Было время, до того, как они переехали в дом на Сикамор-стрит, когда Энн и Тед мечтали, как мечтают молодожены, о постройке собственного дома – придумывая комнаты, и лестницы, и коридоры, которые устроят их. В конце концов их остановила не просто нехватка времени, или денег, или даже уверенности, а гораздо более сложные причины. Вскоре выяснилось, хотя это никогда не произносилось вслух, что насколько Теда захватывало стремление к новым планам, новым стенам, настолько же Энн тянуло к старым домам, облезлой краске и верандам, к прошлому, если даже оно не было ее собственным. То, что пробуждало в ней фантазию, – как ты думаешь, кто здесь жил до нас? были ли они счастливы? любили ли друг друга? умерли здесь? – у него вызывало спазм отвращения. Он тосковал по дому, который создал бы сам и только сам, о доме, не оскверненном следами чужих жизней.
      Он стер южную стену, перенес ее на полдюйма ниже.
      Раньше он никогда не испытывал тяги к земле, к собственности или к перспективе ее приобретения, а теперь он замечал, что представляет себе холмы за городом, узкие дороги, по которым так опасно передвигаться зимой и в непогоду, соседей, живущих так далеко, что их домов не видно, границы участков, изгороди и расстояние.
      Он снова взялся за первый чертеж – общий вид фасада. Простые, строгие линии. Никаких арочных окон или замысловатых украшений и лепнины.
      Он многому научился, изучая архитектурные проекты, в осуществлении которых на практике заключалась его работа – никто не подходит к ним критичнее строителей, – и проникся презрением к выкрутасам, чаще всего не производившим впечатления ни на кого, кроме самого архитектора.
      Он также начал испытывать приступ восторга, наблюдая в самый первый день строительства, как бульдозер вгрызался в землю, и неизбежную легкую грусть и обиду, что это не его участок, не его дом, начало не его стройки.
      Он сменил лист и начал чертить первый этаж – открытое место, выход на юго-восток, место для лестницы в самом центре помещения. Наверху он разместит две спальни по обе стороны от собственной, комнаты, которые подойдут девочкам, и когда те вырастут, удержат их, светлые и просторные, с большими стенными шкафами и огромными окнами, и все они будут, как собака на трех ногах, заново учиться ходить.
      Уже позже часа ночи он откупорил банку пива и отложил чертежи. Он встал, потянулся, вынул другой блокнот и шариковую ручку и принялся составлять список предполагаемых расходов, аккуратно распределяя их по колонкам: стройматериалы, оконные блоки, двери, прокладка труб, электропроводка, цемент для фундамента, затраты на рабочую силу. Под конец он отнял ту сумму, которую мог реально надеяться выручить за дом на Сикамор-стрит.
      Превыше всего Тед гордился своей практичностью.
 
      На следующее утро, когда в шесть часов зазвонил телефон, он спал на диване, не раздевшись. Он слетел на пол, прежде чем сумел нащупать трубку.
      – Папа?
      У него запершило в пересохшем горле.
      – Папа? Ты где?
      Эйли, которая имела некоторое представление о происходящем судебном процессе, но не разбиралась в тонкостях, была уверена, что Теда могут забрать в любую минуту, что, однажды проснувшись, она обнаружит, что и он тоже бесследно исчез. Тюрьма постоянно рисовалась ей в мыслях неопределенным, но громадным сооружением, готовым поглотить его целиком, без предупреждения. Она запомнила номер его телефона, как только он сообщил его ей – даже тогда ее тяга к перестраховке была огромной, – и каждый раз испытывала изумление и облегчение, когда он отвечал: «Я здесь».
      – Я здесь, милая. – Он сел возде дивана и откинул волосы со лба. Он тоже испытывал облегчение, когда слышал ее голос, отвечал на эти звонки даже в такое необычное время, как он себе представлял, единственное время, когда она могла незаметно пробраться к телефону, не вызывая подозрений.
