Походный барабан

Я больше не служил в большой библиотеке, потому что Сафия приказала мне быть готовым к отъезду в любую минуту; однако библиотека по-прежнему была открыта для меня, и ученые меня радушно принимали. Сафия давала мне деньги, и то, что я эти деньги отрабатывал, позволяло мне принимать их как плату, не пересиливая свою гордость.

В библиотеке имелись подробные каталоги, перечисляющие её книги; многие из этих сокровищ были очень красиво иллюстрированы, переплетены в доски из ароматической древесины, обтянутые тисненой, выложенной самоцветами кожей. Тут хранились книги, написанные на древесной коре, на пальмовых листьях, на бамбуке или на тонких деревянных дощечках; на кожах животных, на кости, на тонких табличках из меди, бронзы, сурьмы, глины, на полотне и шелке. И, конечно, обычные — на папирусе, коже и пергаменте.

В библиотеке были ученые, которые читали на санскрите, на языках пали и харушти и даже на древнекашмирском письменном языке — сарада. Но попадались тексты на языках, которых ни один из нас не мог прочитать, — например, записи с островов Крит и Тераnote 10 или из этрусских развалин.

День за днем я вкапывался в работу, и теперь, когда не был занят переписыванием или переводами, мои ученые занятия сильно продвинулись вперед, ибо я с головой погрузился в это крупнейшее хранилище рукописей, зачастую нетронутых и нечитанных.

Как-то ночью в комнату, где я спал, пришла Сафия.

— У меня есть новости.

— Новости? Какие?

— Твой отец, может быть, ещё жив…

— Что? — сердце мое заколотилось.

— Его галера затонула у берегов Крита, но его — или кого-то похожего — вытащили из моря и продали в рабство.

— Значит, я должен ехать на Крит.

— Его там больше нет. Он был продан какому-то купцу из Константинополя.

Мой отец жив!

— Я должен ехать…

Сафия покачала головой:

— Это было бы глупо. Те, кто разыскал его, сейчас собирают дальнейшие сведения. Когда я получу ещё новости, ты сразу же о них узнаешь.

Полный нетерпения, я все-таки должен был ждать. Конечно же, Сафия права. Срываться с места, не узнав ничего досконально, значило ещё раз отдаться на волю случая. Прежде всего нужно выяснить, что за купец его купил и является ли он по-прежнему его владельцем или перепродал его, а если перепродал, то кому.

Я ждал очень долго, могу подождать и еще. Приходилось верить, что Сафия не подведет меня, так же, как и я не уклонюсь от своего долга перед ней.

Глава 21

Откуда Сафия достала лошадей, я не знал, но все они были из «аль-Хамсат-аль-Расул» — из пяти великих пород, превосходящих всех остальных арабских лошадей. Две — «кухайла», одна — «саглави», последняя же — «хадба». Только третий из перечисленных — жеребец, остальные — кобылы, которым арабы отдают предпочтение.

Это были красивые животные, а ухаживал за ними конюх-араб из пустыни, глухонемой.

Ясно было, что в лошадях — вся его жизнь, и в лучшие руки они попасть не могли; но я не жалел времени, чтобы познакомиться и поладить с ними, и регулярно скармливал каждой по несколько кусочков лакомства, именуемого «найда»: это пшеница, проращенная в течение нескольких дней, а затем высушенная и спрессованная в коржи.

Проведав лошадей второй раз, я ушел кружной дорогой, чтобы меня нельзя было выследить, и очутился в каком-то уголке базара у несколько «каробов» и винных лавок. Я поспешил пройти мимо, как вдруг меня остановил холодный, но знакомый голос:

— Если хочешь знать, спроси у Кербушара!

Это была Валаба.

Я обернулся и увидел, что она стоит у входа в винную лавку, а рядом с ней — двое молодых людей. На ней был византийский наряд, столь любимый некоторыми модницами Кордовы: бледно-голубая туника до лодыжек и плащ темно-синего цвета, расшитый мелкими золотыми мальтийскими крестами.

— Кербушар, — сказала она, — знает дальние уголки мира. Спроси его.

Один из молодых людей, тонкий и бледный, едва взглянул на меня, заметив лишь мою грубую одежду студента. Второй, высокий юноша с раскованными движениями и мягким, увлеченным взглядом, заинтересовался больше.

— Мы говорили о земле. Это правда, будто некоторые христианские богословы верят, что земля плоская?

