– Обвинение готово? – спросил тот.
      Риэрдон, и так сидевший, словно аршин проглотил, выпрямился еще больше.
      – Обвинение готово.
      – Защита?
      – Защита готова, – немедленно отозвался Фиск.
      Взгляд пристава на мгновение задержался на нем, затем он кивнул служащему, который медленно отворил тяжелую дубовую дверь по левую сторону.
      Присяжные – семь мужчин и пять женщин – и два запасных кандидата вошли друг за другом, полные и худые, в джинсах и костюмах, все они беспокойно поглядывали на подсудимого, на судью, на публику, новообретенное чувство ответственности лишь слегка сдерживало их жадное любопытство. Когда они расселись по своим деревянным стульям, скрестив ноги и руки, все, кроме одной необычайно рослой женщины в широких серых фланелевых брюках, которая сидела, раздвинув ноги, судья Карразерс повернулась к ним.
      – Добрый день, леди и джентльмены.
      Присяжные под впечатлением от ее одеяния и от высоты, на которую ее возносило судейское кресло, поздоровались робко и нестройно.
      Карразерс повернулась в сторону стола обвинения.
      – Мистер Риэрдон, пожалуйста, начинайте.
      – Благодарю вас, ваша честь.
      Риэрдон встал – хрупкого сложения человек с короткими волосами пшеничного цвета и острыми чертами лица, человек, веривший в порядок, гармонию. За двадцать один год участия в судебных заседаниях он, абсолютист по натуре, умом смирился с нюансами и неясностями закона, с неизбежной относительностью вины и невиновности, хотя душа его до сих пор возмущалась против этого. Данное дело представлялось ему особенно отвратительным, все указывало на то, что защита, основанная на семейных обстоятельствах, роковым образом обернулась против самой себя, – этого он не понимал и не одобрял. Сам он девятнадцать лет состоял в браке с одной и той же женщиной, и хотя были разочарования, хронические болезни, бездетность, они в своей жизни исходили из того, что единственный правильный выбор – доброта. Вежливый, сдержанный, великодушный, он не пользовался среди коллег репутацией человека с чувством юмора. И еще он был одним из немногих членов коллегии адвокатов, не обладавшим политическими амбициями. «Что еще хуже, – сообщил своему клиенту Фиск, выяснив, с кем они имеют дело, – у него есть нравственные принципы, единственная вещь, которая опаснее честолюбия».
      Риэрдон медленно подошел к присяжным. Он по очереди обвел их всех чистым и терпеливым взглядом, потом со скорбью покачал головой.
      – Это одно из самых неприятных дел, какие только можно представить. Вы узнаете, как вечером 22 октября жертва, Энн Уоринг, была зверски убита в собственном доме в присутствии собственной дочери. – Он помолчал. – Она была застрелена вот этим человеком, Теодором Уорингом, – он указал прямо на Теда, и присяжные, последовавшие за ним взглядом, заметили промелькнувшее в глазах Теда потрясенное выражение, прежде чем ему удалось снова придать им невозмутимость. – Факты продемонстрируют, – продолжал Риэрдон, – что мистер Уоринг вошел в дом с заряженным ружьем и, поссорившись со своей женой, намеренно прицелился, выстрелил и убил ее. Как ни ужасно это само по себе, это еще не самое худшее, потому что убийство было совершено при свидетеле, его собственной дочери. Джулия Уоринг стояла всего в трех шагах от него, когда увидела, как ее отец вскинул ружье и прицелился. В отчаянной попытке спасти жизнь матери она бросилась на него, надеясь вырвать ружье, но, к несчастью, было слишком поздно. Мать застрелили у нее на глазах. Прошу вас, леди и джентльмены, задуматься и представить себе эту картину.
      Он замолчал и прикрыл глаза, наглядно демонстрируя это всем, изобразив на лице болезненную гримасу, когда вернулся к своей речи.