      Их разговоры, торопливые, тайные, носили успокаивающий характер повтора. Она каждый раз расспрашивала его, во что он одет, что он ел на завтрак, в каком именно месте комнаты он стоит, что он будет делать днем, когда и с кем. А он спрашивал ее, выполняет ли она домашние задания и нравятся ли ей учителя. Они не заговаривали о тюрьме, о суде, о Джулии или об Энн.
      – Вот что я тебе скажу, – зашептал Тед, хотя подслушивать было некому, – сделай вот что…
      Эйли внимательно слушала и кивала пустому коридору.
      В то же утро, позднее, Сэнди сидела на диване, разложив на коленях две газеты. Хотя было уже около полудня, она еще не причесывалась и не умывалась. Эйли стояла перед ней, и, глядя на ее осунувшееся лицо, думала, не заболела ли она – у нее под опухшими глазами лежали темные круги.
      – Ничего, если я пойду поиграть к своей подруге, Джеки Джерард?
      Сэнди подняла рассеянный взгляд.
      – Где она живет?
      – В трех кварталах отсюда.
      – Ладно. Если подождешь минутку, я тебя провожу.
      – Зачем, не надо. Я могу дойти сама.
      – К трем часам вернешься?
      Эйли кивнула. Она вышла в прихожую, сняла с вешалки свою куртку и тихо покинула дом, прежде чем это заметила Джулия, все еще строчившая что-то наверху в своем новом дневнике, прикрывая его согнутой рукой. Она прошла три квартала и на углу свернула налево.
      Тед ждал ее возле светофора, сгорбившись за рулем. Увидев ее лицо, озабоченное и прелестное, исполнившееся облегчения, он быстро открыл дверцу машины. Она скользнула внутрь рядом с ним. Он нагнулся и поцеловал ее в висок, мягко пульсировавший, источая тревожащий клубничный аромат.
      – Куда поедем, моя дорогая? В оперу? Или сегодня ты предпочитаешь сходить на балет?
      – Папа…
      – Па-а-а-апа, – передразнил он, и она засмеялась.
      На самом деле выбор у них был невелик: его квартира, рестораны и детские площадки находились слишком на виду, были слишком опасны. С недавних пор Хардисон словно сжимался вокруг него, все сильнее и сильнее тесня его, преследуя своими глазами, языками и предубеждениями. Ему только не хватало попасться на нарушении запрета на свидание с детьми. Хотя Эйли и не знала о требованиях закона, она тоже понимала, что их встреча почему-то запретная, тайная. «Особая, – сказал он ей, – только для нас».
      Они выехали за город и направились к окрестным горам. То и дело им попадались автомобили с пристроенными на крыше лыжами, переполненные смеющимися отдыхающими, которым требовался только снег. Проезжая мимо, Тед проклинал их.
      Он повернулся к Эйли.
      – Загляни под сиденье.
      Она нагнулась, с трудом просунула руку под пружины и вытащила плоский сверток в блестящей бумаге в красно-белую полоску.
      – Что это?
      – Открой и посмотри.
      Она осторожно развернула бумагу и нашла три бархатных ленточки – черную, темно-синюю и белую.
      – Я подумал, они замечательно подойдут к твоим волосам.
      Она прижала их к лицу, мягкие и яркие.
      – Спасибо.
      – Да на здоровье, моя дорогая. – Эта высокопарная пародия на ухаживание была новой, как будто он понимал, что на самом деле пытается добиться расположения дочери, завоевать ее, но при этом не может обойтись без самоиронии.
      Эйли аккуратно разложила ленты на коленях и всю дорогу нежно поглаживала их.
      – Ну, как идут дела в «Коррале О. К.»?
      – Все в порядке.
      – О'кей в «Коррале О. К.»?
      Эйли фыркнула.
      – Тебя кормят? Поят и выгуливают?
      – Пап…
      – Я серьезно. Как поживаешь, моя хорошая?
      Она не ответила. Он глянул на нее, не останавливая машину. Ему была видна лишь ее голова, склоненная над лентами, она смотрела в окно.
