Походный барабан

Исмаилиты пользовались убийством как средством ведения войны, поставив на это средство, поскольку у них не было большого войска. Выбранный ими способ был поистине смертельно действенным.

Синан, однако, не пренебрегал и дипломатическим искусством, улаживая дела своей секты.

Славился он также чудесами, которые ему приписывала молва; впрочем, осталось не установлено, в какой степени эти чудеса объяснялись вторым зрением, передачей мыслей или ясновидением. Те же самые результаты можно легко получить, владея некоторыми тайными сведениями.

Как-то на диспуте по религиозным вопросам он предсказал смерть множеству своих противников. Синан сообщил каждому день и место его смерти, и все они умерли примерно так, как он напророчил.

Ни один из этих сорока человек не умер от кинжала, так что Синана стали бояться ещё больше.

Я не зевал и глядел в оба, когда меня вели в длинный зал, где на возвышении сидел Синан. Пока мы приближались, он смотрел на нас долгим, внимательным взглядом.

Стража остановила нас примерно в пятнадцати футах от него. Не обращая внимания на Махмуда, он пристально изучал меня.

— Ибн Ибрагим или Кербушар, почему ты назвался не своим настоящим именем?

Исмаилиты, с точки зрения мусульман старого толка, считались еретиками, и среди них было немало вольнодумцев, поэтому я отважился на откровенность:

— Чтобы было проще путешествовать и чтобы избежать пересудов. Я не могу сказать, что я христианин, не могу ещё считать себя и истинным мусульманином, хоть и изучал Коран.

— Кто же ты тогда?

— Я вопрошатель, о светлейший, искатель знания. Я немного лекарь, географ, а когда появляется благоприятная возможность для опытов — немного алхимик.

— Ты знал Аверроэса?

— Он был моим добрым другом. И Иоанн Севильский тоже.

— А зачем ты пришел в Аламут?

Махмуд начал что-то говорить, но я опередил его:

— Меня пригласили приехать. Я понял это так, что приглашение исходит от тебя. Я поспешил принять его, ибо наслышан о твоих великих познаниях в алхимии, но, когда прибыл, то обнаружил, что это Махмуд аль-Завила пригласил меня. Он мой старый враг ещё по Кордове.

Синан жестом приказал Махмуду молчать.

— Какова была природа вашей вражды?

— Прости, о великолепный. Я не сказал, что считаю его врагом. Это он питает ко мне вражду. Правда, — добавил я, — я не склонен к всепрощению… Мы дружили, когда были студентами в Кордове, пока я не бежал из города с девушкой. Когда мы возвратились, то были схвачены и выданы Махмудом принцу Ахмеду.

— Принц Ахмед, говоришь ты? И Азиза? — У Синана изменилось выражение лица, глаза стали внезапно холодными и внимательными. Он взглянул на Махмуда, потом опять на меня. — Я слышал эти имена.

Махмуд был смертельно бледен. Со всем доступным мне искусством я топил его корабль, — но пользовался для этого лишь правдой. Махмуд мог добиться моей смерти, но теперь ему приходилось беспокоиться прежде о своей собственной жизни.

— Я полагаю, — заметил Синан, — что принц Ахмед должен был вознаградить за такую услугу…

— Он так и сделал, о великолепный. Он дал Махмуду высокий пост рядом с собой.

— А-а… — Синан барабанил пальцами по колену.

То, что я сказал, могло насторожить его в отношении к Махмуду, могло даже уничтожить Махмуда, но оставалась ещё неясность в отношении моей собственной безопасности, а я чувствовал, что разговор подходит к концу.

— О светлейший, тебя считают одним из величайших знатоков алхимии. Я надеялся поучиться, сев у ног твоих, и… — я помолчал ровно столько, сколько следовало, — и обменяться мыслями. У меня было несколько поистине любопытных открытий, причем такого рода, которые могли бы заинтересовать тебя.

