Глава 7

Старая часть Кадиса стоит на отвесной скале, гавань его открывается к западному морю. Здесь много строений, оставшихся от древних времен. Некоторые, говорят, были возведены ещё финикийцами, другие — римлянами или вестготами.

Приостановившись на темной улице, я поплотнее завернулся в плащ — с моря дуль сырой ветер. Селим рассказал мне о гостинице на скале над морем — «Гостинице Белой Лошади».

Это место было хорошо известно людям, плавающим по морям, я мог узнать там какие-нибудь новости о своем отце, — и пошел туда, хотя во мне не угасало стремление исчезнуть, убраться подальше от Кадиса. Что, если кто-нибудь из рабов, празднуя освобождение, разболтает слишком многое?

Общий зал таверны, темный, придавленный к полу низкими стропилами, был полон людьми из разных портов: из Александрии, Венеции, Алеппо, Константинополя…

Столы были длинные, со скамьями вдоль них. Я нашел свободное место и заказал тунца, зажаренного в оливковом масле, каравай хлеба и бутылку вина.

Напротив меня, наискосок, сидел худощавый одноглазый моряк со свирепым лицом. Он сидел, уныло понурясь, над пустым стаканом.

— Здесь, на берегу, слишком сухо, — сказал я ему, — наполни свой стакан.

И подтолкнул к нему бутылку.

Он налил, потом, подняв стакан, произнес:

— Йол болсун!

— Твой язык звучит для меня странно.

— Мой народ рожден в степях, далеко отсюда на север и на восток. Эти слова — приветствие, но иногда и тост. Они значат: «Да будет дорога!»

— За это я выпью.

И мы выпили с ним.

— Когда-то давно, — заметил я, — один грек рассказывал мне о степях, о далеких, покрытых травой равнинах, где скачут свирепые воины, и о ещё более далекой стране, которую зовут Катайnote 6…

— Он был знающий человек. Далеко ли путь держишь?

— Так далеко, как потребуется.

— Я — Абака-хан, царь среди моего народа. — Он улыбнулся неожиданно весело: — Невелик царь, а все-таки царь!

— А я — Матюрен, — сказал я, — а имя рода моего до поры до времени лучше не говорить…

— Имя человека — это его собственное имя.

— Далеко тебя занесло от дома…

— А-а… — он пожал плечами, заглянул в свой пустой стакан, и я снова налил ему.

— Ты видишь перед собой человека, — сказал он, — который был царем и рабом, воином и моряком, беглецом и спасителем.

— А я пока никем не был, но, думаю, у меня есть ещё завтрашний день.

Кто-то неподалеку повысил голос в пьяном споре:

— Мертв! Я тебе говорю, что Кербушар мертв!

— А я этому не верю! — откликнулся другой.

— И уже никогда не будет второго Кербушара.

— А я никогда не поверю, что он мертв, — упрямо настаивал недоверчивый собеседник.

— Он лежал на спине, широко раскрыв глаза прямо к солнцу… Я своими глазами видел его, зияющую дыру у него в груди и кровь, окрасившую красным воду вокруг.

— Ребенком, — подбросил я реплику, — я слышал сказки об этом Кербушаре.

— Что бы о нем ни говорили, это всегда было меньше, чем правда, — сказал второй спорщик. — Я знаю, я плавал с ним! О, замечательный человек! Честный человек! Когда командовал Кербушар, все получали лишнюю долю.

Расправляясь с тунцом и хлебом, я прислушивался к этим славным разговорам; вернувшиеся с моря беседовали о кораблях и людях, о битвах и крови, о добыче и женщинах, о плеске весел и полощущих парусах. И в этих беседах снова и снова всплывало имя Кербушара.

Тюрк, мой сосед по столу, следил за мной внимательно — и вдруг сказал:

— Я тоже знал его… и, кстати, что насчет твоего родового имени? Думаю, мне оно известно.

— Не произноси его здесь.

— Имя есть имя, — пожал он плечами, — только в некоторых из них есть особый звон, как в имени Кербушар!

— Его поймали в бухточке на восходе солнца, — говорил кто-то, — и там было пять кораблей. Они зажали его с обоих бортов, срезали ему весла и взяли на абордаж. Они вымели ему палубу стрелами, а потом мечами.

— А я говорю, он жив, — настаивал второй. — Шакалам не убить льва.

— По-твоему, Абд аль-Ала шакал?..

Заказав вторую бутылку, я оглядел комнату и увидел в углу у двери нищего… нищего, у которого хватило денег, чтобы взять целую бутылку. Где я видел его прежде?

