Все, что нам дорого

      – Мне показалось, что ты умер. – У нее в глазах стояли слезы.
      – Извини, – прошептал он. – Извини, извини.
      Она помогла ему сменить мокрое белье и лечь в постель.
      – Извини, извини, – бормотал он, снова проваливаясь в сон.
 
      Тед с головой ушел в свое новое дело и усилия, которые требовались, чтобы сдвинуть его с мертвой точки. Они с Карлом тратили долгие часы на то, чтобы обхаживать клиентов, следить за конкурентами, учиться работать вместе. После нескольких неудачных проб и ошибок они решили, что обсуждать с клиентами контракты и расценки будет Карл. Ему нравились переговоры, взаимные уступки, споры и торговля – все то, чего терпеть не мог Тед. Сначала Карл подтрунивал над ним: «Расслабься, развлекайся. Все это входит в правила игры». Но, если кто-нибудь спрашивал Теда, во сколько обойдутся окна или электропроводка, он воспринимал это как проявление неуважения лично к нему и вечно был на грани того, чтобы рявкнуть: «Черт возьми, платите либо проваливайте». Самое большое удовольствие он получал непосредственно на строительных площадках, когда собственными руками трогал инструменты и материалы, вдыхал запах свежей древесины.
      И все же работа не поглотила его целиком, не ослабила беспокойства. И что-то произошло: Энн утратила веру в него. Сначала она думала, что это как с любовью, что она может скрываться и возрождаться вновь, но вскоре обнаружила, что, однажды потерянная, вера исчезает навсегда.
      Тед видел в ее глазах эту матовую пустоту там, где раньше была вера, и впервые он терзался мыслью о возможности потерять ее, потерять то, что, несмотря на все перемены, он с самого первого дня их брака считал непреложным фактом, неизменностью, чем-то, что не нуждается каждый день в проверке и восстановлении.
 
