Присяжные захихикали, и Фиск – тоже; он принужденно засмеялся.
      – Итак, – продолжал он, – жаловался ли вам на мистера Уоринга когда-нибудь хоть один клиент?
      – Нет.
      – Опаздывал ли он когда-нибудь на работу?
      – Я такого не припоминаю, но…
      – Забывал ли он расплачиваться за кофе? Еще за что-нибудь? Вообще хоть что-нибудь, мистер Парселл?
      – Ничего подобного не было. Он просто…
      – Мистер Парселл, верно ли, что ваша фирма настолько задолжала, что вы были вынуждены прибегнуть к главе одиннадцать?
      – Ну и что?
      – Правда ли, что Тед Уоринг ушел из вашей фирмы лишь когда у вас осталось мало работы для него?
      – Работа у него была.
      – Верно ли то, что многие клиенты, перешедшие к нему, сделали это потому, что их беспокоила ваша платежеспособность?
      – С нашей платежеспособностью все было бы замечательно, если бы Уоринг не нанес мне удар в спину.
      – Похоже, вы очень сердиты на него, мистер Парселл.
      – Просто я не люблю людей, на которых нельзя положиться, – ответил Парселл.
      – Или людей, которые удачливее вас?
      – Возражаю, – вмешался Риэрдон.
      – Я снимаю этот вопрос. Давайте поговорим о вашем посещении фирмы «Уоринг и Фримен». Возможно, именно Тед Уоринг почувствовал угрозу с вашей стороны, когда вы ворвались к нему, желая отомстить?
      – Я не собирался мстить.
      – А что же вы собирались сделать, мистер Парселл?
      – Не знаю.
      – У меня больше вопросов нет.
      – Он не чувствовал угрозы, он чувствовал вину, – выпалил Парселл. – Вину.
      Фиск внес протест, и судья распорядилась, чтобы последние слова вычеркнули из протокола.
      И все же, когда Парселл, наконец, покинул свидетельское место, он на мгновение задержался возле стола защиты, и его глаза, обращенные на Теда, хитро и победоносно сверкнули.
 
      Сэнди единственная из свидетелей имела особое разрешение, позволявшее присутствовать на судебных заседаниях, даже когда она прямо в них не участвовала. Но ей пришлось уйти до того, как Парселл закончил давать показания, поскольку у нее не было подобного разрешения, освобождающего ее от работы, и ей часто приходилось разрываться, пытаясь совместить эти два занятия, при этом, получалось, в ущерб и тому, и другому. Сейчас она сидела на третьем этаже перестроенного школьного здания, где городской совет собрался на специальное заседание – обсудить кандидатов на замену начальнику полиции Хардисона, который, после восемнадцати лет службы, выразил ясное намерение в конце месяца уйти в отставку. Хотя было немало сетований по поводу спешки, слухи о существовании медицинских показаний – рак легких? простата? – сильно умерили жалобы. Взгляд Сэнди переместился на незашторенные окна, гладкие блестящие перегородки между сумраком снаружи и внутри. На противоположной стороне улицы мусоровоз собирал возле каждого дома фиолетовые, голубые и желтые контейнеры. С недавних пор «Кроникл» завалили письмами к редактору с жалобами на неэффективность новой системы использования вторсырья. Были и такие, кто не особенно верил в то, что содержимое всех контейнеров не сваливается в одну кучу, как только они исчезают из виду. Людям требовались доказательства. Она снова повернулась к длинному столу в передней части помещения, за которым сидели шесть членов совета, возле них в беспорядке стояли картонные коробки с пончиками и бумажные чашки с кофе. Они казались ей далекими, расплывались, словно она смотрела заседание, записанное на пересохшем и потрескавшемся куске кинопленки, где звук то шипит, то вовсе пропадает. Даже резкие голоса, все больше повышавшиеся, мало привлекали ее внимание. Блокнот у нее на коленях оставался чистым, ручка не двигалась.
      Уэбб Джонсон грохнул рукой по столу.
