Сэнди сидела на подоконнике, глядя, как занимается рассвет, как темнота рассеивается, сменяясь сначала желтым и наконец нежно-розовым светом, словно цвета на медленно заживающем синяке. Лоб стыл от холодного стекла, к которому она прислонилась, она поежилась, но не двинулась с места. В нескольких шагах от нее мирно посапывал Джон. Его вдохи-выдохи, словно стук метронома, размеренно, неизбежно и одиноко раздавались в пустынном доме. Она оглянулась на него, страстно желая, чтобы он спал так всегда, чтобы утро навечно зависло где-то за горизонтом.
      Она еще раз перебрала имеющиеся возможности выбора, прикидывая так и эдак, критически оценивая их, и наконец все отвергла. Несмотря на то, что Тед говорил этим вечером за трибунами на стадионе, она знала, что ее влияние на Джулию ничтожно, или, еще хуже, имеет обратный эффект, что Джулия нарочно сделает именно то, что Сэнди велит ей не делать. Эйли, конечно, более послушна. Но что, собственно, Сэнди могла бы сказать ей? Измени показания, вернись к нему?
      Она содрогнулась.
      В желудке возникла тошнота, она с трудом сглотнула ком.
      Можно было прямо сейчас разбудить Джона – встать, пройти к нему по холодному, ничем не прикрытому полу, растолкать его, рассказать ему.
      Потерять его. Потерять все.
      Она начертила на затуманенном стекле букву Х, стерла ее. Она думала обо всех девушках, изображавших сердечки, стрелы и инициалы своих дружков на стеклах машин, окнах школы, – она сама никогда не была в их числе.
      Джон забормотал во сне, всхрапнул и снова тихо засопел. Она слышала, как на крыльцо шлепнулась газета, как зашевелились наверху девочки, как заворчала и забулькала автоматическая кофеварка, но все равно сидела, с поджатыми ногами, оледеневшим лбом, неспешно.
 
      Судья Карразерс, лечившаяся от очень затяжной зимней простуды, достала бумажную салфетку из пестрой коробочки, которую поставил перед ней пристав, и звучно высморкалась. Еще дважды попытавшись прочистить нос, она запихнула скомканную салфетку подальше и выпрямилась, обводя взглядом зал поверх очков в узкой черной оправе. Присяжные в ожидании молча ерзали на своих местах, нарочито щелкали ручками, выпрямляли ноги. В дальнем конце школьная учительница бросила поправлять растрепавшуюся прическу. Судья Карразерс на минутку отвлеклась, проверяя, в порядке ли ее новая стрижка, потом оглядела остальную часть переполненного помещения, затихшего под ее взглядом. Только Теду не сиделось спокойно, он в последний раз покосился на ряды позади себя. Место, которое с самого начала процесса занимала Сэнди, пустовало. Он повернулся к судье. Она сняла очки и стукнула молотком.
      – Защита может вызывать первого свидетеля.
      Фиск кивнул в той изысканной манере, которую он напускал на себя в обращении с судьей Карразерс, – легкое движение тщательно причесанной головой, мимолетный взгляд. В прошлом это срабатывало с судьями-женщинами, этакий намек на вежливое, благовоспитанное, завуалированное признание рыцарского благородства, хотя здесь всегда имелась доля риска, и пару раз даже более скромные проявления галантности были восприняты как оскорбление. Пока он был осторожен, каждый раз рассчитывал и приспосабливался заново. Он встал, прочно оперся руками о стол.
      – Защита вызывает миссис Элейн Мерфи.
      Миссис Мерфи встала в первом ряду и направилась к свидетельскому месту. Новая стрижка ее коротких седых волос сочеталась с большим серебряным браслетом и серьгами. На ней была широкая коричневая бархатная юбка в складку и удобная обувь.
      – Миссис Мерфи, – обратился к ней Фиск, – сообщите, пожалуйста, кем вы работаете?
      – Последние одиннадцать лет я работаю консультантом в средней школе Хардисона.
      – И в чем заключаются обязанности консультанта, миссис Мерфи?
