Все, что нам дорого

      – Хорошо, – коротко ответила Сэнди.
      – Так я могу полагать, мисс Ледер, что вы доведете это дело до конца? – настаивала миссис Мерфи после того, как продиктовала Сэнди фамилии и номера телефонов двух детских психиатров, работающих в больнице Хардисона.
      – Можете полагать все что вам угодно, – не могла удержаться от колкости Сэнди, прежде чем повесить трубку.
      Минуту она разглядывала клочок бумаги, на котором послушно записала фамилии врачей, потом запихнула его в свою большую сумку вместе с неоплаченными срочными счетами, обертками от конфет и скомканными бумажными салфетками.
 
      Тед беспокойно расхаживал по квартире, к стене – от стены, к стене – от стены, сама атмосфера тишины и покоя действовала угнетающе.
      Снег был слишком глубоким для катания на машине, он не мог пойти на риск застрять, чтобы пришлось звать на помощь.
      Пойти было некуда.
      Больше всего ему не хватало звуков вокруг, звуков, бывших его частью, частью жизни – бренчат кастрюли, его девочки бранятся или смеются, или напевают выдуманные песенки, кто-то возится в душе, – суматохи семейной жизни. Телефон молчал. Почти никто теперь не звонил ему; разве что Карл иногда.
      Такое же ощущение пришло к нему, когда он только переехал сюда с Сикамор-стрит. Тишина, чистота и порядок. С чего он решил, что ему нужно именно этого? Это полное отсутствие семьи, точно такая же пустота, которую ему удалось как-то заполнить. Теперь благодаря легкомыслию или невезению все это снова было утрачено.
      Последний раз он виделся со своей матерью шесть лет назад. Он был на стройке в Пенсильвании и решил проехать семьдесят миль, чтобы навестить ее. Они с мужем управляли мотелем, жили там же, в маленькой бесплатной квартире. Ее лицо, когда он вошел, – ЧЕМ МОГУ БЫТЬ ПОЛЕЗНА? – крашеные черные волосы, стянутые в неряшливый пучок, огромные руки, выпиравшие из запачканного хлопчатобумажного платья кусками дряблого жира – к тому времени она весила около трехсот фунтов. Она не сразу узнала его.
      Он сидел в их маленькой кухоньке, заваленной рецептами, записками для постояльцев (в номерах не было телефонов), счетами, ужинал с ней и отчимом. Они ни разу не спросили его, где он работает, живет, что у него за семья, говорили только о крахе на рынке недвижимости, что мотель по соседству с ними закрывается, что у них самих пустует до двенадцати процентов номеров. После ужина он сказал ей: «Почему ты не ляжешь в какую-нибудь диетическую больницу в городе?» Ее ноги были покрыты язвами от диабета, вызванного ожирением, багровые нарывы расползались вверх по икрам.
      – Куча баб, которые только сидят да жалуются на своих мужей? – вмешался отчим. – Я не собираюсь оплачивать это.
      Он отказался от предложения бесплатно переночевать у них и уехал, как только они уселись смотреть свое любимое телевизионное шоу: «Ты ведь не возражаешь, правда? Мы его смотрим каждую неделю».
      Она умерла меньше чем через год после этого, от обширного инфаркта, в пятьдесят три года, однако отчим сообщил ему об этом только через три месяца.
      «Во всем виноват этот осел», – со злостью бросил Тед. Но Энн возразила: «Она отвечала за собственное тело».
      И хотя он понимал, что она права, отчима он так никогда и не простил. Была какая-то возня с ее завещанием, она составила его сама, воспользовавшись документами, которые выписала по рекламе в ночном телевидении. Оно не соответствовало официальным требованиям, существовавшим в штате Пенсильвания, и было признано недействительным. После этого он снова перестал общаться с отчимом.
      Он отошел от окна и сел на диван.
      В тот вечер перед отъездом он показал ей фотографию Джулии и Эйли, она поднесла ее к самым глазам, мечтательно улыбаясь: какая прелесть. Она разглядывала их лица и вернула фото, только когда отчим крикнул: «Принеси мне кофейного мороженого, а?»