Он не глядел в мою сторону, но я был уверен, что он отвел глаза лишь мгновение назад. Внезапно мне показалось, что в зале страшно тесно. Я глотнул вина и тут увидел, как открылась боковая дверь и вошел раб, сопровождаемый дыханием холодного ночного воздуха.

Взгляд Абака-хана последовал за моим, когда я снова посмотрел на нищего.

— Я смогу сделать эту мелочь для тебя, — предложил он. — Небольшая плата за вино.

— За угощение я платы не беру. — Несколько человек поднялись, заслонив меня от нищего. — Возьми бутылку — и «йол болсун»!

Я быстро исчез, воспользовавшись дверью, в которую недавно вошел раб.

Миг — на то, чтобы открыть и закрыть её, ещё один — чтобы глаза привыкли к темноте. Узкий переулок выходил на крутой холм над гаванью. От кого я спасался? Не знаю; но меня гнал запах беды.

Самое время покидать Кадис. Что мне теперь нужно было — это лошадь.

По склону холма я направился туда, где были воды гавани и городская стена. Пройдя вдоль нее, я нашел узкие ворота и стражника, но его внимание легко отвлекла монета.

За стеной расположились отдельными группами купцы и путешественники, ожидающие, пока наступит рассвет и откроют ворота. Еще горели несколько костров, и я направился к одному из них, но затем задержался, чтобы рассмотреть сидящих у огня и найти среди них честное лицо. Готовый в любой миг выхватить меч или кинжал, я подошел к костру. Там были двое: седобородый старик и молодой человек с гладким лицом. Они подняли ко мне глаза.

— У вас есть лошади, — сказал я, — а мне нужна лошадь.

— Поздно ты путешествуешь…

— Если не буду путешествовать поздно, то могу вообще остаться на месте.

— Лошади недешево стоят…

За чашкой мятного чая мы поговорили о многих вещах, между делом торгуясь. У меня получалось неплохо — потому, наверное, что ещё не забылся Шир Али, его слова и ухватки. Увижу ли я его когда-нибудь еще? Или Абаку-хана?

Сколь многочисленны жизни, с которыми мы встречаемся и проходим мимо!

За час до рассвета я выехал из лагеря верхом на коне берберийской породы, красавце, темно-сером в яблоках, почти вороном.

После дележа денег, вырученных за корабль, на мою долю пришлось пятьсот золотых динаров; кроме того, я собственноручно зашил в одежду два прекрасных изумруда, два рубина, голубой сапфир и три небольших алмаза.

Покупая Бербера, я заодно сторговал лук и колчан со стрелами. Однако путешествовать в одиночку было неразумно, и я надеялся присоединиться к какой-нибудь группе путников, которые пожелали бы увеличить свою мощь.

Тот нищий меня сильно беспокоил. Он следил за мной от самого порта, никаких сомнений. Был поблизости, когда я прощался с Селимом… Зачем? Кто он такой? Действовал сам по себе или служил кому-то другому?

Я расположился в кустах на склоне холма, отдыхал и смотрел, как начинается дневное движение по дороге. Это место превосходно укрывало меня и давало возможность наблюдать за прохожими и проезжими.

Вот прошел купец с десятком верблюдов и несколькими конниками, потом проскакала дюжина солдат в остроконечных шлемах и кольчугах. За ними проследовала повозка, запряженная быками и охраняемая двумя всадниками, потом появилась разношерстная компания мужиков довольно грубого вида. Двое из них отделились от прочих и спрятались на склоне прямо подо мной. Они устроились поудобнее и стали наблюдать за дорогой.

Внезапно их разговор умолк. Появились новые путешественники — высокий человек в черном верхом на муле под богато расшитым чепраком, с тремя слугами, также на мулах. Все они были вооружены, но, судя по осанке, отнюдь не воины. Следовали за ними и два вьючных мула; однако внимание наблюдателей внизу сосредоточилось не на поклаже, а на человеке в черной одежде.

— Это Иоанн. Иоанн Севильский!

Когда маленький караван удалился по узкой дороге, один из двух наблюдателей вскочил на коня и поскакал через холм; при этом он проехал мимо меня достаточно близко, чтобы я хорошо разглядел его — коренастого крепыша с жирной кожей и нечесаными волосами. Он был вооружен до зубов.

Второй задержался на месте немного, а потом спустился к главной дороге и последовал по ней за Иоанном Севильским.