— Богословам, — сказал я, — следовало бы отправиться к морю. То, что землю круглая, доказывает каждый корабль, исчезающий за горизонтом.

Валаба повернулась ко входу в лавку.

— Приятно видеть тебя снова, Кербушар. Не желаешь ли присоединиться к нам? Мне хотелось бы, чтобы ты рассказал нам о землях за Туле.

— За Туле? — высокий молодой человек положил руку мне на плечо. — А что, есть такие земли?

— Они остаются тайной только для ученых да сочинителей книг. Рыбацкие суда ходят туда каждый сезон. Я кельт, из Арморики, что в Бретани. Рыбацкие суда с нашего острова Брега плавают к этим далеким землям с незапамятных времен. И не только они. Корабли басков и норманнов там бывали, и из Исландии тоже.

— Расскажи мне об этих землях.

— Не могу. Наше судно ходило туда за рыбой, а земля эта далека, и люди там дикие. Наловив рыбы, мы отправлялись домой.

Светлокожий юноша явно скучал — да к тому же был заносчив. Он пренебрежительно покосился на меня:

— Так ты рыбак? В одежде студента?

— Все мы рыбаки — каждый на свой лад, — заметил я. — Кто-то выуживает одно, кто-то другое… — Я улыбнулся ему: — Скажи мне, а какую рыбку удишь ты?

Он уставился на меня, сбитый с толку моими словами. Прежде чем ему пришел в голову какой-то ответ, Валаба сказала мягко — по глазам было видно, что она довольна:

— Ты не совсем понял, Родерик. Матюрен Кербушар — г р а ф Кербушар. В его стране есть такой обычай — все мальчики учатся морскому делу.

Этот титул, конечно же, полнейшая бессмыслица, хоть и говорили, что существовали такие в прошлые времена. Остальные же её слова были совершеннейшей правдой. Я удивился, откуда она это знает. Или просто сказала наугад?

Титулы никогда не производили на меня особого впечатления. Их давали королевским слугам. Некий барон, мне знакомый, получил свой титул за то, что помогал королю каждое утро надевать подштанники или что уж тот король носил.

А мы, Кербушары, никому и никогда не были слугами. Отец часто говорил, что не знает ни одного короля, чей род был бы хоть наполовину столь же древним, как наш. Да и вообще древность рода не имеет значения: многие старые деревья дают плохие плоды.

Родерик явно меня невзлюбил, но второй молодой человек заинтересовался разговором. Он заказал для нас вино, для себя — кофе.

— Ты человек ученый, искатель знаний, однако же был и моряком… Редкое сочетание.

— Есть в море такое знание, которого не сыщешь больше нигде. В последнее время я читал повествования о разных путешествиях… Как же много упущено в этих рассказах! Есть неизменные знания о море, передаваемые от отца к сыну на протяжении многих поколений.

Обычно мы плывем от своих берегов к великим рыболовным полям на запад, мимо Эйре — зеленого острова за Англией. Оттуда при благоприятном ветре всего пять-шесть дней пути до Ледовой Земли — Исландии, и только два дня, ну, может быть, три — до Зеленой Земли — Гренландии. А оттуда ещё пять дней до рыбных полей, а то и меньше.

Наши рыбаки и люди из Эйре узнали об этих землях, наблюдая за полетом птиц, ибо если над океаном летают птицы, которые гнездятся только на суше, то, значит, неподалеку земля. Куда они летят, там и должна быть земля, поэтому рыбаки следуют за стаей, пока не потеряют её из виду, потом за следующей, пока она не скроется из глаз; и так, пока не увидишь вершины гор дальней земли.

За многие годы наши люди открыли немало земель, и монахи из Эйре, искавшие уединение, часто оказывались там раньше нас. Такие люди уже жили в Исландии, когда приплыли первые викинги. Викинги говорят об этом в своих сагах.

Слава открывателя зачастую достается человеку, обратившему внимание на то, что простые люди делали годами. Я сомневаюсь, была ли найдена хоть одна земля, где прежде не побывал какой-нибудь рыбак, охотник или торговец.

— У низких людей смелости не хватит на подобное приключение! — заметил Родерик.

— А кто думает о смелости? Или приключениях? У людей, о которых я говорю, нет времени ни на то, ни на другое. Они ловят рыбу для пропитания или на продажу.