      Энн каждое утро вставала рано, одевала девочек в школу, варила им кашу. Она любила сидеть напротив них, смотреть, как они пьют молоко, как держат стакан обеими руками, широко раскрыв глаза, уставившись в какую-то точку в пространстве. Такие серьезные и сосредоточенные, словно смотрят в саму бесконечность.
      Пока с какого-то момента они уже брали стакан не обеими руками, а небрежно, одной. Торопливые. Повзрослевшие. Все шло к тому, что они будут потеряны для нее.
      Она решила взяться за благотворительную работу. Не совсем бескорыстно. Она надеялась, что заведет достаточно много знакомств, что у нее будет достаточно встреч, чтобы заполнить ежедневник в переплете из красной кожи, купленный в тот день, когда она приняла это решение. Самостоятельность казалась ей чем-то таким, что можно отработать, выучить через повторение. Она записалась на работу при больнице два дня в неделю по программе помощи – читать слепым.
      Она сидела в стеклянной кабине с Марком Карински, красивым сильным мужчиной сорока четырех лет, который постепенно терял зрение из-за retinitis pigmentosa, неизлечимого заболевания глазной сетчатки. «Похоже на то, как с зеркала осыпаются осколки, – объяснил он ей. – В каких-то местах еще видно отражение, а в других – ничего». Он когда-то работал на «скорой», но теперь больше ни имел этой возможности. Однако ему все еще нравилось не отставать, быть в курсе дела по своей профессии, и каждую неделю он приносил бюллетень по заболеваемости и смертности, содержавший статистические данные о смертельных исходах за предыдущую неделю и об их причинах.
      – Прочтите мне список, – велел он ей. – И пожалуйста, читайте быстро. Последний раз читали так медленно.
      Сухой жар, исходивший от грязной батареи у окна, иссушал губы Энн, пока она читала. Марк открыл маленький пакет с орехами, который он купил в магазине диетических продуктов, и, торопливо проговаривая слова, она слышала, как оболочка раскалывается, ядро отделяется, жуется, проглатывается. Через каждые несколько минут он открывал циферблат на своих часах и дотрагивался до выпуклых цифр. Ровно через два часа после того, как она начала читать, он остановил ее, когда она спешила перейти к следующему параграфу: «Очень хорошо». Она подняла глаза и увидела обращенное к ней бесстрастное лицо. «Увидим ли мы вас в следующий вторник?»
      Она было закивала, потом быстро сказала «да».
      В тот вечер она попыталась передвигаться по кухне с закрытыми глазами или, чтобы точнее приблизиться к его описанию, загородив глаза чуть растопыренными пальцами. Она лежала в постели возле Теда с закрытыми глазами, по телевизору шел фильм.
      – Ты не заболела? – спросил он.
      – Просто устала.
      К концу недели голени и колени у нее покрылись синяками от ее исследований.
      Хотя в программе имелась установка на смену чтецов, чтобы предотвратить возникновение привязанностей, для Марка сделали исключение: ему было так трудно угодить, и вот, наконец, нашелся чтец, которого он одобрил. Каждый вторник и четверг Энн сидела с ним в маленькой стеклянной кабине. Он мог быть вспыльчивым, словно стремился избежать любой неловкости, любого намека на сочувствие, которое могла бы возбудить его прогрессирующая слепота, и поначалу Энн торопилась начать чтение, боясь отнимать у него время неуместной болтовней. Однако мало-помалу они начали разговаривать. Он каждый день часами занимался – ходил к одному китайцу, который учил его самообороне, как почувствовать приближение нападающего, и на его руках бугрились мускулы, выпирая из коротких рукавов рубашек, которые он предпочитал даже сейчас, в разгар зимы. Он рассказал Энн про свою подругу, только что оставившую его после четырех лет, и о своих планах вскоре переехать в Олбани или, может быть, в Нью-Йорк. «Если не можешь водить машину, в провинции жить невозможно, – будничным тоном сказал он ей. – Большие города для слепых гораздо удобнее». Когда заканчивался Бюллетень по заболеваемости и смертности, он просил Энн читать информационный бюллетень организации, к которой он принадлежал, «Светский гуманист». Слова для нее были разъединены, лишены смысла. Существовали только жар от батареи, орехи, ее пересохшее горло, ее желание произвести на него впечатление скоростью и эффективностью чтения.
      Дома она грезила о нем, видела странно безмолвные, невнятные сны, сны, где части тела, конечности, туловища проникали друг в друга, где само прикосновение причудливо изменялось.
      Однажды в четверг – к тому времени она читала ему уже около двух месяцев – он попросил ее отвезти его домой. «Сосед, который обычно подвозит меня, заболел гриппом», – сказал он ей. Когда они пошли по стоянке к ее машине, он взял ее за руку выше кисти, уверенно обхватив пальцами, словно она принадлежала ему.
      Когда они остановились перед его домом, то минуту молча сидели в машине, мотор работал. Она размышляла, спросить или нет, нужно ли помочь ему дойти до квартиры; она никогда точно не знала, какую помощь он сочтет оскорбительной, за что будет благодарен, как и никогда точно не знала, что он на самом деле может или не может видеть. Только она решилась предложить, как он потянулся к ней и поцеловал, отыскав ее губы после самой краткой заминки. Он чуть отстранился, и она ощутила его дыхание, теплое, слегка отдающее запахом орехов кешью. Она закрыла глаза и снова привлекла его к себе.
 