      – А Джулия? Как Джулия?
      – Нормально.
      – Вы с ней разговариваете?
      – Конечно, разговариваем.
      – Я имею в виду о том, что случилось.
      – Нет, – осторожно ответила Эйли.
      Тед кивнул.
      – Знаешь, если тебе хочется о чем-то спросить, я тебе с удовольствием отвечу. Ты хочешь о чем-нибудь спросить меня?
      Она чуть придвинулась к нему.
      – Мы когда-нибудь будем снова жить с тобой?
      – Надеюсь, дорогая. Но это зависит не от меня.
      – А от кого это зависит?
      – От суда. Если поверят, что это был несчастный случай, то мы сможем снова быть все вместе. Понимаешь?
      Эйли кивнула.
      Тед замедлил ход, когда они подъехали к подножию пологого холма. Он мог разглядеть пониже его вершины островерхую крышу укрытого в сосняке дома и дым, исходящий из трубы.
      – Тебе хотелось бы жить здесь, наверху? – спросил он.
      – Ты хочешь сказать, в этом доме?
      – Нет, не в этом. В новом доме. В доме, построенном специально для нас. Разве это было бы плохо?
      – А почему мы не можем просто вернуться домой?
      – Так будет лучше, вот увидишь. Это будет наш новый дом.
      – Когда?
      – Как только все это кончится, дорогая.
      Когда они отъехали, Эйли прижалась лицом к стеклу.
      – Мне нужно возвращаться, – тихо произнесла она. – Я обещала Сэнди.
      – Хорошо, дорогая. Только давай сначала сделаем остановку и купим мороженое.
      Он развернулся на первой же удобной развилке, направился обратно к Хардисону и остановился возле приземистого невзрачного строения в нескольких милях от города. Они были единственными посетителями в этом захудалом магазинчике. Он купил для обоих мороженое в вафельных стаканчиках, плитку шоколада ей, кофе себе, и они съели все это в душной кабине автомобиля, слишком занятые лакомствами, чтобы разговаривать. Прежде чем ехать, он поплевал на платок и стер с подбородка дочери коричневые пятнышки, точно так же – он видел это тысячу раз, – как это делала Энн.
 
      Только через какое-то время, уже в своей квартире, он наконец определил, что напоминает этот аромат клубники, исходивший от кожи Эйли. Точно так же пахла Сэнди.
 
      Фиск, обычно работавший в Олбани в просторном угловом офисе, откуда открывался прекрасный вид на Капитолий, на время судебного процесса снял помещение на Мейн-стрит, над ювелирным магазином Фаррара. Хотя он провел здесь всего лишь два месяца, ему удалось обставить две небольшие комнатки в духе Старого Света – кругом красное дерево, персидские ковры, книги в кожаных переплетах. Он остановился на этом стиле после недолгого флирта с минимализмом и итальянской мебелью устрашающих конструкций. Тед, оглядывая кабинет из недр бургундского кожаного кресла, размещавшегося напротив громадного стола Фиска, испытывал все большую неловкость, как всегда, оказываясь здесь, в этом убедительном мире призрачной устойчивости и постоянства, созданном с такой легкостью. Фиск, не слишком церемонясь, давал понять, что считает Хардисон несовместимым если уж не лично с собой, то, во всяком случае, со своими тонко развитыми вкусами. Где, в конце концов, ему полагается питаться?
      – Попробуйте в следующее воскресенье сходить к лютеранам, – предложил Тед. – Там угощают лучше, чем в епископальной церкви.
      Фиск смотрел на него безо всякого выражения. Он до сих пор с трудом разбирался, когда Тед говорил в шутку, а когда – нет. Он всегда гордился собственным умением видеть своих клиентов насквозь, как и тщательностью в отборе присяжных – он читал по их лицам, по тому, как скрещены ноги, по изгибу губ, отыскивая признаки скрытой злонамеренности. Вопрос о виновности или невиновности клиента обычно интересовал его постольку, поскольку имел отношение к тактике защиты, но тот факт, что он не мог с обычной уверенностью раскусить Теда, раздражал его. Словно любовник, наказывающий партнера за те чувства, которых больше не испытывает сам, он замечал, что это недовольство Тедом возникает при самых незначащих замечаниях, и его попытки скрыть это – от самого себя, от Теда, от присяжных – отнимали силы, которые можно было бы с гораздо большей пользой потратить на что-то другое. Он еще раз привел в порядок свои записи и оторвался от светящегося экрана компьютера.
