солнышке старый бассет.
      Вслед за одним из служителей мы поднялись по старой скрипучей лестнице в нашу комнату, и я уловил быстрый взгляд, который бросила на меня Элизабет, когда я записал нас под именем мистера и миссис Белмэйн.
      После того как служитель наконец, оставил нас, предварительно продемонстрировав все углы и потайные щели комнаты, Элизабет подошла к окну и раздвинула шторы. Я встал рядом с ней, обнял за талию и сразу понял, что она очень нервничает. Особенно теперь, когда мы остались одни. Я взял ее за руку, и мы долго стояли рядом, глядя на изумительный по красоте вид, открывающийся из окна.
      Я предложил прогуляться и физически почувствовал облегчение, которое испытала Элизабет. Во дворе, на ярком майском солнце, к ней быстро вернулось прежнее беззаботное настроение. Мы спустились к бухте по крутой, бегущей между деревьев тропинке и оказались почти у самой кромки прибоя, разбивающегося о скалы. На горизонте виднелись пять или шесть яхт, но больше вокруг не было заметно никаких признаков других людей, и казалось, что мы одни в мире… Рука Элизабет скользнула в мою. Я улыбнулся.
      – Это действительно ты? – прошептала она.
      Я нежно отвел упавшие ей на лицо волосы и поцеловал в нос.
      – Да, любимая. Это действительно я.
      В гостиницу мы вернулись уже в сумерках. Я вынес наши бокалы во дворик, и мы еще долго сидели в полутьме, глядя на мелькающие тени и прислушиваясь к ночным шорохам.
      Тем вечером мы очень много говорили друг другу о своей жизни. Я рассказал ей о телеграмме Лиззи, о том, как я думал, что это от нее.
      – Жаль, что она действительно была не от меня, – сказала Элизабет, и я увидел на ее глазах слезы. – Ты не говорил, – вдруг сменила она тему, – а я не спрашивала. Может быть, это действительно не мое дело, но все же… Как ты объяснил свой отъезд Джессике?
      – Просто сказал, что уезжаю.
      – Но разве ей не было интересно узнать, куда ты едешь?
      Если и было, то она этого ничем не выдала, Я не счел нужным рассказывать Элизабет о скандале, который устроила мне Джессика в тот вечер, когда я явился поздно и без подарка. А ведь именно благодаря этой ссоре мне не пришлось объяснять причины своего отъезда. Я просто упаковал чемодан и сказал, что вернусь через неделю, на что услышал злобный ответ: «Можешь вообще не возвращаться!»
      – А ты? – В свою очередь, поинтересовался я. – Что ты сказала мужу?
      – Мне не пришлось ничего ему говорить. Он сейчас в Нью-Йорке.
      Я почувствовал, как она сразу закрылась при упоминании о муже. Это была та часть ее жизни, которая касалась только ее одной. Но уже через минуту она снова улыбалась и расспрашивала меня о Генри.
      Она весело посмеялась над невероятной историей его женитьбы, но потом тихо добавила:
      – Зато теперь у них наконец все хорошо. Когда он женится на Каролине?
      – Наверное, даже быстрей, чем собирался. Она беременна. По крайней мере, так он мне сказал вчера вечером.
      – Так ты говорил с ним вчера вечером? А ты ему сказал о…
      – Да.
      Элизабет вздохнула:
      – Значит, Генри Клайв будет отцом. С трудом в это верится. Ведь я привыкла видеть в нем того мальчика, которого знала по Фокстону. Надеюсь, что он будет счастлив. А ты? – внезапно повернулась она ко мне. – Ты счастлив, Александр?
      Я взял ее руку в свои:
      – Теперь – да!
      – Я тоже.
      Несколько минут мы оба молчали.
      – О чем ты задумалась? – наконец спросил я.
      – Извини, но я просто все время думаю о Шарлотте. Не могу ничего с собой поделать. Хочу, чтобы она была здесь, со мной. А сейчас, когда ты заговорил о Генри… И я вдруг… Извини, не спрашивай меня об этом.
      – Хорошо, не буду. – Я нежно сжал ее руку. – Расскажи мне лучше о Шарлотте. Какая она? Сколько ей лет?
      Элизабет перевела взгляд на наши сплетенные руки и долго смотрела на них.
      – Она красивая, она избалованная. Она самое дорогое, что есть у меня в жизни, не считая… – Она осеклась и, улыбнувшись, резко сменила тему. – Кажется, твой желудок хочет сказать нам, что пора ужинать?
      Я рассмеялся и легонько потрепал ее по щеке. Мне было стыдно за то облегчение, которое я почувствовал, когда Элизабет не стала больше рассказывать о Шарлотте. Я понимал, что нелепо ревновать к ребенку, и тем не менее ничего не мог с собой поделать. Но наибольшие страдания мне доставляли мысли об отце Шарлотты. Я постоянно представлял себе их втроем, и эта мука съедала меня изнутри, как рак. Но еще горше была мысль о том, что он дал Элизабет нечто такое, чего я сам бы дать ей никогда не смог.
      Когда мы поднялись наверх, Элизабет бросила пальто на кровать и задернула шторы. Обернувшись, она невольно застыла на месте при виде выражения моего лица. Я же стоял у двери и не мог насмотреться на нее. Она начала что-то говорить, но тут же осеклась, и мы просто стояли молча, глядя друг на друга.
      Наконец Элизабет первой нарушила молчание. Ее голос слегка дрожал.
      – Сейчас ты напоминаешь мне того Александра, которого я знала, когда ему было семнадцать.
      Я не ответил, и она неуверенно рассмеялась, закрыв лицо руками.
      – Господи, я не могу поверить, что все это про исходит на самом деле! Скажи мне, что я не сплю. Обними меня. Пожалуйста, обними меня.
      Услышав нотки отчаяния в ее голосе, я крепко прижал ее к себе.
      – Любимая, ты не представляешь, как мне не хватало тебя! Как я хотел, чтобы ты была рядом!
      – Не позволяй мне уйти, – шептала Элизабет. – Никогда больше не позволяй мне уйти!
      Наши губы сомкнулись, и я почувствовал, что она дрожит.
      Когда несколько минут спустя она наконец оказалась обнаженная в моих объятиях, я испытывал такое сильное желание, что всякие страхи, связанные с моей импотенцией, растворились как дым. Подняв Элизабет на руки, я перенес ее на кровать.
      Медленно наши тела начали двигаться в унисон. Она целовала меня и шептала слова любви, я бормотал что-то в ответ, наверстывая упущенное за все те годы, когда я не мог сказать ей о своих чувствах. Кожа Элизабет была такой гладкой, и я невольно прижимал ее покрепче к себе, словно опасаясь, что она ускользнет. Я уже забыл, что значит по-настоящему заниматься любовью с женщиной, когда страсть рождается из любви, а не из похоти. Когда губы, которые ты целуешь, – единственные, которые ты хочешь целовать. Когда тело, сливающееся с твоим, – единственное, без которого ты всегда будешь чувствовать какую-то ущербность. Я снова и снова шептал ее имя и приникал к ее губам.
      Уже светало, когда мы наконец заснули, усталые и счастливые.
      Конечно, было бы нелепостью ожидать, что, за все эти годы мы не изменились. Но, вопреки всякой логике, нам казалось нереальным время, проведенное вдали друг от друга. И возможность рассказать друг другу о том, что мы чувствовали, когда расстались, какой представляли себе новую встречу, стала настоящим даром небес. Элизабет, конечно, изменилась. Я тоже. Некоторые перемены друг в друге восхищали нас, некоторые огорчали. Но между нами не было ни малейшей неловкости, все получалось так же легко и естественно, как если бы мы никогда не расставались. Разумеется, при этом ни Элизабет, ни я не забывали о том, что осталось позади. Но это время, нынешнее, принадлежало только нам. Я смотрел на нее и все отчетливее вспоминал и эту легкую улыбку, и нежную округлость груди, и манеру отбрасывать волосы с лица, и грациозные движения ее длинных ног. Момент узнавания завораживал. Звуки ее голоса, ее смех – все пробуждало во мне давно забытую нежность и теплоту.
      Мы взяли напрокат велосипеды и объездили весь остров. Дорога, приспособленная исключительно для конных повозок, оказалась очень плохой, да и Элизабет никак нельзя было назвать искусной велосипедисткой, и я весело смеялся, когда она запустила велосипедом в изгородь и заявила, что лучше будет кататься на трехногом верблюде. Спрыгнув со своего велосипеда, я в два шага нагнал ее и повернул лицом к себе. Поблизости никого не было. Я нежно погладил ее бедра и спину, поинтересовавшись, лучше ли она чувствует себя теперь. Ответом мне были ее сияющие глаза.
      Мы поехали дальше, прислушиваясь к пению птиц и шуму моря. Иногда бриз доносил легкий кокосовый аромат, и какая-нибудь пасущаяся корова удостаивала нас ленивым взглядом. Время от времени мы останавливались, якобы для того, чтобы размять ноги, но на самом деле, чтобы лишний раз коснуться друг друга и поцеловаться.
      Мы забирались в пещеры на побережье и сидели там, глядя на волны. Казалось, нас все время окружала атмосфера мистической романтики. Я говорил Элизабет, что если она надолго зажмурит глаза, то услышит голоса призраков контрабандистов, которые обитают в здешних местах. Элизабет честно пыталась что-то услышать и несколько минут стояла с закрытыми глазами. Я же, приоткрыв один глаз, наблюдал за ней и старался не рассмеяться.
      – Ага! Вот так добыча попалась нам на этот раз! – просипел я своим самым «контрабандистским» голосом и, схватив Элизабет, поволок ее в пещеру.
      – На помощь! Отпустите меня! Немедленно отпустите!
      Я послушно разжал руки, и Элизабет в притворном изнеможении привалилась к стене пещеры.
      – Только не насилуйте меня, умоляю вас!
      – Хорошо, – приподнял я невидимую шляпу. – Если вы, миледи, не желаете быть изнасилованной, то я не буду настаивать.
      – Александр!
      – Вы звали меня, миледи? Если я правильно понял, то вы все-таки хотите, чтобы вас изнасиловали?
      Элизабет кивнула и, задыхаясь от смеха, упала в мои объятия.
      Держа туфли в руках, мы бродили по пляжам, названия которых я уже забыл, и ледяная вода лизала наши ноги. Часто я чувствовал на себе ее взгляд и оборачивался. Тогда, весело смеясь, она обвивала руками мою шею. Порой она убегала вперед и оглядывалась, нет ли меня поблизости. Я же внезапно выскакивал из какого-нибудь убежища в скалах и валил ее на песок, заглушая крики поцелуями.
      Мы совершали прогулки верхом, туда, где с утесов открывался вид на бухту Дикскарт. Далеко внизу сверкало на солнце море, а позади одиноко возвышался дом Джеспилье. Мы подъезжали к нему и заглядывали в окна. Казалось, он необитаем уже целую вечность. Мы решили обязательно купить его и стали мечтать о том, что сделаем, когда он будет нашим. Купим два кресла-качалки для веранды и будем сидеть в них долгими тихими вечерами, слушая, как шумит море, и любуясь закатами. А кровать поставим наверху, прямо перед средним окном, тогда, просыпаясь, сможем наблюдать рождение нового дня. Элизабет хотела пестрые ситцевые занавески, я – одноцветные. Она хотела дубовые панели, я – ореховые. Она хотела серый ковер, я – зеленый. Она хотела четверых детей, я хотел…
      Я замолчал и направил лошадь к краю луга. Обнаружил там старую каменную скамью, вырезанную в скале, и опустился на нее.
      Милые игры с планами на будущее закончились для меня горьким напоминанием о моей ущербности. Господи, что же я здесь делаю? Я уже причинил Элизабет столько боли! Неужели мне предстоит сделать это еще раз? Может быть, сказать ей все сейчас, прежде чем она окончательно поверит в наши мечты? Но как это сделать? То, что происходит сейчас между нами, так прекрасно! Я не могу нарушить этой гармонии. Кроме того, мне самому нравится мечтать о детях, которые бы играли на веранде, катались по лугу на пони, окликали нас звонкими голосами… И пусть этого никогда не будет, я имею право хотя бы на мечты. И не могу лишить их Элизабет.
      И хотя я ненавидел себя за эту ложь, я отложил всякие объяснения на потом. Когда мы будем далеко отсюда.
      Облизав губы, я почувствовал горьковатый привкус соли, принесенной ветром с моря. Ну за что мне эта ущербность, которая заставляет мужчин плакать от жалости к самим себе?
      Элизабет подошла, присела рядом и взяла меня за руку. Где-то вдали залаяла собака, и это прозвучало нелепым диссонансом к тихому шуму волн. Закричали чайки, послышался шум моторной лодки;'и снова все стихло.
      – Александр, с тобой все в порядке?
      – Конечно! О чем это ты?
      В бухте под нами двое людей подплыли на лодке к своему тримарану и поднялись на борт.
      – Ты так внезапно замолчал…
      – Просто на меня подействовала здешняя атмосфера.
      Элизабет ждала.
      – Александр, ты не откровенен со мной.
      Я повернулся к ней. Господи, ну как я мог подумать, что смогу провести ее какими-то нелепыми отговорками? Накрутив на палец черный локон, я посмотрел ей в глаза и увидел боль и страх там, где только что светилась любовь. Я улыбнулся.
      – Я же чувствую, что что-то не так. Любимый, не обманывай меня! Скажи.
      Я нежно обнял ее и прижал к себе:
      – Все так. Просто я так люблю тебя, что иногда это меня пугает.
      Элизабет долго смотрела мне в глаза. Собрав всю свою волю, я заставил себя выдержать ее взгляд. Потом очень медленно она подняла руки, обняла меня и поцеловала с такой нежностью, что все печальные мысли растворились в ней без остатка.
      На следующий день мы отправились в Маленький Сарк. Туда вела очень крутая тропинка, сбегавшая вниз по почти отвесной скале. Но, спустившись наконец вниз, мы поняли, что сделали правильный выбор. Здесь у нас будет свое, особое место рядом с крохотным прудом Венеры – глубокой выемкой в скале, скрытой от посторонних глаз нависающим над ней валуном. Голубая вода была такой чистой и прозрачной, что отчетливо виднелся каждый камушек на дне. А за спиной у нас шумело море. Светило яркое солнце, было жарко, и мы легли на спину, подставив лица прохладному бризу.
      Через некоторое время я открыл глаза и по ровному дыханию Элизабет понял, что она спит. Повернувшись на бок, я стал рассматривать ее лицо. Оно было прекрасно. Проведя пальцами по гладкой смуглой щеке, я подумал, что Элизабет всегда будет для меня самой прекрасной женщиной в мире. Эта особенная, одухотворенная красота делает ее неповторимой. Я вспомнил Джессику. Она никогда не сможет понять, почему я так люблю Элизабет. Интересно, ищет ли она меня сейчас? Думает ли вообще о том, где я? Наш брак изначально зиждился на лжи, и, конечно, я был полным идиотом, рассчитывая, что он поможет мне забыть Элизабет. Господи, что же я сделал со своей жизнью! С нашими жизнями.
      – Александр, слезай оттуда!
      Пока Элизабет спала, я забрался на верхний валун, нависающий над прудом, и лежа смотрел в небо.
      – Не слезу!
      – Пожалуйста, слезай, – рассмеялась Элизабет.
      – Я не могу. Прилив уже поднялся очень высоко, и все пути к тебе отрезаны. Так что, боюсь, ты в ловушке.
      – Что?!
      – Я пытался разбудить тебя, но ты так громко храпела, что заглушала мой голос.
      – Я не-храплю. – 'Элизабет с трудом сдерживала смех. – И ни в какой я не в ловушке.
      – Откуда ты знаешь?
      – Потому что будь прилив действительно таким высоким, ты бы не оставил меня здесь.
      – Не оставил бы? – Я приподнялся на локте. – А почему ты в этом так уверена?
      – Потому что ты слишком меня любишь, вот почему!
      – Ты так думаешь?
      – Да, – кивнула Элизабет. – Я думаю даже больше: если я сейчас попрошу тебя прыгнуть в пруд полностью одетым, ты это сделаешь.
      – Попроси.
      Она попросила.
      – Нет, на это я все-таки не согласен, – рассмеялся я и спустился обычным, сухим путем.
      – Я соскучилась по тебе, – сказала Элизабет, когда я ее обнял.
      Дотронувшись до ее подбородка, я нежно погладил смуглую кожу и прошептал:
      – Перечислить тебе десять причин, по которым Элизабет Соррилл самая лучшая в мире? Во-первых, у нее потрясающая улыбка. Во-вторых, она иногда говорит совершенно нелепые вещи. В-третьих…
      Увидев выражение ее лица, я захохотал.
      – Откуда… откуда ты об этом знаешь?
      – Как же я могу не знать, если сам это писал.
      – Ты! Но я всегда была уверена, что это Марк Девениш! Почему же ты ни разу…
      – Ш-ш-ш, – перебил я ее. – Просто поцелуй меня.
      Глядя мне в глаза, Элизабет начала расстёгивать платье. Раздевшись, она, полностью обнаженная, подошла к краю пруда. На фоне бесформенного нагромождения скал ее точеный силуэт казался особенно хрупким. Оглянувшись через плечо, она улыбнулась мне, и у меня просто перехватило дыхание от этого восхитительного зрелища. Потом Элизабет грациозно скользнула в воду. Когда она снова вынырнула и легла на спину, я не мог отвести глаз от шелковистых мокрых волос, от полной груди, которую омывала легкая рябь, от черного треугольника внизу живота, от длинных стройных ног. Быстро сбросив одежду, я присоединился к ней.
      Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что мы оба понимали всю призрачность своего счастья. Но наша любовь была так велика, что все остальное просто отступило на задний план. Я часами слушал ее рассказы о ярмарке и о Вайолет Мэй, сам увлеченно рассказывал о выигранных мною процессах и, подстегиваемый ее восторгами, безбожно преувеличивал собственные успехи. Элизабет это понимала, но до поры до времени позволяла мне наслаждаться этим невинным хвастовством. А потом вдруг я слышал насмешливое фырканье и снова спускался с небес на землю.
      Каждый день мы прогуливались по узкой крутой улочке, наблюдая за местными женщинами, делающими покупки и обсуждающими последние сплетни. Элизабет часто останавливалась поболтать с ними, и я откровенно гордился тем, какое удовольствие получали они от этих бесед. Ведь Элизабет интересовалась всем совершенно искренне, без малейшего притворства.
      – Она. сказала, что у нее сегодня день рождения, и она поехала за новым рецептом, – радостно сообщала мне Элизабет, попрощавшись с какой-то пухленькой, улыбающейся женщиной, уже катящей прочь на своем велосипеде.
      – Я слышал, – сухо реагировал я.
      – Только не говори, что тебе было скучно, – поддразнивала она меня.
      – Не то слово! – продолжал я дуться.
      Элизабет смеялась и убегала вперед. Я догонял ее только у стены, где она, поудобнее устроившись, поджидала меня, и молча садился рядом.
      – Тебе действительно было скучно?
      – Конечно, нет! Интересно, довольны ли эти женщины своей жизнью?
      – Что ты имеешь в виду?
      – Ну, действительно ли они счастливы, живя здесь, на острове? Может, они хотят от жизни чего-то большего, чем постоянный поиск подходящего мужчины?
      – Александр! Только не пытайся убедить меня, что ты тоже стал феминистом!
      – Если это вдруг когда-нибудь произойдет, меня следует сразу убить, – рассмеялся я. – Скажи мне лучше другое. Вот ты – жена и мать. Тебе никогда не хотелось чего-нибудь большего?
      – Другими словами, тебе хочется знать, не отношусь ли я к той шайке лесбиянок, как ты презрительно окрестил подруг Джессики?
      – Да.
      – Нет, не отношусь. Но это отнюдь не значит, что я не согласна со многими из их требований. Я просто считаю, что они не совсем правильно подходят к некоторым вопросам.
      – А как бы ты сама подошла к этим вопросам?
      – Я?! Дорогой мой, я не имею ни образования, ни ораторских способностей, а потому никак не гожусь для роли женского лидера. Могу сказать тебе только одно. То, чего они добиваются в материальном и социальном плане, просто замечательно. Но их излишняя напористость и агрессивность невольно вызывает к ним отрицательное отношение, и со стороны женщин в том числе. Это всегда напоминало мне старую притчу о ветре и солнце, помнишь? Ведь именно ласковое теплое солнце заставило мужчину снять пальто.
      – И кто-то еще говорил, что у него не хватает ни образования, ни ораторских способностей!
      – Но главная проблема, как ты понимаешь, не в этом. – Элизабет шутливо ткнула меня в бок. – Я не подойду им по одной простой причине: я давно и безнадежно влюблена в мужчину. А уж это совершенно недопустимо!
      Даже понимая, что еще никогда в жизни не был так счастлив, я не мог избавиться от черных мыслей. Нужно обязательно рассказать ей о своей беде, внушал я себе, она поймет, непременно поймет. И все равно трусил. Я слишком хорошо помнил лицо Джессики, когда она сообщала мне эту новость, и знал, что не переживу, если Элизабет оставит меня по причине моего бесплодия. Я ненавидел себя за то, что строил вместе с ней несбыточные планы, давал клятвы всегда оставаться вместе, прекрасно зная: как только мы покинем этот остров, все будет кончено. Иногда, занимаясь с Элизабет любовью, я был слишком груб, но ничего не мог с собой поделать. Меня мучило сознание бесплодности нашей связи. И еще я понимал: Элизабет тоже чувствует – у нас что-то не так. Но едва она пыталась заговорить об этом, я смеялся и переводил разговор на другую тему. Шло время, и постепенно моя любовь к ней оборачивалась мучительной болью.
      И вот наконец у нас остались только один день и одна ночь, после чего сказка должна была навсегда уступить место реальности. Элизабет не захотела идти к пруду Венеры, сказав, что тогда боль от расставания станет еще острее.
      Бухта Дикскарт была совершенно безлюдной, и мы присели на гальку, наблюдая за яхтами, скользящими где-то на горизонте. Мы молчали: слишком угнетала нас обоих мысль о предстоящей разлуке. Чуть позднее на пляж спустилось еще несколько человек – пожилая пара с собакой, стайка подростков, семья с двумя детьми. Мужчина моего возраста подошел к берегу, закатал джинсы и, попробовав воду ногой, помахал детям. Мальчик и девочка лет пяти тотчас же устремились к нему в сопровождении своей матери. Она улыбалась, глядя, как дети виснут на шее у отца. Затем они все очень осторожно вошли в воду. Дети сперва визжали, но быстро освоились и полностью залезли в море, стараясь как можно сильнее забрызгать своих родителей. Какое-то время все четверо играли в волнах, не замечая ничего вокруг. Потом малыш упал, и я почувствовал, как напряглось мое тело. Я готов был в любую секунду броситься на помощь ребенку, но рядом с ним был его отец… Я расслабился, снова лег на спину и только тут почувствовал, что все это время Элизабет пристально наблюдает за мной.
      – Александр, почему ты не хочешь мне рассказать, что делает тебя таким несчастным?
      – Почему ты так решила?
      – Я постоянно чувствую это с первой же минуты нашего пребывания здесь.
      Я попытался было подняться, но Элизабет решительно усадила меня обратно.
      – Александр, прошу тебя, не уходи от ответа. Если ты хоть на минуту предполагаешь, что у наших отношений есть будущее, то должен рассказать мне все.
      Я понимал, что она права. Я видел слезы на ее глазах, и сам готов был в любую минуту расплакаться. Оглянувшись по сторонам, я решил, что, если уж нам суждено навсегда распрощаться, пусть это лучше произойдет здесь, где мы снова обрели нашу любовь.
      – Дорогая, – начал я, но голос изменил мне. Элизабет ничего не сказала, лишь взяла меня за руку и стала терпеливо ждать. Какое-то время я боялся заговорить, боялся признаться в том, что давал ей обещания, не будучи в силах их исполнить. Меня охватывал ужас от мысли, что, едва обретя, я должен потерять ее. Но я знал, что это неизбежно при моей неспособности иметь детей и при той ревности, которую я испытывал к ее ребенку от другого мужчины. Счастливое семейство тем временем уже вышло из моря и направилось к так называемой «арке контрабандистов». Элизабет мягко заставила меня снова повернуться к ней и ждала продолжения моей исповеди.
      – Я, конечно, должен был сказать тебе правду с самого начала, но я просто трус. Я так хотел тебя, что позволил обманываться нам обоим. Но чудес не бывает. Мы никогда не сможем быть вместе. Это просто невозможно.
      – Из-за Джессики? – немного погодя спросила Элизабет.
      Я отрицательно покачал головой.
      – Из-за того, что я замужем?
      – Нет. Хотя, видит Бог, и одной из этих причин было бы вполне достаточно.
      – Но тогда в чем же дело, Александр? Расскажи мне. – В ее голосе звучало неподдельное отчаяние.
      Я взял ее лицо в свои ладони, и на какое-то жуткое мгновение мне почудилось, что я вижу искривленные в недоброй улыбке губы Джессики, насмехающейся и издевающейся надо мной. Я опустил руки.
      – Элизабет, дело в том, что я бесплоден. Вот почему Джессика так и не смогла зачать ребенка. Называй меня как хочешь – стерильным, никчемным, пустым, но со мной ты никогда не сможешь иметь детей. Я знаю, ты скажешь, что это не имеет значения, но это будет неправдой. Я не смогу жить с тобой бок о бок, видеть тебя каждый день и знать, что я…
      – Александр! Прекрати! Замолчи немедленно! Хорошо же ты обо мне думаешь, если считаешь, что я бы смогла расстаться с тобой по такой причине. Причем эта причина даже…
      – Пожалуйста, Элизабет, мне и так очень тяжело. Не мучай меня еще больше. Я знаю, что ты хочешь сказать. Что со временем я полюблю твою дочь, как свою собственную. Но это не так. Я никогда не смогу полюбить твою дочь, зная, что она от другого мужчины. Я знаю, что это трусость и эгоизм с моей стороны, но ничего не могу с собой поделать.
      – Александр, пожалуйста, посмотри на меня!
      Я послушно поднял голову и попытался… еще что-то сказать. Но Элизабет не дала мне этого сделать.
      – Не надо, хватит. Теперь послушай меня. Ты не бесплоден, Александр. Этого просто не может быть.
      – К сожалению, может. Мы… Джессика и я… мы сдавали анализы… – Я осекся, будучи не в силах говорить дальше.
      Элизабет попыталась ответить мне, но прервалась на полуслове. Резко поднявшись, она побежала по пляжу прочь от меня.
      Я не стал догонять ее. Передо мной снова проплыло злое лицо Джессики. В ушах звучал ее ядовитый смех. А теперь вот и Элизабет отвернулась от меня. И хотя я готовил себя к такому итогу, в глубине души жила надежда, что этого не произойдет.
      Теперь она сидела у скалы неподалеку, закрыв лицо руками. Я подошел. Как только моя тень упала на нее, Элизабет подняла голову. К моему большому облегчению, она не плакала, хотя и выглядела измученной и опустошенной. Я сел рядом и взял ее за руку. Глядя прямо перед собой, я начал говорить. Именно тогда я и поведал ей все о Джессике, о наших непрестанных ссорах, о том, как плохо я обходился с ней в первые годы брака. Я рассказал, как теперь Джессика, узнав о моем бесплодии, жестоко мстит мне, зная, что я хочу ребенка больше всего на свете. Закончив свою невеселую исповедь, я поднес руку Элизабет к губам.
      – Теперь ты видишь, любимая, что сотворило мое бесплодие с Джессикой и со мной. Не хочу, чтобы то же самое произошло с нами.
      Я поднял глаза и увидел, что Элизабет плачет. Слезы струились по ее лицу, и она тихо шептала:
      – Господи, что же я наделала? Что я сделала с тобой? – Я попытался снова заговорить, но рука Элизабет решительно закрыла мне рот. – Александр, я должна тебе кое-что сообщить. Мне следовало это сделать почти семь лет назад, и ты бы теперь был избавлен от многих мучений. Но, пожалуйста, поверь мне, я тогда думала, что поступаю правильно. Ведь мы оба были еще так молоды! Если только сможешь, прости меня, любимый…
      – Элизабет, я совершенно не понимаю, о чем ты…
      – Дело в Шарлотте, Александр. Она… В общем, Шарлотте шесть лет.
      Сначала я не мог даже пошевелиться. Вокруг было множество обычных шумов, но в ушах у меня продолжали звучать слова Элизабет. Я был слишком потрясен, чтобы думать и. тем более говорить, а потому просто бессильно привалился к скале и закрыл глаза.
      Какую же боль я должен был ей причинить, чтобы она до такой степени затаилась от меня! И какую боль я должен был причинить Джессике, чтобы в наказание она придумала для меня такую чудовищную ложь! Я открыл глаза и посмотрел на Элизабет, ничего не понимая. Ведь за прошедшую неделю она могла сказать мне об этом тысячу раз! Так почему же она молчала? У меня была дочь! Я моргнул, смахивая непрошеные слезы. Руки Элизабет обнимали меня, убаюкивая, как ребенка. В сознание проникал ее шепот:
      – Прости меня, любимый, прости! Я должна была сказать тебе это гораздо раньше.
      Лишь спустя несколько часов, когда солнце, высушив слезы на моих щеках, уже опускалось к горизонту, я наконец снова обрел дар речи.
      – Элизабет, расскажи мне о ней. Только ничего не пропускай. Расскажи все.
      Следующее утро было серым и пасмурным. Впервые за все время нашего пребывания здесь так испортилась погода. Элизабет стояла у окна и смотрела на дождь.
      Прошлой ночью мы были так близки, как не были еще никогда в жизни. Теперь же, менее чем через час, должен был приехать Джек Серль на своей повозке и отвезти нас к парому. Элизабет уже стояла одетая, тщательно укутавшись от дождя и пронизывающего ветра.
      В углу монотонно тикали часы. Элизабет встала и сказала, что пойдет прогуляться. Она хотела пройтись в одиночестве!
      Я ждал ее в холле гостиницы, думая о том, что нам принесет будущее. Когда уже почти подошло время уезжать, я выглянул в окно, но не увидел поблизости никаких признаков Элизабет. Открылась входная дверь, и в холл вошел Джек Серль. Он приехал с небольшим запасом времени и отправился на кухню выпить чашку чая.
      Поминутно поглядывая на часы, я нервно расхаживал взад-вперед по комнате. Где же она? Может быть, с ней что-то случилось? В то утро море было таким бурным… Да и ветер… Вдруг она поскользнулась и…
      Я вышел во двор. Дождь усилился. Завывания ветра в кронах окружавших гостиницу деревьев казались зловещими. Напрягая слух, я пытался расслышать, не зовет ли Элизабет на помощь, и вдруг совершенно точно понял, где она.
      Обогнув гостиницу, я быстро прошел через сад и, не обращая внимания на хлещущий дождь, побежал – через огород, мимо дома Джеспилье, через луг. В желтом кустарнике был еле заметный проход, который и вывел меня на гребень утеса.
      Элизабет, сидящая на каменной скамье, казалась совсем маленькой. Черные волосы намокли и прилипли ко лбу. Она хотела побыть здесь наедине со своим горем. Я подошел и крепко обнял ее.
      – Мы же обязательно вернемся сюда, да? Александр, пообещай мне, что мы еще обязательно сюда вернемся!
      – Обещаю, любимая. Мы обязательно снова. приедем сюда.
      Разве мы могли тогда предположить, какие испытания предстоят нам, прежде чем я сумею сдержать свое слово?

