Походный барабан

Мы тронулись, когда уже стемнело, и ехали быстро, торопясь присоединиться к каравану и остановиться на ночлег под его защитой.

В Кордове, обучаясь при мечети, я часто практиковался в хирургических операциях под руководством опытного врача. Было принято обучаться выполнять рассечения на арбузах, тыквах-горлянках, дынях или огурцах. Поверхностным рассечениям обучались на кожаных мешочках, наполненных жиром, наложению швов — на двух кусках тонкой кожи, мелкому насеканию — на коже, покрытой шерстью.

* * *

Казвин лежит у подножия гор Эльбурс; дороги из него ведут через эти горы в Табаристан и к берегам Каспийского моря. Город раскинулся не меньше, чем на милю. Он — главная твердыня против свирепых неверных из Дайламских гор.

— Завтра, — шепнул я Хатибу, — мы отправимся в Аламут, по приглашению или без него…

— Ни слова об этом, о могущественный, — предостерег Хатиб, — в этом городе много исмаилитов.

Двор караван-сарая был полон лошадей и верблюдов, поскольку только что прибыл ещё один караван — очевидно, свита какого-то важного лица, потому что и верблюды, и лошади были в богатых попонах, а вокруг стояло множество высоких, хорошо сложенных солдат. Это были крепкие бородатые люди с красивыми черными глазами, безукоризненно одетые и хорошо вооруженные; в каждом из них чувствовалась ловкость и сила. Наверняка отборные бойцы.

Однако они не походили на людей ни одного из виденных мною народов — ни на арабов, ни на персов, ни на турок.

— Хатиб! Кто они?

— Раджпуты, — ответил он, — из Хинда.

В главном зале караван-сарая суетились и шумели рабы, и нам с трудом удалось найти себе уголок. Хатиб сам устроил, почистил и накормил наших лошадей, а потом присоединился ко мне.

И вдруг отворилась дверь во внутренние покои, и из неё вышла девушка — девушка такой красоты и утонченного изящества, каких я никогда не видел.

Она была высокого роста, двигалась словно под какую-то неслышную музыку, темные глаза окаймляли ещё более темные ресницы, её губы… кожа была безукоризненна, волосы черны как вороново крыло.

Когда она вышла из двери, наши взгляды встретились, и она задержалась на миг, приподняв подбородок и чуть приоткрыв губы.

Поднявшись, я поклонился в пояс и указал на место рядом с собой. У неё от такой безрассудной смелости даже глаза широко открылись, а потом она прошла через расступившуюся толпу к стоявшему неподалеку столику, уже накрытому для нее.

Больше красавица на меня не смотрела.

Глава 50

Наши с ней столы стояли один напротив другого по разные стороны комнаты, и разделяло их расстояние едва ли в двадцать футов.

Ей прислуживала дюжина рабов, а позади нее, по углам стола, замерли двое солдат-раджпутов. На столе ожидало не менее двух дюжин блюд с яствами, превосходно приготовленными, судя по запахам.

С моей стороны был лишь один мой верный Хатиб, а на столе всего три блюда.

Она была без паранджи, ибо не в обычае женщин её народа закрывать лицо. На ней были обтягивающие шелковые шаровары ярко-желтого цвета и прилегающий лиф, или «чоли», из такой же ткани. Поверх этой одежды она набросила спускающийся с плеч темно-оранжевый плащ или халат. Сандалии её были искусно изготовлены из какого-то золотистого материала, на лодыжках надеты браслеты.

Посередине лба у неё выделялся «опавший лист», как его называют на санскрите, или «тика». У неё этот знак представлял действительно крохотный листик искуснейшей работы. Волосы были причесаны совершенно гладко, вдоль пробора шла тройная нитка жемчуга, на которой надо лбом, у корней волос, подвешено было украшение, состоящее из трех золотых цветков с крупным рубином в середине каждого, а с нижнего края свисал ряд каплевидных жемчужин.