      – Вам придется снова пройти через это вместе со мной, Тед.
      – Это несложно. Я всего лишь хочу, чтобы Эйли вызвали последней.
      – Почему вы не оставите процедурные вопросы на мое усмотрение?
      – В последний раз, когда я выписывал чек, это моя жизнь была под угрозой, – парировал Тед.
      – Если вы хотите, чтобы я правильно строил защиту, вам придется позволить мне самому делать свое дело.
      – Отлично. Но здесь вам придется положиться на меня. Вызовите Эйли последней.
      – Могут возникнуть трудности независимо от того, когда мы вызовем ее, – осторожно высказался Фиск.
      – Что за трудности?
      – На днях я звонил вашей свояченице договориться, когда она приведет ко мне Эйли. – Тед заерзал в кресле. – И она сказала, – продолжал Фиск, – что Эйли отказалась прийти сюда.
      Тед ничего не ответил.
      – У меня нет никакого права, как вы понимаете, принуждать девочку говорить со мной. Но, каковы бы ни были ваши желания, я не имею привычки выставлять свидетелей перед присяжными, пока не узнаю, что вылетит у них изо рта. Улавливаете мысль?
      – Предоставьте мне беспокоиться об этом.
      – Как раз за это беспокойство вы мне и платите.
      – Я знаю свою дочь лучше всех. Я знаю, что она все сделает правильно, но ей нужно больше времени.
      – На что?
      – Неважно, – сказал Тед. – Вызовите меня следующим, если нужно, мне все равно, – он резко поднялся. – Только подождите с Эйли.
      Фиск поджал губы.
      – Прекрасно, – коротко бросил он.
      Как только Тед вышел, Фиск водрузил ноги на стол и уставился в свое окно со второго этажа. Жизнь-то под угрозой, положим, Уоринга, но карьера-то его, Фиска. Единственная причина, по которой он с самого начала связался с этим делом, заключалась в известности, которую оно бы непременно принесло. Проиграть дело из-за опрометчивых желаний клиента не входило в его планы. К несчастью, он не был уверен, что у него имелся выбор, когда вызывать девочку в суд. Все равно это был его главный шанс. Сокрушенно постукивая носком начищенного ботинка по оконному стеклу, он увидел, как из здания вышел Тед и в одиночестве пошел по широкой, обрамленной деревьями улице, большими нетерпеливыми шагами, склонив голову, завернул за угол и пропал из виду.
      Фиск снял ноги со стола и вернулся к своим материалам. Потрепанный пикап загромыхал по Мейн-стрит и с жалобным скрипом затормозил у светофора.
 
      Теперь часто во время работы, когда спина затекала от сидения за клавиатурой, слова и строчки расплывались у нее перед глазами, теряли смысл. Что еще хуже, она часто ловила себя на том, что неправильно прочитывала слова – «тень «вместо «день», «пробный» вместо «способный» – и потому неверно понимала смысл материала, и ей приходилось перечитывать его много раз, встряхивая головой, чтобы развеять туман. Она хладнокровно думала, не так ли начинают «терять рассудок».
      Эстелла однажды призналась ей, что иногда это похоже на прилив жаркой волны, что все перед ее глазами колеблется и мерцает. Рассказывая об этом Сэнди, она улыбалась, словно делилась тайным сокровищем.
      Сэнди прикусила губу и снова принялась читать с начала параграфа. «Городской совет Хардисона дал окончательную рекомендацию по кандидатуре нового начальника полиции вместо…»
      Стол Горрика пустовал весь день, хотя суд сегодня не заседал.