      Они продолжали встречаться в стеклянной кабинке каждый вторник и четверг и внутри ее вели разговоры вежливыми, равнодушными голосами: простой обмен любезностями, чтение и слушание. А после этого ехали к нему домой, где, как только они входили в квартиру, он заботливо включал свет, хотя для него не было никакой разницы.
      Внутри все было расположено в определенном порядке. В ящиках белые рубашки лежали справа, темные – слева. В гардеробе одни за другими висели пять пар черных брюк, все с безупречно отутюженными складками. На кухне в три столбика стояли девять банок с томатным супом «Кэмпбелл». Кроме приправ, которыми он не так часто пользовался, обслуга в магазине нагружала его тележку банкой каждого томатного супа, имевшегося в продаже, двадцать семь штук, и он постепенно съедал их. Энн была очарована порядком, дисциплиной и жадной, неутолимой страстью, прорывавшейся сквозь его маску, когда они занимались любовью. Сначала существовало только это, страстная жажда друг друга, стремление встретиться, наполнить, насытиться. Позднее, когда у них стало больше времени, он пробегал пальцами вокруг и внутри самых потайных уголков и складок ее тела, о существовании которых она и не подозревала, прикасаясь к ней так, словно она была незнакомой.
      И они разговаривали.
      После того, как она уклонилась от его расспросов о муже, детях, их доме, они остановились на более отдаленном прошлом, на детстве, в качестве предмета обсуждения. Отец Марка тоже страдал глаукомой, и Марк вырос в ожидании, когда она доберется до него.
      – Даже зная, что она наступает постепенно, я никогда до конца не верил, что она не придет внезапно, что я просто однажды не проснусь совершенно слепым. Каждый день, когда этого не происходило, я считал, что выиграл. Но, даже хотя шансы были пятьдесят на пятьдесят, я почему-то всегда знал, что в конце концов заболею. Иногда мне даже кажется, что она возникла именно из-за этой моей уверенности. Я понимаю, что это чепуха. Мой брат на два года старше меня, и он здоров. Это трудно объяснить.
      – Я понимаю, – заметила Энн и рассказала ему про Эстеллу, про то, как она по целым дням не вставала с постели, и про ее ангелов, и про свои собственные уловки, чтобы избежать их, – то, о чем она раньше никогда ни с кем не говорила.
      – Они тебе не грозят, – заверил он ее.
      – Откуда ты знаешь?
      – Потому что ты можешь видеть противника. Это снимает элемент внезапности, так выигрываются сражения.
      – Но и ты мог видеть врага.
      Марк засмеялся.
      – Не знаю, как втолковать вам это, мэм, но я ни хрена не вижу. Черт побери, я даже не знаю, какого у тебя цвета волосы. Я только знаю, что у тебя красивый голос.
      – Каштановые, – сказала она.
      Она встала, чтобы приготовить чай, и принесла его в постель.
      – Ты не сердишься? – спросила она его.
      – Ты бы удивилась, сколько в жизни всего, без чего, кажется, невозможно обойтись, на поверку оказывается совершенно несущественным, – ответил он.
 
      Энн очень старалась не менять обращения с Тедом, не нуждаться в нем меньше или больше, и по-настоящему так оно и было. Она не ощущала вины. Все было так, словно Марк, его квартира существовали в каком-то отдельном закоулке времени, двери в который Теду никогда не отыскать. Они были как дети, играющие в прятки, которые, закрывая глаза, считают, что становятся невидимыми, потому что больше не видят вас.
 
      Однажды она заехала за Марком с утра, и они отправились за двадцать миль в Хэндли, в кинотеатр «Синеплекс». Кроме них, там была лишь горстка людей, и они сидели ближе к концу зала в окружении пустых мест.
      В паузах между репликами Энн шепотом пересказывала ему, что происходит, не спуская глаз с экрана, почти прикасаясь щекой к его щеке, ощущая, как он подался к ней, впитывая информацию, нетерпеливыми кивками требуя еще, его восторженное внимание было так же непривычно для нее, как и уверенность собственного голоса, тихого, ровного шума в мерцающей темноте.
      Во время одного из ее объяснений мужчина в шерстяной кепке, сидевший впереди за пять рядов от них, обернулся и кинул на нее сердитый взгляд, но она выдержала его, не прерываясь.
      В тот день больше ни на что не оставалось времени, и она высадила его возле дома и смотрела, как он напряженно и твердо шел к дверям. Один раз он обернулся, отыскивая в воздухе следы ее присутствия, и в то мгновение ей хотелось лишь выскочить из машины и войти вместе с ним в сумрачную квартиру, но она не шелохнулась, подождала, пока он медленно отвернулся, скрылся, и заторопилась, чтобы успеть домой раньше девочек.
 