      – Речь идет о роковой потере самообладания, о вспыльчивом характере, ставшем причиной смертельного исхода. Это дело об умышленном убийстве, совершенном человеком, которого отвергла женщина. Человеком, которого, наконец, озарила внезапная невыносимая догадка о том, что ему никогда не удастся вернуть свою жену, и который не мог вынести мысли, что увидит ее с кем-то другим. Человеком пьяным. Человеком без совести и раскаяния. Человеком, который, как вы узнаете, славится своей вспыльчивостью и несдержанностью. Тед Уоринг убил свою жену, леди и джентльмены. Возможно, он не собирался делать этого, но тем не менее это было убийство. Наконец, вы увидите, что улики свидетельствуют только об одном: Тед Уоринг виновен в том, в чем обвиняется.
      Он внезапно умолк, развернулся и, стуча каблуками по гладкому полу, прошел на свое место и сел.
      Стараясь не выдать своего удивления столь кратким предварительным заявлением Риэрдона, Фиск быстро вскочил, прежде чем тишина позволила этим словам подействовать на публику. Он тоже имел опечаленный, смиренный вид.
      – Есть дела, – начал он, – которые трогают сердца даже самых закаленных из нас. И это, – он обратился к присяжным, – один из таких случаев. Никого, никого он не может не тронуть. Погублена жизнь, разбита семья. Вследствие трагической случайности. Одной действительно трагической случайности. Случайности, злейшей превратности судьбы. Нет ничего необычного в том, – он отступил назад и быстро взглянул в сторону обвинителя, затем снова обратил спокойный взор на присяжных, – что, когда происходит несчастный случай, начинают действовать поспешно, ища виновника. Это даже можно понять. Но это не правосудие. Ваша задача, леди и джентльмены, вершить правосудие, даже при самых запутанных обстоятельствах.
      В одно ужасное мгновение вечером 22 октября были разрушены четыре жизни. Да, четыре. Ибо жизнь Теда Уоринга была разбита точно так же, как и остальные. Мы собираемся показать, что в тот вечер, возвратившись домой, Тед Уоринг был далек от ярости и гнева, что у него на уме было лишь одно – воссоединиться со своей женой. Он любил ее, леди и джентльмены, как только можно любить того, с кем вместе жил, растил детей и с кем – да, да – пережил испытания. Некоторые из вас знают такую любовь. Если это так, вам повезло. И вы также поймете, что больше всего этот несчастный случай оказался несчастьем для Теда Уоринга.
      В прошлом Теда Уоринга не известно ни единого факта применения физического насилия в каком бы то ни было виде. Единственный свидетель – запутавшаяся тринадцатилетняя девочка с таким обилием эмоциональных проблем, что даже в школе ей посоветовали понаблюдаться у психолога. Хорошая, но введенная в заблуждение девочка, растерянная от того, что родители разъехались, которая готова сказать и сделать что угодно, чтобы причинить боль отцу. Девочка, которая, возможно, чувствует себя виноватой в том, что в действительности именно ее действие нечаянно привело к гибели ее матери. Ибо Джулия Уоринг в тот вечер внезапно набросилась на своего отца и таким образом вызвала выстрел из ружья.
      Нет, этот случай никому не придется по душе. Но я прошу вас еще раз тщательно разобраться и отыскать справедливость.
      Фиск поклонился присяжным и вернулся за стол, где Тед сидел, горестно потупившись, как наказывал ему Фиск. Публика задвигалась, раздались шорохи, утробное урчание, чихание, языки чесались от невысказанных слов, просившихся на волю.
      Судья Карразерс отставила стакан, куда она доливала воду и пила, пока произносились вступительные речи. Пять дней назад она бросила курить, и хотя вне зала судебных заседаний она привыкла набивать рот жевательными резинками, здесь это было бы явно неуместно. Она повернулась к присяжным.
      – Леди и джентльмены, прошу прощения, но подошло время, когда я должна заслушать другое дело. Надеюсь, это не доставит вам неудобств, но наше заседание откладывается до завтрашнего утра.