Мой обед состоял из «кабаб-караза» — блюда из мяса, приготовленного с вишнями и выложенного на маленькие круглые арабские хлебцы, которые мне очень нравились, а также риса с кислым лимонным соусом и бобов в соусе «карри».

Контраст между моими тремя блюдами и двумя дюжинами яств, принесенных к её столу, как и между толпой слуг, подававших обед ей, и моим единственным слугой, показался мне забавным, и Хатибу тоже.

Забавные ситуации никогда не проходил мимо внимания старика. Вот и сейчас он начал прислуживать мне за столом с подчеркнутым изяществом, с жеманством, передразнивающим неестественные манеры евнухов, прислуживающих ей.

Он снял крышку с блюда с «кабабом», шумно втянул в себя воздух, приподняв при этом свои клочковатые седые брови, и обратился ко мне:

— О могущественнейший! Ты должен это попробовать! Это же амброзия! Нектар! Воплощенная мечта!

Продекламировав эту тираду, он положил на край моей тарелки крохотную порцию и отступил назад с ложкой в руке, ожидая моего одобрения.

Я изящно попробовал, произведя при этом сложнейшую работу: понюхал, попробовал на вкус, пожевал, нахмурив брови, потом закатил глаза и наконец блаженно улыбнулся:

— Превосходно, Хатиб! Превосходно!

Он продолжал подавать мне мой скромный обед, сопровождая каждое свое действие множеством восклицаний:

— О, какое мясо! Ах, что за плов! Да будет трижды благословен Аллах!

Лицо сидящей напротив девушки ничего не выражало. Если она что и заметила, то никак не показала.

— Вина, о господин? Подарок великого императора Византийцев! Самого Мануила! Вина?

— Вина, Хатиб!

Он налил вина, а я поймал беглый взгляд девушки, сидевшей напротив.

— Послушай, проповедник, — сказал я, отодвинув стакан и обратив к нему полный внимания взор, — ты человек зрелых лет, много странствовавший и многое познавший, человек великого здравомыслия и проницательности… скажи мне… где, в какой стране мира женщины наиболее красивы?

— Действительно, где? Как ты сам понимаешь, о великолепный, такие вещи — дело вкуса. Вот, например, турки предпочитают, чтобы женщины были… — он сделал руками жест у себя перед грудью, — чтобы они были крепки здесь… — после чего его руки указали на бедра, — … и здесь.

Он снова наполнил мой стакан и отступил:

— Турки хотят, чтобы их женщины были толстыми, франки желают, чтобы их женщины были сильными, персы предпочитают тонких, а в Катае, говорят, у женщин самые красивые ноги на свете, но они ценят не ноги, а ступни!

— Ну, а женщины Хинда? Знаешь ли ты что-нибудь о женщинах этой отдаленной страны? Я слыхал, что они коротышки, уродливы лицом и ходят, переваливаясь как утки. Правда ли это?

Мы говорили по-персидски, и я надеялся, что никто из раджпутов-солдат не понимал нас. Она, однако, понимала, потому что я увидел, как она вдруг напряглась и вскинула на нас негодующий взгляд.

— О женщинах Хинда… — тактично промямлил Хатиб, — что могу я сказать о женщинах Хинда?

— Ну, в каждой стране, по крайней мере, некоторые женщины красивы. Неужто во всем Хинде не может быть ни одной — хотя бы одной?

— Да, можно полагать так, о господин. Обычно там, где есть сильные воины, есть и красивые женщины, они всегда появляются вместе, ты же знаешь.

— Я чту твою мудрость, о отец здравомыслия, ибо что знаю я о таких вещах? Ничего я не знаю о женщинах. Прекрасные создания, это несомненно, но моя стеснительность на позволяет мне приблизиться к ним. Я весь сжимаюсь от их взглядов, трепещу от одного слова… Что я, недостойнейший из всех людей, мог бы поведать красивой женщине?

Хитрые старческие глаза Хатиба заискрились смехом, но речь была по-прежнему чрезвычайно серьезна:

— Но как-то ты все-таки нашел, что говорить Валабе? Той, которую считают красивейшей женщиной Кордовы? Или Сюзанне, графине де Малькре?