— Масуди говорит об этом в своей географии, — согласился высокий юноша. — Мореходы уходят и возвращаются, пока географ сидит у себя в кабинете и пытается представить землю и её страны в соответствии с собственной теорией…

Валаба молча поигрывала своим стаканом и слушала. Молодой собеседник озадачивал меня. У него были руки и плечи крестьянина и лицо мыслителя — если существуют такие лица. Во всяком случае, это было лицо вдумчивого человека.

Одежда его говорила о богатстве, а единственным драгоценным камнем, который он носил, был великолепный рубин, но я никак не мог найти для него полочку. Юноша не был ученым в полном смысле слова, не походил и на солдата.

Мы долго беседовали о трудах аль-Бакри, о Хинде, о Катае. Беседа за стаканом вина то и дело перескакивала с одного предмета на другой и касалась половины земного шара.

— Ты должен прийти завтра ко мне домой, — предложила Валаба. — У нас соберутся гости, и будет петь Ибн Кузман.

Ибн Кузман, странствующий менестрель, овладел «зайялом» — популярной песенной формы, излюбленной трубадурами, и поднял её на действительно высокий уровень. Он стал предметом восхищения в Кордове — как и в Толедо, Севилье и Малаге. Конечно, я слыхал о нем, но никогда не рассчитывал услышать его пение.

Но и сейчас я не решался. В таком обществе наверняка будут шпионы, которые донесут о моем присутствии Ибн Хараму или принцу Ахмеду.

— О светоч мира! — сказал я. — Если бы я мог выбирать, то провел бы всю жизнь там, куда достигает звук твоего голоса, но если я появлюсь в такое время в твоем доме, то эта самая жизнь окажется слишком короткой…

Высокий юноша улыбнулся:

— Приходи без опасений, — сказал он. — Я очень хочу поговорить с тобой снова, и можешь не бояться ареста. Даю тебе слово.

Он поднялся, а за ним Валаба и Родерик.

— Приходи же, — сказала она, — и не тревожься.

Они ушли, и я тоже, возбужденный событиями вечера, медленно побрел по улице. Кто этот дружелюбный молодой человек, едва ли старше меня самого, который сопровождал Валабу?

Сафия выслушала мой рассказ.

— Матюрен, ты действительно счастливчик. Молодой человек с большими руками? С таким волевым лицом, с крупными чертами? С широкой улыбкой?

— Да, такой он и есть.

— Это же Якуб, старший сын самого Йусуфа и его любимец!

Об Абу-Йусуф Якубе много говорили в Кордове. Между ним и его отцом-халифом существовало редкое взаимопонимание, совершенно необычное между мусульманскими правителями и их сыновьями. Йусуф знал, что сын не стремится захватить власть раньше, чем настанет его время, да вряд ли и вообще особенно к ней стремится.

Необыкновенно способный, искушенный в делах правления, Якуб предпочитал помогать отцу и держаться в стороне от общественного внимания.

Сафия уселась и налила кофе.

— Однако же… Валаба! — воскликнула она. — Сначала невеста принца Ахмеда, а теперь вот — Валаба, прекраснейшая из женщин Кордовы! Впрочем, неудивительно. В конце концов, ты чрезвычайно красив.

— Я едва знаю её.

— Ну, зато она узнала тебя достаточно и позаботилась, чтобы твой конь ожидал тебя в конюшне стражника.

— Что?! Ты сама не знаешь, что говоришь! Валаба ничего общего с этим не имела!

— И тем не менее, это была именно она. Это на её золото стражник играл в кости в конце коридора и не мог ни видеть, ни слышать, что творится в твоей камере. Большего она сделать не могла. Если бы ты бежал как-то иначе, всем стражникам отрубили бы голову… Я не буду больше упоминать об этом. Такие вещи лучше принять и запомнить, но не болтать о них. Это может повредить ей.

— У неё есть власть в Кордове…

— Да… — с горьким вздохом сказала Сафия. — И у меня была в свое время… Но власть — это порыв ветра, который скоро улетает…

Она положила ладонь мне на руку — впервые прикоснулась ко мне.

— Матюрен, не подведи меня. Мне больше не к кому обратиться.

— У меня нет иного ответа, кроме слова, что я не подведу тебя.

Помолчав, я сказал:

— Ты никогда не говорила мне, каким делом ты занимаешься.

— Каково бы оно ни было, ему скоро придет конец. Поверь мне, я не смогла бы делать меньше того, что сделала.