      «…Стэнли Хэнсона, чья отставка вступает в силу со вторника. Ожидается, что мэр Куинн объявит о назначении Дэйва Кайли завтра в полдень».
      Она подняла голову и увидела, что Рэй Стинсон наблюдает за ней сквозь открытую дверь. Поймав ее взгляд, он поманил ее к себе.
      – Как себя чувствуешь? – спросил он, когда она устроилась в кресле перед его столом.
      – Прекрасно. А в чем дело? У тебя есть какие-то причины считать, что я неважно себя чувствую?
      – У меня есть причины считать, что любой в твоем положении мог бы чувствовать себя более чем неважно.
      – В моем положении?
      – Я позвал тебя не для того, чтобы обмениваться колкостями, Сэнди.
      – Зачем же ты меня позвал?
      – Потому что волнуюсь за тебя.
      – Не стоит.
      Рэй улыбнулся.
      – Тебя это беспокоит, да? Что кто-то может волноваться о тебе?
      – Меня это ничуть не беспокоит. Просто для этого нет никаких причин.
      – Ладно. Моя ошибка. В таком случае, как продвигается материал по поводу переработки отходов? Я считал, что получу его еще неделю назад.
      – Скоро получишь. Дело оказалось более запутанным, чем я сперва предполагала.
      Стинсон кивнул и откинулся назад.
      – Так. Как вы ладите с Горриком?
      – Что это должно означать?
      – Только то, что я сказал. Как вы ладите между собой?
      – У нас нет никаких причин ладить или не ладить. Мы, как параллельные линии, не пересекаемся, понятно?
      Он снова улыбнулся.
      – Никогда ведь не уступишь ни на йоту. Ну что ж, я считаю, это может прийтись кстати. Слушай, – сказал он, посерьезнев, – я просто хочу, чтобы ты знала, что я понимаю, как все это тяжело, репортажи о суде в газете, твоя семья. Я не извиняюсь, но знаю, что ситуация далеко не идеальна.
      – Не думаю, что это идеальная ситуация для будущего газеты, – сердито буркнула Сэнди.
      – Что ты хочешь этим сказать?
      – Ты задумывался, какое направление принимает «Кроникл» с этим материалом?
      – С этим материалом?
      – Личностный характер информации, сенсационность. Мы раньше не были газетой такого типа.
      Рэй ответил не сразу.
      – Между прочим, я задумывался об этом. И считаю, что мы балансируем на грани, но в данный момент нам здорово удается сохранять равновесие. Сэнди, мы обязаны давать отчеты об этом процессе. Это же событие.
      – Вы делаете из этого событие.
      – Нет, я так не считаю. По-моему, нам удалось, насколько возможно, придерживаться фактов и не терять объективности. Я отверг несколько линий более персонального характера, в которые мы могли бы углубиться.
      – Какие именно?
      – Неважно.
      – Горрик, – выпалила Сэнди. – Могу представить, что бы ему хотелось напечатать.
      Рэй наклонился вперед. Ему действительно пришлось временами осаживать Горрика, но его честолюбие оборачивалось на пользу газете, его материалы отличались живостью и остротой наблюдений, и с тех пор, как газета начала освещать процесс, спрос на нее в киосках значительно вырос.
      – Как я сказал, если бы ты почувствовала себя здесь неловко, я бы отнесся к этому с пониманием.
      – Ты предлагаешь мне снова взять отпуск?
      – Только если ты захочешь.
      – Я не хочу. Вот так, – в первый раз за все время, что он знал ее, в ее голосе проскользнуло что-то похожее на страх. – Вот так, Рэй, – повторила она.
      – Ну тогда ладно.
      Она глубоко вздохнула и откинулась в кресле.
      – Что это? Ты с недавних пор занялся чтением учебников о мужской чувствительности?
      Он рассмеялся.
      – Сделай мне одно одолжение, – сказал он, внезапно снова становясь серьезным.
      – Если только мне при этом не придется пожимать руки незнакомым людям и делиться с ними своими истинными чувствами.
