Все, что нам дорого

Джонатан ушел на занятия, а Энн не было дома. Сэнди нехотя пришла. Эстелла встретила ее на пороге со счетом. «Не знаю, что бы я без тебя делала?» Она попыталась поцеловать Сэнди, но Сэнди уклонилась. «Ты же не можешь все время так делать, – бранилась Сэнди. – Это просто невозможно. Неужели ты никогда не научишься?» Она ушла со счетом в руке. Сейчас она, несмотря на бесчисленные попытки, так и не могла вспомнить, поцеловала ее Эстелла в конце концов или нет.
      Она закрыла шкаф и легла на их постель.
      Однажды она пробралась в их комнату без стука и случайно подсмотрела, как Джонатан сидел возле Эстеллы, лежавшей поперек кровати, и тихо гладил ее руку, лаская каждый палец так, словно это драгоценный камень. И, касаясь каждого пальца, он всякий раз по-другому объяснял, почему любит ее. «Потому что, когда ты смеешься, ты для меня все равно самая юная девушка на свете. Потому что, когда мы вместе, ничто другое не существует». Другая ее рука покоилась на его черной голове, она следила за его губами, ожидая следующих слов, следующей причины, с волнением, жадностью и опасением.
      «Твоя мама, – сказал Джонатан Сэнди, выпроводив ее из комнаты и удержав в коридоре, – это сплав эмоций под тончайшей оболочкой плоти, но я люблю ее больше, чем саму жизнь».
      Сэнди глубже зарылась в одежду, все еще беспорядочно разбросанную по кровати; простыни были изношенными, чуть ли не просвечивали; она закрыла глаза, и тени клонившегося к закату дня легли ей на ресницы.
 
      Был один, который называл ее «солнышко» и учил ее полностью забыть о зависимости и преданности – существовали и другие вещи, и какие, бог мой; и был зеленоглазый парень с запада, о котором она думала, вот оно, настоящее, но ему быстро надоели ее вопросы; был еще высокий, мрачный, подверженный депрессиям парень, его мать утонула в ванной, напившись пьяной, а он пытался выпрыгнуть из окна, когда Сэнди отказалась выйти за него, и вывихнул плечо, когда его приятель втащил его обратно; и еще был один, с самым большим членом, какой она видела в жизни, он был помешан на семейной жизни Линдона Джонсона; были и другие; но ни один, ни один никогда не гладил ее пальцы, словно драгоценности, перечисляя причины любви.
 
      Сэнди оставила в доме все, как было, и дала агенту по недвижимости наличные деньги, чтобы пригласить туда профессиональных уборщиц.
      Когда через два месяца дом был продан, она тщательно разделила вырученную сумму пополам, с учетом тех денег, что потратила.
      На свою долю Энн открыла первый принадлежащий лично ей одной счет в банке. Она не предложила Теду включить туда и его имя.
      – Что ты собираешься делать со своей долей? – спросила она Сэнди.
      – И это все, о чем ты беспокоишься, только о деньгах? – парировала Сэнди.
 
      Впервые за много лет Сэнди снова начала бояться момента отхода ко сну, засыпания. Снова ее дыхание угрожающе прерывалось – слабея, слабея.
      Они были на противоположной стороне улицы, шли ей навстречу, она так и не подошла к ним. Они были на противоположной стороне, шли ей навстречу…
      Она шла по Мейн-стрит на ленч с новой коллегой, они смотрели на витрину книжного магазина, она так и не подошла поздороваться, так и не подошла к ним…
      Она села, потянулась к телефону и позвонила Энн. Хотя было за полночь, необходимость во взаимном признании, исповеди была непреодолимой.
      – Каждый вечер, лежа в постели, я заново проигрываю то мгновение, – тихо сказала она. – Вихляющая походка Джонатана, рыжеватые, спадающие волосы Эстеллы, они приближаются ко мне снова и снова. Каждый раз я пытаюсь заставить себя пересечь улицу, поздороваться с ними, познакомить их с той женщиной. Но, как бы я ни старалась, мне это никогда не удается.
      Энн была спокойна, у нее самой не было никакой нужды признаваться и исповедоваться, она поступала правильно, пока они были живы, и теперь, по ее же словам, была свободна.
      Сэнди снова улеглась среди скомканных простыней, закрыла глаза и наконец медленно погрузилась в сон.
      При аварии они были мягкими, набитыми куклами, с невидимыми швами, скреплявшими розовую ткань их пухлых рук и тел.
      Только в миг удара, когда куски металла и стекла вонзились в ткань их лиц, и рук, и груди, они внезапно превратились в Джонатана и Эстеллу, изуродованных, израненных, окровавленных, с широко раскрытыми глазами.
      Она вскочила в холодном поту.
      В два часа ночи она встала, отыскала в укромном углу шкафа кожаную папку, отнесла ее вниз и вывалила расшифровки магнитофонных записей в камин. Подожгла эту груду, поворошила бумагу, подпихивая ее глубже в огонь, и пристально смотрела, а едкий дым лез ей в глаза.
 