      У него все еще сохранилась та фотография, ее края помялись под рамкой.
      Его девочки.
 
      Одна из присяжных опаздывала. Ее машина застряла в сугробе в трех милях от здания суда, и публика нетерпеливо пережидала долгую паузу, шепталась, гудела и ерзала. Джулия обернулась и увидела через два ряда Питера Горрика, наблюдавшего за ней. Когда он улыбнулся, его веки сомкнулись, словно птицы и лодочки, которые она любила делать из бумаги. Она только было улыбнулась в ответ, как почувствовала, что Сэнди неодобрительно смотрит в том же направлении, и повернулась к суду. В двух шагах от себя она видела затылок отца, темные, тщательно причесанные волосы чуть-чуть не доходили до ворота пиджака, открывая полоску бледной кожи. Она не видела его с тех пор, как его увели полицейские. Она уставилась на эту полоску обнаженной кожи, вызывавшей беспокойство, и стиснула ткань платья.
      Сэнди метнула на Горрика сердитый взгляд и повернулась к Джулии, которая теперь смотрела прямо на пустующее место судьи упорно, настойчиво и невозмутимо. Она была благодарна обвинению уже за то, что они вчера вечером решили не вызывать Эйли для дачи показаний. Риэрдона беспокоило то, как бы она стала описывать схватку Теда и Джулии и ружье, которое видела. «Они вызовут ее, тогда и займемся этим», – сказал он. Но Джулия, разумеется, дело другое.
      Когда опоздавшая, молодая воспитательница детского сада в желтых синтетических зимних ботах, с туго завитыми, только начинавшими отрастать волосами, наконец появилась, волнуясь и извиняясь, заседание началось.
      Риэрдон встал.
      – Обвинение вызывает Джулию Уоринг.
      Сэнди слегка пожала неподвижную руку Джулии и стала смотреть, как она идет по центральному проходу, высоко подняв голову. Тед попытался поймать ее взгляд, когда она шла мимо, вытянувшаяся с тех пор, как он видел ее в последний раз, такая сдержанная, потерянная для него; но она не дрогнула.
      Джулия заняла свидетельское место.
      Риэрдон подошел к ней.
      – Здравствуй, Джулия.
      – Здравствуйте.
      – Джулия, скажи, пожалуйста, сколько тебе лет?
      – Тринадцать.
      – Я знаю, как это тяжело для тебя, поэтому не торопись, хорошо? Я постараюсь закончить как можно быстрее.
      – Хорошо.
      – Твои родители разъехались, верно, Джулия?
      – Да.
      – С кем из них ты жила?
      – Я жила с мамой.
      – Твои папа и мама долго жили раздельно?
      – Около года.
      – И за это время твоя мама когда-нибудь говорила о том, чтобы снова сойтись с папой?
      – Нет.
      – Она никогда не упоминала о намерении воссоединиться с ним?
      – Нет. Без него она была счастливее. Я знаю, что это так, – на какое-то мгновение она взглянула в сторону отца, их взгляды столкнулись. Он подался вперед, открываясь перед ней, стараясь подействовать на нее, понять ее, но она была недосягаема. Она отвернулась, отвернулась прежде, чем в ней шевельнулось ответное чувство и смогло предъявить свои права. Она моргнула и снова переключила внимание на прокурора.
      – Хорошо, Джулия. Когда ты и твоя сестра были с отцом в те последние выходные, у тебя с ним вышел долгий разговор. Это верно?
      – Да.
      – И он сказал тебе, что хочет вернуться к маме?
      – Да. Он сказал, что все еще любит ее.
      – Отлично. Итак, вы трое в воскресенье днем покинули гору Флетчера и поехали обратно в Хардисон. Вы где-нибудь останавливались по пути?
      – Один раз, у «Берлз Лаундж».
      – Зачем?
      – Папа сказал, ему надо в туалет. – Тед размышлял, когда в ее голосе появился этот сарказм. – Но, когда он вышел, от него пахло виски.
      – Возражаю, – поднялся Фиск.
      – Возражение отклоняется.
      Риэрдон не отступал.