Страх владел ею, струился по её жилам, туманил глаза. Было ясно, что она участвует в какой-то интриге, и так же ясно, что у неё есть какие-то источники сведений. Больше я ничего не знал.

Была уже полночь, когда я ушел, потому что Сафия боялась оставаться одна. Я вышел через маленькую калитку в садовой стене — теперь у меня было отдельное жилье неподалеку от лошадей. Держась в самой глубокой тени, я шел вдоль узкого переулка, направляясь к улице. Прежде чем выйти на нее, я помедлил.

Ничего.

В воздухе витала опасность, и мне не по душе было сознавать, что где-то рядом враги, которым я не могу нанести упреждающий удар, ибо они мне неизвестны. И по-прежнему у меня не было оружия, кроме кинжала. Я вытащил его из ножен и взглянул на клинок.

Это увидел прохожий солдат-бербер и расхохотался:

— Ай да игрушка! — фыркнул он. — На нем пятна только от молока!

— От молока пятен не остается, — произнес я с улыбкой, — но подойди, и посмотрим, запятнает ли его твоя собачья кровь…

Насмешливое выражение сползло с его лица:

— Это была просто шутка… Кто же умирает из-за шутки?

— Да вот ты можешь умереть. — Я держал клинок в руке и ждал.

— Сумасшедший!

И он зашагал по улице прочь, то и дело оглядываясь на меня через плечо.

Так что я сунул кинжал в ножны, а не ему в брюхо, и пошел домой, вдыхая запах жасмина и думая, что солдат, несомненно, был прав.

Только сумасшедший стал бы рисковать жизнью в мире, где существует жасмин.

Не говоря уж об Азизе, Шаразе и Валабе.

Глава 22

В двенадцатом веке из всех вероучений наибольшим уважением в мире после христианства пользовался ислам, и это длилось уже более пяти столетий.

Никогда прежде ни одна идея не сообщала миру столь мощного толчка к территориальным завоеваниям, а равно и к развитию культуры, как религия, которую дал миру Мухаммед, погонщик верблюдов из Мекки.

Христианство — другая великая движущая сила моего времени — за тысячу лет распространило свое учение только на несколько стран Западной Европы.

С другой же стороны, на протяжении всего лишь ста лет, прошедших после смерти Мухаммеда в 632 году, арабы-магометане пронесли меч ислама от Атлантического океана до Индийского и собрали под своей рукой одновременно большую часть Испании, часть Южной Франции, остров Сицилию, всю Северную Африку и Египет, всю Аравию, Святую Землю — Палестину, Армению, Персию, Афганистан и почти треть Индии. Территория, которой владели арабы, превышала размерами даже империю Александра Великого и Римскую империю.

Они приходили с мечом, но сохраняли и поддерживали все лучшее, что находили в покоренных странах. Многое, что пришло к нам из арабской науки, на самом деле было создано умами евреев, персов, греков, различных центрально-азиатских народов и берберов; но эта наука расцвела под покровительством арабов, побуждаемая их горячим воодушевлением.

В арабском мире ученый был желанным гостем везде, он мог проехать тысячи миль — и в каждом городе его приветствовал султан, бей или эмир; ему преподносили дары, его чествовали, сопровождали, развлекали и, самое главное, — внимательно слушали.

Конечно, кое-где уже появлялись признаки перемен. То тут, то там к власти приходили правители невежественные или жестокие, и интересы их не имели ничего общего с распространением знаний. За блеском мусульманского величия все яснее проглядывали признаки упадка… Но, как бы то ни было, в течение более чем пяти веков именно арабы несли факел цивилизации.

Лихорадочное стремление к открытиям охватило мир; из старых библиотек и книжных лавок растаскивали книги; люди углублялись в неизведанное, ставили опыты, испытывали новое.

Ничего подобного не происходило раньше на памяти людской. Афинские греки думали, рассуждали и спорили, но арабские ученые ставили опыты, испытывали и исследовали, а не только рассуждали. Новые идеи их не пугали, и звезды были близки к ним в пустынях. Их корабли, вместе с китайскими и индийскими, превратили Индийский океан в столь же оживленное место, как и Средиземное море.

Среди других книг я разыскал и прочел «Рассказ о плавании вдоль берегов Эритрейского моря» — путеводитель и лоцию ко всем портам Индийского океана и прилегающих к нему вод; «Худуд аль-Алам» — землеописание и путеводитель, впервые увидевший свет в 982 году; а также труд Шарафа аль-Заман Тахир Марвазиона «Сина, Турки и Индия», написанный в 1120 году.