— В самом деле, что же я им говорил? Они воспользовались моей застенчивостью, Хатиб! Что ж я мог поделать? Я, беззащитный мужчина? И к тому же такой стеснительный? Но они были красивы, и я чту их за их добрые деяния.

— А как насчет той девицы из викингов в Киеве?

— Она меня запугала, Хатиб. Я весь проникся благоговейным страхом. Ее длинные золотистые волосы, её внушительные плечи, её требовательные манеры… что мог я сделать?

— Полагаю, лишь то, что ты сделал… — Хатиб положил мне на тарелку ещё еды из накрытых крышками блюд. — Ешь, о господин, поддерживай свои силы! Кто знает, какие испытания тебе придется ещё пройти?

Внезапно дверь зала отворилась, вошли двое солдат и встали по обе стороны дверей. Между ними прошествовал напыщенный коротышка в очень большом тюрбане и длинном халате. За ним следовали восемь рабов, и каждый нес какой-то подарок. К моему изумлению, они остановились перед моим столом.

— О благосклонный! О осыпанный милостями Аллаха! Мой господин, прославленный, великий, всемогущий Рашид ад-дин Синан просит тебя принять эти скромные дары из его рук! О величайший из ученых! Мудрейший из людей! Благородный врачеватель и умудренный читатель небесных знаков Ибн Ибрагим! Мой господин просит тебя посетить его в крепости Аламут!

Двое рабов расстелили великолепный златотканый халат и второй, отделанный соболями; третий раб нес меч, усыпанный самоцветными каменьями по рукояти и ножнам; вдоль роскошного клинка, вынутого из ножен, шла надпись по-персидски золотыми буквами «Душман-куш!», что значило «Истребитель врагов!»

Четвертый раб поднес шелковую подушку с тремя кошельками, в которых позвякивало золото; пятый — украшенную драгоценными камнями перевязь для меча; шестой — полный набор одежды; седьмой — пару красивых седельных сумок тисненой кожи, украшенных золотом. Последний раб преподнес мне почетное платье, усыпанные алмазами перо и чернильницу.

— Скажи ему, о визирь, — сказал я, — что я прибуду завтра. С восходом солнца я отправлюсь в путь.

Немного помолчав, я добавил:

— Сообщи могущественному Рашиду ад-дин Синану, что я с нетерпением ожидаю беседы с ним о тайнах многих наук, ибо дошло до меня известие о его великой мудрости.

Евнух низко поклонился и, пятясь, проследовал через весь зал обратно, не переставая кланяться; за ним ушли рабы.

Содержатель караван-сарая поспешил к моему столу, явно перепуганный:

— О Господин мудрости! Я молю о прощении! Я и не представлял себе… Я и не знал, кто почтил мое убогое…

Хатиб с серьезным лицом собрал подарки. Веселье исчезло из его глаз.

— Господин, подумай хорошенько о том, что делаешь. У моего народа есть пословица: «Олень может забыть западню, но западня не забывает оленя».

— Я не забуду, Хатиб.

— Есть и другая пословица: «Глуп тот, кто спускается в колодец на чужой веревке».

Подарки были великолепны, однако я смотрел на них с тем же подозрением, что и Хатиб. Они были слишком роскошны для неизвестного ученого.

Не посланы ли они с целью заставить меня забыть о всяких опасениях? Не хотелось ли и в самом деле кому-нибудь, чтобы я приехал в Аламут? Не думают ли там, что безопаснее держать меня в крепости, пленником, чем позволить, быть может, сеять смуту за её стенами?

С другой стороны, думают ли они обо мне вообще как-нибудь иначе, чем как о странствующем ученом?

Однако есть ли у меня выбор? За стенами Аламута мой отец, пленник, раб. Если когда-нибудь суждено ему обрести свободу, то только с моей помощью.

— При всем почтении к твоим мыслям, Хатиб, я должен туда ехать. Но ты останешься здесь, ибо будущее неясно, а я иду навстречу большим тревогам.