      – Ты доводишь отдел проверки до белого каления. Ты же всегда так аккуратно обращалась с цитатами и датами.
      – Я и сейчас так же аккуратна.
      – Нет, – сказал он, – не так. Будь повнимательнее.
      Она кивнула. Она все еще заливалась краской при малейшем критическом замечании в отношении ее работы, высказывалось ли оно лично или писалось синим карандашом.
      – Это все?
      – Да.
      Она встала и направилась к двери.
      – Когда ты будешь руководить газетой, можешь пересмотреть ее направление, как ты изволила любезно выразиться, – сказал ей вслед Рэй.
      Она с любопытством посмотрела на него, но он уже вернулся к макету на столе.
 
      В половине пятого Джулия зашла забрать Эйли с факультатива по рисованию, которые бывали два раза в неделю. Они учились делать коллажи, и Эйли несла большой лист картона, украшенный разнообразными кусочками плотной цветной бумаги.
      – Что это такое? – спросила Джулия.
      Эйли быстро переложила коллаж в другую руку, подальше от Джулии.
      – Ничего.
      – Я хочу посмотреть.
      Эйли неохотно отдала ей лист, и Джулия остановилась, держа его прямо перед собой. Голубой овал, видимо, обозначал озеро. Возле него сидели четыре фигурки – семья. Волосы матери были сделаны из коричневых вьющихся ленточек, свисавших с картона на руки Джулии.
      – Это пикник, на который мы ездили. Мама, папа и мы. Помнишь? Летом, на озере? – сказала Эйли.
      – Не помню, – ответила Джулия. Она сунула Эйли работу, и они опять направились к дому. Пройдя всего квартал, они услышали за собой чей-то голос.
      – Джулия! – воскликнул Питер Горрик, нагнав их. – Привет. Как поживаешь?
      – Прекрасно, – она не остановилась, продолжала идти, глядя прямо перед собой, едва заметно склонив пылающее лицо.
      Он пристроился к ним и зашагал с ними в ногу.
      – Ты не собираешься познакомить меня со своей сестрой?
      – Это Эйли, – буркнула Джулия.
      Питер улыбнулся и протянул руку.
      – Питер Горрик. Я друг твоей сестры. Она мне много про тебя рассказывала.
      Эйли с опаской взглянула на него, подала ему руку, теплую и маленькую по сравнению с его рукой, и быстро ее отдернула.
      – Разрешите угостить вас газировкой, барышни?
      Эйли посмотрела на Джулию, а та быстро ответила:
      – Нет. Нам надо домой. Пошли, Эйли. Мы и так уже опаздываем.
      – Ну тогда завтра?
      – Не знаю. У нас много дел.
      Горрик смотрел, как Джулия обняла Эйли и поспешно повела ее прочь, невнятно попрощавшись. Придется ему сделать еще попытку, подобраться сбоку, по диагонали, окольным путем.
      – Кто это был? – спросила Эйли, когда они завернули за угол перед домом Сэнди.
      – Никто. Разве ты не помнишь, что говорила мама? Нельзя говорить с незнакомыми людьми.
      – Но ты с ним говорила.
      – Не обращай внимания, Эйли. Ты должна больше слушаться меня.
      Она вынула из ранца ключ и отперла входную дверь. Сэнди, представив себе неприятную картину, как они входят в пустой, темный дом, стала оставлять в прихожей свет для них, и Джулия, недавно проходившая на уроках правила экономии электроэнергии, выключила его. Когда она оглянулась, Эйли уже поднималась по лестнице наверх.
 
      В ту ночь, пока Эйли спала, Джулия осторожно вытащила картонку с коллажем из-под кровати, куда ее припрятала Эйли. При слабом свете она прикоснулась кончиками пальцев к лицам четырех фигурок, задержалась на женщине, вертя и вертя ее коричневые вьющиеся ленточные волосы. Она помнила душистый аромат кокосового лосьона для загара, которым мама намазала им в тот день руки и спины; помнила, как плескалась вокруг ног вода, неожиданно холодная в начале лета; помнила, как один раз, зайдя по пояс в озеро, оглянулась назад и увидела, как мать и отец, стоя возле их полосатого одеяла, разложенного на берегу, на минутку отвернувшись от берега, обнялись и поцеловались, их лица издалека слились в одно, прежде чем Джулия, счастливая, нырнула в воду.
