Все, что нам дорого

 – Сэнди иногда казалось, что ей не хватило мужества сделать выбор между бесчисленными возможностями, открытыми перед ней за пределами Хардисона, которые она так увлеченно подсчитывала в три, четыре часа утра, или, может быть, просто не хватило честолюбия. Еще возможно, что именно то, что более всего подталкивало ее к отъезду, в конце концов, и удержало ее: возможность создать самое себя, освобожденное от давления места, и положения, и прошлого. – Что мешало тебе переехать в Олбани или Сиракузы и открыть сеть магазинов «Спортивные товары Норвуда»? Я не сомневаюсь, что ты мог бы достать средства на это.
      – Ничего не мешало. У меня никогда не возникало такого желания. Мне нравится здесь. Это дом. Это моя родина. – Он мало рассказывал ей о том, как на раннем этапе решительно боролся с банками, добывая деньги на открытие собственного магазина, о своем шатком положении в первые несколько лет, о том, как он гордился тем, что в итоге преуспел. Не в его характере было жаловаться или хвастаться, и хотя он сознавал, что его сдержанность иногда приводит к обвинению в самодовольстве, он не видел никакой необходимости изменяться.
      Она иронически хмыкнула.
      – Что я больше всего люблю, так это твою терпимость, – сказал он со смехом.
      Она смутно помнила его со школьных времен, на класс старше нее, помнила, что его мать ходила на каждый баскетбольный матч, в котором он участвовал, что его отец каждую субботу косил газон, припоминала, что он, может быть, даже входил в совет учащихся. Но еще она припоминала, что его окутывало какое-то облако, плотное и непроницаемое, хотя в то время она не знала причины. Конечно, это облако и привлекло ее.
      Он наклонился и нежно погладил ее лицо, внезапно посерьезнев.
      – Это никогда не проходит, – тихо сказал он. – Но легче становится, вот увидишь. Так или иначе, становится легче.
      Только пятнадцать лет спустя, когда они снова познакомились, Сэнди узнала, что старшая сестра Джона умерла от лейкемии, когда ей было десять, а ему – восемь лет.
      – После этого, – сказал он тогда, – любое проявление усталости или лени с моей стороны словно вызывало подозрение. Они хотели видеть меня только жизнерадостным, удачливым. Иногда по ночам я видел, как моя мать сидит у себя в швейной мастерской в окружении безголовых примерочных манекенов и плачет. Но днем – никогда. Нам не разрешалось говорить об этом.
      – Видел бы ты мою мать, – заметила Сэнди. – Дома она рыдала в каждой комнате совершенно безо всякой причины.
      – Я бы не прочь с ней познакомиться.
      – Нет.
      – Может, тебе повезло больше, – задумчиво произнес он. – По крайней мере, в твоей семье безумие проявлялось открыто. А у меня в доме разрушение происходило исподволь, и это сбивало с толку. Я считал, что, должно быть, все дело во мне, ведь все вокруг твердили, как хорошо держатся мои родители.
      Месяцы спустя после того, как они стали любовниками, Джон в странно грубой манере сообщил Сэнди, что в первые годы учебы в колледже перенес легкий нервный срыв. «Я просто не мог больше быть веселым», – объяснил он. Но, проведя две недели в больнице и походив несколько месяцев на консультации, он решил, что безумие и апатия – не для него. И все же стойкость, ставшая такой заметной частью его личности, была скорее результатом победы над собой, чем свойством характера. Или если она и была врожденным качеством, то утраченным и потом сознательно восстановленным, и именно этот факт так интересовал Сэнди. Однако всякий раз, когда она пыталась снова вернуться к этой теме, разобраться и запомнить, ему удавалось уклоняться даже от самых прямых расспросов.
      – Знаешь, – сказал он сейчас, сжимая бедро Сэнди, – по-моему, тебе было бы удобнее со мной, если бы я терзался и страдал, как будто быть довольным – признак тупости.
      – Я всегда говорила, что тот твой легкий срыв был послан тебе небом во спасение.
      – Спасение от чего?