      Я изо всех сил старалась не смотреть на часы. Казалось, каждая мышца, каждый нерв моего тела напряжены до предела, а сердце все ускоряло и ускоряло свой ритм. Мы назначили встречу в час дня в пятницу, в баре.
      Я оглянулась по сторонам, рассматривая дневных посетителей. Какая-то компания в углу как раз закончила распевать «С днем рождения». У стойки бара толпились слишком громко разговаривающие мужчины, девушки-клерки из близлежащих офисов, бизнесмены. Я снова уткнулась в свой бокал. Он не придет, я была почти уверена, что он не придет!
      На меня упала чья-то тень. Подняв голову, я увидела Генри и почувствовала, как кровь отливает от лица.
      – Элизабет!
      Я попыталась улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, в горле стоял ком, и мне пришлось до боли вонзить ногти в ладони, чтобы хоть немного успокоиться. Генри присел за мой столик.
      – Как ты поживаешь?
      – Спасибо, хорошо. А ты?
      – У меня тоже все в порядке.
      Я судорожно попыталась завязать разговор.
      – Александр рассказал мне. о тебе и Каролине. Я очень рада за тебя, Генри. Скоро свадьба? – Я широко улыбнулась, пытаясь оттянуть тот неизбежный момент, когда он сообщит мне новости, которые и так можно было прочитать по его лицу.
      – На следующей неделе.
      Мы немного помолчали, ожидая, пока уйдет официантка.
      – Он не придет, да? – наконец прошептала я.
      Генри сосредоточенно рассматривал свои руки, явно боясь встретиться со мной взглядом. Он медленно покачал головой.
      Несмотря на то, что я ожидала этого, новость все равно оказалась для меня ударом. Я зажмурилась. Нет, не верю, не может быть! Вот сейчас я проснусь и увижу перед собой Александра. Мне только нужно открыть глаза.
      Но когда я все-таки их открыла, передо мной по-прежнему сидел Генри. Мне захотелось умереть.
      – Это из-за Джессики? Он снова возвращается к ней?
      – Он вынужден к ней вернуться, Элизабет.
      Было совершенно нестерпимо слышать сострадание в его голосе. Я думала лишь об одном – скорей бы все кончилось!
      – Произошло несчастье. Пока вас не было, погибла мама Александра, леди Бел. За рулем сидела Джессика. Сейчас она в больнице. Доктора говорят, что она поправится, но для этого нужно время. – Генри сделал небольшую паузу, прежде чем продолжать свой рассказ. – Но это еще не все, Элизабет.
      Господи, что же могло быть хуже того, что я уже услышала?
      – После аварии у Джессики был выкидыш.
      Я закрыла глаза. Какая горькая ирония! И это после всей той лжи, которой она пичкала его столько времени.
      – Ты же знаешь, Александр думал, что он…
      Я кивнула.
      – Но зачем она так жестоко лгала ему?
      Генри проигнорировал мой вопрос.
      – Александр рассказал мне о Шарлотте.
      – Где он сейчас?
      – Со своим отцом.
      – А знаешь, Генри, она очень похожа на него. У нее вьющиеся черные волосы, которые даже падают на лоб точно так же, как у Александра. И потом глаза. Серые, с голубыми искорками. И конечно, она уже прекрасно знает, как наилучшим образом ими пользоваться. Она даже смеется, как… Генри, я не знаю, смогу ли это выдержать!
      Генри встал и протянул мне руку.
      – Давай уйдем отсюда.
      Он отвез меня в свою квартиру на Итон-сквер, где мы и проговорили до самой темноты. К тому времени я уже перестала плакать, хотя прекрасно понимала, что в будущем мне еще предстоит пролить немало слез. Однажды я уже потеряла его и сумела выжить, но я отнюдь не была уверена, что смогу сделать это еще раз. Я даже не знала, хочется мне снова выживать или нет.
      Генри помог мне надеть пальто и стал настаивать на том, чтобы отвезти меня домой. Но я решительно покачала головой. Прежде чем снова увидеть Шарлотту, мне необходимо немного побыть в одиночестве.
      – Он очень хочет увидеть тебя, когда это все кончится, и просил меня узнать, где ты живешь.
      Я смотрела на Генри и чувствовала, что время словно повернуло вспять. Как будто мы снова оказались в Фокстоне в тот день, когда по просьбе Александра он пригласил меня участвовать в их пьесе. Но на этот раз его ожидал отказ.
      – Нет, Генри. Своими дальнейшими встречами мы только причиним еще больше боли тем, кто нас любит.
      Я сказала это и впервые за долгое время подумала об Эдварде.
      – А как же Шарлотта?
      – Когда-нибудь я расскажу ей об отце. И тогда Шарлотта обязательно найдет его. Александру просто придется проявить немного терпения.
      Генри проводил меня до двери. Перед тем как уйти, я в последний раз оглянулась:
      – Пожалуйста, скажи Александру, что…
      Но, взглянув в лицо Генри, прервала себя, внезапно осознав, что он тоже по-своему глубоко переживает за нас.
      – А впрочем, ничего не надо говорить. Он и так узнает это в любом случае.
      Не могу описать, что я пережила за последующие несколько недель. Боль утраты была совершенно невыносимой. Я думала о нем днем и ночью, вновь и вновь переживая каждую минуту, проведенную вместе. Постоянно задаваясь вопросом, за что Бог так наказывает нас, я вопреки очевидному никак не могла поверить, что это конец.
      Именно упорное нежелание посмотреть правде в глаза как нельзя лучше свидетельствовало о моей гибели.
      Я занималась повседневными делами, но представляла на месте Эдварда – Александра и подсознательно делала все, чтобы получше подготовиться к нашему окончательному воссоединению. Я дополнила библиотеку книгами по юриспруденции, заменила картины эпохи Возрождения импрессионистами – Кристина рыскала по всем аукционам, вооруженная списком того, что бы мне хотелось найти. Вестмур заполонили строители, оформители, садовники, которых я постоянно подгоняла, – все должно было быть готово к возвращению Александра…
      – Но ведь это же обязательно нужно сделать! – возразила я Эдварду, когда он с тревогой заговорил о том, что я совершенно вымоталась от бесконечных хлопот.
      Эдвард улыбнулся:
      – В конце недели я уезжаю во Флоренцию. Не хочешь поехать со мной?
      Его предложение меня ошеломило. Разве он не видит, что я слишком занята для поездок во Флоренцию? Почему бы ему не взять Шарлотту? Но оказалось, Шарлотта тоже не хочет ехать. Точнее, она бы с удовольствием поехала, но только вместе со мной. Она не хочет оставлять меня.
      – Разве ты не видишь, что только помогла бы мне, если бы не путалась под ногами? Почему ты в последнее время совсем не играешь со своими друзьями? – раздраженно вскинулась я.
      Дочка молча смотрела на меня своими огромными глазищами, но сейчас это не трогало меня, как прежде.
      – Шарлотта, честное слово, я просто не знаю, что на тебя…
      – Почему ты меня все время ругаешь? Что я сделала?
      – Что? О Господи, Шарлотта, да ничего ты не сделала! Ты в последнее время совершенно невыносима. Почему бы тебе не погулять с лошадьми? Им прогулка не повредит, да и тебе тоже.
      – Мы уже гуляли сегодня утром.
      – В самом деле? – Я рассмеялась. – А я даже не заметила. У меня в последнее время голова настолько забита разными делами…
      – Мамочка, может, я тебе смогу чем-то помочь? Давай подумаем – только мы вдвоем. Ты и я. Помнишь, как мы это делали раньше.
      – Шарлотта, разве ты не видишь, что я занята? Скоро он приедет сюда и я…
      – Кто приедет, мамочка? О ком ты все время говоришь?
      Эти слова немного отрезвили меня.
      – Так кто же, мамочка? – продолжала настаивать Шарлотта. – Кто скоро приедет?
      – Шарлотта, почему бы тебе не сбегать и не найти Эдварда? Особенно, если ты все-таки решила ехать во Флоренцию.
      Некоторое время спустя я обнаружила ее, сидящей на кровати и причесывающей куклу. Она была заплакана и отвернулась, увидев меня. Усилием воли я подавила новую волну раздражения.
      – Хочешь поехать со мной в Лондон на выходные? Мы пойдем в театр.
      Александр живет на Белгрэйв-сквер. Значит, я зайду туда и скажу, что скоро все будет готово к его приезду.
      – А как же Эдвард? Он же хочет, чтобы мы с ним поехали во Флоренцию.
      – А мы ему ничего не скажем. Мы вообще никому ничего не скажем. Подождем, пока он уедет, и незаметно ускользнем. Хотя нет. Канарейке мы, конечно, скажем. Да и почему бы ей не поехать с нами? Беги к ней, дорогая, и все расскажи. Вечером придет дизайнер, а мне еще столько нужно сделать до его прихода.
      Мы посмотрели какой-то совершенно не запомнившийся мне дневной спектакль в «Савое», съездили в «Хэмптон-корт», погуляли по зоопарку, ходили в кафе и кинотеатры. На этот раз я не зашла на Белгрэйв-сквер, еще было не время. Но скоро я обязательно туда пойду!
      Когда мы вернулись в Вестмур, Эдварда еще не было, зато нас ожидали поставщики, которые должны были установить оборудование в спортивном зале. Я лично наблюдала за тем, как они его распаковывали, желая убедиться, что доставлено все необходимое для Александра. В четыре часа мы с Шарлоттой отправились к мисс Барсби, которая жила в коттедже, по соседству с нашим поместьем. Шарлотта терпеть не могла эту старую даму и не считала нужным скрывать свои чувства. Со все возрастающим раздражением я наблюдала за тем, как она односложно отвечает на вопросы мисс Барсби. Через полчаса, не выдержав этой пытки, я извинилась перед хозяйкой, взяла Шарлотту за руку и повела к машине.
      – Ты гадкая, испорченная девчонка, – набросилась на нее я, как только мисс Барсби скрылась в доме. – Эта старая леди совсем одинока, она всегда так ждет твоего прихода, а ты можешь только сидеть и дуться. На следующей неделе будь добра пробыть у нее полдня и вести себя прилично. Слышишь, что я тебе говорю?
      До самого дома Шарлотта не проронила ни слова.
      – Поднимайся в свою комнату, – сказала я, сердито распахивая дверцу с ее стороны. – Я поговорю с тобой позже.
      – Все последнее время ты надо мной постоянно издеваешься. Лучше бы я поехала во Флоренцию с Эдвардом! Он гораздо лучше тебя! Ты просто невыносима.
      С этими словами она убежала в дом, прежде чем я успела ее остановить, а меня тут же перехватил декоратор, принесший образцы занавесей для новой ванной. Поэтому в тот день возмездия не последовало. Но я ничего не забыла и назавтра, несмотря на ранее данное обещание отпустить Шарлотту вместе с Джеффри в аэропорт встречать Эдварда, я оставила ее дома.
      Новые теннисные корты были уже готовы, и я предложила Дэвиду сыграть партию перед обедом.
      – Неужели у тебя найдется на это время? – поддразнил меня он.
      – Ну зачем ты так? Ты же должен понимать, как трудно привести такой огромный дом в порядок.
      Шарлотта наблюдала сверху, как мы шли к кортам. Дэвид весело помахал ей рукой, но когда я, заметив это, обернулась, девочка отшатнулась от окна и скрылась в глубине комнаты. Стоял погожий солнечный день, и было просто грешно закрывать ребенка в помещении. Дэвид попробовал заступиться за Шарлотту, но я демонстративно сунула ему ракетку, показывая, что пора начинать игру.
      Однако игра явно не клеилась. Я не могла понять, в чем дело – в погоде или в том, что я с утра не завтракала, – но вскоре у меня закружилась голова и начало подташнивать. После того как я пропустила четвертую подачу, Дэвид спросил, все ли со мной в порядке.
      Что было потом, не помню. Очнулась я, лежа в кровати, и надо мной стоял доктор. Я попыталась было встать, но он силой уложил меня обратно. Откуда-то из-за двери доносился плач Шарлотты. Доктор впустил ее, и она тотчас же бросилась мне на шею.
      – Мамочка, что с тобой?
      – Пустяки, дорогая. Мне просто стало дурно, вот и все. И поделом мне за то, что я так дурно с тобой обращалась. Ты меня простишь?
      Она кивнула, и я начала выбираться из кровати. Но в этот момент в комнату снова вошел доктор. Увидев, что я шарю в поисках халата, он решительно покачал головой:
      – Вы сейчас немедленно ляжете обратно в постель, молодая леди. Ваш деверь сообщил мне обо всем, чем вы занимались в последнее время, и могу сказать, что…
      – Но, доктор, дело же совсем не в этом! Просто сегодня очень жаркий день. Теперь я чувствую себя гораздо лучше, и не слишком обременительная работа пойдет мне только на пользу. Так что, с вашего позволения, я все-таки встану.
      Доктор погладил Шарлотту по голове:
      – Малышка, почему бы тебе не сбегать вниз и не попросить Мэри принести нам немного хорошего чаю?
      Как только она убежала, доктор откинул одеяло и жестом приказал мне снова укладываться в постель.
      – Немедленно ложитесь. Нам нужно поговорить.
      Я пролежала в^ постели до самого начала сентября. И все это время не могла видеть никого, кроме Шарлотты. Но даже с ней я почти не говорила – только смотрела на ее грустное личико и гладила по голове. Я понимала, что мое необычное поведение пугает ее, но не могла себя заставить передать ей слова доктора. Я и сама старалась о них не думать. Взяв с него обещание сохранить наш разговор в тайне, я твердо решила разобраться во всем самостоятельно.
      Несмотря на нервный срыв, я заметила, что в последнее время отношение Эдварда ко мне изменилось. Словно между нами возник барьер, который с каждым днем становился все непреодолимее. Он был по-прежнему добр и заботлив, но теперь я стала различать в его голосе новые прохладные нотки. Я не знала, известно ли ему что-нибудь о причинах моего срыва, но сейчас он стал гораздо чаще уезжать, почти не бывал дома, а если все-таки оставался, предпочитал общество Кристины. Даже наедине со мной он говорил практически только о ней, не давая мне вставить ни слова. Я видела, как он страдает, искренне сочувствовала ему, но помочь ничем не могла.
      И вот наконец одним сентябрьским утром я проснулась и почувствовала в себе силы снова вернуться в реальный мир. Причем мне совершенно не хотелось затягивать это возвращение.
      Когда я вошла в комнату во время завтрака, все, не сговариваясь, одновременно посмотрели на меня. Моя лучезарная улыбка явилась для них полной неожиданностью. Даже обычно невозмутимый Джеффри не заметил, что чашка Кристины давно полна, и чай, который он наливал ей, стекает в блюдечко.
      Эдвард встал мне навстречу и обнял. Глядя в его доброе лицо, я заметила, как углубились морщины вокруг глаз. Никогда они еще не были такими резкими, и не оставалось сомнений, что в этом виновата только я. Погладив его по щеке, я прижалась к нему и подставила губы для поцелуя.
      – Сегодня вечером мы все должны поехать куда-нибудь поужинать, – жизнерадостно объявила я, подсаживаясь к столу. – Обязательно! Отметим зад ним числом день рождения Эдварда. Вы не против?
      Все остальные, хотя еще и не совсем пришли в себя, согласно кивнули. Шарлотта, расправившись с яйцом, заговорила первой:
      – А можно я тоже поеду с вами?
      – Дорогая, тебе же утром в школу.
      – Ну, мамочка, – обиженно протянула она.
      – Пускай поедет с нами, – вмешался Эдвард, взъерошивая ей волосы. – В конце концов нам совсем не обязательно возвращаться очень поздно.
      – Ура! Дэвид, а ты позволишь мне выбрать вино?
      Эти слова меня совершенно ошарашили.
      – Вино?
      – Боюсь, что именно это ее последнее хобби, – сознался Дэвид. – Она слышала, как я по телефону обсуждал с кем-то этот вопрос, и потребовала научить ее. Нет-нет, не волнуйся, до дегустации пока дело не дошло.
      Я рассмеялась. Интересно, какой бы она выросла рядом с Александром? Но я решительно отогнала от себя эту мысль.
      Мы поехали во французский ресторанчик в соседней деревушке и вернулись домой незадолго до десяти. На обратном пути Шарлотта заснула на заднем сиденье и потом сонно требовала, чтобы Эдвард уложил ее в постель. В ожидании Эдварда мы пошли в гостиную, и Дэвид разлил бренди. Эдварда не было очень долго.
      – Мне пришлось рассказывать ей историю про Озириса и Изиду, – пояснил он, вернувшись. – Про кого?
      – О, это замечательная египетская легенда о любви древнего бога и его богини.
      – Ты обязательно должен будешь как-нибудь рассказать ее и мне, – улыбнулась я.
      – Лучше даже не заикайся об этом, – вмешалась Кристина. – А не то он действительно тебе ее расскажет. Но если уж он соберется это сделать, попроси его не забыть те места, которые он наверняка опустил в разговоре с Шарлоттой. Например, как Озириса разрезали на четырнадцать частей, а когда собрали снова, то оказалось, что одной части не хватает. А именно фаллоса.
      – Но я и не думал опускать это место, – возразил Эдвард.
      – В самом деле? – рассмеялась я. – А разве ей не захотелось узнать, что такое фаллос?
      – Конечно, захотелось. И мне пришлось рассказать ей. Тогда она спросила, есть ли у меня тоже фаллос и нельзя ли ей взглянуть на него. Я объяснил, что эту часть тела люди не показывают друг другу, прежде чем не поженятся.
      – О Господи, Эдвард, ты совершенно невозможен! – перебила его Кристина.
      – Вы же еще не слышали самого интересного. Посетовав на то, что ей придется так долго ждать, она начала внимательно рассматривать своих кукол. Канарейка как раз застала ее за этим занятием. Вы бы посмотрели на ее лицо, когда Шарлотта произнесла слово «фаллос».
      Я подождала, пока все отсмеялись, затем покрепче сжала бокал и как можно небрежнее сказала:
      – Ей бы не пришлось ждать так долго, если бы у нее был маленький братик, правда?
      Мне следовало обратить внимание на то, что после этих слов атмосфера в гостиной резко изменилась. Но я этого не сделала. Не замечая, какими натянутыми стали улыбки Эдварда, Дэвида и Кристины, я продолжала:
      – Вот почему, собственно, я настаивала, чтобы мы все съездили куда-нибудь поужинать. Просто не хотелось говорить при Шарлотте. Я лучше скажу ей, когда мы останемся наедине.
      – Скажешь ей что, дорогая? – В голосе Эдварда отчетливо слышались металлические нотки, но я предпочла не обращать на это внимания.
      – Что у меня будет ребенок.
      Я услышала судорожный вздох Кристины. И она, и Дэвид смотрели на Эдварда. Их лица были белее мела.
      – Он должен родиться в феврале, – сдавленным голосом закончила я.
      В гостиной воцарилась мертвая тишина. Эдвард, сосредоточенно рассматривал свой бокал. Вскоре Дэвид объявил, что идет спать. Кристина тотчас же последовала его примеру.
      Я встала, чтобы налить Эдварду еще немного бренди, но он не заметил протянутой мною бутылки, поэтому я просто поставила ее на стол рядом с ним.
      – Элизабет, – наконец сказал он. – Сядь, пожалуйста. Нам нужно поговорить.
      Он взял мои руки в свои и заглянул мне в глаза. Только тогда я заметила, какой он грустный. В этот вечер он впервые за долгое время снова смог расслабиться, но сейчас, несмотря на любовь, которая читалась в его глазах, я чувствовала, что он внутренне отстраняется от меня.
      – Дорогая, мне, конечно, следовало тебе об этом сказать еще очень давно. Но ты всегда утверждала, что Шарлотты с тебя вполне достаточно и ты не хочешь больше детей. Видишь ли, моя первая жена в свое время родила мертвого ребенка, девочку. Я часто думал, что именно поэтому так привязался к Шарлотте. – Эдвард улыбнулся. – Хотя ее просто невозможно не любить! Но дело не в этом. Роды были очень тяжелыми, и моя жена чуть не умерла. Врачи посоветовали ей избегать повторной беременности. И тогда я решил сделать васектомию.
      Лишь после этих слов до меня начал постепенно доходить весь ужас ситуации. Не в силах произнести ни слова, я в шоке смотрела на Эдварда. Тогда снова заговорил он:
      – Ты не обязана мне ничего объяснять, дорогая. Но, может быть, лучше тебе все-таки это сделать…
      Меня переполняло отвращение к себе. От стыда я закрыла лицо руками.
      – Это отец Шарлотты?
      Я молча кивнула.
      – Это с ним ты была, когда уезжала?
      Наконец я заставила себя поднять глаза. Эдвард и без того сильно постарел за время моей болезни, теперь же он выглядел просто изможденным.
      – Эдвард… – Меня душили рыдания, но я все-таки продолжала говорить. – Я не знаю, зачем сказала это. Я сама не понимаю, что заставило меня так поступить!
      – Тише, успокойся. Когда людям очень больно, они часто делают совершенно непредсказуемые вещи. Элизабет, я знаю, как ты любишь его. И всегда это знал.
      После его слов мне захотелось убежать куда глаза глядят. Уж лучше бы он ударил меня или хотя бы накричал, но его доброта и сочувствие меня просто убивали.
      – Он знает о ребенке?
      – Нет.
      – Ты собираешься сказать ему?
      Я покачала головой.
      – Я не могу. Дело в том, что он все равно ничего не сможет сделать и… Извини, Эдвард! Прости меня, если сможешь. Хотя, что я говорю, не надо меня прощать. Я уеду. Я постараюсь навсегда исчезнуть из твоей жизни; Ты можешь развестись. Я не буду предъявлять никаких претензий. Еще раз прости меня, но…
      – Помолчи, пожалуйста, и выслушай меня. Ты никуда не уедешь. Я прекрасно знаю, что ты не любишь меня так, как его. Но зато я люблю тебя, Элизабет. Тебя и Шарлотту. Я не хочу вас терять.
      – Но как же ребенок? – Мною внезапно овладел приступ паники. – Я не буду делать аборт!
      Рука Эдварда легонько закрыла мне рот.
      – Конечно, не будешь. Если ты не против, то ребенок будет считаться моим. А всем, кроме домашних, совершенно необязательно знать подробности.
      – Нет, Эдвард, я не могу тебе позволить пойти на это.
      – Но я сам хочу этого, Элизабет. У меня есть только одно-единственное условие. Точнее, это даже не условие – я не отпущу тебя в любом случае. Но все же я бы хотел попросить тебя никогда больше не встречаться с этим человеком.
      В моих ушах настойчиво звучал голос Александра. Он просил, требовал не соглашаться, отказать. Но на этот раз я решительно проигнорировала его. Александр останется частью моего прошлого, а в настоящем рядом со мной Эдвард, мой муж. Он любит меня такой любовью, какой, наверное, не заслужила ни одна женщина. И этот человек ждет моего ответа. Я дала обещание.
      Проснувшись под утро, я обнаружила, что кровать рядом со мной пуста. Пытаясь разыскать Эдварда, я увидела под дверью Египетской комнаты полоску света. Я осторожно подергала дверь, но она была заперта изнутри. Я прислушалась – из комнаты донеслись сдавленные рыдания.

      Той ночью Эдвард так и не вернулся в спальню. Назавтра он вместе с Кристиной рано утром вылетел в Каир, оставив мне записку, в которой обещал позвонить, когда прибудет на место. Правда, после всего случившегося эта новость принесла мне скорее облегчение, чем огорчение. А когда я обнаружила еще и записку Дэвида, где он писал, что вместе с Джеффри уехал на несколько дней в Лондон, то поняла: он тоже всячески избегает встречи со мной. Вернувшись из. школы, Шарлотта поднялась в мою комнату, и мы долго сидели на подоконнике, рисуя узоры на запотевших стеклах. Она весело щебетала, и я никак не могла найти подходящий момент, чтобы рассказать ей о будущем ребенке. Несколько раз я уже открывала было рот, но слова упорно застревали в горле.
      Жизнь была одновременно и мучительно-жестокой, и благосклонной. Ведь не давая мне возможности быть рядом с Александром, она, по крайней мере, позволяла иметь от него детей. Обняв Шарлотту, я крепко прижала ее к себе. Я безмерно богата: рядом со мной всегда будет его частичка. А что есть у него? Мне было страшно подумать о том, как он несчастен. Ведь в двух вещах я могла быть твердо уверена – в том, что он меня любит, и в том, что он очень хочет быть со мной и Шарлоттой.
      А как же Эдвард? Как мне быть с его всепрощающей любовью и безграничной добротой?! Ведь я почти физически ощущала его внутреннюю борьбу, когда он пытался хоть немного сдержать свои чувства. И если он в результате уходил, я сразу понимала: битва в очередной раз проиграна. Его любовь была так велика и сильна, что временами я просто начинала опасаться за него. В такие моменты мне казалось, что я вообще не человек, а предмет культового поклонения, сокровище, которое он боготворил. Странная смесь искушенности и почти детского обожания неизменно вызывала у меня желание защитить его, оградить от непосильных переживаний.
      Когда три дня спустя Эдвард вернулся из Каира, я не могла не заметить, какое облегчение он испытал, увидев, что я все еще дома, а не убежала куда-то вместе с Шарлоттой. Это вызвало у меня смешанное чувство вины и жалости. Он был очень возбужден и увлеченно рассказывал о намечающейся сделке, но какой именно, не уточнял, собираясь преподнести нам всем сюрприз. Он расспрашивал о Шарлотте, обо всем, что мы делали за время его отсутствия. Потом положил руку мне на живот и сказал, что любит меня. Я торопливо отвернулась, прежде чем он успел заметить выражение моего лица. Я не раз и раньше замечала, какими странными становились его глаза, когда он уносился мыслями в свой собственный мир. В такие минуты мне даже начинало казаться, что я совсем не знаю живущего со мной рядом человека.
      Кристина задержалась в Каире гораздо дольше, чем планировалось поначалу. Правда, она каждый день звонила Эдварду, но он говорил с ней исключительно из своего кабинета, а меня к телефону никогда не звал. После ее звонков Эдвард часто выглядел расстроенным, даже раздраженным. А когда я спрашивала его о причинах, отвечал, что у человека, с которым они ведут дела в Каире, какое-то нелепое пристрастие к шарадам и головоломкам. После одного из таких звонков он попросил секретаря заказать ему билет в Стамбул и за пять дней пребывания там даже ни разу не позвонил домой.
      Кристина вернулась четыре недели спустя. Мы с Эдвардом были на вечеринке дилеров по торговле произведениями искусства в Лондоне. Он ничего не сказал мне о предстоящем возвращении Кристины, и потому я была очень удивлена, когда около одиннадцати вечера она вошла в зал. Она поприветствовала хозяина дома и его жену, обняв их в присущей этому кругу экспрессивной манере. Все, естественно, тотчас же захотели узнать о ее поездке в Каир. Обменявшись быстрыми взглядами с Эдвардом, она шутливо обозвала собравшихся шайкой любопытных наглецов, которые забросали ее вопросами, даже не удосужившись предложить выпить. Потом отвела Эдварда в сторонку, и они довольно долго и горячо обсуждали какие-то проблемы, прежде чем снова присоединиться к остальным гостям.
      Я терпеливо ждала, краем глаза наблюдая за Кристиной. Через некоторое время она оказалась почти рядом со мной, но продолжала упрямо игнорировать мое присутствие, о чем-то беседуя с секретарем Эдварда. Честно говоря, я совершенно растерялась. Я и без того боялась встречи с ней, а тут… Внезапно кто-то ощутимо толкнул меня в спину.
      – О, Элизабет, прошу прощения! – Она буквально излучала сарказм.
      Я улыбнулась:
      – Ничего страшного. Как твои дела?
      – Прекрасно. – Она насмешливо оглядела меня с головы до ног. – О твоих не спрашиваю. И так видно.
      Я предприняла еще одну попытку:
      – Тебя так давно не было. Я по тебе скучала.
      – В самом деле, невестка дорогая? А в то время, когда ты умотала куда-то со своим любовником? Почему ты тогда по мне не скучала? Или ты была настолько занята, что на это просто не хватало времени? Как у тех людей, которых ты оставила присматривать за своей дочерью.
      От такого напора я просто лишилась дара речи.
      – Значит, тогда ты по мне все-таки не скучала? А как насчет Эдварда? По нему ты скучала, когда спала с другим мужиком? Ну, с отцом того ребенка, которого ты попыталась навязать моему брату? – Она говорила очень громко, почти кричала, и я невольно оглянулась по сторонам, нет ли кого-нибудь поблизости.
      – Что с тобой, Элизабет? Боишься, что все узнают, какая ты хитрая, лживая сучка?
      – Кристина, прошу тебя…
      – «Кристина, прошу тебя»! Да я бы убила тебя за то, что ты сделала с Эдвардом! Он за всю свою жизнь никому не причинил зла, а теперь сам страдает из-за такой шлюхи, как ты! Ты недостойна носить его имя, никогда не была достойна. Так почему бы теперь тебе со своими ублюдками не вернуться обратно в сточную канаву и не оставить нас всех в покое?!
      Чьи-то сильные руки оттащили меня назад, и я услышала звук пощечины, которую Эдвард залепил Кристине.
      – А теперь домой! – прошипел он и, не сказав больше ни слова, взял меня под руку и вывел из зала.
      Когда мы вернулись домой, Эдвард попросил меня подняться наверх. Кристина попыталась было последовать за мной, но Эдвард крепко схватил ее за руку и повел в кабинет. Как только дверь за ними закрылась, я снова спустилась вниз. Но хоть разговор и проходил на повышенных тонах, я почти ничего не расслышала, кроме слов Кристины, из которых следовало, что Эдвард «должен наконец взяться за ум и понять, с кем имеет дело».
      Почти сразу после этого дверь открылась, и я проворно нырнула в тень.
      – Ты делаешь это из-за нее! – продолжала кричать Кристина. – Она не стоит этого!
      Что ответил Эдвард, я не расслышала, он говорил очень тихо. Но судя по последовавшей затем реплике Кристины, разговор уже шел не обо мне.
      – Ты, должно быть, сумасшедший, если всерьез думаешь об этом! Ты хоть подумал, каким образом вообще возможно ее достать?
      – Да, подумал. Единственное, что нам нужно сделать, – это переговорить с…
      Остального я не разобрала, потому что они вернулись в кабинет, и дверь снова закрылась.
      Лишь поздно ночью я услышала на лестнице шаги Кристины. Эдвард по-прежнему оставался внизу, и я прокралась к его кабинету. Но его там не оказалось. Зато было кое-что другое – совершенно несвойственный Эдварду беспорядок на рабочем столе. Здесь валялись как попало разбросанные каталоги и проспекты, а поверх всей этой кипы лежала огромная цветная фотография посмертной маски Тутанхамона. Я поспешно закрыла дверь, интуитивно почувствовав, что увидела нечто, не предназначенное для моих глаз.
      У лестницы я немного постояла в нерешительности, оглядываясь по сторонам. В конце галереи виднелась полоска света. Какое-то шестое чувство подсказывало, что мне ни в коем случае не следует идти сейчас в Египетскую комнату. Я сразу вспомнила и те взгляды, которыми Эдвард с Кристиной обменялись на вечеринке, и странности в поведении Эдварда после звонков из Каира. Вспомнила я и обрывки странного диалога, который мне невольно довелось подслушать. Продолжая стоять в темноте, я все больше проникалась предчувствием, что в Вестмуре затевается что-то очень плохое…
      Джонатан родился в феврале, спустя всего три дня после дня рождения Александра. У меня были очень тяжелые роды, и Эдвард почти все время находился рядом со мной. Потом я долго не могла заставить себя взять ребенка на руки, и чем больше Эдвард суетился и хлопотал вокруг него, тем хуже я себя чувствовала. Я пробыла в больнице четыре дня, после чего Эдвард, Дэвид и Шарлотта приехали, чтобы забрать нас с сыном домой. Кристины с ними не было. Впрочем, она за все время даже не пришла навестить меня.
      После той сцены на вечеринке нам с Кристиной с трудом удавалось соблюдать хотя бы внешние приличия. Да и делала она это отнюдь не ради меня, а ради Эдварда. Она очень агрессивно себя вела по отношению к Шарлотте, что нередко являлось причиной ссор между нею и Дэвидом. Эдвард старался как можно чаще посылать ее в дальние поездки за мебелью и картинами, и, надо отдать ей должное, она никогда не возвращалась с пустыми руками. Правда, по каким-то непонятным причинам на обратном пути Кристина всегда заезжала в Каир.
      Однажды Дэвид пошутил, что у нее, наверное, есть там тайный любовник. Кристина начала так активно протестовать против этого, что ей даже изменило обычное чувство юмора. Братья удивленно переглянулись. Наверное, им пришло в голову одно и то же – уж не попал ли Дэвид в точку?
      Шарлотта, как всегда, не упускала ни слова из разговора взрослых.
      – О, пожалуйста, Кристина, расскажи нам о нем, – начала упрашивать она. – Какой он из себя? Вы целовались?
      – Ради Бога, Шарлотта, я ведь уже сказала…
      – А как его зовут? – продолжала настаивать Шарлотта.
      Кристина бросила на меня такой яростный взгляд, что я взяла дочку за руку и усадила к себе на колени.
      – Хватит, дорогая. Не приставай к Кристине.
      – «Хватит, дорогая», – передразнила меня Кристина. – О Господи, меня тошнит от того, как тут все носятся с этим ребенком. Наверное, то же самое будет и с Джонатаном. Нет, дорогой. Да, дорогой. Хватит, дорогой…
      – А вот теперь действительно хватит, Кристина. – Эдвард решительно встал. – Осталось меньше двух часов до прихода гостей, а мне еще необходимо обсудить с тобой некоторые детали поездки в Нью-Йорк. Шарлотта, как насчет того, чтобы поцеловать всех и отправиться спать?
      Часом позже Эдвард поднялся в нашу комнату. Я сидела на кровати и укачивала Джонатана. Услышав звук открывающейся двери, я резко обернулась и инстинктивно покрепче прижала к себе сына. Джонатану было уже три месяца, и я не могла себе простить того, как отказывалась его видеть сразу после родов. Как только Эдвард присел на кровать рядом с нами, ребенок заерзал и стал тянуться к нему ручками. Я поднялась.
      – Не бойся, дорогая. Я не собираюсь отбирать его у тебя.
      Я прижалась щекой к личику сына и промолчала.
      Эдвард легонько взял меня за локоть и усадил обратно.
      – Перестань казнить себя, Элизабет. После трудных родов очень многие матери ведут себя точно также. Ведь ты любишь его и…
      – Дело не в этом, – перебила я его.
      – А в чем?
      – В Кристине. Она ненавидит меня. Я больше не могу находиться здесь и терпеть все это.
      Как будто почувствовав мое настроение, Джонатан начал плакать, и Эдвард взял его у меня. Я хотела было забрать ребенка обратно, но вовремя спохватилась. Меня пугали собственные чувства. Чтобы хоть как-то отвлечься, я встала и пошла задергивать шторы, пока Эдвард укладывал Джонатана в его кроватку. С самого первого дня нашего возвращения из больницы Джонатан спал в одной комнате с нами. Скоро ему предстояло перебраться в детскую, и я стыдилась собственной радости от того, что там он будет подальше от Эдварда.
      Уложив Джонатана, Эдвард обнял меня, и я положила голову ему на плечо.
      – У меня появилась одна идея, как нам лучше уладить сложившуюся ситуацию, – сказал он. – А пока, дорогая, постарайся проявить максимум терпения. Поверь, что несмотря ни на что она тебя любит.
      Я довольно резко высвободилась из его объятий и подошла к кроватке Джонатана. Однако почти тотчас же почувствовала, что Эдвард тоже стоит рядом со мной и улыбается, глядя на мальчика. И внезапно мной овладело твердое убеждение, что я должна как можно скорее увезти сына Александра подальше от этого дома, подальше от Эдварда.
      Прошло чуть больше месяца. Я занималась организацией благотворительного базара в близлежащей деревне. Эдвард уже неделю находился в Лондоне. Но утром того дня, когда должен был состояться благотворительный базар, он вернулся и с гордостью сообщил, что добыл целую кучу всяких декоративных мелочей, которые явно будут неплохо продаваться, и уже послал Джеффри за ними в Лондон.
      Кристина вызвалась помочь с последними приготовлениями. К тому времени мы уже все были уверены, что у нее действительно есть роман, который она по каким-то причинам скрывает от нас. Теперь она летала в Каир так же часто, как мы ездили в Лондон. Одновременно с этим я заметила, что Дэвид начал оказывать явные знаки внимания нашей соседке Дженифер Иллингворт, муж которой сбежал с какой-то другой женщиной около года назад.
      – Почему бы нам не пригласить Дженифер сегодня к ужину?
      Когда Кристина прошептала мне это на ухо, я была настолько потрясена – ведь она по собственной воле заговорила со мной, – что на некоторое время даже потеряла дар речи.
      Дженифер с радостью приняла приглашение, а я невольно рассмеялась, увидев почти болезненное выражение лица Дэвида. Он сразу понял, что мы с Кристиной решили взять на себя роль свах.
      Базар имел колоссальный успех, что Эдвард, с несвойственной ему самоуверенностью, полностью отнес на свой счет.
      – Да и, судя по всему, ваши отношения с Кристиной наконец начинают налаживаться, – добавил он, переодеваясь к обеду.
      – Может быть, ты и прав, – осторожно согласилась я, будучи настроенной гораздо более скептически.
      – Вот и прекрасно! Я надеялся, что это когда-нибудь произойдет…
      Он не закончил фразы, и когда я посмотрела на него, то увидела, что он пытается замаскировать волосами небольшую залысину. Забрав у него расческу, я принялась за дело сама. Эдвард откинулся на спинку кресла и рассматривал наши отражения в зеркале.
      – Ах, Элизабет, – вздохнул он немного погодя. – Представляю, на что похожа твоя жизнь здесь, рядом с двумя старыми брюзгами, которые тщетно пытаются скрыть свои залысины.
      Несмотря на легкомысленный тон мужа, я сразу почувствовала, что он чем-то встревожен. Поэтому я обвила руками его шею и поймала в зеркале его взгляд.
      – У меня здесь совершенно замечательная жизнь. А оба старые брюзги просто очаровательны. А теперь, может быть, ты все-таки скажешь мне, в чем дело? Я же вижу – тебя что-то беспокоит.
      Эдвард развернул кресло и, забрав у меня расческу, положил ее на туалетный столик. Я опустилась на колени на ковер и взяла его за руки.
      – Ты всегда так хорошо чувствуешь, что со мной происходит! – с гордостью сказал он.
      При мысли о том, что Эдвард гордится нашим взаимопониманием, я испытала острый приступ раздражения.
      – Я не хотел тебе пока говорить, – начал он. – Хотя, с другой стороны, какая разница когда? Так, по крайней мере, у тебя будет достаточно времени, чтобы все обдумать.
      Ему явно не хотелось продолжать, и я решила ему помочь.
      – Это как-то связано с Кристиной?
      – Да нет, не совсем. Хотя в некоторой степени, наверное, да. Это связано со всеми нами, но в основном с детьми.
      Мое сердце дрогнуло и куда-то провалились.
      – Ну-ну, не волнуйся. – Эдвард легонько потрепал меня по руке. – В том, что я предлагаю, нет ничего ужасного. Я уже все обсудил с Кристиной и Дэвидом. Они согласились – это может быть неплохим выходом из положения. Правда, Кристина сначала была против, но узнав, что ее интересы в части завещания никак не будут затронуты, перестала возражать. Мне даже кажется – это одна из причин, по которым ваши отношения постепенно начинают налаживаться. Так что действительно идея может оказаться не такой уж плохой.
      – Что ты имеешь в виду под «неплохой идеей», Эдвард?
      Он непонимающе посмотрел на меня, но почти сразу рассмеялся:
      – Извини. Надеюсь, ты не обиделась, что я сперва поговорил с Кристиной и Дэвидом? Я просто хотел лишний раз убедиться, что поступаю правильно. Сам-то я всегда был в этом уверен, но не знал, как к этому отнесешься ты.
      Я улыбнулась:
      – И не узнаешь, если не скажешь мне наконец, в чем дело.
      – Речь идет о Шарлотте и Джонатане. Я хочу усыновить их, Элизабет.
      Я смотрела на него, не веря своим ушам, и чувствовала, как у меня внутри все холодеет.
      Теперь Эдвард говорил очень быстро, не давая мне вставить ни слова.
      – Мне кажется, что так будет лучше для всех нас. Не говоря уже о детях. Ты же знаешь, у меня нет наследников, и, когда наступит мой час, они будут прекрасно обеспечены. Я хочу быть их отцом, Элизабет. Их настоящим отцом.
      Я по-прежнему не могла произнести ни слова. Опустив глаза, я увидела, что Эдвард все еще держит меня за руки. Внезапно мне захотелось наброситься на него с кулаками. Ну как можно быть таким идиотом! Как он мог даже подумать, что я официально отдам ему детей Александра!
      – Поверь, если я тянул с этим разговором до сих пор, то лишь из-за боязни, что ты решишь уйти от меня к их отцу. О Гоподи, Элизабет, если бы ты знала, как я измучился… – Эдвард судорожно сглотнул. – Хотя теперь это не имеет значения. Важно лишь то, что ты по-прежнему здесь, со мной, и постепенно начинаешь приходить в себя. Мне кажется, ты все-таки хочешь остаться со мной. А если так, то пусть у нас будет настоящая семья. Так что же ты решила, дорогая? Могу я стать их настоящим отцом?
      Очень медленно я поднялась с колен. Я молчала, опасаясь тех слов, которые могли вырваться у меня. А Эдвард все говорил и говорил. Каждое его слово ударяло меня, словно хлыст.
      В тот вечер я не спустилась к ужину и осталась в своей комнате. Я судорожно пыталась взять себя в руки. Сейчас я нуждалась в присутствии Александра больше, чем когда бы то ни было. Мне необходимо было услышать от него, что я не должна соглашаться, что это его дети и ничто в мире никогда не сможет разъединить нас. Но Александра рядом не было, а Эдвард требовал ответа. И какое я имела право отказывать ему после всего, что он для нас сделал? Как и чем я объясню, что не могу отдать ему детей Александра? И вдруг ко мне наконец пришла спасительная мысль. С огромным облегчением я поняла – мне, к счастью, не придется этого делать. Так как мои дети были детьми Александра, то, следовательно, требовалось его разрешение на их усыновление. А он его, разумеется, никогда не даст.
      Именно эта мысль дала толчок всем моим последующим поступкам, которые не принесли мне ничего, кроме новых страданий. Попросив у Эдварда время, чтобы подумать, я отправилась в наш лондонский дом. Одна.
      Был пронизывающе-холодный мартовский вечер. Таксист высадил меня на углу Белгрэйв-сквер, и сквозь пелену ледяного дождя я начала рассматривать номера домов в поисках нужного. Когда я наконец нашла его, мужество и решимость окончательно меня оставили. Быстро перейдя через дорогу, я почти вплотную подошла к ограде и поглубже натянула капюшон мехового пальто. В доме горел свет, но не было заметно никаких признаков жизни. Там, внутри, было тепло и уютно, и я невольно подумала, как поступил бы Александр, узнай он, что я стою на улице под проливным дождем, совершенно одна. Прошло несколько часов, прежде чем я, продрогнув до костей, подозвала такси и отправилась домой.
      На следующий вечер повторилось то же самое. Так продолжалось несколько вечеров подряд. Я никак не могла увидеть Александра, хотя и догадывалась, что припаркованный у дома «мерседес» принадлежит ему. Время шло, и наконец я начала презирать себя за слабость.
      И вот однажды, даже не помню на какой день, совершенно продрогнув, я уже приготовилась снова вернуться домой ни с чем, когда двери дома внезапно открылись и оттуда вышла элегантная молодая женщина. Поплотнее запахнув пальто, она сбежала по ступеням, села в машину и поехала. Мое сердце бешено стучало в груди. Я никогда раньше не видела эту женщину, но сразу поняла, что это Джессика.
      Теперь мне нужно было только перейти через дорогу и постучать в дверь. А потом… О Господи, что же будет потом? Смогу ли я действительно попросить его о помощи? Смогу ли рассказать о Джонатане? Но я должна это сделать! Несмотря ни на что, несмотря на все возможные последствия. Александра нужно обязательно поставить в известность о планах Эдварда.
      Я уже собиралась перейти дорогу, как вдруг Джессика, оставив «мерседес» с включенным мотором, вернулась к дому и быстро взбежала по ступеням. В это же время дверь открылась и оттуда вышел Александр. Он рассмеялся и крепко обнял жену. Джессика шутливо вырывалась и сквозь смех говорила, что она пошутила. Тогда Александр еще раз прижал ее к себе и сбежал по ступенькам к машине. Дверца захлопнулась, и «мерседес» отъехал от дома. Джессика смотрела вслед до тех пор, пока машина не скрылась за углом. После этого она повернулась, явно ожидая, что «мерседес» появится с другого конца площади. Но вместо этого Александр дал задний ход и притормозил буквально в нескольких сантимерах от жены. Я поспешно отошла обратно в тень. Когда машина проезжала мимо меня, Джессика все еще продолжала весело смеяться.
      Дэвид подошел и сел на диван рядом со мной. Я сидела в примыкающей к столовой Голубой гостиной, комнате, которой мы пользовались крайне редко.
      – Джеффри сказал мне, что ты вернулась, – объяснил он.
      – Надоело развлекаться в одиночестве, – улыбнулась я в ответ. – А где Эдвард?
      – Он вместе с детьми поехал навестить Вайолет Мэй. Ведь ярмарка всего в нескольких милях отсюда!
      Вошла Мэри с подносом, и Дэвид разлил чай. Мы немного помолчали, глядя на язычки пламени, весело пляшущие в камине.
      Но через некоторое время даже тактичный Дэвид не выдержал:
      – Ты уже решила, что ответишь ему?
      Я отрицательно покачала головой.
      – Я даже не знаю, что мне делать.
      Дэвид легонько обнял меня, и я прислонилась к его плечу.
      – Я видела его. Собственно, ради этого я и ездила в Лондон.
      – Я так и подумал. Ну, и что он тебе сказал?
      – Ничего. Я не разговаривала с ним.
      – Почему?
      – Это не имеет значения.
      – А если бы он все-таки знал о детях, как ты думаешь, он бы захотел их признать?
      Я расплакалась.
      – Да! Он хочет иметь детей. Он очень хочет иметь детей.
      – В таком случае тебе, наверное, лучше все же позволить Эдварду их усыновить. Тогда, если даже их отец когда-нибудь и узнает о них, он все равно не сможет их отнять.
      – Господи, как мне быть? Понимаешь, если бы Ал… если бы он узнал, что я могла даже подумать об этом, он бы…
      – Он никогда ничего не узнает.
      – Но мне же понадобится его разрешение.
      – Не понадобится. Он то, что на языке закона называется «предполагаемый отец». А в этом случае ему совершенно необязательно сообщать об усыновлении.
      Кровь бешено застучала в висках. Неужели это правда? Значит, у меня не оставалось никакой надежды…
      – Необязательно сообщать? – прошептала я.
      Дэвид уверенно кивнул.
      – Эдвард уже советовался с адвокатом. Пойми, Элизабет, он очень хочет усыновить детей.
      Я еще раз посмотрела на изуродованное, покрытое шрамами лицо Дэвида. Он любил брата и знал, как тот страдал, когда я пыталась сделать вид, что Джонатан – его сын. И сейчас его слова имели совершенно определенный подтекст – я была просто обязана позволить Эдварду усыновить детей, хотя бы из благодарности.
      Итак, вопрос с усыновлением был решен. Шарлотта и Джонатан больше не принадлежали Александру.

      Все мы надолго запомнили первый день Шарлотты в школе Святого Павла. Эдварду выпала честь лично отвезти ее туда, а так как Шарлотте исполнилось уже десять лет, ей было позволено сесть на переднее сиденье. Джонатан, которому надо было отправляться в детский сад только через неделю, настоял на том, чтобы сопровождать сестру. Мы с Кристиной, Канарейкой, Джеффри и Мэри стояли в дверях, махали им вслед и иногда украдкой вытирали слезинку. Шарлотта выглядывала из бокового окна «роллс-ройса», и ее серые глаза сияли в предвкушении чего-то нового и интересного. В этот же день по такому торжественному случаю в Лондон отправился Дэвид вместе с Дженифер Иллингворт. Но Шарлотта ничего не должна была об этом знать, прежде чем они не встретят ее у ворот школы.
      Телефонный звонок раздался в половине четвертого. Никто не был виноват в том, что произошло. Кто же мог предположить, что восторженная десятилетняя девчушка, увидев любимого дядю, ринется прямо через дорогу и попадет под мотоцикл, как раз выезжавший из-за угла?
      Когда мы приехали в больницу, Дэвид ждал нас около операционной. Рядом с ним сидел молодой паренек в кожаной куртке и со шлемом в руках. Я не могла оторвать от него взгляда, пока Кристина с трудом не увела меня прочь. Эдвард и Дэвид остались, чтобы поговорить с незадачливым мотоциклистом.
      Прошло довольно много времени, когда наконец вышел доктор и пригласил нас пройти в боковую палату. Должно быть, я разрыдалась, увидев маленькое тельце, распростертое на кровати, потому что доктор резко обернулся и Кристина крепко обняла меня, пытаясь удержать. Но я вырвалась и бросилась к Шарлотте. От ее запястий, ноздрей и рта отходили какие-то трубки. Глаза были закрыты, а лицо казалось белее подушки. Я повернулась к врачу:
      – Скажите, она… Она будет…
      Доктор хмуро посмотрел на меня и снова склонился над Шарлоттой. Он и сам еще ничего не знал.
      Через некоторое время Эдвард вышел из палаты вместе с врачом, и тот подробно описал ему, какие именно травмы получила Шарлотта. Я к тому времени еше не была готова это услышать. Я знала только одно: моя девочка может умереть, и я должна во что бы то ни стало находиться рядом с ней. Тогда-то я и начала молиться так, как не молилась еще никогда в жизни. Дэвид молился вместе со мной. Он был в состоянии шока, и доктор тщетно пытался уложить его в свободную палату дальше по коридору. Дэвид во всем винил себя. Если бы он пришел всего несколькими минутами раньше и успел перейти через дорогу, тогда Шарлотте не пришлось бы бежать ему навстречу и… Он бы никогда не опоздал, если бы тот проклятый таксист не заблокировал улицу с односторонним движением… Кристина пыталась успокоить брата. Эдвард молча держал мою руку. Тишину нарушал только пикающий звук какого-то прибора, на мониторе которого отражались неровные ритмы хрупкого организма Шарлотты…
      В комнате было темно. Эдвард сидел рядом со мной с закрытыми глазами, но я чувствовала, что он не спит. Кристина тоже сидела рядом. Ее голова свесилась набок, а рот был слегка приоткрыт. Дэвида нигде не было видно, и я вспомнила, что доктору все-таки удалось уговорить его прилечь.
      Я чувствовала себя совершенно разбитой. Много лет назад кто-то сказал мне, что если очень сосредоточиться, можно проникнуть в мозг другого человека. Мне говорили, что таким образом даже было спасено немало жизней. И вот последние семь часов я полностью посвятила попыткам проделать то же самое с Шарлоттой. Я старалась перелить в нее до капли всю свою энергию, остановить ее где-то там, на границе жизни и смерти, и вернуть назад. Дыхание Шарлотты было неглубоким и прерывистым, узенькая грудная клетка почти не шевелилась. Я перевела взгляд на ее личико. Она казалась такой одинокой! Если бы только я могла поменяться с ней местами! Я осторожно обвила вокруг пальца случайно выбившийся локон, темневший на подушке.
      – Шарлотта, золотая моя, – снова и снова шептала я, – пожалуйста, не уходи!
      Она не шевелилась. Я посмотрела на черный локон и впервые за все время, прошедшее с момента трагедии, подумала об Александре. Эдвард открыл глаза.
      – Что случилось? – спросил он и, увидев, что я встала, тоже поднялся. – Куда ты собралась?
      – Прости, Эдвард, – просипела я севшим от рыданий голосом. – Пожалуйста, попробуй меня понять. Он все-таки ее отец.
      Кристина настигла меня уже в дверях.
      – Нет, Элизабет! – прошипела она. – Теперь ее отец Эдвард. Ты не можешь так поступить с ним!
      – Моя дочь умирает, а ты мне диктуешь, как я могу поступать, а как нет? Так вот, я тебе отвечаю: он должен ее увидеть! А потому лучше уйди с дороги.
      Некоторое время мы молча боролись в дверях. Но Кристина была сильнее, и вскоре ей удалось схватить меня за плечи и повернуть лицом к комнате.
      – Посмотри на него! Прошу тебя, просто посмотри!
      Эдвард как-то странно обмяк, опершись локтями о колени и закрыв лицо руками.
      – Пожалуйста, Элизабет, прошу тебя, не поступай с ним так! Пожалуйста!
      – Прости меня, Кристина. Прости, Эдвард. – С этими словами я рванула на себя дверь и побежала вдоль по коридору. Я уже почти добежала до лифта, когда сзади послышался крик Кристины:
      – Элизабет! Скорее возвращайся! Шарлотта, она…
      Но я уже мчалась обратно. Влетев в палату, я увидела, что глаза дочери широко открыты. Они казались огромными темными озерами. на бледном лице.
      – Шарлотта, – задыхаясь от бега, прошептала я.
      Эдвард отступил в сторону, пропустив меня к кровати.
      – Шарлотта, милая, это я, твоя мама. Мама. Я здесь, мой ангел. Я здесь, с тобой.
      Вошедшая медсестра зажгла верхний свет и попыталась отстранить меня. Но я не обратила на нее ни малейшего внимания. Зрачки Шарлотты были сильно расширены, и я поняла, что она вряд ли видит меня.
      – Мамочка? – послышался еле различимый голос.
      – Да, родная! Мамочка здесь, с тобой.
      – Мамочка?
      Я с ужасом посмотрела на Эдварда. Она меня не слышала. Из углов огромных глаз скатились две слезинки.
      – Здесь так темно. Где моя мамочка? Я хочу видеть мамочку.