      – Черт побери, – произнес он. – Да что с вами со всеми? Думаете заполучить сюда какого-нибудь хвата из центра? Во-первых, не получите. А во-вторых, с чего бы вам этого хотеть? Зачем нам человек со стороны, вот в чем вопрос. У нас есть заместитель, который уже десять лет служит этому городу, полицейский Рик Джерард. Никто не знает проблем этого города лучше, чем он.
      Члены совета вежливо выслушали его. Джерард был шурином Джонсона, неплохой человек, но широтой кругозора не славился.
      – Послушай, Уэбб, – начала Дина Фредриксон. – Мы все знаем, что Джерард прекрасный полицейский. Но положение меняется, уровень преступности в Хардисоне за последние полтора года приблизился к четырем процентам. Не знаю, как ты, но я с этим шутить не намерена.
      При упоминании уровня преступности члены совета стали тревожно поглядывать в конец комнаты, на Сэнди. Они давно привыкли к ее присутствию на заседаниях, оно их даже несколько подстегивало, и они частенько тайком оглядывались на нее, проверяя, записывает ли она во время их выступлений, надеясь, что их имена появятся в печати. Но с недавних пор они стали сторониться ее, и само слово «преступность» лишь увеличивало это чувство неловкости, потому что липло к ней, как запах пота.
      Дина Фредриксон нетерпеливо глянула поверх очков, натянуто улыбнулась и вернулась к делу.
      – Пожалуйста, внимание. – Поговаривали, что после случая с Энн Уоринг она стала несколько раздражительна. Имя ее бывшего мужа наверняка должно было всплыть в суде. – У нас напряженная повестка, – напомнила она коллегам по совету. Они неохотно подчинились.
      Сэнди вспомнила детскую игру в гляделки – состязание на то, кто дольше выдержит взгляд соперника, не отводя глаз, не смеясь, не смущаясь, не теряясь. Она всегда выигрывала, могла твердо и невозмутимо смотреть, когда соперник уже давно не выдержал и сдался. Такие способности популярности не способствовали, но она гордилась своей выдержкой. Она по очереди смотрела на членов совета, пока те не утыкались в лежавшие перед ними бумажки, и не записала ни слова.
 
      Вернувшись в редакцию час спустя, Сэнди включила компьютер и начала вводить в него отчет о заседании, пока ничего не забыла. Хотя она и не захотела доставить им удовольствие видеть, как она делает заметки, она понимала важность этого заседания и еще понимала, что Рей Стинсон не спускает с нее глаз, читает каждый ее материал внимательнее и строже, пристально следит за выражением ее лица, и она запасалась терпением, когда была у него на виду, хотя иногда подозревала, что эта самая терпимость, которую он так ценил, теперь почему-то разочаровывала его, разочаровывала многих, обманывала их. Она подняла глаза и увидела, что через четыре стола от нее торопливо печатает Питер Горрик. Глухой стук его пальцев по клавишам, тук-тук-тук, раздражал ее, и она упустила нить мысли. Понаблюдав за ним еще минуту, она встала и, подойдя к его столу, присела на краешек.
      – Ну как, – спросила она, склонившись над ним, – уже заполучил контракт с «Вэнити фэр»?
      Горрик поднял голову.
      – Что?
      – Я бы нисколько не удивилась, если бы ты пытался пристроить этот материал в какой-нибудь крупный иллюстрированный нью-йоркский журнал. Разве не так поступают такие, как ты?
      Он убрал руки с клавиатуры.
      – Что ты, собственно, хочешь сказать этим «такие, как ты»?
      – Думаешь, ты такой ловкий, да? Мистер Очарование.