      Позднее она было пыталась отыскать начало, установить строгую границу – вот откуда это пошло, вот точное время и место, здесь. Вот каким образом. Она с самого начала мысленно объясняла, излагала происшествие суду. Но в душе она не находила никаких подробностей первого толчка, лишь подспудную силу, которая существовала всегда, возможно, неосознанная, бездействующая, но она была. А если бы она не пробудила ее, можно ли было считать, что она в ответе?
      Она сидела после работы в баре, оттягивая миг возвращения домой. Хотя со смерти Джонатана и Эстеллы прошло два месяца, она все еще ощущала неприкаянность, страдала от бессонницы. Взяла в «Кроникл» дополнительную работу, но, когда ее обвинили в том, что она слишком часто печатается, пришлось отказаться. Неделю она каждый вечер возвращалась домой вместе с зубным врачом из Хэндли, с которым познакомилась на вечеринке, но у него была привычка так часто мыть руки, что белая стерильная кожа его тонких безволосых пальцев стала вызывать у нее отвращение. Она потягивала водку, болтая лед в прозрачной жидкости.
      – Ты одна?
      Она подняла голову и рядом с собой увидела Теда.
      – Ага.
      – В чем дело, договорилась с дружком, а он не пришел?
      – Разве тебе никогда не приходило в голову, что женщине, как и тебе, может быть нужно только одно – выпить после работы?
      – Почему ты так уверена, что мне только это и нужно?
      Она нахмурилась.
      Он рассмеялся.
      – Шучу. – Он сел на соседний табурет и заказал для них еще по одной порции.
      – Вчера вечером я проезжал мимо дома на Рафферти-стрит, – сказал он. – Там на подъездной дорожке стояла новая машина. Микроавтобус, не что-нибудь. Кто знает, может, туда въехала образцовая американская семья, с колли и качелями и надувным бассейном. Быстро ты действуешь, Сэнди.
      – Ты стараешься, чтобы я почувствовала себя ничтожеством, или это выходит само собой? – спросила она.
      – Извини, – ответил он с неожиданной, обезоружившей ее искренностью.
      Она искоса взглянула на него, потом снова занялась своим бокалом.
      – Что ты здесь делаешь? Разве тебе не полагается быть дома, с Энн?
      – Она не заметит.
      – Что?
      – Ничего. – Он отхлебнул еще виски.
      – Что все-таки с вами происходит? – спросила она.
      – Что ты имеешь в виду?
      – Ну знаешь, не надо особой проницательности, чтобы заметить, что вы теперь не совсем та счастливая любящая пара.
      – Энн что-нибудь говорила тебе? – спросил он, внимательно глядя на нее.
      – Нет.
      – Мне казалось, женщины разговаривают друг с другом. Я думал, это у них получается лучше всего.
      – Странно, а я считала, что это мужьям и женам полагается разговаривать друг с другам.
      – По-моему, она просто тяжело переживает смерть Джонатана и Эстеллы. – Задумчивость в его голосе, не искаженная ни иронией, ни колкостью, была незнакомой, сокровенной и тревожной.
      – Правда? Мне казалось, она это переносит очень легко.
      – Как это?
      – Она мне сказала, что чувствует себя свободной. – Вот оно. Первое предательство, крохотное, почти незаметное, и все же. Она сделала большой глоток.
      – Она так сказала?
      – Да.
      – Свободной от кого? От меня?
      – Нет. Не знаю. Может, она чувствует, что освободилась от вечного стремления все упорядочивать.
      – Что именно?
      – Хотя бы с Эстеллой.
      Они никогда прежде не говорили друг с другом серьезно, наедине, и оба тут же смутились. Тед оглянулся на грузного мужчину в клетчатой фланелевой рубашке, нажимавшего на кнопки музыкального автомата, Сэнди водила пальцем по дну чашки с соленым арахисом, прочерчивая спиральные узоры в шелухе.
      – И с нами, – добавил Тед. – Ей больше, видно, не интересно упорядочивать нашу жизнь.
      – Тебе это нужно?
      – Нам нужно что-нибудь, но…
      – Как же в той строчке говорится? – прервала она. – «Они оба были слишком заняты собственным спасением». Что-то в этом роде.
      Он взглянул на нее.
      – А?
      – «Ночь нежна». Фитцджеральд. Знаешь, Ф. Скотт Фитцджеральд?
      – Никогда о таком не слыхивал. Он что, какой-нибудь ведущий ток-шоу на радио? – Тед ухмыльнулся, внезапно снова очутившись в знакомой стихии. – Мне бы хотелось, чтобы ты перестала считать меня каким-то неандертальцем, Сэнди, – сказал он. – Между прочим, это единственная книга Фитцджеральда, которой я не читал. – Он помолчал, слегка улыбнулся. – Знаешь, когда-то я думал, что мог бы стать таким, как Гэтсби.
      Сэнди оглядела его и внезапно расхохоталась.
      Уязвленный, Тед стал защищаться.
      – Я имею в виду не особняки и шелковые рубашки. – Он выбил пальцами легкую дробь на поцарапанной деревянной стойке бара. – А идею полностью создать самого себя заново. Целиком возникнуть из собственной фантазии. Мне это казалось замечательным. По-настоящему, только такой подход всегда и казался замечательным. Или, по крайней мере, единственным практически осуществимым.
      – Когда-то?
      Он пожал плечами.
      – Скажем, это оказалось не так легко, как я воображал. Честно говоря, в наши дни просто нормально жить, видимо, уже означает одержать победу.
      Сэнди отпила еще глоток.
      – Как-то неловко получается. Послушать, так мы разговариваем, словно два зеленых студента. Только в студенческие годы и простительно посиживать в баре и обсуждать героев Ф. Скотта Фитцджеральда, словно они что-то значат.
      – Откуда мне знать.
      Оба допили свои порции.
      – У тебя есть книга? – спросил он.
      – Какая?
      – «Ночь нежна».
      – Конечно.
      – Я бы взял почитать.
      – Ладно. В следующий раз захвачу с собой.
      Он кивнул и улыбнулся.
      – Что ж, пора мне возвращаться к семейному очагу. Ты собираешься остаться и попытать счастья, или мне проводить тебя к машине?
      – Увидеться с тобой – это как раз та порция счастья, какую я способна вынести за один вечер, – парировала она.
      Они расплатились и ушли.
 