Вплоть до начала своего великого завоевательного похода арабы жили на дальнем рубеже цивилизации, испытывая её влияние, но мало что принимая из её доктрин. Будучи людьми практичными, они не имели склонности к теоретизированию. Они ввели в науку беспристрастный опыт и точное наблюдение явлений. Жизнь пастухов, кочевников пустыни и мореходов дала им практическое знание звездного неба, из которого развилась научная астрономия.

Арабские суда плавали в Китай, в Малакку, на Суматру, Борнеоnote 11 и Яву. Их вероучение распространялось на островах, о которых в Европе и не слыхивали, а куда приходила их вера, там вслед за ней появлялась и торговля.

Пилигримы, совершавшие хадж — паломничество в Мекку, — приносили с собой путевые заметки, и записи эти помогали развивать географические познания арабов.

В большинстве своем книги в библиотеке имели кожаные переплеты и были переписаны на бумаге хорошего качества вручную такими же копиистами, каким работал я. По размерам они были такими, что ими было удобно пользоваться и носить их с собой.

Создавались различные каталоги и списки имеющихся книг; я часто обращался к одному из них, называемому «Фихрист аль-Надима».

Мы с Гаруном обычно встречались в винной лавке неподалеку от большой мечети. Часто пили финиковое вино, настоянное на листьях кассии — коричного дерева, или ели «фоул мадумнас» — блюдо из бобов, крутых яиц и лимона, в которое обмакивают хлеб, — и за едой беседовали.

Мы беседовали об алхимии, в изучение которой я все больше углублялся, о записях Джабира ибн Хайяна, известного франкам под именем Гебера, ставившего свои опыты в аль-Куфе около 776 года, и о сочинениях аль-Рази, величайшего знатока химических наук, чтимого в Европе под именем Разес. Джабир описал два процесса — восстановление и кальцинирование — и достиг больших успехов почти во всех областях химического эксперимента.

Это была славная беседа молодых людей, для которых превыше всего — идеи, для которых жить — значило мыслить.

— Сегодня вечером, — похвастался я ему между делом, — я иду в дом Валабы!

— Счастливчик! — с сожалением заметил Гарун. — Ты пойдешь туда гостем, а я — стражником!

* * *

Ночь опустилась на берега Гвадалквивира, и под апельсиновыми деревьями, под пальмами и чинарами звучала музыка и смех, мягко переливался свет множества фонарей, двигались люди. Бронзовые светильники с цветными стеклами разливали свет с деревьев и балконов. Это было многоцветное, изменчивое, калейдоскопическое зрелище.

В другом конце обширного двора проникновенный голос выводил под музыку лютни и китары песню, полную печального одиночества пустынных просторов.

Всего лишь час назад я обескураженно разглядывал свою невзрачную студенческую одежду, глубоко сожалея, что у меня нет хотя бы одного из камней, пропавших вместе с потрепанным плащом, который у меня отобрали солдаты Загала. Правда, мое платье было тщательно вычищено, но от этого оно не стало ни красивее, ни богаче.

Я не пойду.

Там, в месте, где все дышит изяществом и красотой, я буду выглядеть, как высохший скелет. Нечего мне позорить себя и память своих предков.

И тут появился незнакомый мне раб — даже джинн не смог бы появиться столь внезапно.

— О господин, я пришел по слову Абу-Йусуф Якуба! Он просит позволения предложить тебе дар, о возвышенный!

С этими словами он снял с плеча длинный мешок. Торжественно открыв его, он вытащил великолепный набор одежды, плащ… одним словом, все.

И вот теперь я стоял здесь, под пальмами, одетый в шаровары, называемые «сирвал» — широкие черные шаровары из тонкой шерсти, блестящей, словно шелк; в короткую куртку «дамир» из такой же материи, расшитую золотом; в «зибун», то есть рубашку из тончайшего шелка; на мне был малиновый шелковый кушак и черный шерстяной плащ — из той же ткани, что куртка и шаровары, но вышитой золотистыми и малиновыми узорами. Тюрбан мой был неяркого, но очень красивого красного цвета, а за пояс я заткнул усыпанный драгоценными каменьями кинжал, присланный мне царевичем Якубом; но рядом с ним был и дамасский кинжал, мой верный спутник во многих горестях и бедствиях.