      Тед поднял глаза. Он встал с плохо скрываемым облегчением и, расправив плечи, нарочито спокойно двинулся по центральному проходу мимо Сэнди и Джона, мимо зевак, посторонних бездельников, изнывавших от любопытства, мимо завсегдатаев зала суда, мимо Питера Горрика, который был занят разговором с двумя репортерами, явившимися из другого города, и через тяжелые резные деревянные двери, сосредоточившись только на этом неожиданном подарке – свободный день, прежде чем процесс возобновится.
      Джулия стояла на лестнице у входа в школу, одна среди тесных групп одноклассников, дожидаясь Эйли. Другие школьники, давно приученные к созданной ею оболочке одиночества (хотя она бы сказала, что это они создали ее, со своими кличками, и выдуманным языком, и тайными шуточками, и сдавленным смехом при ее появлении), тем не менее избегали ее даже больше, чем обычно, а она совершенно не замечала этого, ни на кого не смотрела. Раньше она часами стояла дома перед зеркалом в полный рост, отрабатывая неподвижность, непоколебимость. Лишь через пять минут она пошевелилась, перенеся вес тела с одной ноги на другую, перевесив ранец с одного плеча на другое.
      Тед, сгорбясь в машине, видел, как она оглянулась на школу, потом посмотрела на свои большие черные пластмассовые часы. Он быстро открыл дверцу и заторопился к ней через улицу.
      Но не успел он дойти до края тротуара, как другой человек, словно выскользнув ниоткуда, оказался рядом с ней.
      Тед поспешно вернулся в машину, устроился на сиденье пониже и принялся ждать.
 
      – Привет, Джулия.
      Джулия с недоверием подняла глаза.
      – Ты меня не помнишь, да?
      – Может, и помню.
      – Меня зовут Питер, Питер Горрик. Я работаю в «Кроникл» вместе с твоей тетей, Сэнди. Она знакомила нас, когда ты и твоя сестра приходили к нам в отдел пару месяцев назад.
      – Да.
      – Можно я куплю тебе содовой?
      Джулия оглянулась вокруг, окружающие школьники уставились на нее и ее собеседника.
      – Я жду сестру. Мне надо отвести ее домой.
      – О'кей, тогда вот что. Почему бы нам не прогуляться вокруг квартала, а когда мы вернемся, она, наверное, уже будет здесь.
      – Пожалуй, – неуверенно согласилась Джулия, желая только одного – уйти прочь от лестницы, от этих глаз.
      Питер Горрик улыбнулся. Солнце светило ему прямо в темные очки в тонкой оправе, и он отвернул голову.
      – Прекрасно. – Он пошел, надеясь, что Джулия последует за ним.
      – Зачем вы хотели поговорить со мной? – спросила она.
      Питер постарался говорить спокойно, непринужденно.
      – Я подумал, при том, что тебе приходится переживать, тебе может, наверное, пригодиться приятель. Твои друзья тебя сильно донимают?
      – Мне наплевать.
      – Знаешь, Джулия, мне было столько же лет, сколько тебе, когда мои родители развелись.
      – Ну и что?
      – Бывает очень тяжело, вот и все.
      – Вы жили здесь?
      – Нет, я вырос в большом городе.
      – Где?
      – В Нью-Йорке.
      Она кивнула. Если бы он спросил, она могла бы привести ему данные о численности и национальном составе населения, о размере площади Центрального парка.
      – И вы переехали сюда?
      Он засмеялся.
      – А чем здесь плохо?
      Джулия не ответила, только ускорила шаг.
      – Я собираюсь уехать отсюда, как только смогу. Ненавижу жить здесь.
      Страстная горячность ее слов заставила Питера на мгновение застыть на месте, но он быстро пришел в себя и снова пошел, приноровляясь к ее шагу.
      – Я тоже жил с матерью после того, как ушел отец.
      – Я не хочу говорить о моей матери.
      – Ладно, нам незачем говорить ни о чем таком, о чем ты говорить не хочешь. – Он сунул руку в карман своих защитного цвета брюк и вытащил пачку жевательной резинки «Даблминт». Распечатав пластинку, он засунул ее в рот и протянул пачку Джулии. – Хочешь?