      Когда на следующий день Сэнди разговаривала с Энн, то не упомянула о том, что встретила Теда. Умалчивать об этом не было никакой, ровным счетом никакой причины, и все же она ничего не сказала.
      Так, может быть, вот оно. Начало.
 
      …Ей следовало бы удивиться, когда через два дня он заглянул к ней по пути с работы домой, но она не удивилась. Это казалось естественным, предполагалось, что так будет. Она даже откопала на полке ту книгу, стерла с нее пыль, приготовила для него, гадала, придаст ли он слишком большое значение измене и разрыву в романе или сочтет их банальностью. Она рассмеялась: впервые ее беспокоило мнение Теда о ее умственных способностях. Как бы то ни было, когда он вошел, книга дожидалась его, хотя Сэнди и притворилась, что придется поискать.
      – Ты не против? – спросил он. – У меня теперь вечно не хватает времени заскочить в библиотеку.
      – Конечно, нет.
      Пока она ходила за книгой, он стоял на пороге гостиной, освещенной единственной лампой, оглядывая немногочисленные детали обстановки – аккуратную стопку журналов, недопитый бокал белого вина. Они вслушивались в молчание друг друга.
      Она принесла книгу; когда отдавала ему, а он брал, их пальцы слегка соприкоснулись.
      Вот. Это могло быть началом. Этот самый миг. Он быстро переложил книгу в другую руку.
      – Верну, как только прочитаю.
      – Никакой срочности.
      – Спасибо.
      На одно тревожное мгновение он задержался на пороге, потом повернулся и вышел.
 
      В поисках точно определенного начала, конечно, всегда замешана тайная убежденность в том, что стоит лишь обнаружить его, установить точно и несомненно, как можно будет вернуться вспять, начать заново, переиначить, изменить то, что за ним последовало. Вот он, этот миг. Если бы только она поступила по-другому ЗДЕСЬ, как раз в этом эпизоде. Но они этого не сделали. Она бы даже сказала, что они были не в силах поступить по-другому. Хотя прежде она всегда верила в свободу воли.
      Она гадала, сказал ли он Энн, откуда у него эта книга, сидя в кровати, держа на поднятых коленях книгу о роли церкви в провинциальных американских городках, которую читала для статьи, гадала, не переворачивает ли он страницу в эту самую минуту.
 