Валаба должна быть где-то здесь, как и Якуб. Подарок царевича оказался для меня полной неожиданностью, хотя такие подношения странствующим ученым были в обычае — им дарили одежду, коней, кошельки с золотом, иногда рабов, особенно когда ученый делился своими знаниями с правителем.

Вдруг кто-то произнес мое имя. Это был Аверроэс. Кордовский кади улыбнулся и положил руку мне на плечо:

— Вот как? Валаба наконец-то взяла тебя в плен! Она долго этого ждала, Кербушар! Неудивительно — не часто среди нас появляется выдающийся географ, а особенно такой, который сам плавал по морям!

Географ? Мне ли претендовать на это гордое звание? Как бы меня ни называли, я один знал всю обширность своего невежества. Правда, я прочитал больше книг по землеописанию и изучил больше карт, записей и лоций, чем большинство людей… Действительно, мне довелось поплавать по морям, неизвестным мусульманам; и все же я был вопиюще невежествен в столь многих вопросах, которые мне необходимо знать!

Слова «неизвестные моря» лишали меня покоя. С начала времен люди уходили далеко в море и часто оставляли рассказы о своих странствиях, однако как много оставалось недосказанным! Зов новых горизонтов быстро находит отклик в сердце каждого странника.

У нас в Венетии сохранились легенды о плаваниях к дальним землям, неясные, туманные повествования о нависающих утесах и обрушивающихся волнах, о храмах, золоте и чужеземных городах. Юлий Цезарь писал в своих «Комментариях о Галльской войне» о наших больших кораблях с дубовым корпусом и кожаными парусами, но ничего не знал ни о портах, которые они посещали, ни о чужеземных товарах, привозимых ими.

Может быть, записи о самых дальних их плаваниях хранились в погибших великих библиотеках Тира, Карфагена или Александрии.

Мы с Аверроэсом прогуливались по саду, и многие оглядывались нам вслед, ибо кади был высоким сановником и известным ученым. А мы неспешно беседовали о географии, медицине и звездах, и я рассказывал ему о лекарствах, употребительных среди моего народа, и о целебных травах, о которых говорил мне отец.

К нам подошел Якуб и с ним Валаба. В её глазах было лестное для меня удивленное выражение, вызванное моим роскошным нарядом.

Мы прохаживались среди деревьев, и за нами следили во все глаза. Этой прогулки было достаточно, чтобы я обеспечил свое будущее в Испании, но для меня меньше значило, кто на нас смотрит, чем то, что они говорят, а главное — что я, простой скиталец, принят как равный самим Аверроэсом.

Куда ни обращался мой взор, везде я видел красивых женщин; кончики их пальцев были выкрашены хной, а сурьма лишь усиливала блеск их глаз. У многих в волосы были воткнуты гребни с прикрепленными к ним шарфами из легкой, полупрозрачной ткани; да все их одеяния были удивительны и прекрасны.

Пророк запрещал носить шелковые одежды; однако же ему, как хорошему супругу, полагалось бы лучше понимать женщин. Здешние красавицы были сплошь в шелках, да и многие мужчины тоже.

Шелк появился в Испании вместе с маврами и в десятом столетии стал главным предметом вывоза; узорчатые шелка и гобелены доставлялись во все порты Ближнего Востока. До зарождения шелкоткачества в Испании славились коптские шелка из Египта и сасанидские из Персии; теперь же испанские шелка превосходили все прочие.

Альмерия особенно славилась своими женскими тюрбанами и дамастовыми, иначе камчатными, тканями для драпировок. Легкие ткани, в противоположность более тяжелому атласу, бархату и дамасту, изготовляли в Каталонии и Валенсии. Большинство христианских стран заказывали в Испании придворные мантии и облачения для духовенства.

На минуту мы с Валабой остались одни.

— Сколь великодушно было с твоей стороны пригласить меня сюда! Я пока не свершил ничего, чтобы заслужить право на такое, — я повел рукой вокруг, — хоть у меня и есть честолюбие, мечты и устремления…

Она слегка приподняла бровь:

— Я могу лишь предполагать, каковы твои устремления, Кербушар, но если принять за критерий рассказы о Замке Отмана, то легко заподозрить, что ты нашел бы в этом саду самый отзывчивый прием…

Валаба внимательно оглядела толпу:

— Человек шестьдесят-семьдесят из присутствующих здесь можно причислить к самым блестящим личностям Кордовы; найдутся тут, может быть, ещё десятка два таких, что сравняются с ними в течение года… Но мало кто из них будет более сведущ, чем ты.