Грек, мой бывший наставник, рассказывал мне об Иоанне. Это был переменивший веру иудей, трудившийся вместе с Раймондом из Толедо над переводом арабских классиков на латынь и на кастильское наречие. Знаменитый ученый и влиятельный человек.

Мой отец принадлежал к людям, уважающим знание, и дом наш был местом, где обычно останавливались проезжие путешественники. По ночам за стаканом вина немало случалось добрых разговоров об ученых и искателях истины. Интерес моего отца к их трудам возбуждался не только его путешествиями, но и случайными встречами с мудрецами из Александрии, Рима, Афин и мавританской Испании.

Мой отец мертв…

Сколь ни ужасна была эта мысль, я все же почти смирился с ней. Видно, у того моряка, который никак не мог поверить, что Кербушар мертв, было больше веры, чем у меня… Его вера противостояла знанию другого; но действительно ли тот человек знал Кербушара? Он говорил, что своими глазами видел моего отца мертвым, — и что я мог бросить на весы против этого?

Если он мертв, то я должен вернуться в Арморику и сам сокрушить барона де Турнеминя, человека, разрушившего мой дом и убившего мою мать и наших вассалов; этот человек должен умереть.

Не существовало закона, который имели бы силу покарать его; никто, кроме меня, не заставит его расплатиться за преступления. Я, Матюрен Кербушар, в одиночку позабочусь, чтобы Турнеминь умер от моего клинка.

Да, я одинок, но тот, кому приходится стоять в одиночку, часто оказывается сильнейшим. Борясь в одиночку, он становится сильнее — и таким остается.

Хорошо, что я так думал, потому что был воистину одинок. Доверяться своей сильной правой руке и собственной смекалке — отличное правило, но мне предстояло ещё столь многому научиться, и я пока просто не знал, достаточно ли сильны у меня и рука, и смекалка.

Мир, в который я вошел при рождении, был миром хаоса. С крушением Римской империи сгинули роскошь и изящество. Города обратились в развалины; акведуки пересохли, а незащищенные рукой человеческой поля вернулись во власть диких растений и сорных трав. В течение нескольких столетий Европа оставалась опасной для путешественников; она кишела разбойниками и невежественными, полудикими крестьянами, которые убивали путников и присваивали их имущество.

Воинствующие монахи грабили караваны или требовали дань с поселений. Часто они воевали со знатными сеньорами, вроде Турнеминя, — тоже разбойниками, разве что титулованными.

Немногие люди в христианской Европе умели читать и писать, ещё меньше было таких, которые признавали важность знания. Христианские страны превратились в темные моря невежества и суеверия; лишь местами мерцал свет учения, но пламя его было слабым и неровным.

За потоками крови и побед, вынесшими арабов через Азию и Северную Африку в Испанию и на Сицилию, хлынул поток просвещения. Из Александрии шли переводы греческих классиков, за ними следовали музыка, искусство и медицинские познания греков, персов, арабов. Персидских и индийских ученых радушно принимали при дворах халифов, а когда на смену Омейядам пришли Аббасиды, арабская цивилизация вступила в свой золотой век.

В Европе было мало книг, и ценились они невысоко. Пьер де Немур, епископ Парижский, отправляясь в крестовый поход, подарил аббатству святого Виктора свою «большую библиотеку», содержащую целых восемнадцать томов.

А в это же самое время халиф аль-Хакам в Кордове обладал библиотекой в четыреста тысяч книг.

В нашем доме, благодаря путешествиям отца, дух был иной. Мы не были христианами, и потому избежали влияния монахов; большая часть Бретани оставалась ещё языческой.

Странствующие священнослужители, как и другие путники, всегда находили радушный прием в нашем доме, и много оживленных споров происходило у нас за столом, так что я слышал об Иоанне Севильском и о Раймонде из Толедо.

Теперь я увидел его; однако, если я не ошибаюсь, он вот-вот будет ограблен или убит, или и то, и другое вместе. Это было не мое дело, и я поступил бы разумно, оставшись в стороне, но я знал, что не смогу.

Над холмами стояло теплое солнце, и я весело ехал, куда вела меня дорога. Бербер мой был смышленым и ретивым животным, и мне приходилось сдерживать его, дабы приберечь силы на тот случай, который мог ожидать нас впереди. Однако по мере приближения ночи я стал сокращать разрыв, опасаясь, что останусь слишком далеко позади и не смогу помочь знаменитому мудрецу в случае нападения.