      Он принес книгу обратно через четыре дня. Был понедельник, ненастный вечер, ветер и дождь гнали осеннюю листву к земле, и там она лежала в коричневых и оранжевых лужах и налипла на подошвы его обуви. Его волосы намокли, пока он шел от машины ко входу в дом, и спадали на глаза. Одна капелька воды висела у него на кончике носа. Увидев его, она засмеялась.
      – Входи. – Она взяла у него пальто и повесила сохнуть на кухне.
      – Я принес назад книгу.
      – Быстро управился.
      Он кивнул.
      Он вынул книгу из заднего кармана, теплую и влажную, и отдал ей.
      – Вот.
      Книга, теплая и влажная, рука – его, ее.
      – Ну и как тебе книга? – спросила она.
      – Нормально. Вообще-то проблемы богатых меня не слишком волнуют. Конечно, написано здорово. Но эта его непреодолимая потребность нравиться… – он покачал головой. – Я просто этого не понимаю.
      Лицо Сэнди чуть заметно вытянулось от разочарования.
      – Извини, – произнес он.
      Она улыбнулась и пожала плечами.
      Было слышно лишь их дыхание.
      Он стоял совсем рядом; мускусный аромат, исходивший от его влажных вельветовых брюк и кожаных ботинок, наполнял их ноздри. Кто первым шевельнулся, протянул руку? Потом это казалось несущественным. Она потянулась, отвела у него со лба мокрую прядь волос. Он подался к ней, его пальцы, пробравшись сквозь завесу ее волос, коснулись шеи. Или никто из них не пошевелился первым, не пал первым? Ни один позже не мог определить, кого винить, не мог взять вину на себя. Они просто упали в объятия друг другу, крепче и крепче, и теснее, и вниз, слияние без прелюдий. Один раз он произнес ее имя – как стон, жалобу, призыв.
      Это было похоже не на начало, а на завершение, а скорее на то и другое сразу. Их обнаженные тела на холодном жестком линолеуме, обвившие друг друга. Кость, плоть и язык. Здесь, здесь.
      Откуда-то со стороны она слышала собственные, отчаянно громкие стоны. Раньше она никогда так не стонала.
      – Я делаю тебе больно? – спросил он и на минуту замер, приподнялся на локтях, заглянул в ее застывшее лицо.
      – Нет. – Она стиснула его еще сильнее, теснее, дальше, и он кончил, с закрытыми глазами, раскрыв рот, забыв обо всем.
      Потом они молчали. Ни единого слова. Они лежали на полу, следя, как рядом капала с его пальто в маленькую лужицу вода, и медленно высвобождались друг от друга, безмолвно размыкая ноги, руки, груди.
      – Слышал это? – Сэнди внезапно приподняла голову.
      – Что?
      – Тс-с-с. – Она оглянулась на заднюю дверь, которая была постоянно заперта. Ни шороха. – Ничего. Кажется, что-то послышалось.
      – Я ничего не слышал. – Он привстал на коленях спиной к ней, потом поднялся и оделся, не оборачиваясь, не глядя ей в лицо. Она лежала, уставившись в дальний угол, там начинали отклеиваться белые с желтым обои. Лишь когда он снял с вешалки пальто, надел и направился к выходу, она встала и пошла за ним.
      Он взялся за ручку входной двери, слегка повернул. Она не в силах была поднять глаза, могла лишь смотреть на эту стиснутую мозолистую руку. Он сделал глубокий вдох, потом выдохнул. Рука разжалась. Повернувшись к ней, он медленно приподнимал ее голову за подбородок указательным пальцем, пока она не глянула в его глаза, влажные и темные. Он прикусил губу; она покачала головой; они отвели взгляды. Он быстро повернул ручку и выскользнул из дома.
      Как только она услышала, как за ним захлопнулась дверца машины, она бросилась в ванную, и там ее стошнило, отвратительная кисловатая рвота снова и снова подступала к горлу. Когда ее полностью вывернуло, она почистила зубы и ополоснула холодной водой лицо.