      Генри протяжно свистнул, наблюдая за тем, как его мяч взвился высоко в небо и упал всего в нескольких футах от восемнадцатой лунки.
      – Скажу без ложной скромности, чертовски хороший удар. – Он повернулся ко мне. – И сколько же в результате ты выиграл?
      – Десять фунтов.
      – Как? Всего десять?
      – Изначально было двадцать. – С этими словами я достал клюшку номер один. – Но Фрогго отказался заплатить остальные десять. Он счел, что я недостаточно точно передал слова.
      – Так расскажи все-таки более подробно, о чем вы поспорили? Я только знаю, что там речь шла о каком-то богохульстве. Вроде какая-то переиначенная цитата из Библии.
      Установив мяч на метку, я оперся на клюшку и начал рассказывать Генри, как накануне мы поспорили на двадцать фунтов с Фрогго, представлявшим сторону обвинения в деле Саксони. Суть спора сводилась к тому, что я не смогу вставить в свою речь слова «Возьми твою постель и иди». А как раз разбиралось дело о вооруженном ограблении склада постельных принадлежностей в Ист-Энде. И я сказал: «Уважаемые господа присяжные! Я прошу вас очень внимательно ознакомиться со свидетельскими показаниями. Потому что позволить любому из обвиняемых взять свою постель и уйти из зала суда свободным человеком, это значит подвергнуть опасности жизни десятков ни в чем не повинных людей…» Наградой за мою находчивость мне была ухмылка обычно совершенно непрошибаемого судьи Берра. Генри насмешливо хмыкнул:
      – Ну, старина, мог бы придумать что-нибудь и получше. Начинаешь терять старую хватку. Шуточка-то плосковата.
      Я лишь отмахнулся и ударил по мячу. Удар получился совершенно омерзительный. Мяч соскользнул и улетел Бог знает куда. Вполне возможно, что он даже попал в озеро, находящееся за небольшой группкой деревьев, росших немного в стороне.
      – Господи, Александр, что с тобой творится? Это уже третий раз за один день. Какой черт в тебя вселился?
      – У всех бывают удачные и неудачные дни. Считай, что у меня сегодня выходной.
      Мы собрали клюшки и пошли с поля.
      – Дома все в порядке? Как Джессика?
      – Генри, надеюсь ты не собираешься практиковаться на мне в психоанализе лишь потому, что я три раза промахнулся по мячу?
      – Я просто интересуюсь. Но не хочешь, не надо. Тогда лучше расскажи мне, как у тебя продвигаются дела с прекрасной Розалиндой Как-Ее-Там?
      – С какой еще Розалиндой?
      – Старина, не пытайся провести меня. Не забывай, с кем ты имеешь дело. Я говорю о помощнице адвоката по делу Годвина.
      – А, о Розалинде Блейк.
      – Именно. Так как продвигаются твои дела на этом фронте?
      – Генри, с тех пор как ты стал респектабельным женатым человеком, ты почему-то начал считать, будто все остальные только тем и занимаются, что прыгают в постель к первым попавшимся дамам. Что касается меня, то я давно с этим покончил и не понимаю, почему ты мне не веришь.
      – Потому что это не соответствует твоей натуре.
      – Может быть. Но не теперь, когда моя жена стала калекой по моей вине. Если бы я тогда не…
      – Александр, не надо преувеличивать. Потеря трех пальцев на руке еще никого не делала калекой. А хромота сейчас уже вообще незаметна.
      – Если бы ты жил с ней, тебя бы просто заставили замечать эту хромоту, равно как и все другие недостатки, уж можешь мне поверить! И не только замечать, но и искупать свою вину по десять раз на дню.
      На этом месте мы разошлись в разные стороны, и я отправился искать свой мяч.
      По правде говоря, наша жизнь с Джессикой стала еще хуже, чем до аварии. Теперь был надломлен ее основной стержень – уверенность в себе. И что бы я ни делал, мне не удавалось ее восстановить. Я, конечно, не мог винить Джессику за то, что она не доверяла мне, но иногда из-за нее моя жизнь становилась совершенно невыносимой. Хотелось только одного – убежать как можно дальше из дому и больше никогда туда не возвращаться. Хотя я прекрасно понимал, что совесть никогда не позволит мне так поступить. А если бы даже на какой-то момент я смог ее усыпить, Джессика быстро ее разбудит, в очередной раз напомнив мне, что, если бы я тогда не сбежал со своей «шлюхой», ей бы не пришлось ездить по всей округе, пытаясь меня разыскать.
      – Ведь я была за рулем, когда тот грузовик в нас врезался. Грузовик, который убил твою мать! И твоего ребенка! Ты ничем не лучше водителя этого грузовика!
      Теперь я знал, почему она лгала насчет моего бесплодия. Как всегда, ее логика была извращенной и совершенно непостижимой для меня – она, видите ли, хотела, чтобы было хоть что-то в жизни, чего бы я не смог получить. Ей нужно было заставить меня страдать так же, как я заставлял страдать ее все годы нашего брака. И мое желание иметь детей оказалось для нее самым настоящим подарком, потому что нельзя больнее ранить мужчину, чем заставить его усомниться в собственной полноценности. Я попытался ей объяснить, что таким образом можно и вообще убить в человеке мужчину, но она тотчас же отпарировала: мол, такого мужчину, как я, не грех и убить… Но однажды она почувствовала неумолимое приближение окончательного разрыва и поняла, что беременность – единственный способ меня удержать. Когда же я сделал тактическую ошибку и поинтересовался, мой ли это был ребенок, она набросилась на меня, шипя и брызжа слюной, как взбесившаяся кошка.
      Все эти милые диалоги происходили еще в клинике, где она лечилась от нервного срыва, последовавшего за аварией. Доктор объяснил мне, что психическое состояние Джессики объясняется двумя вещами: страхом, что она больше никогда не сможет рисовать, и переживаниями из-за моей неверности. Теперь же первая причина окончательно отпала. Она рисовала каждый день, и главной работой ее последней выставки, состоявшейся после выхода из клиники, стало совершенно жуткое импрессионистское полотно, изображавшее катастрофу. Это было отвратительное зрелище, и Джессика, конечно, не устояла перед искушением посвятить картину мне.
      Меня также удивляли и раздражали отношения, которые наладились между нею и моим отцом, после того как он вышел в отставку и переехал к нам на площадь Белгрэйв. Они могли часами говорить о моей матери, о том, как они оба ее любили. Прекрасно зная, что в глубине души Джессика и мама всегда терпеть не могли друг друга, я презирал свою жену за лицемерие, хотя и понимал: для нее эти беседы – своего рода отдушина и они ей просто необходимы.
      В конце концов присутствие Джессики стало настолько утомлять меня, что я приобрел привычку допоздна засиживаться на работе. Я готов был заниматься чем угодно, лишь бы оттянуть момент возвращения домой. Не далее как неделю назад моя эксцентричная женушка преподнесла мне мой портрет. Это было действительно трогательно, но уже на следующий вечер, вернувшись домой, я обнаружил, что он весь размалеван чудовищными шрамами, а в горле торчит кинжал. Тоненькая струйка крови стекала из ранки на раму. И пока я в ужасе смотрел на это жуткое зрелище, из комнаты вышла мило улыбающаяся Джессика, размахивая большим коричневым конвертом.
      – А я как раз тебя жду. Ты мне, случайно, не дашь адресок твоей подружки? Я подумала, что ей может понравиться портрет. В качестве небольшого сувенира.
      Прошло уже три года с тех пор, как мы с Элизабет были на Сарке, а эта женщина по-прежнему заставляла меня каяться. Слава Богу, что она хотя бы ничего не знала о Шарлотте. Но зато я почти все время думал о своей дочери. Это усугубляло мою тоску по Элизабет, по ее искренней, беззаветной любви, и жизнь казалась еще более невыносимой…
      – Эй! – Из задумчивости меня вывел оклик Генри. – Мы сегодня будем играть в гольф или нет? Ты же витаешь неизвестно где. Давай скорее закончим этот круг, а то я уже совершенно околел и, кроме того, отнюдь не прочь выпить.
      Мы закончили игру вдвое быстрее, чем обычно, и направились к зданию клуба.
      – Генри, – обратился я к другу, когда мы проходили мимо семнадцатой лунки. – Я тебе сейчас кое-что скажу, только обещай, что не будешь смеяться надо мной.
      – Валяй!
      – Это касается Элизабет.
      Генри резко остановился:
      – А что с ней?
      – Ты, наверное, подумаешь, что у меня крыша поехала, но я уверен, что сейчас она очень нуждается во мне.
      Генри не ответил, и я продолжил свою мысль:
      – Не знаю, что это такое. Словами не объяснишь… Но у меня такое чувство, что она… Хотя, может быть, это только мое больное воображение.
      Генри снова начал медленно подниматься на холм.
      – И что же ты собираешься предпринять? – наконец поинтересовался он.
      – А что я могу предпринять? Помнишь, я уже однажды пытался найти ее? Я ведь даже не знаю ее нынешней фамилии.
      В раздевалке клуба Генри разулся и неторопливо произнес:
      – Думаю, стоит прибегнуть к телепатии.
      – Ты что, издеваешься? Что ты хочешь этим сказать?
      – Да так, ничего. Просто предложил тебе попробовать еще и это.
      Хлопнув меня по плечу, он направился в бар, чтобы заказать нам выпивку.
      Во время подготовки к суду над Годвином я часто виделся с Розалиндой Блейк. Это была очень своеобразная женщина с копной рыжих волос и ярко-синими глазами, чрезвычайно уверенная в себе и даже несколько надменная. Мне было приятно ее общество, и я гордился тем, что наконец-то смог завязать такие отношения с женщиной, при которых ни один из нас не пытался затащить другого в постель.
      Навязчивое, мучительное ощущение того, что Элизабет нуждается во мне, исчезло, а когда порой и появлялось снова, я старался поскорее загнать его на самое дно души. В конце концов, если рассуждать логически, в случае чего она бы всегда смогла сама разыскать меня.
      После первого дня суда, когда были произнесены все вступительные речи и допрошены первые свидетели, мы с Розалиндой отправились в бар немножко выпить. Я был слегка расстроен тем оборотом, который сразу приняло дело, и сердился на Годвина за то, что он явно недооценивал серьезности ситуации. Может быть, по его мнению, то, что он сделал, и было эвтаназией, но на юридическом языке это называлось убийством. Розалинда пыталась меня успокоить, но это только ухудшило мое настроение, и я даже огрызнулся.
      После бара мы оказались у нее в квартире. И хотя к тому времени выпитого мной было достаточно, чтобы потопить любой крейсер, я оставался относительно трезвым, хотя и мрачным, как туча. Мы весь вечер проговорили о Годвине и о том, через что пришлось пройти ему и его жене, прежде чем он решился на последний шаг. Тема, которая вряд ли способствует хорошему настроению.
      Квартира Розалинды явилась для меня полнейшей неожиданностью. При ее прерафаэлитской внешности я ожидал увидеть ее в соответствующем антураже – окруженную старинными вещами и дорогим антиквариатом. Однако она неплохо смотрелась и в суперсовременном окружении. Простучав каблучками по белым плиткам пола, она направилась в кухню, являвшую собой настоящую выставку достижений бытовой техники. Я последовал за ней.
      – Я знаю, о чем ты думаешь, – вдруг сказала она. – Как женщина, живущая на мою зарплату, может позволить себе такую роскошь.
      – Да, должен признать, что…
      – Дело в моем муже. Бывшем муже. Все здесь принадлежит ему. Точнее, принадлежало бы, если бы он решил это забрать.
      – А где он сейчас?
      Розалинда пожала плечами:
      – Не имею ни малейшего понятия. Однажды, три года назад, он ушел на работу и больше не вернулся.
      – Но разве он тебе ничего не сказал?
      – Сказал. Через неделю он позвонил и сообщил, что ему надоело быть женатым и он предпочитает холостой образ жизни. Я страшно переживала тогда. Причем не столько из-за себя, сколько из-за сына.
      – Я не знал, что у тебя есть сын.
      – Он учится в закрытой школе. В Чартерхаузе, в Суррее. На следующей неделе ему исполнится тринадцать. Я, конечно, поеду навестить его, хотя прекрасно понимаю, что лучшим подарком для него было бы возвращение отца. Слава Богу, этот мерзавец оставил мне достаточно денег, и я могу дать сыну достойное образование. С паршивой овцы хоть шерсти клок или я не права?
      Я вздохнул:
      – Интересно, в наше время вообще бывают счастливые браки?
      – Наверное. – Розалинда повернулась ко мне и удивленно приподняла брови. – Неужели ты хочешь сказать, что и у тебя?..
      – Давай лучше не говорить о моей семейной жизни. У меня и без того плохое настроение.
      Мы взяли свои чашки с кофе и перешли в гостиную.
      – Твоя жена феминистка? – спросила Розалинда, усаживаясь на белый кожаный диван и поджимая под себя ноги. – Кажется, в конце семидесятых – начале восьмидесятых ее имя часто мелькало в газетах. Ну, и как ты относился к этому ее увлечению? Оно тебя раздражало?
      – Не то слово! Пойми меня правильно, я ничего не имею против равенства полов. Просто для Джессики феминизм был чем-то вроде оружия против меня. Хотя, может быть, она и сама этого не понимала.
      – Оружия? А если это был всего лишь щит?
      Я посмотрел прямо в синие глаза Розалинды:
      – Неужели я похож на человека, против которого нужно использовать щит?
      – Именно на такого человека ты и похож. Могу себе представить, каким ты был в студенческие годы! Честно говоря, по-моему, Джессика – отважная женщина, если она решилась связать свою жизнь с тобой.
      – Несомненно. Особенно если учесть, что она знала о моей любви к другой женщине.
      – А ты был влюблен в другую женщину?
      – Я и сейчас в нее влюблен…
      – Бедная Джессика! Наверное, ей было очень тяжело. – Розалинда сделала небольшую паузу. – А она знает, что ты до сих пор любишь ту, другую женщину?
      – Знает.
      – Я бы очень хотела познакомиться с ней. Я имею в виду Джессику.
      – Тогда тебе придется подыскать кого-нибудь другого, чтобы он представил вас друг другу. – С этими словами я демонстративно посмотрел на часы. – Извини, но мне, кажется, пора.
      – Зачем? Ты можешь остаться ночевать здесь.
      Эти слова, признаться, удивили меня, но потом я подумал, что она предлагает мне переночевать в комнате для гостей. И лишь взглянув ей в лицо, я понял, что это не так.
      – Тебя это шокирует? – спокойно спросила Ро-залинда.
      – Признаться, да. Немного. То есть я хочу сказать, что шел сюда без всяких…
      – Я знаю.
      Она поставила чашку с кофе на стол, и я, придвинувшись, обнял ее и начал целовать, ожидая, когда возникнет желание. Немного погодя Розалинда взяла меня за руку и по темному коридору повела в спальню. Она сразу начала раздеваться, а я по-прежнему стоял одетый и наблюдал. Желание не возникало. Когда Розалинда уже лежала обнаженная в постели, я окончательно убедился, что не смогу переспать с ней.
      Я умолял ее простить меня. Я пытался объяснить: это не потому, что я считаю ее недостаточно привлекательной, а просто потому, что… Я не мог заставить себя посмотреть ей в глаза и, как обиженный школьник, в отчаянии бил кулаком по дверному косяку. А потом, к своему великому ужасу, понял, что рыдаю в ее объятиях.
      Это быстро привело меня в чувство. Я пробормотал еще одно последнее извинение, что-то насчет большого количества выпитого, и поспешил убраться восвояси.
      Было уже начало второго, когда я наконец вернулся домой и не обнаружил ни Джессики, ни ее вещей. Прекрасно понимая, что это не более чем очередная демонстрация, которая, как всегда, ничем не кончится, я поднялся наверх, собрал чемодан и рано утром отправился в Саффолк, чтобы разобраться с последствиями самого сильного за последние годы снегопада. Джессике я оставил записку, зная, что она приедет вслед за мной, как делала это всегда.
      В следующий понедельник, когда я снова увидел Розалинду, она тщательно избегала малейшего намека на случившееся во время нашей последней встречи. Я был очень благодарен ей за это, хотя по-прежнему испытывал неловкость. Я настолько привык к постоянным жестоким насмешкам Джессики, что доброта Розалинды очень тронула меня, напомнив об Элизабет.
      Годвин был признан виновным и получил два года условно. После суда я и Розалинда пригласили его с дочерью немного выпить.
      После их ухода я неожиданно для самого себя предложил Розалинде сходить в галерею, где вечером открывалась очередная выставка Джессики. Она согласилась. Я позвонил Генри и попросил его сделать вид, что Розалинда пришла с ним и Каролиной, ведь, появись она со мной, Джессика обязательно устроила бы очередной скандал.
      Когда я появился в галерее, Джессика в прекрасном настроении заканчивала последние приготовления. Отец тоже уже приехал и, как всегда, всем раздавал советы, которых у него никто не спрашивал. Мне было делать абсолютно нечего, а потому я просто взял бокал вина и спокойно наблюдал за царящей вокруг суетой.
      Выставки Джессики всегда пользовались успехом, и картины раскупались практически сразу. Сдержанный стиль нынешней выставки был не свойствен Джессике, особенно если учесть ее недавние увлечения абстракционизмом и сюрреализмом. Этой весной мы около месяца провели в Тоскане, и ее живописные холмы и долины вдохновили Джессику на создание серии работ под названием «Ребенок, потерявшийся в Тоскане». Сам ребенок, неизменно присутствовавший на каждой картине, везде был удивительно похож на Джессику, за исключением одного или двух полотен, где он изображался в виде зародыша. На тот случай, если я вдруг не уловлю скрытого смысла ее полотен, несколько недель назад Джессика не преминула мне его разъяснить:
      – Мне нравится думать, что наш ребенок находится где-то в красивом месте. А тебе, дорогой?
      И сейчас, когда я наблюдал за возбужденной Джессикой, обходящей гостей, мною вдруг овладело непреодолимое желание уйти отсюда куда-нибудь подальше. Я был абсолютно чужд ее миру, сейчас даже больше, чем когда бы то ни было. Я ненавидел фарсы, которые она устраивала на каждом открытии своих выставок. Неудивительно, что о нас говорили и даже писали как о любящих супругах. Ведь только считанные люди знали, насколько это далеко от истины. Единственное, что удерживало меня сейчас рядом с ней и привязывало крепче любви, – это чувство вины. Не будь его, я бы никогда больше и близко не подошел к этой чужой мне женщине…
      Наконец Джессика, видимо, решила, что пришло время разыграть очередной фарс. Улыбаясь и протягивая руки, она подошла ко мне, прошептала что-то, чего я не расслышал, и нежно поцеловала в щеку.
      – Я совсем забыла о тебе, дорогой. Но в этом ты должен винить только своего отца. Он пригласил столько людей и захотел обязательно меня со всеми познакомить. Как прошел день? Хорошо?
      Я механически кивнул и посмотрел ей в глаза. Да, Джессика несомненно добилась успеха и известности, но я-то знал, что она по-прежнему остается очень легкоранимой. Пройдет еще много времени, пока ей удастся восстановить былую уверенность в себе. И на данном этапе я ей был нужен больше, чем когда бы то ни было. Причем совсем по-иному, чем раньше. Несмотря на то, что она постоянно унижала и оскорбляла меня, казалось, она не может и шагу ступить, если меня нет рядом.
      – Джесс! Наконец-то я тебя нашел! – На плечо Джессики легла рука отца. – Приехал репортер из «Таймс». Пойдем, он хочет с тобой поговорить.
      Увлекая ее прочь, он повернулся ко мне и добавил:
      – Тебя ищет Генри.
      Генри и Каролина стояли рядом с импровизированным баром. Каролина была снова беременна – уже в третий раз. Я оглянулся по сторонам в поисках Розалинды.
      – Пошла в туалет, – шепотом сообщил мне Генри. – Она безумно хочет познакомиться с Джессикой. Ты не боишься, что это может плохо кончиться?
      – Во-первых, мне нечего скрывать. А во-вторых, я думаю, Розалинда даже не подаст вида, что мы знакомы.
      – Понятно. В таком случае, с кем же она знакома?
      – С тобой, естественно…
      Полчаса спустя я заметил, что Розалинда стоит, в углу с Джессикой. Они рассматривали одну из картин. Казалось, я даже слышу, как Джессика объясняет, что именно она хотела этим сказать. Я еще некоторое время понаблюдал за ними и впервые задумался, насколько схожи судьбы этих двух женщин. И одной, и другой пришлось немало страдать по вине мужчин, которых они любили. Мне очень хотелось надеяться, что они подружатся – это было бы хорошо для обеих.
      После выставки мы вшестером – Генри, Каролина, Розалинда, Джессика, отец и я – поехали в ресторан. Джессика и Розалинда почти не принимали участия в застольной беседе – они были слишком поглощены друг другом.
      С тех пор Розалинда стала частым гостем на Белгрэйв-сквер. Они с Джессикой настолько сдружились, что я постоянно чувствовал себя третьим лишним. Правда, мы с Розалиндой иногда обедали вместе, но она упорно избегала разговоров о Джессике, заметив лишь, что та наконец начинает снова обретать уверенность в себе. Я не мог с этим не согласиться. Во-первых, благодаря Розалинде у Джессики снова пробудился интерес к женскому движению. Я понятия не имел, на какие именно сборища они ходят, но каждый раз, возвращаясь с собрания или демонстрации, Джессика словно становилась другим человеком. Ее борьба за равноправие полов уже не имела привкуса горечи. В ней появилась какая-то новая, не свойственная ей прежде мягкость, которая отражалась и в картинах.
      Эта полузависимость-полунезависимость Джессики оказывала на меня странное воздействие. С одной стороны, я наконец смог вздохнуть спокойно и свободно, а с другой – мне стало ее не хватать. Мне недоставало даже наших ссор и скандалов. Когда я приходил с. работы, дом казался пустым. Мне не хватало ее прежних отношений с отцом. Но больше всего мне, пожалуй, не хватало ее неожиданных жестоких шуток, пьяной агрессии и разных садистских штучек, на которые она была так щедра раньше. Теперь, возвращаясь с работы домой, я часто обнаруживал поспешно нацарапанную записку: «Буду через несколько дней». Или Джессика звонила от Розалинды и говорила, что останется ночевать у нее. По мере того как она крепче становилась на ноги, я начинал чувствовать себя все более ненужным. Собственно говоря, теперь я в некоторой степени ощутил то, что испытывала Джессика все годы нашего брака; При всем при этом она и не думала уходить от меня. Мы по-прежнему спали в одной постели, иногда ели за одним столом, а изредка даже уезжали вместе куда-нибудь па уик-энд. Но теперь я все сильнее чувствовал, что она как бы переросла наш брак, научилась жить независимо от него.
      – Тебе не кажется, что сейчас наши отношения лучше, чем когда бы то ни было? – спросила она однажды. – То есть я хочу сказать, мы больше не ссоримся, а я перестала тебя ненавидеть, и мне уже почти безразлично, что ты меня не любишь.
      – В самом деле?
      – Ну хорошо, я покривила душой. Конечно, мне это небезразлично, но теперь я гораздо лучше могу владеть собой. Розалинда так помогла мне! Благодаря ей я снова пришла в норму и начала воспринимать себя как индивидуальность. Теперь я просто Джессика, а не Джессика-и-Александр, как это было раньше.
      – А для меня найдется местечко на этой идиллической картине?
      – Перестань. Ты больше не проймешь меня сентиментальностью. Слишком часто я раньше попадалась на эту удочку и прекрасно знаю, чем это все всегда заканчивалось.
      – Я никогда не причинял тебе боль сознательно.
      – Знаю.
      – Ты любишь меня, Джесс?
      – Ты же знаешь, что да. А вот как насчет тебя? Теперь ты наконец смог бы полюбить меня?
      – Я всегда тебя любил. Но просто не совсем так…
      – Хватит! Не надо больше ничего говорить.
      – Мне недостает тебя. Когда ты уезжаешь, я по тебе очень скучаю.
      – Я тоже по тебе скучаю. Но пусть уж лучше будет так, чем как раньше.
      Лишь после этого разговора, когда они с Розалиндой на несколько дней улетели в Рим, я понял, что все время обманывал себя. Я совершенно не скучал по Джессике. Я скучал по Элизабет, и только по ней. Я убедил себя, что дело в Джессике, потому что в течение последних трех лет запрещал себе думать об Элизабет. Иначе тоска по ней стала бы совершенно нестерпимой. Просто последнее время мне нечем было заполнить долгие часы одиночества, никто не требовал моего внимания, не напоминал постоянно о том, как я разрушил его жизнь. Наконец у меня появилось время для спокойных размышлений, но все мои мысли крутились вокруг Элизабет.
      В тот день Джессика и Розалинда прилетели из Рима. Отец встретил их в аэропорту и повез к Генри, где мы все должны были ужинать. Когда туда приехал я, Розалинда уже ушла – ей сообщили, что ее сына увезли в больницу с приступом аппендицита. Генри рассказал мне, что поначалу Джессика хотела поехать вместе с ней, но потом передумала.
      – Кстати, приготовься. Она выглядит просто потрясающе!
      – А у тебя небось один секс на уме.
      – У меня?!
      – А у кого же? Трое детей за три года.
      – Двое, – поправила меня Каролина, заходя в комнату. – Третий все никак не соберется появиться на свет. Я бы чертовски хотела, чтобы он собирался побыстрее, мне порядком надоело расхаживать в таком виде. Кстати, не хочешь пожелать спокойной ночи своему крестнику?
      Рассказав две обязательные сказки на ночь, я снова спустился вниз, где стол уже был накрыт к ужину. После рождения Сары – второго ребенка – Генри с Каролиной переехали с Итон-сквер в собственный дом в Челси. И мой отец, Джессика и я были там частыми гостями.
      Генри оказался прав: Джессика действительно выглядела потрясающе. В Риме она коротко подстриглась и немного осветлила волосы. Я впервые видел ее с короткой стрижкой, и она ей очень шла. Глаза казались еще больше, а губы – полнее. На ней были самые обычные джинсы и свитер, но сегодня даже они смотрелись по-другому. Мы обнялись и поцеловались.
      – У тебя усталый вид, – сказала Джессика, обвивая руками мою шею. – Надеюсь, пока я была в, Риме, ты не слишком поздно ложился спать?
      Я довольно резко высвободился.
      – Давай есть.
      Лицо Джессики сразу помрачнело, но тут вмешался мой отец, попросив ее продолжить рассказ, прерванный моим приходом. Насколько я понял, они с Розалиндой собирались на следующий день поехать в Олдермастон, чтобы присоединиться к пикетированию управления Центра разработки ядерного оружия.
      – Туда едут многие из нашей группы, и мы на четверг назначили собрание, чтобы обсудить результаты. Честно говоря, мы с Розалиндой вообще собираемся присоединиться к движению за ядерное разоружение. Кому же, как не нам, женщинам, заботиться о безопасности будущих поколений?
      Произнеся эти слова, она выразительно посмотрела на меня, но я никак не прореагировал.
      После ужина Генри под предлогом того, что он хочет знать мои соображения по поводу какого-то письма, попросил меня уединиться с ним в его кабинете. Когда мы выходили, я заметил, как он обменялся взглядами с Каролиной.
      Придя в кабинет, Генри вместо письма достал бутылку бренди. Он не торопился перейти к делу, и мы немного поболтали о Николасе, о том, что он делает в детском саду, и о разных житейских мелочах. Наконец я не выдержал:
      – Так где же письмо?
      – Никакого письма нет, – коротко ответил Генри. – Зато есть кое-что другое. Не знаю, стоит ли тебе это говорить, но иначе поступить не могу. Речь идет об Элизабет.
      Я оцепенел.
      – Что с ней?
      – Я достал ее адрес. Он здесь, в этом конверте.
      В ответ я даже не смог пошевелить рукой. Тогда Генри сам протянул мне письмо.
      – Как ты его узнал? Она звонила тебе? – с трудом выдавил я.
      – Нет. Просто пару дней назад я забирал Николаса из детского сада и увидел ее. Она меня не видела. Села в машину, припаркованную перед моей, и тронулась с места. Я поехал следом.
      Я, как завороженный, смотрел на конверт.
      – Тебе следует знать еще кое о чем, Александр. О ребенке, которого она забирала из детского сада. Это был маленький мальчик такого же возраста, как Николас. Его зовут Джонатан. Если бы ты его видел…
      – Продолжай. – Я сам не узнавал своего голоса.
      – У меня, по крайней мере, нет на этот счет никаких сомнений. И потом возраст…
      Ему не было нужды развивать свою мысль. Я уже и так все понял. Несколько минут мы просто сидели молча. Потом Генри снова заговорил:
      – Теперь все зависит только от тебя, Александр.
      – Что зависит от меня? Она же прекрасно знала, где найти меня!
      – Ради Бога, Александр, постарайся рассуждать разумно. Ведь инициатива вашего разрыва исходила только от тебя. Как ты думаешь, каково ей было, когда ты передал, что не можешь оставить Джессику после катастрофы?
      – Но она могла бы дать мне знать. Если это мой сын…
      – А что предпринял ты, Александр? Ты же мог найти ее, когда все снова встало на свои места. Но ты этого не сделал. Ты вообще ничего не сделал…
      – Но, Генри, как ты можешь говорить, что все встало на свои места? Джессика по-прежнему еще не пришла в себя. И как я могу бросить ее теперь, после всего, что она уже перенесла по моей вине?
      – У тебя там двое детей. Тебе не кажется, что им ты тоже кое-что должен? Сейчас твой брак стал еще большим фарсом, чем раньше. Мне хочется расхохотаться каждый раз, когда я наблюдаю, как вы оба делаете вид, что все ваши трудности наконец позади… И если хочешь знать мое мнение, тебе давно пора перестать упиваться чувством собственной вины и зажить нормальной жизнью.
      Я в ярости вскочил с кресла, но сказать ничего не успел: распахнулась дверь, и в кабинет вбежала Джессика.
      – Генри! У Каролины начались схватки!
      Прежде чем направиться к жене, Генри рассерженно посмотрел на меня и зло сказал:
      – Советую тебе серьезно подумать над этим, Александр!
      – Только не говори мне, что у вас была маленькая любовная ссора, – хихикнула Джессика, но, увидев выражение моего лица, осеклась.
      – Меня тошнит от тебя, Джессика! Меня тошнит от одного твоего вида! Я-то думал, ты изменилась, но даже сегодня ты не смогла удержаться от того, чтобы лишний раз ударить меня по самому больному месту. Ты достаточно долго этим занималась, а потому сейчас советую тебе навсегда исчезнуть из моей жизни, прежде чем я сделаю нечто такое, о чем нам обоим потом придется жалеть.
      – Слишком поздно спохватился, Александр. Ты уже сделал это три года назад.