      Джулия скользнула взглядом по пачке, серебристые краешки оставшихся пластин поблескивали на солнце.
      – Нет.
      Питер пожал плечами, отправил пачку обратно в карман. Теперь они уже обогнули три угла, и Джулия, стремясь вернуться к лестнице, к Эйли, ускорила шаг.
      – Твой отец строитель, верно?
      – Угу.
      – Держу пари, характер у него крутой, а?
      Джулия остановилась, резко повернулась к нему.
      – Зачем вы говорите со мной? – Она смотрела на него в упор, прямо в его красивое, смуглое лицо с точеными тонкими чертами, на его взъерошенные рыжевато-коричневые волосы. Его язык скользнул по неровному зубу.
      – Я ведь сказал тебе, – спокойно ответил он, – я подумал, что тебе понадобится друг. Вот что, дам-ка я тебе мой телефон. Тогда если тебе когда-нибудь будет нужно с кем-то поговорить, можешь позвонить мне, ладно? О чем угодно. – Он вручил ей листок бумаги со своей фамилией и телефонами – рабочим и домашним, уже аккуратно выведенными черной ручкой.
      Она взяла его и положила в ранец.
      – Мне лучше вернуться.
      Горрик, пережевывая жвачку, смотрел, как она поспешно идет прочь. Единственный ребенок в семье, он в детстве часами вел разговоры с выдуманным другом, Спенсером, писал ему длинные письма о себе, о своих вечно пререкавшихся родителях, о равнодушии своих одноклассников. Иногда он составлял письма от Спенсера ручкой другого цвета, слова поддержки, совета и понимания, а потом откладывал эти письма в сторону на несколько дней, чтобы можно было сделать вид, что он удивлен, обнаружив их. Он вынул жвачку, аккуратно вложил в бумажную обертку и вернулся к своей машине.
 
      Эйли стояла на лестнице одна. Группы детей, окружавшие Джулию, по большей части рассеялись, но Эйли с готовностью улыбалась оставшимся, даже тем, кого не знала. Одни улыбались в ответ, другие не обращали внимания, некоторые отворачивались, шепчась и хихикая, к своим друзьям. Она посмотрела налево, где игровые площадки граничили с улицей, а потом направо, за автостоянку, но Джулии все равно не увидела. Она беспокойно теребила свой хвост, накручивая и накручивая его на палец, прикусывая кончик.
      Только она обернулась, чтобы заглянуть за тяжелые стеклянные двери, бесшумно закрывшиеся за учителем физкультуры у мальчиков, как Тед подкрался к ней, обнял ее рукой за спину, широкую и объемную от простеганной подкладки на пуху, и приложил указательный палец к губам: «Тс-с-с». Он ободряюще, заговорщицки улыбнулся и потянул ее за собой вниз по лестнице. Он молчал, пока не завел ее за машину, присев перед ней на корточки.
      – Господи, как же я рад видеть тебя, – воскликнул он. Осторожно заправил ей за ухо выбившуюся прядь, чуть помедлил, ласково потрепав мягкую, бархатистую мочку уха. – Как дела, солнышко? Тебя не обижают?
      Ее голос прозвучал тихо, недоверчиво и осторожно, лишь слегка прерываясь от нетерпения и тоски.
      – У меня все хорошо.
      – Я страшно скучаю по тебе и твоей сестре.
      – Я тоже скучаю по тебе.
      Он не смог удержаться и на мгновение сжал ее в объятиях, чувствуя, как ее тело под слоем пуха напряглось, а потом расслабилось, доверчиво раскрылось ему навстречу. Он отпустил ее и положил руки ей на плечи, их глаза оказались прямо друг против друга.
      – Ты и оглянуться не успеешь, как мы будем вместе. Подожди, вот увидишь. Эйли, милая, ты бы хотела помочь мне?
      Ее подбородок чуть заметно дернулся вниз и вверх, Теду только это и было нужно.