      Когда она входила в дом, звонил телефон.
      – Алло?
      – Здравствуйте. Это дом Энн Ледер Уоринг?
      Официальность тона немедленно заставила ее насторожиться.
      – Кто говорит?
      – Сержант Томазис. Полиция, мэм. Вы дочь Джонатана и Эстеллы Ледер?
      – Да.
      – Мэм, я боюсь, у меня для вас печальное известие. Произошел несчастный случай.
      – Где они?
      – Они скончались.
      И потом подробности, где, когда. Тела.
      Этот голос и его безумный бред – он все бубнил и бубнил.
      Должно быть, Энн повесила трубку, позвонила Сэнди, согласилась, что будет лучше, если Сэнди поедет опознавать тела.
      Но все, что она запомнила, – это бесконечная оглушающая тишина и одно слово – тела.
      Тела – снова и снова, до тех пор, пока она не готова была на все что угодно, лишь бы заглушить, остановить это.
 
      На похоронах было мало народу. Брат другого пострадавшего водителя, молодой женщины, которая отделалась серьезным переломом ноги, подъехал, но не смог заставить себя выйти из машины. Проводы были слишком малочисленны и скромны. Он наблюдал издалека, потом уехал.
      Во время всей церемонии и после нее Энн думала только об одном: когда две машины столкнулись, видели их водители глаза друг друга? Раздробились ли они в паутине разбитого стекла на тысячу, триллион этих застывших, полных ужаса мертвых глаз, огромных, как белая пустая луна? Было ли мгновение, пусть самое мимолетное, когда они поняли, что это и есть конец?
      Или, может быть, Джонатан и Эстелла смотрели только друг на друга. Да, это было вполне возможно.
 
      Неделю спустя Сэнди и Энн встретились в сером доме на Рафферти-стрит, чтобы разобрать пожитки Джонатана и Эстеллы. Воздух наполнял знакомый дух гниющей еды и прогорклого жира. На заляпанном черно-белом линолеуме валялись два опрокинутых мешка с мусором, рассыпая по полу вокруг свое заплесневелое содержимое. Пара некогда замороженных котлет лежала на стойке в луже воды.
      Энн нагнулась вытереть яичный желток, упавший на ее замшевую туфлю, когда она открыла дверцу холодильника.
      – Опять Оззи и Хэрриет не убирались? – спросила Сэнди, входя на кухню.
      Энн кивнула, выпрямляясь. Двухлитровые упаковки молока и огромные пластиковые бутылки содовой, еще три коробки яиц – слишком много на двоих, но, несомненно, приобретено по неотразимо низким ценам, – всем этим холодильник был набит битком. Она прошла в гостиную и трогала один предмет за другим, желтеющие газеты, влажные полотенца, два нейлоновых пиджака, свисающих с лампы.
      – Что нам делать со всем этим барахлом?
      – Я за то, чтобы нанять мусоровоз, – заявила Сэнди язвительно, осторожно. Чувство юмора у Энн никогда не проявлялось по отношению к Джонатану и Эстелле.
      Но Энн засмеялась, и когда Сэнди вопросительно взглянула на нее, она лишь пожала плечами и вышла.
      Энн отправилась в ванную и взяла банку с хной. Какого цвета волосы были в тот вечер у Эстеллы? Была ли кровь на ее кроваво-красных волосах?
      Сэнди нашла ее сидящей на холодном полу.
      – С тобой все в порядке?
      Энн кивнула.
      – Знаешь, так странно, но я была не в состоянии заплакать. Ни разу. Даже ни слезинки уронить. Знаешь, что я чувствую, Сэнди? Хочешь знать, какой я чувствую себя на самом деле?
      – Какой?
      – Свободной.
 