      – От полной апатии.
      – Почему ты считаешь, что оставаться здесь – неправильно, что ты должна как-то оправдывать это?
      – Да ведь пулицеровские премии не раздают за освещение деятельности городского совета Хардисона, штат Нью-Йорк.
      – В жизни есть кое-что помимо пулицеровских премий.
      – Пожалуйста, только не толкуй мне о том, что «сидеть дома и стряпать – совершенно обоснованное решение». Я знаю, что оно совершенно обоснованное. Только не для меня.
      – Я не подозревал, что у тебя были только два этих варианта.
      Она колебалась.
      – Я раньше представляла себе, как займу место ответственного секретаря, когда Рей уйдет на пенсию.
      – Раньше?
      – Я не уверена, что мне хочется руководить газетой, если это означает печатать материалы вроде той фотографии на первой полосе.
      – Ты бы решила иначе?
      – Не знаю, – тихо произнесла она. – Я много думала об этом и просто не знаю. Вот что так беспокоит.
      – Ну, если это имеет значение, я думаю, что из тебя бы вышел замечательный ответственный секретарь.
      – Спасибо.
      Он помолчал.
      – И с девочками ты тоже отлично справляешься.
      – Пожалуйста, не будь со мной так любезен. Это действует мне на нервы.
      – Я знаю. Может быть, когда тебе не нужно будет искать объяснение по поводу того, что ты осталась в Хардисоне, то и меня объяснять тебе не потребуется.
      Она с любопытством взглянула на него, как всегда, когда он удивлял ее остротой суждений, которой она не разглядела за внешней невозмутимостью и его настойчивым стремлением хорошенько выспаться ночью.
      – Хочешь, я скажу тебе одну глупость? Я с трудом удерживаюсь, чтобы не набрать телефонный номер Энн и не попросить у нее совета.
      – Сэнди, тебе нужно просто любить их. И у тебя это получается очень хорошо.
      – Да, но ты знаешь, что гораздо легче любить на расстоянии.
      Он улыбнулся и притянул ее к себе.
      – Мне об этом не известно.
 
      Джулия и Эйли лежали рядышком в двуспальной кровати, касаясь друг друга коленями. В доме на Сикамор-стрит у них были разные спальни; важность разделения – один из немногих вопросов, в которых Энн проявляла настоящую непреклонность, хотя и не без некоторого привкуса печали, когда думала о той комнате, где жили они с Сэнди, об их дыхании, их запахах, смешанных, неразделимых. Эйли дышала чаще, чем Джулия, почти в два раза чаще, разглядывая зловещее переплетение теней на стене.
      – Джулия?
      – Что?
      – Ты не спишь?
      – Нет.
      – Как ты думаешь, мама на небе?
      – Не знаю.
      – А я знаю. Я думаю, она там.
      В течение всего минувшего года Эйли все больше попадала под власть навязчивой одержимости точно знать, где находятся родители в каждую минуту. Она заставляла приходящих нянь звонить в больницу, чтобы убедиться, что мама там, а потом звонить снова, чтобы выяснить, на каком она этаже, и снова – подтвердить, что она не ушла в другое место. Она выучила наизусть номер телефона в новой квартире Теда, название улицы, этаж.
      – Джулия?
      – Что?
      – Она нас видит? Как ты думаешь, она знает, где мы?
      Они находились в гостиной, вчетвером, втроем, в мыслях Джулии они были в гостиной снова и снова, всегда в гостиной, свет скользил по ружью и пропадал.
      – Я не знаю, где она, Эйли. – Джулия повернулась лицом к стене, чтобы Эйли не заметила слез, выступивших у нее в уголках глаз, теперь они иногда выступали и во сне, так что она сомневалась, снилось ли ей, будто она плачет, или действительно плакала по ночам, когда никто не видел.
 
      Урок Джулии в тот вечер: память зыбкая и изменчивая штука, запоминай, запоминай, ты видела то, что видела я, запоминай тверже, запоминай снова, запоминай правильно.