— Если нет ветра, могут ли дрожать листья? Есть причины для страха, о господин. Когда Старец Горы присылает дары, готовь себе саван… ибо за ними последует нож.

Он помолчал.

— Однако пойти с тобой я пойду. Сколько стран я уже повидал, хозяин! Сколько морей! Сколько городов! А вот какова изнутри крепость Аламут — не видел.

На минуту мы забыли о нашей красавице из Хинда, но она не забыла о нас.

Перед нами появился с поклоном её раб:

— О возвышенный! Госпожа моя просит принять извинения: она не знала, что пребывает в столь выдающемся обществе. Она приглашает тебя присоединиться к ней за столом, моя госпожа, Сундари Деви!

Я помедлил лишь столько, чтобы не показать чрезмерной торопливости, и встал.

— Хатиб, присмотри за моими подарками, и за лошадьми тоже. Говорят, в Казвине изготовляют превосходнейшие луки и стрелы; позаботься, чтобы у меня они были. Кажется, нам скоро придется, — предположил я, — пересекать пустыню, где есть разбойники…

Понизив голос, я прибавил:

— И еще, позаботься, чтобы в наших вьюках была спрятана длинная веревка, которая могла бы выдержать человека.

На миг я заколебался, но потом продолжал:

— И думаю, тебе надо ещё обеспечить нас вот этими веществами…

Я подал ему клочок бумаги.

— Вот это — указал я на одну из строчек, — лучше всего собрать со стен старой конюшни или с навоза. Сделай запас. Если кто-то полюбопытствует, скажи просто, что господин твой — алхимик, который испытывает все на свете. Конечно, он с ума спятил, но что я, мол, могу поделать?

Я пересек комнату и остановился перед её столом:

— Меня зовут Ибн Ибрагим.

Она показала место на углу стола, справа от себя.

— Я и думать не могла, что мы находимся в присутствии столь знаменитого ученого.

Еще раз поклонившись, я произнес:

— Тень моей учености мала перед солнцем твоей красоты.

— Ты лекарь?

— И лекарь тоже. Иногда воин, иногда читаю по звездам… я умею многое.

Красавица взглянула мне в глаза и спросила:

— Ибн Ибрагим, что ты прочел по звездам обо мне?

И я произнес голосом, который едва ли был похож на мой собственный, произнес и сам был удивлен тем, что сказал:

— Что ты когда-нибудь станешь моей женой.

И наступило мгновение — мгновение, когда ни она, ни я не шевелились и ничего не говорили, мы просто смотрели друг на друга, оба потрясенные моими словами. Само время как будто остановилось на это мгновение.

Наконец она сказала негромко:

— Тебе следует ещё раз поглядеть на свои звезды, скиталец, ибо боюсь я, что они тебя обманули.

— Ты сейчас едешь в Хинд?

— В Анхилвару, к себе домой.

— Ты из раджпутов?

— Мой отец был раджпут, а мать — персиянка. Я в последнее время гостила в её семье в Исфагане. Сейчас я возвращаюсь в дом отца.

Девушка вдруг резко переменила тему:

— Я не ослышалась, ты собираешься в замок Аламут? Разве это не крепость ассасинов?

— У них тут много крепостей, — я жестом указал на север. — В этих горах есть и другие. Да, я направляюсь туда по приглашению Рашида ад-дин Синана. Считаю, что у нас будет много тем для обсуждения.

— Разве не правда, что туда может войти или выйти оттуда только ассасин? Значит, ты исмаилит?

— Кто я только ни есть… но я никогда не участвую в религиозных разногласиях. Обряды веры не занимают места в разуме Аллаха. По-моему, здесь важен лишь дух.

Немного помолчав, я добавил:

— Когда я вернусь из Аламута, я отправлюсь в Хинд, в Анхилвару.

— Ты знаешь мой город?

— Пока ты не произнесла это название, я никогда о нем не слышал.

Пока рабы наполняли наши стаканы, она опустила глаза к столу. Понимают ли они по-персидски?

— Ты не должен приезжать.

— Но если я хочу увидеть тебя снова?