      Но его семя, теплое, вязкое, бесцветное, она смывать не стала, оно медленно стекало по ее бедрам и высыхало.
      Они не звонили друг другу, хотя вполне могли бы – с работы. Да и о чем, собственно, было говорить? Извиняться, раскаиваться, обвинять, оправдываться, искать виноватого, выражать страсть?
      Помимо своей воли – никогда и никогда и никогда больше – Сэнди в последующие дни ловила себя на том, что придумывает способы, как случайно столкнуться с ним. Она говорила себе, что это лишь затем, чтобы можно было произнести ему эти слова – «никогда больше». Показать ему. Она ходила в бар, где они встретились после работы. Ездила мимо стройплощадки, где возводила дом фирма «Фримен и Уоринг», хотя она находилась совсем не по пути.
      Она не появлялась в доме Энн. Не могла. Даже просто заскочить на минутку, как обычно. Как бы она осмелилась?
      Она сидела у себя, в притихшем доме, одна, подтянув колени к груди, покачиваясь туда-сюда ночь напролет, монотонно, нараспев твердя, как бесконечную молитву – никогда и никогда и никогда больше.
 
      В следующий раз он не искал предлога, ни необходимости вернуть книгу, ни занять немного сахара. Было поздно, почти десять часов вечера, словно он пришел, сдавшись, только после долгой внутренней борьбы.
      Он взял в руки ее лицо, пристально всмотрелся в глаза.
      – Ты понимаешь, – сказал он, – что потом я должен буду возненавидеть тебя?
      Она кивнула. Она прекрасно понимала, что он имел в виду.
      Они рухнули на диван. Подниматься по лестнице, ложиться в постель – эти действия казались слишком преднамеренными, как будто их еще больше запятнала бы такая «одомашненность» с ложными признаками постоянства, законной связи. Их тела терлись и приникали друг к другу, охваченные алчным, неукротимым стремлением. Словно оттого, что они уже нарушили самое страшное табу, все остальные не имели значения – положи это сюда, дотронься до меня вот здесь, крепче, быстрее, еще. Исчезли все законы, все правила. Стыд пришел бы лишь позже, потом, в одиночестве, злобный, ненасытный стыд, сжигавший все, что попадалось ему на пути. Она укусила его в плечо, ощутила вкус его крови, действительно почувствовала его кровь у себя на губах, но он не жаловался. Он прекрасно понимал, что имела в виду она.
      Ее голова покоилась на его простертой поперек дивана руке. Их ноги плотно переплетались. Он тронул влажный завиток волос у нее на виске. В конце концов им бы пришлось заговорить, а какой бы язык они могли подобрать? Не игривый лепет влюбленных, воображающих романтические прогулки, отпуска, приключения, – как замечательно, если бы?.. – эти смутные видения, приоткрывающие даже для самых невероятных пар сладкий, призрачный кусочек будущего. Они не могли вновь перейти на прежний язык насмешек и подначек – он звучал неубедительно без слушателей, без Энн. Не подходили и жалобы тайных любовников – моя жена меня не понимает.
      Он накручивал ее прядь на указательный палец.
      – Все дело в том, – произнес он, – что мы слишком похожи.
      Она насторожилась. Она вовсе не считала, что похожа на него.
      – Каким образом?
      – Мы оба всю жизнь пытаемся доказать, что ни в ком не нуждаемся.
      – Я ничем подобным не занималась, – возразила она.
      Он улыбнулся.
      – Конечно, занималась. Черт возьми, ты даже старалась доказать, что тебе не нужен дом.
      – В противоположность Энн, которая всю жизнь пытается доказать, что у нее этот дом есть?
      – Я не собираюсь обсуждать с тобой Энн, – грубо бросил он и так резко встал, что ее голова больно ударилась о подлокотник дивана.
 