      Горрик отвел глаза. Один из его преподавателей на курсе журналистики говорил ему, что, если он вообще желает добиться успеха, ему придется решить, хочет ли он нравиться или быть хорошим репортером. «Ваша беда в том, что вы считаете, будто сумеете совместить и то, и другое, – говорил он Питеру. – Когда решите, что для вас важнее, тогда и поймете, что за писатель из вас может получиться». Работая на газету колледжа и время от времени внештатно сотрудничая с ежедневными газетами Бостона, он обнаружил, что для него почти невозможно вызвать людей на разговор, и даже когда ему удавалось задать «неудобный» вопрос, он немедленно стремился заполнить следовавшее за этим молчание собственной нервной болтовней, словно больше всего боялся, как бы его не сочли грубияном. Позднее, сочиняя статью, он так глубоко запрятывал любой намек на критику, что только он сам и мог бы отыскать его. «Вы должны иметь собственную точку зрения», – настаивал тот же профессор. И хотя Питер пытался отстаивать свой стиль, утверждая, что он хочет просто выложить факты, а уж читатель пусть сам делает выводы, он понимал, что это неверно. Именно эта слабость в его материалах, как он подозревал, и не давала ему получить работу на более крупном рынке. Именно эту слабость он решительно вознамерился преодолеть в Хардисоне, выправляя свою рукопись до тех пор, пока в ней не появлялась твердость и решительность и ее нельзя было не признать. Часто по вечерам в тишине своей городской квартиры он прослушивал записи старых интервью, перечитывал старые статьи, прикидывая, как бы сделал их все по-другому. Хотя он был неженат, свиданий назначал мало и редко бывал в барах, кинотеатрах или других местах, где мог бы встречаться с людьми. Он не собирался задерживаться в Хардисоне дольше, чем было необходимо.
      – Я занят, Сэнди, – сказал он, опустив руки на край стола. – Что тебе нужно?
      – Я тебе скажу, чего мне не нужно. Мне не нужно, чтобы всякие прохвосты вроде тебя вертелись вокруг моей семьи.
      – Это моя работа, – ответил он. – Ты бы делала то же самое.
      – Откуда ты знаешь, что бы делала я?
      – Потому что я знаю, что ты лучший репортер в этой газете.
      Она помедлила, потом коротко бросила:
      – Брось крутиться вокруг моей семьи. – Соскользнув с его стола, она вернулась к своему и забарабанила пальцами по клавишам, ожидая, когда останется только этот ровный ритм букв, слов. Только в процессе сочинения для нее исчезало ощущение времени, собственной неловкости. Теперь и этот способ изменил ей. Зазвонил телефон, она в смятении подняла трубку.
      – Да?
      – Я просто звоню узнать, как у тебя дела, – сказал Джон. Ему всегда казалось, что нужно непременно иметь предлог, чтобы позвонить ей; он раздумывал, будет ли она вообще когда-нибудь принадлежать ему.
      – Прекрасно.
      Повисла тишина.
      – Что бы ты хотела сегодня на ужин? Я бы мог купить по пути.
      Она прикусила губу. Не было никакого предварительного разговора насчет ужина, насчет сегодняшнего вечера. Она не могла вспомнить, чтобы их отношеня дошли до той стадии, за которой подобные вещи сами собой разумеются. Когда это случилось? Три месяца назад? Полгода? Ей всегда удавалось уходить до наступления этого момента.
      – Пожалуй, мне лучше сегодня вечером просто побыть одной, – ответила она.
      – Вот как?!
      Она расслышала в его голосе разочарование и вздрогнула от накатившего раздражения.
      – Мне же нужно какое-то время бывать с девочками, – виновато добавила она.
      – Разумеется.
      – Я позвоню тебе завтра.
      – Сегодня вечером, – настаивал он упорно, но спокойно.
      – Сегодня вечером, – согласилась она и улыбнулась. – Я позвоню тебе сегодня вечером.
      Сэнди повесила трубку и попыталась снова включиться в работу. Когда она только начала встречаться с Джоном, то месяцами недоумевала, чего же не хватает. Чего-то не хватало. Где должны были быть острые края, крутые повороты, все было ровно, гладко. Временами даже его ласки казались чересчур благовоспитанными, словно сторонились пота, запаха и звука. Лишь постепенно до нее начало доходить, чего же еще недоставало – боли. Она начала с новой страницы методично перечислять возможных кандидатов на пост начальника полиции, их достоинства и недостатки.