      Но это было давно.
      Когда она еще вообще ни о чем не знала.
      Она вытащила одну прядь из ленточных волос матери и положила коллаж обратно.
      А потом на цыпочках прошла к своему потайному ящику и засунула блестящий коричневый завиток в бумажный пакет вместе с трусиками Сэнди, запиской матери и номерами телефонов Питера Горрика.
 
      Хотя Джулия горячо настаивала на том, что они уже достаточно взрослые и могут оставаться дома одни – МЫ ВСЕГДА РАНЬШЕ ОСТАВАЛИСЬ, – Сэнди наняла на вечер приходящую няню, пожилую женщину с туго завитыми седыми волосами, в небесно-голубом кардигане, свободно болтавшемся на ее хрупких плечах.
      – Так что все это значит? – спросила Сэнди, когда в половине восьмого Джон заехал за ней.
      – Я же сказал, просто я подумал, что нам нужна передышка.
      Она смотрела на улыбку, полную нежности, от которой по его коже у глаз и рта разбегались морщинки. Эта улыбка была ненужным даром, незаслуженным, и она не хотела поддаваться ей.
      – Я заказал столик в «Колоннаде», – сообщил он, когда она села в его машину.
      Сэнди простонала:
      – Боже, что за избитая фраза. А какого-нибудь дурацкого букетика ты мне не принес?
      Он засмеялся.
      – Поиздевайся, раз без этого не можешь. Если серьезно, я слыхал, у них появился новый шеф-повар. Еда непременно должна быть очень хороша. Скажи мне правду. Ты там когда-нибудь бывала?
      – А как же. Джонатан и Эстелла водили нас ужинать каждую пятницу.
      Он смотрел на нее.
      – Ну ладно, не водили.
      – Так тебе это принципиально не нравится?
      – Разумеется. А что, причина недостаточно веская?
      – Ты безнадежна, Сэнди.
      – Скажем так, я больше настроена сходить в пиццерию.
      Сэнди все еще недовольно хмурилась, когда они вошли в хрустально-красный зал ресторана и их проводили к застеленному алой скатертью столику в углу.
      – Ты думаешь, Энн и достойный доктор в тот вечер сидели именно здесь? – сухо спросила она.
      – О, Господи, извини. – Джон, видимо, был поражен. – Мне следовало подумать об этом.
      – Ничего. Все в порядке.
      Они заказали спиртное и, сидя в ожидании коктейлей, поглядывали на других посетителей в костюмах и шелках.
      – Меня для чего-то умасливают? – спросила Сэнди.
      Джон улыбнулся.
      – Вообще-то да.
      – Что, откармливаешь меня для заклания?
      – Я бы не рассматривал это как заклание.
      – Тогда что же?
      Они прервали разговор, поскольку им принесли напитки и меню. Когда официант ушел, Джон наклонился вперед через стол и взял ее руки в свои.
      – Сэнди, есть кое-что… – он замолчал, опустил глаза, потом снова посмотрел ей в глаза. – Я думаю, нам нужно пожениться.
      Сэнди откинулась на спинку стула, на ее губах играла слабая улыбка.
      – Только не это снова.
      – На этот раз я говорю серьезно.
      – А раньше шутил?
      – Конечно, нет.
      – Как я и говорила, ведешь меня на заклание, – заметила она, пригубив мартини, который, похоже, был единственным напитком, который здесь было принято заказывать.
      – Я серьезно. Нам необходимо это обсудить.
      – Разве мы уже не обсуждали?