      Чье предательство было хуже? Мужа или сестры? Она сидела в сияющей ванной, ковыряя болячку на руке. Впивалась в кожу ногтями, пока из-под нее не выступили капельки крови, кожа разошлась, и тогда она вонзила ногти еще глубже, раздирая рану, расширяя ее, ища спасения в иной боли.
 
      Она не звала его, ни разу не говорила «Приходи» или «Не приходи». Хотя множество раз собиралась, собиралась произнести и то и другое.
      Она уступила ему право решать, делать шаг.
      Она могла только дожидаться в своем доме, дожидаться его появления или отсутствия, желая и того и другого, страшась и того и другого. Она прислушивалась к каждому скрипу, каждому плеску на улице – он? Прислушивалась, а темнота сгущалась, и он не шел, и лишь ее пальцы непрестанно барабанили в такт ее облегчению, разочарованию и ненависти. Никогда и никогда и никогда больше.
 
      Девять дней, ночей – ничего.
      Она начала думать, что все кончено. Что она сможет заставить все это исчезнуть, вычеркнуть даже из прошлого.
      В субботу днем она оставила машину на стоянке за баром «Бредлиз паб» и пошла по Мейн-стрит, придумывая себе задания, какие-нибудь надобности в покупках. Она отправилась в аптеку Фредрикса и накупила на восемнадцать долларов журналов, собираясь составить список тех, для которых ей бы понравилось писать, куда захотелось бы перейти. Она зашла в книжный магазин и купила аудиокурс, обещавший меньше чем за шесть часов научить говорить по-итальянски. Она долго стояла перед витриной зоомагазина, разглядывая длинношерстных снежно-белых котят. Однажды, еще в коллежде, она завела себе крошечного черного котенка, Мингуса, он спал, примостившись у нее на коленях, и каждое утро будил ее, вылизывая ей глаза. Но всего через месяц Мингус сбежал. Парень, с которым она тогда встречалась, понимающе пожал плечами. «Ты не того склада, чтобы держать домашних животных», – сказал он. Сейчас она с горечью обнаружила, что плачет прямо тут, на улице. Вытерев глаза рукавом пальто, подхватила свои покупки и поспешила прочь.
      Она шла к своей машине, когда заметила, что из магазина скобяных товаров выходит Тед с большой зеленой лопатой для разгребания снега. Она быстро свернула в сторону, но он уже заметил ее, шел следом за ней. Она ускорила шаг. Спеша по боковому переулку, ведущему к стоянке, она ощутила его присутствие сзади.
      – Сэнди!
      Она обернулась, застыла, прислонившись к стене, позволив ему подойти, догнать.
      Он стоял совсем рядом, упираясь лопатой в землю. Белые струйки их дыхания клубились между ними, сливались и разъединялись.
      – Что тебе от меня нужно? – простонала она.
      Он внезапно рассмеялся резким сухим смехом.
      – Ничего.
      Она не шевелилась. Наконец повернулась, начала обходить его, и тут он вдруг схватил ее за руку, привлек к себе, притянул ее губы к своему горячему рту. Отступил и оттолкнул ее.
      – Иди домой, – пробормотал он и пошел по проулку назад.
 