      – Я занимаюсь трудными детьми. Учителя направляют их ко мне, и я встречаюсь с ними и с их родителями и стараюсь найти приемлемые решения.
      – И именно в качестве консультанта вы познакомились с Джулией Уоринг?
      – Да.
      – Опишите, пожалуйста, при каких обстоятельствах это произошло.
      – За последний год у Джулии возникли в школе некоторые трудности. Ее отметки резко снизились, для способного ребенка это всегда показатель. Были сообщения о неприязненных отношениях с другими учащимися. Она лгала на социологических тестах. И наконец, она швырнула металлическую коробку с карточками в голову учительнице.
      – Перечень внушительный.
      – Да, – согласилась миссис Мерфи.
      Судья Карразерс громко чихнула.
      – Будьте здоровы, – сказал Фиск, улыбаясь ей.
      Она поджала губы и достала салфетку, чтобы вытереть хлюпающий нос.
      – Продолжайте, – резко сказала она.
      Фиск кивнул и вернулся к свидетельнице.
      – Давайте попробуем разобраться в этом перечне.
      – Конечно.
      – Не могли бы вы уточнить, что значит «неприязненные отношения с другими учащимися»?
      Миссис Мерфи терпеливо пояснила:
      – Джулия временами прибегала к словесным оскорблениям. Она насмехалась над своими одноклассниками, дразнила их. Пожалуй, в одном случае я даже могу утверждать, что она преследовала мальчика.
      – Преследовала?
      – Она так часто обзывала его идиотом, что его родители приходили и рассказывали, как это задевает и угнетает его. Они даже всерьез подумывали перевести его в другую школу, чтобы избавить от нее.
      При слове «идиот» в зале прокатились смешки, и миссис Мерфи приняла строгий вид.
      – Речь здесь идет не об обыкновенных детских насмешках, – твердо добавила она. – В поведении Джулии просматривалась целеустремленность, выходящая за рамки обычного. Она носила почти навязчивый характер.
      – И она лгала на тестах?
      – Мне известно об одном подобном случае.
      – Вы сказали, что она произвела физическое нападение на одну из учительниц? – Фиск придал своему голосу легкий оттенок потрясения.
      – Да, на миссис Барнард, свою классную руководительницу. Она швырнула ей в голову металлическую коробочку для карточек.
      – И что послужило причиной?
      Миссис Мерфи вздохнула.
      – Причины, разумеется, следовало бы рассматривать во всем многообразии с учетом прошлого. Но если вы спрашиваете в более конкретном смысле, то миссис Барнард побранила Джулию за то, что та невнимательна.
      – Итак, справедливо ли было бы утверждать, что в случае с Джулией имел место срыв в сочетании с физическим насилием?
      – В данном примере, да.
      – Вы бы назвали Джулию правдивым ребенком?
      – Я бы не стала относить ложь при тестах к признакам правдивости, мистер Фиск.
      – В это время вы встречались с Джулией, обсуждали ее проблемы?
      – Да.
      – Можете ли вы рассказать нам об этом? В частности, как относилась к этим обсуждениям Джулия?
      – Джулия чрезвычайно сопротивлялась попыткам повлиять на нее. Поскольку она девочка очень смышленая, она была способна повернуть ситуацию так, как, она чувствовала, ей выгодно.
      – Поясните, что вы имеете в виду.
      – На определенные вопросы Джулия давала такие ответы, какие, по ее мнению, удовлетворяют вас или с которыми ей выгоднее вывернуться из трудного положения. Самый простой пример: если я спрашивала: «Ты злишься?» – она отвечала «Нет», хотя было совершенно очевидно, что это не так. Кстати, такой тип лжи довольно обычен для пациентов в больницах.
      Фиск удовлетворенно улыбнулся.
      – У меня больше нет вопросов.
      Гэри Риэрдон встал. Как кальвинист он испытывал естественное отвращение к психотерапевтам и их профессиональному жаргону, которое и пытался преодолеть, готовясь к перекрестному допросу. Сейчас он обращался к свидетельнице строго официально, словно в укор охотно принятой миссис Мерфи задушевной манере.