      – Нет. Мы шутили насчет этого, ходили вокруг да около, но по-настоящему не говорили об этом. – Он перевел дух. – Я люблю тебя. И, по-моему, ты меня любишь. – Он запнулся. – Так?
      – Да, – тихо ответила она.
      – Ну?
      – Я просто не понимаю, почему А плюс Б непременно должно равняться В.
      – Что ты имеешь в виду?
      – Мы счастливы сейчас, – сказала она. – Господи, терпеть не могу это слово, – пробормотала она себе под нос, – «счастливы». – Повернулась к нему. – Почему мы должны все менять?
      – Я не чувствую себя счастливым.
      – Нет?
      – Нет, – произнес он так просто, что она похолодела.
      – Я этого не представляла.
      – Мне нужно что-то большее, Сэнди. Я словно нахожусь в подвешенном состоянии.
      – Боже мой, Джон, но почему именно сейчас? Я хочу сказать, разве и так не достаточно забот? Как ты можешь рассчитывать, что я даже задумаюсь над этим в такой момент? Это нечестно.
      – Мне казалось, то, что мы переживаем все это вместе, заставит тебя понять, как важно, чтобы рядом был кто-то. – На самом деле он боялся, что она извлечет для себя как раз противоположный урок, потому что с недавних пор ему не давало покоя ощущение, будто он теряет ее. – Спутник, – добавил он.
      Сэнди не отвечала.
      – Сэнди, скажи мне, какие у тебя возражения против брака?
      – Против брака как института?
      – Так вот в чем дело, – ухватился он за ее слова. – Ты настаиваешь на том, чтобы относиться к нему исключительно как к институту. Разве ты не можешь видеть просто нас, тебя и меня?
      – Все не так просто. Это действительно институт, социальный и юридический. По крайней мере, хоть это признай.
      – Ничего не хочу признавать.
      – Я не хочу принадлежать никому, понятно? – сказала она. – Не хочу, чтобы кто-то указывал мне, как жить, и сама никому не хочу указывать.
      – По мне полная независимость, пожалуй, слишком одинокий путь, чтобы следовать им по жизни.
      – Разве? – переспросила она.
      – Да. Кроме того, я вовсе не рассчитываю, что ты совершенно переменишься, если мы поженимся.
      – В самом деле?
      – Да.
      – Почему для тебя это так важно, Джон?
      Он ответил не сразу.
      – Может быть, я полная противоположность тебе. Я сейчас испытываю скованность. Ты накладываешь всякие ограничения на то, что мне полагается чувствовать, на то, что я могу или не могу планировать в будущем. Ты заставляешь меня ограничивать самого себя. Я буду чувствовать себя с тобой по-настоящему свободно, только если мы полностью повяжем себя обязательствами. Возможно, тогда мы оба сможем дать себе волю.
      – Дадим себе волю и что?
      – И посмотрим, что получится. Считай это актом доверия.
      Она теребила лежавшую на коленях большую льняную салфетку.
      – Я не могу продолжать так до бесконечности, – произнес он.
      – Ты предъявляешь мне ультиматум?
      – Нет, конечно, нет, – произнес он, потом прибавил: – Не знаю.
      – Как насчет Джулии и Эйли?
      – А что они?
      – Как они вписываются в твои планы?
      – Не знаю, – признался он. – Тебе не кажется, что надо решить вопрос о нас, прежде чем вообще думать об этом.
      – Не так все просто.
      Он глубоко вздохнул и перегнулся через стол.
      – Послушай, я понимаю, что ты не подарок. Мы просто примем все как есть, хорошо?
      – Даже если это означает оставить девочек при себе?
      – Да.
      Она смотрела на него пристально и долго, чтобы убедиться, что он обдумал это всерьез, потом попросила:
      – Дай мне немного подумать, хорошо?
      Он встретился с ней взглядом и долго не отводил глаз, потом неторопливо кивнул.
      Она с облегчением перевела дух и, обмякнув, откинулась на спинку кресла. – Теперь мы можем заказывать?
      Он вздохнул.
      – Конечно. Я слышал, здесь стоит попробовать палтуса.