      Энн позвонила Сэнди в редакцию в понедельник утром.
      – Где ты пропадаешь, подруга? Что это ты последнее время не заглядываешь? Девочки надеялись, ты придешь на выходной.
      – Извини, я, правда, очень занята.
      – Так занята, что даже не выкроишь время на ленч? Я по тебе скучаю.
      – Ладно.
      Они сидели друг против друга за маленьким круглым столом в задней части кафе «Джинджер бокс», перед ними стояли тарелки с чечевичной похлебкой и горячими булочками. Белая ваза с мелкими розовыми гвоздиками была отодвинута в сторону вместе с маслом, к которому они обе не притрагивались.
      – Боже правый, что такое у тебя с рукой? – спросила Энн, когда Сэнди взяла бокал с водой.
      – Пустяки. Обожглась. Ты же меня знаешь, повар из меня всегда был паршивый. – Она улыбнулась. – Как у тебя дела? Все в порядке? – Она смотрела на Энн, бледную, расстроенную, и с ужасом ждала ответа. Она боялась выдать себя, боялась, что Энн заметит, что она неискренна, по ее глазам догадается – о предательстве. В ее бокале плескалась вода.
      Но Энн лишь вздохнула.
      – Иногда я по-настоящему завидую тебе.
      – Мне? Почему?
      – Потому что ты одна.
      – Мне казалось, в нашем обществе об этом положено сожалеть. Знаешь, какие деньги издатели делают на книгах, где женщинам объясняют, как избежать одиночества?
      Энн зачерпнула ложкой похлебку и смотрела, как она стекала обратно в миску. Похлебка была похожа на грязь.
      – Я даже не знаю, что это такое – одиночество. Может, ты и была права много лет назад, когда твердила мне, что я вышла замуж слишком рано.
      Сэнди смотрела в сторону, на дверь, на свою салфетку.
      – Что ты такое говоришь, Энн?
      – Сама не знаю, – она глянула прямо в лицо Сэнди. – Я не выношу, когда он входит в ту комнату, где нахожусь я, – проговорила она тихим хриплым шепотом. – Я не выношу, как он дышит, спит. Я только тогда уверена, что люблю его, когда волнуюсь за его жизнь. Если он очень задерживается или если слышу по радио о какой-нибудь аварии. И тогда он вдруг снова становится мне нужен, я не могу представить, как жить без него. – Она откусила от своей булочки. – Боже, хоть бы знать, что мне нужно. Как ты всегда бываешь так уверена в этом?
      – Ты так считаешь?
      – Ну, по крайней мере, ты всегда знала, что тебе не нужно.
      – И что же это?
      – То, что есть у меня, – Энн отодвинула тарелку. – Как ты считаешь, Эстелла когда-нибудь испытывала сомнения?
      – Нет.
      – Я тоже так думаю. – Она подняла голову, на ее лице появилось подобие улыбки. – Может, просто все дело во мне, – сказала она. – В чем-то, что со мной происходит и что пройдет. Знаешь, что он сделал в эти выходные? Он сделал мне цветок из вишневого дерева и березы. Настоящую ромашку с единственным лепестком. Любит – не любит – любит… – Энн вскинула голову, в ее глазах застыло туманное, непонятное выражение. – Мы что-то должны друг другу, – тихо сказала она, – только вот не уверена, что именно.
      Сэнди посмотрела на склонившуюся под бременем воспоминаний голову Энн.
      – Мне нужно возвращаться на работу, – внезапно сказала она и принялась рыться в своей огромной сумке в поисках кошелька.
      Никогда и никогда и никогда больше.
      Она сидела, съежившись, на полу в сумраке комнаты для гостей на втором этаже.
      Она слышала, как он звонил у входа в третий, четвертый раз.
      Потом грохот, удары ладони в дверь.
      – Сэнди!
      Конечно, он видел у дома ее машину, знал, что она дома, несмотря на то, что нигде не горел свет.
      – Сэнди, открой. Мне надо поговорить с тобой.
      Она крепко обхватила колени руками, слушая, как он снова колотит в дверь.
      На минуту все стихло. Потом она услышала, как он постучал в стекло с черного хода.
      – Нам надо поговорить.
      По комнате разносилось лишь ее дыхание. Она встала и начала медленно, тихо спускаться по лестнице.
      Но, когда она открыла дверь, его уже не было.
      Она смотрела, как задние габаритные огни его автомобиля мелькнули в конце квартала и исчезли.
 