      – Миссис Мерфи, в качестве консультанта вам приходится иметь дело с детьми из распавшихся семей?
      – К несчастью, все чаще и чаще.
      – А случается ли обычно, что они переживают временный кризис, пока приспосабливаются к проблемам в семейной жизни?
      – Довольно часто.
      – Следовательно, вы бы сочли это нормальным.
      – Я бы сочла, что это находится в пределах нормальной реакции.
      – Джулия Уоринг когда-нибудь лгала лично вам?
      – Мне об этом неизвестно.
      – Миссис Мерфи, вы приглашали ее родителей, Энн и Теда Уоринга, чтобы обсудить эти инцидеты?
      – Разумеется. Мы всегда стараемся привлечь родителей, когда ребенок попадает в беду.
      – И какое впечатление тогда произвели на вас Энн и Тед Уоринг? Вы сочли, что дома не все в порядке?
      – У меня действительно возникло такое впечатление.
      – Тед Уоринг разговаривал об этом охотно?
      – Нет. Я бы сказала, наоборот, он был очень насторожен.
      – Последний вопрос, миссис Мерфи. Из вашего профессионального опыта, бывает ли такое поведение, которое вы засвидетельствовали со стороны Джулии, реакцией на насилие дома?
      – Такое возможно.
      – У меня нет других вопросов.
      Судья Карразерс повернулась и посмотрела на миссис Мерфи стеклянным взглядом сверху вниз. Ее собственный младший сын частенько оказывался в кабинете консультанта, совсем недавно – за то, что разбрасывал в спортзале горящие спички, и она не с добрым чувством вспоминала тот день, когда сидела на маленьком школьном стульчике напротив миссис Мерфи, стараясь не рассмеяться прямо в ее озабоченное и понимающее лицо.
      – Вы можете идти.
 
      Он не появлялся целую неделю. Как только прозвенел звонок с последнего урока, Джулия торопливо запихнула полупрепарированную лягушку в пластиковый мешок и выскочила из кабинета биологии на центральную лестницу, но его там не было. Она четыре раза звонила ему домой, слушала его энергичный голос на автоответчике: «Пожалуйста, скажите вашу фамилию и номер телефона, и я перезвоню вам, как только смогу. Пока!» – и каждый раз вешала трубку, когда раздавался сигнал. Она размышляла, догадывается ли он, что это звонит она. Смог бы он определить это по звонку, по сигналу, по тому, как вешается трубка? Ничего особенного она не могла ему сказать. Ему нужна была информация, даже она это понимала, но колебалась, что за лакомый кусочек предложить, не знала, что именно удовлетворит любопытство, заинтересует, прельстит. А что, собственно, было нужно ей? Возможно, лишь ощутить его голос, почувствовать вкус его смуглого солоноватого пальца.
      Она вернулась в школу и вошла в телефонную будку возле столовой, закрыла старомодную дверь из дерева и стекла, развернула бумажку с его телефоном и набрала номер редакции. Он поднял трубку после второго гудка.
      – Алло? Горрик слушает. Алло?
      Она проглотила комок.
      – Алло? Это Джулия Уоринг.
      – Джулия, – в его голосе сразу зазвучало радушие. – Привет.
      – Привет.
      Один мальчик из класса Джулии прислонился к будке снаружи и прижался лицом к стеклу, так что оно причудливо исказилось, нос и язык превратились в красный бугор, окруженный облачком запотевшего дыхания. Он стукнул в стекло и убежал, громко смеясь. Она нахмурилась и отвернулась.
      – Джулия? Ты слушаешь?
      – Да.
      – Как поживаешь?
      – Вы сказали, если у меня будет о чем поговорить, я могу позвонить вам.
      – Да, разумеется. Так что?
      – Могу я встретиться с вами?
      – Конечно. Я могу приехать через пятнадцать минут. Ты в школе?
      – Да.
      – Хорошо. Подожди меня, ладно, Джулия? Подождешь?
      – Да.