Он встал и оказался выше, чем я думал. Кроме того, Синан находился на две ступеньки выше нас — в стратегическом смысле выгодное положение, ибо мы должны были смотреть на него снизу вверх.

У этого человека все рассчитано, подумал я. Он всегда держится так, чтобы занять господствующее положение. Это может быть ерундой, но в умелых руках и ерунда оказывается изощренной и действенной.

— Ты возвратишься в свои покои, Кербушар, и я пришлю тебе некоторые книги из моей библиотеки. А позднее ты сможешь посетить место, где я произвожу опыты.

Он жестом отпустил нас, мы повернулись и двинулись к выходу.

Мы уже достигли двери, когда Синан заговорил снова:

— Аль-Завила, ты отвечаешь за присутствие здесь Кербушара.

Махмуд ничего не сказал, пока мы не оказались за дверью. Он был все ещё бледен, но уже овладел собой.

— Ты считаешь, что нанес мне поражение… Однако знай: однажды войдя в эти стены, выйти отсюда может только один из нас, только исмаилит, и уж я позабочусь о том, чтобы, если ты будешь выходить, то не тем же человеком, каким вошел сюда.

Он говорил по-арабски, очевидно, зная, что стражники его не поймут. Они были персы из Дайлама.

— Он не будет действовать против меня, а если попробует, то мы ещё посмотрим, кто здесь хозяин… — Махмуд усмехнулся. — Нет, я не буду подвергать тебя пыткам… пока. Первым делом пациент, которого ты должен осмотреть.

Всего через несколько минут у моих дверей появился раб с книгой. Это был «Айеннамаг» — та самая книга, о которой я спрашивал Масуд-хана в Табризе. Что это, совпадение? Или у владетеля Аламута такие длинные уши? Несомненно, Масуд-хан — его человек. Но такая незначительная подробность? На меня это произвело впечатление.

«Айеннамаг» — книга, написанная или составленная из готовых текстов во времена, когда Персией правили Сасаниды; Ибн аль-Мукаффа перевел её на арабский язык. Это собрание исторических сведений, придворных летописей, правительственных распоряжений и законов, содержащее также рассмотрение стратегии на войне и в политике, а заодно — мысли о стрельбе из лука и о предсказаниях.

И все же, как ни интересна была книга, я не мог сосредоточить внимание на ней.

Я беспокойно расхаживал по комнате. Мне не удалось ни на шаг приблизиться к открытию местонахождения отца, а подкуп не принес бы здесь успеха.

По дороге от моей комнаты до покоев Синана мне удалось кое-что приметить. От верхнего края моего окна до крыши было не более четырех футов, а окно было узкое и высокое. Человек мог бы — именно мог бы, — встать на карниз окна и, держась за внутренний край его одной рукой, другой дотянуться до края крыши и ухватиться за него.

Этому человеку пришлось бы проделать все так, чтобы его не заметили, и с риском свалиться на вымощенный камнем двор. И, конечно, могло оказаться, что он не дотянется до края крыши — или дотянется, но не сможет подтянуться.

Очевидно, по соображениям обороны эта крыша наверняка как-то сообщается с другими крышами и со стенами.

Подо мной, в замке Аламут, шла борьба за власть, в которой я не участвовал, но от исхода её вполне могла зависеть моя жизнь. Кроме того, я не решался предпринять ничего, не выяснив вначале, где мой отец. А пока что не видно было ни одного раба — и ни одной женщины.

Похоже, что крепость населяют одни мужчины, и если отец мой находится здесь, то, будучи рабом, должен выполнять какую-то работу.

А если они пытали его? Не сломлен ли его дух?

Дух сильного человека сломить непросто, однако человек должен обладать не только телесной, но внутренней силой, твердо верить в свои убеждения и в самого себя.

Хотя отец часто и подолгу бывал в море, образ и пример его всегда стоял передо мной, а мать с ранней моей юности учила меня брать на себя ответственность. Нет такого чудесного изменения, в результате которого мальчик превращается в мужчину. Он становится мужчиной, ведя жизнь мужчины, действуя, как мужчина.