      Я наблюдала за тем, как Эдвард пробирается через толпу.
      – Наверняка книга мистера Уолтерса получится совершенно замечательной.
      Камель, как обычно, стоял сбоку от меня. Мне казалось, что он вообще ни разу никуда не отходил с тех пор, как мы приехали в Египет. Рядом с ним стоял один из хранителей музея. Его круглые карие глаза смотрели вслед Эдварду с чувством, близким к благоговению.
      Каирский музей кишел туристами. О книге же я впервые услышала от Камеля, после того как мы вернулись из Асуана. Насколько мне было известно, в обязанности Камеля входило нас охранять, хотя Эдвард не счел нужным сообщить мне, от чего именно. Постоянное присутствие этого человека выбивало меня из колеи так же, как и шумные, людные улицы, и ощущение, что к тебе все время прикован чей-то пристальный, немигающий взгляд. С самой первой минуты моего пребывания в этом городе он пугал меня непривычным шумом, грязью и вечным столпотворением. В Каире лабиринт узких зловонных улочек неожиданно сменялся многолюдными, хотя и не менее узкими улицами, на которых современные отели соседствовали с доисторическими развалюхами, каким-то чудом до сих пор не рухнувшими на головы прохожих. Это был совершенно экзотический город, не похожий ни на какие другие. Город таких резких контрастов, что они казались почти зловещими. Позднее, когда я узнала Каир поближе, я была потрясена царящими в нем бедностью и невежеством. Я даже попыталась как-то заговорить об этом с Эдвардом, но он лишь потрепал меня по руке и сказал, что тут уж, к сожалению, ничего нельзя поделать. Я понимала, он не хотел меня обидеть. Но после того разговора у меня сложилось впечатление, будто мой муж считает Каир чем-то вроде своей вотчины и сожалеет, что привез меня с собой.
      Каждый день он ходил в музей и наблюдал, как посетители реагируют на выставку вещей из гробницы Тутанхамона. Его увлечение этой выставкой граничило с одержимостью. По идее, мы приехали в Египет, чтобы Шарлотта окончательно оправилась после аварии, но с первого же дня нашего пребывания в Каире Эдвард почти все время проводил в музее. Он занимался какими-то исследованиями, консультировал персонал музея по вопросу установления суперсложной системы сигнализации и вообще вел себя, как коронованная особа, прибывшая с визитом к своим подданным. Впрочем, и относились здесь к нему соответственно. Он носил такую же одежду, как и египтяне, ел исключительно египетскую пищу, читал египетские газеты и говорил по-египетски со всеми, кроме меня и детей. Даже запах от него теперь исходил, как от египтянина, – тяжелый и мускусный.
      Хранитель музея поправил воротник. Судя по всему, коричневый костюм западного покроя стеснял его. Широкая улыбка обнажала плохие зубы. Обернувшись, я увидела, как Камель посадил Джонатана к себе на плечо, и теперь хранитель смотрел на мальчика точно с тем же выражением, что и на Эдварда: с восхищением, граничащим с благоговением. Мне не нравились подобные взгляды, хотя за время пребывания в Египте я уже успела к ним привыкнуть. Почти все, кого мы встречали, особенно когда во время плавания вниз по Нилу останавливались в отдаленных деревушках, смотрели на Эдварда и Джонатана именно так. Я, правда; догадывалась о причинах, зная, какое количество денег Эдвард тратил на этих бедствующих крестьян. Но я ровным счетом ничего не знала о том, что они рассказывают ему в своих темных, раскаленных солнцем домах. И ничего не понимала в схемах, которые они, покуривая кальян, чертили на песке. Зато я прекрасно видела: все эти встречи и беседы действуют на моего мужа, как наркотик.
      Куда бы мы ни направлялись, нас повсюду сопровождал Камель. Иногда он вместе с Эдвардом заходил в хижины, но чаще оставался снаружи, вместе со мною и детьми. Несмотря на упорные отрицания Эдварда, я знала, что у него есть пистолет. А по тому, как он наблюдал за плавными движениями жителей деревень, одновременно прислушиваясь к отдаленным, гортанным звукам нубийских барабанов, понимала, что он чего-то ждет. И во время всех наших путешествий вдали постоянно виднелся Нил – сверкающая синяя лента, перерезающая пустыню.
      Несмотря на страшную жару, эти странные совещания длились часами, в то время как, забытые Эдвардом, мы с Шарлоттой и Джонатаном тщетно пытались найти хоть какое-нибудь укрытие от палящего солнца. Прерывались эти беседы лишь тогда, когда раздавался крик муэдзина, призывающего египтян к молитве. После этого из хижины появлялся покрытый пылью Эдвард и ждал, пока женщина, закутанная в чадру, не оботрет его лицо от песка. Мне все чаще начинало казаться, что передо мной совершенно незнакомый человек. До нашего приезда в Египет я почти успела забыть о зловещем предчувствии, которое охватило меня в Вестмуре той ночью, когда Эдвард спорил с сестрой. Теперь же мои страхи не только вернулись, но и стали разрастаться и набухать, как грозовая туча. Шестое чувство подсказывало мне, что гроза может разразиться в любую минуту, и я хотела только одного – поскорее уехать домой.
      Джеффри встречал нас в Хитроу. Эдвард с Кристиной должны были вернуться на следующий день. Мы поехали в наш лондонский дом на Прайори-Уок. Канарейка была так счастлива снова видеть детей, что чуть не расплакалась. С чисто шотландской восторженностью, по которой мы все уже успели соскучиться, она радовалась подаркам и слушала рассказы о пирамидах, верблюдах и наших путешествиях по Нилу.
      На следующий день, когда мы с Мэри были на кухне, туда вошла Канарейка.
      – Миссис Уолтерс, не могли бы вы на несколько минут зайти в детскую? Возникла небольшая проблема, которую я хотела бы с вами обсудить.
      С этими словами она вышла, не дожидаясь ответа.
      Когда я вошла в детскую, Канарейка сидела в своем плетеном кресле, сложив руки на коленях и часто-часто моргая тонкими, полупрозрачными веками.
      Увидев меня, она поднялась и закрыла дверь. Я почувствовала исходящий от нее аромат жасмина.
      – Мне кажется, будет лучше, если нас никто не услышит, – начала Канарейка.
      Я присела на краешек плетеного дивана около окна и стала молча ждать продолжения, но почувствовав, как нелегко ей говорить, ободряюще улыбнулась.
      – Пока вы были в Египте, к вам приходили, – наконец решилась она, и, хотя почти ничего еще не было сказано, я почувствовала, что моя улыбка медленно сползает с лица. – Он хотел вас видеть, но я сказала, что вы уехали отдыхать.
      Я судорожно пыталась упорядочить собственные мысли, совершенно смешавшиеся после этих слов.
      – Он назвался?
      – Нет. – Лицо няни смягчилось. – Но в этом, по правде говоря, не было никакой необходимости.
      Я сразу поняла, что не следует и пытаться обмануть Канарейку. Несмотря на то, что Александр наверняка ей ничего не сказал, она прекрасно просчитала ситуацию. Это было ясно как день.
      – Что же, вообще ничего не сказал?
      – В тот раз нет. Но на следующий день он пришел снова. И попросил передать вам вот это.
      Она достала из кармана письмо и протянула мне.
      Мне было достаточно беглого взгляда, чтобы узнать знакомый неровный почерк. Александр! Я думала о нем все то время, когда Шарлотта лежала в больнице. Я думала о нем в Египте, глядя на закаты над Нилом, и хотела, чтобы он был рядом. Каждый раз, когда мце было страшно и одиноко, я так тосковала по нему, что хотелось плакать. И вот теперь он пришел. Мое сердце билось так сильно, что, казалось, его удары слышит даже Канарейка.
      Я встала. Все тело одеревенело, и я с трудом переставляла ноги. Подойдя к двери, я остановилась и обернулась:
      – Канарейка… – Она по-прежнему сидела и на блюдала за мной. – Я очень благодарна тебе за то, что ты никому об этом не сказала.
      У себя в комнате я сразу вскрыла конверт. Руки дрожали так сильно, что мне поначалу не удавалось извлечь письмо.
      Прочитав его, я навзничь легла на кровать. Он давал мне номер телефона, по которому я могла с ним связаться. Он хотел видеть меня и детей. Его детей. Господи, что же мне делать?
      Он писал, что снова придет, если я не свяжусь с ним до десятого числа. Сегодня было восьмое.
      Следующие двадцать четыре часа я провела, как в тумане. Ни в коем случае нельзя было позволить ему приходить! Но я прекрасно понимала, что, едва услышав по телефону его голос, снова перестану владеть собой. Наконец мне стало совершенно ясно: у меня просто нет выбора. Эдвард уже вернулся, и я попросила у Канарейки разрешения воспользоваться телефоном в детской. Она молча отложила шитье и вышла из комнаты.
      Ответил мужской голос, и я спросила, могу ли я поговорить с Александром Белмэйном. Мне сказали, что он сейчас в суде, и попросили перезвонить около пяти.
      В пять часов в детской были дети, но, к счастью, Эдвард куда-то уехал, а потому я смогла позвонить из спальни. На этот раз меня соединили. Едва услышав голос Александра, я мертвой хваткой сжала трубку, а в горле пересохло. Я не могла произнести ни слова.
      – Алло? Алло? Кто это говорит?
      – Александр?
      Последовало короткое молчание.
      – Элизабет…
      Его голос был таким нежным, что мои глаза наполнились слезами.
      – Я боялся, что ты не позвонишь.
      Я не ответила.
      – Элизабет, ты меня слышишь?
      – Да.
      – Ты читала мое письмо? Могу я тебя увидеть?
      Теперь я так остро ощущала его присутствие, как будто он был здесь, в комнате, рядом со мной. Слезы ручьями текли по щекам, меня била дрожь.
      – Элизабет! С тобой все в порядке? Прости, мне, конечно, не следовало так поступать. Но я обязательно должен тебя увидеть, иначе я просто сойду с ума! Умоляю, ради всего святого, скажи, что встретишься со мной.
      – Нет, Александр, – рыдала я. – Нет, я не могу. И пожалуйста, не проси меня ничего объяснять.
      – Элизабет! Не вешай трубку! Элизаб…
      Положив трубку на рычаг, я медленно опустилась на колени, шепотом умоляя его простить меня'. В эту минуту дверь распахнулась, и в комнату впорхнула Шарлотта.
      – Мам, посмотри на это! Что ты…
      Увидев, что я стою на коленях на полу, она осеклась и бросилась ко мне, расплакавшись от испуга.
      – Мамочка, почему ты плачешь? Из-за чего? Что случилось?
      – Тихо, тихо, родная. Успокойся. Ничего не случилось. Не надо волноваться. – Я провела рукой по вьющимся волосам дочери, и следующие слова вырвались непроизвольно – они были просто криком души. – Ах, Шарлотта, Шарлотта, что же я наделала! И как мне теперь быть?
      – Мамочка, я не понимаю, о чем ты говоришь, но уверена: все будет хорошо! Мы сделаем так, что все будет хорошо. Обещаю! Только, пожалуйста, не плачь.
      Когда Джонатан зашел в комнату и увидел нас обеих, сидящих на полу и вытирающих друг другу слезы, он немедленно начал реветь. Я протянула к нему руки.
      – Извини, – всхлипывал он. – Я не хотел. Честно, мамочка, я не хотел. Я больше не буду!
      – Чего ты не хотел, милый?
      – 'Того, из-за чего ты плачешь. Извини, мамочка. Я действительно не хотел.
      Мы с Шарлоттой переглянулись и рассмеялись сквозь слезы. Я крепко обняла сына:
      – Ах, Джонатан, я тебя так люблю! Я так люблю вас обоих!
      Прошел уже час, и мы втроем по-прежнему сидели на полу, когда аромат жасмина заставил меня поднять глаза. Несколько секунд Канарейка молча изучала меня, после чего повернулась и вышла из комнаты. Я почти сразу последовала за ней. Она стояла внизу, у двери в гостиную, и угрюмо наблюдала, как я спускаюсь по лестнице.
      – Все в порядке, – сказала я, проходя мимо нее в гостиную.
      – Думаю, мне лучше вернуться к детям, – ответила Канарейка, закрывая за мной дверь.
      Лишь после этого я решилась поднять глаза, и меня тотчас же охватила волна такого неистового желания, что я едва не застонала. В гостиной в темном расстегнутом пальто, под которым виднелся строгий серый костюм, стоял Александр. Он похудел, и его красивое лицо казалось усталым и изможденным. Наверное, мне следовало бы рассердиться за то, что он пришел в мой дом. Но когда я увидела знакомую улыбку и чуть искривленный зуб, мое сердце чуть не выскочило из груди. У меня было ощущение, что какой-то сверхмощный магнит собрал воедино беспорядочно разбросанные осколки моей разбитой жизни.
      – Я не мог не прийти. Это было выше моих сил.
      Я молча кивнула. И через секунду оказалась уже в его объятиях.
      – Ах, Александр, если бы ты знал, как мне тебя не хватало!
      Он обнимал меня все крепче, умоляя простить его, говорил, что никогда не должен был меня покидать. Я прижала пальцы к его губам и заглянула в глаза:
      – Скажи, ну почему у нас в жизни все так сложилось?
      Ладони Александра нежно касались моих щек, когда наверху внезапно хлопнула дверь и кто-то сбежал вниз по лестнице.
      – Послушай, Александр, что нам делать? Тебе нельзя здесь больше оставаться – скоро вернется Эдвард.
      – Расскажи мне о Джонатане. Он мой сын?
      Я отвела взгляд и села у камина. Некоторое время мы молчали, потом я спросила:
      – Что ты собираешься предпринять?
      Александр подошел ко мне, взял за руку и развернул лицом к себе:
      – Мне кажется, это зависит от тебя.
      Я выдернула руку, но глаз отвести не смогла. Его серые глаза гипнотизировали меня.
      – Александр, очень прошу тебя, уходи сейчас! У всех нас было уже достаточно страданий.
      – Элизабет, ты родила двоих детей, моих детей, а я их даже ни разу не видел! Тебе не кажется, что давно пора расставить все по своим местам?
      – Слишком поздно! Теперь уже ничего нельзя ни сделать, ни исправить.
      Александр побледнел как полотно:
      – Что ты имеешь в виду? Либо они мои дети, либо не мои. Третьего не дано.
      – Думаю, мне будет проще ответить на этот вопрос.
      Мы резко обернулись на звук закрывающейся двери и увидели Эдварда, который стоял на пороге и наблюдал за нами. Не сводя глаз с Александра, он подошел поближе.
      – Элизабет, может быть, ты представишь нас друг другу?
      Я с трудом пробормотала их имена и отвернулась, не в силах смотреть на то, как они пожимают друг другу руки.
      – Мне кажется, Элизабет пыталась вам сказать, что Шарлотта и Джонатан – кстати, именно так их зовут, на тот случай, если вы этого не знаете, – они больше не…
      – Нет! – в отчаянии выкрикнула я. – Нет, Эдвард, не надо! Пожалуйста!
      Эдвард спокойно повернулся ко мне:
      – Но он должен это знать, дорогая. Иначе он будет считать, что и впредь сможет приходить сюда, когда ему заблагорассудится.
      Я видела, что Александр сдерживается из последних сил, и быстро встала между ними.
      – Пожалуйста, Эдвард, позволь мне самой все рассказать.
      – Заткнись!
      Я была настолько потрясена тем, что Эдвард повысил на меня голос, что невольно отшатнулась. Александр решительно шагнул вперед, и я увидела, что Эдвард испугался. Но это ничуть не поколебало его решимости.
      – Я собираюсь сообщить вам, молодой человек, что дети, которых вы так самонадеянно считаете своими, на самом деле мои. Три года назад я усыновил и Джонатана, и Шарлотту.
      – Эдвард, перестань! Ты зашел слишком далеко!
      Я метнулась к Александру, но он вырвал свою руку из моей.
      – Элизабет, скажи мне, что это неправда! Скажи мне, что он лжет!
      Я отвела взгляд, но Александр решительно схватил меня за плечи и повернул к себе.
      – Значит, ты позволила этому, человеку усыновить моих детей! – зло крикнул он, выплевывая слова мне в лицо. – После всего, что было между нами, ты позволила ему…
      – Александр, зачем ты так говоришь?! Ты же ничего не знаешь! У меня не было выбора…
      Эдвард оттащил меня в сторону и закрыл собой. Его глаза буквально буравили лицо Александра.
      – Вы не имеете права приходить сюда и расстраивать мою жену…
      – Вашу жену? Хороша жена, которая убегает на сторону и беременеет от другого мужчины! Хотя как можно назвать мужчиной человека, который крадет чужих детей?
      – Немедленно убирайтесь вон! – прорычал Эдвард.
      Я вырвалась и подбежала к Александру:
      – Пожалуйста, выслушай меня! Пожалуйста…
      Но его серые глаза в этот момент напоминали две льдинки.
      – Я никогда не смогу понять, как ты могла это сделать. Кроме того, ты же знаешь…
      – Хватит! – Теперь в голосе Эдварда явственно слышалась угроза.
      – Александр! Нет! Не уходи!
      Увидев, что он поворачивается по направлению к двери, я зарыдала.
      – Эдвард, пожалуйста, позволь мне остановить его. Нельзя, чтобы он ушел так.
      – Элизабет, немедленно успокойся! Для этого человека больше нет места в твоей жизни.
      – Как же для него может не быть в ней места? Ведь он отец моих детей!
      Сильная пощечина заставила меня замолчать. И в ту же секунду – я даже не успела заметить, как это произошло, – Александр сбил Эдварда с ног. Я метнулась к мужу, но он оттолкнул меня и, тяжело дыша, поднялся сам. Ему пришлось ухватиться за спинку стула, чтобы не потерять равновесие.
      – Убирайтесь вон! – глухо процедил он.
      Его посеревшее лицо было в этот момент так искажено злобой, что меня охватил панический страх. Александр протянул руку и помог мне подняться.
      – Возьми меня с собой, – взмолилась я. – По жалуйста, возьми меня с собой!
      – Если ты уйдешь с ним, то никогда в жизни больше не увидишь своих детей, – задыхаясь, прошипел Эдвард.
      – Она никуда со мной не уйдет.
      Я резко повернулась и похолодела под безжалостным взглядом серых глаз.
      – Нет, Элизабет. Ты сделала выбор в тот день, когда позволила ему усыновить наших детей. – Его взгляд чуть-чуть смягчился, и он медленно и немного недоуменно покачал головой. – Господи, зачем ты это сделала? Ведь это же мои дети, Элизабет! Мои дети.
      Он повернулся и вышел из комнаты.
      Я медленно подошла к Эдварду. Дрожащими руками-он пытался утереть кровь, текущую из носа. Несколько минут никто из нас не двигался. Эдвард тяжело опирался о спинку кресла. Но вдруг его тело начало оседать и безжизненно распростерлось на полу. Перед тем как окончательно потерять сознание, он еще пытался выговорить мое имя.
      Мы приехали в больницу, Эдварда увезли, и я осталась одна. Нервно меряя шагами коридор, я снова и снова вспоминала происшедшее и ненавидела себя. Ведь все это случилось по моей и только по моей вине. Не выйди я замуж за Эдварда, он был бы избавлен от всех этих мучений и переживаний и не лежал сейчас здесь без сознания, а может, и при смерти.
      Но даже в этот момент я не могла не думать об Александре и боли, которую ему причинила. Если бы в тот вечер я не увидела его вместе с Джессикой! Если бы они не казались такими счастливыми, в то время как я мерзла в темноте на Белгрэйв-сквер, я бы никогда не позволила Эдварду усыновить детей. А теперь и Александр, и Эдвард должны расплачиваться за этот непростительный акт мести.
      Приехали Дэвид и Кристина. Кристина была бледной от тревоги, и я не смогла заставить себя встретиться с ней взглядом. Знай она, что произошло, никогда не простила бы мне! От путаных объяснений меня спас приход доктора.
      – Миссис Уолтерс? – улыбнулся он. – Не надо так волноваться! С вашим мужем все будет в порядке.
      Я испытала такое огромное облегчение, что у меня подогнулись колени. Дэвид успел подхватить меня и усадил на стул.
      – Но… что это было?.. Почему он?..
      – Не буду утомлять вас медицинскими терминами, скажу просто, что у него легкий удар. Нет-нет, – решительно остановил он меня, увидев, что я пытаюсь заговорить. – Уверяю вас, вам совершенно не о чем волноваться! Думаю, завтра утром вы уже сможете забрать его домой.
      – Утром? – эхом отозвалась я, не в силах поверить собственным ушам.
      – Конечно. Правда, первое время ему придется немного поберечься, но он вполне в состоянии вести нормальный образ жизни.
      – Но почему это произошло? – решительно вмешалась Кристина.
      Я похолодела, но доктор снова пришел мне на выручку.
      – Это может произойти по целому ряду причин, – улыбнулся он. – В данном случае причиной, судя по всему, послужил сильный спазм сосудов головного мозга.
      На следующий день, вернувшись в Вестмур, мы с Эдвардом сразу поднялись к себе. В комнате было холодно, мы даже не сняли пальто, но Эдвард по привычке сел перед давно остывшим камином и жестом пригласил меня сесть рядом. Мы долго сидели молча, понимая, что первым должен заговорить он.
      Но Эдвард решился заговорить, лишь когда уже совсем стемнело и я зажгла лампы по обе стороны кровати. Он по-прежнему был серовато-бледен, только небольшое красноватое пятнышко горело на левой щеке там, где он подпирал ее рукой. Его обычно безупречно причесанные волосы выглядели взъерошенными, и я автоматически пригладила их.
      – Я испугался, – просто сказал, Эдвард. – Это единственное оправдание моему поведению. Нет, прошу тебя, не перебивай, выслушай меня! Как только я увидел его, я сразу понял, кто он, и… испугался. Я чувствовал, что теряю тебя, что, может быть, уже потерял. В ту минуту я думал только о себе, о том, во что превратится моя жизнь без тебя и детей. Мне открылись впереди такая пустота и одиночество, что это лишило меня разума. Он был так молод и красив, а я… Я вдруг увидел, что сделал с твоей жизнью, женившись на тебе. – Подняв руку, Эдвард вытер слезы, текущие по моим щекам, вздохнул, улыбнулся и продолжал: – Я не смею больше тебя удерживать, любимая. Теперь я понимаю, что должен был позволить тебе уйти с ним. Мы с Кристиной в воскресенье вылетим в Каир, так что ты сможешь спокойно уехать. Прости меня за все. Я понимаю, что безмерно виноват перед тобой. Виноват в том, что все эти годы держал тебя при себе. Виноват в том, что произошло вчера.
      После этих слов я заплакала навзрыд:
      – Ах, Эдвард, Эдвард, что же я сделала с тобой!
      Он бережно, как ребенка, обнял меня, гладил мое лицо, волосы.
      – Я никогда не уйду от тебя, Эдвард.
      Он нежно прижал меня к себе.
      – И все же я уеду в Каир. Если вдруг ты передумаешь после моего отъезда или даже до него…
      Голос изменил ему, и он зарылся лицом в мои волосы.
      Эдвард, как и планировал, улетел в воскресенье, но Кристина на этот раз не поехала с ним. Вместо этого она вместе со мной и детьми отправилась в Лондон, чтобы на следующий день вылететь в Гонконг. Присоединиться к брату в Каире она должна была в пятницу.
      Канарейка ждала нас в доме на Прайори-Уок и сразу отвела детей наверх, чтобы подготовить их вещи к завтрашним занятиям в школе. Джеффри поднялся следом за ними вместе с багажом, а мы с Кристиной прошли в гостиную.
      – А теперь, – сказала Кристина, как только за Мэри закрылась дверь, – может быть, ты все-таки сообщишь мне, что происходит. Я имею в виду «легкий удар», тягостное молчание, которое в последнее время постоянно царит в доме, твои красные глаза и прежде всего то, что тебе сказал Эдвард в Вестмуре перед отъездом. «Если ты действительно хочешь уехать…» Ведь если я не ошибаюсь, именно так он сказал? Итак, какого черта все это значит?
      Кожа на ее скулах туго натянулась, а губы буквально побелели от ярости.
      Я медленно поставила чайник на поднос и собралась с силами, чтобы посмотреть ей прямо в глаза.
      – Кристина, мне не хотелось бы показаться слишком грубой, – сказала я, стараясь ничем не выдать своего раздражения. – Я, конечно, понимаю, что ты очень любишь Эдварда и беспокоишься о нем, но при всем при том тебя совершенно не касаются наши с ним отношения.
      Кровь бросилась Кристине в лицо, превратив его в безобразную багровую маску.
      – Они меня очень даже касаются, если вследствие их моего брата увозят в больницу с ударом!
      – Думаю, нам не стоит продолжать этот разговор. Как я уже сказала…
      – Не смей разговаривать со мной таким тоном, стерва! Один раз ты уже чуть не разбила его сердце, а теперь вообще хочешь убить? – Судорожно сжимая и разжимая кулаки, она угрожающе направилась ко мне через комнату. – Ты и твои двое ублюдков причинили ему столько горя, сколько не заслуживает ни один человек, тем более такой, как Эдвард! Но теперь я хочу, чтобы ты наконец уяснила одну простую вещь: если ты еще хоть раз причинишь ему боль, я тебя просто убью! И думаю, Бог мне это простит.
      В какое-то мгновение мне показалось, что она ударит меня. Но неожиданно, словно даже мой вид причинял ей невыразимые мучения, Кристина резко развернулась на каблуках и вышла из комнаты.
      В тот день я ее больше не видела, а на следующее утро, спустившись вниз, обнаружила, что она уже уехала в аэропорт.
      Я решила ничего не говорить Эдварду об инциденте, понимая, что это лишь расстроит его и не приведет ни к чему, кроме очередной ссоры между ним и Кристиной. Когда через две недели они вернулись из Каира, Кристина приветствовала меня сестринским поцелуем, и я решила последовать ее примеру, соблюдая внешние приличия и делая вид, что ничего не произошло. Но этот случай не прошел бесследно. Я стала остерегаться Кристины. К сожалению, я даже представить себе не могла, до какой степени должна ее остерегаться.
      Жизнь снова вошла в обычную колею. Мы часто принимали гостей, и Вестмур стал своего рода Меккой для знатоков и ценителей искусства. Редкие дни, свободные от приемов, Эдвард посвящал разработке плана сигнализации для музея в Каире. Это свое увлечение он объяснял тем, что при нынешней охранной системе маска Тутанхамона находится в постоянной опасности. Меня, правда, немного удивляло, что эта работа занимает столько времени, но я делала скидку на ее очевидную сложность и дотошность Эдварда.
      В июне из Гштаада вернулись Дэвид с Дженифер Иллингворт. Признаться, никого не удивило сообщение о том, что они собираются пожениться.
      Так постепенно шли месяцы, и чем дальше тот жуткий весенний день уходил в прошлое, тем чаще я снова стала думать об Александре. Постепенно эти мысли становились все навязчивее, и доходило даже до того, что я снимала трубку телефона, хотя так ни разу и не решилась набрать знакомый номер. Как бы я ни тосковала, я просто не могла себе позволить еще раз травмировать Эдварда. В результате получилось так, что инициатором нашего примирения стал не Александр, и не я, а Генри.
      Впоследствии он никогда не упоминал о причинах, заставивших его позвонить мне именно в тот день. Но я предполагаю, что это решение вызревало у него уже очень давно. Генри, как всегда, был лаконичен и говорил только по делу. Он не знал, почему я позволила Эдварду усыновить детей, но догадывался, что у меня были на то веские причины, и просто просил объяснить их Александру. Он считал, что хотя бы это, по крайней мере, я должна сделать.
      Наш разговор моментально заставил меня забыть обо всех обещаниях, данных Эдварду, и, не успев повесить трубку после разговора с Генри, я тотчас же позвонила на работу Александру и договорилась с ним о встрече на следующий день.
      С тех пор мы старались встречаться не реже раза в месяц. Обычно это происходило на мосту через Серпентайн. Мы гуляли, смеялись и, конечно, я рассказывала ему о детях. Александр жадно впитывал все самые мелкие детали, все смешные истории, которые я подсознательно накапливала в своей памяти долгие годы в надежде когда-нибудь поделиться ими с ним. Иногда он вместе со мной подъезжал к школе и сидел в машине неподалеку, наблюдая за тем, как я их оттуда забираю. Я догадывалась, что для него это было не только приятно, но и чрезвычайно мучительно. Однако Александр никогда не настаивал на большем.
      Все это время я постоянно испытывала чувство вины перед Эдвардом. Однако, каким бы изматывающим это чувство ни было, я ничего не могла с собой поделать. Правда, в это время Эдвард был настолько поглощен своими собственными делами, что, казалось, абсолютно не замечал ничего вокруг. Мы все больше отдалялись друг от друга, причем не столько по моей, сколько по его инициативе. В те редкие вечера, когда мы наконец оказывались вместе, я чувствовала, что мысли Эдварда блуждают где-то за тысячи миль. Когда я пыталась спросить его о чем-нибудь, он лишь задумчиво улыбался, автоматически обнимал меня и снова погружался в мир своих фантазий.
      Чуть позже произошло еще одно, очень важное событие. Джонатан сдружился с сыном Генри Николасом, и благодаря этому Александр наконец смог познакомиться с собственным сыном. А так как при этом мы очень много времени проводили в доме Генри в Челси, мы с Каролиной, в свою очередь, стали добрыми друзьями. Иногда она с детьми приезжала в гости на Прайори-Уок, справедливо считая, что такие визиты сделают наше ставшее очень тесным общение менее подозрительным для Эдварда и всех остальных.
      Независимо от погоды мы с Александром продолжали постоянно встречаться в Гайд-парке. Никто из нас не решался предложить другое место для встреч – это уже начинало походить на своеобразное суеверие. И все это время мы оба тщательно избегали каких-либо тесных контактов, даже прикосновений. Хотя иногда улыбка Александра настолько походила на ласку, что, лишь сжав зубы, мне удавалось заставить себя не броситься ему на шею, умоляя прижать меня покрепче к себе. Не могу выразить, как много значили для меня эти короткие мгновения – выходить, из машины и неторопливо идти к мостику через Серпентайн, зная, что там уже ждет Александр. А когда облегчение, которое он испытывал каждый раз при виде меня, постепенно сменялось мальчишеской, лукавой улыбкой, мне хотелось смеяться и танцевать. Я чувствовала себя самой счастливой и красивой женщиной в мире.
      И вот однажды, когда мы сидели в небольшом кафе на берегу реки, укрываясь от дождя, Александр впервые за долгое время заговорил о своем отце.
      – Он очень расстроился, когда я рассказал ему о нас с тобой. Так что теперь в эту неразрешимую головоломку замешан еще один человек, у которого есть веские причины винить себя за все случившееся тогда и происходящее сейчас. Что он и делает. Сейчас он понимает, как важно было хотя бы попытаться понять нас получше, когда мы оба были совсем молоды. Он надеется хоть как-то искупить свою вину. Что скажешь, Элизабет? Может быть, встретишься с ним?
      – А как же Джессика?
      – Джессика, если она, конечно, не участвует в очередном пикете, почти постоянно живет в студии, которую они с Розалиндой сняли в Виндзоре. Она там рисует какие-то плакаты и рекламные буклеты, а Розалинда дает бесплатные юридические консультации тем, кто считает себя незаслуженно пострадавшим от рук полиции. Кажется, они постепенно становятся силой, с которой приходится считаться. Но даже если это не так, в любом случае она неделями не бывает дома.
      – А какое у тебя сложилось впечатление, когда ты видел ее в последний раз?
      – Джессика не меняется. Ее шарма и обаяния хватает ровно на несколько минут нашей встречи. К тому времени, когда приходит пора уезжать, она с трудом сдерживается, чтобы не вцепиться мне в горло. Правда, надо отдать ей должное: приезжает она всегда с самыми лучшими намерениями. Ну, а в том, что им не суждено осуществиться, есть, несомненно, и моя вина.
      – И в чем же она заключается?
      – Ну хотя бы в том, что я перенес все свои вещи в отдельную комнату.
      На следующей неделе в доме на Белгрэйв-сквер произошла наша встреча с лордом Белмэйном. Должна сказать, что мы с Александром приготовились к самому худшему и были приятно разочарованы. Александр подтрунивал над отцом, явно потрясенным тем, что перед ним оказалась уже совсем не та полуграмотная девчонка, которую он помнил по Фокстону. Я показывала фотографии его внуков, а Александр хвастался, как сильно дети на него похожи. Часы летели незаметно, и никому не хотелось, чтобы этот вечер заканчивался.
      На прощание лорд Белмэйн пригласил меня приехать в гости еще раз на следующей неделе. Приехав, я увидела машину с заведенным мотором, а сам лорд-канцлер, одетый, ждал меня у двери. Его срочно вызвали на какое-то заседание.
      – Александр дома. Правда, он страшно расстроен из-за последнего проигранного дела. Только не говорите ему, что я вам об этом рассказал, – сообщил мне он.
      Когда я вошла, Александр стоял у камина, под портретом матери. Со сцепленными за спиной руками и слегка расставленными ногами он был как никогда похож на благородного виконта, каковым, собственно, и. станет в один прекрасный день.
      – Ну как ты? – улыбнулся он.
      – Немножко замерзла. – Я тоже подошла к камину и стала рядом с Александром. – Твой отец сказал, что ты проиграл последнее дело.
      – Я слышал. И конечно, добавил, что противник оказался мне не по зубам. Не обращай внимания. Он просто злится из-за того, что я напомнил ему о необходимости съездить на собрание.
      – Ты сказал ему… – Я не сразу поняла смысл последних слов.
      – Послушай, Элизабет, я просто больше не могу этого выдерживать.
      Я стояла молча, чувствуя, что краснею, как девчонка. И в это время из динамика послышалась «Клятва, скрепленная поцелуем».
      – Помнишь? – спросил Александр.
      Он смотрел мне прямо в глаза, и я чувствовала, как с каждой секундой мой пульс угрожающе учащается. В камине потрескивал огонь. А потом, даже не заметив как, я оказалась в объятиях Александра, и мы танцевали до тех пор, пока не закончилась песня. Горячее дыхание обжигало мое лицо. Я невольно закрыла глаза, чувствуя, как сильные руки отрывают меня от пола и несут вверх по лестнице.

      Меня разбудил чей-то страшный крик. Вскочив с постели, я с трудом нашарила в темноте свой халат и побежала к двери. Дэвид в пижаме уже стоял на лестнице, а по коридору, поспешно запихивая бигуди под сеточку для волос, быстро шла Канарейка.
      – Что случилось? Что происходит?
      – Кажется, кричала Кристина.
      С этими словами Дэвид распахнул дверь в ее комнату. Там царила полная темнота, и кровать даже не была расстелена.
      – Где Эдвард?
      – Я здесь, – послышался голос моего мужа.
      Мы обернулись. Эдвард поднимался по лестнице, и я с удивлением отметила, что он полностью одет – в тот вечер мы все отправились спать одновременно.
      – Все в порядке. Можете спокойно возвращаться в свои комнаты.
      – Но как же крик, Эдвард? – попыталась протестовать я. – Ведь кто-то же кричал?
      – Кристина. Ничего страшного, просто у нее было что-то вроде шока. Теперь она уже пришла в себя.
      Эдвард выглядел очень измученным, и от меня не укрылся тот многозначительный взгляд, которым обменялись они с Дэвидом.
      Канарейка предложила всем спуститься вниз и выпить чего-нибудь горячего, но Дэвид обнял ее за плечи и мягко, но настойчиво повел обратно по направлению к детской, оставив нас с Эдвардом наедине.
      Я спросила, где Кристина и не могу ли я чем-нибудь помочь.
      – Думаю, такой необходимости нет. – Эдвард посмотрел вслед Канарейке. – Дэвид сам спустится к ней через пару минут.
      Это лето мы проводили в Вестмуре. Все, кроме Шарлотты, которой было уже четырнадцать лет. Она на недельку поехала на юг Франции со своей школьной подругой и ее семьей.
      За завтраком никто не упоминал о ночном происшествии, а когда ближе к обеду из своей комнаты вышла Кристина, я не заметила в ее лице ничего необычного. Поэтому я решила больше не забивать себе голову чужими проблемами, а направить энергию на то, чтобы придумать благовидный предлог для поездки в Лондон на следующей неделе.
      Хотя, честно говоря, в те дни в таком предлоге даже не было особой необходимости. Эдвард все время проводил либо в своем кабинете, либо в бесконечных поездках в Каир и Лондон, а потому скорее всего даже не заметил бы моего отсутствия. Я знала лишь, что близится к завершению какая-то необыкновенно крупная сделка, которую он готовил уже несколько лет. Эдвард никогда не обсуждал со мной свои дела более подробно, да и мне, к моему великому стыду, они теперь стали совершенно безразличны. Ведь в моей жизни снова появился Александр.
      В тот день я сидела в Голубой гостиной, когда вдруг услышала голоса, доносящиеся из столовой. Насколько мне было известно, Кристина и Эдвард должны были находиться на складе, за много километров от Вестмура, а потому я немало удивилась, когда поняла, что голоса принадлежат им. Я уже коснулась было дверной ручки, но застыла на месте, потрясенная тем, что услышала.
      – … но, Господи, Эдвард, они же убили его!
      – Ты лучше объясни мне, каким образом он там оказался?
      – Они сказали, что он заснул.
      – А что слышно о…
      Я не разобрала последних слов Эдварда, но ответ Кристины заставил меня похолодеть.
      – Неужели это единственное, о чем ты способен думать? Человек погиб, а тебя интересует лишь…
      Эдвард решительно перебил сестру:
      – Я слишком долго ждал, чтобы теперь позволить кому бы то ни было встать у меня на пути. Итак, что они сказали? Когда они смогут все закончить?
      После этого Кристина с Эдвардом ушли из столовой, и продолжения; разговора я не слышала. Чуть позже я попыталась разыскать Эдварда, но Джеффри сказал, что он уехал и неизвестно когда вернется.
      Я прождала весь день, до самого вечера, но он не только не появился, но даже не позвонил. Кристина тоже исчезла, хотя Джеффри сказал, что Эдвард уехал без нее. Несколько раз ей звонил какой-то иностранец, но не только не оставил сообщения, а даже не представился.
      Я уехала в Лондон, и мы с Александром встретились в квартире, которую снимали в Челси. К этому времени мы уже три года вели двойную жизнь, что было теперь не слишком сложно, так как Джессика фактически все время проводила у Розалинды, разве что только не переехала к ней окончательно. Наша квартирка была совсем небольшой и страшно захламленной – нам нравилось покупать всякую всячину на распродажах и в антикварных магазинчиках. Стены кухни были обклеены рисунками Шарлотты и Джонатана, а их фотографии валялись вообще повсюду. Когда я приехала, Александр в фартуке стоял у плиты и готовил ужин. Я была настолько выбита из колеи всем происходящим в Вестмуре, что почти ничего не ела, и к концу ужина мое подавленное настроение передалось и Александру. Естественно, это ни к чему хорошему не привело. Мы переругались, и дело дошло даже до битья посуды. Правда, потом, в постели, состоялось примирение, но тем не менее на следующее утро я уехала в Вестмур очень рано.
      Дома я застала Эдварда в таком замечательном настроении, что даже рискнула спросить его о случайно услышанном мною разговоре. Он и глазом не моргнул, лишь рассмеялся:
      – А, это! Ерунда. Ты же знаешь египтян – они всегда норовят сделать из мухи слона.
      – Но мне показалось, Кристина говорила, что кого-то убили, – продолжала настаивать я. – Как же это может быть ерундой?
      – Очень просто. Была драка, один из дерущихся упал и ударился обо что-то головой. Второй решил, что убил его, перепугался и убежал. В результате вся трагедия свелась к тому, что какой-то араб заработал большую шишку на лбу.
      – Хорошо, но тогда, может быть, ты мне скажешь, из-за чего они дрались?
      – Из-за денег, конечно.
      – Тех денег, которые платил им ты?
      – Да. Но, как я уже сказал, все благополучно уладилось, и больше беспокоиться не о чем. А через несколько дней наконец состоится сделка, и твой муж станет обладателем одного из величайших произведений мирового искусства.
      Тогда я поверила ему и не стала больше ни о чем расспрашивать. Но вскоре Шарлотта рассказала мне о разговоре, случайно услышанном ею в нашем саду после возвращения из Франции, и у меня появились веские причины усомниться в словах Эдварда.
      Я наводила порядок в ее комнате, аккуратно складывая разбросанные повсюду вещи. Шарлотта вернулась из сада, присела на краешек кровати и задумчиво сказала:
      – Мам, я только что такое слышала – ты не поверишь!
      – И что же ты слышала, дорогая?
      Шарлотта хихикнула:
      – Знаешь, это было больше похоже на сцену из какого-то фильма. Только происходило все не в кино, а здесь, в нашем саду.
      Оказалось, что она сидела в саду, прямо под террасой, на которую вышли Дэвид и Кристина. Шарлотта сначала вообще не слущала, о чем они говорят, до тех пор пока не появился Эдвард и Дэвид не сказал:
      – Я не желаю больше ничего знать. Мне и так известно сверхдостаточно. Я возвращаюсь в дом.
      Тогда Эдвард рассмеялся и обратился к Кристине:
      – Значит, ты разговаривала со своим мужем и, насколько я понимаю, была счастлива узнать, что это не он.
      Я перебила Шарлотту:
      – Мужем?
      – Так сказал Эдвард.
      – Но Кристина же не замужем!
      – Я знаю.
      – Ты, наверное, просто не расслышала. Больше они ни о чем не говорили?
      – Говорили. Эдвард спросил Кристину, куда прилетает самолет, и она ответила: как обычно, на летное поле Грега Данна. Еще она сказала, что деньги ему уже заплатила.
      Я обняла дочь за плечи и попыталась рассмеяться. Правда, получилось у меня не особенно убедительно.
      – Ты же прекрасно знаешь, что Эдвард постоянно получает разные грузы со всех концов мира.
      – Конечно, знаю. Но на этот раз все было как-то по-другому. Не так, как обычно.
      – Почему ты так думаешь?
      – Ну, хотя бы потому, что Дэвид не хотел слушать, о чем пойдет речь.
      Это действительно было странно, и я предложила Шарлотте просто спросить у Эдварда, какой груз он ждет. Так мы и сделали.
      Эдвард и бровью не повел. Он с готовностью рассказал, что на следующей неделе ждет груз из Гонконга, и Грег Данн должен позвонить, когда тот пройдет через таможню. О «муже» мы с Шарлоттой не спрашивали, решив, что она просто ослышалась. Чего ради Кристине скрывать от всех свою семью, если она у нее есть?
      В течение последующих нескольких дней я с удивлением наблюдала за переменой, происшедшей с Эдвардом. Он сновал взад-вперед по дому, нигде не находя себе места, а глаза его горели лихорадочным огнем. Казалось, он помолодел на добрых десять – пятнадцать лет. Начались какие-то странные приготовления в Египетской комнате. Ее отремонтировали и освободили от старых сокровищ, которые благополучно перекочевали на склад. По ночам Эдвард ворочался с боку на бок, не давая мне заснуть, хотя спал он теперь на отдельной кровати. Прямо противоположным в эти дни было поведение Кристины. Казалось, все происходящее ей чрезвычайно неприятно. Она была постоянно чем-то раздражена и все время повторяла брату, чтобы он взял себя в руки. А потом Дэвид внезапно объявил, что они с Дженифер уезжают в Гштаад и будут отсутствовать по меньшей мере месяц.
      После отъезда Дэвида поведение Эдварда снова изменилось. Теперь он то злился, то впадал в меланхолию. Казалось, он на грани срыва. Однажды, когда Джонатан подошел к телефону, Эдвард буквально отшвырнул его в сторону. Выяснилось, что это звонит всего-навсего его секретарша. Она интересовалась, когда Эдвард приедет в Лондон, где накопилось много работы. В ответ он прорычал, что сам сообщит ей о своем приезде, когда сочтет нужным, и швырнул трубку. Вскоре после этого он накричал и на Шарлотту.
      Все происходящее было так не похоже на нашу обычную жизнь, что начинало действовать мне на нервы. Я решила временно уехать в Лондон. Джонатан охотно откликнулся на это предложение, а Шарлотта неожиданно заупрямилась. Сообразив, что это связано с Колином Ньюменом, который играл вместе с ней в сельской постановке «Ромео и Джульетты», я разрешила ей остаться. И тут меня в очередной раз удивило поведение Эдварда. Объявив, что слишком занят, чтобы возиться с влюбленными подростками, он приказал ей отправляться вместе с нами. Таким образом, одним жарким августовским вечером я со счастливым Джонатаном и ноющей Шарлоттой оказалась в нашем доме на Прайори-Уок.
      Впоследствии мне пришлось много раз перебирать в уме все эти события в мельчайших подробностях.
      Александр позвонил мне на следующий день после обеда, К тому времени, как я повесила трубку, договорившись встретиться с ним в полвосьмого на. нашей квартире, он успел настолько меня завести, что я готова была сорвать с себя всю одежду и изнасиловать молочника. Это состояние не совсем прошло и двадцать минут спустя, когда снова зазвонил телефон. Это был Эдвард.
      – Элизабет, я хочу, чтобы ты немедленно вернулась в Вестмур. Детей можешь оставить в Лондоне, Джеффри заедет за ними завтра.
      – Эдвард, я не могу…
      – Элизабет, ради всего святого, пойми, я никогда не стал бы тебе звонить, если бы это не было очень срочно!
      – Эдвард, ты можешь хотя бы объяснить мне, чем вызвана такая срочность? – попыталась выяснить я.
      Но он уже повесил трубку.
      Я сразу перезвонила, но телефон был занят и оставался занятым еще очень долго. Внезапно мне показалось, что вся прелесть и тепло этого августовского дня исчезли. Вместо них на меня снова стал наползать все тот же парализующий, леденящий душу страх.
      Александр был на заседании, и мне пришлось просто съездить на нашу квартиру и оставить ему записку.
      В Вестмур я приехала в самом начале восьмого. Эдвард ждал меня на подъездной дорожке и бросился открывать дверцу, как только моя машина остановилась рядом с его «роллс-ройсом».
      – Слава Богу, ты здесь! – Он говорил задыхаясь, как будто ему не хватало воздуха. – Кристина поранила ногу, а время не терпит. Я хочу, чтобы ты повела машину.
      С этими словами он, не дав мне опомниться, усадил меня за руль «роллса».
      – Куда мы едем?
      – Просто поезжай по направлению к Дувру. Я скажу тебе, когда повернуть.
      К тому времени, когда мы выехали на шоссе А2, он наконец немного успокоился. Украдкой взглянув на мужа, я попыталась определить его настроение и снова спросила, куда мы направляемся. Эдвард улыбнулся. Его глаза блестели нездоровым, лихорадочным блеском.
      – Дорогая, не будь такой нетерпеливой. Подожди немного, и ты все увидишь сама.
      С каждой минутой тревога и страх все сильнее грызли меня изнутри. Мне хотелось немедленно остановить машину и потребовать объяснений. Но в Эдварде ощущалось нечто такое, что остановило меня. Проехав Айлесхэм, мы свернули направо на узкую однополосную дорогу. К тому времени солнце уже садилось за верхушки деревьев, но было еще достаточно светло, чтобы не включать фары. Одолев несколько миль по ужасной дороге, мы подъехали к каким-то воротам, и Эдвард попросил меня остановиться. Он взглянул на часы:
      – Еще слишком рано. Нам придется подождать.
      – Слишком рано для чего?
      – Элизабет, прошу тебя, не задавай мне больше вопросов! Очень скоро ты все узнаешь.
      Все это время он немигающим взглядом всматривался вдаль и даже не повернул головы в мою сторону. Ситуация оказалась для меня абсолютно неожиданной, непривычной, не похожей ни на что, с чем мне приходилось до сих пор сталкиваться в жизни. Я совершенно растерялась и не могла даже представить себе, на каком я свете. Зачем мы здесь, в этой глуши, в десятках миль от ближайшего жилья? Кого мы ждем? Я начала было говорить Эдварду о своем страхе, но почти сразу замолчала. Я вдруг со всей отчетливостью поняла, что боюсь именно Эдварда…
      Через некоторое время над нашими головами послышался шум небольшого самолета, заходящего на посадку. Эдвард не сводил с него глаз, но по-прежнему не говорил ни слова. Даже когда самолет приземлился где-то в миле от нас, он не нарушил этого зловещего молчания, а продолжал поглядывать то на часы, то на горизонт. Наконец окончательно стемнело, и он приказал мне завести машину.
      Это была совершенно безумная и опасная поездка. Эдвард запретил включать фары, а свет подфарников абсолютно ничего не давал. Но я была потрясена тем, насколько хорошо он знает дорогу – каждый поворот, каждый изгиб. Наконец мы проехали в какой-то проем в изгороди, и дорога сразу стала ровной и гладкой. Прошло некоторое время, прежде чем я поняла, что веду машину по взлетной полосе.
      События, происшедшие вслед за этим, потрясли меня настолько, что я совершенно потеряла дар речи и могла лишь молча сидеть и наблюдать.
      Из темноты вынырнул какой-то человек, и Эдвард, вынув ключ зажигания, вышел из машины. Они поговорили несколько минут, активно жестикулируя, показывая то на самолет, который смутно виднелся в слабом свете луны, то на машину. После этого они направились к самолету, и их постепенно поглотила темнота. Я осталась одна.
      Я тревожно прислушивалась, ожидая услышать все, что угодно, – крик, топот шагов, выстрелы… Оглянувшись по сторонам, я попыталась подавить очередной острый приступ страха. Растущие чуть поодаль кусты казались бесформенными глыбами мрака, и мне чудилось, будто в темноте что-то движется. Мои нервы были натянуты до предела, а сердце билось уже не в груди, а в горле. Краем глаза уловив какое-то движение на заднем сиденье, я резко обернулась, готовая истерически закричать.
      Но это оказался Эдвард. Он вернулся за пакетом, лежавшим сзади, и тотчас же передал его человеку, который нас встречал. Человек молча взял пакет и подождал, пока Эдвард откроет багажник. Я ничего не видела, лишь слышала, как туда положили что-то тяжелое, после чего багажник закрыли снова. Затем тот человек ушел, а Эдвард снова сел в машину. По-прежнему не говоря ни слова, он протянул мне ключи, и я завела двигатель. Наконец Эдвард нарушил молчание.
      – Езжай помедленнее. И не зажигай фар до тех пор, пока мы не выедем на основную дорогу.
      За весь обратный путь я не проронила ни слова, постаравшись полностью сосредоточиться на дороге. Я не спрашивала, что мы везем в багажнике. Я не хотела этого знать.
      В Вестмур мы приехали почти в полночь. Кристина ждала нас у входной двери. Эдвард тотчас же выпрыгнул из машины, снова забрав ключ зажигания. Я вышла вслед за ним и стояла в стороне, наблюдая, как они с Кристиной открывают багажник и достают оттуда какой-то ящик. Я невольно посмотрела на ноги сестры Эдварда, но не обнаружила ни малейших признаков травмы.
      – Элизабет, отгони машину. – Голос Эдварда был резким и совершенно незнакомым.
      Возвращаясь из гаража, я посмотрела на темную громаду дома. В Египетской комнате горел свет. Я поняла: то, чего я так боялась последнее время, сейчас находится там.
      Когда я вошла в прихожую, Эдвард как раз спускался по лестнице. Его била дрожь. На щеках горел лихорадочный румянец.
      – Элизабет, – выдохнул он так, словно один из нас только что вернулся из длительного путешествия, и заключил меня в объятия. – Ах, Элизабет, сегодня величайший день в моей жизни!
      Он положил руки мне на плечи, но смотрел куда-то вдаль, мимо меня.
      – Сегодня мне удалось достигнуть того, чего не удавалось еще ни одному человеку.
      Его взгляд стал наконец осмысленным и смягчился. Теперь я вновь смотрела в такие знакомые, добрые голубые глаза моего мужа, в которых стояли слезы. Слезы счастья.
      Услыхав шаги Кристины, он обернулся и посмотрел на сестру. Она кивнула и прошла мимо нас в гостиную. Я пыталась вырвать руку, когда Эдвард повел меня вслед за собой наверх, но он лишь улыбнулся и сжал ее еще крепче. Сейчас он напоминал мне любящего отца, который хочет доставить ребенку удовольствие и забавляется его ничем не оправданным испугом.
      В Египетской комнате было темно, но Эдвард не. стал сразу зажигать свет. Лишь когда я переступила порог и оказалась внутри, он нажал на выключатель и комната озарилась.
      У меня перехватило дыхание. Здесь не было больше ни древних камней, ни мумий, ни жутких лиц, высеченных из камня. Вместо них, глядя прямо на меня раскосыми эбеновыми глазами, сверкая золотом и бирюзой, отбрасывая слепящие блики на стены и потолок, выкрашенные в те же цвета, висело одно из бесценнейших сокровищ Египта да и всего мира – посмертная маска Тутанхамона.