      – Джулия, нам придется поговорить о том, что произошло, когда вы в тот вечер вернулись домой. Кто нес ружье, когда вы вошли в дом?
      – Мой отец.
      – Он когда-нибудь выпускал его из рук?
      – Нет.
      – Ты ни разу не взяла его и не дотронулась до него?
      – Нет, – ее голос начал чуть дрожать.
      – Хорошо. Я лишь хотел убедиться, что с этим все ясно. А теперь, Джулия, что же произошло, когда вы приехали домой? Что произошло между твоими мамой и папой?
      – Она начали ругаться.
      – Они громко ругались?
      – Да. Очень громко.
      – Ты помнишь, из-за чего они ругались?
      Судебный протоколист, изможденный, болезненного вида человек в лоснящемся коричневатом костюме, смотрел на Джулию, а его пальцы, словно существуя отдельно от тела, продолжали бесшумно порхать над клавиатурой.
      – Мама ходила на свидание, и отцу это не понравилось.
      – Он сильно рассердился?
      – Да.
      – Возражаю. Обвинитель задает наводящие вопросы.
      – Возражение принято.
      Риэрдон начал сначала.
      – Ты помнишь, что сказал твой отец, Джулия?
      – Он сказал, что никогда не позволит ей уйти. Сказал, что она ошиблась, если решила, что он позволит. Он сказал, что ей придется об этом пожалеть.
      – А что сделала твоя мама?
      – Она просила его успокоиться, но он не хотел.
      Риэрдон остановился перед присяжными, обдумывая сказанное.
      – А что произошло потом? – спокойно спросил он.
      – Он застрелил ее, – у Джулии защипало в глазах, и она сморгнула подступившие слезы.
      – Джулия, ты видела, как твой отец навел ружье на твою маму?
      – Да.
      – Она лжет! – Низкий голос Теда разорвал тишину, заполнил зал, ошеломил аудиторию. Это были первые слова, что он произнес за все время, и присяжные, как один, обернулись к нему. Только Джулия, единственная из всех, не дрогнула, не взглянула.
      Судья Карразерс громко стукнула молотком.
      – До вас дойдет очередь, мистер Уоринг. А пока вы будете вести себя тихо. Еще одна подобная выходка, и мне придется удалить вас из зала. – Она задержала на нем взгляд, потом обратилась к Риэрдону: – Продолжайте.
      – Извини, что приходится снова возвращаться к этому, Джулия, но я хочу убедиться, что здесь все ясно. Ты видела, что твой отец действительно поднял ружье и прицелился в голову маме?
      – Да. – Теперь она теребила юбку, которая потеряла форму и стала влажной.
      – Как далеко ты находилась от своего отца, когда он целился в маму? Можешь показать?
      Она посмотрела на разделявшее их пространство фута в три длиной.
      – Примерно на таком расстоянии, как сейчас вы от меня.
      – Джулия, вытяни руку. Вот так. Как можно дальше. Ты не можешь дотянуться до меня, верно? – спросил Риэрдон.
      – Не могу. – Она отвела протянутую руку, которую покалывало, словно она затекла.
      – И на таком расстоянии ты находилась от своего отца, когда он выстрелил?
      – Да.
      – Что произошло, когда ты увидела, как он поднимает ружье и прицеливается? Ты что-нибудь сделала?
      – Я закричала: «Перестань! Нет!»
      – И что он сделал?
      – Он все равно выстрелил. Я пыталась схватить ружье, но было слишком поздно. – На последних словах ее губы задергались, так что они произносились медленно.
      – Ты достала его уже после того, как он выстрелил?
      – Да.
      Риэрдон слегка улыбнулся ей.
      – У меня больше нет вопросов.
      Настала очередь Фиска. У него было мало опыта общения с детьми, и он всегда избегал длительных контактов с ними, особенно на свидетельском месте, где они оказывались непредсказуемыми и неуправляемыми. Тем не менее за последние несколько недель он потратил много времени на телефонные разговоры со своей четырнадцатилетней племянницей, схватывая ритм и интонацию ее речи, и теперь надеялся, что сумеет контролировать Джулию.
      Улыбаясь, он медленно приблизился к ней.