— Мусульмане, которые приходили в мой город, приходили как враги.

— Значит, меня будут считать врагом? Если необходимо, я могу появиться как христианин, как хинду, как огнепоклонник, или просто как… поклонник.

— Это ничего не даст.

— Что может поделать воля там, где приказывает сердце?

На другом конце зала музыканты начали играть на китаре и кимандже, и по комнате поплыла тихая музыка.

— От музыки твоей красоты, — сказал я, — шелестят листья моего сердца.

Она подняла на меня глаза:

— Однако я тонкая, о ученый, а не такая пухленькая красотка, каких предпочитают турки.

— Но я не турок, Сундари, и даже не перс.

— Так какой же род красоты ты предпочитаешь? Такой, как у… как там её зовут? Валаба? Сюзанна?

— Мужчина, не познавший многих женщин, не может по достоинству оценить одну.

Ее глаза заискрились смехом.

— Ты, оказываешься, не такой уж… беспомощный. Когда ты беседовал со своим слугой, мне было даже больно за тебя. Все эти девушки воспользовались тобой, одержали над тобой верх! Ты не боишься, что я сделаю то же самое?

— Трепещу… от надежды и ожидания.

Она расхохоталась:

— Ибн Ибрагим, ты направляешься в Аламут, а я — в Анхилвару. И на том все кончается. Мы не встретимся снова.

— Но ведь есть эта ночь?

Сундари снова взглянула мне в глаза, словно эта мысль была для неё неожиданностью.

— Этой ночью я буду спать; а назавтра мы разъедемся.

— А я этой ночью, — сказал я, — буду гулять по саду, гулять под деревьями, наблюдая, как светлячки рассеивают искры в ночи. Но я буду не один, потому что со мной будут мои мысли о тебе.

Она грациозно поднялась и оглянулась на меня; и глаза её были как озера тьмы, в которых живет красота. Как похожи на цветок её губы! Как мягки щеки! Как нежна кожа!

— Спокойной ночи, мудрый ученый. Посмотри ещё раз на свои звезды.

— Их послания яснее, если читать их вдвоем.

Когда я поднялся, она начала уже поворачиваться, но задержалась:

— Я отправлюсь в Анхилвару, а оттуда в Каннаудж, а в Каннаудже меня выдадут замуж за друга царя.

Вот как…

У меня потемнело в глазах, словно распахнулась передо мной черная бездна отчаяния и пустоты.

— Все равно! Сегодня ночью, — повторил я, — я буду гулять в саду.

Глава 51

Бледная ладонь лунного света ласкала садовые ворота, и там, где меж деревьев лежали тени, пел соловей, но сердце мое было пещерой одиночества, в которой эхом отдавался голос Сундари Деви.

Один, окутанный плащом тени, шагал я там, где аромат жасмина наполнял воздух. Зашуршал лист, потом все стихло.

Где Сундари?

Я, который был неуязвим, сейчас больше не был им, ибо узнал теперь, что такое любовь, и узнал слишком поздно. Этот звук! Звук, подобный рокоту походного барабана, — это сердце мое печально бьется в пустоте моей души.

Аламут ждет, свет луны ложится на его крутые пики, но для меня настала пора печали. На протяжении одного вечера нашел я то, чего желал больше всего на свете, — и потерял. Печаль окутала меня, но нет такого меча, который мог бы рассечь нить любви, и нет кинжала, которым можно было бы пронзить бедствие, обрушившееся на меня.

Придет ли Сундари? Придет ли она ко мне в свете луны, в час, когда поет соловей? Кто эти солдаты-раджпуты — защитники её или сторожа? А если они обнаружат её со мной?..

Как похожи на годы минуты, когда ждешь ту, что любишь! Где Сундари… Где?

При каждом намеке на звук я быстро оборачивался, руки мои были готовы к объятиям, губы к поцелуям; но только листья шелестели, только листья потирали свои бледно-зеленые ладони, шевелили своими бледными губами.

Я глупец! Она не придет. Зачем ей приходить ко мне? Она — Сундари Деви, девушка из царского рода раджпутов! Девушка, которая может выйти за царя или за царского друга!