      Я дрожала. Казалось, вея комната наполнилась леденящим дыханием воплощенного зла. С трудом оторвав взгляд от маски, я посмотрела на Эдварда. На его лице застыло такое благоговейное выражение, что, казалось, он сейчас упадет на колени и начнет молиться своему идолу.
      – О Господи, – только и смогла произнести я. – Эдвард, что ты наделал?!
      – Тише, тише, – попытался успокоить он меня.
      – Но ради всего святого…
      Эдвард схватил меня за руку и буквально выволок из комнаты.
      – Молчи. Мы обо всем поговорим внизу.
      Отпустив меня, он выключил свет и запер дверь. Конечно, Эдвард был совершенно прав. Никто никогда не заподозрит, что посмертная маска Тутанхамона хранится в частном особняке в Вестмуре. Тем более, что вместо нее в Каирском музее уже находится ее точная копия – великолепная подделка. Да и кому даже в самом страшном бреду может прийти в голову, что в течение последних пяти лет, благодаря отвратительной системе сигнализации, небольшая группа профессионалов чуть ли не ежедневно посещала музей днем под видом туристов, пряталась в подсобных помещениях до закрытия, выходила с наступлением темноты и приступала к работе? Судя по всему, единственная проблема, с которой они столкнулись, – как вынести маску из музея. Но на поверку и эта проблема оказалась вполне разрешимой. Они отправили ящик с маской вместе с партией экспонатов, предназначенных для Луксора, а потом просто угнали этот грузовик где-то на окраине Каира. Грузовик обнаружили в тот же день в целости и сохранности вместе с грузом. Недоставало одного-единственного ящика. Но так как никто не подозревал о его существовании, то никто и не заметил его отсутствия. Выслушав доводы Эдварда, я встала и налила себе бренди. Обычно я почти не пила, но в ту ночь мне это было просто необходимо. Ситуация казалась столь невероятной, что ее невозможно было даже осознать до конца. Подумать только: мы совершенно спокойно сидели в гостиной, как любая другая семейная пара, попивали бренди, а в это время мой муж рассказывал мне, как он продумал и осуществил преступление, равного которому не знала история мирового искусства!
      В ту ночь я спала в комнате Шарлотты. Эдвард пугал меня. Все эти годы мне казалось, что я знаю и понимаю своего мужа, а теперь рядом со мной оказался совершеннейший незнакомец.
      Когда на следующий день Канарейка и Джеффри привезли детей, я больше всего на свете боялась, что Эдвард и их поведет в Египетскую комнату. К счастью, он не сделал этого и не пошел туда сам. Он отвез Шарлотту в деревню, на репетицию «Ромео и Джульетты», а потом поехал с Джонатаном к одному из своих клиентов в Танбридж-Уэллс. Все шло своим чередом, словно ничего не произошло.
      Когда все разъехались, я зашла в кабинет Кристины и спросила, зачем нужна была эта дурацкая выдумка с ногой.
      – Эдвард хотел распаковать маску сразу после того, как она прибудет. Поэтому нам с Джеффри пришлось отвезти все оставшиеся экспонаты на склад и закончить приготовления в Египетской комнате. Кроме тебя, некому было отвезти Эдварда.
      – Но почему он сам не сел за руль?..
      – Элизабет, ты же видела, в каком он состоянии! Разве он мог вести машину?
      Мне так хотелось, чтобы рядом оказался Дэвид! Мне было просто необходимо выговориться. Сначала я даже собиралась позвонить в Гштаад, но вовремя передумала. Ведь основной причиной, по которой он туда уехал, как раз и стало нежелание иметь что-то общее с этой историей…
      Зная, как Александр волнуется за меня, я позвонила ему на работу. К счастью, он оказался на месте, и я сочинила какую-то байку насчет болезни Эдварда. Всю предыдущую ночья ворочалась с боку на бок, думая только о том, как попрошу Александра о помощи. Но в холодном свете дня поняла: я не имею права вовлекать его в эту историю. Он же адвокат. И если вдруг обнаружится, что он знает о происходящем в Вестмуре, на его карьере можно ставить крест.
      Выходные прошли так же ненормально нормально, как и предыдущие дни. Несмотря на то, что Эдвард находился в состоянии постоянной эйфории и осыпал нас всех подарками, никто, казалось, не замечал, что дома неладно. Но самое странное заключалось в том, что Эдвард даже близко не подходил к Египетской комнате.
      День, когда Эдвард умер, начался точно так же, как и любой другой, – с детского смеха, завтрака в столовой, бесконечных телефонных разговоров Кристины с Лондоном й чтения Эдвардом газеты в Голубой гостиной. Там я его и нашла. Я понимала, что у меня нет ни малейшего шанса убедить его отдать маску, но не могла не предпринять хотя бы попытку, прежде чем решить, как поступить дальше.
      Я предложила выйти в сад, с тем чтобы нас никто не мог услышать. Мы под руку прогуливались по аллее, и на лице Эдварда; блуждала все та же полусумасшедшая улыбка, которая появилась в тот день, когда прибыла маска. И уже в который раз меня поразила совершеннейшая нелепость и нереальность ситуации. Муж с женой спокойно прогуливаются по саду, а в их доме тем временем находится одно из величайших сокровищ мира.
      – Это всего лишь глупые предрассудки, – рассмеялся Эдвард, когда я рассказала ему о своем первом впечатлении от маски, об окружающей ее атмосфере зла. – Выкинь из головы всю эту чушь! Ты только подумай: мы наконец обладаем вещью, о которой я мечтал всю жизнь! Кроме того, она здесь в гораздо большей безопасности, чем в Каирском музее, с его почти полным отсутствием сигнализации. Да они просто не заслуживают…
      Чувствуя, что увлекся, Эдвард прервал себя и попытался успокоиться.
      – Извини, – снова заговорил он через некоторое время. – Просто во мне все закипает при мысли о том, что туда может проникнуть первый попавшийся вор и преспокойно забрать любую ценность. У них нет ни видеокамер, ни сигналов тревоги, ни…
      – Но, Эдвард, разве ты не понимаешь, что сам являешься одним из «воров», о которых говоришь? Ведь именно ты заплатил этим людям, чтобы они проникли в музей и похитили самый ценный экспонат! Нельзя ли как-нибудь вернуть маску обратно, дорогой? Ее место в Каирском музее, и ты сам это прекрасно понимаешь.
      – Ты ошибаешься, Элизабет. Ее место здесь, рядом со мной.
      – Эдвард, как ты можешь так говорить? Ты даже не египтянин!
      – Еще неизвестно, кем я был в прошлой жизни, – улыбнулся Эдвард. – Ты знаешь, я всегда испытывал непреодолимое влечение к…
      – Эдвард, прошу тебя, замолчи! Я не желаю этого слушать. Это самое настоящее безумие! Что с тобой случилось? Ты же всегда был честным человеком! Зачем ты это сделал? Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что будет, если кто-нибудь об этом узнает?!
      – Но, дорогая, я ведь уже говорил тебе, что никто ничего не узнает. Без особых на то причин никто не станет проверять подлинность маски, находящейся в Каирском музее. А определить разницу между подлинником и подделкой может только эксперт.
      – Но почему теперь, когда она у тебя, ты даже не заходишь посмотреть на нее? Ты же ни разу не был в Египетской комнате с той самой ночи! Эдвард, умоляю, увези ее куда-нибудь из дома! Для меня невыносима сама мысль, что она находится под одной крышей с Шарлоттой и Джонатаном.
      – Мы можем поинтересоваться их собственным мнением по этому поводу. А вот как раз и Шарлотта! Спросим?
      – Нет!
      – Дорогая, я же просто пошутил, – прошептал Эдвард.
      Он нежно поцеловал меня в лоб и повернулся к Шарлотте, которая направлялась к нам через лужайку вместе с Кристиной.
      – И чему мы обязаны таким счастьем? – весело воскликнул он. – А я-то полагал, что ты уже отправилась на репетицию.
      – Мы как раз туда собираемся. Но сначала я хотела спросить тебя кое о чем. – Шарлотта явно стеснялась, и я поняла, что вопрос, который она собиралась задать, каким-то образом связан с ее новым приятелем. – Просто Колин и еще несколько наших общих знакомых собираются на следующие выходные поехать в Девон. Они приглашают меня с собой.
      – Извини, дорогая, – вмешалась я, – но об этом не может быть и речи. Ведь твоим знакомым уже как минимум по шестнадцать лет, а тебе всего лишь четырнадцать с половиной. Ты слишком юна, чтобы уезжать на уик-энд с ночевкой. Кроме того, мне кажется, что Колин не совсем тот парень, с которым тебе следовало бы общаться. Или ты со мной не согласна?
      – Ты хочешь сказать, что он не принадлежит к нашему кругу? Что его отец всего лишь булочник? Мама, уж кому-кому, но не тебе так говорить!
      – Шарлотта, я совсем не это имела в виду. Я только хотела сказать…
      – Я прекрасно поняла, что именно ты хотела сказать! Мама, это же самый настоящий снобизм! Да, отец Колина булочник, а кем был твой? Ты же выросла на ярмарке! Ты была всего лишь цыганкой, до того как…
      – Шарлотта! – резко оборвал ее Эдвард. – Немедленно прекрати! Чтобы я никогда больше ничего подобного не слышал! Не смей так разговаривать с матерью! А теперь иди. Ты уже получила ответ на свой вопрос. Другого не будет.
      – А тебя вообще никто не спрашивал!
      – Шарлотта! – попыталась вмешаться я.
      – Может быть, меня никто и не спрашивал, – огрызнулся Эдвард. – Но я тем не менее тебе во же кое-что скажу. За последние несколько недель сыт по горло твоей грубостью. По-моему, давно пора преподать тебе небольшой урок. Отправляйся в свою комнату! Я поговорю с тобой позже.
      – Ты не имеешь права указывать мне, что делать! Ты мне не отец!
      Эдвард замер и побледнел:
      – Что ты сказала?
      – Я сказала, что ты мне не отец!
      – Шарлотта, пошли! – Я судорожно схватила дочь за руку.
      Мой голос срывался на крик. Шарлотта отчаянно вырывалась. Неожиданно Кристина схватила ее за плечо и наотмашь ударила по лицу.
      – Ах ты, маленькая сучка! – прорычала она. – Как ты смеешь так разговаривать со своим отцом?
      – Он мне не отец! – продолжала кричать Шарлотта. – Не отец! Не отец! Я ненавижу его!
      – Кристина, уведи ее, – приказал Эдвард.
      Шарлотта попыталась было сопротивляться, но силы оказались слишком неравными. Я смотрела им вслед, пока они не зашли в дом.
      – Наверное, нам давно следовало быть готовыми к тому, что это когда-нибудь произойдет, – сказал Эдвард через некоторое время. – Хотя я не ожидал, что это произойдет подобным образом.
      Неожиданно он повернулся ко мне и быстро спросил:
      – Она знакома с ним?
      Я отрицательно покачала головой.
      – Но зато ты снова встречаешься с ним, да? Только не надо мне лгать, Элизабет, я же все вижу по твоему лицу! И как долго это продолжается?
      – Четыре года. Может быть, чуть больше.
      Мои слова поразили Эдварда. Он вдруг весь съежился и резко постарел.
      – Господи, – прошептал он. – Все эти годы! Я же говорил тебе, что ты свободна, я же не держал тебя силой! А ты все эти годы…
      Я ничего не ответила. В отчаянии Эдвард закрыл лицо руками.
      – Я так старался понять тебя! Я делал все, чтобы тебе было легко, а ты все равно каждый раз возвращалась к нему. Элизабет, чем он тебя так приворожил? Почему ты никогда не могла найти в себе силы бросить его?
      Начни я сейчас рассказывать ему о своей любви к Александру, стало бы только хуже. А потому мне ничего не оставалось, как только продолжать молчать.
      – И все эти годы ты скрывала от меня свою любовь. Шарлотта это чувствовала. Вот почему она разлюбила меня!
      – Эдвард, я никогда не настраивала против тебя Шарлотту. Я не знаю и не понимаю, почему она повела себя подобным образом. Клянусь тебе, она ничего не знает о своем настоящем отце!
      Эдвард попытался улыбнуться сквозь слезы:
      – Ну да, о ее настоящем отце…
      С этими словами он повернулся и, ссутулившись, медленно побрел к дому.
      Я последовала за ним. Сначала я думала, что он собирается зайти к Шарлотте, но, поднявшись наверх, он повернул в противоположную сторону, к Египетской комнате. Я не отставала от него ни на шаг. Мне казалось, он хотел, чтобы я была рядом.
      Когда дверь открылась, я невольно вскрикнула. Стены и потолок были покрашены бирюзовой и золотой краской, а потому при дневном свете, льющемся сквозь прорези в жалюзи, создавалось впечатление, что маска заполнила собой всю комнату. Эдвард повернулся ко мне:
      – Правда красиво?!
      И это действительно было красиво. Мы стояли на пороге, освещаемые солнечным светом, пропущенным через бирюзово-золотую призму. Но встретившись взглядом с раскосыми эбеновыми глазами, я снова вздрогнула.
      Эдвард подошел к маске и стал рядом. Лицо фараона было очень юным, невинным и безмятежным. Снизу его обрамляла заплетенная в косички борода. Она упиралась в потрясающей красоты воротник, инкрустированный лазуритом, кварцем и амазонитом.
      Внезапно кровь застыла у меня в жилах. Эдвард касался пальцами маски, и они дрожали так сильно, что выбивали дробь на золотой поверхности.
      Я вовремя успела подхватить его, когда он начал оседать на пол, но не смогла удержать и тоже опустилась на колени.
      – Душа! – В горле у него что-то булькало, слова выходили с трудом. Он напрягся и повторил еще раз: – Душа.
      – Душа? – Я силилась понять. – Что ты имеешь в виду, Эдвард? Что ты хочешь этим сказать? Эдвард, умоляю тебя, ну пожалуйста!..
      Рыдая, я стала звать на помощь, но было уже слишком поздно.
      В последующие несколько дней самым сложным оказалось успокоить Шарлотту. Никто не мог убедить ее, что Эдвард умер от удара. Девочка была уверена, что именно она стала причиной его смерти. Поэтому я даже не пыталась задать ей вопрос, почему она вдруг решила заговорить о своем настоящем отце. Шарлотта и без того достаточно страдала. Кристина практически не выходила из своей комнаты.
      После похорон я рассказала Дэвиду, как именно умер Эдвард. Дэвид был поражен происшедшим в Египетской комнате не меньше меня. Он тоже никак не мог понять, почему в последние мгновения своей жизни его брат вдруг заговорил о какой-то «душе». Мы усиленно старались избегать разговоров о маске и о том, что с ней делать дальше. Но несмотря на это все ощущали ее гнетущее присутствие.
      Александр позвонил на следующий день после похорон. Он знал о смерти Эдварда. По его интонации я поняла, что он действительно мне искренне сочувствует. Мне так хотелось поговорить с человеком, не впутанным в эту жуткую историю с маской, я была так рада услышать его голос, что не выдержала и разрыдалась. Это были первые слезы после того жуткого утра в Египетской комнате.
      Александр молча слушал, а я, рыдая, говорила, что никогда не прощу себе своего отношения к Эдварду. Мы уже достаточно долго лгали, а теперь пришло время расстаться, прежде чем пострадает кто-нибудь еще из близких нам людей. Мы должны это сделать хотя бы ради безопасности наших детей!
      Его прощальные слова прозвучали, как эхо моих собственных мыслей, и в то же время каждое из них причинило мне невыносимую боль.
      – Элизабет, я не понимаю, почему судьба так ужасна к нам. Действительно не понимаю. Ведь наша единственная вина – это то, что мы любим друг друга. И все же, Элизабет, несмотря на горе, ты сейчас что-то от меня скрываешь. Я это чувствую. А пoтомy хочу, чтобы ты знала: ты всегда можешь на меня положиться. Как только я тебе понадоблюсь, я сразу же окажусь рядом. И пожалуйста, помни о том, что я люблю тебя всем сердцем!
      Вскоре меня ждало еще одно потрясение. После вскрытия завещания оказалось, что Эдвард все оставил мне. Нет, конечно, Кристине тоже досталась приличная сумма, но по каким-то, ведомым только ему причинам, все ее деньги были связаны трастовыми обязательствами. Кроме того, к завещанию было сделано специальное дополнение, в котором оговаривалось: если я умру раньше Кристины, она должна будет сохранить доставшуюся мне часть наследства для Шарлотты и Джонатана. Когда мы выходили от адвоката, я посмотрела на Кристину и по выражению ее лица сразу поняла: это отнюдь не то завещание, которого она ожидала. Я чувствовала, что в ближайшем будущем мне еще предстоят нелегкие испытания…
      Начались они даже скорее, чем я предполагала. Уже через неделю Кристина пришла и попросила у меня денег. Я была шокирована. Не самим фактом, а размером суммы и тем, для чего, по ее словам, эти деньги ей были нужны.
      – Ты хочешь, чтобы я заплатила за подделывание маски? Извини, Кристина, но я не желаю иметь с этим ничего общего. Тебе придется как-то улаживать это самой.
      – Послушай; Элизабет, не строй из себя маленькую девочку! Ты замешана в этом деле не меньше меня. Ведь ты знала, что маска в доме, и тем не менее никому об этом не сообщила. Ты даже ездила с Эдвардом той ночью, когда он забирал ее. Ты летала с ним в Египет и ходила в музей. И вообще, если бы не ты, этого всего могло бы и не быть!
      – Если бы не я? Но при чем здесь я?
      – А при том! До твоего появления маска была для него не более чем красивой и очень ценной вещью, которой он восхищался. Навязчивая идея появилась после того, как ты его совершенно измучила. Ведь он обожал тебя, Элизабет. А ты неоднократно унижала его любовь, ты надругалась над ней! Чтобы выжить, ему просто необходимо было хоть за что-то уцепиться, получить нечто, чем бы он дорожил и в то же время не боялся потерять. Эдвард выбрал для этой цели маску Тутанхамона. И как бы ты теперь ни трепыхалась, Элизабет, ты увязла в этой истории по самые уши. – Кристина перевела дыхание и продолжала: – Так вот, эти люди требуют свои пятьдесят тысяч фунтов. И это лишь первый взнос в счет той суммы, которую им обещал Эдвард. Сама понимаешь, и для тебя, и для меня будет лучше, если ты дашь мне эти деньги. В противном случае они в любую минуту могут засадить нас в тюрьму.
      – Но я абсолютно ничего не знала о делах Эдварда! Господи, Кристина, ну это же нелепо в конце концов! Почему он никогда мне ничего не рассказывал? Ведь я любила его, действительно любила, и он не мог этого не чувствовать! А вот тебе было известно все с самого начала. Почему же ты не остановила его?
      – Почему я не остановила его?! Да с тем же успехом я бы могла попытаться подделать эту чертову маску сама! Он вбил себе в голову, что она обязательно должна принадлежать ему. Что он единственный человек в мире, который сможет ее достойно охранять. Эдварду было просто необходимо о ком-то заботиться! Он чувствовал, что теряет тебя, вот и выбрал для этой цели маску в качестве своеобразного суррогата. – Ее губы искривились в жестокой усмешке. – И ты еще спрашиваешь, почему он никогда не говорил с тобой об этом! Да потому, что ты сама не хотела ничего знать. Ты не интересовалась никем и ничем, кроме своего любовника. От Эдварда же тебе всегда нужны были только его деньги и социальный статус. Ну что ж, ты получила то, что хотела. А теперь пришла пора расплачиваться.
      – Но я не собираюсь ни с кем расплачиваться, Кристина. Слышишь? Не собираюсь! Я возвращаю маску!
      Кристина всплеснула руками и с силой хлопнула себя по бедрам:
      – Да ты хоть понимаешь, о чем речь?! Это посмертная маска Тутанхамона, а не какая-нибудь очередная безделушка от Хэрродса! Не будь наивной! Этим людям нужны деньги! Ясно тебе? Деньги! Они дали нам пять дней срока, а после этого начнется постепенная утечка информации. А там есть очень много. интересного! В том числе и убийство одного из сторожей музея, чье тело по сей день спрятано в саркофаге.
      – Что?! – Я не могла поверить собственным ушам.
      – То, что ты слышала… – Теперь Кристина говорила совершенно спокойно, и тем не менее в ее голосе звучало нечто такое, от чего у меня по спине пробегала дрожь. – Он был убит, Элизабет, потому что застал их за работой. Ты ведь слышала, как я кричала в ту ночь. Помнишь? Так вот, я кричала именно потому, что узнала об этом. Правда, тогда я подумала, что убили совсем другого человека, но сейчас это не важно. Ну как, постепенно начинаешь понимать, с кем мы имеем дело? С такими людьми не стоит шутить. Лучше заплати. Иначе тебе придется крупно пожалеть о своем решении. И твоим двоим ублюдкам тоже.
      Когда Кристина вошла в кабинет, я сидела за столом Эдварда. Теперь же я стояла рядом с диваном, судорожно вцепившись руками в его спинку.
      – Мне нужно время подумать, – наконец сказала я. – Завтра я должна ехать в Лондон: детям пора в школу.
      – Ты можешь думать сколько угодно, Элизабет. Но эту проблему можно разрешить только одним способом. И чем скорее ты смиришься с этой мыслью, тем лучше. Я позвоню тебе завтра вечером. Когда ты обычно встречаешься со своим любовником? Я хочу застать тебя до ухода. Или, может быть, ты дашь мне номер телефона вашей квартиры в Челси?
      Попросив Кристину позвонить к семи часам, я вышла из комнаты. Я не стала доставлять ей удовольствие и спрашивать, откуда она знает о нашей квартире.
      Я определила свои дальнейшие действия задолго до звонка Кристины. Она, должно быть, сошла с ума, если считает, что я позволю себя шантажировать. Я как можно скорее встречусь с поверенным Эдварда и расскажу ему всю эту историю. Тогда, по крайней мере, проклятую маску уберут прочь из нашего дома. А возможные последствия такого шага меня пугали гораздо меньше, чем необходимость постоянно платить шантажистам.
      Когда я сообщила Кристине о своем решении, та рассвирепела.
      – Неужели тебе наплевать даже на своих чертовых детей?! – вопила она в трубку. – Элизабет, у этих людей нет ни стыда ни совести. Они не остановятся ни перед чем.
      Но я убеждала себя, что она всего лишь пытается меня запугать. В конце концов у нее гораздо более веские причины бояться, чем у меня. Ведь ее соучастие в этом преступлении совершенно очевидно. Твердо решив не отступать, я не стала больше выслушивать вопли Кристины и повесила трубку.
      Только теперь я понимаю, сколь глупой была моя надежда на то, что достаточно собрать необходимые факты, сходить к адвокату и все уладится само собой. Я понятия не имела, какие последствия этот мой поход будет иметь для Кристины, но решила предупредить ее перед тем, как что-то предпринять. Пусть она решает для себя, как быть дальше.
      Вскоре после Кристины позвонил Дэвид и сообщил, что они с Дженифер возвращаются в Гштаад. Ему очень неловко, сказал он, но они с женой не могут больше жить в доме, где находится эта проклятая маска. Мне хотелось попросить его о помощи – в конце концов Эдвард был его родным братом! Но я понимала, что не имею права перекладывать свои проблемы на его плечи. Ведь он сознательно умыл руки еще до того, как эта история достигла кульминации.
      Твердая решимость, которая двигала всеми моими поступками, значительно ослабла после звонка Оскару Ренфру, адвокату Эдварда. Мне сказали, что его не будет в городе до следующей недели. Я изначально предполагала, что он все возьмет в свои руки, и теперь просто растерялась. Оставив сообщение с просьбой перезвонить мне тотчас же после возвращения, я решила пока уладить некоторые домашние дела.
      На уик-энд я отвезла детей в Вестмур. Я бы с радостью этого не делала, но выхода не было: в воскресенье Шарлотта должна была дебютировать в «Ромео и Джульетте».
      К тому времени как мы добрались до Вестмура – это было утро субботы, – Кристина, к счастью, уже уехала. Но меня ожидала записка, подколотая ко вчерашней газете. Один из заголовков гласил: «Посмертную маску Тутанхамона решено подвергнуть экспертизе». Чувствуя, как у меня внутри все похолодело, я начала читать записку Кристины. «Дорогая Элизабет! Надеюсь, теперь ты наконец поверишь, что эти люди шутить не любят. Очень скоро эксперты обнаружат, что маска поддельная. Но для нас самое страшное даже не это. У Англии с Египтом нет договора о выдаче преступников. Правда, нам будет предъявлено обвинение в нелегальном импорте, и еще неизвестно, чем это для нас закончится. Ведь эта утечка информации – не более чем предупреждение со стороны людей, с которыми мы с Эдвардом имели дело. Я тебе уже говорила: маска как таковая их не интересует. Им нужны только деньги. А потому на твоем месте я бы сейчас усиленно молилась и хорошенько присматривала за своими детишками. А теперь будь хорошей девочкой и уничтожь эту записку сразу после прочтения».
      Только тогда до меня постепенно стало доходить, какая мне угрожает опасность. Кристина оказалась права: эти люди действительно не собирались останавливаться ни перед чем ради того, чтобы получить причитающиеся им деньги.
      В первую очередь я, естественно, подумала о детях. Шарлотта была в деревне и будет там до самого вечера, пока не закончится спектакль. Джонатан играл в саду с Джеффри. По крайней мере, пока я могла быть за них спокойна.
      Потом я позвонила домой Оскару Ренфру. Его жена сообщила мне, что он вернется не раньше вторника.
      – Извините, а я могу каким-то образом связаться с ним прямо сейчас?
      – Боюсь, что нет. Он отправился в поход куда-то в Пеннины.
      Меня начинало подташнивать от страха, и я непрерывно мерила шагами комнату, не зная, что делать дальше. Время от времени мой взгляд, как магнитом, притягивал газетный заголовок. В принципе статья была совершенно безобидной, но в моем тогдашнем состоянии мне, конечно, казалось, что она полна всевозможных угроз. В два часа позвонил телефон. Это была Кристина.
      – Слава Богу! – выдохнула я в трубку. – Где ты находишься?
      – Я на складе. А теперь слушай меня очень внимательно. События развиваются гораздо быстрее, чем я ожидала. Кое-кто уже направляется в Вестмур.
      – Кто? – Я уже не говорила, а истерически выкрикивала слова.
      – Я точно не знаю. Может быть, таможенники, может быть, представители министерства иностранных дел. Мне известно только то, что от кого-то из египтян они получили сведения о причастности Эдварда к делу, которое расследуется сейчас в Каире, Нашли труп сторожа, и египтяне хотят, чтобы английская сторона тоже провела свое расследование.
      – Но откуда ты все это узнала?
      – У меня есть свои источники. Слушай дальше. Маска все еще находится в доме, и нам необходимо во что бы то ни стало каким-то образом от нее избавиться. Но это не единственная наша проблема. Экспертам понадобится совсем немного времени, чтобы выяснить, что вся египетская коллекция Эдварда приобретена нелегальным путем. И уже одно это, без всякой маски, сулит нам крупные неприятности. Есть и еще кое-что. Полагаю, тебе нужно узнать все до конца. Тогда, может быть, ты наконец поймешь, насколько серьезно наше положение. Помнишь, как путешествуя по Нилу, вы заезжали в разные египетские деревушки? Так вот, целью этих милых визитов был подкуп крестьян, которые, в прямом смысле слова, сидят на бесценных сокровищах. Ведь их хижины построены на месте древних гробниц, полных всевозможных древностей. И пока египетские власти пытаются их куда-то переселить, люди, подобные Эдварду, платят им за то, чтобы они оставались на месте. А в благодарность крестьяне самостоятельно проводят небольшие раскопки… Ведь все это происходило у тебя под самым носом, Элизабет! Но ты, бедняжка, слишком глупа, чтобы сообразить, что к чему. – Кристина ненадолго замолчала, и я готова была поклясться, что слышала ее тихий смех. – А теперь быстро уезжай из Вестмура и отправляйся на склад. Я тебя здесь буду ждать. Сделай вид, что едешь за покупками или еще куда-нибудь в этом роде. Только, ради Бога, не говори никому, куда ты действительно направляешься!
      Я, ничего не ответила, и Кристина заговорила снова: От ее ледяного голоса у меня по спине поползли мурашки, а все внутри сжалось от панического страха.
      – Послушай, Элизабет, ты была его женой, и он оставил тебе все свое состояние. И учти: все, что я тебе рассказала, – истинная правда!
      Собираясь, я изо всех сил сдерживала себя, старалась не спешить, чтобы у всех создалось впечатление, что я еду в Танбридж-Уэллс. Проезжая через деревню, я увидела мисс Барсби, объяснявшую незнакомым людям, как проехать куда-то. Тут я вспомнила, что оставила записку Кристины на столе Эдварда. Быстро развернув машину, я снова помчалась к дому, молясь, чтобы она никому не попалась на глаза.
      Когда я наконец добралась до склада, у входа меня ждал Дэн – смотритель. Не останавливаясь, я пробежала мимо него и быстро поднялась на второй этаж. Я искала Кристину, но не смогла обнаружить никаких признаков ее присутствия. Равно как и кого-нибудь другого. Была суббота и во всем здании царила мертвая, пугающая тишина. Вздрагивая от звука собственных шагов, я направилась в другой конец дома, туда, где был, собственно, склад.
      Распахнув дверь, я вскрикнула от ужаса. Здесь кто-то хорошо похозяйничал. Все обожаемые Эдвардом свидетельства египетской старинь^превратились в груды пыли и щебня. Рабочий стол был перевернут, а его содержимое разбросано по полу. А поверх всего этого валялись куски рваного холста – все, что осталось от великолепной коллекции старых мастеров, – и обломки старинной мебели.
      Внезапно сзади послышался какой-то шорох. Я резко обернулась и окаменела от ужаса. На меня смотрела пара горящих, злобных глаз. Глаз маньяка.

      Это было мое первое посещение Вестмура. Наверное, при любых других обстоятельствах его величественная красота произвела бы на меня впечатление. Но я ехал слишком быстро для того, чтобы любоваться окружающими красотами. Резко затормозив у входа, я выскочил из машины и громко постучал в дверь.
      Дверь открыла Канарейка, но я, даже не поздоровавшись, быстро прошел в дом. Я уже собирался позвать Элизабет, когда она сама неожиданно появилась на лестнице. Мое сердце сжалось от боли. Элизабет была вся в черном, на ее лице застыло пугающе-отрешенное выражение, а прекрасные волосы цвета воронова крыла исчезли.
      Заглянув ей в глаза, я увидел там лишь боль и панический страх. Я шагнул к ней и протянул руки.
      Элизабет приникла ко мне. Она очень похудела, казалось, сквозь тонкую кожу можно прощупать каждую, даже самую мелкую косточку.
      – Я не делала этого, – прошептала она. – Я не убивала их.
      – Знаю. Именно поэтому я и здесь.
      За спиной Элизабет я увидел Шарлотту. Она была так же прекрасна и трагична, как и ее мать. Канарейка обняла девочку за плечи и увела обратно в ее комнату.
      Все, что произошло, казалось слишком причудливым для того, чтобы быть реальным. Пытаясь замести следы, ведущие к раскрытию одного из самых дерзких и сложных преступлений в истории искусства, кто-то поджег склад, находящийся на окраине Лондона. Дэниел Дейвисон, смотритель, погиб во время пожара. Два дня спустя Элизабет была арестована по подозрению в убийстве, но отпущена под залог. Полиция все еще продолжала исследовать пожарище в поисках останков Кристины.
      Я провел в Вестмуре три дня, заставляя Элизабет снова и снова вспоминать, как все случилось. Она по-прежнему находилась в шоке, и я понимал, что мои бесконечные расспросы не улучшают ее состояния. Но я должен был выяснить правду. Нет, я ни на мгновение не сомневался в том, что Элизабет невиновна. Но для того чтобы защищать ее, мне нужно было совершенно точно знать, как именно все происходило на самом деле.
      Когда я решил взяться за дело Элизабет, я прекрасно понимал, на что иду. Я знал, что совет адвокатов никогда с этим не смирится. А потому я совершенно не был удивлен, когда отец, узнав от Генри о моем решении, вызвал меня к себе.
      – Но пойми, – пытался я его убедить, – ее ведь обвиняют в убийстве!
      – И поджоге.
      В эту минуту я был готов наброситься на Генри с кулаками.
      – В чем бы ее ни обвиняли, Александр, ты не можешь ее защищать. Это просто неэтично.
      Этого я уже не смог стерпеть:
      – Неэтично?! О какой, к черту, этике сейчас может идти речь! Надеюсь, ты не забыл, что мы говорим об Элизабет? Она хочет, чтобы ее защищал я, и черт меня побери, если я этого не сделаю!
      – Фредди Риз предложил взять ее дело, – сказал Генри. – Он хороший адвокат и сделает все от него зависящее.
      – Элизабет не хочет никакого Фредди Риза. Кстати, а какого черта ты вообще тут торчишь?
      – Это я попросил Генри прийти, – ответил за него отец. – Я надеялся, что, может быть, хоть он сможет повлиять на тебя. Кстати, а Элизабет знает, что будет с твоей карьерой, если ты все-таки возьмешься за ее дело?
      – Конечно же, нет! И да поможет Бог тому, кто ей об этом скажет. Она и так сходит с ума от страха.
      – Хорошо, Александр. А ты понимаешь, чем это тебе грозит?
      – Ты думаешь, меня это остановит? Я сказал, что буду защищать ее! И точка.
      Разве я мог объяснить им, как Элизабет умоляла меня не передавать это дело никому другому. В той ситуации надо было быть совершенно бесчувственным чурбаном и последним эгоистом, чтобы рассказывать ей об этической стороне дела и о том, как на это посмотрят в адвокатуре. Неужели они не понимали, что я люблю Элизабет больше всего на свете и готов пожертвовать всем, и карьерой в том числе, лишь бы не подвести ее в такую трудную минуту?!
      – Но ведь у тебя нет опыта в ведении подобных дел, – не сдавался Генри.
      – Кроме того, – вмешался отец, – представь, как все усложнится, если они найдут останки ее золовки.
      – Они их не найдут. Эта Кристина просто где-то скрывается, здоровая и невредимая. Единственное, что нам нужно сделать, – найти ее.
      – Александр, но ведь ты не можешь знать этого наверняка. Попытайся посмотреть на дело с другой стороны. Разве ты не понимаешь, что твое участие в нем не увеличивает, а уменьшает шансы Элизабет на оправдательный приговор. Я, конечно, понимаю твои чувства, но…
      – Покажи мне, где написано, что я не имею права взяться за это дело? В каком кодексе? А? Покажи!
      – Ты не хуже меня знаешь, что это нигде не написано. Но ведь существуют еще и негласные законы, Александр, которым мы все следуем. И с твоей стороны было бы гораздо мудрее тоже следовать им. Кроме того, подумай, сможешь ли ты держать себя в руках, если дело вдруг примет плохой оборот. Ведь ты даже сейчас не способен говорить спокойно.
      – Естественно, я сейчас очень взволнован. А чего же ты хотел? Но ведь до суда еще далеко. К тому времени я уже буду вполне владеть ситуацией.
      – Хорошо. Но подумай, как ты сможешь жить дальше, если вдруг проиграешь это дело.
      – Я его не проиграю.
      После этих моих слов отец поднялся, давая понять, что разговор окончен.
      – Ты меня не убедил. Я по-прежнему категорически против. Ты возьмешь это дело как второй адвокат. Первым будет Фредди Риз, если он, конечно, согласится. И тогда уже только от него будет зависеть, позволить тебе защищать Элизабет в суде или нет. И если ты все-таки на это решишься, пеняй на себя.
      Прошло целых четыре месяца, прежде чем дело дошло до суда, И все это время я фактически жил на Прайори-Уок вместе с Элизабет и детьми. Мы делали все, чтобы наша жизнь протекала нормально, насколько это было возможно в такой ситуации. Иногда я виделся с Джессикой, но эти встречи обычно не заканчивались ничем хорошим. Утверждая, что ведет счастливую и наполненную самостоятельную жизнь, Джессика продолжала вести себя, как ревнивая мегера во всем, что касалось Элизабет. Поэтому меня совершенно не удивило, что, по ее мнению, Элизабет была виновна.
      – Твоя беда, Александр, заключается в том, что ты безоговорочно веришь в непогрешимость своей драгоценной Элизабет. Но подожди немного, и ты сам убедишься – она виновна. Надеюсь, она получит по заслугам. И самое смешное, что произойдет это с твоей помощью. Тебе ни за что не выиграть этот процесс, Александр. У тебя нет ни малейшего шанса.
      В тот раз Джессика, к сожалению, пришла без Розалинды. Рядом с Розалиндой она, по крайней мере, старалась вести себя более-менее цивилизованно.
      Но время шло, и положение постепенно менялось. Фредди Риз согласился взяться за это дело, а он, в отличие от моего отца, считал, что от моего участия в защите можно скорее кое-что выиграть, чем проиграть. Джессика тоже немного оттаяла и даже периодически звонила узнать, как продвигаются дела. Фредди внимательно следил за проводимым мною расследованием, подбадривал меня и часто помогал советами. Основной проблемой, в которую все упиралось, было исчезновение Кристины. Я даже летал в Гштаад переговорить с Дэвидом, но он не имел ни малейшего представления о том, где может находиться его сестра. Единственное, в чем он был уверен, так же как и Элизабет, это в том, что она не могла улететь в Каир, не имея денег, чтобы заплатить шантажирующим ее бандитам. Надо сказать, меня неприятно поразил отказ Дэвида свидетельствовать в пользу Элизабет. Она абсолютно не сомневалась в его согласии. Мне ничего не оставалось, кроме как взять у него письменные показания обо всем, что ему было известно по поводу кражи маски.
      Кстати, в истории с маской нас ожидало еще одно ошеломляющее открытие. Маска оказалась подделкой.
      – Это довольно легко определить по мочкам ушей, – объяснил мне эксперт из Британского музея, когда я приехал в Вестмур узнать, как идут дела.
      – По мочкам ушей?
      – Именно. У оригинала уши проколоты. Причем отверстия довольно большие. Их невозможно не заметить. А у этой копии мочки совершенно целые. Похоже, ее изготовитель сознательно позаботился о том, чтобы в ней без труда распознали подделку.
      – Но зачем и кому могло это понадобиться?
      – Понятия не имею, – пожал плечами эксперт. – Это настолько очевидная ошибка, что Уолтерс просто не мог ее не заметить.
      Так, значит, вот что пытался Эдвард сказать перед смертью – «уши». Просто его речь уже была нечленораздельной, и поэтому Элизабет послышалось «душа».
      Я был в ярости. Все эти месяцы Элизабет и Шарлотта казнили себя за смерть Уолтерса, в то время как ее причиной было то, что его драгоценная маска являлась всего лишь недобросовестной подделкой и он это обнаружил. Хорошо хоть, что теперь Элизабет не угрожало еще и обвинение в незаконном импорте: драгоценные камни и металлы закупались совершенно официально, и за них была уплачена соответствующая таможенная пошлина.
      Когда я рассказал о маске Элизабет, она поначалу просто не могла в это поверить.
      – Знаешь, Кристина говорила, что навязчивая идея насчет маски появилась у Эдварда по моей вине. После того как он понял, что я никогда не смогу полюбить его так, как он этого хотел. А теперь оказывается и с маской его жестоко обманули. Бедный Эдвард! Все эти годы, Александр, я жила с ним и почти совсем его не знала. Я никак не могу до конца постичь даже его отношение ко мне. Очень многое в нем нельзя объяснить только любовью.
      – Элизабет, сейчас самое важное, чтобы ты перестала казнить себя. Ты ничего не могла сделать. Ты же сама сказала, что его жестоко обманули. А к тому времени, как он обнаружил обман, это был уже ненормальный человек. Он просто сошел с ума. Сейчас тебе следует думать не о нем, а о Кристине. Элизабет, эта женщина пыталась убить тебя. И весьма вероятно, что она предпримет еще одну попытку.
      Элизабет вздрогнула и побледнела, но я не дал ей перебить себя и продолжал:
      – Посмотри же наконец правде в глаза! Согласно условиям завещания в случае твоей смерти все деньги переходят Кристине. По крайней мере, до тех пор пока Шарлотта и Джонатан не достигнут со вершеннолетия.
      – А к тому времени, – вмешалась Каролина, – Кристина позаботится, чтобы им было нечего наследовать.
      Мы разговаривали в доме у Генри, куда я заехал по дороге домой. Зная, что Кристина на свободе и в любую минуту может объявиться где угодно, я не мог допустить, чтобы Элизабет с детьми жили на Прайори-Уок, и они временно переехали к Генри. Дом звенел от детского смеха и громких голосов. Ведь у Генри и Каролины к тому времени было уже четверо своих детей, а теперь к ним еще добавились Шарлотта и Джонатан. Генри проводил меня до дверей.
      – Почему ты до сих пор ей не сказал?
      – Я обязательно скажу. Я заеду попозже и заберу ее на нашу квартиру. Мне кажется, будет лучше, если она узнает эту новость, когда мы останемся наедине.
      Суд должен был состояться в следующий понедельник в Олд-Бейли. А не сказал я Элизабет, что прокурором назначен Майкл Сэмюэльсон. Я не раз наблюдал, как Сэмюэльсон скрещивал шпаги с адвокатами, которые были гораздо опытнее меня. Единственное, чего я не наблюдал ни разу, – это чтобы Сэмюэльсон проиграл хотя бы одно дело. Даже Фредди Ризу.