 
      Когда Эйли задышала спокойно и размеренно, а голоса внизу уже давно затихли, Джулия осторожно вылезла из кровати и на цыпочках прошла через комнату.
      Сэнди не выключила свет на случай, если девочкам понадобится среди ночи в туалет, но Джулия, потихоньку двигаясь по коридору, все-таки вела рукой по стене, словно боялась заблудиться. Она остановилась перед закрытой дверью в спальню Сэнди и, прислушавшись, различила только приглушенное похрапывание мужчины.
      Она слегка нажала на ручку, проверяя, не заперто ли, не заскрипит ли, потом приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь.
      Голова Сэнди покоилась в дюйме от головы Джона, лицом к его макушке, их тела свернулись под пушистым голубым одеялом. Ее рука была небрежно отброшена ему на грудь, словно не требовалось ни думать, ни примеряться для того, чтобы положить ее туда, держать ее там. Они спали, не пошевелились.
      Джулия подходила ближе, пока почти не начала ощущать тепло их дыхания.
      Он один раз повернулся, ткнувшись в Сэнди, и она завозилась и свернулась клубочком, пристраиваясь к нему – все во сне.
      Джулия медленно повернулась и оказалась перед комодом. Она открыла верхний ящик справа, заваленный бюстгальтерами, чулками, трусиками. Двумя пальцами она извлекла оттуда черные кружевные трусики-бикини, легкие и прозрачные. Задвинула ящик, скомкала находку в руке и вышла из спальни.
 
      На рассвете Сэнди на цыпочках провела Джона вниз по лестнице. Первые тусклые лучи света падали на их лица, оттеняя морщинки и впадины. Джон, полностью одетый, шел за ней неохотно, с ворчанием, держа ее руки в своих, теплых и влажных со сна.
      – Тс-с-с-с, – предостерегающе зашипела Сэнди.
      – Мне не верится, что ты заставляешь меня это делать.
      – Что бы подумали девочки?..
      – Наверное, то же самое, что думают сейчас. Они же не слепые.
      – Я просто не хочу, чтобы они застали тебя здесь утром, понимаешь?
      – С каких это пор ты придаешь значение таким вещам? Ты превращаешься в настоящую маленькую лицемерку, чувствуешь?
      – Чувствую, – мрачно ответила она. – Похоже, это входит в перечень моих обязанностей на новой работе.
      На самом деле то, что она в своей жизни вырывалась за рамки условностей во всех мелочах, в одежде, в языке, никогда не было только результатом природной склонности, а еще и сознательным выбором, который она делала каждый день из принципа – того принципа, в который она и сейчас верила, но, помимо ее воли, в присутствии детей он становился странно расплывчатым.
      – Ну, выкатишься ты отсюда наконец?
      – Выходи за меня замуж.
      – Не сейчас.
      – Не сейчас ты выйдешь за меня или не сейчас дашь ответ?
      – Просто не сейчас. Разве тебе не пора отправляться на пробежку или что-нибудь еще?
      Она наклонилась, поцеловала его и решительно выставила за дверь.
 
      Тед сидел на высоком табурете возле стойки, отделявшей кухню от гостиной, в своей квартире на третьем этаже в Ройалтон Оукс – группе зданий с белыми стенами и коричневыми крышами в начале Тайлер-стрит, заселенной разведенными, вдовцами, холостяками, перешагнувшими порог ожиданий, прибывшими на полустанок одиночества. У него в гостиной была безукоризненная, ничем не нарушаемая чистота и порядок, серый диван застелен и убран к приходу девочек, серое ковровое покрытие на полу, столовое серебро и лампы, постельное белье и посуда, – все купленное за один выходной. Он все еще то и дело натыкался на этикетку с ценой, которую забыл отодрать, обычно на чем-нибудь таком – прессе для чеснока, одежной щетке – что, как он считал, могло бы пригодиться для дома, но, во всяком случае, не для этой квартиры, и тогда этот выходной вспоминался ему во всех подробностях, со скрупулезной точностью. Он понял, начинать все заново – порочная идея.