Настало время показать, из какого теста я слеплен. Никакая помощь со стороны не придет. Я здесь один.

Так всегда бывает в минуты испытания или решения. Человек рождается в одиночку, умирает в одиночку и обычно встречает испытания и несчастья в одиночку.

Вернувшись к книге, я перелистывал страницы, урывками читая то одну, то другую, стараясь постичь как можно больше за то короткое время, что у меня было, пытаясь проникнуть в смысл написанного, в то время как половина моих способностей была обращена на решение других задач.

Сам Синан не сможет спасти меня, даже если бы и хотел. Сила Аламута во многом заключается в том, что никто вне его стен не может оценить эту силу; а это значит, что никто не должен убежать отсюда…

Медленно тянулся день. Мысль моя прощупывала все возможные пути бегства, исследуя каждую уловку, каждую хитрость…

Ничего не происходило. После полудня я уже не мог этого выдержать. Я должен действовать! Должен что-то делать. Казалось, когда я проникну в крепость, найти отца будет уже совсем просто, а между тем я не видел ни одного раба, и пищу мне приносил воин.

А потом отворилась дверь…

Меня ждали двое стражников.

— Имам желает видеть тебя.

Имам… значит, Синан. Подхватив свои сумки, я последовал за ними.

Стражники проводили меня в ту часть замка, где я ещё не был. По обе стороны отвесно обрывались вниз скальные стены. Где же эта таинственная долина? Наконец мы остановились перед дверью. Проход, по которому мы шли, тянулся дальше ещё футов на тридцать.

Стражник легонько постучал в дверь; дверь явно была дубовая, окованная железными полосами.

Мой взгляд упал на пол у моих ног, и на миг у меня перехватило дыхание.

На каменном полу, среди нескольких кусочков черной глины, лежал обрывок листа, листа гранатового дерева!

На Скале Аламут не растет ничего. За несколько миль отсюда я уже не видел ни одного гранатового дерева и вообще никаких фруктовых деревьев не мог припомнить, кроме диких груш.

Мои глаза повернулись в сторону двери в конце прохода. Не она ли это? Уж не нашел ли я вход в сказочную Долину Ассасинов?

В горах множество долин, но реальной долины с таким названием может и не быть. А с другой стороны — что за этой дверью? И где мой отец?

В двери, перед которой мы стояли, повернулся ключ, и она открылась. На пороге стоял огромный мускулистый человек с массивным мечом в руках. Он был обнажен до пояса, мышцы, натертые маслом, блестели. Великан отступил, давая нам дорогу, но холодные маленькие глазки взглянули испытующе, словно желая прочесть в моем сердце.

В другом конце комнаты, у другой двери стоял ещё один страж, который мог бы быть двойником первого, только ещё крупнее и ещё уродливее.

На подушке среди многих стопок книг сидел Рашид ад-дин Синан, Старец Горы.

Комната была полна чанов, реторт и печей — это была одна из лучших алхимических лабораторий, которые я видел.

— Ну, заходи! Давай поговорим, Кербушар! Посмотрим, что ты за алхимик!

Глава 54

Где-то сейчас Сундари?

Ночь легла на замок, и ветер обещал дождь. Вдалеке, как приглушенный звук рога, перекатывался гром в пустых ущельях. Я лежал на своем тюфяке, уставившись во тьму; меч был под рукой, сумки рядом.

Час близился.

В ночи таилось предостережение, я ощущал угрозу, как ощущаешь поджидающий тебя кинжал. Слух мой силился истолковать это предостережение, но не мог уловить ничего. Нигде ни движения, ни шороха, все тихо.

В этот день я провел несколько часов у Синана, работая с ретортами, печами и тиглями, рассеивая подозрения, что я не тот, за кого себя выдаю.