 
      Когда Сэнди в тот вечер вернулась с работы, в доме было так тихо, что ей показалось, будто девочки ушли. На первом этаже не горел свет, прихожую освещали лишь ранние зимние сумерки.
      – Джулия? Эйли? – позвала она.
      Она отыскала их наверху, в их спальне, Эйли на кровати, Джулию – за столом. Ее поразило то, что даже в ее отсутствие они не разбредались по дому, словно не хотели оставлять отпечатков пальцев, следы на чем-то, принадлежавшем ей. Они вежливо подняли головы, когда она вошла.
      – Есть хотите?
      Эйли кивнула.
      – Как насчет пиццы?
      – Все равно, – отозвалась Джулия.
      Сэнди спустилась и позвонила в местную пиццерию. Она подумала, что девочки могли бы сойти вниз и помочь ей выбрать, что заказывать – побольше сыра? перца? – но они не появились, и ей оставалось самой догадываться, что бы им могло понравиться или вызвать отвращение. Она включила телевизор и смотрела новости, дожидаясь пиццы. Когда ее привезли, горячую, в голубой пластиковой упаковке, которую посыльный вскрывал так, словно содержимое было огнеопасно, Сэнди поставила ее на журнальный столик перед телевизором, выложила тарелки и пачку бумажных салфеток и переключила телевизор на викторину, которую, как она заметила, смотрели девочки, потом позвала их вниз.
      Они степенно ели, выковыривая грибы, которые она заказала, и складывая их бесформенной коричневой кучкой на краях тарелок. Они не выкрикивали, как бывало прежде, отгадки на вопросы викторины и не ворчали на глупые ответы. Когда пошла реклама, Сэнди отложила свой кусок пиццы и с надеждой улыбнулась им, но все ее жалкие попытки поболтать – что сегодня происходило в школе? В вашем классе есть умные ребята? – натыкались только на односложные ответы. Она вспомнила время, когда она была для них просто тетушкой, тогда они приезжали к ней добровольно, освобождаясь от родительского надзора. Они наверняка тоже помнили это, как помнили и другие древние предания, в которые больше не могли верить полностью. Они доели пиццу в молчании.
      Как только ужин закончился, Джулия встала.
      – Мне еще надо закончить домашнее задание, – сказала она. Пошла к лестнице и обернулась, поставив ногу на нижнюю ступеньку. – Эйли, ты ведь тоже не закончила свое.
      Эйли, примостившаяся на диване так близко к Сэнди, что та ощущала исходившее от ее тела тепло, не подняла головы, не посмела.
      – Нет, не закончила.
      Джулия нахмурилась, взошла наверх и захлопнула дверь спальни.
      Сэнди и Эйли сидели, окутанные смягчавшейся тишиной. Дюйм за дюймом Эйли все ближе придвигалась к Сэнди, пока ее голова не легла на сгиб ее руки, а потом – на колени, она все так же молча смотрела на экран, а Сэнди поглаживала ее волосы.
      Так они просидели часа два, остатки пиццы остыли и зачерствели, одно шоу сменилось другим, Эйли легонько посапывала. Сэнди осторожно подняла ее и отнесла в спальню, где Джулия, заслышав ее шаги, быстро выключила свет и притворялась спящей, пока Сэнди укладывала Эйли в постель, снимала с нее обувь и укрывала одеялом.
 
      – Расскажи мне сказку, – попросила Сэнди, согнув колени под одеялом, прижав к уху телефонную трубку.
      – Какую сказку?
      – Любую. Какую рассказывают на ночь.
      – Взрослую или детскую? – спросил Джон.
      – Расскажи про нас.
      – Я тебе расскажу о нашем первом свидании, – предложил он.
      – Ладно.