      – Здравствуй, Джулия.
      – Здравствуйте.
      – Джулия, ты очень сердилась на отца, когда в прошлом году твои родители разъехались?
      Джулия пожала плечами.
      – Разве ты не сердилась на отца за то, что он ушел?
      – Нет. – Ее голос вдруг зазвучал ожесточенно, вызывающе. – Я была рада, что он ушел.
      – Ты не очень-то любишь своего отца, а, Джулия? Мне кажется, ты в самом деле достаточно сердита на него, чтобы попытаться причинить ему вред, верно?
      Джулия не ответила.
      – Джулия, когда твой отец звонил маме, ты ведь иногда обманывала его, говоря, что ее нет дома, хотя она была?
      – Не помню.
      – Ты находишься под присягой, Джулия. Ты ведь понимаешь, что это значит?
      – Да.
      – Так ты иногда лгала?
      – Она не хотела его видеть.
      – Пожалуйста, отвечай на мой вопрос, Джулия. Ты иногда лгала?
      – Возможно, – выпалила она.
      – Итак, ты сказала, что в те выходные на горе Флетчера у вас с отцом произошло нечто вроде разговора по душам. И ты только что говорила, что он сказал, что любит твою маму?
      – Да.
      – А говорил он тебе, что хочет получить еще один шанс?
      – Да.
      – Скажи мне, Джулия, было что-нибудь необычное в том, что твои родители поругались?
      – Нет. Они все время ругались.
      – И при всех этих ссорах твой отец когда-нибудь бил маму?
      – По-моему, нет.
      – Понятно. Джулия, в тот воскресный вечер разве ты не была очень сердита на отца за то, что он орал на маму?
      – Я терпеть не могла, когда они орали.
      – Но в этом не было ничего необычного, правда?
      – Да.
      – И это никогда не приводило к насилию в какой бы то ни было форме?
      – Нет.
      – Никогда?
      – Никогда.
      – Джулия, почему твой отец принес ружье в дом?
      – Он отдавал его мне.
      – Это был подарок. Джулия, когда твои родители подняли крик, разве ты не почувствовала, что отец обманул тебя?
      – Он обещал, что больше не будет кричать.
      – А когда они закричали, тебя это расстроило, верно?
      – Не знаю. Вы меня запутываете. – Она широко раскрытыми глазами посмотрела на Риэрдона, тот тихо кивнул.
      – Разве на самом деле ты не потому закричала «Перестань! Нет!», что хотела, чтобы они прекратили крик? Это не имело никакого отношения к ружью, правда, Джулия?
      Джулия не отвечала. Карразерс склонилась в ее сторону:
      – Джулия?
      – Он целился в нее из ружья.
      Фиск продолжал, словно не слышал ее:
      – Разве на самом деле ты не разозлилась на отца настолько, что бросилась на него и попала ему по правой руке, по той самой, в которой он держал ружье?
      – Нет, нет. Он застрелил ее. Я бросилась к нему после. – Она подалась вперед, вцепившись в барьер. – После.
      – Тебе не хочется признавать тот факт, что это была твоя вина, да, Джулия? Что, если бы ты не набросилась на отца, ошибочно предполагая, что как-то защищаешь маму, она бы и сейчас была жива? Разве не так, Джулия?
      – Вы лжете, – произнесла она.
      – У меня больше нет вопросов.
      Судья Карразерс обратилась к Риэрдону:
      – У вас имеются еще свидетели?
      – Нет, ваша честь. Обвинение закончило представление доказательств.
      Судья Карразерс стукнула молотком.
      – Объявляется перерыв до утра понедельника.
      Она быстро прошла через боковой выход в свой кабинет и, как только закрылась дверь, закурила «Кэмел».
 
      Тед был не в состоянии пошевелиться; он мог лишь сидеть, тупо и неподвижно, глядя, как Джулия покидает свидетельское место и проходит мимо него, от него.
      Наконец он встал и направился прочь из зала, мимо толпы и озабоченных репортеров во главе со все более напористым Питером Горриком, вечно забрасывавших его вопросами, на которые он не собирался отвечать, и по аккуратно расчищенному тротуару, вдоль которого высились кучи затвердевшего снега.