      Однажды несколько недель спустя Сэнди позвонила после полуночи, ее голос был тих, неуверен и печален.
      – Я хочу кое-что рассказать тебе.
      – Что?
      – В последний раз я видела Джонатана и Эстеллу, когда шла обедать в «Джинджер бокс» с той женщиной, которую только что приняли в газету литсотрудником. В общем, я заметила их на другой стороне улицы, за полквартала от нас. Эстелла была в длинной оранжевой юбке и одном из свитеров Джонатана, а Джонатан размашисто шагал, по своему обыкновению сутулясь, запустив руку в бороду. Они выглядели так, словно свалились с луны. Не знаю, Энн, может, я просто немного растерялась от неожиданности, я только не хотела, чтобы они знакомились с этой женщиной, понимаешь? Она же ничего не знала о них, о нас. Они были увлечены разговором, и когда они остановились перед витриной книжного магазина, я быстро провела ее мимо.
      Некоторое время слышалось лишь дыхание Сэнди.
      – Каждый вечер, лежа в постели, я заново проигрываю то мгновение. Вихляющая походка Джонатана, рыжеватые спадающие волосы Эстеллы, они приближаются ко мне снова и снова. Каждый раз я пытаюсь заставить себя пересечь улицу, поздороваться с ними, представить их той женщине. Но, как бы я ни старалась, мне это никогда не удается.
      Она больше не произнесла ни слова, и Энн тоже. Они одновременно повесили трубки, и внезапно между ними оказались лишь раскинувшийся по городу покров ночи и ее слова, словно еще один недостающий кусочек от давно потерянной головоломки.
 
      Увидевшись с Энн в следующий раз, Сэнди сказала:
      – Что же, для тебя это всегда было легче, правда? Любовь и все такое прочее.
 
      Несколько недель Энн не ходила в больницу читать, сказываясь больной, и наконец предупредила, что увольняется, – все не говоря с Марком. Каждый вторник и четверг она представляла, как он идет по проходу между стеклянными кабинками и находит только того, кто замещает ее. По крайней мере десяток раз она набирала номер его телефона, но всегда вешала трубку, не дождавшись соединения.
      Наконец однажды утром, посадив девочек в школьный автобус, она села в машину и поехала через город. Он только вылезал из-под душа, когда она позвонила в дверь, и под чистой белой рубашкой и черными брюками его кожу покрывала влага. Удивленный ее приходом, он позабыл включить ей свет, и они сидели рядышком в темноте.
      – Извини, – сказала она, – мне следовало позвонить.
      – Я беспокоился. Мне сказали, что ты заболела.
      – Нет, я не болела.
      – Что-нибудь случилось?
      – Нет. Да. Не совсем. Мне нужно было время, чтобы подумать.
      – О нас?
      Она заметила, как его тело напряглось, изготавливаясь, настораживаясь, – все эти занятия по самообороне.
      – Так дальше не может продолжаться, Марк. По крайней мере, я так не могу. В какой-то момент все оборачивается обманом. Сначала этого не было. Во всяком случае, мне так не казалось. Но это неизбежно. Дело не в Теде, не то чтобы я считала, что обманываю Теда, что бы это ни означало. Но обман не обязательно происходит по отношению к кому-то конкретно, так ведь?
      – А я всегда считал, что обязательно, – холодно отозвался он. Он даже не пытался прикоснуться к ней, повлиять на нее. – Скажи, я что же, был для тебя просто экспериментом? Этакий акт милосердия?
      – Не надо. Пожалуйста.
      – Занятие для скучающей домохозяйки? Положение обязывает?
      – Ты знаешь, что все было не так.
      – Не уверен, что именно я знаю.
      Она попыталась дотронуться до его лица, но он отшатнулся.
      – Никто никогда не слушал меня так, как ты, – тихо сказала она.
      – Это одно из того, чем занимаемся мы, слепые, – резко ответил он. – У нас нет выбора.
      – Извини, – сказала она. – Я-то считала, это оттого, что я, может быть, действительно была тебе интересна.
      Они немного помолчали.
      – Я замужем, – мягко сказала она.
      Он кивнул, вздохнул, встал.
      – Я думаю, тебе лучше уйти.
      – Но…
      – Пожалуйста. Только без этой чуши насчет «не можем ли мы быть просто друзьями», ладно?
      – Ладно.
      – Пожалуйста. Уходи.
      Он обошел диван, прошел по коридору и скрылся. В собственном доме он передвигался без всякой неуверенности, без сознания риска, отмечавшего каждый его шаг за ее пределами.
      Энн минуту постояла в темной комнате, а потом вышла, с шумом закрыв за собой дверь, чтобы он знал, что она ушла, что теперь он может выйти.
 