      Положив локти на стойку, он встряхивал стакан, разжевывая последний хрупкий кусочек льда. Сквозь тонкие стены ему было слышно, как сосед снова и снова гонял одну и ту же запись Марии Каллас в «Мадам Баттерфляй». Он отставил пустой стакан (набор из двадцати четырех стаканов он купил за 66 долларов; ведь он до сих пор не мог не запоминать, что сколько стоило, до последнего цента; в конце концов, он ничего не накопил, у него в ящиках не было никаких сюрпризов) и снял трубку телефона, на который неотрывно смотрел последние пять минут, потом положил обратно.
      Он налил себе еще один стакан, выпил, смакуя. Однажды ночью в тюрьме ему приснилось виски, его цвет и вкус, и он по-настоящему напился там, во сне, туманном, отстраненном призрачном видении, одновременно таком близком и таком далеком, которое пришло к нему после виски. Энн не снилась ему ни разу. Он все время ждал этого, каждый вечер, ложась спать, он покрывался испариной, с ужасом ожидая ее появления, но она не приходила к нему.
      Он отставил стакан и набрал номер.
      – Сэнди? Это Тед. Я думаю, нам с тобой следует поговорить.
      У нее застучало в висках.
      – Мне не о чем говорить с тобой.
      – В самом деле? Ну, во-первых, есть мои дочери.
      – Твои дочери не желают тебя видеть.
      – Могу себе представить, каким дерьмом ты забиваешь им головы.
      – Этого не требуется. Ты представил им все необходимые доказательства.
      – Никаких доказательств нет, Сэнди.
      – Еще что-нибудь, Тед?
      – Послушай, этот судебный процесс будет неприятным. Он будет неприятным для всех. Этого ты хочешь?
      – Чего хочу я, не имеет ни малейшего значения, насколько я могу судить. Мне нужна моя сестра, вот все, чего я хочу.
      – Дай мне увидеться с Джулией. Всего на десять минут.
      – Ты прекрасно знаешь, что существует запрет на свидания.
      – Нам незачем никому сообщать об этом.
      – Ты спятил.
      – Все будут в проигрыше, Сэнди. Даже ты.
      Она стиснула трубку и молча положила на рычаг.
      Тед услышал щелчок и опустил трубку. Он стер влагу с запотевшего стакана, отхлебнул еще один глоток и взял со стойки фотографию Энн с девочками в серебряной рамке. Ее сделали два года назад, летом, в парке у озера Хоупвелл. Энн стояла в озере по колено в воде, ее длинные округлые ноги возносились из темной воды словно величавые колонны, гладкий, блестящий цельный купальник, руки на бедрах. Ее лицо, ни радостное, ни грустное, было обращено к объективу с вопросительной настойчивостью – этого ты хотел? этого? – а девочки распластались возле нее в воде. Допивая, он без всякого выражения смотрел на этот снимок.
 
      В те четыре дня и ночи, что он провел в тюрьме, лежа на жесткой кровати, которая источала затхлое зловоние, стоило ему пошевелиться, он представлял себе, что бы он делал в каждую минуту, если бы не находился под замком, отрезанный от жизни: в понедельник в 10.30 утра, в 5.45, во вторник в 9.00 утра, телефонные звонки, обеды, бумаги, даже ванну; воображал в мельчайших подробностях свое параллельное «я», расхаживающее в параллельном мире вне его досягаемости, так что когда он теперь шел по улице, когда открывал дверь с надписью простыми черными буквами «Уоринг и Фримен», как много раз проделывал прежде, то немного сомневался, то ли это ему чудится, то ли происходит на самом деле. Само время, сила тяжести остались в той камере; выйдя оттуда, он обрел иное время, иную силу тяжести – более легкую, менее осязаемую.
      Он открыл дверь, прислушался к звуку собственных шагов по линолеуму.
      – Привет.