      – Мы отправились на ипподром, – начал он. – Осень была ранняя, холодная. Ты никогда раньше не бывала на скачках, тебя угнетала грязь вокруг, усыпанный билетами пол, мужчины нездорового вида с сигарами. Ты все время спрашивала: «Разве они не работают?» Это были скачки на легких колясках. Мы выбрали лошадей с понравившимися кличками. Женщина Под Парами. Мой Последний Доллар. Мы постоянно проигрывали. Один раз мы поставили чуть не на каждую вторую лошадь, и все равно проиграли. Ты подошла к ограждению, чтобы вблизи посмотреть на лошадей и жокеев. На тебе был большой красный свитер. Один из жокеев, проходя мимо, небрежно поздоровался с тобой. Мне хотелось заниматься с тобой любовью, ни о чем другом я просто думать не мог. Я не знал, как прикоснуться к тебе, даже как взять тебя за руку. Ты казалась такой замкнутой. Мы ушли перед последним заездом.
      – У этой сказки счастливый конец? – спросила она.
      – Да. Мы вернулись к тебе домой и занялись любовью, и с тех пор никогда не разлучались.
      – Мне всегда нравились волшебные сказки.
      Он засмеялся.
      – Ну как, теперь сможешь уснуть?
      Минуту в трубке слышалось лишь слабое потрескивание.
      – Я вижу ее во сне, – тихо сказала она. – Энн. Она никогда ничего не произносит, но ее лицо всегда искажено, глаза западают внутрь, челюсть отвисает.
      – Я понимаю. Мне до сих пор снится сестра, – сказал он, – а ведь уже прошло тридцать лет. Меня взяли в больницу повидаться с ней за два дня до того, как она умерла. Она лежала такая исхудавшая на этой большой белой кровати. Все эти годы мне снится одно и то же: большие куски плоти отваливаются от ее тела и падают к моим ногам. Я всегда просыпаюсь до того, как она превратится в голый скелет.
      Сэнди плотнее прижала трубку к уху и некоторое время слышала лишь, как пульсирует кровь у нее на виске.
      – Мне хочется, чтобы ты больше общался с ними.
      – С кем?
      – С Джулией и Эйли.
      – Ладно.
      – Ты серьезно, или это просто значит «отвяжись от меня»?
      – Послушай, Сэнди, уже поздно, а мне завтра надо рано быть в магазине.
      Повисла долгая пауза.
      – Голубой, – наконец произнесла она.
      – Что?
      – Свитер, который был надет на мне на ипподроме, голубой.
      Он рассмеялся.
      – Спокойной ночи.
      – Спокойной ночи. Я люблю тебя, – добавила она столь неуловимым шепотом, что только когда он повесил трубку, до него дошло, что она сказала.
 
      Риэрдон решительным деловым голосом произнес имя женщины, с которой впервые познакомился четыре дня назад, когда она пришла в его офис незванно-непрошенно и заявила, что имеет сведения, которые могли бы заинтересовать его.
      Люси Абрамс стояла возле стола, ее тщательно подкрашенное лицо обрамляли густые каштановые волосы, нижняя губа нервно подергивалась. Он поспешил закрыть дверь в кабинет.
      – Садитесь, – предложил он.
      Она присела на самый краешек обитого винилом кресла, избегая его взгляда.
      – Я никогда прежде не бывала в конторе у адвоката, – сказала она. Она колебалась, но голос звучал решительно, свидетельствуя о том, что за стенами этого кабинета недостаток уверенности в себе вообще-то в число ее проблем не входит.
      – Ну, это не так неприятно, как у зубного врача, – ободряюще улыбнулся Риэрдон. – Итак, скажите же мне, о чем речь.
      Ее глаза, влажные, карие с золотистыми искорками, впервые глянули прямо на него.
      – О Теде Уоринге, – ответила она.
      Теперь Люси Абрамс, одетая в облегающее красное шерстяное платье, вошла в зал суда и проследовала по проходу к свидетельскому месту. Сэнди внимательно наблюдала за ней, замечая черные замшевые туфли-лодочки и сильные стройные икры ног – наверняка результат системы мучительных тренировок. Ее волосы, перехваченные на затылке черной бархатной лентой, блестели. Проходя мимо Теда, она чуть-чуть замедлила шаг и едва заметно повела головой в его сторону. Тед скривил губы в гримасе отвращения и сложил руки на груди, глядя, как ее приводили к присяге.