      Существовало одно мимолетное мгновение, каждое утро, когда она только открывала глаза, и день притворялся новым. Но потом все начиналось снова с того места, где кончилось. Сначала Тед предполагал, что молчание Энн, ее замкнутость связаны со смертью Джонатана и Эстеллы. Он думал, что это можно переждать, что это пройдет. Но все продолжалось, усиливалось, и постепенно за внешним спокойствием он смог различить, как она осторожно распускает узлы, освобождаясь от него. Впервые он познал разочарование человека, от которого отгородились, который не просто стучится в запертую дверь, но даже не уверен, есть ли за ней хоть кто-нибудь. Она больше не задавала вопросов о его поздних возвращениях, о его настроении, просто не замечала их. Она больше не боролась с ним и не пыталась успокаивать его. Тед все больше пугался, все больше жаждал хоть какой-нибудь реакции, он пытался задерживаться еще дольше, а когда это не подействовало, не побудило ее интересоваться, где он, он попытался быть таким, каким она всегда хотела его видеть, – вездесущим, услужливым, пытливым. Но ни один путь не возвращал ее ему.
      Однажды вечером он рано вернулся с работы и, застав ее за приготовлением рагу из цыпленка, откупорил пиво и прислонился к холодильнику. Девочки были наверху, предполагалось, что они заканчивают делать домашние задания, хотя он слышал звук работающего телевизора.
      – Мне казалось, существовало правило: никакого телевизора до ужина.
      Энн пожала плечами. Она отошла к раковине сполоснуть фасоль в дуршлаге. Обернувшись к плите, она увидела, как Тед помешал рагу, потом взял солонку и подсыпал соли.
      – Что ты делаешь?
      – Ты вечно недосаливаешь.
      – Если бы мне понадобилось досолить, я бы так и сделала.
      – Ты, возможно, в последнее время этого не замечаешь, – язвительно произнес он, – но, кроме тебя, в этом доме есть и другие.
      Она смерила его взглядом, потом взяла солонку, отвернула крышку и высыпала все содержимое в рагу. Он уставился на нее – ярость в ее глазах, в его глазах – и бросился вон.
      Когда она услышала, как его машина рванула от дома, она спокойно приготовила три сандвича с тунцом, разложила их по тарелкам и, оставив рагу кипеть на плите, отнесла их наверх, где девочки смотрели повторный показ «Я люблю Люси».
      – Ужин подан, – объявила она, улыбаясь, усаживаясь на полу между ними.
      – А где папа? – с подозрением спросила Джулия.
      – Ему пришлось вернуться на работу. Ну вот. Я купила ваши любимые картофельные чипсы.
      Девочки ели медленно, между делом бросая на мать быстрые взгляды, считая, что если усиленно всмотреться, они отыщут распорядки и правила, внимание, которые куда-то подевались с недавних пор. Их отсутствие странным образом сбивало их с толку, оставляло в растерянности.
      Тед вернулся уже после десяти часов. Он присел на угол кровати, где лежала, закутавшись в одеяла, Энн.
      – Прости меня, – тихо сказал он. – Я тебя люблю. Я не понимаю, что происходит, но я тебя люблю.
      Она задумчиво посмотрела на него.
      – Помнишь, когда-то давно ты сказал мне, что считаешь, будто любовь может существовать без всяких ожиданий? Ты сказал, что любишь именно так. Помнишь? А я еще так рассердилась?
      – Возможно, я ошибался.
      – Возможно, ты был прав.
      – Не делай этого, – попросил он.
      – Не делать чего? Не быть такой, как ты?
      – В твоих словах такая горечь. Неужели я действительно так сильно тебя обидел?
      – Я жалею о том, что сама сделала или не сделала. Ты не виноват в том, что я считала, будто ты так сильно мне нужен.
      – Разве это так ужасно – нуждаться в ком-то? Ты нужна мне.
      Она засмеялась.
      – Наконец-то.
      С того вечера тишина разорвалась, сменившись шумными ссорами, которых они раньше не затевали, постоянным противостоянием одной воли другой, потоками брани по самому ничтожному поводу – забыли заправить машину, бросили скомканные полотенца, – всегда заканчивавшимися перечислением прошлых грехов.
      Однако бывали мгновения, внезапные озарения, когда обоих потрясала мысль о возможности потерять друг друга, потерять ИХ, и они сходились с глубоким отчаянием супругов, стоящих на грани войны.
      Джулия и Эйли казались им обоим зрителями во мраке зала, свет так ослепительно сверкал на их собственной, частной сцене, что они не могли четко различить лица своих дочерей в темноте, только знали об их присутствии там, в стороне.
 