      Рут Бекер, секретарь, нарочито избегала его взгляда, шумно роясь в бумагах, на тот случай, если он не догадается, в чем дело. Эта женщина, весившая фунтов на тридцать больше нормы, с пышными волосами, перекрашенными в сияющий золотистый цвет, была не из тех, кто склонен к недомолвкам. Когда Тед только ушел от Энн, Рут вырезала из газет заметки с заголовками вроде «Разведенные мужчины больше подвержены сердечным приступам» и «Почему у разведенных мужчин выше процент самоубийств» и по утрам оставляла на его столе, выделив желтым маркером основные доводы. «Как это получается, что люди, которые никогда не вступали в брак, всегда разбираются в нем гораздо лучше, чем те, кто испытал это на себе?» – поддразнивал он ее. Однако и сам он забыл, что такое супружество, утратил ощущение его рамок и атрибутов, и хотя он притворялся, что выбрасывает эти заметки, уносил их домой и читал бесконечными ночами в одиночестве в мрачной квартире в Ройалтон Оукс. Он переступил с ноги на ногу и улыбнулся: ее всегда легко было вывести из равновесия. Однако она даже головы не повернула, продолжала перебирать бумаги, вырезки.
      – Как угодно, – пробормотал он и направился в кабинет Карла.
      Тед подвинул стопку обработанных на компьютере строительных чертежей с размеченными бледным пунктиром стенами и окнами и уселся напротив своего компаньона.
      – Ну, насколько плохи дела?
      Карл Фримен откинулся на стуле. Более грузный и румяный, чем Тед, любитель поясов с аляповатыми серебряными пряжками и дорогих сапог в ковбойском стиле, он тем не менее был человеком гораздо более невозмутимым и уже давно изобрел способ обходиться с Тедом, просто не обращая внимания на тяжелые стороны его характера.
      – Плохи.
      – Понимаю, что плохи. Даже старушка Рут не захотела посмотреть мне в глаза. Я хочу знать, насколько плохи.
      – Мы лишились четырех заказчиков. Никто не хочет связываться с тобой, Тед.
      – Я не приглашаю их спать со мной, я просто прошу дать нам возможность достроить их чертовы дома. В наше время это довольно сложно. – В действительности в последнее время они упорно балансировали на грани платежеспособности, которая всего каких-то несколько лет назад была вполне надежной, – увольняли рабочих, чаще брались за реконструкции, от которых прежде отказались бы ради более крупных проектов. – Как подвигается дело у Бриаров. Все по графику?
      – Они одни из этих четверых.
      – Не могут же они менять строителей за две недели до того, как мы наметили рыть котлован?
      – Ты застрелил свою жену. И как ты рассчитывал, что произойдет?
      Раздражение, усталость и гнев в голосе Карла были редкостью, свидетельством напряженных усилий сдерживаться, снедавших его все эти дни. Он не собирался демонстрировать их. Он еще в начале решил для себя, что верит Теду, должен верить ему, несмотря на свою жену Элис, которая, как она выражалась, «не верила ни вот насколечко». Это расхождение во мнениях порождало между ними некоторое напряжение на кухне, в спальне, и сейчас, когда он смотрел на Теда, оно незримо присутствовало здесь.
      – Это был несчастный случай.
      – Я знаю. Но никто не забудет, что именно ты держал ружье, когда оно выстрелило.
      Тед снова уселся на место и провел руками по волосам.
      – Я сам не могу об этом забыть. – Он наклонился, облокотившась обеими руками на стол. – Слушай, я уйду, если ты захочешь. Убери мою фамилию с вывески. Я понимаю.
      – Нет, – Карл произнес это спокойно, задумчиво, так что стало ясно, что он уже рассматривал такую возможность. – Нет, мы не будем этого делать. – В какое-то мгновение он испытывал лишь сочувствие, а как же иначе, спрашивал он потом у Элис, как же иначе? Но она лишь качала головой и уходила из комнаты.
      – Спасибо.
      Карл кивнул.
      Тед посмотрел из окна на автостоянку и на здание аптеки за ней, на ее заднем крыльце были штабелями сложены картонные коробки.
      – Мы собирались снова сойтись… – Его голос упал до шепота.
      – Может быть, если присяжные…
      – Да, конечно, – раздраженно бросил Тед, но потом опомнился. – Извини. Мне нужно идти. Я могу что-нибудь сделать? Взять какую-то работу на дом?