      Он размышлял, помнит ли Джулия, как он учил ее делать снежных ангелов – плюхнуться выпрямленной спиной в сугроб, махнуть раскинутыми руками, чтобы обозначить крылья, раздвинуть ноги, чтобы сделать одеяние. Как он поднимал ее прямо и осторожно, чтобы не испортить ее творение, и они стояли вместе, гордо любуясь им. Сколько ей тогда было лет? Три года? Четыре? Конечно, все это потонуло в недолговечных воспоминаниях раннего детства. Как мог он винить ее за это?
      Его нагнал Фиск.
      – По-моему, кое-какие зацепки мы сделали, – сказал он, – но, если у вас припрятан какой-нибудь сюрприз, самое время его предъявить.
      Тед кивнул.
 
      …Девушка танцевала на самодельной сцене, полузакрыв глаза, томно поводя бедрами, поблескивала усеянная золотыми блестками ленточка трусиков-бикини. Ее обнаженные груди были маленькими, но округлыми, крепкими. Казалось, ей все смертельно надоело, или она была пьяна, или и то и другое сразу. Тед отвернулся, склонился над скотчем. Допив, он заказал еще один и встал, роясь в кармане джинсов в поисках двадцатипятицентовой монетки. Он пошел в глубь бара к телефону возле мужского туалета.
      – Сэнди? Не вешай трубку.
      Она расслышала шум в баре и швырнула трубку.
      – Черт. – Он достал еще одну монету, снова набрал номер. – Не вешай трубку. Прежде чем ты доставишь себе это удовольствие, мы с тобой поговорим.
      – Мне не о чем разговаривать с тобой. Ни сейчас, ни в будущем.
      – Да ну, неужели?
      – Что тебе нужно, Тед?
      – Встретиться с тобой на Джасперз-филд.
      – Спятил. Я не собираюсь встречаться с тобой где бы то ни было.
      Он стиснул трубку.
      – Если ты не приедешь туда через пятнадцать минут, следующие пятнадцать я потрачу на то, чтобы дозвониться до того паршивого репортеришки, как его там, Горрика. По зрелом размышлении, уложись-ка в десять минут.
      На этот раз он бросил трубку первым. Вернулся к стойке, допил свою порцию, дал на чай бармену и вышел.
 
      Сэнди опустила трубку. Она взглянула на Джона, листавшего в гостиной последний номер «Раннерз уорлд».
      – Слушай, – спокойно проговорила она, вставая, – я, пожалуй, поеду проветрюсь. Голова просто разламывается. Мне нужно выйти, подышать. Присмотри за детьми, ладно?
      – Ты не заболела?
      – Конечно, нет. Все будет отлично. Мне просто нужно немного прокатиться. Разобраться во всем. День был тяжелый.
      – Сопровождающий требуется?
      – Нет, все нормально. Должен же кто-то оставаться здесь, с девочками. Я ненадолго.
      Она поцеловала его в макушку и схватила свою куртку.
 
      Стадион Джасперз-филд лежал под белым ковром в окружении пустующих трибун, призрачно темневших на фоне огромного безмолвного неба. Матово-зеленые буквы на зеленом табло, лампочки, выделявшие слова «хозяева» и «гости», тусклые и заброшенные, глубокие ходы, ведущие лишь в еще более густой мрак. Единственное освещение исходило от фар автомобиля Теда; он прислонился к машине, дожидаясь Сэнди. Она подъехала через минуту, остановилась в ярде от него и быстро выключила фары. Замерзшая земля похрустывала под ее ногами, когда она шла к нему.
      – Я рад, что ты приехала, – сказал он.
      – Оставь эти дерьмовые манеры. Я здесь только ради Джулии и Эйли. Так что тебе нужно?
      – Ты должна заставить Джулию изменить показания.
      – С чего это?
      – Я мог бы сказать тебе, потому что она лжет, но на тебя бы это не подействовало. Поэтому позволь мне привести другую причину. Если ты не заставишь Джулию признать, что это был несчастный случай, я уж позабочусь, чтобы ты об этом пожалела. Может, я и не получу обратно моих девочек, но и ты тоже их не получишь.