      – Пожалуйста, сообщите суду, когда вы познакомились с обвиняемым, Тедом Уорингом.
      – В прошлом году. По-моему, в декабре.
      – А где вы познакомились?
      – В баре Хэндли-инн, – ее гладкая красная нижняя губа подрагивала, как тогда, в кабинете у Риэрдона.
      – Каков был характер ваших взаимоотношений с мистером Уорингом?
      Люси Абрамс уставилась в пол, на пестрый серый мрамор, потом мельком глянула на Теда, ее лицо и взгляд были ясными и жесткими. Если Тед и вздрогнул, она этого не заметила. Она сдалась.
      – У нас была любовная связь.
      – Как долго она длилась?
      – Всего пару недель.
      Сэнди заерзала, подалась вперед, чтобы лучше разглядеть лицо свидетельницы. Она была слишком густо накрашена, несомненно, привычка, сохранившаяся со времен порочной юности.
      – Был ли мистер Уоринг в то время женат?
      – Он говорил, что они с женой только что разъехались.
      – Был ли он огорчен этим?
      – Иногда да, иногда нет.
      Тед пошевелился, громко стукнув ногами по полу, и Фиск похлопал рукой по столу, чтобы успокоить его.
      – Его трудно было разгадать, – продолжала она. – Он действительно человек настроения, понимаете? Только что страдал по ней, а через минуту заявляет, что плевать он хотел.
      – Мисс Абрамс, почему вы перестали встречаться с мистером Уорингом?
      Она поколебалась, прежде чем ответить:
      – Кое-что произошло.
      – Что же произошло, мисс Абрамс?
      – Он зашел однажды вечером. Ну, он пил. Не знаю, что там стряслось в тот вечер, что-то связанное с его женой, кажется, они поругались по телефону. Он все время твердил о ней, Энн то да Энн се. Ну, вы же понимаете, насколько одной женщине приятно слушать про другую. Я человек отзывчивый, но всему есть предел. Не помню, что я такое сказала, что-нибудь вроде: «Черт возьми, да может, она себе нового дружка завела». А дальше он швыряет меня на диван, а сам наваливается сверху. Сначала я подумала, что он шутит, дурака валяет, понимаете? Но тут он начал всерьез расходиться, чуть не придушил меня. Я закричала, чтобы он прекратил, но он, похоже, не слышал.
      – Говорил ли Тед Уоринг при этом что-нибудь?
      – Да. Он сказал, что я ошибаюсь, его жена никогда не будет с другим мужчиной.
      – Вы испугались, мисс Абрамс?
      – Я была в ужасе.
      – О, конечно, – буркнул Тед.
      Она отвлеклась на мгновение, взглянув на него, а потом продолжала:
      – Он словно помешался. Был очень пьян.
      – Что произошло дальше?
      – Не знаю, как будто что-то в нем щелкнуло, и он переключился. Остановился, слез с меня. Выглядел подавленным, как будто не понимал, где находится.
      – Виделись ли вы с Тедом Уорингом после того вечера?
      – Нет. Я бы побоялась находиться с ним в одном помещении.
      – У меня больше вопросов нет.
      Фиск, в свою очередь, поднялся и подчеркнуто остался стоять возле своего стола, словно не желая слишком приближаться к Люси Абрамс.
      – Мисс Абрамс, вы сказали, что познакомились с Тедом Уорингом в баре?
      – Да.
      – Вы часто бываете в барах, мисс Абрамс?
      – Возражаю, – вмешался Риэрдон. – Свидетельница не находится под судом.
      – Я пытаюсь установить надежность ее показаний, – запротестовал Фиск.
      – Можете продолжать, но будьте осторожны, мистер Фиск, – предупредила судья Карразерс.
      – Вы часто проводите в барах свое свободное время, мисс Абрамс?
      – Мой зять – владелец Хэндли-инн. Я там бывала.
      – И там вы обычно знакомились с мужчинами?
      – Возражаю.
      – Возражение принято.
      – Сколько времени вы были знакомы с Тедом Уорингом?
      – Как я сказала, около двух недель.
      – Сложилось ли у вас впечатление, что он любил свою жену?