      – Я сейчас же выхожу. – Он и правда уже стоял с ручкой и блокнотом в руках.
      Джулия задержалась в женском туалете на первом этаже и в первый раз при всех аккуратно накрасила пухлые губы украденной помадой. Причесав волосы, она пошла ждать на улице, усевшись на цепь, ограничивавшую школьную территорию. Холодные металлические звенья впивались ей в тело, пока она покачивалась взад-вперед, думая о том, что она может сказать, чтобы не разочаровать его, чтобы удержать его, заставить прийти снова, взять ее с собой. Она наблюдала, как через одиннадцать минут на стоянку въехал белый «Вольво» и из него вылез Питер Горрик. На нем была куртка, какой она раньше не видела, из бежевой ткани с темно-коричневым кожаным воротником. Ее сердце учащенно забилось, когда она встала и пошла ему навстречу, не зная, куда девать глаза, стесняясь его взгляда; он открыто наблюдал, как она проходит разделяющее их расстояние. Когда они встретились, он улыбался.
      – Как дела?
      – Нормально, – неуверенно ответила она.
      – Ты голодная? Хочешь, пойдем съедим по гамбургеру?
      – А можно просто покататься?
      – Конечно.
      Они пошли к его машине, и на этот раз она позволила ему открыть перед ней дверцу. Она скользнула внутрь, в этот его особый мир; пряный запах, присущий только ему, пустая банка из-под кока-колы на полу, груда книг на заднем сиденье, стянутая шерстяным шарфом в черно-белую клетку, – все это было проникнуто каким-то символическим смыслом, который потом, ночью, у себя в комнате она будет бесконечно пытаться расшифровать. Какие книги он читает? Покупал ли он шарф сам или ему подарили? А если подарили, то кто? Он сел рядом и поехал от школы. Снова сухое тепло окутало их, снаружи, за поднятыми окнами все расплывалось и уносилось прочь.
      – Что ты хотела мне рассказать? – спросил Питер.
      Джулия минуту помолчала.
      – Если я вам расскажу, вы напишете об этом в газете?
      – А ты хочешь, чтобы я написал?
      – Нет.
      – Ладно, значит, не буду. Назовем это «задним планом». Это когда кто-то сообщает нам информацию, которой мы не можем воспользоваться прямо, не можем на нее сослаться. Но она поможет расследованию.
      – Расследованию? – переспросила Джулия.
      Питер откинулся на спинку сиденья.
      – Я не буду писать о том, что ты мне расскажешь. Обещаю. – Он свернул на Харкурт авеню и обошел две машины.
      – Это насчет Эйли.
      – Что же с Эйли?
      – Она врет.
      Питер глянул на Джулию.
      – Что ты хочешь этим сказать – врет?
      – Она врет, что была на кухне. Она вышла оттуда как раз перед тем, как все произошло. Она все видела. Видела, как он целился из ружья ей в голову.
      Питер сбросил скорость и съехал на обочину. Он выключил зажигание и посмотрел Джулии в лицо.
      – Почему же она врет?
      Джулия ухватила выбившийся из-под куртки подол своей длинной белой блузки и дергала провисшую нитку, пока она не вытянулась.
      – Она не хочет, чтобы он сел в тюрьму. Хочет, чтобы мы снова жили с ним.
      – Ты в этом уверена? Ты совершенно уверена, что она лжет?
      – Да.
      – Откуда ты знаешь? Она тебе говорила?
      – Я ее видела. Видела, как она вышла из кухни как раз перед тем, как это произошло.
      – Понятно. – Питер отвел глаза, обдумывая услышанное. – Как ты считаешь, она изменит показания? Подтвердит то, о чем ты говорила?
      – Не знаю.
      Он кивнул.
      – Почему ты говоришь мне об этом сейчас?
      – Вы сказали, если мне захочется поговорить с вами…
      – Конечно. – Он ободряюще улыбнулся ей. – Ты сделала правильно. – Он включил зажигание и выехал на шоссе. Несколько минут они ехали в молчании.