      – Лучше сосредоточься на том, чтобы разобраться с этим делом.
      Карл поднялся, обнял Теда и проводил его до выхода. Похлопывая его по спине, он не заметил в глазах Теда влажного и лихорадочного блеска, вызванного гневом, раскаянием или печалью – тот и сам бы не смог определить.
      Факт: В тот день в магазинчике «Деари фармз» кассирша, узнав Теда, отказалась уложить его покупки, и он остался стоять в конце прилавка с кучей банок и коробок, не имея возможности дотянуться до стопки пакетов.
      Факт: Фрэнк Ди Челло, один из партнеров Теда в покере по вечерам во вторник, позвонил ему, чтобы сказать: «Я хотел, чтобы ты знал, я за тебя. На все сто процентов. И Джо и Робби тоже. Терри, ну, Терри не придет, то есть, если ты, ну понимаешь, если придешь ты. Но тут беспокоиться нечего, пятого мы всегда найдем. А если и нет, кого это к черту волнует? Ты как, ну это, скажешь сразу, придешь или нет? Мне казалось, ты не захочешь. Я бы на твоем месте не стал. Ну то есть, я имею в виду, это, как бы выразиться, не совсем удобно. При таких обстоятельствах».
      Факт: Его телефон по ночам звонил по четыре-пять раз, но когда бы он ни снял трубку, слышалось только чье-то дыхание, а потом на том конце швыряли трубку. Он подумывал сменить номер телефона на такой, который бы не значился в справочнике, но не стал этого делать, беспокоясь о том, что если Эйли или Джулия когда-нибудь решились бы позвонить, то не сумели бы связаться с ним.
      Факты, сваленные в кучу, словно камни в его кармане, которые нужно разобрать и разложить, но позже, не сейчас, не сразу, хотя он не мог не ощущать их веса, когда они колотились об его ногу.
 
      Он сидел на балкончике гостиной, задрав ноги на перила, со стаканом в руке, наблюдая, как сумерки опускаются на улочки, расползавшиеся, словно паутина, от ворот Ройалтона. За последние три часа он вставал всего дважды, сначала за новой порцией спиртного и в туалет, а потом – за пледом, когда солнце село и его тонкий замшевый пиджак больше не спасал от прохлады. Почему-то, когда его выпускали, он не задумывался о том, что коридор ожидания (в чем, строго говоря, он не был уверен, хотя именно этим он и занимался– ждал) ничуть не изменится, все обычные входные двери по-прежнему останутся закрыты.
      Он думал о последнем отпуске, что они с Энн провели вместе – в прошлом году, на побережье Мексиканского залива во Флориде. Был январь, девочек они оставили на Сэнди. Решение было внезапным, из тех, за какие они тогда хватались, оба поддаваясь соблазну нового места, которое поможет им, снова расставит все на свои места. А если уж ничего не выйдет, так, по крайней мере, появится возможность поговорить о впечатлениях от новых пейзажей.
      Они остановились в Сент-Питерсберге, в прибрежном мотеле, которым управлял стареющий хиппи по имени Хэнк; вместе с ключами он предлагал марихуану и по просьбе постояльцев снабжал номера контрабандными видеофильмами. Во внутреннем дворике, обрамленном пальмами и гибискусом, над крошечным прудом высилась статуя пирата. Поговаривали, что во время второй мировой войны здесь был публичный дом.
      В самой комнате находилась большая круглая кровать под покрывалом из черного искусственного меха, маленькая, выкрашенная в лиловый цвет кухонька в алькове и доска для игры в трик-трак, встроенная в высокий стол с табуретками по обеим сторонам. Оштукатуренные стены были того же грязно-розового оттенка, что и снаружи.