      – Если он и любил ее, то такая любовь казалась мне довольно странной.
      – Встречались ли вы с другими мужчинами в тот период, когда виделись с мистером Уорингом?
      – Не помню. Нет. Думаю, что нет.
      – В тот вечер, когда случилось это происшествие, вы тоже выпивали?
      – Я не была пьяна.
      – Но вы выпивали?
      – Может, бокал вина, не помню.
      – В тот вечер вы звонили в полицию, мисс Абрамс?
      – Нет.
      – Вы звали на помощь соседей?
      – Нет.
      – Почему же? Вы ведь только что показали, что были напуганы.
      – Просто не вызвала, и все.
      – Долго ли мистер Уоринг оставался у вас после этого предполагаемого нападения?
      – Не помню, возможно, полчаса.
      – И вы позволили засидеться у вас в доме тому, с чьей стороны вы опасались физического насилия?
      – Я не знала, как отделаться от него.
      – Мисс Абрамс, верно ли, что Тед Уоринг интересовал вас больше, чем вы его?
      – Нет.
      – И разве вы не были обижены тем, что он не искал дальнейших отношений с вами?
      – Нет. Это было не так.
      – У меня больше нет вопросов к этому свидетелю. – Фиск внезапно сел, покончив с этим.
      Люси Абрамс сошла со свидетельского места, ощущая, как капли холодного пота стекают у нее по ложбинке между грудей, и снова прошла мимо Теда. На этот раз она не смотрела на него, но ясно расслышала, как он фыркнул при ее приближении.
 
      У него уже установился некий образ жизни или, во всяком случае, какое-то его подобие. Каждый день после суда он ехал прямиком в Ройалтон Оукс и сидел в сумеречной гостиной, дожидаясь ночи.
      Иногда он пытался читать, но слова сливались, и оказывалось, что он снова и снова пробегает одну и ту же страницу. Даже давние любимцы – Чехов, Чивер – не спасали. Чаще всего он просто сидел, вслушиваясь в звуки, доносившиеся из соседних квартир: пожилая женщина в квартире над ним каждый вечер ровно в шесть принимала ванну, невероятно громкий плеск отдавался в потолок; записи опер у соседа; телефонные споры другого соседа с матерью – случайное сопровождение его собственных рассеянных мыслей. Бывали вечера, когда он двигался только затем, чтобы приготовить себе ужин – что угодно, лишь бы можно было сделать на скорую руку, состряпать и съесть без особых раздумий – и нехотя ковырял еду, продолжая прислушиваться.
      Но в другие вечера, ободренный покровом темноты, он садился в машину и ездил часами.
      Он проезжал мимо дома Сэнди, где-то внутри которого находились его дочери.
      Он проезжал мимо участка, на котором только начинал возводиться дом Бриаров, сваи фундамента угрожающе чернели в ночи. Это должен был быть его объект, а теперь его строит кто-то другой. Его вдруг заинтересовало, много ли они запросили и взялись ли прокладывать трубы и делать проводку.
      А под конец он всегда подъезжал к дому на Сикамор-стрит.
      Прежде у него никогда не было дома, само это понятие представлялось чуждым, невообразимым. До того как он в шестнадцать лет сбежал в Хардисон, их семья переезжала семь раз, его матери все казалось, что уж в следующем доме разрешатся все проблемы, хотя этот следующий дом оказывался даже меньше предыдущего, сгущая атмосферу жестокости, вызывая ее приступы. Теперь, медленно проезжая мимо дома и глядя на его темные окна, он думал о подвале, который он отремонтировал, о своих инструментах, подобранных и начищенных с немецкой аккуратностью, – стамески, киянки, молотки, развешенные по размеру, смазанный и навощенный рабочий стол, зубья пилы заточены как положено, все это теперь наверняка покрылось тонким слоем пыли. В углу, в плоских ящичках для документов на самом дне были спрятаны наброски, которые он делал много лет назад, когда впервые взял в руки проспекты факультетов архитектуры. Тогда с помощью остро наточенных карандашей, масштабных и логарифмических линеек и циркуля копировал проекты, которые изучал в библиотеках. Он не умел делать правильные расчеты и вычисления, но проводил долгие часы с альбомом и чертежными листами, тщательно перенося на них планы домов, помещавшиеся у него в голове, – имитации чертежей, которые у него никогда не хватало духа выкинуть.