      – Ты мне угрожаешь?
      – Это дерьмовое лицемерие прибереги для своего дружка. Нам-то с тобой лучше знать, а, Сэнди?
      – Чего ты этим добьешься, Тед? Объясни мне, чего ты добьешься?
      – Свободы прежде всего. Только заставь Джулию изменить показания.
      – С чего ты взял, что мне бы это удалось, даже если бы я и захотела? Джулия меня не слушает.
      – Ну ладно, тогда Эйли.
      – Эйли?
      – Она вышла из кухни, ты сумеешь заставить ее сказать это. Она вышла из кухни и видела, что это был несчастный случай. Слушай, мне плевать, как ты этого добьешься, сделай, и все.
      Ветер сбивал сосульки с трибун на землю, они оба мерзли, озирая пустынный стадион.
      Она снова повернулась к нему.
      – Эйли уже дала показания в полиции. Она не видела, что произошло.
      – Она была растеряна, потрясена. А теперь вспоминает яснее, – настаивал Тед.
      – Это все?
      – Я не шучу, Сэнди.
      – Да, не сомневаюсь.
      Она еще секунду смотрела ему в глаза, потом быстро зашагала к своей машине, села в нее и хлопнула дверцей.
      После ее отъезда он еще долго стоял, не шевелясь, уставившись на пустое поле и немногочисленные огоньки в городе.
 
      …Когда Сэнди вернулась, Джон все еще читал журнал.
      – Тебе лучше? – спросил он.
      Она рассеянно кивнула.
      – Да. – Села рядом с ним. – Обними меня.
      Он заключил ее в объятия, его ласки несли нежность, покой, утешение – совсем не то, в чем она нуждалась.
      – Ты любишь меня, Джон?
      – Именно это я и стараюсь тебе все время внушить.
      Она больше ничего не говорила, а начала расстегивать рубашку на нем, на себе, сначала медленно, потом яростно, отчаянно, царапая его кожу, стремясь пробраться внутрь в поисках убежища, забытья.

Глава 6

      Сэнди пристально разглядывала макушку Энн: лежа на своей кровати на другом конце комнаты, та прилежно доделывала уроки, хотя была еще пятница. Из-за закрытой двери их комнаты было слышно, как Джонатан дирижировал симфонией, звучавшей лишь в его собственном мозгу, громко мыча монотонные звуки, а Эстелла разражалась частыми аплодисментами. Сэнди встала из-за стола и принялась расхаживать по комнате взад и вперед. Бывали ночи, когда она просыпалась, задыхаясь, хватая ртом воздух, капли пота стекали по груди. И днем она часто обнаруживала, что в состоянии делать лишь мелкие, прерывистые вздохи, и, ощущая дурноту, ей приходилось сознательно принуждать себя глубоко вдыхать душную, спертую атмосферу комнаты, дома. Иногда ей казалось, что она может задохнуться в самом прямом смысле слова. Она прошла в один конец комнаты и обратно, хмуро глядя на Энн, спокойную, безмятежную, ничего не замечавшую. На четвертый раз – туда-сюда – она буркнула себе под нос «Господи» и рывком распахнула дверь.
      Она позвонила ему по телефону в коридоре: «Еще не поздно передумать?» Она проскользнула мимо Джонатана и Эстеллы, сидевших в гостиной. Они никогда даже не замечали, что она ушла.
      Его родители уехали на неделю. У него были такие родители, такая жизнь, когда люди ездят загорать в середине февраля. Она прошла по холоду шесть кварталов до его дома. С каждой новой улицей дома становились все больше, промежутки между ними – все шире, в его квартале почти все дома были реставрированными викторианскими особняками, их разделяли широкие заснеженные лужайки. Там были решетчатые ворота и нарядные почтовые ящики, украшенные деревянными утками. Он был капитаном баскетбольной команды, душой общества в столовой, одним из тех людей, кому все достается легко – друзья, девушки. Он умел рассказать анекдот. У его подруги были длинные блестящие каштановые волосы, матовая кожа, большая грудь; она, разумеется, капитан болельщиков. И все же они дружили, Сэнди и он. Или если уж не совсем дружили, то испытывали друг к другу тайную, робкую симпатию, как свойственно подросткам. Он поддразнивал ее за отличные отметки и высокомерие, но никогда – за семью, а она дразнила его тупицей. Сталкиваясь в коридоре, они улыбались друг другу и на вечеринках разговаривали, подкалывая и подначивая друг друга, – им обоим так было проще. «Хочешь зайти? Мои родители в отъезде». Так просто.