      – Ты же хочешь, чтобы мы снова были вместе, правда? – Он улыбнулся. – Я хочу, чтобы ты хорошенько подумала, солнышко. Тебе надо лишь вспомнить, что ты видела, как Джулия набросилась на меня. Ты ведь помнишь, да?
      – Я была на кухне.
      – Я знаю, но мне кажется, ты высунулась и видела, как Джулия прыгнула на меня. Подумай хорошенько, Эйли. Разве ты не помнишь этого?
      – Не знаю.
      – Постарайся, – настаивал он.
      Она безучастно смотрела на него.
      В его угрюмом взгляде уже готово было вспыхнуть нетерпеливое раздражение, но он поспешно улыбнулся, чтобы скрыть его.
      – Эйли, я хочу, чтобы ты поговорила с Джулией.
      – О чем?
      – О том, что случилось в тот вечер. Я не знаю почему, но она совершенно запуталась. Ладно, я не сержусь на нее. Но нам нужно разобраться. Тебе, солнышко, нужно всего лишь заставить ее признать, что это был несчастный случай. Хорошо? Так и было, ты же знаешь. Я бы ни за что не сделал ничего такого, чтобы обидеть твою маму. Или вас. Никогда. Ты знаешь это. Тебе надо только уговорить ее сказать это.
      Эйли, сунув стиснутые в кулачки руки в карманы, не отвечала.
      – Мы сможем снова быть вместе, ты и оглянуться не успеешь. Только поговори с Джулией, ладно?
      Эйли молча смотрела на него.
      – Я скучаю по маме, – наконец произнесла она.
      – Я тоже скучаю по ней.
      Тед тревожно оглянулся по сторонам и выпрямился.
      – Сохраним это в секрете, ладно? Пусть этот разговор останется между нами.
      Эйли кивнула. Тед в последний раз нагнулся и поцеловал ее в макушку, к его нижней губе прилип волосок.
      – Мне нужно идти. Помни – никому ни слова. Наша личная тайна. – Он последний раз улыбнулся и скрылся в машине.
      Когда Эйли вернулась к школе, Джулия нетерпеливо дожидалась ее.
      – Где ты была?
      – Нигде.
      – Пошли. Пора домой.
      Они двинулись по широкой улице, покрытой грязной скользкой коркой – остатками первого снега, который выпал две ночи назад, на следующий день растаял и снова замерз.
      – Джулия?
      – Да?
      – Почему ты им сказала, что папа целился ей в голову?
      – Потому что он целился.
      Эйли посмотрела на нее, потом прямо перед собой, и они пошли дальше.
 
      В ту ночь они лежали в трех шагах друг от друга в новых одинаковых кроватях под белыми вышитыми одеялами, подобранными под пару, все еще пахнувшими молочно-белой пластиковой упаковкой, в которой их доставили. Простыни тоже были украшены белой вышивкой, жесткие и хрустящие. На стене, там, где раньше стоял диван-кровать, виднелся свежевыкрашенный прямоугольник. Освобожденный, пустой стол Сэнди громоздко высился в темной комнате.
      Через сорок пять минут после того, как погас свет, Джулия услышала, что дыхание Эйли начало учащаться, пока не сбилось в торопливое стаккато прерывистых судорожных вздохов и стонов. Она выскользнула из своей постели и забралась к Эйли, как раз когда та проснулась от страха, вся в испарине, растерянная. Она приподнялась, все еще во власти своего кошмарного сна, и Джулия мягко удержала ее и уложила назад, гладила ее по голове, пока веки Эйли постепенно не отяжелели и потом, затрепетав, сомкнулись.
      Последнюю неделю это повторялось почти каждую ночь, и каждый раз Джулия старалась успеть, прежде чем стоны становились слишком громкими и кто-нибудь мог бы услышать, прийти. Она медленными долгими движениями гладила влажные волосы Эйли.