      Однажды в четверг поздней осенью школьный консультант-психолог, миссис Мерфи, позвонила Энн и пригласила их с мужем прийти вечером поговорить о Джулии.
      Тед и Энн сидели на двух маленьких деревянных стульчиках перед столом миссис Мерфи, загроможденным горшками с алоэ, кактусами и книгами по детской психологии. У миссис Мерфи были короткие седые волосы, ненакрашенное лицо, крупное ожерелье из кораллов и серебра и серебряные браслеты на руках. В ее речи чувствовался легкий акцент Среднего Запада, и, разговаривая, она наклонялась вперед и вниз, словно за годы бесед с детьми ей приходилось постоянно нагибать голову.
      – Происходит ли дома что-то такое, что могло бы беспокоить Джулию? – спросила она.
      – Нет, – быстро ответил Тед.
      – Почему вы спрашиваете? – удивилась Энн.
      – С недавних пор у нее возникли определенные трудности. Я полагаю, вы слышали, что случилось сегодня утром?
      – Нет, – призналась Энн, уже чувствуя себя виноватой, нерадивой, безответственной.
      – Понятно. Так вот, Джулия швырнула металлическую коробочку с карточками в голову учительнице.
      – Боже правый, – воскликнула Энн.
      – Она попала в нее?
      – Суть здесь едва ли в ее намерении или в отсутствии такового, – твердо заявила Теду миссис Мерфи. – Были и другие инциденты. Нападения на других детей. Ложь при тестировании. Я надеялась, вы сможете помочь нам выяснить, что могло бы вызвать подобные поступки, рассказать, с какими еще проблемами она, возможно, сталкивается.
      – Проблемами? – переспросил Тед.
      – Какие-нибудь происшествия дома.
      – Я ведь сказал вам, все нормально.
      – Понятно. Ну что же, вы, конечно, понимаете, что, если хоть что-то похожее повторится, мы вынуждены будем настаивать на постоянном наблюдении психолога, если она собирается оставаться у нас. Между прочим, я весьма рекомендую вам задуматься об этом сейчас же. Прежде чем произойдет обострение.
      – Мы подумаем, – пообещал Тед, поднимаясь.
      – Надеюсь. – Миссис Мерфи встала и пожала им обоим руки. – Все, знаете ли, может зайти слишком далеко. Никому не хочется, чтобы здесь происходило такое.
      Энн и Тед отъехали от школы в молчании, словно миссис Мерфи могла подслушать все, что они бы сказали, и использовать против них.
      Только когда школа давно скрылась из вида, Энн тихо заговорила:
      – Мы не можем так жить дальше.
      – Что ты хочешь сказать?
      – Ты прекрасно понимаешь.
      Тед разогнался, проскочил на вспыхнувший свет, притормозил.
      – Почему бы нам не съездить куда-нибудь, только вдвоем? – Его голос оживился, по мере того как оформлялась эта мысль, обрастая надеждой.
      – Куда?
      – Все равно. Куда угодно. Куда ты захочешь. В какие-нибудь теплые края. Во Флориду.
      – А как с девочками?
      – Сэнди может пожить с ними. Энн, не сжигай мосты. Пожалуйста. Просто скажи да. Не ставь на нас крест.
      Энн медленно кивнула, и остаток пути они проделали в молчании, а Тед начал придумывать способы, как, призвав в союзники жаркое тропическое солнце, снова завоевать ее.