Мы говорили с ним о кислотах и порошках, о китайском «искусстве желтого и белого» — так они называют алхимию. Больше всего я старался возбудить в нем надежды, что он сможет получить от меня что-нибудь.

Я хотел дать ему предлог сохранить мне жизнь.

Довольно быстро я обнаружил, что подготовлен лучше него, потому что он был жертвой собственного затворничества и мало знал о том, что произошло в алхимии со времен Джабира ибн Хайяма, известного франкам под именем Гебера.

У него было самое полное собрание трудов Джабира, которое я видел; а способы Джабира были надежны, ибо законы алхимии он знал необыкновенно хорошо.

Помимо поиска средств для приготовления золота, Джабир изучал изготовление бронзы, стали и очистку металлов. Он предложил новые усовершенствования процессов крашения. Знал, как приготовлять крепкую уксусную кислоту путем перегонки уксуса, как использовать окись марганца при варке стекла и ещё многое другое.

Я воспроизвел для Синана несколько опытов, о которых он только слышал… а, может быть, он просто проверял мои знания. Несмотря на свое беспокойство, я получал удовольствие от знакомства с ним и радовался работе.

Я глубоко уважаю людей большого знания и пытливого ума, но совершенно не переношу тех, которые позволяют себе вести растительное существование.

Наконец я был сопровожден обратно в свое жилье и улегся, размышляя о той двери.

Дважды за день в рабочую комнату Синана-алхимика заходили евнухи, а где евнухи — там обычно и женщины.

Женщины… Где сейчас Сундари?

Далеко-далеко, на пути в Хинд, в город Алхинвару, а после неё — в ту землю, где состоится её бракосочетание. А я — здесь, по сути дела, в плену.

Крадущиеся по-воровски шаги в примыкающем зале, звяканье ключей… Я поднялся на ноги и одним быстрым движением выхватил меч.

Открылась дверь, и на пороге встал Махмуд с двумя стражниками — не из тех, которых я успел запомнить.

— Это тебе не понадобится, — указал он на меч, — но возьми его, если хочешь… — Он улыбнулся, и эта улыбка мне не понравилась. — Захвати инструменты. Сегодня вечером мы идем по зову милосердия. Вложив клинок в ножны, я взял сумку и пошел за стражами. Мы быстро, в молчании прошли по коридору, пересекли двор — там падали редкие капли дождя — и мимо рабочей комнаты Синана, где я провел большую часть нынешнего дня, прошли по проходу к той двери, которая, как я считал, может вести в потаенную долину.

Заскрежетал ключ в замке, дверь распахнулась, и за нею открылся смутно видимый темный коридор, круто спускающийся вниз. Несколько минут мы шли за стражником, который нес горящий факел. Потом он остановился перед следующей дверью. Она отворилась, и я шагнул внутрь.

Помещение было ярко освещено, внутри стояли шесть стражников с обнаженными мечами. Дверь за мной с лязгом захлопнулась, и ключ повернулся в замке.

Оглянувшись, я увидел, что страж, пришедший с нами, замер у двери с обнаженным клинком в руке. Вместе с Махмудом и стражником, который сейчас зажигал дополнительные светильники, их было девять.

Слишком много…

На столе в середине комнаты лежал человек, накрытый с головой белым покрывалом. Везде были разложены хирургические инструменты, в котле грелась вода; все это, а также некоторые другие приметы сказали мне, что в этом помещении производят хирургические операции. А вот к чему тут обнаженные мечи, я пока не понимал.

Не понимал я и свирепого торжества в глазах Махмуда. Но голос его звучал спокойно и даже обыденно.

— Сейчас ты сделаешь операцию — именно ради неё тебя сюда доставили. Человек, который лежит на этом столе, нужен в Долине, но в его нынешнем состоянии он не может быть более нам полезен. Твоя операция спасет ему жизнь…

Теперь он улыбался.

— Возьми свой самый острый нож, — сказал он, — и сделай из этого мужчины евнуха. Оскопи его.

Резким движением руки он откинул покрывало.