      Убедившись, наконец, что Эйли опять уснула, Джулия осторожно выбралась из кровати и на цыпочках прошла к столу, где в углу аккуратно стоял ее ранец. Она медленно расстегнула на нем молнию, оглядываясь на Эйли, которая слегка зашевелилась и снова погрузилась в сон. В сумеречном свете она выудила оттуда записку Питера Горрика, разгладила ее между пальцами и различила четко выведенные цифры и буквы. Нагнувшись, она осторожно выдвинула нижний левый ящик стола, где в самом дальнем углу прятала бумажный пакет. Внутри лежали трусики, которые она взяла в комоде Сэнди, помада, которую она стащила на распродаже в Рэспберри-айс, и записочка, которую Энн сунула в сумку Джулии в тот день, когда они отправились в горы. Она положила бумажку Питера в пакет и начала было сворачивать его, но в последний момент раскрыла снова и достала записку матери. Это был листок розовой линованной бумаги для заметок, верхний край гладкий и все еще липкий от клея из блока, откуда он был вырван, из того самого блока на кухне, которым Энн пользовалась для всех записочек, которые она раскладывала по ящикам, дневникам и кошелькам. Его разворачивали и снова складывали вчетверо по одним и тем же линиям так много раз, что сгибы начинали опасно протираться. Джулия взяла записку с собой в постель и, запустив руку под матрас, где она хранила фонарик, который в тот самый выходной дал ей отец, накрылась одеялом и направила на нее луч, медленно читая, хотя давно уже выучила ее наизусть.
 
       «Джулия, милая!
       Я уже скучаю по тебе. Считай меня просто старой нюней, но, как поется в песне, я привыкла к твоему лицу. Надеюсь, ты прекрасно проведешь эти выходные. Постарайся быть не слишком суровой со своим отцом (не хмурься, сокровище, ты знаешь, о чем я). Ты моя самая-самая любимая девочка. Будь умницей. Я тебя люблю.
       Мама».
 
      Джулия аккуратно сложила записку, выключила фонарик и прошла по комнате, чтобы убрать ее назад в коричневый бумажный пакет.
      Возвращаясь к своей кровати, она разок оступилась в темной незнакомой комнате. Она никогда не могла понять, почему ее мать так любила петь несмотря на то, что постоянно фальшивила. Мать пела и смеялась – она знала, что это смущает Джулию и не укладывается в ее понятия о приличиях.
      – Мама!
      На лице Энн озорная гримаса:
      – «Я привыкла к твоему лицу, оно словно пробуждает рассвет…»
      Почти бессознательно Джулия тихонько замурлыкала мелодию себе под нос. «Словно вдох и выдох…»
      Внезапно она замолчала. Издалека до нее донесся тихий звук голосов Джона и Сэнди, глухой и ровный, как поток, и она различила в этом потоке собственное имя. Она лежала, притаившись, и вслушивалась.
 
      Риэрдон встал.
      – Обвинение вызывает Нолана Парселла.
      Парселл, сильно растолстевший за последние несколько лет, тяжело затопал по проходу, но даже он терялся под высокими сводами, определенно возведенными, словно в соборах, чтобы напоминать о высшей силе. Резиновые подметки его обуви скрипнули, когда он остановился, чтобы его привели к присяге. Рука, лежавшая на Библии, напоминала клешню краба, обручальное кольцо врезалось в распухший покрасневший палец.
      Риэрдон приблизился к свидетельскому месту. По сравнению с Парселлом он казался еще более подтянутым, опрятным, сама аккуратность, в накрахмаленной белой рубашке с узким черным галстуком.
      – Мистер Парселл, знакомы ли вы с обвиняемым Тедом Уорингом?
      – Да.
      – Откуда вы знаете его?
      – Он проработал у меня семь лет.
      – И в этом качестве была ли у вас возможность близко наблюдать за мистером Уорингом?
      – Не так близко, как следовало бы, учитывая то, что он сделал со мной.
      – Мы скоро перейдем к этому, мистер Парселл. Скажите, как мистер Уоринг ладил со своими товарищами по работе?
      – Они держались от него в стороне. Компанейским парнем его не назовешь. – Когда Парселл улыбнулся, его рот чуть не утонул в жирных розовых щеках.
      – Вы можете пояснить, что вы имеете в виду?