      – Я рад, что ты передумала, – он открыл ей дверь и, широко улыбаясь, ждал, пока она стряхивала приставшие к подметкам ледышки.
      Она поднялась вслед за ним наверх, в его комнату, где в беспорядке валялись гири, два баскетбольных мяча, пластинки Рея Чарльза. Пахло мятой и эвкалиптом.
      – Хочешь посмотреть телик?
      – Давай.
      Они уселись на полу, привалившись к боковушке кровати, не касаясь друг друга, и смотрели старый фильм «Слушай, путник» с Бетт Дейвис. Одновременно закурили.
      – Хочешь, помассирую спину? – спросил он.
      Она сняла рубашку и легла на пол. Его большие мозолистые руки неуверенными кругами ходили у нее по спине. Она села и прислонилась к нему. Он мял ее груди, как тесто. Наконец он произнес:
      – Может, нам перейти на кровать? – Выключил телевизор, выключил свет, улегся на кровать в одежде.
      – Раздеваться ты не собираешься? – спросила она. Как часто бывало, вышло резче, чем она намеревалась.
      Он смущенно рассмеялся.
      – Кажется, я немного волнуюсь.
      Они разделись.
      Он положил сверху руку, прижал, она стиснула его плечи, его рука проникала все дальше и дальше, ее бедра приподнялись.
      – Ты первый раз, да? – спросил он.
      – Да.
      Он улыбнулся ей, лег на нее сверху, вошел. Ей как-то не удавалось подладиться к нему, приспособиться к его ритму, вообще найти хоть какой-нибудь ритм, и они стукались друг об друга короткими неуклюжими рывками. Ей не приходило в голову, что она может не испытать оргазма, дома, одной это было так легко, ее рука, подушка, приглушенный стон. Энн в нескольких шагах от нее, невинная Энн.
      Когда он кончил, то откатился в сторону и сказал:
      – Извини, что для тебя это не стало потрясающим событием. Я никогда раньше не имел дела с девственницей.
      Ему было шестнадцать лет, ей было пятнадцать.
      – Все нормально.
      – Хочешь досмотреть фильм?
      – Пожалуй.
      Она одевалась, пока шла реклама.
      Он проводил ее к выходу и открыл дверь. На прощанье они не поцеловались.
      Пока она шла домой, у нее от ледяного воздуха окоченели нос, руки и ноги. Ей было интересно, изменилась ли она внешне. Заметили бы что-нибудь Энн, Джонатан и Эстелла? Она вдруг начала приплясывать, потом побежала, громко хохоча, по жилам, в мозгу разливалось радостное возбуждение: я теперь свободна, свободна.
      Закрывая входную дверь, она даже не старалась не поднимать шума. Возможно, она даже отчасти желала, чтобы они увидели, заметили, Я ТЕПЕРЬ СВОБОДНА. Но в доме было тихо. Джонатан и Эстелла закрылись в своей спальне; Энн лежала в постели, читая журнал «Севентин». Если она что и заметила, то не доставила Сэнди удовольствия выслушать ее мнение на этот счет.
      Сэнди лежала в постели, заново учась дышать отупляющим воздухом дома.
 
      На следующей неделе Сэнди пошла в центр планирования семьи, назвала вымышленное имя и возраст (там не слишком внимательно проверяли) и дожидалась, сидя в обшарпанном узком коридоре вместе с другими женщинами в бумажных рубашках и шлепанцах, чтобы ей подобрали колпачок. Женщина рядом с ней пришла на аборт. Она все вертела и вертела в руке незажженную сигарету.