Человек, привязанный к столу, был мой отец.

Холоден… я был холоден, как лед. Мои глаза больше не обращались к человеку на столе: они не перенесли бы встречи с его глазами.

Я медленно оглядел комнату.

Махмуд отступил, торжествующе усмехаясь. Вокруг меня стояли восемь воинов с обнаженными клинками, и не было никакого сомнения, что они твердо намерены заставить меня выполнить то, что приказано.

Время словно застыло в страшной тишине, а в голове у меня, там, где, казалось, уже не существует никаких чувств, билась мысль в поисках пути спасения, в поисках выхода.

Отец привязан к столу четырьмя крепкими веревками и уже довольно давно находится в таком положении. Даже если разрезать путы, онемевшие члены не дадут ему двигаться свободно после долгой неподвижности.

Махмуд был явно доволен.

— Ну, приступай же, приступай! — он улыбнулся мне. — Ты лекарь, и ты пришел сюда подготовленным. Однако, если ты не произведешь операцию, то её вместо тебя сделает один из моих людей… а ты будешь смотреть. Но, опасаюсь, он будет не так искусен, как ты…

Глаза мои обежали комнату, мысленно прикидывая место каждого человека. Помещение большое… но шанс есть. В тишине потрескивал огонь под котлом с водой.

— Вода горячая? — спросил я. — Кипит?

Он заглянул в котел. Тогда я первый раз подошел к столу и посмотрел в глаза своему отцу. Глаза, которые встретились с моими, были те же, которые я знал, в них светилась сила.

— Будь готов, — тихо сказал я на нашем, на бретонском языке.

Я взял с соседнего стола необходимые ножи и разложил их на столе. Ладони у меня были влажны от пота, но мозг мой сейчас работал с ледяной ясностью. Мы оба можем умереть здесь, но шанс есть… слабый, но шанс.

Я вытащил из сумок несколько высушенных растений и положил на стол.

Взглянул на котел — его уже переставили на стол. Воды было достаточно.

Взяв скальпель, я сделал шаг к столу, на котором лежал отец, и, скрыв свое движение полой плаща, перерезал веревку у его запястий острым, словно бритва, лезвием.

Один из стражников подступил ближе, и Махмуд обошел его, чтобы поглядеть, что я делаю; глаза его горели от страстного нетерпения.

В тот момент, когда ещё несколько стражников подобрались поближе, я подцепил носком ноги ножку стола, на котором стоял котел с кипятком, и, рванув эту ножку к себе, внезапно навалился всем своим весом на котел.

И котел, и стол с грохотом перевернулись, и кипяток хлынул на ноги троим ближайшим стражникам. Пронзительно закричав от боли, они отскочили, один из них свалился на пол, мешая остальным. Молниеносно повернувшись, я перерезал остальные веревки, которыми был привязан отец; потом я сунул ему в руки скальпель, а сам выхватил меч.

Первый из стражников подскочил слишком поспешно — и слишком поздно остановился; острие моего меча вонзилось ему в горло и резко рванулось вбок; он отшатнулся, кровь залила ему грудь…

Но вдруг распахнулась наружная дверь, и в комнату ворвалась добрая дюжина воинов. В один миг по всему помещению закипел бой, когда люди Махмуда повернулись навстречу пришельцам, очевидно, воинам Синана.

Подхватив свои сумки, я побежал вслед за отцом, который уже был у неохраняемой двери. Он ещё нетвердо держался на ногах, онемевших от пут, но путь мне он показал клинком, выхваченным у упавшего стражника.

Мы помчались вдоль длинного прохода, все глубже и глубже в толщу горы. Потом он вдруг остановился и прислушался. Мы не услыхали ни звука.

Двинулись снова — теперь шагом, переводя дыхание, — мало ли что могло встретить нас впереди.

— Я ждал тебя, — сказал он спокойно. — Этот аль-Завила по целым дням мучил меня, расписывая, что он сотворит, когда ты приедешь.