      Секретарь суда стоял, держа в руках большой лист с обвинительным актом. Из-за него виднелись только лысина и очки. Сзади, на своем обычном месте, сидел судья Макки. Он никогда не отличался особой представительностью, а в парике и красной мантии казался совсем гномом, что, однако, нисколько не умаляло его обычной желчности и раздражительности. В зале яблоку негде было упасть. Для меня явилось ударом то, что заседание решили проводить в первом зале суда. Это было, пожалуй, самое мрачное помещение во всем Олд-Бейли. Темные деревянные панели давили на психику и вызывали клаустрофобию. Я посмотрел на Элизабет. После бессонной ночи ее лицо резко осунулось, под глазами залегли темные круги, а кожа казалась голубоватой, в тон синему платью. Кроме того, за последнее время она очень похудела и теперь напоминала скелет. Рядом со скамьей подсудимых, за спиной Элизабет, стоял полицейский. Я поспешно отвел взгляд. Сейчас ни в коем случае нельзя было позволить эмоциям захлестнуть себя. На несколько мгновений я увидел зал суда глазами Элизабет. Знакомые и незнакомые лица, черные мантии, белые парики. Жуткая декорация в каком-то безумном театре.
      – Подсудимая, вы обвиняетесь по пяти пунктам. Пункт первый. Убийство. Согласно ему пятого сентября 1981 года вы убили Дэниела Реймонда Дейвисона. Признаете ли вы себя виновной?
      – Не признаю. – Элизабет говорила очень тихо, но твердо, и при этом смотрела прямо на судью.
      Тот делал вид, что этого не замечает.
      – Пункт второй. Поджог. Согласно ему пятого сентября 1981 года вы, в нарушение закона 1971 года "О нанесении ущерба с преступным умыслом", часть первая, параграф второй, пункт… – гнусавил секретарь, дотошно перечисляя все пункты и подпункты. – Признаете ли вы себя виновной?
      – Не признаю.
      То же самое повторилось еще трижды по мере того, как Элизабет предъявляли обвинения в краже, подделке произведений искусства и приобретении краденого. Затем приводили к присяге присяжных. И вот наконец со своего места поднялся Майкл Сэмюэльсон. Суд начался.
      В течение двух дней выступали свидетели обвинения. Основной упор делался на убийство и поджог, но именно по этим двум пунктам никаких прямых свидетельств не было. Никто не видел, как именно начался пожар. И вот наконец на третий день пришла очередь Элизабет. Пока нам было совершенно не из-за чего волноваться, потому что практически все свидетельские показания основывались только на слухах и предположениях. И тем не менее, когда Элизабет приводили к присяге, я услышал, как дрогнул ее голос. Все присяжные не сводили с нее глаз. Ведь теперь перед ними наконец оказался единственный человек, который действительно знал, что именно произошло на складе в тот день.
      Мы начали с условий завещания Эдварда. Мне бы, конечно, очень не хотелось их затрагивать. Но я прекрасно понимал, что если первым не подниму этот вопрос, чуть позже это сделает Сэмюэльсон, и тогда все будет гораздо хуже.
      Лишь предоставив возможность присяжным убедиться в том, что у Кристины были все основания желать смерти Элизабет, я перешел к событиям, происшедшим в день пожара.
      Ободряюще улыбнувшись Элизабет, я попросил ее рассказать, когда именно она вернулась в Вестмур в день пожара и что произошло после того, как она обнаружила записку Кристины. Элизабет спокойно и подробно рассказала и о самой записке, и о телефонном разговоре с Кристиной. Подтвердив показания Канарейки о том, что она якобы поехала по магазинам, Элизабет упомянула и встречу с мисс Барсби, и то, как она возвращалась обратно в Вестмур, испугавшись, что записка Кристины может попасться кому-то на глаза.
      – Вы можете предъявить суду эту записку? – спросил судья Макки.
      – Боюсь, что нет, ваша честь, – ответил я.
      Мы действительно так и не смогли найти записку, хотя поиски были более чем тщательными. В результате мы пришли к выводу, что она просто сгорела во время пожара.
      – Понятно.
      Голос Макки не выражал никаких эмоций, но и одного слова было достаточно, чтобы поставить под сомнение факт существования записки. Кроме того, ее отсутствие косвенно подтверждало показания мисс Барсби: она, мол, показывала офицерам таможенной службы дорогу в Вестмур, а Элизабет, увидев их, резко развернула машину с явным намерением укрыться от правосудия. Я снова повернулся к Элизабет:
      – Что вы сделали после того, как забрали записку?
      – Поехала прямо к складу. Когда я туда приехала, Дэн – смотритель – стоял у дверей. Но я не стала с ним разговаривать, а сразу побежала на второй этаж, где у моего мужа было довольно большое складское помещение. Я искала Кристину, но ее нигде не было. До этого дня я была на складе только один раз, но помнила, что в конце коридора должно быть еще одно складское помещение, чуть поменьше размером. Эдвард также использовал его в качестве кабинета. По дороге туда я заглядывала во все комнаты в надежде все-таки найти Кристину. А открыв дверь маленького склада, закричала и стала звать Дэна.
      – Пожалуйста, объясните суду, почему вы стали звать Дэна.
      – Потому что комната была полностью разгромлена. Сначала я даже не могла поверить собственным глазам. Хотя даже эти обломки, насколько мне известно, стоили целое состояние.
      Краем глаза я заметил, что Сэмюэльсон поспешно делает какие-то пометки в блокноте.
      – И что же случилось потом? – спросил я.
      – Я услышала какой-то шум за спиной, резко обернулась, но даже не успела ничего сообразить. Меня тотчас же затолкали в комнату.
      – Сможете ли вы опознать человека, который на вас напал?
      – Нет. Могу лишь утверждать, что это был мужчина.
      – Мужчина. Но ведь приехать вас попросила сестра вашего покойного мужа, разве не так?
      – Так.
      – Скажите, а вы вообще видели вашу золовку в субботу после обеда?
      – Нет.
      Я кивнул.
      – И что же произошло после того, как вас затолкали в ту комнату?
      – Я упала на какие-то осколки и в ту же минуту почувствовала резкий запах бензина. А потом кто-то бросил на пол зажженную газету, и дверь захлопнулась.
      – Рассказывайте, пожалуйста, дальше.
      – Внезапно все вокруг вспыхнуло. Я попыталась добраться до двери, но она была заперта. Я стала искать что-нибудь, чтобы вышибить ее, но поскользнулась и упала. На мне загорелась одежда. Я хотела крикнуть, но не смогла. Вся комната была заполнена едким дымом, и мне с трудом удавалось даже дышать.
      Тогда я всем телом навалилась на дверь, но какая-то сила отбросила меня обратно в огонь. Сначала я даже не сообразила, что кто-то одновременно со мной старается открыть дверь снаружи, а потому отчаянно сопротивлялась. Все, что я помню после этого, – чей-то громкий голос и то, что меня вытащили из комнаты. Потом я увидела, что это Дэн. Он снял, с себя комбинезон и стал им сбивать с меня пламя. Еще помню, что он все время спрашивал, что произошло, но я ничего не могла сказать, только повторяла имя Кристины. Наверное, он подумал, что она осталась там, в комнате, потому что прикрыл руки и лицо комбинезоном и бросился туда. Прошло буквально несколько секунд, и я увидела, как пылающий шкаф рухнул прямо на него. Дэн закричал, и я попыталась дотянуться до него, чтобы помочь выбраться. Все это время он продолжал кричать, пока не рухнуло что-то еще, а потом… потом он больше не кричал.
      Элизабет рыдала, и судья велел кому-то из служителей подать ей стул. Я ждал, пока в зале снова не установится тишина. Наконец Элизабет дала мне знак, что она снова может говорить.
      – Как вы думаете, миссис Уолтерс, к тому времени Дэн был уже мертв?
      Элизабет провела рукой по лбу, как бы пытаясь снять усталость..
      – Честно говоря, я не помню, о чем именно думала в тот момент. Но полагаю, что да… Да, я действительно подумала, что Дэн погиб.
      – А что делали в это время вы?
      – Я по-прежнему лежала на полу. Огонь распространялся очень быстро, и я чувствовала, что обязательно должна позвать на помощь. Через некоторое время мне удалось встать на ноги, но я сразу начала задыхаться. Я поняла, что надо обязательно выбраться наружу.
      – А почему вы не воспользовались телефоном в конторе Дэна, у входа на склад?
      – Я думала об этом, когда спускалась вниз, но потом услышала звуки сирен и поняла, что вот-вот подоспеет помощь.
      – Миссис Уолтерс, а можете ли вы объяснить присяжным, почему вас уже не было на складе к моменту приезда полиции и пожарных?
      Элизабет снова провела рукой по лбу и тряхнула головой, как бы пытаясь отогнать дурной сон.
      – Я испугалась. Струсила.
      – А чего вы испугались?
      – Понимаете, я была в таком смятении, что не могла мыслить логически… Я не знала, кто поджег склад, но постоянно вспоминала слова Кристины, что люди, с которыми она имела дело, способны на все. В тот момент я не могла думать ни о чем, кроме своих детей. Я хотела лишь одного: как можно скорее быть рядом с ними.
      – Что произошло после того, как вы вернулись домой?
      – Когда я входила в дом, по лестнице как раз спускалась Канарейка – это наша няня. Я попросила ее отвести меня наверх так, чтобы дети этого не видели. Она довела меня до спальни и хотела вызвать врача, но я ей не позволила. Я, конечно, понимала, что у меня очень сильные ожоги, но ведь и Канарейка, и я – профессиональные медсестры. Наверное, после этого я отключилась, потому что снова пришла в себя лишь где-то полчаса спустя…
      – А в котором именно часу?
      – В половине пятого. Канарейка подвела меня к зеркалу. Я попросила ее срезать обгоревшие волосы, зайти в парикмахерскую и купить несколько шиньонов. Пока она туда ходила, я переоделась в брюки и рубашку с длинными рукавами. Я пыталась скрыть ожоги, потому что не хотела пугать детей.
      – А почему же вы тогда не позвонили в полицию?
      Элизабет запрокинула голову, словно пытаясь вернуть обратно текущие из глаз слезы.
      – Не знаю, – всхлипнула она. – Но клянусь Богом, теперь я бы все отдала за то, чтобы сделать это тогда.
      – В ваших показаниях сказано, что вы не стали вызывать полицию, чтобы не травмировать детей.
      – Конечно. Но я также боялась, что если обращусь в полицию, тот или те, кто хотел меня убить, обязательно предпримут еще одну попытку. В то время я совершенно утратила способность связно мыслить. Теперь-то я понимаю, что сделала все не так, как надо. Правда, даже тогда я отдавала себе отчет в том, что в моем звонке в полицию не было особой нужды. Я прекрасно знала: они сами приедут ко мне и очень скоро.
      Я повернулся к присяжным. Ведь моя следующая фраза адресовалась именно им.
      – Конечно. И в полиций нам уже сообщили, что вы очень помогли в проведении следствия. А как на счет вашей золовки, миссис Уолтерс? Она больше не…. пыталась, связаться с вами?
      – Нет….
      – А, кто-нибудь другой?.
      – Все это время я общалась исключительно с полицейскими. Они приходили несколько раз в течение двух дней после пожара. А после этого меня арестовали.
      Элизабет выглядела совершенно измученной, и я попросил судью сделать перерыв на обед. Он согласился, понимая, что ей понадобятся свежие силы для перекрестного допроса.
      Сэмюэльсон начал перекрестный допрос с того, что ещё раз вернулся к завещанию Эдварда.
      Я сразу понял, к чему он ведет: в течение долгих лет Элизабет уговаривала мужа оставить ей все деньги, и единственным препятствием между ними и ее детьми стала Кристина, которую необходимо было устранить. Не имея никаких доказательств, Сэмюэльсон не настаивал на своей точке зрения, но сделал все возможное, чтобы эта мысль запала в головы присяжных. Потом он сразу перешел к ее приезду на склад.
      – Вы сообщили нам, что на складе на вас напал какой-то мужчина и прежде, чем он схватил вас и толкнул в огонь, вы посмотрели прямо на него. И несмотря на это, вы утверждаете, что не сможете ни описать этого человека, ни даже опознать его.
      – Совершенно верно.
      – То есть вы совершенно не запомнили, как выглядит этот человек?
      Сэмюэльсон наигранно-удивленно приподнял брови и повернулся к присяжным.
      – Кого вы пытаетесь прикрыть, миссис Уолтерс?
      Элизабет смотрела на меня.
      – Никого. Я никого не прикрываю. Все было так, как я уже сказала и…
      Я отвел взгляд, и Элизабет тотчас же осеклась. Мы договорились, что это мое движение должно означать: «Отвечай только на вопросы и не говори ничего лишнего».
      – Прошу вас, миссис Уолтерс, поправьте меня, если я ошибаюсь, но, судя по всему, вы пытаетесь убедить суд, что сестры вашего мужа вообще не была на складе?
      – Я ее не видела.
      – То есть она все-таки могла там быть?
      – Не знаю.
      – Миссис Уолтерс, если вашей золовки там действительно не было, почему Дэниел Дейвисон вдруг решил, что она находится в горящей комнате? Всиомните, ведь была суббота, спокойный день, Дейвисон наверняка бы увидел, как она входит на склад.
      – Нет. Ее там не было.
      – Вы утверждаете, что сестра вашего мужа угрожала вашим детям. Может быть, именно по этой причине вы толкнули ее в огонь, миссис Уолтерс?
      Элизабет смотрела на него в неподдельном ужасе. Видно было, что у нее просто не укладывается в голове, как кто-то может считать, что она на такое способна.
      – По этой причине вы попросили ее встретиться с вами на складе? Чтобы сразу убить двух зайцев? Сжечь все улики, находящиеся на складе, и одновременно избавиться от мешающей вам родственницы? Наверное, вы думали, что этим оградите от опасности себя и своих детей?
      – Нет! Конечно, нет! Я не делала ничего подобного, я…
      – Чего вы не делали, миссис Уолтерс?
      – Я не видела ее.
      – Миссис Уолтерс, присяжные, к сожалению, могут подумать обратное. Предположим, она сейчас скрывается потому, что боится вас. Теперь уже совершенно ясно: ей удалось выбраться из горящего склада. Но что если она стала свидетельницей убийства Дэниела Дейвисона? Убийства, которое вы совершили вместе с вашим сообщником. Миссис Уолтерс, сестра вашего мужа жива?
      – Нет. Да. Нет.
      – Так да или нет, миссис Уолтерс?
      – Да.
      – Она жива? Но ведь вы же сказали, что не общались с ней с того самого дня, когда произошел пожар. В таком случае, откуда вам это известно?
      – Я не…
      – А если она, как вы утверждаете, жива, то где же она в таком случае, миссис Уолтерс?
      Я видел, что еще немного, и Элизабет сломается. Именно этого и добивался Сэмюэльсон. В таком состоянии ему будет легче получить от нее любые показания. Я встал.
      – Ваша честь, мне казалось, уже совершенно точно установлено, что миссис Уолтерс ничего не знает о местопребывании своей золовки. Может быть, мы могли бы…
      – Мистер Белмэйн, прошу вас, сядьте.
      Сэмюэльсон улыбнулся и, прежде чем продолжить, сделал долгую паузу.
      – Мы все слышали, как миссис Дэниел Дейвисон давала свидетельские показания. Она утверждает: ее муж знал о том, что предметы старины, находящиеся на втором этаже и принадлежавшие покойному мистеру Уолтерсу – а ныне принадлежащие вам, миссис Уолтерс, – были либо крадеными, либо добытыми нелегально. Она также сказала, что мистер Дейвисон все время сомневался, следует ему сообщить об этом властям или нет. Может быть, это и было основной причиной его смерти, миссис Уолтерс? Может быть, его просто хотели заставить замолчать?
      – Но ему совсем не надо было… Но я не…
      – А тот человек, которого вы встретили на складе? Он был вашим сообщником? Ведь мистер Дейвисон был достаточно крупным мужчиной. Вам могла понадобиться помощь.
      – Вы ошибаетесь! Я почти совсем не знала Дэна. Я вообще ничего не знала о краже до тех пор, пока не прочитала записку сестры моего мужа.
      – Записку? Какую записку? Миссис Уолтерс, в деле нет никакой записки.
      Элизабет беспомощно посмотрела на меня, но я, к сожалению, ничем не мог ей помочь.
      – А как насчет канистры из-под бензина, которую нашли в полумиле от склада в каких-то кустах? Ваш шофер показал, что эта канистра обычно находилась в вашей машине. Каким же образом она оказалась в кустах?
      – Я не знаю.
      – Каким образом вы получили ожоги, миссис Уолтерс? Почему вы пытались их скрыть? Почему вы не пошли в полицию сразу после пожара? Чего вы боялись?
      – Я не знаю. Но я не убивала его!
      – Вы лжете, мадам! – Голос Сэмюэльсона теперь гудел, как колокол, под темными сводами зала.
      Элизабет в испуге отпрянула назад. Я вскочил на ноги.
      – Ваша честь! Мой коллега зашел слишком…
      – Вы правы, мистер Белмэйн. – Макки повернулся к Сэмюэльсону. – Господин прокурор, вы прекрасно знаете, что я противник подобных приемов в суде. Прошу вас, вернитесь к нормальному перекрестному допросу и перестаньте запугивать подсудимую.
      – У меня больше нет вопросов, милорд. – С этими словами Сэмюэльсон, вполне довольный собой, сел на место, не переставая улыбаться.
      Вслед за ним я провел собственный короткий допрос. Я бы с радостью избавил Элизабет от необходимости отвечать на какие бы то ни было вопросы, но нужно было убедить присяжных, что именно Элизабет была намеченной жертвой убийства, организованного Кристиной с помощью неизвестных лиц, вполне возможно, тех, кто ее шантажировал. И мне пришлось еще раз сделать так, чтобы присяжные убедились в искреннем горе, которое испытывала Элизабет при воспоминании о том, как Дейвисон погиб, пытаясь спасти ее жизнь.
      Когда в тот день мы выходили из зала суда после заседания, я был расстроен и страшно нервничал. Так же, как и Фредди, хотя он и старался этого не показывать.
      В гардеробной Сэмюэльсон поздравил меня с тем, как хорошо я веду дело, ненавязчиво напомнив про мою молодость и неопытность. Но это была скорее поза. Мы оба знали, что ни у него, ни у меня не осталось ни единого серьезного козыря. А недостаток фактов всегда приходится компенсировать профессионализмом. Побеждает тот, кому удается привлечь на свою сторону присяжных. К сожалению, у Сэмюэльсона действительно был гораздо больший опыт в подобных вопросах, чем у меня.
      На следующий день в десять часов Сэмюэльсон поднялся со своего места и начал подводить итоги. Перед ним лежало множество записей, но за весь час, который длилась обвинительная речь, он в них ни разу не заглянул. Его речь оказалась даже эмоциональнее, ярче и выразительнее, чем я ожидал. Я внимательно слушал и наблюдал за тем, как шаг за шагом он тенденциозно излагал присяжным показания свидетелей. Делал он это очень лаконично и в таких простых и доступных выражениях, что не надо было прилагать никаких усилий, чтобы уследить за ходом его мысли.
      – И теперь, господа присяжные, нам просто ничего не остается, как только признать, что обвиняемая действительно совершила поджог. – Его голос даже задрожал от негодования. – Зачем бы ей надо было скрывать тот факт, что она пострадала от пожара, если не она сама этот пожар устроила? Она перестала скрывать свои ожоги лишь после того, как ее пришли допрашивать полицейские. А где сестра ее мужа? Боится покинуть свое укрытие или… Страшно даже предположить, где она, господа присяжные! Не правда ли, как удобно получается: преступление совершено, а свидетелей нет? Ведь единственный человек, уцелевший после этого пожара, – женщина, которая стоит перед вами. И по странному совпадению, именно этой женщине уничтожение бридлингтонского склада выгодно, как никому другому. Дэниел Дейвисон знал, что большая часть древностей, находящихся на втором этаже склада, либо приобретена мошенническим путем, либо украдена. И в тот момент, когда он наконец решает поступить как законопослушный гражданин и доложить об этом властям, он погибает чуть ли не самой страшной из всех смертей – смертью от огня.
      Сэмюэльсон неожиданно остановился, и в зале суда повисла напряженная, наэлектризованная тишина. Каждый присутствующий в зале мог сейчас представить себе страшную смерть Дейвисона максимально отчетливо.
      Сэмюэльсон поправил мантию и снова обвел глазами зал:
      – А все ради чего? Ради того, чтобы замести следы. Скрыть, что вся предыдущая жизнь была лишь искусной маскировкой и сплошным обманом. Вспомните слова, сказанные самой подсудимой: «Даже эти обломки стоили целое состояние». Эти слова подсудимой дают нам некоторое представление о складе ее мышления. Господа присяжные, я надеюсь, вы согласитесь со мной, что исходя из всех имеющихся в деле фактов, может быть вынесен только один вердикт. И этот вердикт – «виновна».
      Несмотря на широкую улыбку, Сэмюэльсон, садившийся обратно на свое место, удивительно напоминал палача.
      После него встал я, и публика заметно оживилась. В Олд-Бейли были свои завсегдатаи. Они, подобно пиявкам, паразитировали на несчастьях других людей. Без этого они бы просто погибли.
      Речь Сэмюэльсона резко изменила настроение присяжных. Теперь двенадцать лиц смотрели на меня с нескрываемой враждебностью. Накануне, когда мы с Фредди составляли мою заключительную речь, мы решили и, как оказалось, справедливо, что присяжные не захотят слушать еще одного подробного изложения событий.
      – Ваша честь, господа присяжные. Защищать подсудимого всегда сложно, а для меня сегодня это сложно вдвойне. Особенно после того, как мой ученый друг так убедительно изложил вам свои аргументы. Правда в этих аргументах имеется один очень серьезный недостаток. Господин прокурор не имеет ни единого доказательства, которое бы могло подкрепить его утверждения. Как он уже сам сказал, свидетелей пожара нет, а потому все свидетельства основаны либо на слухах, либо на домыслах. То есть, говоря юридическим языком, имеются только косвенные доказательства вины миссис Уолтерс. И вот на основе этих косвенных доказательств вам, господа присяжные, придется решать судьбу подсудимой. И решая ее, помните о том, что, пока вина человека не доказана, он считается невиновным. Мисс Барсби утверждает, что видела, как миссис Уолтерс проезжала через деревню в половине третьего. Мисс Робертс, няня Уолтерсов, показала, что миссис Уолтерс вернулась домой в самом начале пятого. По утверждению же мистера Сэмюэльсона получается, что за эти полтора часа миссис Уолтерс успела совершить следующие действия: доехать до склада (дорога занимает полчаса), поджечь его, поссориться с сестрой своего мужа, позвать Дэна Дейвисона и вместе с каким-то неизвестным мужчиной толкнуть его в огонь. Пробежать полмили по дороге, чтобы избавиться от канистры из-под бензина, и вернуться обратно в Вестмур (еще полчаса езды). Скажите, господа присяжные, разве это правдоподобно? Разве такое вообще возможно? Мисс Робертс также показала, что она слышала, как Кристина Уолтерс угрожала моей подзащитной. А справки, наведенные в британских, сингапурских и американских авиакомпаниях, позволяют предположить, что Кристина Уолтерс уже в течение многих лет замешана в более чем сомнительных международных сделках. Именно боязнь разоблачения, а также отказ моей подзащитной выплачивать деньги шантажистам заставили Кристину Уолтерс нанять кого-то, кто, по выражению моего ученого друга, помог бы ей «убить двух зайцев» – поджечь склад и устранить досадную помеху в лице миссис Уолтерс. Вот почему в настоящее время Кристина Уолтерс скрывается. Вот почему ее нет в здании суда. Во время суда моя клиентка ни разу не пыталась отрицать, что была в тот день на складе. Не пыталась она и опровергнуть показания свидетелей обвинения. Господа присяжные, я прошу вас просто внимательно посмотреть на мою подзащитную. Разве она похожа на ту фурию, которую столь красноречиво обрисовал нам мистер Сэмюэльсон? Конечно, нет. Она честная, порядочная, законопослушная гражданка, которая волею судеб оказалась в самой гуще событий, слишком фантастических для того, чтобы их можно было осмыслить. Я бы мог еще очень долго рассказывать о сестре мужа моей клиентки Но мы здесь собрались не для того, чтобы судить Кристину Уолтерс, а для того, чтобы справедливо решить судьбу Элизабет Уолтерс. Согласно законам – нашим, британским законам, – человек считается невиновным до тех пор, пока не доказано обратное.
      Я улыбнулся и посмотрел на Элизабет, сидевшую неподвижно, опустив глаза. Когда же я снова повернулся к присяжным, то увидел, что их взгляды тоже устремлены на нее.
      – В этом деле столько неясностей, неточностей и неувязок, что вы наверняка, так же как и я, в глубине души удивляетесь, что мы вообще здесь делаем. Миссис Уолтерс чисто физически не могла совершить приписываемые ей преступления. Более того, именно она сама и была намеченной жертвой. А потому, господа присяжные, я полагаюсь на вашу мудрость и надеюсь, что вердикт будет справедливым, то есть, – «невиновна».
      Когда я снова сел на свое место, кто-то похлопал меня по плечу. Обернувшись, я увидел Оскара Ренфру – поверенного Элизабет. Он передал мне записку: «Черт возьми! Ты таки это сделал!» Прочитав, я позволил себе слегка улыбнуться. Лицо Фредди было, как всегда, бесстрастно, но когда наши взгляды встретились, он незаметно подмигнул мне. На лицах присяжных недвусмысленно читались сочувствие и сострадание Элизабет. Да, Оскар Ренфру был прав, я чувствовал это.
      Судья решил отложить заседание до половины одиннадцатого следующего утра. На нем он должен был сказать свое заключительное слово, а присяжные – вынести вердикт.
      После заседания я зашел в адвокатуру и обнаружил там записку от Джессики. Она просила меня встретиться с ней. По дороге домой я позвонил Генри с Каролиной и попросил их подбодрить Элизабет, хотя бы поддразнивая ее тем, что она не верила в меня с самого начала. Она уже выглядела немного лучше, чем в предыдущие несколько дней, но страшное нервное напряжение по-прежнему давало о себе знать. Именно поэтому я даже не пытался заговаривать с ней о том, что теперь первым делом необходимо найти Кристину, прежде чем Кристина найдет ее.
      Мы с Джессикой решили сходить куда-нибудь поужинать. За ужином все разговоры так или иначе вертелись вокруг суда, и я был удивлен, с каким искренним интересом и сочувствием слушала меня Джессика. А мне после напряжения всех этих дней было просто необходимо выговориться. И когда Джессика сказала, что отец хотя и неохотно, но воздал должное моему выступлению, я был польщен. Тем более что теперь я кое в чем не мог не признать его правоты: это дело действительно далось мне немалой кровью, и меня одолевали сомнения, правильно ли я поступил, взявшись за него. Когда я сказал об этом Джессике, она улыбнулась:
      – Еще минуту назад ты выглядел таким уверенным в себе!
      – Я и сейчас уверен. Но всегда остается вероятность, что у присяжных наступит нечто вроде массового умопомрачения.
      Да и кроме того, наверное, я действительно с самого начала вел себя немного по-мальчишески. Поскольку дело касалось Элизабет, я даже слышать не хотел, чтобы ее защищал кто-то другой. Я не подумал, что, возможно, так было бы лучше для нее. Я просто следовал своим чувствам. Хотя теперь уже поздно рассуждать об ошибках. Остается только благодарить Бога, что это сработало.
      Мы еще немного поговорили о самой Джессике, о том, чем они с Розалиндой сейчас занимаются, но, несмотря на то что ужин проходил на редкость приятно и спокойно, под конец едва не поссорились. Мы оба были слишком нетерпимы, а меня еще раздражала неизлечимая ревность Джессики к Элизабет. Вернувшись домой, мы сразу разошлись по нашим отдельным комнатам, и, когда я утром уходил в суд, Джессика еще спала.
      Заключительное слово судьи Макки было достаточно объективно, а учитывая то, что он еще раз повторил мои слова насчет неясностей, неувязок и сомнительности улик, оно даже играло на руку нам с Элизабет. По лицу Сэмюэльсона было видно: он понял, что проиграл. Присяжные вернулись из совещательной комнаты в два. Когда они входили, Генри, сидевший рядом, обратил мое внимание на зал. Шарлотта была там. Она помахала мне рукой, и мое сердце сжалось от сладкой боли. Сегодня после заседания мы собирались сказать ей и Джонатану, что я их отец. Секретарь суда обратился к присяжным:
      – Господа присяжные, вы вынесли вердикт?
      Старшина присяжных встал:
      – Да, сэр.
      При этом он посмотрел на меня, и в эту жуткую долю секунды я уже все понял.
      – Господа присяжные, каков ваш вердикт по первому пункту обвинения – убийству?
      – Виновна.
      – Господа присяжные, каков ваш вердикт по второму пункту обвинения – поджогу?
      – Виновна.
      Кровь бешено стучала у меня в ушах. Это был самый настоящий шок. Ведь никто уже не сомневался в благополучном исходе. Генри крепко схватил меня за руку. Обернувшись к скамье подсудимых, я увидел, что Элизабет упала в обморок.
      Секретарь продолжал спрашивать о вердикте присяжных по оставшимся трем пунктам обвинения, но я уже ничего не слышал. Совершенно парализованный чудовищностью происходящего, я лишь молча стоял и смотрел, как судебные приставы пытаются удержать Элизабет в вертикальном положении.
      – Итак, господа присяжные, вы признаете обвиняемую виновной по всем пунктам обвинения?
      – Да.
      – Этот вердикт отражает ваше общее мнение?
      – Да.
      – Благодарю вас. Вы можете сесть.
      Судья призвал зал к порядку.
      – Насколько я понимаю, мистер Белмэйн, вы захотите ходатайствовать о смягчении участи вашей клиентки, а потому давайте продолжим.
      Я даже не пошевельнулся. Говорил Фредди. Я не слышал слов, но видел, что Макки искренне сочувствует Элизабет. И действительно, перед оглашением приговора он выразил свое удивление вердиктом присяжных.
      Пожизненное заключение. Семь лет и еще три срока по пять.
      Я догнал Элизабет, когда ее выводили из зала суда. Она была как в бреду.
      – Дети. Что будет с детьми? Александр, ведь ты же позаботишься о них, да?
      – Да, конечно, я…
      Договорить я не успел. Элизабет увели в тюрьму Это был самый страшный момент в моей жизни.
      Когда я пришел в гардеробную, там меня ждали Генри, Каролина и Шарлотта. Только теперь я вспомнил, что она тоже была в зале суда. Взглянув на бледное от ужаса лицо своей дочери, я крепко обнял ее и поклялся, что сделаю все возможное и невозможное, но ее мама не будет сидеть в тюрьме за преступления, которых не совершала.