Глава 5

      Здание окружного суда Хардисона в стиле возрожденной греческой архитектуры, сохранившееся с 1840 года, блестело под лучами утреннего солнца. Внутри шипели и пофыркивали старинные радиаторы. Тед сидел за массивным дубовым столом вместе со своим адвокатом, Гарри Фиском, и дергал заусеницу на указательном пальце правой руки, пока оттуда не пошла кровь. Он побрился по этому случаю и надел темно-синий костюм, купленный два года назад на похороны Джонатана и Эстеллы. Вытерев кровь о брючину, он поднял голову и беспокойно огляделся. На дальней стене два ряда потускневших золоченых букв гласили «На Господа мы уповаем». Сбоку от надписи бессильно свешивался американский флаг. Вид у него был какой-то замызганный и потрепанный, казалось, его следовало постирать и отгладить. По другую сторону прохода за столом обвинения помощник окружного прокурора Гэри Риэрдон складывал и перекладывал свои бумаги, еще тщательнее выравнивая по краям длинные желтые листы. Место судьи пока пустовало.
      Люди, никогда прежде не бывавшие в зале суда, теснились на длинных светлых скамьях – они вызывали воспоминание о церкви, только были светлыми, как школьные столы, – ерзали в ожидании, притопывали ногами, шарили глазами по сторонам в предвкушении зрелища, их голоса сливались в ровный гул из намеков, догадок и планов на обед. В последнем ряду двое пожилых мужчин склонились друг к другу, почти соприкасаясь седыми волосами, и обсуждали последнее судебное заседание, на котором присутствовали, и достоинства и недостатки председательствующего судьи, – постоянные посетители зала суда, знавшие по имени каждого самого мелкого служащего, бесстрашные критики правил и процедур, не пропускавшие ни одного дня. Сэнди сидела рядом с Джоном в первом ряду, отведенном для членов семьи. Он что-то говорил ей – о присутствующих? о погоде? просто подбадривал? – она не прислушивалась. Ее взгляд упал на затылок Теда, когда он обернулся к Фиску и сказал что-то, вызвавшее у обоих короткую вспышку смеха – здесь, сейчас, и она мгновенно прониклась к нему презрением из-за этого смеха точно так же, как презирала его за все, что угодно, нет, еще сильнее, так что это – его затылок, смех – оказалось чем-то вроде шипа, терзавшего ее снова и снова, во сне и наяву, единственное объяснение или доказательство, которое ей требовалось.
      Судебный пристав вышел на середину и окинул полный зал долгим бесстрастным взором. У него была бритая голова, оттененная бледным полукругом коротких волос вокруг ушей – бравада лысеющего мужчины, и вислые седые усы. Глаза за очками-консервами в тонкой оправе хранили хорошо отработанное равнодушие. «Слушайте, слушайте, – провозгласил он громко и отчетливо. – Верховный суд штата Нью-Йорк, округ Хардисон, открывает заседание. Все, кто… и будете услышаны. Председательствует достопочтенный судья Луиза Карразерс».
      Судья Карразерс вошла через боковую дверь, облаченная в черное. У нее были волосы того коричневатого оттенка, какой бывает у седеющей женщины, не решившей, краситься ли ей под брюнетку или под блондинку, тонкие черты лица, едва начавшие грубеть, и голос – хрипловатый и в то же время нежный, как у девушки. Из обилия черного цвета вздымался блестящий красный воротник шелковой блузки, и прежде чем сесть, она расправила его. Она налила стакан воды из черно-желтого пластмассового кувшина на столе, отпила глоток и потом, взглянув на пристава, кивком подала ему знак начинать.