— Он сказал тебе насчет матери?

— А ты думал, что он способен такое упустить? Этот человек — сущий дьявол, Мат.

Мат! Уже много лет меня никто так не называл. Как приятно слышать это имя! И, что бы ни ожидало нас впереди, у нас есть эта минута. Мы снова вместе.

— Она была прекрасная женщина, твоя мать. Лучше, чем я заслуживал. Я был буйным, необузданным, и она знала это, когда мы поженились, но никогда не пыталась удержать меня — до самого последнего плавания. Она предупреждала меня, чтобы я не уходил. У неё был такой дар… у тебя он тоже есть?

— Думаю, что да, только это не столько дар, сколько способ. Я никогда не пробовал им пользоваться, хоть иногда, в подходящее время, это приходит само собой, без моего желания и без предупреждения.

— В этом смысле я не один из вас, разве что через жену, а это у Старого Народа в счет не идет.

Мы шли рядом, шли вместе, двое сильных мужей, каждый с клинком в руке — отец и сын. Теперь весь мир будет моим, ибо со мной мой отец.

— Ты хорошо меня обучал, — сказал я, — прошедшие годы это подтвердили.

— Я старался.

Мы услыхали, как они подходят сзади.

— Ну-ка, ещё чуточку, — сказал он, и мы побежали.

— Ты знаешь Долину?

— Ага, они держали меня там в рабстве, и я работал на водоводах. Это истинное чудо, должен сказать, и никто сегодня не знает их как следует, разве что Синан по карте.

Проход разделялся на три. Он показал вперед:

— Вот здесь вход, но осилить его не смог бы и сам дьявол. На наше счастье, есть другой путь.

Мы свернули в левый проход и побежали дальше.

Тяжелая работа, которую отцу приходилось выполнять, не сломила его силу и ловкость. Он всегда отличался невероятной силой и был массивнее, чем я, — в плечах не шире моего, но мощнее в груди и в бедрах.

— Кто убил твою мать?

— Турнеминь… После того, как услышал, что ты погиб.

— А-а… ну, мы вернемся, Мат. Мы это сделаем, ты и я.

— Уже сделано.

На бегу я рассказал ему о смерти Турнеминя и о том, что я сделал с телом — швырнул вместе со всем отягощающим его злом в смердящую серным духом трясину Йен-Элез.

Он оглянулся на меня.

— Вот это дело! Я о таком бы и не подумал.

Проход сузился, и мы услышали шум бегущей воды. Туннель превратился в мост, и под ним текла темная, быстрая вода. Факелы наши догорели, и он подвел меня к небольшой кучке новых.

Когда мы зажгли факелы, он взглянул на меня:

— Сможешь выдержать одно трудное местечко? Это акведук, который подает воду в Долину.

Глубина была по пояс. Мы погрузились в воду и, едва войдя в туннель, погасили факелы. Отец шел впереди и вел меня. Мы долго двигались в кромешной тьме, без единого луча света. Наконец, внезапно для меня, туннель кончился; впереди слышался шум падающей воды.

Отец вдруг повернул в сторону, ухватился за верх стены, подтянулся и перелез через нее. Я последовал за ним.

В Долине Ассасинов шел тихий дождь. Мы чувствовали его кожей и слышали тихий стук капель по листьям. Вдалеке вспыхивали молнии. Мы прислонились к внешней стене желоба, дрожа от холода.

— Они сюда не придут?

— В конце концов придут. Но ночью в садах пусто. Пошли, я знаю тут одно место.

Мы устроились ждать в дальнем углу сада, на скальной полке. До рассвета оставалось немного.

— Здесь у нас материалы хранились, — пояснил отец. — Вот это куски водоводных труб для новых фонтанов и для ремонта.

Мы прижались плечом к плечу, натянув на себя мой плащ, и тут ко мне медленно пришла одна мысль, которая оформилась окончательно лишь с рассветом.