А кто я? Некоторые зовут меня ученым, но лишь мне ведомы истинные глубины моего невежества. Я — лекарь, фигляр, купец, бродяга… бездомный, безземельный человек с мечом.

Кто я таков, чтобы надеяться, что она полюбит меня мгновенно, как я полюбил ее? Я — дурак, ничтожный дурак, несчастный дурак, дурак, шагающий на звук пустого барабана, который он зовет судьбой.

Я, который осмелился думать о спасении раба из стен Аламута, я сам сделался рабом темных глаз и длинных черных ресниц, стройной талии и изящных рук!

Но… почему бы и нет? Если мужчина должен быть рабом, то почему бы не рабом этих прелестей?

И можно ли назвать рабом того, у кого в руках меч? Неужели я позволю, чтобы её увезли в Индию? Может, отбить её у стражей-раджпутов? Сколько их? Двадцать? Дважды двадцать? Такая награда стоит крови!

Однако в мой воспаленный мозг проникло прохладное дыхание рассудка. Если я в чем-то разбираюсь, то в бойцах… а эти раджпуты — настоящие бойцы. Нужно быть круглым дураком, чтобы решиться на такую попытку.

Звук?! Дальний звук… дверь закрылась? Или что-то упало с дерева в дальнем углу сада? Один, в тени, затаив дыхание, я ждал.

Придет ли она? Или где-то в своих покоях готовится ко сну, смеясь при мысли обо мне, ожидающем в саду? Действительно ли обещали её глаза то, что боялось выдать её сердце? Или обещание, которое я прочел в этих глазах, порождено лишь моим воображением?

Бросился с небес вниз козодой; где-то в саду упало с дерева яблоко.

Я раздраженно вышагивал взад-вперед. Какой же я дурак, что жду! Она не придет. Может быть, даже забыла обо мне через минуту. Или, если и хочет прийти, как сможет она ускользнуть от тех, кто охраняет ее?

Тихий ветер зашевелил тени среди листвы. Сколько я уже жду? Не пора ли мне уйти — сейчас же? Не сказать ли своей мечте «прощай»?

Ночь читала молитвы по четкам звезд.

Да что я, мальчишка, влюбившийся впервые?

Луна спускалась, дорожки в саду уже не белели в её свете, а завтра я должен ехать в горы, напрягая все чувства в тревоге, я должен ехать через горы к крепости Аламут, может быть, к своей смерти.

Довольно! Хватит!

Однако я не уходил. Я ждал… и вдруг она пришла.

Сундари пришла!

В черном плаще пришла она, словно плывущая тень, тьма, появившаяся из ещё более глубокой тьмы, и она пришла ко мне.

— О! Ты здесь! Я боялась… Я так!..

Она пришла в мои объятия, и я держал её, нежно целуя в губы, ибо она была испугана теперь, испугана тем, что сделала.

— Ты должна выйти за него?

— Да… — она подняла на меня глаза, — я должна. Если я не стану его женой, он придет к нам со своим войском, и отца моего убьют, а царство его захватят. Он хочет получить не только меня, ему нужно и все, что у нас есть, и думает получить все это через меня.

— Ты его знаешь?

— Я видела его. Он стоит по правую руку правителя Каннауджа.

Что можно сказать на это?

Я любил её, но мог ли я предложить ей царство? Или богатство? Или войска, чтобы спасти её отца?

Было ли у меня что-нибудь, кроме ненадежного, полного риска существования бродячего ученого и воина, безземельного и бездомного человека?

Я немного познакомился с историей её народа и знал, что раджпуты — люди гордые. Тридцать шесть благородных родов поднимали мечи в битвах за сотни лет до того, как первый европеец изобразил у себя на щите герб.

Если бы она занимала не столь высокое положение… или я не столь низкое… то я мог бы нынешней ночью увезти ее… но куда?

Обречь её на ожидание в шалаше, пока я буду пробираться в Аламут, откуда могу никогда не вернуться? Нужно быть ещё большим дураком чем я, чтобы просить любимую женщину решиться на такое.