      – Скажем так, слово «компромисс» не из его лексикона. Поближе познакомившись с Уорингом, понимаешь, что либо ты делаешь все, как хочет он, либо никак. Он был хорош, когда руководил строительством, но если ему приходилось работать с кем-нибудь еще на равных, то пиши пропало.
      – А каков у него характер?
      – С норовом он был, если вы это имеете в виду.
      – Можете привести пример?
      – Всего один?
      – Одного для начала достаточно.
      – У него есть пунктик насчет уважения. Как решит, что кто-нибудь не оказывает ему должного уважения, так прямо и взовьется. Словно какой-нибудь «крестный отец».
      – Протестую! – воскликнул Фиск. – Это давление на присяжных.
      Риэрдон остановился, даже не повернув к Фиску головы. С самого начала процесса он ни разу не встретился с ним взглядом, и Фиск, отметив это как еще один знак пренебрежения, рассердился заметнее, чем ему бы хотелось.
      – Пожалуйста, придерживайтесь конкретных фактов и эпизодов, – распорядилась судья Карразерс.
      – О'кей, вот вам один, – сказал Парселл, придя в такое возбуждение, что у него изо рта брызнула слюна на деревянный барьер. – В тот раз Шепард, другой парень из нашей конторы, отправляется в отпуск в этот, как его, космический центр во Флориде, откуда еще запускают все Шаттлы? Ну в общем, привозит он каждому из нас по фляжке выпивки, на них наши имена и картинка с Шаттлом. Дает он Теду фляжку с красно-бело-синей надписью «Тед», а Тед только скривился и даже спасибо не сказал. Ну вот, в общем, минут этак двадцать спустя слышу я из кабинета Теда громкий треск и иду справиться, все ли у него в порядке. Знаете, что он сделал? Шваркнул фляжку об стену, прямо в картину в рамке попал, и разбил ее. Везде битое стекло. Вот я его спрашиваю: «Зачем ты это сделал?» Знаете, что он отвечает? Он отвечает, что терпеть не может эту фляжку, потому что не желает думать, что на свете тысяча других Тедов пользуются точно такими же. «Я – единственный», – сказал он. – Парселл тряхнул головой и засмеялся. – Представляете?
      – При каких обстоятельствах Тед Уоринг ушел из вашей фирмы? – спросил Риэрдон.
      – Он меня обобрал.
      Фиск вскочил на ноги, выйдя из себя.
      – Возражаю. Все это абсолютно не имеет отношения к делу и целиком предвзято.
      Карразерс кивнула.
      – К чему вы ведете, мистер Риэрдон?
      – Мы собираемся показать, что обвиняемый действовал сознательно, – заявил Риэрдон. – Преднамеренно, – поправился он официальным юридическим языком.
      Карразерс раздумывала над этим шатким обоснованием необходимости представлять доказательства о прошлом недостойном поведении.
      – Я выслушаю эти показания в отсутствие суда и тогда приму решение. – Она распорядилась, чтобы присяжные, которые делали многочисленные записи, – все, кроме одного мужчины с рябым лицом и сальными волосами до плеч, который таращился в пространство, – чтобы присяжные временно покинули зал. Захваченные врасплох тем, что они могли воспринять лишь как выговор, они неохотно встали и вышли, оглядываясь через плечо, уверенные в том, что их каким-то образом обманули.
      Когда дверь за ними захлопнулась, Риэрдон продолжил.
      – Можете ли вы объяснить, что значит «обобрал меня»?
      – Я ему доверял. Это моя ошибка, признаю. Но он за моей спиной списал мои досье, всю мою финансовую информацию, имена поставщиков, потенциальных клиентов, все. Он лгал мне все время, понимаете, притворялся, что его заботит лишь, как помочь фирме, прикидывался этаким парнем – душа нараспашку. А сам месяцами готовился к этому.
      Фиск снова был на ногах.
      – Возражаю. Мистер Парселл не сообщает ничего, кроме необоснованных утверждений.
      Карразерс обратилась к свидетелю.