      Каждое утро они вставали рано, проходили сквозь старинные решетчатые ворота мотеля, их причудливые чугунные узоры покосились и прогнулись под грузом многолетних отложений соли, и шли через дорогу на взморье. Они брели мимо склоненных людей, искавших акульи зубы или золото с помощью длинных и тонких прутьев «волшебной лозы», закутанных в свитера из-за вторгнувшегося во Флориду необычайно холодного фронта, мимо заброшенных старых доков, они шли далеко вперед, подбирая случайные раковины, отбрасывая их прочь. Иногда днем они играли в мини-гольф, послушно отмечая огрызком карандаша в таблице очков свое продвижение через ветряные мельницы и крепостные рвы. Несколько часов теплой погоды они проводили у неприветливого пруда на пластиковых лежаках со щелями на месте недостающих планок, куда вдавливалась плоть, и наблюдали за хамелеонами, которые, соскользнув со складок каменных брюк на статуе пирата, юркали в траву, становясь из серых зелеными.
      Они были вежливы, советовались друг с другом о том, где обедать, устроить ли на ужин барбекю во дворе мотеля. Они купили пособие по трик-траку и учились играть, устроившись на табуретках в сумрачном номере с закрытыми ставнями, пропахшем паутиной и морем. А по вечерам они лежали, закутавшись в одеяла, пили натуральный грейпфрутовый сок и водку и смотрели, как на фоне ядовито-оранжевого заката ныряют и взлетают пеликаны. Но он понимал, что она еще ничего не решила насчет него, насчет того, чтобы остаться, и собственные искренние, но неуклюжие попытки ухаживать за ней начали казаться ему бессмысленными. Он знал и то, что вскоре обидится на нее, как всегда обижался на любого свидетеля собственных прошлых колебаний или слабости.
      В последний день они проехали двадцать миль до заповедника штата и пустились в двухмильную пешую прогулку по территории, отведенной для скопы, находящейся под угрозой вымирания. Над узкой грязной тропинкой, словно своды собора, вздымались пальмы и папоротники, сквозь их зеленое кружево не проникал почти ни единый лучик света. Неподвижный воздух наполнял противный запах мошкары, неумолчное стрекотание сверчков. Этот район когда-то назывался Змеиным островом, но городской совет счел, что такое название может способствовать общему падению интереса к заповеднику, который они переживали, и недавно издал постановление переименовать его в остров Медового месяца. Тем не менее навстречу Теду и Энн попался только один человек, энергичная пожилая женщина с большим биноклем на шее. Проходя мимо, они поприветствовали друг друга кивками.
      Через две мили тропинка вышла к океану, и они улеглись на песке за скалами, укрывавшими их от ветра. Солнце светило им прямо в лицо.
      Ее глаза были закрыты, лицо обращено к небу.
      – Тебе не хочется, – произнесла она, – чтобы кто-нибудь просто объяснил тебе, что возможно, а что – нет? – Он приподнялся на локте и посмотрел на нее. – Я хочу сказать, не лучше ли было бы знать? Что, если это и есть самое большее, что мы можем? Тогда незачем было бы терзаться. Ну а если нет, что ж… Тебе не хочется, чтобы мы знали? – Она медленно раскрыла глаза, повернулась к нему.
      Он набрал полные пригоршни песка и пропустил его сквозь пальцы. Она никогда так не разговаривала с ним, никогда не давала прямо понять, что может испытывать такую же неудовлетворенность, что и он, и хотя он это и подозревал, его поразило, как она выразила ее, с какой простотой, лишенной упреков и враждебности, которым, по крайней мере, он бы знал, как противостоять.
      – Все дело в неведении, – тихо сказала она.
      – Нам лучше вернуться, пока не стемнело, – угрюмо произнес он, вставая.
      Когда они въехали на стоянку у мотеля, он открыл дверцу с ее стороны.
      – Что ты не выходишь?
      – Я только немного проедусь. Вернусь через несколько минут.
      Спустя сорок минут, покружив по двухполосной дороге вдоль побережья с включенным радио, высунув руку из окна, он вернулся в мотель и обнаружил ее в комнате Хэнка, она пила китайский чай и курила марихуану. Через открытую дверь до него донесся ее деланный смех, явно изображающий безудержное веселье, он его не узнал.