Я встал и огляделся кругом. Трубы большей частью были слишком широкие и изготовлены из обожженной глины. А вот те, что поменьше, — из свинца.

Такие водопроводы были далеко не новинкой и широко использовались по всему арабскому миру в состоятельных домах — так же, как и когда-то в Риме.

Еще раз осмотрев все вокруг, я выбрал короткие отрезки труб, очевидно, оставшиеся после строительства.

Я подобрал несколько таких отрезков и выстрогал деревянные пробки, плотно входящие в оба конца трубы, а затем набил трубы готовым порошком из своих седельных сумок.

— Что это ты делаешь? — заинтересовался отец. — Это что, древесный уголь?

— Частично уголь…

Я закончил свою работу, заполнив все свободное пространство в трубках кусочками свинца, валявшимися кругом, камешками и погнутыми, выброшенными гвоздями. Из каждой трубки я вывел наружу кусок шнурка, пропитанного расплавленным жиром от мяса, которое мне давали в пищу; жир я тщательно сохранял именно для этой цели. Шнурки я покатал в порошке, набитом в обрезки труб.

Когда дело было закончено, у меня получилось три готовых трубы.

— Ты что замыслил? — Отец наблюдал за каждым моим движением. — Вроде бы ты знаешь, что делаешь…

— Пустая надежда. Эту штуку я знаю из одной старинной книги. Ее с успехом использовали в Катае.

— Они народ умелый. Я знавал людей из Катая.

Странно, но говорить нам было не о чем. Между нами ощущалась какая-то странная напряженность. Почему это говорить с чужим гораздо легче, чем с человеком из своей же семьи?

Отец в конце концов заснул, я же не спал. Скоро нас начнут искать, а этой ночью Хатиб — если он ещё жив и на свободе — придет на луг у реки Шах-руд. Мы должны оказаться там и встретиться с ним.

День пришел на землю, закрытую облаками. Вершины терялись в серой вате вздымающихся туч. В этот день в Долине Ассасинов не пели птицы.

Сколько времени пройдет, пока они нас найдут?

Отец спал, его мощные мускулы расслабились, и сильное, костистое лицо смягчилось в покое сна.

Он выглядел старше, чем я ожидал, и на плечах у него виднелись свежие шрамы от ожогов — словно его прижигали каленым железом. Без сомнения, дело рук Махмуда.

Махмуд? А он-то где? В горячке боя он, должно быть, улизнул. Бежал ли он из Аламута? Или стал теперь хозяином крепости? Те, кто ворвались и напали на его стражу, по-видимому, были воины Синана.

Угрюмо ворчал гром, предупреждая, что буря ещё не миновала. Странно зелеными выглядели деревья сада в неверном сером свете.

Оглядывая кучи труб и разного строительного материала, за которыми мы залегли, я со своего места видел гранатовые деревья и грецкие орехи. Били фонтаны; неужели в каких-то из них действительно течет молоко и вино?

Долина была длиннее, чем можно было ожидать, и искусно скрыта среди гор. Зная кое-что о горах, я понял, что сверху долину нельзя увидеть, ибо скальные стены выступали над ней так, что если кто-либо попытается спуститься ниже, чтобы заглянуть за эти стены, то неминуемо свалится. А сверху наблюдатель мог увидеть только противоположную сторону ущелья, но вниз заглянуть не мог никак.

Выскользнув из нашего убежища, я сорвал несколько груш с ближайших деревьев — не твердых диких груш, а крупных, роскошных плодов величиной с добрых два кулака.

Однако, судя по всему, что я видел, мы находились в западне. Я не мог представить себе иного пути отсюда, кроме как обратно, через крепость Аламут.

Глава 55

Был пасмурный, хмурый день. Много раз рисовал я в своем воображении Долину Ассасинов, и всегда она виделась мне в солнечном сиянии и прозрачных тенях деревьев.

За крышей беседки я заметил дворец, белый и красивый, несмотря на серость дня. Я жевал грушу и обдумывал наше положение, не сулящее ничего хорошего.