      После полуночи он приезжал на стоянку позади Ройалтон Оукс, и хотя утром ему нужно было рано вставать, он не спешил мыться и укладываться в постель. Теперь он спал урывками, просыпался в четыре-пять часов утра, не помня – возможно, к счастью, – подробности своих снов, но оставалось ощущение ее присутствия вокруг и внутри его, барьер воспоминаний и сожалений – тоже. Мелочи. Что он не купил ей на тридцатилетие тот кулон, на что она долго намекала, не купил его как раз потому, что она намекала на это, и он, чуткий ко всяким попыткам как-то манипулировать собой, обиделся. Плоское серебряное сердечко, удлиненное и асимметричное, по сути, пустяк, в витрине у ювелира на Мейн-стрит. В тот сочельник он снова пришел, чтобы купить его для нее, но его уже продали. Не сказал ей, как поражен тем, что она делает, но не хочет слушать подробности о болезнях, потому что слишком впечатлителен (он терял сознание, когда у него брали кровь, однажды ему даже стало плохо в кинотеатре, во время сцены в операционной, и администрация вызывала «скорую»). Но ею он просто гордился. Ему никогда не приходило в голову раскаиваться по поводу Люси Абрамс, считая ее не больше чем мимолетным эпизодом, не оставившим в его жизни заметного следа.
      Было слишком много всякого другого.
 
      Он лежал на двуспальной кровати, глядя в потолок. Дом затих, единственным оставшимся звуком был слабый шум телевизора через несколько квартир от него, обрывки смеха. Ему казалось, что если бы он получше прислушивался, то различил бы дыхание спящих соседей. Он пытался закрыть глаза, но, хотя они болели от переутомления, веки не смыкались.
      Он держал ее голову на коленях – отверстие, кровь, держал ее голову на коленях, даже тогда замечая, что она вымыла волосы, и, по какой-то нелепой причине, он все время убирал их от раны, больше всего стараясь, чтобы они не запачкались.
      Он помнил запах, блеск, мягкую прядь волос, которую он откидывал в сторону, в сторону.
      Вот какой вопрос мучил его: ради кого она вымыла волосы? Ради него, к его возвращению? Или ради свидания с доктором Нилом Фредриксоном?
      Он повернулся на бок и натянул одеяло на голову.
 
      На следующий день полицейский офицер Фрэнк Бэньон показал, что в день «происшествия» уровень алкоголя в крови Теда составлял 300 промилле – в три раза выше предельно допустимого.
      – Скажите, – продолжал Риэрдон, – что вы увидели, прибыв на место происшествия?
      – Тед Уоринг сидел у подножия лестницы, поддерживая голову жены. Джулия Уоринг стояла рядом. Эйли Уоринг находилась в дальнем конце комнаты.
      – Джулия сказала или сделала что-нибудь?
      – Когда я вошел, она повернулась ко мне и сказала: «Это он сделал. Он застрелил ее».
      – Он?
      – Мистер Уоринг, – Бэньон поднял руку и направил короткий указательный палец прямо в лицо Теду. Присяжные обернулись и увидели, что Тед, снова дергая заусеницу, превратившуюся уже в багровую болячку, упрямо не опускал глаз.
      – Колебалась ли Джулия, испытывала ли какую-нибудь неуверенность, делая это заявление?
      – Ничуть. Она совершенно внятно повторила: «Он застрелил ее. Он застрелил мою маму».
      – Эйли как-то оспаривала то, что утверждала ее сестра?
      – Нет.
      – У меня больше вопросов не имеется.
      Фиск приблизился к свидетелю с несколько высокомерным видом.
      – Можете ли вы утверждать, что, когда вы приехали, Джулия Уоринг выглядела расстроенной?