      Они вернулись к себе в номер, и она уселась, скрестив ноги, на черное меховое покрывало, наблюдая, как он начал собирать вещи, ее глаза покраснели, на губах застыла язвительная усмешка. Он отложил рубашку, которую укладывал, и взял ее, неистово и грубо.
      Ее лицо, когда она кончила, спина, ее сомкнутые глаза, открытый рот, подчинившиеся наслаждению.
 
      Тусклый серпик молодого месяца испускал слабый свет. Тед прислонился к сухой коре старого дуба, наполовину скрывавшего его, и наблюдал за домом на противоположной стороне улицы. Свет горел на кухне, окно ярким прямоугольником выделялось на фоне темных стен. Они приближались к нему и отходили, все четверо, усаживаясь ужинать. Джулия, откладывающая вилку, берясь за салфетку. Губы Эйли, шевелящиеся, произнося слова, которых он не слышал. Рука Сэнди. И Джона. Он сделал еще один шаг, ближе к краю тротуара, но быстро отшатнулся, заметив приближающиеся огни фар. Он затушил сигарету о толстые узловатые корни дуба, посмотрел, как они доели десерт, вымыли тарелки, исчезли из виду, а потом разглядывал пустой желтый прямоугольник напротив, поджидая своего часа.

Глава 4

      В затемненной спальне мерцал мертвенно-бледный свет телевизора. Энн смотрела на затылок Теда, уставившегося на экран.
      – Только не надо опять, – сказал он, полуобернувшись, одним глазом все еще следя за ток-шоу.
      – Но разве тебе не кажется, – настаивала она, подавшись вперед, – что тебе чего-то недостает? Ты не думаешь, что потом пожалеешь об этом?
      – Нет, – просто ответил он.
      Это слово легло между ними тяжело и веско.
      Он нажал кнопку отключения звука на дистанционном пульте, повернулся к ней, дотронулся до ноги.
      – Послушай, – спокойно произнес он, – я просто не понимаю, что такого привлекательного в продолжении человеческого рода. И ведь не то чтобы у каждого из нас было такое уж замечательное детство. – Он помолчал. – Возможно, если бы детей сбрасывали с вертолетов… Возможно, если бы мы могли усыновить какого-нибудь ребенка, который действительно бы нуждался в помощи, я бы чувствовал себя иначе.
      – Значит, ты возражаешь не против того, чтобы вообще иметь детей. На самом деле ты против того, чтобы заводить ребенка со мной.
      Он беспокойно поерзал.
      – Не знаю.
      – Самое смешное, что именно поэтому я и хочу ребенка.
      – Давай оставим это, – сказал он и снова включил звук.
 
      На следующий день, когда Тед был на работе, Энн швейной иголкой проколола свой противозачаточный колпачок в четырех местах. Резина оказалась плотнее, чем она ожидала, и ей пришлось растягивать ее обеими руками. И даже тогда дырочки были крошечными, казалось, они исчезли, как только колпачок принял обычную форму. Она положила его обратно в коричневый пластмассовый футляр и закрыла ящик тумбочки.
 
      Когда Энн выяснила, что забеременела, она три недели ничего не говорила Теду, не от страха, а из опасения, что разглашение беременности может каким-то образом привести к тому, что она рассосется и исчезнет. Она следила за каждым приступом тошноты, возникавшим в желудке и подкатывавшим к горлу, вызывая кислый привкус, за каждым ощущением боли и набухания груди, воображая, как потяжелеет настолько, что больше не будет опасаться, что ее унесет, что эта тяжесть, наконец, поставит на якорь их обоих.
      Тед сидел в гостиной с бледно-желтыми стенами, только что вернувшись с работы, держа в руках вторую банку пива, и покорно рассказывал Энн подробности прошедшего дня, хотя и сомневался, несмотря на ее протесты, что ее могут интересовать пиломатериалы и деревообрабатывающие станки. Она сидела рядом, дожидаясь, пока он закончит (по правде говоря, эти рассказы действительно наводили на нее тоску, но пока она еще не готова была признаться в этом самой себе или ему).