      – Вы ездите в Нью-Йорк? – спросила Джулия, когда они развернулись и поехали обратно в сторону школы.
      – Иногда.
      – Возьмете меня с собой в следующий раз?
      Он удивленно взглянул на нее.
      – Тебе это нужно, Джулия?
      – Да.
      Он улыбнулся.
      – Посмотрим.
      Они въехали на стоянку.
      – Она сейчас здесь? – спросил Питер.
      – Кто?
      – Эйли.
      – Нет.
      – А где она?
      – Она сегодня у подруги.
      – Я бы хотел поговорить с ней, – сказал он прямо.
      – Нет, – коротко ответила Джулия. – То есть, я хочу сказать, она еще не готова. Я поговорю с ней.
      – Ты мне позвонишь?
      Она кивнула.
      Питер улыбнулся ей, потом протянул руку и осторожно стер с переднего зуба Джулии легкий мазок губной помады.
 
      Джулия смотрела из-за спины Эйли, как та переставляет игрушки на полке над своей кроватью, с глубокой сосредоточенностью передвигает их, медведя сюда, льва – сюда, вот сюда. Больше года назад Эйли, стремясь, в подражание Джулии, избавиться от детства, забросила свои игрушки, запачканные, с вытершимся мехом, тусклыми стеклянными глазками, но недавно заставила Сэнди снова извлечь их на свет, и Джулия теперь часто заставала ее за секретными беседами, которые она шепотом вела то с одной, то с другой игрушкой, и замолкала, как только ей казалось, что их могут подслушать.
      Эйли вертела хвост коричневой обезьянки, дергала и укладывала его, пока он не лег аккуратным завитком, как ей нравилось больше всего. Она знала, что Джулия наблюдает за ней, ждет, чтобы начать вечерний урок. Но Эйли не оборачивалась, не хотела давать Джулии возможность вклиниться к себе в душу. Она больше не хотела слушать ничего, что должна была говорить Джулия; она больше не понимала, кому верить, ей было все равно, кто говорит правду.
      – Эйли?
      – Я занята, – она снова взялась за льва, его мягкая коричневая бархатистая морда была заляпана старыми пятнами молока.
      – Эйли, – строго позвала Джулия.
      – Нет.
      Джулия как можно громче прошлепала босыми ногами к столу и с грохотом швырнула на него учебник английского, бесцельно листая страницы.
      Эйли погладила морду льва, потерлась щекой о ее гладкую пушистую поверхность.
      – Сладкий мой, – прошептала она.
 
      Сэнди стояла перед дверью в их комнату, глядя сквозь щелку, наблюдая, прислушиваясь. За последние несколько дней они стали для нее чем-то вроде персонажей театра теней, существующих только как отражения, то четкие, то расплывчатые, они проецировались на пустой экран ее сознания. Она больше не могла осязать их (воспринимать, понимать, чувствовать?). В бессонные, мучительные ночи, рассеянные дни она занималась тем, что двигала их так и эдак, перемешивала и снова разделяла. «Я не шучу», – сказал Тед. Но в конце они всегда ускользали у нее из-под контроля, начинали вдруг двигаться самостоятельно. Она сейчас слышала его слова, слышала их всегда. «Мне плевать, как ты этого добьешься, сделай и все».
      Фиск за прошедшую неделю звонил ей дважды, просил привести к нему Эйли, чтобы он мог предварительно побеседовать с ней, прежде чем вызывать ее на свидетельское место. Сэнди пока удавалось отделываться от него, но она знала, что он позвонит снова.
      Она видела, как Джулия сердито отошла к столу, Эйли вернулась к своим игрушкам, и тогда заглянула в комнату.
      – Эйли?
      Эйли подняла голову, сжимая в руке обезьяний хвост.
      – Да?
      – Могу я поговорить с тобой минутку?
      Джулия, притворяясь, что ничего не замечает, что-то яростно строчила в своем блокноте, а Эйли вышла в коридор и вслед за Сэнди отошла на несколько шагов от двери.