— Я люблю тебя, Сундари, люблю больше самой жизни, но моего отца держат в рабстве в крепости Аламут, и я поклялся освободить его. Вот и все, что я могу сказать тебе сейчас, шептал я сбивчиво и лихорадочно. — Завтра я отправляюсь туда, и возможно, даже более чем возможно, что там знают, зачем я туда иду. У Рашида ад-дин Синана есть шпионы повсюду, даже в Европе… Если я вернусь живым, то отправлюсь в Хинд. Я приду в Анхилвару или в Каннаудж, или в любое место, где будешь ты, и найду способ сделать тебя своей женой. Я обещаю это тебе. Задержи. Задержи свой брак. Дождись меня. Если я благополучно выйду из Аламута, то поеду в Хинд… за тобой.

— Ты ничего не сможешь сделать, — сказала она, — ничего. И ты не должен приезжать. Тебя убьют, вот и все. И если придешь с войском, все равно лучше не будет. Ты представляешь, какую силу может вывести на битву правитель Каннауджа? Я слышала, что у него восемьсот боевых слонов и восемьдесят тысяч конницы, все в доспехах… и не знаю, что еще.

— Я приду, — упрямо настаивал я, — и если даже там будет втрое больше слонов и втрое больше всадников в доспехах, я все равно приду.

— Ты не должен.

Я снова нежно поцеловал её, и мы теснее прижались друг к другу. Как снизошло это на нас? С какого древа судьбы упал этот лист?

— Я приду, — повторил я, — ибо тот, кто сегодня едет во главе войска, завтра может лежать в пыли, поднятой им. У меня есть только один меч, но сильному человеку нечего желать, кроме меча в руке, коня под седлом и любимой женщины после окончания битвы.

— Благородные речи…

Голос прозвучал позади меня, и я быстро обернулся, положив руку на меч.

— В этом нет нужды…

Из темноты появился раджпут, возглавлявший её охрану.

Это был высокий, крепкого сложения человек, боец до последнего дюйма. Он подошел к нам.

— Так мог бы сказать раджпут.

— Рахендра! Ты следил за мной! — с негодованием воскликнула Сундари.

— Да, госпожа моя, следил — и мог бы я сделать меньшее? Хоть, поверь, мне это так же мало нравится, как тебе. Но твой отец возложил на меня долг защищать тебя, и я делаю лишь то, что он приказал.

Он повернулся ко мне:

— Мне жаль и тебя, и её тоже, но другого пути здесь нет… Честно признаюсь, у меня такое чувство, что ты вдвое лучше человека, который должен стать её мужем. Но… иди теперь своим путем, и не приезжай в Раджпутан, ибо ты не принесешь с собой ничего, кроме беды.

— Если буду жив, я приду.

Рахендра повернул голову, чтобы снова взглянуть на меня — могучий человек с сильным лицом и холодными глазами.

— Если ты это сделаешь, мне, может быть, придется самому убить тебя. Это Сундари Деви, наша принцесса, чье имя не подобает произносить на одном дыхании с именем странствующего солдата, ученого или как ты там ещё себя называешь. И уж никак не с именем мусульманина.

Не обращая на него внимания, я сказал Сундари:

— Задержи брак… Я не подведу.

Повернувшись к Рахендре, я добавил:

— Поскольку ты знаешь, что я приду, и ты мне нравишься, запомни: не становись на моем пути. Мне бы очень не по душе было всадить фут стали тебе в живот.

Раджпут ухмыльнулся.

— Если бы мне не нужно было охранять принцессу и впереди у нас не лежал долгий опасный путь, я померялся бы с тобой клинками… Но отправляйся в Аламут. Там ты найдешь достаточно клинков и без моего.

Он повернулся к караван-сараю, но Сундари шагнула ко мне, положила руки мне на плечи и поцеловала меня в губы.