      На следующее утро я отправился в адвокатуру. Я знал, что должен стараться вести себя, как обычно. Ради детей и ради себя самого. Джессика была в суде, когда объявляли вердикт. Она позвонила Розалинде, та приехала к нам, и мы втроем засиделись далеко за полночь. В нынешней поддержке Джессики была горькая ирония. Не она ли сама предсказывала, что Элизабет объявят виновной? Утром, когда Джессика уходила, я обнял ее и с трудом сдержал слезы, услышав слова искреннего сочувствия и сожаления обо всем случившемся. Не знаю, имела ли она в виду нас с Элизабет или нас с ней, но в ее голосе звучала неподдельная грусть. В дверях своего кабинета я столкнулся с Рэддишем.
      – Рэддиш, мы будем подавать апелляцию. Пожалуйста, свяжись с Оскаром Ренфру и договорись о встрече.
      – Хорошо, сэр. Сэр, там какой-то джентльмен хочет вас видеть. Говорит, что уже заезжал к вам домой, но ваш отец послал его сюда.
      – Заезжал ко мне домой? Он назвался?
      – Да, сэр. Мистер Уолтерс.
      Почему-то в первую секунду я подумал об Эдварде, но быстро сообразил, что это абсурд. Навстречу мне поднялся Дэвид. Он протянул руку, и я неохотно пожал ее. Я не мог простить ему, что он отказался выступать свидетелем защиты:
      – Боюсь, что вы несколько опоздали, мистер Уолтерс. Разве вы ничего не слышали?
      – Слышал. Именно поэтому я и здесь.
      – В самом деле?
      Я снял пальто и повесил его на вешалку за дверью.
      – Кристина дала о себе знать.
      От одного звука этого имени внутри у меня все сжалось от жгучей ненависти.
      – Когда? Где она?
      – Она звонила мне вчера после того как узнала о приговоре. Она в Каире.
      Я подошел к телефону и снял трубку.
      – Что вы делаете? – поинтересовался Дэвид.
      – Сообщаю в Интерпол.
      Дэвид покачал головой:
      – Это ни к чему не приведет. Люди, которые опекают ее там, всегда на несколько шагов впереди Интерпола.
      – Как она узнала о приговоре?
      – Очень просто. Позвонила кому-то на Флит-стрит. – Дэвид немного помолчал, разглядывая носки своих ботинок. – Она тогда была на складе, мистер Белмэйн.
      – Я в этом ни секунды не сомневался.
      – Мне кажется, вы должны сами поехать в Каир и найти ее.
      Я внимательно посмотрел на Дэвида. Казалось, со времени нашей последней встречи в Гштааде шрам на его лице стал еще глубже. Редкие волосы били взъерошены, и я вдруг заметил, что он все время нервно проводит по ним рукой.
      – Она – ваша сестра. Почему вы хотите, чтобы ее нашли?
      Дэвид грустно улыбнулся.
      – Потому что, как бы вы там ни думали, я очень люблю Элизабет. И прекрасно знаю: она не способна поджечь склад. В отличие от моей сестры. Но понимаете, мистер Белмэйн, какой бы Кристина ни была, она – моя сестра, и я люблю ее. Когда она исчезла – а я, клянусь, действительно не знал, где она, – я решил, что в Каире ее наверняка нет. Хотя бы из-за отсутствия у нее денег для передачи Паше…
      – Паше?
      – «Паша» значит «господин». Эдвард и Кристина вели с ним дела в течение многих лет. Так вот, когда Кристина исчезла, а Элизабет арестовали, я, признаться, несколько переоценил наше британское правосудие. Я и представить себе не мог, что Элизабет отправят в тюрьму. Я был уверен: для этого не хватит ни доказательств, ни свидетельских показаний.
      – Ваша сестра гораздо умнее, чем вы думаете, мистер Уолтерс. Продолжайте.
      – Да вот, собственно, и все. Могу только добавить, что этот самый Паша обладает какой-то властью над Кристиной. Я хочу избавить ее от этого влияния. Я понимаю, что возвращение в Англию для нее означает арест и суд. Ну что ж, значит, так тому и быть.
      Я был удивлен:
      – Неужели недостаточно просто письменных показаний?
      Уолтерс не уловил моей скрытой иронии:
      – Нет, этого мало. Хотя это, пожалуй, единственное, чего вам удастся добиться. И то в лучшем случае. Если сумеете ее найти.
      – О, я найду ее, мистер Уолтерс! На этот счет можете не беспокоиться. Уж это я вам обещаю.
      К моему великому облегчению, салон первого класса самолета, следующего рейсом в Каир, был почти пуст. Я спокойно откинулся на спинку сиденья, наблюдая за исчезающими вдали пригородами Лондона и думая о том, как я перенесу пятичасовой перелет.
      Я старался отвлечь свои мысли от Элизабет, но это оказалось невозможным. Я видел ее накануне вечером, и ее совершенно бескровное растерянное лицо намертво отпечаталось в моей памяти. Было совершенно очевидно, что она все еще находится в состоянии шока, Это-то и, беспокоило меня, больше всего: что произойдет, когда она наконец очнется и до конца осознает весь ужас своего положения. А что ей еще предстоит! Когда я думал о том, каким оскорблениям и издевательствам она может подвергнуться со стороны своих соседок по камере, у меня сжималось сердце. Найдет ли она в себе силы выдержать это, особенно после всех испытаний последних четырех месяцев, не говоря уже о суде? Уже через два дня, проведенных в тюрьме, она выглядела совершенно больной и избегала встречаться со мной взглядом. Она вздрагивала каждый раз, когда где-то хлопала дверь, а услышав чьи-то приближающиеся шаги, так судорожно сжимала кулаки, что ногти оставляли на ладонях глубокие красные следы.
      Когда я сказал ей, что улетаю в Каир, она пробормотала, что не хочет этого. Все равно это ничего не даст и ничем не поможет. Я понял, что она не в состоянии обсуждать подобные вопросы, и попытался сменить тему, но она продолжала убеждать меня: я даже не представляю, с какими людьми мне предстоит иметь дело, я не должен связываться с ними и рисковать своей жизнью! Но это единственный способ вытащить ее из тюрьмы, настаивал я. Однако Элизабет по-прежнему не желала ничего слушать и только все время повторяла, что не хочет, чтобы я нашел Кристину.
      Когда наступило время прощаться, за Элизабет пришла тюремщица. Я долго смотрел им вслед. Элизабет шла ссутулившись, опустив голову, ее руки безвольно висели вдоль тела. Я ждал, но она так и не оглянулась…
      От этих мыслей у меня страшно разболелась голова. Наверное, я тоже еще пребывал в состоянии шока. Единственное сильное чувство, которое я сейчас испытывал, – бессильная ярость из-за того, что сделало с Элизабет наше так называемое правосудие. Когда все это наконец закончится, никто не уговорит меня и дальше работать в адвокатуре. Я сразу уйду.
      Десять минут спустя я вызвал стюардессу и попросил принести мне выпить. Когда я только садился в самолет, она откровенно флиртовала со мной. Но, сообразив, что я отнюдь не в том настроении и не нуждаюсь в ее обществе, стала обращаться ко мне с плохо скрываемым презрением.
      – Александр!
      Я обернулся на голос и поначалу не поверил собственным глазам.
      – Шарлотта!
      Она пыталась широко улыбнуться, но получилось совсем неубедительно.
      – Я знала, что ты никогда не согласишься взять меня с собой, поэтому я… ну, в общем…
      Явно исчерпав все аргументы, она просто небрежно пожала плечами. Я постарался взять себя в руки.
      – Как ты сюда попала?
      – Я подумала, что смогу тебе помочь. Я же знаю Каир. Может, я встречу кого-нибудь из старых знакомых.
      Я прекрасно знал, что в Каире она была только один раз, и то в одиннадцать лет. Теперь же ей исполнилось шестнадцать. Ее темные волосы были заправлены под берет, глаза опухли и покраснели от слез. Но на лице читалась такая отчаянная решимость во что бы то ни стало помочь своей матери, что я улыбнулся, сглотнул застрявший в горле ком и, поцеловав Шарлотту в лоб, усадил ее рядом с собой.
      – Ты ведь не сердишься на меня, правда? – прошептала она.
      – Нет, не сержусь. Но как только мы приземлимся, я первым же рейсом отправлю тебя обратно в Лондон.
      Шарлотта была готова вот-вот расплакаться.
      – Пожалуйста, не отсылай меня обратно. Ну пожалуйста! Я просто сойду с ума, если не смогу что-нибудь сделать. Я никуда не буду выходить из гостиницы. Если хочешь, я даже из номера не буду выходить, но только, пожалуйста, позволь мне остаться с тобой!
      Я смотрел на ее лицо, и мое сердце билось все чаще. С раскосыми черными глазами и свежей, гладкой кожей, она до боли напоминала Элизабет. Я считал ее ребенком, но ведь сейчас ей было столько же, сколько мне, когда я влюбился в ее мать.
      – Александр!
      Глядя на меня умоляющими глазами, Шарлотта ждала ответа. Я провел рукой по гладкой щеке и поправил выбившуюся из-под берета прядь.
      – Александр. – Голос Шарлотты слегка дрогнул. – Я знаю, что ты мой отец.
      Услышать от нее эти слова было настолько мучительно-сладко, что у меня к горлу снова подкатил комок.
      – Ведь это же так, да? Ты – мой отец. И отец Джонатана.
      – Да, – прошептал я. – Я действительно ваш отец.
      Шарлотта положила мне голову на плечо и крепко схватила за руку, как будто боялась, что я исчезну.
      – Откуда ты это узнала? – спросил я спустя некоторое время.
      – Мама всегда с ума сходила из-за моей улыбки, – хихикнула Шарлотта. – А потом я увидела, как она смотрит на тебя, ну и… У меня ведь тоже один зуб немного искривлен, видишь?
      Я рассмеялся, крепко обнял дочь и прижал к себе, прежде чем она успела увидеть слезы на моих глазах.
      – А когда все это закончится, когда мы вернемся в Лондон и маму освободят, я смогу поменять фамилию на твою?
      – Мы этим займемся в первую очередь, – пообещал я, и мне стало очень горько и грустно оттого, что Элизабет нет рядом. Мы с ней столько мечтали об этой минуте!
      Было уже начало одиннадцатого, когда мы вышли из самолета. Нас встречал Роберт Литтлтон. Он по-прежнему процветал в министерстве иностранных дел и теперь был военным атташе нашего посольства в Каире. Правда, еще два дня назад я об этом даже не подозревал. Генри позвонил ему, описал ситуацию, и Роберт тотчас же вызвался помочь.
      Я наблюдал за выражением его лица, когда он здоровался с Шарлоттой, и был немного озадачен тем, что ее присутствие здесь его совершенно не удивило.
      – Машина ждет снаружи, – сказал он. – Я заказал для вас номер в гостинице «Марриотт». – Он улыбнулся Шарлотте, которая деловито куталась в свой объемистый плащ. – Я заказал двухкомнатный номер, так что вы будете жить вместе с вашим…
      – Постой, выходит, ты знал о ее приезде?
      – Конечно, знал. Мне позвонил Генри и сказал, что она вылетела вместе с тобой.
      Я повернулся к Шарлотте:
      – Значит, ты сказала Генри, что собираешься лететь?
      Она кивнула, и я не смог удержаться от смеха. Ну ничего, я с ним еще поговорю, когда вернусь!
      По дороге в город Роберт рассказывал мне, что ему уже удалось выяснить. Судя по всему, Камель – я попытался вспомнить, слышал ли это имя раньше, но так ничего и не вспомнил – арестован; Правда, Роберт не мог достоверно сказать, за что, но был почти уверен: это связано с нелегальным экспортно – импортным бизнесом в Долине Царей.
      – Но я совершенно точно знаю, сейчас полиция пытается как-то связать все это – подделки древностей, контрабанду и, конечно, убийство сторожа музея – с Пашой.
      – Пашой? Дэвид Уолтерс говорил о нем. Он считает, что Кристина с ним.
      – Вполне возможно он прав, но вряд ли это нам поможет. Паша фактически является хозяином Каира, а значит, она может быть где угодно. – Он кивнул на окно, приглашая меня посмотреть наружу.
      Я выглянул и сразу понял, о, чем речь. Каир производил впечатление города, в котором можно прятаться вечно и никто тебя не найдет. При свете мигающих неоновых вывесок я увидел, что за современными домами, выстроенными вдоль основной автомагистрали, сразу начинается безумный лабиринт узеньких улочек, скопище ветхих домишек и угрюмых многоквартирных монстров. И повсюду, куда ни глянь, толпы людей. Для меня, иностранца, это выглядело, как воплощенный хаос. Дорога, по которой мы ехали, была не лучше всего остального. Казалось, отчаянно сигналящие шоферы – либо сумасшедшие, либо потенциальные самоубийцы. У моста полицейский орал на водителя, наполовину высунувшегося из окна машины и тоже, в свою очередь, не молчащего. Где-то неподалеку звучала громкая музыка, внося свою лепту в этот безумный концерт. Когда мы проехали мост, Роберт рассмеялся:
      – Эй, приободрись! Все не так плохо, как кажется на первый взгляд.
      После всего увиденного гостиница «Марриотт», с ее белыми мраморными фонтанами и позолоченными чугунными арками, определенно радовала глаз. Она казалась оазисом цивилизации в подступающей со всех сторон неразберихе. Ближе к полуночи я отправил Шарлотту спать. Мы же с Робертом заказали себе скотч и проговорили еще несколько часов.
      На следующее утро в восемь часов подали завтрак. Расположившись на балконе, мы с Шарлоттой жевали безвкусные резиновые тосты. С балкона открывался вид на пальмы, фонтаны и водопады, окружавшие гостиничный бассейн. Было еще прохладно, но теплые лучи солнца постепенно начинали проникать сквозь серый, низко стелющийся по земле туман. Краем глаза я наблюдал, как Шарлотта вытянула свои длинные ноги и принялась за чай. Она отбрасывала непослушную прядь со лба точно так же, как это делала Элизабет. Только теперь я в полной мере ощутил, сколь многого был лишен в этой жизни. Я не видел, как она росла. Как постепенно из ребенка превращалась в подростка, а затем и в юную девушку. Раньше я не позволял себе задумываться о своих чувствах к Шарлотте, но теперь, глядя на нее, испытывал странную, нелепую и совершенно мне раньше незнакомую гордость оттого, что она моя.
      Вдруг, не поворачивая головы, Шарлотта заговорила:
      – Хоть ты и пытаешься это скрыть, но я знаю, что ты меня рассматриваешь. О чем ты думаешь?
      Ее слова были так неожиданны, что несколько секунд я не мог прийти в себя, но потом улыбнулся:
      – Просто размышляю, как это у меня получилась такая красивая дочь!
      Шарлотта немного помолчала, а когда вновь посмотрела на меня, в ее глазах вспыхнули озорные огоньки:
      – А не считаешь ли ты, что в этом есть и мамина заслуга?
      – Это исключительно мамина заслуга! Ведь если не принимать в расчет тебя, она самая красивая жен щина в мире.
      – И ты, конечно, совершенно объективен?
      Я хмыкнул.
      – Однажды твоя мама уже обвинила меня в необъективности. – Воспоминания навеяли грусть, и, вздохнув, я добавил: – Господи, как же давно это было! Мне иногда кажется, что прошла целая вечность.
      – Расскажи! Как вы впервые встретились и почему ты не женился на маме, когда родилась я? Мне действительно очень важно это знать.
      Зазвонил телефон. Это был Роберт. Он сказал, что сможет освободиться в посольстве не раньше двух. Мне, конечно, не хотелось ждать так долго, но я прекрасно понимал, что без его помощи ничего не смогу сделать. С другой стороны, я был рад, что мы с Шарлоттой сможем немного побыть наедине. Ей давно пора узнать правду про нас с Элизабет.
      Роберт пришел на час раньше обещанного и нашел нас у бассейна. С ним был низкорослый, неряшливый египтянин, одетый в некое подобие того, что когда-то представляло собой неплохой европейский костюм. Коротышка улыбнулся беззубой улыбкой и представился. Звали его Мохаммед Абу эль-Шами, но он сказал, что мы можем называть его просто Шами.
      Шами вернулся в Каир только сегодня утром и полагает, что его приезд положит конец всем нашим проблемам, сообщил Роберт. Я скептически рассматривал неряшливого коротышку. Примерно полчаса у меня ушло, чтобы понять его ломаный английский, на котором он пытался объяснить, что знает всех и вся в этом городе и никому лучше его не известна тайная жизнь Каира. Информация, полученная от него, сводилась к следующему: если в Каире человек тебе чем-то обязан, он сделает для тебя все, даже то, чего не сделал бы за деньги. Примерно половина Каира чем-то обязана Шами. Насчет второй половины я спрашивать не стал. Роберт уже просветил его, зачем мы здесь, и теперь Шами собирался отправиться в город, чтобы, как он выразился, «запустить шарик».
      Его круглое лицо лучилось от удовольствия, когда он говорил:
      – Вам не о чем беспокоиться, мистер Белмэйн. Нет такой вещи, которая оказалась бы Шами не по плечу.
      Он вытащил руку из кармана и двумя пожелтевшими от табака пальцами сделал недвусмысленный жест, не оставлявший сомнений в том, какой магический ингредиент необходим, чтобы Шами начал творить чудеса.
      Вечером мы с Шарлоттой отправились на коктейль в британское посольство. Роберт сказал, что посол лично интересуется этим делом и выразил желание познакомиться с нами. Я сразу сообразил, что ему звонил мой отец.
      Заходя в посольство, я испытал странное, непривычное и одновременно приятное чувство. Ведь я впервые присутствовал на официальном приеме вместе с собственной дочерью. И я не смог сдержать улыбки, когда перед дверью в зал Шарлотта достала из вышитой бисером сумочки, которую ей одолжила жена Литтлтона, пудреницу и проверила, не размазалась ли помада. Она была очень хороша. Вьющиеся темные волосы свободно падали на плечи, красиво обрамляя лицо, а белый жакет и серо-белая плиссированная льняная юбка – «от Келвина Кляйна», как она мне сообщила, – великолепно оттеняли слегка загорелую кожу. И я снова преисполнился отцовской гордостью, когда головы всех присутствующих повернулись в ее сторону. Шарлотта озорно подмигнула мне и поинтересовалась, не хочу ли я представить ее как свою подружку. Я чуть не поперхнулся.
      Когда мы вернулись в гостиницу, нас ждала записка от Шами. В ней говорилось, что если я хочу узнать, где находится Кристина, то должен немедленно отправиться к упавшей статуе Рамзеса II в Мемфисе.
      Роберт был еще в посольстве, но его жена Сюзи предложила, чтобы Шарлотта пока пожила у них. Я тотчас же согласился, так как не знал, сколько времени мне придется отсутствовать. Когда посольская машина, увозившая мою дочь, свернула за угол, направляясь в сторону Агузы, я попросил швейцара вызвать мне такси.
      – Вы едете в Мемфис? – спросил водитель, едва мы тронулись.
      Я перехватил в зеркальце его взгляд. Дело в том, что я не говорил швейцару, куда именно еду.
      Поездка была долгой. После ночного города, залитого морем огней, было странно оказаться на пустынной дороге, по одну сторону которой виднелись темные кусты, а по другую простиралась сухая бесплодная земля. За всю дорогу ни я, ни шофер не проронили больше ни слова. Наконец где-то через полчаса мы съехали с трассы, и водитель выключил фары. При неверном свете луны я не видел ничего, кроме песчаной пустоши.
      – Рамзес, – кивнул головой водитель. – Ждите.
      Я выбрался из такси и пошел в указанном им направлении. Тем временем за моей спиной машина развернулась, а потом и вообще уехала, что меня не на шутку встревожило.
      В десяти метрах впереди я различил какое-то здание, но потом луна скользнула за тучи, и наступила абсолютная темнота. Я ничего не видел. Вокруг раздавались странные шорохи. По телу у меня поползли. мурашки, но я продолжал аккуратно двигаться вперед по песку. Дойдя до здания, я стал на ощупь водить руками по гладкому бетону до тех пор, пока не нашел вход. Я позвал кого-нибудь, но ответом мне было только эхо. Тогда я решил подождать снаружи. Идти внутрь не имело никакого смысла – там стояла совершенная темнота.
      Шло время. Один раз я увидел приближающуюся машину, но она свернула с дороги, не доезжая сюда. Поднялся ветер. Что-то пробежало по моей ноге, но я быстро отступил назад, и оно юркнуло в сторону. Потом я услышал скрипящие звуки и резко обернулся. Но это лишь какое-то чудом уцелевшее дерево стонало на ветру.
      Ветер прекратился так же быстро, как и начался. Наступила зловещая тишина. Я уже начал подумывать о том, как мне удастся добраться обратно, когда внезапно в бетонном строении вспыхнул свет. Я еще немного постоял у входа, ожидая, что кто-то выйдет, но, не дождавшись, неуверенно вошел внутрь. В глухой тишине раздавался лишь голос какой-то птички, потревоженной яркой вспышкой света, и звучали мои собственные шаги.
      Я оглянулся по сторонам и застыл на месте. Прямо передо мной, в самом центре комнаты, лежала на спине колоссальная статуя. Ее раскосые каменные глаза были зловещими и безумными, так же как и каменная улыбка. Мощные руки со сжатыми кулаками крепко прижимались к груди. Чуть ниже колена правой ноги виднелись зазубрины.
      – Мистер Белмэйн?
      Я резко обернулся на голос и увидел человека, внезапно выступившего из темноты на яркий свет. Он был примерно моего роста, но более узким в кости. Черные волосы аккуратно зачесаны назад. Европейский костюм. Белая сорочка резко контрастировала с коричневой кожей. Человек протянул мне руку. Я посмотрел на нее, но своей не подал.
      – Вы Паша? – спросил я, хотя интуиция мне подсказывала, что это не он.
      Человек улыбнулся, сверкнув золотом зубов, и окинул взглядом мой смокинг:
      – Вы так официальны, мистер Белмэйн. Я уже видел вас сегодня. Вы выходили из посольства со своей дочерью. Очень красивая девушка.
      Я не ответил. Золотозубый пожал плечами, закурил сигарету и добавил:
      – Шами сказал мне, что вы кое-кого ищете.
      – И вы знаете, где эта «кое-кто» находится?
      Он рассмеялся:
      – А может быть, она не хочет, чтобы ее нашли?
      – Тогда зачем же вы здесь?
      – Я здесь, чтобы сказать вам: с вашей стороны было бы очень мудро вернуться обратно в Англию.
      – Я уеду лишь после того, как найду ее.
      – Извините меня, мистер Белмэйн, но крайне маловероятно, что вы сможете это сделать. Она просила меня вам кое-что передать. Это очень короткое послание. – Он сделал длинную затяжку и втоптал сигарету в земляной пол.
      Я ждал, глядя ему прямо в глаза. Золотозубый насмешливо улыбался. Я ни секунды не сомневался, что пистолет, который он сейчас вытягивал из кармана, он собирается использовать по назначению.
      Я увидел, как напрягся его палец на спусковом крючке, и услышал сухой щелчок. Меня прошиб холодный пот. Египтянин смеялся. И снова его палец начал двигаться. Я даже не успел помолиться о том, чтобы его что-то отвлекло, когда вдруг Бог послал мне эту птицу. Я посмотрел вверх, и мой противник последовал моему примеру. В ту же секунду я ногой выбил у него пистолет и сильно ударил кулаком в лицо. Повернувшись, я начал судорожно искать пистолет, но, когда наклонился за ним, золотозубый нанес мне страшный удар в пах, и я, корчась, упал на землю. Через несколько секунд пистолет был приставлен к моему виску. Потом послышались чьи-то шаги, что-то тяжелое ударило меня по голове, и я отключился.

      Придя в себя, я обнаружил склонившуюся надо мной группу японских туристов. Они с интересом меня рассматривали. Еще немного оглушенный, я не сразу сориентировался и удивленно вглядывался в нависающие надо мной лица. Увидев, что я открыл глаза, японцы тотчас же засуетились, помогли мне подняться и отряхнуть костюм от пыли.
      К счастью, их гид говорил по-английски, и я смог спросить у него, где находится ближайший телефон. Он громко рассмеялся и перевел мой вопрос остальным. Те, в свою очередь, расхохотались, дружески похлопывая меня по спине и всячески показывая, что умеют ценить хорошую шутку. В конце концов, после множества мытарств, мне все-таки удалось нанять телегу с лошадью. Возница, пожилой беззубый крестьянин, высадил меня рядом с какой-то захудалой гостиницей, расположенной у дороги, ведущей в Сахару.
      Определив, где я нахожусь, Роберт тотчас же примчался за мной.
      – Ты знаешь, кто это был?
      Мы подъезжали к окраинам Каира, и я увидел, как пальцы Роберта крепче стиснули руль, – он готовился к нелёгкой борьбе с местными водителями-камикадзе.
      – Нет. Он забыл оставить визитную карточку. Сказал лишь, что у него для меня послание oт Кристины.
      – И, насколько я понимаю, этим «посланием» была твоя срочная ликвидация?
      – Не уверен, – ответил я, изо всех сил цепляясь за сиденье.
      Мы как раз проезжали участок, где велись дорожные работы. Естественно, он ничем не был огорожен.
      – Если, это действительно так, почему он не убил меня?
      – Не расстраивайся. Думаю, они имели в виду просто запугать тебя. Если бы они хотели тебя убить, то обязательно сделали бы это, уж поверь мне.
      Роберт отвез меня в гостиницу и подождал, пока я приму душ и переоденусь. Позвонил управляющий и справился, все ли в порядке, – охранник, которого он поставил у моей двери по просьбе посла, сказал ему, что меня не было всю ночь.
      Наверное, именно из-за этого звонка управляющего я заметил, что, когда мы уходили часом позже, собираясь ехать за Шарлоттой, никакого охранника у дверей не было. Я спросил Роберта, был ли охранник, когда мы заходили. Однако Роберт не помнил. Кажется, был. А может быть, и не было.
      Роберт решил остаться снаружи и поискать охранника, а я вернулся в номер, чтобы позвонить управляющему, но не успел я снять трубку, как телефон зазвонил сам.
      – Мистер Белмэйн?
      – Я у телефона.
      – Вы меня не знаете, мистер Белмэйн, но я вам звоню по поручению Паши. – Неизвестный говорил с безупречным оксфордским произношением! – Как удивительно, не правда ли, мистер Белмэйн, что вы не пострадали прошлой ночью в Мемфисе? Очевидно, вас защищает сам Аллах. Однако пистолет был лишь средством убедить вас, что мисс Уолтерс отнюдь не жаждет, чтобы ее находили. Паша убежден, что теперь вы выполните его скромную просьбу. Поверьте, это помогло бы избежать массы недоразумений! Все, что вам нужно сделать, – это пойти в Банк Суэцкого канала, который находится на пересечении Шари-эль-Тизы и Шари-эль-Нил. Там вас будет ждать человек, который передаст вам номер счета. Пожалуйста, положите на этот счет сто пятьдесят тысяч египетских фунтов. Это приблизительно пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. После чего постарайтесь первым же рейсом улететь в Лондон. Места вам заказаны благодаря любезности Паши, Я подумал, что вы предпочтете лететь самолетом британской авиакомпании. Ваш билет находится…
      – А Кристина Уолтерс?
      – Наверное, вы меня неправильно поняли, мистер Белмэйн. Это плата не за передачу вам мисс Уолтерс. Это просто первый взнос в счет тех денег, которые миссис Уолтерс должна Паше. А взамен, так как Паша очень щедрый человек, он приложит все усилия…
      – Я заплачу вам эти деньги не как взнос за какую-то сделку, которую Мистер Уолтерс заключил с Пашой, а за выдачу мне Кристины Уолтерс.
      – Мистер Белмэйн, вы заплатите эти деньги. Простите, но в данной ситуации условия ставит Паша, а не вы.
      – Я приехал в эту страну, чтобы найти Кристину Уолтерс. И до тех пор, пока я ее не найду, я не уеду. Так и передайте своему Паше.
      – Возможно, мистер Белмэйн, вы передумаете, если я сообщу вам, что ваша дочь…
      У меня пересохло во рту.
      – Шарлотта! Где она? Какого черта…
      – Она в безопасности, мистер Белмэйн. Просто сделайте так, как я вас просил.
      В трубке послышались короткие гудки.
      – О Господи! – Я бросился к Роберту, который вбежал в комнату на мой крик. – Шарлотта! Где она? Я думал, что она с твоей женой.
      – Так и есть. Что происходит?
      – Звонок…
      Схватив трубку, я начал набирать номер. Сюзи ответила почти сразу.
      – Александр! Наконец-то! Что случилось? Где…
      – Где Шарлотта?
      – А разве она не с тобой?
      Я почувствовал, что земля уплывает у меня из-под ног.
      – Нет, она не со мной. Когда ты ее видела в пос ледний раз?
      – Где-то около часа назад. Я высадила ее у гостиницы.
      – В таком случае, где же она сейчас? – спросил я, хотя и понимал, что мой вопрос был чисто риторическим. Швырнув трубку, я схватил Роберта за горло: – Они похитили ее! Понимаешь? Они похитили ее!
      Роберт отстранил меня и взял телефонную трубку:
      – Я звоню послу. Что именно сказал этот человек?
      Я передал ему содержание разговора.
      – У тебя есть деньги? – спросил Роберт.
      – Конечно же у меня есть эти чертовы деньги! Деньги – это ерунда.
      – В таком случае, тебе лучше сделать так, как они говорят.
      – Роберт, я хочу, чтобы ты усвоил одну вещь. Я не уеду из этой страны без моей дочери, а потому давай даже не будем обсуждать этот вопрос.
      Но Роберт уже говорил с посольством.
      – Роберт Литтлтон. Соедините меня с послом. Я не спрашиваю, на каком он собрании, соедините меня с ним немедленно!
      Пока он ждал, я нервно расхаживал из угла в угол, снова и снова проклиная себя за то, что не отправил Шарлотту обратно в Англию.
      – Что он сказал? – спросил я, когда Роберт повесил трубку.
      – Он сейчас свяжется с Лондоном.
      – С Лондоном! За каким чертом нам сейчас нужен Лондон?!
      – Давай подождем. А пока можно съездить в Банк Суэцкого канала.
      По дороге мы зашли в офис управляющего гостиницей. Слава Богу, он оказался не похож на большинство своих соотечественников. Вместо миллиона извинений он просто сразу стал звонить по телефону. Повесив трубку, он сказал, что мы можем пройти по вестибюлю в Национальный арабский банк и взять сто пятьдесят тысяч египетских фунтов.
      У Банка Суэцкого канала нам не пришлось долго ждать. Почти сразу ко мне подошла старуха, с ног до головы закутанная в какое-то тряпье.
      – Англичане? – скрипучим голосом спросила она.
      Я кивнул, она протянула мне обрывок бумажки, повернулась и растворилась в толпе. Я хотел было пойти за ней, но Роберт меня остановил:
      – Ей просто заплатили за то, что она передаст записку. А до нее эта записка прошла через такое количество рук, что теперь невозможно добраться до ее автора.
      Деньги перевели очень быстро, и я освободился уже через десять минут. Роберт ждал меня в такси.
      – Думаю, нам лучше поехать в посольство, – сказал он.
      Но я попросил высадить меня у гостиницы. Я боялся, что кто-то захочет связаться со мной и не сможет найти. Но в тот день больше не было никаких известий.
      Первый звонок раздался утром. Звонил посол, чтобы сообщить, что проверка банковского счета ни к чему не привела. След вел в никуда. Кроме того, он получил инструкции с Уайтхолла. Ему поручили проинформировать президента Мубарака о том, что правительство Ее Величества было бы очень признательно, если бы правительство Египта оказало максимальную помощь в благополучном возвращении внучки лорда-канцлера. Немедленно. Я ошарашенно смотрел на Роберта.
      – Александр, я думаю, ты еще просто не до конца понимаешь, что…
      – Ты думаешь, я не до конца понимаю?! Речь идет о моей дочери! До-че-ри. Которую похитили. А учитывая то, что мы имеем дело с сумасшедшими, можно предположить, что ее могут в ближайшее время убить, если еще не убили. И все, что наше дорогое правительство сочло возможным сделать, – это вежливо попросить вернуть ее! Так они сразу и послушались!
      – Подожди немного, – спокойно перебил меня Роберт. – Сам увидишь.
      И я увидел.
      В мой гостиничный номер пришли начальник каирской полиции и британский посол со своей свитой! Начальник полиции расспрашивал меня больше часа. За это время в салоне Верди, внизу, организовали импровизированный полицейский штаб.
      – Пашу сейчас допрашивают, – раздвинув шторы и выглянув в сад, сообщил начальник полиции.
      Я почувствовал, как сердце выбросило в кровь бешеную порцию адреналина.
      – Вы знаете, где он?
      – Здесь, внизу. Но боюсь, нам предстоит еще много работы. – Он достал из кармана кусок бумаги и положил его на стол. – Это все, чего удалось добиться у Паши.
      Страница была заполнена арабской вязью. Я даже не пытался скрыть свое раздражение:
      – Ну, и что же там говорится?
      – Там говорится, что французский граф проклинает двузначными цифрами.
      – И что значит эта ахинея?
      – В этом виде – неизвестно что. Придется немножко поломать голову. Но таков уж Паша. Другим способом от него вообще ничего не добьешься.
      Посол выглядел совершенно сбитым с толку.
      – Вы хотите сказать, что это головоломка?
      – Думаю, да. Но если мы ее разгадаем, то получим ключ к тому, где находится ваша дочь, мистер Белмэйн.
      Я разъяренно посмотрел на этого человека, уверенный в том, что он просто рехнулся. Тогда начальник полиции обратился к послу:
      – Сэр, нам нужна помощь сотрудников посольства, которые могут помочь в этом деле. Необходимо обязательно разгадать шифр, у нас очень мало времени.
      Я выхватил у него бумагу.
      – Господи, это же всего лишь головоломка! А вас послушать, так в этой бумажке кроется ответ на вопрос, как разрешить ближневосточный кризис. Так, проклинать. Проклятие, заклятие, кара, наказание, бич Божий, бедствие, казнь… Двузначные цифры – цифры начиная с десяти.
      – Десять казней, – подсказал Роберт.
      – Я здесь случайно узнал… – начал было посол, но, взглянув на меня, так и не закончил фразу. – Что с вами, мистер Белмэйн? Что-то слу…
      – Десятая казнь, – шепотом повторил я и, заметив, что все на меня смотрят, закричал: – Вы что, не помните Библию? Десятая казнь – это смерть первенца!
      Посол смотрел на меня в ужасе. Она мертва! Она мертва! У меня перед глазами стояло лицо Шарлотты. Сердце разрывалась от страха за нее.
      – Пожалуйста, не надо паниковать, – снова заговорил начальник полиции. – У нас еще есть время. Тем более что вы, мистер Белмэйн, дали нам то, от чего можно оттолкнуться.
      Но, несмотря на уверенный тон, он выглядел подавленным. Я взорвался:
      – Вы что, не слышали, что я сказал?! Смысл этой записки совершенно ясен и очевиден! Или вы в этой вашей проклятой стране, вместе с вашей проклятой историей, вообще ничего не соображаете?
      – Да-да, конечно, вы совершенно правы. Но ведь это только поверхностное значение. Паша никогда бы не остановился на чем-нибудь столь простом. Да, вы за считанные минуты нашли ключ к шифру. А теперь нам предстоит разгадать загадку десятой казни.
      При этих словах начальник полиции посмотрел на мое лицо и благоразумно замолчал. С момента похищения Шарлотты я и так был сплошным комком нервов, а этот новый, совершенно не укладывающийся в голове поворот событий чуть не свел меня с ума. Я мог сорваться в любой момент.
      Миновала еще одна бессонная ночь, наступило утро, а полиция ни на шаг на приблизилась к разгадке. В салоне Верди царил полнейший хаос. По-моему, туда согнали всех криптографов Ближнего Востока, которые усиленно дешифровали головоломку. Единственными людьми, умудрявшимися сохранять ясность ума в этом сумасшедшем доме, были начальник полиции и управляющий гостиницей.
      Опять прошел день, а никаких новостей по-прежнему не было. Звонил отец, но я с ним переговорил очень быстро: мне хотелось, чтобы мой номер был постоянно свободен. Потом позвонил Генри, и снова я прервал разговор в самом начале.
      На следующий день, перед самым обедом, пришел Роберт с кипой телеграмм. Он как раз передавал их мне, когда телефон, молчавший все утро, вдруг зазвонил.
      – Мистер Белмэйн? Клод де Русс, из «Ле Монд».
      – «Ле Монд»?
      Роберт нажал на рычаг и разъединил нас.
      – На твоем месте я бы почитал телеграммы. Каким-то образом эта история просочилась наружу. Вся британская общественность выражает тебе свою поддержку.
      – Что?!
      – Какой-то ушлый журналист соединил концы с концами в твоей истории, Александр, старина. И теперь все газеты перепевают ее на разные лады. На первых полосах. «Великая любовь нашего столетия». Если я не ошибаюсь, то одна статья называется именно так. Ты и Элизабет.
      – Я и Элизабет? Но как…
      – Боюсь, Александр, что начало надо искать еще в Фокстоне. А впрочем, ты сам увидишь. Цыганка и аристократ. Это будоражит воображение. И то, как вы тайно любили друг друга все эти годы. Даже то, что ты – отец ее двоих детей. Автор разузнал все. Сам-то я, конечно, не читал, но мне рассказал Генри.
      – Он звонил мне вчера вечером. Сказал, что сначала позвонил тебе, но ты повесил трубку.
      Я слушал его, потеряв дар речи и постепенно все сильнее закипая от ярости. Когда Роберт закончил, меня прорвало:
      – Черт побери, это же не мыльная опера! Не ужели они не понимают…
      Меня прервал телефонный звонок. Трубку снял Роберт.
      – Боюсь, что мистер Белмэйн сейчас не может с вами говорить, – сказал он и повесил трубку.
      После этого он позвонил управляющему и попросил, чтобы журналистов соединяли с салоном Верди.
      – А теперь успокойся. – Роберт снова повернулся ко мне. – Разве ты не понимаешь, что и пресса, и общественность на твоей стороне, а это заставит египтян искать Шарлотту с еще большим рвением. И они найдут ее.
      – Мне бы твою уверенность. И куда, к черту, подевался этот Шами?
      Роберт посмотрел на часы:
      – Должен прийти с минуты на минуту. Он говорит, что знает, где Кристина.
      – Что?! Почему же ты раньше не сказал?
      Роберт лишь пожал плечами.
      – Хотел сначала предупредить тебя о газетчиках. Сегодня они все слетелись сюда, так что нам придется удирать через черный ход.
      – А полиция? Ты сказал им, что, возможно, известно местонахождение Кристины?
      – Начальник полиции уже едет сюда. Кстати, совершенно случайно так получилось, что самая верхняя телеграмма – от твоей жены.
      Заметив несчастное выражение моего лица, Роберт широко ухмыльнулся:
      – На твоем месте я бы ее прочитал. Не думаю, что ты будешь сильно разочарован.
      Телеграмма была ясной и лаконичной: «Удачи тебе, дорогой. Постарайся к нашему разводу вернуться в целости и сохранности. Целую, Джессика».
      Взглянув на Роберта, я увидел, что он смеется. И тогда впервые за долгое время я тоже засмеялся:
      – Джессика всегда умела выбрать подходящий момент. Дай ей ответную телеграмму.
      – А что ты ей хочешь передать?
      – Обещание вернуться в целости и сохранности.
      Когда Шами вошел в номер и увидел начальника полиции, его глаза чуть не вылезли из орбит. Пробормотав какие-то извинения по поводу того, что ошибся комнатой, он попытался выскользнуть за дверь. Но начальник полиции без труда настиг его и водворил обратно.
      Шами стал рассказывать, что Кристину видел не он, а его брат. Его заплывшие глазки бегали больше, чем обычно.
      – Но ведь это одно и то же, разве не так? – оправдывался он.
      Начальник полиции отрицательно покачал толовой, и на Шами вообще стало жалко смотреть.
      – Но я же вам объяснял, что мой брат знаком с женой двоюродного брата Паши. Она и отвела моего брата туда, где видели вашу Кристину. Это в Хан-эль-Халили. Там добывают золото. Ну, то золото, которое они использовали для маски Тутанхамона.
      Начальник полиции пристально рассматривал Шами:
      – Какой маски Тутанхамона, Шами?
      Шами беспомощно оглянулся по сторонам в поисках поддержки.
      – Не знаю, сэр. Шами – человек маленький. – Он перевел взгляд на меня. – Но мой брат обещал быть сегодня в «Фишауи». Там будет человек, который отведет нас к нужным людям. Они могут сказать, где искать Кристину. Давайте поскорее поедем туда, а?
      – Давайте, – тотчас же согласился начальник полиции.
      Лицо Шами стало мрачнее тучи. Он бормотал, как его брату будет неприятно, если он приведет с собой полицию. Но сообразив, что сказал не то, поспешил исправиться:
      – Только не думайте, это не потому, что он не любит полицию.
      Начальник полиции криво ухмыльнулся и снял телефонную трубку. Быстро переговорив с кем-то по-египетски, он попросил нас подождать несколько минут, пока его люди не отвлекут журналистов, с тем чтобы мы могли уйти. У гостиницы стояла целая вереница машин, но ни на одной из них не было полицейских знаков. Когда мы на огромной скорости мчались прочь от гостиницы, я заметил, как несколько машин оторвались от конвоя и растворились в общем потоке транспорта. Мы доехали до базара. Начальник полиции вместе с двумя своими людьми ненадолго покинули нас и зашли в какую-то лавку. Оттуда они появились уже в традиционной египетской одежде. К нам подошел офицер полиции, которого я помнил еще по. салону Верди. Он начал что-то объяснять начальнику, показывая рукой в направлении базара. Тот угрюмо кивнул и повернулся к нам.
      – Мои люди готовы. Они прикрывают все важные стратегические точки Хан-эль-Халили. Хочу заранее предупредить вас, мистер Белмэйн, что, если возникнет какая-то опасная ситуация, вы должны предоставить возможность действовать им. Пожалуйста, не нужно героизма. Ведь вы совсем не знаете тех, с кем нам предстоит иметь дело. Для них все – воля Аллаха. Если им нужно убить кого-нибудь, кто стоит у них на пути, чтобы получить то, что они хотят, то, называя это волей Аллаха, они убивают без малейших колебаний.
      Он обернулся к Шами:
      – А ты отправляйся в «Фишауи» и смотри – без фокусов! За тобой будут следить.
      Когда Шами смешался с толпой, начальник полиции снова повернулся к нам с Робертом:
      – А теперь идемте за мной. Я отведу вас к «Фишауи». Это кофейня, она находится в нескольких кварталах отсюда. Как только увидите, что я сел, остановитесь у ближайшего лотка или палатки. Сделайте вид, что рассматриваете товар, и не вздумайте двигаться дальше до тех пор, пока я вам не скажу. Мы с вами полностью в руках Шами. И еще раз повторяю – никакого героизма!
      Несколько минут спустя нас поглотило безумное столпотворение Хан-эль-Халили. «Фишауи» оказалась совсем недалеко, но доведись мне еще раз добраться туда самостоятельно, я бы не смог этого сделать. Начальник полиции в национальной одежде прекрасно вписывался в антураж кофейни. Мы же с Робертом стояли неподалеку и делали вид, что внимательно рассматриваем выставленные на прилавке медные и бронзовые горшки. Правда, у нас это плохо получалось: мы все время дергались и вертели головой. Не прошло и минуты, как хозяин лавки уже просил нас назвать цену и Роберт, чтобы не привлекать к нам лишнего внимания, пустился в бесконечный торг. Я делал вид, что прислушиваюсь, но взгляд мой постоянно возвращался к Шами, который сидел через несколько столиков от начальника полиции.
      Сквозь клубы дыма я видел ничего не выражающие лица посетителей, курящих кальян, в то время как торговцы наперебой предлагали густой мятный чай и кофе по-турецки. «Фишауи» вообще была странным местом. Несмотря на грязь и запустение, в нем чувствовался какой-то особый шарм. Облезлые столы стояли углом, и часть из них размещалась уже на улице. Между ними сновали официанты, разнося кальяны и подносы.
      Роберт купил медный поднос. Я с ужасом увидел, что Шами снял туфли и протянул их чистильщику. Начальник полиции заказал себе кальян. Роберт купил кофейник. А время шло.
      Наконец начальник полиции отставил в сторону кальян и направился к нам. Он сделал вид, что восхищенно рассматривает бронзовые горшки, одновременно сообщив нам, что либо Шами солгал, либо узнали его самого.
      Сердце у меня упало. Я посторонился, пропуская женщину с ребенком, и засунул руки в карманы, чтобы не разнести на кусочки первый попавшийся предмет.
      Внезапно Роберт, настолько нагруженный к тому времени всевозможными покупками, что с трудом мог передвигаться, пихнул меня в бок и кивнул в строну Шами. Женщина, которая только что прошла мимо нас, теперь стояла рядом с ним и, склонившись, что-то торопливо говорила. Шами слушал, поглаживая малыша по голове. Затем женщина снова завернула его в одеяло и поспешила прочь. Шами встал. Я хотел было направиться к нему, но начальник полиции оттащил меня обратно.
      – Подождите, – прошипел он.
      Женщина, а следом за ней Шами исчезли за углом, и только после этого мы двинулись следом. Обогнув угол здания, я сразу разглядел женщину. Она настойчиво, прокладывала себе путь сквозь толпу. Следом за ней шел Шами. Не упуская их из виду, мы двигались вдоль бесконечных лавок, где торговали коврами, украшениями, одеждой и Бог знает чем еще. Торговцы преграждали дорогу, совали нам под нос свои товары; в жуткой толчее каким-то образом ухитрялись ездить мотоциклисты, но я не сводил глаз с идущей впереди женщины. Внезапно раздался крик, послышался шум падающего прилавка, и какой-то мотоциклист въехал прямо в витрину. Все это отвлекло меня всего на несколько секунд, но когда я поискал глазами женщину, она исчезла.
      Я побежал, грубо расталкивая людей, прокладывая себе путь локтями и коленями и все время озираясь по сторонам в надежде, что увижу ее где-нибудь в боковом проходе. Какой-то человек схватил меня за руку, тыча в прилавок, который я задел. Но я резко стряхнул его руку и продолжал двигаться дальше. Люди испуганно шарахались от меня. Наконец я снова увидел женщину с ребенком, но теперь пропал Шами. Она стояла на углу, глядя куда-то вправо. Я стал было прокладывать к ней дорогу, но, увидев меня, женщина тотчас же устремилась прочь. Я решил не преследовать ее и свернул в темный, узкий проход. Проход был почти полностью забит блеющими овцами, зато в конце его я успел заметить фигуру Шами. Он как раз входил в какую-то дверь.
      С трудом лавируя между овцами, я начал пробираться вперед. Поблизости не было никаких признаков ни Роберта, ни начальника полиции.
      За дверью оказался темный, вонючий коридор. Вонь ударила в нос с такой силой, что поначалу я даже отшатнулся. Заплесневелые стены и вздувшийся линолеум покрывал толстый слой грязи. Я напряг зрение, силясь хоть что-то разглядеть. В нескольких футах справа от меня обнаружилась лестница. Я взбежал по ней, перепрыгивая через две ступеньки. В конце коридора забрезжил дневной свет. Я рванулся туда, на свежий воздух, и увидел безумное переплетение лестниц. Свернув к ближайшей из них, я наткнулся на что-то мягкое и теплое и посмотрел вниз. Передо мной было залитое кровью лицо Шами. Шами застонал. Я склонился над ним, чтобы помочь, и в этот момент кто-то ударил меня ногой по голове.
      Я упал на Шами. Из носа и ушей хлестала кровь. Пробежав по мне, нападавшие устремились к тому выходу, откуда я пришел. С трудом поднявшись на ноги, я двинулся следом за ними. Раздался выстрел, и я снова нырнул в тень. Потом послышался топот и крики. С улицы доносилась стрельба, и я сделал несколько шагов на звуки выстрелов. Нападавшие – а их оказалось четверо – бросились врассыпную, и полицейские растерялись. Я увидел, что один из бандитов нырнул в извилистый переулок, и побежал следом за ним. Вынырнули мы в самом сердце базара. Я остановился и огляделся по сторонам. Кто-то закричал – и с места сорвался черный «пежо».
      В мгновение ока я оказался рядом с такси, выволок из него водителя и. стал заводить машину. Тут дверца распахнулась, и на пассажирское сиденье плюхнулся Шами. Его разбитое лицо все еще кровоточило.
      – Поехали, мистер Белмэйн! – закричал он.
      Мы влились в поток транспорта. Шами высунул голову в окно и кричал всем, чтобы они убирались с дороги. Купола и минареты проносились мимо с калейдоскопической скоростью. Позади я слышал вой полицейских сирен, а впереди мчался черный «пежо». Внезапно, заскрипев тормозами, он свернул на Дорогу Пирамид. Я свернул вслед за ним и едва успел нажать на тормоза, чтобы не врезаться в парочку верблюдов. Остальные плотным кольцом окружали черный «пежо». Я выпрыгнул из машины. Но внезапно верблюды расступились, и «пежо», быстро набирая скорость, исчез вдали. Отчаянно сигналя, я показывал погонщикам верблюдов, чтобы они разогнали животных. Тут из-за угла выскочила полицейская машина. Каким-то образом ей удалось избежать верблюжьей блокады, и она помчалась вдоль дороги вслед за «пежо».
      К тому времени как верблюды наконец расступились не было уже никаких признаков погони. Проехав две мили и глядя на уходящую в бесконечность дорогу, я понял, что дальнейшее преследование бесполезно, и повернул обратно. Через несколько минут я заметил, что нас догоняет полицейская машина. Я посигналил, и она остановилась. С заднего сиденья выбрался начальник полиции.
      – Нашли! Разворачивайтесь и езжайте следом за нами. Если потеряете нас, Шами знает, где Александрийская дорога. А ты, Шами… – Он добавил что-то по-египетски и полез обратно в автомобиль.
      Вскоре мы подъехали к роскошной вилле. Ворота были заперты. Один из полицейских подошел к ним и что-то долго говорил по интеркому. Потом к нему присоединился начальник полиции. Он некоторое время слушал разговор, затем вернулся к машине и открыл заднюю дверцу. Оттуда вылез Роберт, и они вдвоем, подошли ко мне.
      – Паша там, внутри, – сказал начальник полиции. – Он хочет с вами говорить. Я согласился подождать снаружи, но мистер Литтлтон тоже пойдет туда. Думаю, вы уже успели понять, что Паша – очень опасный человек. Прошу вас, просто выслушайте его и не делайте никаких глупостей.
      Я кивнул. Через несколько секунд ворота виллы начали медленно открываться. Въезжая, я заметил, как начальник вместе с двумя полицейскими прокрались вслед за нами и затаились в кустах.
      Мы с Робертом подошли к двери. Я осторожно потрогал ручку, и, к моему великому удивлению, дверь открылась. Прихожая, украшенная зеркалами в позолоченных рамах и устилающими пол тигровыми шкурами, была пуста. Я обернулся к Роберту, но внезапно двойные двери, ведущие в внутренние помещения, распахнулись.
      – Мистер Белмэйн?
      Первое, что поражало при встрече с Пашой, – его фантастически обаятельная улыбка. А второе – его рост. Даже в высоченном проеме двери виллы ему приходилось пригибаться. Пристально глядя на меня, Паша поднял унизанную золотыми перстнями руку и провел по губам длинным пальцем, напоминающим коготь хищной птицы. Его движения были плавными, как у женщины, и тем не менее каждый жест, казалось, таил в себе угрозу. Это было настолько мерзкое сочетание, что я содрогнулся от отвращения.
      – Давайте не будем тратить лишних слов, мистер Белмэйн, – протяжно заговорил Паша. – Если вы хотите, чтобы ваша дочь вернулась к вам, немедленно попросите полицию убраться восвояси.
      Внезапно самообладание изменило мне и, бросившись вперед, я вцепился ему в горло.
      – Ты мне скажешь, где она, немедленно, иначе я тебя просто убью!
      Он завизжал, как поросенок перед закланием, беспомощно размахивая руками. И в это время раздался женский голос:
      – Отпустите его!
      Я резко обернулся. На лестнице стояла женщина, держа Роберта на мушке пистолета. Ее волосы и поллица были скрыты шарфом с блестками, глаза – густо подведены сурьмой. Она смотрела на меня, и я скорее чувствовал, чем видел ее торжествующую улыбку.
      Я отпустил Пашу. Он потянулся за пистолетом и окинул нас с Робертом пренебрежительным взглядом.
      – По-моему, Кристина, они до сих пор не решили мою маленькую головоломку. Так что это славное дитя послужит нам паспортом на выезд из страны.
      Кристина смотрела на него с таким обожанием, которое невозможно представить на лице нормального человека. В этом было что-то от гипноза, от сумасшествия. Паша кивком приказал нам пройти в комнату, находящуюся за его спиной. Мы с Робертом переглянулись, но выхода не было. Не так-то просто его найти, когда к твоей голове приставлен пистолет.
      Я уже переступил через порог, но тут внезапно послышались крики, входная дверь распахнулась, и в течение считанных секунд вся прихожая была заполнена полицейскими. Почти одновременно прозвучали два выстрела. Я обернулся, и на мгновение глаза Паши буквально впились в мои. И за этот короткий миг, до того как он упал, я увидел в его глазах больше зла, чем видел за всю свою жизнь. Кристина закричала и метнулась к нему, а потом, прежде чем кто-либо успел отреагировать, схватила его пистолет и направила на меня.
      – Ты! – выплюнула она. – Во всех несчастьях всегда был виноват ты и твоя шлюха! Ты убил моего брата, а теперь и мужа. – И она нажала на курок.
      Пуля прошила плечо. В следующую секунду полицейские уже скрутили Кристину. Роберт подхватил меня, не дав упасть. Пожалуй, прошло несколько минут, прежде чем я окончательно потерял сознание.
      Ночевал я в посольстве, накачанный болеутоляющими. Мою левую руку теперь поддерживала перевязь. Утром меня пришел навестить Роберт. Померив мне температуру и осмотрев рану, медсестра сказала, что я вполне в состоянии передвигаться. По дороге в кабинет посла Роберт рассказывал мне о событиях этой ночи.
      Паша не погиб. Пока Роберт возил меня к посольскому доктору, где меня бы не беспокоили журналисты, полицейские эскортировали Пашу в тюремную больницу.
      – А что с Кристиной?
      – Она в Эль-Катнере – женской тюрьме. – Он остановился, пропуская кого-то вперед, но сам дальше не пошел. – Ты, судя по всему, не знал, что она замужем за Пашой?
      – Нет. Но я предполагаю, что именно это имел в виду ее брат, когда говорил, что Паша обладает над ней властью. Думаю, вскоре она очень сильно пожалеет о своем замужестве.
      – Почему ты так решил?
      – Согласно исламским законам женщина является собственностью своего мужа. А, насколько я понимаю, Паша – мусульманин. В таком случае ей придется столкнуться с неумолимостью египетского законодательства. Учитывая убийство сторожа, подделку маски, нелегальный импорт и экспорт, похищение человека и Бог знает что еще, ее скорее всего ждет смертная казнь.
      Я заставил себя задать следующий вопрос, хотя заранее знал, какой будет ответ.
      – Они не сказали, где Шарлотта?
      Роберт отрицательно покачал головой:
      – На вилле ее не было. Полиция обшарила там все закоулки. Но есть и хорошие новости. Звонил какой-то головастик из Каирского музея. Он считает, что разгадал загадку десятой казни.
      В кабинете посла нас ждали сам посол, начальник полиции и профессор. Профессор сидел за столом у окна, со всех сторон обложившись книгами.
      – Пришлось направить мысль в несколько иное русло, – сказал начальник полиции после того, как были завершены все формальности. – Мой друг, сидящий здесь, так и сделал, и вот, отбросив все ненужное, мы наконец получили ответ.
      Профессор сидел, благостно улыбаясь, в то время как начальник полиции объяснял нам, как тому удалось разгадать загадку. Как и все, с чем я сталкивался с первой минуты моего пребывания в Египте, решение оказалось причудливым и доведенным до абсурда.
      – Мы просто использовали иероглифы. – Теперь объяснял уже профессор. Причем с таким видом, как будто с помощью иероглифов можно решить любую проблему. – Во-первых, мы взяли посох. Помните: посох Моисея превратился в змею? Таким образом Господь продемонстрировал Моисею, что тот наделен особой силой от Бога. Вот, посмотрите. – Он протянул нам кусок бумаги. – Этот иероглиф обозначает змею.
      Роберт, посол и я, ничего не понимая, таращились на закорючку, которую при очень богатой фантазии можно было принять и за змею. Видя наше полное непонимание, профессор не стал развивать тему.
      – Потом мы стали думать о казни и о том, как умирали дети. Их посещал ангел смерти, правильно? Он летал над Египтом как птица ночи. А какую птицу мы называем птицей ночи? Сову. Берем иероглиф, обозначающий сову.
      И снова он показал на листок бумаги. На нем было изображено нечто, отдаленно напоминающее цифру три.
      – Это знак совы. А теперь давайте наложим их друг на друга, знак совы и знак змеи. Видите, что получилось?
      Он подождал, пока листок пройдет по кругу, и, забрав его у Роберта, снова заговорил, с трудом скрывая свое возбуждение:
      – Этот знак написан над дверью в Эль-Халифе – Городе Мертвых. Дверь ведет в дом матери Паши. У меня нет ни малейшего сомнения, что ваша дочь там, мистер Белмэйн. А потому, если вы готовы, мы можем ехать прямо сейчас.
      Я был настолько ошарашен этой фантастической логикой, что смог только глуповато улыбнуться в ответ.
      Мы очень долго ехали до юго-восточной окраины Каира, но я почти ничего не запомнил. Всю дорогу я молился, чтобы профессор оказался прав. Когда мы добрались до Города Мертвых, Роберт поднял окна, чтобы внутрь машины не проникала страшная вонь. Мы с ним и послом остались в машине начальника полиции, а сам он в окружении своих полицейских пошел вглубь зловещего города.
      С отвращением, смешанным с мучительной жалостью, я наблюдал за тем, как они пробираются по пыли, мимо тощих животных, покрытых грязью надгробных плит и изможденных, несчастных стариков. Но больше всего меня потрясло не это, а обилие новеньких «мерседесов», «ягуаров» и даже, как это ни невероятно, «роллс-ройсов». Роберт объяснил мне, что, и становясь богатыми, многие предпочитают жить здесь, среди древних могил, рядом со своими старыми соседями. Они слишком привыкли к обществу мертвых. И если я до тех пор все-таки не терял надежды понять эту невероятную нацию, то после его рассказа окончательно убедился в том, что мне это никогда не удастся.
      Мы прождали минут десять, может быть, чуть меньше, когда с дальнего минарета донесся протяжный крик муэдзина. Сутулые, закутанные с ног до головы фигуры заторопились мимо на молитву, украдкой поглядывая в нашу сторону круглыми карими глазами. А еще несколько минут спустя мы увидели и начальника полиции, который направлялся к нам. За ним, голося, шла старая египтянка в сопровождении двоих полицейских. Ее затолкали в машину, и начальник полиции снова присоединился к нам. Нигде не было никаких признаков Шарлотты.
      – Они увезли ее сегодня утром, – прозвучало странное объяснение.
      – Они? Кто такие они? О ком вы говорите? – закричал я, тщетно пытаясь держать себя в руках. Я был в отчаянии.
      Начальник полиции кивнул водителю, и мы тронулись с места. После этого он повернулся к нам:
      – Простите, мистер Белмэйн, но я не знаю. Мне известно лишь, что она жива и что ее забрали. Мои люди сейчас допросят мать Паши, но мне кажется, она не лжет, когда говорит, что не знает людей, пришедших за вашей дочерью.
      Я безвольно обмяк на сиденье, размышляя о том, сколько еще смогу выдерживать подобную пытку. По дороге в посольство никто из нас не проронил ни слова. Не хотелось признавать, что мы снова вернулись к тому, с чего начинали.
      – Мистер посол, мистер Белмэйн! – Лучась улыбкой, в кабинет посла вплыл Шами. – Ваш секретарь сказал, что я могу подождать вас здесь. Вы нашли вашу дочь, мистер Белмэйн?
      – Нет!
      Улыбка моментально исчезла с лица Шами.
      – Вы не нашли ее? Но разве мой… – Он в гневе воздел руки к небу и произнес загадочную фразу: – Он опять пьет! – После этих таинственных слов он повернулся ко мне. – Идемте со мной, мистер Белмэйн! Идемте, и я вас отведу к вашей дочери. Очень добрая и красивая девочка, ваша дочь. Пойдемте к ней. Она вас ждет.
      – То есть вы хотите сказать, что знаете, где она находится?
      – Конечно! Она у моего брата. Я забрал ее из Эль-Халифа сегодня утром. Ей там не нравилось. Пойдемте же, она ждет вас.
      Я чувствовал, как напрягается каждая мышца моего тела по мере того, как нехорошее подозрение перерастало в твердую уверенность.
      – Скажи мне, Шами, ты все время, с самого начала знал, что она там?
      Шами кивнул, лучезарно улыбаясь:
      – Конечно знал, мистер Белмэйн. Я же вам говорил, что Шами знает все!
      Я бросился на него, но Роберт и посол успели меня вовремя удержать.
      – А если ты знал, зачем заставил нас пройти через все это?! – кричал я.
      Шами пожал плечами:
      – Если бы я вам сразу сказал, то не получил бы денег, мистер Белмэйн. А Шами, как и всем людям, нужны деньги. – Он широко ухмыльнулся. – И потом, разве вам не понравилась погоня?