      В маленьком светлом смотровом кабинете Сэнди легла, подняв ноги на холодные металлические подставки. Она никогда раньше не ходила к гинекологу, ей никогда не приходилось широко раздвигать ноги, подвергаться обследованию. Она закрыла глаза и напомнила себе о конечном результате – независимости. Врач-азиат ужасно рассердился, когда она попыталась сама ввести колпачок и он пролетел через комнату и ударился об стену.
      – Не валяй дурака, – отругал он ее. Она заверила его, что и не собиралась.
      Стоило ей взглянуть на розовый пластмассовый футляр – в сумке, в ящике стола, – как Сэнди испытывала совершенно новое ощущение могущества, от возможностей которого у нее кружилась голова. Она знала, что Энн мечтала о свечах, цветах и прочей сентиментальной дребедени, мечтала о единственной идеальной любви, как могут по-настоящему мечтать только юные девушки да Эстелла. Но Сэнди было нужно вовсе не это. Ее кожа жаждала прикосновения.
      Так началась ее собственная жизнь.
      Она не ощущала вины. В этом не было ничего показного, постыдного или недозволенного. Парни ей почти всегда нравились. Иногда она встречалась с одним и тем же по месяцу или два.
      Единственное, что имело значение, – то мгновение, там, глубоко внутри, когда она забывалась, когда все просто исчезало.
      Тогда она завела дневник, расписную тетрадку цвета нефрита, куда записывала подробности своих свиданий. Иногда она оставляла его там, где на него могла наткнуться Энн, благонравная Энн.
      А потом Энн встретила Теда. И тоже начала ускользать из дома по вечерам, приходила в час, в два ночи, позже, чем Сэнди, как бы Сэнди ни старалась оттянуть собственное возвращение. Всегда один и тот же парень у Энн. Сэнди внимательно наблюдала за ней, замечала выражение отрешенности у нее на лице, томность в теле, которую ей как-то удавалось сохранять и после того единственного мгновенья. И тоже с первым и единственным. Это ограниченность или везенье?
      Но Сэнди было нужно вовсе не это, как раз этого она решила всеми силами избегать: одного мужчины, судьбы Эстеллы. И все же. Была эта сосредоточенность в ее лице, нечто загадочное.
 
      Сама она не принадлежала к тому типу женщин, в которых мужчины влюбляются. Прежде чем она воообще поняла, что это может означать – быть любимой мужчиной, она уже знала все это – в пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет. Она не была из тех женщин, что вдохновляют мужчин, как Эстелла вдохновляла Джонатана, или как теперь Энн – Теда. Она была слишком резка. Она не умела ворковать, ласкаться. Не умела льстить. Никто никогда не стал бы ее идеализировать. Но, понимая это, она взяла эту карту и разыгрывала ее, разыгрывала до тех пор, пока саму карту не захватали пальцами, пока она не истрепалась и не порвалась. Она никогда и не думала сомневаться. По крайней мере, сдавала она сама, решая, когда закончить.
      Она даже не всех их знала по фамилиям.
 
      Теперь в комнате пахло бытовой химией, подгоревшим кофе на плитке, ароматом мягкой пудры. Ее соседка по комнате в колледже сидела напротив, накручивая волосы на термобигуди, перекатывая во рту жвачку для похудания, которая, похоже, не помогала. Ей никогда не назначали свиданий, но она придавала большое значение подготовке. Каждое воскресенье она ходила в церковь и каждый вечер в одиннадцать часов запирала дверь на тонкую цепочку, так что если Сэнди опаздывала, ей приходилось ночевать на скрипучей кушетке в вестибюле. Хотя ее соседка никогда не употребляла их, Сэнди подозревала, что у нее в голове все еще вертятся слова вроде «потаскухи». Она никогда не читала газет и, по-видимому, понятия не имела, какое сейчас время и каковы нравы. Она, словно недовольная классная наставница, принюхивалась, проверяя, не курила ли Сэнди в ее отсутствие марихуану. В конце концов Сэнди отправилась на прием к университетскому психиатру и получила медицинское оправдание для того, чтобы потребовать отдельную комнату.