Возвращение через крепость — безумие, но иного выхода я не видел.

Дождь ограничивает движение по саду, и в этом его уголке, где должен строиться новый дворец, вряд ли кто-нибудь появится. Сколько ещё времени пройдет, пока они заподозрят, что мы ушли через акведук?

Это был маловероятный путь, и я подозреваю, что отцу пришлось трудновато, когда он исследовал его. Возможно даже, что современные властители замка ничего не знают об акведуке. Несомненно, ему уже не одна сотня лет.

Так или иначе, но до конца дня нам нужно наметить способ бегства; мы должны быть готовы двинуться, когда опустится темнота. А до тех пор надо, чтобы нас не нашли.

На мои куски труб, начиненные порошком, полагаться не следует. Мне они знакомы только по описанию, а не по опыту; а я сделался убежденным приверженцем арабского метода проб и ошибок.

Рассматривая видимую мне часть горы, я подумал, что по ней, скорее всего, выбраться не удастся. И сам я не испытывал ни малейшего желания повторять свой побег из испанского замка, и отца не хотел подвергать такому тяжкому испытанию.

Один раз я услышал смех. Веселый смех молодой женщины или девицы; слышал я и музыку. Несомненно, эти звуки доносились из какого-нибудь окна. Кто станет в такую погоду играть и веселиться в саду?

Я ждал, дрожа, не смея развести костер из опасения, что кого-нибудь привлечет запах дыма. Отец мой спал; без сомнения, сон был ему необходим. Лишь к середине дня он открыл глаза; переход от сна к бодрствованию был мгновенным.

Я шепотом объяснил ему положение, а потом он начал вводить меня в курс дела. Он работал в Долине только под плетью надзирателя, однако заприметил различные строения.

— В горе пробит ещё один акведук, в котором есть внутренние ступени, под водой, но в такой дождь он, наверное, полон воды, и поток слишком силен. Он весь закрыт, и я не представляю, где он выходит на поверхность.

Пока мы жевали груши и доедали остатки чапати с кусочками мяса, я обдумывал ситуацию.

Представим себе, что я — Хасан ибн аль-Саббах. Предположим, что я, первый из ассасинов, взял крепость Аламут. Кто бы её ни построил — а построена она была примерно в 83О году нашей эры, — он наверняка захотел бы оставить себе путь для бегства. Любой, кто запирается в крепости, должен считаться с возможностью, что эту крепость возьмут. И что тогда? Очевидно, бегство через потайной ход; а с потайными ходами я уже кое-какое знакомство имею.

Такой ход должен быть легкодоступен, и у него должен быть не один вход, а несколько — на случай, если беглец отрезан от других частей крепости. Определенно, должен быть путь к бегству и из Долины Ассасинов.

Здесь возникла та же задача, что и в Замке Отмана когда-то давно. Любой ход должен иметь какое-то место, из которого беглец может выйти незаметно.

Где Махмуд? Этого человека я боялся. Слабый может стать страшным, когда хочет казаться сильным, а он был именно таким человеком, полным черной мстительности и ничего не забывающим. Такой, и умирая, будет злобно сыпать ударами во все стороны, чтобы и при последнем издыхании причинить кому-нибудь вред.

Отец показал жестом на заполненные трубки:

— Ты узнал об этом из книги? Ты, значит, хорошо умеешь читать?

— По латыни, — сказал я, — по-гречески, по-арабски, по-персидски и немного на санскрите. А вот на франкском языке я читать не умею; правда, я и не знаю, чтобы до сих пор на этом языке было что-нибудь написано.

— Ты, говорят, и врач?

— Кое-чему я в этом деле учился, немного и занимался врачеванием, но не как постоянным ремеслом. Все знания как-то между собой связаны, и я учился тому, чему можно было. Много знаю о море и о звездах, много об истории, а также о расположении стран на земле и кое-что из алхимии.