      К тому времени как Александр привез Шарлотту обратно в Англию, я провела в Холлоуэйской тюрьме ровно шестнадцать дней. Но мне казалось – прошла целая вечность. В тот день меня навестил Генри и сказал, что Александр отвез Шарлотту прямо в больницу. Не могу передать, что я тогда пережила. Никогда я не ощущала собственную беспомощность так остро.
      На следующий день после возвращения Александр пришел ко мне вместе с Оскаром Ренфру. Я едва дошла до комнаты для свиданий, с трудом преодолевая тошноту. При мысли, что Александр увидит меня такой, мне хотелось плакать от унижения. Когда он приходил в первый раз, за день до отлета в Каир, я была еще слишком потрясена, чтобы ясно мыслить. Но сейчас, бесшумно проходя по коридору и стараясь избегать встречаться взглядом с тюремщицами, я отчетливо понимала, в какой ад превратилась моя жизнь. Когда меня предупредили о его приходе, я распустила волосы и тщательно расчесала их, хотя прекрасно сознавала, что это не скроет ни темных кругов вокруг глаз, ни тусклого, нездорового цвета кожи. Из тех трех костюмов, что мне разрешили взять с собой в тюрьму, для свиданий я выбрала черный костюм от Шанель. Но теперь у меня его больше не было. Мои сокамерницы, демонстрируя свое презрение к богатству, разорвали его на куски и стали использовать для вытирания пыли. Они вообще со мной почти не разговаривали, если не считать издевок и шипения, которые я всегда слышала за своей спиной. Иногда мне приходилось часами стоять – негде было присесть, и никто не хотел подвинуться. Ела я мало и редко: они либо плевали мне в еду, либо опрокидывали поднос. Кроме того, мне почти постоянно приходилось ходить грязной: я панически боялась умывальных комнат. Так продолжалось до тех пор, пока моя соседка по камере Изабель не взяла меня под свою опеку. Она была первым человеком, который со мной заговорил. Без Изабель я, наверное, вообще бы не выжила. Несколько дней она молча наблюдала, как со мной обращаются, а потом решительно пресекла всякие издевательства, угрозы и сексуальные домогательства. Кроме того, она выхлопотала мне работу в библиотеке, вместе с собой. Эта работа давала хотя бы коротенькую передышку от постоянного кошмара.
      У комнаты для свиданий надсмотрщица остановилась и открыла дверь. На полу лежал коричневый ковер, но стены были абсолютно голые. В центре стоял стол. Несколько минут спустя я услышала шаги, дверь открылась, и вошел Александр. Я много раз обещала себе быть сильной, не рассказывать о здешних ужасах, но как только посмотрела ему в глаза, от моего самообладания не осталось и следа. Я никогда не видела, чтобы на лице мужчины были написаны такие любовь и мука.
      Обнимая меня одной рукой, он зарылся лицом в мои волосы и уговаривал успокоиться. Оскар кивнул надсмотрщице, и она оставила нас одних. Но прошло еще некоторое время, прежде чем я смогла снова взять себя в руки.
      Пока Шарлотта с Александром были в Каире, Генри регулярно вводил меня в курс всех событий. Тогда я держалась из последних сил. Но теперь, зная, что они оба дома и в безопасности, я наконец смогла дать волю своим чувствам. Александр терпеливо слушал, пока я осыпала его упреками. Разве я не просила его не ездить в Каир? Не предупреждала, какие страшные это люди? Я называла его безответственным, эгоистичным и глупым. Я даже ударила его по раненой руке. Наконец решив, что я уже достаточно выговорилась, он крепко схватил меня за плечи и развернул лицом к себе.
      – Я тоже очень рад тебя видеть!
      Он усадил меня на стул, сам присел на край стола и начал, смеясь, рассказывать, как Джонатан позеленел от зависти к Шарлотте, узнав, что ее похитили. Он не мог дождаться возвращения сестры из больницы, чтобы разузнать подробности.
      – Не беспокойся, – тотчас же добавил Александр, уловив тревогу в моих глазах. – Сегодня днем мой отец заберет с собой Джонатана за город, так что Шарлотта будет избавлена от настойчивых расспросов. За ней присмотрят Канарейка и Каролина. Ну и я, конечно.
      Я отвела глаза. У меня разрывалось сердце. Теперь они будут все вместе – Александр, Шарлотта и Джонатан, а я…
      Наверное, Александр понял, что я должна чувствовать в такую минуту. Он освободил руку от перевязи и обнял меня.
      – Мы вытащим тебя отсюда, любимая, поверь! Я знаю, что это трудно, но все-таки постарайся быть мужественной и терпеливой.
      Но по взглядам, которыми они с Оскаром обменялись, я сразу почувствовала: его что-то беспокоит. Я потребовала объяснений и получила их. Оказывается, проблема заключалась в манере египтян вести допросы. Он точно не знал, как именно египетским полицейским удалось получить у Кристины признание, но не сомневался: когда дело дойдет до суда, большая часть их методов не вызовет особого восторга. А это может закончиться аннулированием признания.
      – Наша единственная надежда заключается в том, что Кристина будет здесь во время подачи апелляции, – добавил Оскар. – Но даже и в этом случае мы не можем гарантировать признания ею своей вины.
      Но она ее признала.
      Используя все свое влияние, отец Александра и британский посол все-таки сумели доставить Кристину в Лондон в сопровождении многочисленной охраны. Лишь гораздо позже я узнала, что если бы Кристина не прилетела, не было бы и никакой апелляции.
      Прошло почти девять месяцев с тех пор, как я ее видела в последний раз, и четыре из них она провела в египетской тюрьме. Ей было всего сорок три года, но теперь она выглядела на шестьдесят. Остатки волос прилипли к черепу, а когда она отрывала взгляд от своих костлявых рук и начинала переминаться с ноги на ногу, ее глаза казались какими-то белесыми и бесцветными. Маленький рот с узкими губами теперь был постоянно искривлен в злобной гримасе. Она держалась очень прямо, но даже плотная коричневая саржа не могла скрыть, как сильно измождено ее тело. Казалось, что скелет уже не в силах держать даже сам себя.
      Я завороженно наблюдала за тем, как она приносит присягу, задыхаясь от горечи и жалости к ней. Затем Кристина обвела взглядом зал суда, и в ее потускневших глазах вспыхнул огонек торжества. Я поняла: пришел час сведения счетов между нами.
      – Мне незачем лгать, – начала она, – потому что я знаю: к концу этого года меня уже не будет в живых. Тех преступлений, которые мы с мужем совершили в Египте, хватит не на один, а на целых два смертных приговора. Ну что ж, я с готовностью встречу смерть. Мне больше не для чего жить. Моей жизнью были мой муж и мой брат. Я без иллюзий смотрю в прошлое и прекрасно понимаю, что они попросту использовали меня, как фишку, в своих опасных играх. Но для меня это не имеет значения. Я получила то, что хотела. Я получила Салаха Пашу. Он женился на мне, потому что его об этом попросил мой брат. Он никогда не любил меня и никогда не полюбит. Я знаю и принимаю это. Для меня достаточно быть его женой. Салах обладал огромной властью, мог быть безжалостным и деспотичным, злобным и жестоким. Но он – единственный человек, который по-доброму относился ко мне. Я рассказываю все это только затем, чтобы вы поняли, почему я делала для своего брата то, что делала. О, я прекрасно знала, каково жить с человеком, который любит другого мужчину. Мой брат провел в этом аду более двенадцати лет. И каждый день для него повторялась одна и та же пытка – быть рядом с любимой женщиной и знать, что она тебя не любит. Это сводило его с ума. Собственно говоря, это и убило его. Салах тоже любит другого мужчину, но именно я буду рядом с ним до конца, так, как никогда не была жена моего брата.
      Она говорила и говорила, пытаясь объяснить свою слепую страсть к Паше. Казалось, она переживает все заново, забыв о том, где находится, не видя людей, заполнивших зал суда. Я ничего не знала о браке Кристины до тех пор, пока Александр не рассказал мне о нем. И теперь вместе со всеми зачарованно слушала эту историю всепоглощающей и безответной любви, которую время от времени она сравнивала с любовью ко мне Эдварда. Наконец она опустила глаза.
      – Может быть, теперь вы сможете понять, почему я подожгла бридлингтонский склад, чтобы убить свою невестку.
      Я вздрогнула и почувствовала, как поплыли перед глазами лица, сливаясь в общую массу.
      – Я ненавидела ее, – продолжала Кристина. – Она привела в наш дом свою незаконнорожденную дочь, дочь вот этого человека. – Она не повысила голоса, но ее рука, вытянутая в сторону Александра, сильно дрожала. – И мой брат растил ее ребенка, как своего собственного. Он дал им обеим все, чего только можно пожелать. И чем же она отплатила ему? Она снова сбежала со своим любовником, вернулась, когда между ними было все кончено, и попыталась выдать своего второго ублюдка за сына моего брата. Но он простил ее, несмотря ни на что. Он всегда все прощал ей, потому что любил. Он даже официально усыновил ее детей. Он изменил завещание в их пользу. А все это время я помогала осуществиться его честолюбивым планам, лишь бы только он мог перебороть комплекс неполноценности, возникший из-за ее постоянных измен. Желание обладать маской превратилось у него в навязчивую идею. Таким образом он реализовал свой нерастраченный потенциал любви. Если бы он ее не получил, у него в этой жизни просто ничего бы не осталось! И пока я помогала ему, она снова оказалась в постели своего любовника. Мой брат обо всем узнал, и это убило его. Она заслуживает смерти и получила бы по заслугам, если бы Дэниел Дейвисон ее не спас. – Кристина ненадолго задержала на мне взгляд, но потом снова отвела его. – Если бы ее предоставили мне, она бы отправилась не в тюрьму, а прямиком в преисподнюю, где ей самое место. – Она снова немного помолчала и улыбнулась какой-то жуткой отвратительной улыбкой. – Но мой брат любил ее. Он готов был простить ей все, что угодно. И только ради его памяти я решила дать эти показания. Она невиновна.
      Она снова посмотрела в мою сторону своими желтыми глазами, и я непроизвольно вцепилась в перила с такой силой, что у меня побелели костяшки пальцев. Ужасная улыбка стала еще шире. Было в ней что-то зловещее, и я задрожала от панического страха. Ну зачем она это делает?! Если она меня так ненавидит, зачем сейчас способствует моему освобождению? Все мое тело заледенело от ужаса, когда Кристина прошипела ответ:
      – А теперь живи и мучайся от угрызений совести.
      С ее злобно поджатых губ сорвался торжествующий смешок. Она победила.
      Прошло несколько недель после моего освобождения, а я все реже и реже виделась с Александром. Я не могла смотреть на него и любить его без того, чтобы передо мной не возникло лицо Кристины и ее взгляд в тот день. Александр перепробовал все средства, убеждая меня взять себя в руки. Но чем больше он уговаривал и упрашивал, тем больше я от него отдалялась.
      А потом, в тот день, когда Кристину приговорили к смерти – это было четырнадцатое сентября, – посыльный принес мне конверт. До сих пор мне трудно передать словами, что я испытала, когда открыла его. Письмо было датировано двенадцатым сентября. По мере его прочтения я все острее чувствовала боль и одиночество Кристины. Не только в последние часы, а с тех пор, как я вошла в ее жизнь.
 
       С того самого дня, когда я впервые увидела ее, я почему-то всегда была твердо уверена, что однажды мне придется ее убить. Возможно, это было своего рода предвидение, хотя я никогда не замечала за собой подобных способностей. Да и в тот день у меня абсолютно не возникло никаких ярких мысленных образов. Единственное, что я ощущала, – это непреодолимую потребность защитить себя.
       Элизабет Соррилл. Природа наделила ее красотой, о которой могла только мечтать любая женщина, и я в том числе. Она принесла в наш дом смех и любовь, хотя сама все время страдала от непоправимой потери – потери любви, которая не хотела умирать и от которой она сама ни за что не хотела отказываться.
       Но какое право имела она на эту любовь? Я тоже женщина. Я изведала и любовь, и горечь утрат. Но разве я заставляла из-за этого непрерывно мучиться близких мне людей?
       Правда, теперь я понимаю, что никогда не знала ничего похожего на то чувство, которое связывало Элизабет и Александра. Их любовь не только перешагнула через сословные предрассудки, она выдержала испытание годами разлуки, взаимными обидами и даже постоянным чувством вины, которое уже само по себе способно уничтожить всякую менее сильную привязанность. Завидовала ли я Элизабет? Нет, я жалела ее. За любовь такой силы и глубины приходится платить и соответствующую цену. И я буду лишь одной из тех, кто потребует свою часть долга. У меня нет никаких угрызений совести. В конце концов, почему она должна иметь все? Что значат ее страдания в сравнении с моими? Мой брат подарил ей целый мир. Но ведь это был и мой мир тоже. Мне пришлось лгать, хитрить и даже убивать, чтобы вернуть принадлежащее мне по праву. И все это время моим настоящим, невидимым врагом был не Александр и даже не Элизабет, а их любовь.
       Ну почему это чувство оказалось таким всепобеждающим?
       Я прислоняю голову к стене. Вокруг царит непроглядная тьма и такое зловоние, что от него перехватывает дыхание. И вдруг в почти мертвой тишине я слышу собственный смех. Этот смех полон горькой иронии. Ведь если бы хоть кто-нибудь, вот сейчас, в самом конце, смог ответить мне на один-единственный, главный вопрос, он бы тем самым вручил мне ключи от жизни.
       Хотя, конечно, на самом деле этими ключами обладали только двое – Элизабет и Александр.
 
      Когда я дочитала письмо, у меня отпали последние сомнения в том, что его написала Кристина. Передо мной снова возникла ее жуткая улыбка в зале суда. Давая свободу, она приговорила меня к жизни в тюрьме, из которой нет выхода: к постоянным мукам совести. Она прекрасно осознавала, что делает, и тогда, в зале суда, и тогда, когда писала это письмо. А теперь, с ее смертью, двери тюрьмы захлопнулись, и ключ был потерян навсегда.
      С того дня я окончательно замкнулась, почти ни с кем не разговаривала и не могла себя заставить вновь вести нормальную жизнь.
      Иногда, стоя у окна своей спальни, я наблюдала, как Александр выходит из дому вместе с Шарлоттой и Джонатаном. Он оставил адвокатуру и с начала следующего года собирался открыть в Сити юридическую консультацию. Он хотел, чтобы это стало началом новой жизни для нас обоих. Но каждый раз при виде его я вспоминала всех тех, кто пострадал из-за нашей любви. Если Александр вдруг замечал, что я стою у окна, я снова задергивала шторы, боясь встретиться с ним взглядом. Я так любила и хотела его, что боялась порой сойти с ума. И чем больше я себя обуздывала, тем сильнее становилась моя любовь. Мне легче было умереть, чем представить себе жизнь без него. Однако чувство вины и угрызения совести преследовали меня неотступно, ни на миг не отпуская и не давая ни минуты покоя.
      Джессика позвонила субботним днем в конце сентября. Когда Канарейка протянула мне трубку, я решила, что схожу с ума. От одного упоминания имени Джессики чувство вины наваливалось на меня с новой силой. Еще одна жертва, еще один обвинитель. Она спросила, можно ли ей заехать ко мне. Я отказала, но она продолжала настаивать.
      Джессика приехала окрло четырех часов на серебристом «фольксвагене». Когда я увидела машину, мое сердце как будто сжала чья-то ледяная рука. Машина была не только той же марки, но и того же цвета, что и у Кристины. Я слышала, как Джессика что-то сказала Канарейке, потом дверь открылась, и, собравшись с силами, я повернулась к гостье.
      Светлые волосы Джессики, гладкие и шелковистые, блестели на солнце. Лицо покрывал легкий бронзовый загар. И хотя я уже однажды видела ее, вблизи она оказалась гораздо красивее, чем я себе представляла. Она окинула меня взглядом, и ее глаза расширились от удивления. Мой неухоженный вид, судя по всему, произвел на нее сильное впечатление.
      – Ну и ну, – сказала она наконец. – Полагаю, что вы не всегда выглядите подобным образом, но все же должна признать, вы совсем не такая, какой я вас себе представляла.
      Я продолжала смотреть на нее, но Джессика уже начала оглядываться по сторонам, оценивая обстановку в комнате.
      – Хотите чаю? – наконец предложила я.
      – Я полагаю, что Канарейка – ведь, кажется, так ее зовут? – уже готовит его.
      Я жестом пригласила ее садиться, и Джессика, легким движением скинув жакет, скользнула в кресло Эдварда. С небрежно скрещенными ногами она казалась очень миниатюрной, элегантной и раскованной. Она явно не торопилась начать разговор и меня чрезвычайно смущало то, как откровенно она разглядывает мое лицо. Наконец Джессика рассмеялась.
      – А вы похожи, – сквозь смех сказала она. – Господи, вы действительно ужасно похожи!
      Канарейка принесла поднос с чаем, поставила его на столик между нами и тихо вышла.
      – Думаю, что вы пришли сюда не только для того, чтобы посмотреть на меня, – не выдержала я, протягивая Джессике чашку. – Так все-таки зачем вы здесь?
      Мне не хотелось говорить слишком резко, но с тех пор, как она позвонила, я была страшно взвинчена и не находила себе места.
      – Я здесь для того, чтобы выяснить, какую игру вы ведете.
      – Я веду игру? – Я поставила чашку на блюдце, расплескав половину чая. – Послушайте, вы не имеете никакого права…
      Джессика решительно перебила меня, хотя ее голос оставался совершенно спокойным.
      – Элизабет, я жила с вашим призраком столько лет, что даже вряд ли смогу вспомнить. Уже одно это дает мне право на что угодно.
      Чувствуя, как с каждой секундой между нами нарастает враждебность, я решила уступить.
      – Ну что ж, хорошо. Если это дает вам право, говорите. Я вас слушаю.
      Джессика порылась в сумочке и достала пачку сигарет.
      – Видите ли, я ненавижу бульварную прессу. Неделю за неделей эти писаки высмеивают то, что мы с Розалиндой делаем в Гринэм-Коммон. У этих людей нет ни чести, ни совести, они напрочь лишены чувства сострадания. Они насмехаются над нами просто так, ради собственного удовольствия. Но ведь вам, наверное, известно, что я-то уже далеко не в первый раз становлюсь их жертвой. После всех этих бесконечных историй с Александром, вами, Эдвардом и Кристиной я тоже постоянно нахожусь в поле их зрения. Я до сих пор пожинаю плоды вашей грандиозной любовной истории, которая обошла все газеты. Они докопались даже до Фокстона. Кто от этого выиграл, непонятно. Единственное, чего они добились, – это дискредитировали лорда Белмэйна. Им лишь бы раздуть на несколько абзацев какую-нибудь сентиментальную историю, и при этом им совершенно безразличны люди, жизни которых они разрушают. Вы еще будете оправляться от последствий удара, а они уже отправятся на поиски очередной жертвы. Так неужели из-за этих мерзавцев вы собираетесь остаток жизни провести в спальне, обвиняя себя во всех бедах? Кем вы себя вообразили в конце концов? Господом Богом?
      Джессика рассмеялась.
      – Нет, вы только подумайте, три человека погибли, а виновата во всем одна она! Ведь именно так вы рассуждаете, правда? А как насчет того, чтобы и мне уступить кусочек? Ведь если бы я не вышла замуж за Александра, вы бы никогда не вышли за Эдварда. Или я ошибаюсь?
      Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Мне показалось, что я снова вижу улыбку Кристины. Голос Джессики был насмешлив и язвителен.
      – Вы просто жалки! Вы мучаете Александра, мучаете себя, мучаете собственных детей! И все это лишь потому, что лживую и жестокую стерву, которая к тому же пыталась вас убить, приговорили к смерти в чужой стране за преступления, которые совершала она и только она. Вы меня слышите? В этих преступлениях виновата только она одна! Вы ей ничем не могли помочь. Вы бы все равно не смогли остановить ее, потому что даже не знали, чем она занимается. Так почему теперь вы заставляете всех страдать?
      – Как вы можете так говорить?! Разве Александр не рассказывал вам, что она говорила в суде? Разве вы не знаете, как я все эти годы обманывала Эдварда, в то время как Александр обманывал вас? Как мы думали только о себе, совершенно не заботясь о близких нам людях? Разве он вам не рассказывал…
      – Александр рассказал мне все. Да, я знала, что он меня обманывает. Но ведь этот обман начался еще до того, как мы поженились. Он любил вас тогда, и он любит вас сейчас. Вот почему я здесь, хотя одному Богу известно, зачем я взваливаю на себя ваши проблемы. Элизабет, вспомните, через что вам пришлось пройти. И неужели вы откажетесь от всего сейчас? Соберитесь! Возьмите себя в руки! Вы ведете себя, как…
      – Эдвард и Кристина мертвы, Джессика! И что бы вы ни говорили…
      – Эдвард умер, потому что он был вором, который зашел слишком далеко и которого обманули свои же. У него случился удар только из-за этой чертовой маски. И Кристина это прекрасно знала, так же как знаете это и вы сами. Так какое вы имеете право заставлять Александра, Шарлотту и Джонатана за это платить? Прошлое пусть остается в прошлом, Элизабет. А вам необходимо взять себя в руки и жить дальше.
      Пуговица, которую я все время вертела в пальцах, оторвалась и покатилась по полу. Джессика проследила за моим взглядом, рассмеялась и налила себе еще чаю.
      – А теперь, когда мы разобрались с Эдвардом и Кристиной, давайте поговорим о вас. Надеюсь, вы не обидитесь – а если обидитесь, то тем хуже для вас, – но вы совершенно бесхребетный человек, Элизабет. И трусливый. Александр, наверное, сошел с ума, раз потакает вашим причудам, особенно если учесть, как вы с ним обращаетесь.
      – Если бы вы знали всю правду…
      – Элизабет, можете мне верить, можете нет, но я прекрасно понимаю ваши чувства. Никому еще не довелось пройти такие испытания, которые прошли вы, и остаться целым и невредимым. Но подумайте об Александре. Он ушел из семьи, забросил карьеру, рисковал своей жизнью – и все из-за вас. Чего вы еще от него хотите? Честно говоря, вы мне совершенно безразличны, но я прошу вас не заставлять его больше страдать!
      Прошло несколько минут, прежде чем я снова смогла заговорить. Я была так потрясена состраданием, которое проявила Джессика ко всем нам, что не решалась даже посмотреть ей в глаза.
      – А он знает, что вы здесь?
      – Нет. – Джессика допила чай и взяла свой жакет. – Я пришла сюда, чтобы сообщить вам: вчера мы с Александром развелись.
      Я провожала ее глазами, когда она шла к двери. Но у самого порога Джессика неожиданно остановилась, пристально посмотрела на меня и сказала:
      – Я рада, что пришла. Я не была знакома с Эдвардом, но… В конце концов у нас с ним было много общего, разве не так? Он – со своей одержимостью, я – с вечными поисками смысла жизни… И еще один крест, который мы несли оба, – любовь к вам двоим. Каждый из нас заплатил свою цену, Элизабет. И пожалуйста, не делайте так, чтобы все эти жертвы оказались напрасными!
      Джессика давно ушла, а я все сидела в кресле и вспоминала ее слова. Она, наверное, даже сама не представляла, до какой степени попала в точку, когда назвала меня трусливой. И это определение было еще слишком мягким! Но теперь наконец я точно знала, как поступлю. Если бы я сделала это с самого начала, не случилось бы многих несчастий. Я должна рассказать Александру всю правду. Пусть знает: у наших отношений нет и не может быть будущего. Ведь в тот субботний вечер, в сентябре, я подожгла склад и убила Дэниела Дейвисона…
      Я не хотела убивать его, я хотела убить Кристину. С того момента, как я обернулась и увидела безумные глаза Камеля, единственным чувством, которое владело мной безраздельно, был панический ужас. Увидев, что он напугал меня, Камель рассмеялся и повернулся к Кристине, которая стояла за ним.
      Идея поджечь склад и тем самым уничтожить все улики принадлежала ей. Ей и Дэну. Камель послал меня за канистрой с бензином и выплеснул его на пол и на стены. Но ведь именно я поднесла спичку! Через считанные секунды вся комната пылала. Камель побежал к выходу, а Кристина все стояла в дверях и смотрела в огонь. Внезапно на меня нашло какое-то умопомрачение. Я вдруг ясно поняла, как именно могу избавиться и от шантажа, и от угроз в адрес моих детей. Подняв руки, я сильно толкнула Кристину в спину. Она пошатнулась, и тогда я толкнула ее еще раз. Она упала в огонь, а я повернулась, чтобы бежать. Но Кристина изловчилась, схватила меня за ногу, и я тоже растянулась на полу. Мы молча боролись, стараясь спихнуть друг друга в огонь. Мои волосы уже горели, так же как и платье Кристины. Она навалилась на меня, и, когда я пыталась вырваться, мои руки пронизала острая боль. Но я собралась с силами и сбросила ее с себя. Послышался крик – Кристина спиной упала в самое жаркое пламя. Я, не шевелясь, наблюдала за тем, как она пытается выбраться из огня. Она кричала, в глазах застыл ужас, но я даже не шелохнулась.
      Затем меня кто-то отбросил в сторону, и я увидела Дэна. Он ринулся в горящую комнату. Он звал меня на подмогу, называл стервой и убийцей, но я не могла заставить себя пошевелиться. Меня полностью парализовало сознание того, что я сделала. Я не могла отвести глаз от глаз Кристины. Я еще успела заметить, что Дэн вытащил Кристину из огня прежде, чем на него упал шкаф. А после этого я уже ничего не видела – ни Дэна, ни Кристины. Я бросилась бежать.
      Итак, я действительно была трусихой. А также убийцей и поджигательницей. И все это время Александр защищал меня, хотя Майкл Сэмюэльсон вплотную приблизился к истине.
      Александр никогда не сомневался в моей невиновности. Он рисковал своей жизнью и жизнью Шарлотты, чтобы вытащить меня из тюрьмы, где я сидела совершенно заслуженно, Я солгала ему и продолжала лгать. А этого, я знала, он мне никогда не простит.

      К одиннадцати часам моя упакованная сумка уже стояла внизу. Я попросила Джеффри отнести ее в машину и вернулась в дом.
      Я решила воспользоваться телефоном в моей спальне. Пульс у меня был уже почти нормальным, но пальцы так дрожали, что я с трудом набирала номер. После седьмого гудка я уже собиралась положить трубку, но в это время на том конце провода наконец ответили.
      Я так долго готовилась, к этому моменту, а когда он наступил, слова застряли в горле и упорно отказывались лезть наружу.
      В трубке я услышала сначала его дыхание, а потом очень спокойный голос:
      – Элизабет? Это ты?
      Я сглотнула ком, застрявший в горле, и решилась:
      – Александр, нам нужно поговорить.
      – Я сейчас приеду.
      – Нет! – Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. – Лучше я скажу тебе это сейчас. Я не хочу видеть тебя, а после того, как ты все узнаешь, ты и сам поймешь: нам лучше не встречаться.
      Александр слушал, не перебивая, как я его и просила. Иногда я специально делала паузу, ожидая, что он заговорит. Но он молчал. Я продолжала рассказывать, стараясь воспроизвести все до мельчайших подробностей.
      Когда я закончила, в трубке повисла напряженная тишина. Я ждала, что теперь-то Александр заговорит. Но он молчал.
      – Прости меня, – прошептала я. – Понимаю, что рассказала все это слишком поздно. Но я хочу, чтобы ты знал: я люблю тебя несмотря ни на что. Мне нет оправдания, и любые мои слова бессильны что-либо изменить, но я просто хотела…
      – Почему ты не доверилась мне, Элизабет?
      Наступила мучительная пауза. Я не выдержала первой и, положив трубку, выбежала из комнаты. Я жила на Сарке уже три дня. Погода стояла холодная и ветреная, и вообще ничто не напоминало о том разе, когда мы приезжали сюда с Александром. Я ходила по всем тем местам, где мы бывали с ним, – и в пещеры контрабандистов, и в бухту Дикскарт, и к пруду Венеры. Я даже остановилась в той же самой гостинице. Я пыталась еще раз пережить все, что мы переживали здесь вместе, вспомнить счастливые мгновения нашей любви – до того, как я ему солгала, до того, как умерла Кристина, до того, как я предала Эдварда… Но все эти воспоминания заглушал его спокойный голос: «Почему ты не доверилась мне, Элизабет?»
      Близился вечер. Над головой собирались серые тучи, моросил дождик, Я шла по тропинке к дому Джеспилье.
      Я боялась идти сюда. Боялась потому, что именно с такими местами, где ничего нет, кроме скал и лугов, связаны самые дорогие для меня воспоминания. Дом все еще стоял на своем старом месте. Даже в его запущенности было какое-то своеобразное достоинство. Я вспомнила, как мы мечтали, что когда-нибудь он будет нашим. Отвернувшись, я медленно пересекла небольшой лужок и вдоль зарослей утесника направилась к краю скалы. От нахлынувших воспоминаний в горле стоял ком, я почти задыхалась. Ведь именно сюда он пришел за мной, когда я думала, что не выдержу боли, терзающей меня при мысли о предстоящей разлуке. Здесь, на этом острове, был зачат Джонатан, здесь я впервые сказала Александру, что у него есть дочь. И теперь, оглядываясь назад, я пробовала представить, как бы сложилась наша жизнь, если бы мы приехали на Сарк еще тогда, когда он пригласил меня в первый раз. Когда ему было всего семнадцать, а мне двадцать два. Может быть, тогда все повернулось бы по-другому. Или наша любовь постепенно перегорела бы сама собой? Может быть, именно длительные разлуки и постоянная тоска друг по другу связывали нас все эти годы и закаляли нашу любовь? Хотя нет, в наших отношениях всегда присутствовало что-то необычное, такое, что я не могу описать словами…
      В скалах завывал ветер. Он продувал, одежду, покусывал лоб, нос и щеки. Внезапно я поняла, что совершенно правильно сделала, приехав сюда. Наконец после всех пережитых ужасов я заново переживала лучшие дни своей жизни, вспоминая, как он сжимал меня в объятиях, как обещал, что мы обязательно когда-нибудь вернемся на Сарк. Теперь этому обещанию уже не суждено сбыться, но я всегда буду помнить о том, как мы любили друг друга.
      Я подняла лицо к небу, навстречу дождевым каплям. Они быстро смыли соленые слезы. Да, все кончено. Но я все равно всегда буду его любить, и этого у меня уже никто не сможет отнять.
      Поплотнее запахнув плащ, я в последний раз окинула взглядом море и скалы. Потом поглядела вниз, на кромку прибоя, которая постепенно отвоевывала у берега все большее пространство. Так я стояла довольно долго, до тех пор, пока надвигающиеся сумерки не начали соединять воедино все тени – как осколки моего разбитого сердца. Меня вдруг захлестнула такая сильная волна горя, что я закрыла лицо руками.