Передо мной лежал густой, искромсанный ветром лес, темный и заросший густым подлеском. Среди деревьев уходила в сторону едва намеченная тропа; похоже было, что это путь напрямик, который позволит срезать поворот и выведет меня на дорогу впереди отряда Иоанна.

Быстро повернув, я поехал по этой тропе, держа меч наготове, спустился по склону, покрытому травой, и снова выехал на дорогу. Оглянувшись назад, я заметил троих всадников, смотревших мне вслед. Уж не собирались ли они перехватить меня?

Я остановился у дороги и позволил отряду Иоанна догнать меня. Подъехав ближе, они сбились плотнее, как бы для обороны, хотя я был один.

— Приветствую тебя, отец мудрости! Да не уменьшится никогда твоя тень!

Он был человек пожилой, седовласый, с тонким, проницательным лицом, выступающими скулами и орлиным носом.

— Ты говоришь по-арабски, но выговор у тебя чужеземный. Откуда ты? Кто таков?

— Странник, который хочет предостеречь тебя.

— Предостеречь? От чего?

— Впереди тебя идет отряд вооруженных людей, и ещё один из той же шайки подходит сзади — лазутчик, по-моему. Полагаю, они задумали причинить тебе вред.

Иоанна сопровождали только толстый старик и двое юношей. Впрочем, один из них был высок и силен.

— Они намерены ограбить нас?

— Так я полагаю.

Он обдумывал мой ответ, очевидно, не уверенный, какую линию поведения избрать.

— Человек позади следит за нами?.. Можно подождать его здесь и убить. Одним будет меньше.

— Значит, это так просто — убить?

— Предпочитаю убивать, чем быть убитым. О мире можно говорить лишь с тем, кто сам хочет мира. Беседовать об этом с тем, кто держит обнаженный меч, глупо, разве только ты не вооружен; но тогда, конечно, приходится быть весьма убедительным…

— Давай лучше схватим его. Может быть, нам удастся узнать их планы.

На повороте дороги мы съехали на обочину и укрылись за кустами. Иоанн с толстяком приготовились загородить путь. Однако пришлось выжидать некоторое время, и ученый покуда оглядел меня.

— Ты франк?

— Кельт. Из Арморики, в Бретани.

— Знаю о такой. Ты безземельный?

— У меня отняли землю и дом. Я ищу отца, который потерялся в море.

— А сейчас?

— Сейчас еду в Кордову, посмотреть тамошнюю библиотеку.

Он всмотрелся в меня внимательнее:

— Стало быть, ты умеешь читать?

— По латыни, и немного по-арабски.

— Однако же в твоей стране мало книг.

Тогда я заговорил о прочитанных книгах, и так мы беседовали, пока юноша с другой стороны дороги не предупредил нас свистом.

Приближающийся всадник ехал шагом — беззаботный, уверенный, что его добыча находится далеко впереди. Но за поворотом он увидел Иоанна Севильского, который стоял возле своего мула, притворяясь, что поправляет седло. Тут всадник быстро огляделся по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, подъехал к Иоанну, держа руку на рукояти меча.

Юноша двигался бесшумно, как и я, и лазутчик оказался у нас в руках, даже не успев пошевелиться. Высокий парень обхватил его рукой за шею и рванул назад. Они вдвоем упали с коня. Я спокойно вытащил скимитар.

— Держи его чуть левее от себя, — сказал я юноше. — Незачем пачкать твою тунику кровью.

Пленник уставился на меня с тревогой и страхом.

Иоанн толкнул его ногой:

— Ты и другие… Что вы задумали?

Он был угрюмым и упрямым, этот мошенник, однако я не сомневался, что у него не больше верности в душе, чем у любого из его породы.

— Что за отряд впереди?

— Не знаю я никакого отряда…

— Врешь, мерзавец. Я слышал, как вы уговаривались. Приставь-ка ему нож к глотке, — велел я юноше, — и, если на нас нападут, тут же её перережешь. Да не скупись, режь поглубже, — посоветовал я деловитым тоном, — а то приходилось мне видеть людей с наполовину отрезанной головой, которые все ещё оставались живы…

— А почему бы не прикончить его прямо сейчас? — рассудительно предложил толстяк.

— Не надо! — Вор был явно перепуган. — Я им ничем не обязан. Отпустите меня, я все расскажу!

План разбойников заключался в том, чтобы не нападать на нас на дороге, а выждать, пока мы доберемся до гостиницы, расположенной впереди. Это было естественное место для остановки. Небольшой купеческий караван тоже должен был заночевать там, и грабители собирались разделаться одним махом и с купцами тоже.