      Она выжидающе смотрела на Сэнди. Лицо Эйли не утратило своей мягкой округлости, и, глядя на нее сверху вниз, Сэнди подумала, что если бы было достаточно светло, на этом лице наверняка можно было бы разглядеть отпечатки пальцев всех, кто когда-либо прикасался к нему. Она присела перед ней на корточки, их головы оказались друг против друга.
      – Детка.
      – Да.
      Сэнди отвела глаза, подняла с ковра ниточку.
      – В тот вечер, когда твоя мама…
      Она заметила, как Эйли сжалась, напряглась. Она съежилась, ожидая, когда придут слова, любые слова, но они застряли у нее в горле. Она покачала головой и вздохнула.
      – Ничего.
      Эйли еще минуту смотрела на нее.
      – Можно мне теперь вернуться к себе?
      Сэнди кивнула и посмотрела ей вслед. Когда она выпрямлялась, в коленях что-то хрустнуло.
      Она пошла в ванную. Собственное лицо, отразившееся в зеркале, показалось ей чужим. Она внимательно разглядывала легкие, но безошибочно угадывавшиеся морщинки, веером разбегавшиеся от уголков глаз, и гадала, прорезались ли они лишь сейчас или проявлялись постепенно, незаметно для нее. Она натянула кожу, потом отпустила. Она слышала, как в спальне звонил телефон, но не сделала к нему ни шагу. Она знала, что это Тед, что это он звонил ей днем в редакцию и не назвал регистратору свое имя, Тед, который хотел знать, что она решила, что сделала, Тед, требовавший обратно своих дочерей. Она придвинулась к зеркалу и поправила отделившийся волосок на бровях. У Эстеллы были брови идеальной формы; одна из тех вещей, которыми она гордилась, естественно очерченные дуги над ясными глазами. «И вы, девочки, унаследовали их», – с улыбкой говорила она. Эстелла придавала значение частям тела. И еще они обе получили ее толстые лодыжки, вздыхала она, словно извиняясь. Телефон замолчал.
      Сэнди ополоснула лицо холодной водой и заставила себя спуститься вниз, чтобы приготовить ужин.
 
      Она сидела в гостиной – Джулия и Эйли уже давно ушли из-за стола, от переваренных спагетти и жалких потуг развеселить их, – сидела, уставившись на пять стопок карточек, помеченных разным цветом, кучу записей, разложенных перед ней на журнальном столике. Когда Джон просил разрешения зайти ненадолго, она ссылалась на то, что завалена работой, и в самом деле, она опаздывала со статьей о последних попытках заблокировать строительство завода по переработке отходов в двух милях от города. Она вяло просматривала свои заметки по поводу различных видов отходов: ядовитых, низкорадиоактивных, разлагаемых микроорганизмами. Когда-то все это увлекало ее – отбросы жизнедеятельности и естественное побуждение спихнуть их кому-то другому, куда-нибудь в другое место, но теперь она не могла точно вспомнить, почему это так интересовало ее.
      Время близилось к полуночи. Она перемешала карточки, словно колоду карт, и разложила их геометрическими узорами. Телефонный звонок раздался так неожиданно, что она, вздрогнув, смахнула их на пол. Она быстро дотянулась до телефона и отключила его. Нагнулась, сгребла карты, снова разложила в виде звезды и внимательно смотрела на них, словно ожидая, пока они перестроятся сами, но они только крутились, как карусель. Теперь в зыбкие мгновения на грани сна ей часто представлялось лицо Джона, когда он едет на работу, его лицо, когда он узнает правду, его лицо, когда он удаляется от нее, недоступный, подавленный, замкнутый – навсегда. И девочки, их лица тоже – еще хуже. «Я не шучу», – сказал он.
      Она все-таки не знала, как это сделать, даже если бы у нее было желание, не знала, как подступиться к тому, чем ей бы заниматься не следовало.
      Она разглядывала карты, пока не заснула на диване, и когда на рассвете очнулась, на ее лице отпечатались глубокие красные извилистые линии от блокнота со спиралью, на который опустилась ее голова.