      – Еще раз вынуждена напомнить вам, мистер Парселл, пожалуйста, старайтесь придерживаться фактов.
      Парселл недовольно поджал губы.
      – Однажды он уходит без предупреждения и открывает собственную лавочку, и уводит у меня половину клиентов, сбивая цену. Вот вам факты. Разве не сажают в тюрьму за кражу секретной служебной информации? – не смог он удержаться от вопроса. – Или чего-нибудь подобного?
      – Вы бы назвали Теда Уоринга честным человеком? – спросил Риэрдон.
      – Вы что, не слушали? Этот парень каждый день улыбался мне, он даже на ужин меня приглашал, и все это время он обдумывал, как погубить мое дело. У меня для этого найдется множество слов, но «честный» в их число не входит. Черт возьми, такого ловкого мошенника я в жизни не встречал, если уж хотите начистоту. – Тяжело оперевшись пухлыми руками о барьер, он наклонился в сторону Теда, а Тед, открыто встретив его взгляд, представлял себе только жирный кусок мяса, висящий в витрине лавки. Он снова принялся рассматривать, как на стене за местом для свидетеля тени истончались и вытягивались с течением дня.
      – Мистер Парселл, через неделю после того, как Тед Уоринг открыл собственное дело, посетили ли вы его офис?
      – Да.
      – Можете ли вы сообщить суду, что при этом произошло?
      – Мне только нужно было высказать ему, что я об этом думаю, понимаете? То есть он же со мной обошелся, как с полным идиотом. Ну вот я и пришел туда утром в десять часов. Не знаю, что я думал сделать. Пожалуй, просто хотел увидеться с ним и убедиться во всем сам. В общем, не успел я и пару слов сказать, Уоринг бросает на меня взгляд и заявляет, что, если я еще когда-нибудь появлюсь поблизости, он примет ко мне меры.
      – Как вы поняли, что имелось в виду под этим «примет меры»?
      Парселл фыркнул.
      – Было яснее ясного, что он имел в виду. Назовите это угрозой, идет? По правде говоря, выяснять я не собирался. Я этому парню не доверяю. Считаю, что он на все способен. На все.
      Риэрдон выдержал паузу.
      – У меня больше нет вопросов.
      Оба юриста повернулись к судье.
      – Эти показания не имеют отношения к обвинению в убийстве, – постановила она. – Я их не принимаю.
      Фиск позволил себе слегка улыбнуться.
      – Пригласите присяжных войти, – велела судья приставу.
      Как только присяжные снова расселись по местам, всматриваясь в лица участников процесса, отыскивая намеки на то, что произошло в их отсутствие, пытаясь понять, не изменилась ли атмосфера, Фиск медленно приблизился к свидетельскому месту, окинул Парселла пренебрежительным взглядом и повернулся к присяжным. Прежде чем снова обратиться к свидетелю, он тряхнул головой.
      – Мистер Парселл, – начал он, – пока Тед Уоринг работал у вас, продвигали ли вы его постоянно по службе?
      – Да, но…
      – Не будет ли справедливо утверждать, что вы бы делали это лишь в том случае, если он хорошо справлялся с работой?
      – Ну, да, но…
      – Доверяли ли вы ему единоличное руководство объектами, где находилось оборудование на тысячи долларов?
      – Возможно.
      – Случалось ли когда-нибудь, чтобы он воровал у вас деньги, мистер Парселл?
      – Он украл у меня мой бизнес.
      – Я повторяю вопрос. Воровал ли он когда-нибудь у вас деньги?
      – Наличные – нет.
      – Он имел дело с многочисленными подрядчиками и клиентами. Возникало много возможностей для взяток, что, не сочтите за оскорбление, как я понимаю, представляет некоторую проблему в вашей отрасли. Были ли какие-нибудь свидетельства о том, что мистер Уоринг замешан в чем-то подобном?
      – Нет. А я все-таки сочту это оскорблением, СЭР. Я и не подозревал, что ваша профессия в последнее время получила какой-то приз за неподкупность.