— Так приходи же, и я буду ждать тебя, хотя бы даже мне пришлось всадить в него кинжал во время нашей свадьбы…

Она повернулась к Рахендре:

— Ты был мне вместо дяди, но если ты будешь биться с ним и ему не удастся тебя убить, то это сделаю я!

Резко повернувшись, она прошла мимо него к караван-сараю, и изумленный раджпут уставился ей вслед.

— Клянусь всеми богами, — негромко воскликнул он, — вот это идет женщина!

Мы стояли лицом к лицу, оценивая друг друга на будущее. Ему было лет пятьдесят, телосложением он чем-то напомнил мне отца, да и нравом был похож на него.

— Ты держишься хорошо и твердо стоишь на земле, — сказал он, — и у меня нет сомнения, что драться ты умеешь, но учти то, что я говорю: отступись от Сундари. Ее будущее начертано звездами.

— Звездами? Или планами её отца?

Рахендра потемнел лицом:

— Не планами её отца, а планами, которые он не осмеливается отвергнуть! Отступись. Я тебя предупредил.

Его лицо стало более дружелюбным:

— Я тебе сказал — отступись, и повторю это сто раз… но если ты отступишься, то будешь дураком!..

И повторил мои слова:

— «…кроме меча в руке, коня под седлом и любимой женщины после окончания боя». Клянусь всеми богами, это было хорошо сказано!

Он широким шагом ушел вслед за Сундари, а я отвернулся от караван-сарая и посмотрел на горы.

За горами был Аламут. Талеганский хребет и Аламут-руд — река Аламут, — а вблизи них Скала Аламут и долины ассасинов. Завтра я отправлюсь в эти горы, чтобы исполнить свое предназначение.

* * *

День разлился малиновым потоком по истерзанным бурями горам, чьи массивные гранитные плечи выплеснулись из пламени начала земли.

— Я войду туда один, Хатиб, но ты жди меня, жди с тремя оседланными лошадьми, потому что я вернусь. День пройдет, неделя или десять лет, но я вернусь!

— Не возлагай веры на слова людей, Кербушар, ибо все люди лгут, когда это сообразно с их целями. Те, что там, на Скале, знают лишь одну верность — самим себе. Иди, подготовясь к смерти; тогда ты, может быть, выживешь.

Тропа, по которой мы ехали, была известна Хатибу, ибо в глубинах его древнего ума таились воспоминания, которые, казалось, простирались далеко за пределы его собственного жизненного опыта.

— Это где-то здесь, — размышлял он, — дерево, правда, исчезло, но оно ведь было уже старое… Нам надо отыскать ущелье, где никакого ущелья быть не должно, и тропу там, где тропы быть не может… Ага — вот и нашли!

Действительно, тропа! Правда, это был лишь намек на тропу, тень тропы, от одного взгляда на которую у меня засосало под ложечкой.

— Следов нет никаких, так что, наверное, даже ассасины о ней не знают… — бормотал старик. — Здесь, высоко в горах, есть долина, скрытая среди вершин. Там я буду ждать, и оттуда я смогу следить за крепостью, а из крепости есть путь… Я тебе покажу.

Наши арабы, выгнув шею дугой, нащупывали дорогу своими изящными копытами, слегка пофыркивая от изумления, что они действительно могут здесь идти.

Ни один плуг не переворачивал камни этих гор, никакие семена не прорастали на этой бесплодной почве. Это была жестокая земля, ощетинившаяся твердыми плечами против неба.

Ночь оставила потеки теней в ущельях, но мы взбирались все выше и выше, останавливаясь только для того, чтобы дать лошадям перевести дух, а нам самим набраться смелости для дальнейшего пути.

На этих высотах утренний воздух был холодным, пугающе прозрачным и открывал вид далеко-далеко на другие вершины, другие замки.

— Лги им, дурачь их, выпускай из них кровь! — приговаривал Хатиб. — Ты молод, с тобой твоя честь, но честь важна только когда имеешь дело с честными людьми…

— А разве эти — не честные люди?

— Честные — на свой лад, — ответил он неохотно, — и хорошие среди них частенько попадаются, вот и Синан тоже, только они реалисты.