 
      С высоты свидетельского места Карл Фримен взглянул на Теда и доверительно улыбнулся ему, прежде чем снова повернуться к Фиску. Его тщательно подготовили к роли характерного свидетеля, и временами казалось, что он отвечает на вопросы еще до того, как они полностью сформулированы. Беспокоясь о том, как это могло быть воспринято присяжными, Фиск мягко пытался умерить его прыть, но пока ему удавалось только растягивать свои вопросы.
      – Мистер Фримен, если не возражаете, позвольте задать вам еще пару вопросов о финансовых делах вашей фирмы. Вы с мистером Уорингом имели одинаковый доступ к денежному фонду?
      – Разумеется.
      – За те годы, что вы вели совместное дело, возникали когда-нибудь малейшие подозрения на какие-то махинации мистера Уоринга с бухгалтерскими документами?
      – Никаких.
      – Вы доверяли ему активы фирмы?
      – Я бы доверил Теду Уорингу свой последний грош. Он порядочнейший человек.
      – А как клиенты относились к мистеру Уорингу?
      – Больше всего им нравилось работать с ним. Они знали, что если он руководит строительством, то все будет сделано в срок и по смете. Они знали, что если надо, он для этого будет вкалывать по восемнадцать часов в сутки.
      Доносившиеся из задних рядов звуки – треск фисташек и чавканье – создавали устойчивый фон допросу свидетеля. Судья Карразерс, все утро старавшаяся не замечать этого, наконец взглянула на двух седовласых мужчин, которые и раньше множество раз, появляясь в зале суда, шептались, препирались друг с другом, высказывали догадки о том, какое решение она примет, хриплыми, но отчетливыми голосами. Она обратилась к ним с предупреждением.
      – Здесь зал суда, а не бейсбольная площадка, – произнесла она. – Позвольте вам напомнить, что на чаше весов лежат людские судьбы. Больше никакого чавканья и разговоров в этом зале. – Она обернулась к Фиску. – Можете продолжать.
      – Пойдем дальше, мистер Фримен. Как я понимаю, вам много раз приходилось видеть Теда Уоринга вместе с его семьей.
      – Да.
      – Как бы вы охарактеризовали его отношения с дочерьми?
      – Он был предан им. Я никогда не встречал более счастливого отца.
      – Он выглядел любящим отцом?
      – Да.
      – Вы когда-нибудь замечали, чтобы он бил хоть одну из дочерей?
      – Нет. Ничего подобного. Между прочим, однажды он отчитал меня за то, что я отшлепал сына. Не поймите меня превратно, я не колотил его, просто он отвратительно себя вел, ну я и дал ему пару раз по заднице. Знаю, что в наши дни это вышло из моды, но на мой взгляд, иногда только это и помогает. Во всяком случае, вы бы слышали, как Тед мне внушал, как нехорошо бить детей. За все время, что я знаком с ним, кажется, именно тогда я его больше всего огорчил.
      – Вы наблюдали какие-нибудь проявления насилия между Энн и Тедом Уорингом?
      – Никогда.
      – Мистер Фримен, создавалось ли у вас впечатление, что Тед Уоринг все еще любит жену?
      Фримен посмотрел на Теда, тот едва заметно кивнул.
      – Я уверен, что так оно и было.
      Тед опустил глаза на неровно заглаженную складку на брюках, которую он разглядывал все утро, и прикусил нижнюю губу.
      – Почему вы так уверены?
      – Когда же это было, может, во вторник или в среду перед… перед… – он понизил голос, – ну, понимаете. В то утро, когда он пришел в офис, у него блестели глаза. Мы с Элис, Элис – это моя жена, так вот, мы с Элис видели их накануне вечером на школьном спектакле. Наш Бобби участвовал в нем вместе с их Эйли. Любой бы заметил, что они все еще любят друг друга. Кстати, по-моему, они ушли вместе. Ну, и когда на следующее утро он появляется, насвистывая, как мальчишка, нетрудно догадаться, что произошло. Он не вдавался в подробности, но ясно дал понять, что они собираются снова жить вместе.
      – И Тед Уоринг был доволен такой перспективой?