      На следующее утро она позвонила ему в офис. Назвалась секретарше Линдой – первым пришедшим в голову именем.
      – Мне нужно увидеться с тобой, – сказала она, как только он взял трубку.
      – Да, мне тоже нужно увидеться с тобой.
      – Можешь заскочить после работы?
      – В семь часов. – Он повесил трубку.
      Он только вошел в дом, остановился на пороге, не раздеваясь.
      – Мы больше не можем заниматься этим, – сердито выпалил он. Его глаза блестели.
      – Я знаю. – В ней поднялось неожиданное негодование против него за то, что он первым произнес эти слова, украл их у нее, отверг ее, когда это она собиралась отвергнуть его.
      Он кивнул, не вынимая рук из карманов, но не двигался с места, не уходил.
      Она откинула волосы назад, вертела их пальцами.
      – Одна вещь, – добавил он, – знаю, что не должен этого произносить, но все-таки скажу. Что бы ни было, ты должна обещать никогда не рассказывать об этом никому, никому. Никогда.
      – За кого ты меня принимаешь?
      Какое-то мгновение он вглядывался в нее.
      – Чувство вины действует на людей странным образом. Вызывает у некоторых необходимость исповедоваться.
      – Но не у тебя?
      – Нет, – просто ответил он. – Я люблю Энн.
      – Я тоже.
      Он нахмурился.
      – Не морочь мне голову этой чушью, – заявила она. – Я бы сказала, что мы с тобой равны по части греха.
      Он ухмыльнулся.
      – Этого слова я не слыхивал с тех пор, как у моей матушки случился недолгий приступ религиозности, когда мне было лет десять. Грех, – произнес он, пробуя слово на вкус, перекатывая его на языке, проглатывая его.
      Она вдруг замахнулась и изо всех сил ударила его по лицу.
      У него на глазах выступили слезы, но он не шелохнулся.
      – Если ты когда-нибудь хоть чем-то причинишь ей боль, я убью тебя, – сказал он. Долгие секунды смотрел на нее блестящими глазами, потом медленно повернулся и вышел.
 
      …Энн позвонила неделю спустя.
      – Послушай, – сказала она, – я хочу попросить тебя о большом одолжении.
      – Пожалуйста. Что такое?
      – Можешь побыть с девочками пять дней?
      – Ладно.
      – Мы с Тедом едем во Флориду. – Молчание. – Это, правда, его идея. Он считает, это поможет.
      – Поможет чему?
      – Нам.
      – Голос у тебя не слишком уверенный.
      – Может, я вовсе не уверена в том, что хочу помогать нам, не знаю. Или, может, мне надоели бесплодные попытки.
      – Когда вы уезжаете?
      – На следующей неделе.
      – Так скоро?
      – Кажется, это не тот случай, чтобы откладывать. Или уж делать, или нет.
      – Конечно.
      – Сэнди, я должна тебя предупредить. Есть кое-какие трудности. С Джулией.
      – Что за трудности?
      – По-моему, сейчас это называется «выпендриваться». – Она нервно рассмеялась. – У нее в школе неприятности с учителями. На прошлой неделе нас вызывали туда. Не знаю. Тед и я, в общем, девочки это тяжело переносят. Это одна из причин, почему я и согласилась поехать с ним.