      – Да, сэр. Доволен, еще как. Как я сказал, он любил жену. Это и слепой бы заметил.
      – А как по-вашему, Энн Уоринг тоже радовала такая перспектива?
      – Возражаю. Этот свидетель не имеет никаких оснований показывать, о чем в это время думала Энн Уоринг.
      – Протест удовлетворен.
      – Позвольте мне поставить вопрос иначе, – сказал Фиск. – В тот вечер, за пять дней до того, как Энн Уоринг умерла, когда вы видели их с мужем вместе, что вы заметили в ее манере поведения?
      – Ну, Энн всегда держалась скромно, особенно рядом с Тедом. Но было заметно, что она счастлива. Любой мог это заметить хотя бы по тому, как она смотрела на него. Кстати, мы вышли вслед за ними и видели, как она поцеловала Теда перед тем, как он сел в машину.
      – Благодарю вас, мистер Фримен. У меня больше нет вопросов.
      Риэрдон приблизился к свидетелю.
      – Мистер Фримен, правда ли, что вы старались свести к минимуму переговоры Теда Уоринга с клиентами, потому что он с таким трудом шел даже на незначительные комромиссы, что это ставило под угрозу ваш бизнес?
      – Я же сказал, клиенты любили его.
      – Как строителя – да. Но как участника переговоров? Разве не правда, что мистер Уоринг несколько, скажем так, непреклонен? Что он выходит из себя, когда не имеет возможности делать все по-своему?
      – Мне нравится торговаться, ему – строить. Ну и что?
      – Когда Тед Уоринг ушел от жены, он ночевал в офисе?
      – Некоторое время – да.
      – Можете ли вы утверждать, что он в то время сохранял душевное равновесие?
      – Свою работу он делал.
      – Разве один из клиентов не попросил заменить мистера Уоринга на посту руководителя строительства, поскольку счел его слишком нервным и вспыльчивым?
      – Такие клиенты попадаются всегда. Стоило Теду один раз не побриться, как этот тип уже встал в позу. Вот и результат.
      – Освежите мою память. Это ведь мистер Уоринг бросил миссис Уоринг и детей?
      – Не знаю, уместно ли слово «бросил». Они переживали тяжелый период.
      – Тяжелый период, да, определенно это можно охарактеризовать подобным образом. За этот период, насколько вам известно, предпринимал ли он какие-нибудь попытки помириться с женой?
      – Не знаю.
      – Вы сказали, что у вас создалось впечатление, будто он все еще любит жену. Он когда-нибудь говорил вам об этом?
      – Не в таких выражениях.
      – Хоть в каких-нибудь, мистер Фримен?
      – Мужчины не говорят друг с другом о таких вещах, – ответил он.
      – Он пытался как-то наладить отношения со своими дочерьми?
      – Он виделся с ними каждые выходные.
      – Когда спал с другими женщинами, вроде Люси Абрамс?
      Тед крякнул с отвращением, этот звук на секунду отвлек внимание Фримена.
      – Мне ничего об этом не известно, – с облегчением заявил он.
      – Вы не знаете о личной жизни Теда Уоринга? Я думал, что как раз об этом вы и давали показания.
      Фримен побагровел от смущения и гнева. Он разок потянул массивную серебряную пряжку на своем ковбойском ремне.
      – Вы знаете, что я имею в виду.
      – Я в этом совершенно не уверен, – ответил Риэрдон. – Больше вопросов не имею.
 
      Вечером в пятницу Тед сидел у себя на кухне за столом со стопкой миллиметровки, новым рапидографом, циркулем и линейкой. Он отодвинул чертежи, сделанные прошлым вечером, и принялся за новые.
      Теперь он все больше думал о домах. Во время нескончаемых судебных заседаний в натопленном сверх меры зале суда, когда вся его жизнь, казалось, сводилась к вопросам процедуры, протокола, по утрам, когда, проснувшись в пять часов, он больше не мог заснуть, он ловил себя на том, что руками вычерчивает у себя на бедре линии, углы, прямоугольники, квадраты.