Она взглянула мне прямо в лицо; глаза у неё были очень красивы.

— Не сомневайся в себе, Кербушар. Тебя бы здесь не было, если бы ты не принадлежал по праву к этому кругу. Иоанн Севильский идет бок о бок с тобой в ученых занятиях, а Аверроэс только на прошлой неделе читал книгу по алхимии, которую ты перевел с персидского…

— Представь меня своему гостю, Валаба, — проговорил кто-то рядом спокойным и холодным тоном. — Вот уж не думал, что мы встретимся в обществе…

И столь же спокойны и холодны были его глаза. Словно лед.

Я понял, кто это.

— Принц Ахмед, — произнесла Валаба, — это — мой очень хороший друг Матюрен Кербушар!

— И м о й очень хороший друг! — царевич Якуб появился из-под деревьев, где беседовал с Аверроэсом.

— Конечно, о возвышенный, — в глазах принца Ахмеда блеснула горечь и злоба. — Здесь твои владения. — Он замолчал, но ненадолго. — Однако я так понимаю, что Кербушар любит путешествовать…

— Поверь мне, о принц Ахмед, — сказал я, улыбаясь, — ты должен простить, что я избегаю твоего города. Твои гостеприимные объятия слишком тесны!

— Как оказалось, для тебя — недостаточно тесны. Но, думаю, без посторонней помощи ты все ещё оставался бы моим гостем. Надеюсь, когда-нибудь я узнаю, кто тебе помог…

— Мне помог? Уверяю тебя, господин мой, я был один на той скале, совершенно один. Никто не смог бы помочь мне в том положении. Если сомневаешься, попробуй сам взобраться по этому утесу.

— Я не стану разыгрывать из себя ярмарочного акробата.

— Каждый из нас играет множество ролей. Некоторые — герои, другие — негодяи, а некоторые просто… — я чуть помедлил, — просто фигляры.

Его лицо побелело, несмотря на оливковый цвет кожи, и какой-то миг я ждал, что он ударит меня, но принц резко отвернулся. Когда он уходил, его спина казалась окаменевшей.

Якуб повернулся ко мне:

— Ты умеешь наживать врагов, Кербушар.

— Я не выбирал его себе во враги, о возвышенный; он сам выбрал меня. Ахмед ещё должен мне за несколько месяцев тюрьмы.

— Принц уплатил этот долг — он стал посмешищем, — заметила Валаба.

Затем, по её знаку запел Ибн Кузман — тихую, проникновенную мелодию, любовный напев всадника в пустыне; за ней последовала буйная, свирепая песня о войне и мести. Однако я не мог отдаться музыке, как ни хотел. Да, могущественные друзья могут создать панцирь из слов, и одна фраза из их уст может послужить щитом. Свидетелем тому я стал в этот вечер. Но у меня такие враги, которые рискнут даже вызвать гнев Якуба ради удовольствия пролить мою кровь.

И, наконец, я меньше верил в слова людей, чем в свои собственные руки и в сталь у меня за поясом. Человек, теряющий осторожность, приглашает к себе смерть. К Валабе, стоящей рядом со мной, подошел Ибн Кузман, и я сказал ему:

— Завидую тебе. Ты поешь прекраснее всех.

— Ты — Кербушар? Нам надо будет как-нибудь поговорить о кельтских бардах и об их песнях.

— А ты объяснишь мне сочинения аль-Маусили. Я слишком мало разбираюсь в музыке, чтобы понять все, о чем он пишет.

— Так тебе знакомо это имя? Его дядя, Зальзал, говорят, лучше всех играл на лютне.

Мы поболтали немного, а когда он ушел, Валаба положила руку мне на плечо.

— Царевич желает предоставить тебе службу.

Якуб услышал эти слова и подошел к нам.

— Верных и надежных людей не так-то просто найти, друг Кербушар, а мне в скором будущем предстоят опасные дни. Я могу дать тебе службу, которая оставляла бы достаточно досуга для научных занятий.

— Прости меня…

Он недовольно нахмурился, и я поспешил объяснить:

— Никому другому я не служил бы охотнее, чем тебе, но у меня есть некая цель, и я лишь недавно получил ключ к решению своей задачи.

И я коротко объяснил, в чем дело.

— Если отец мой жив, я должен его найти; если он мертв, я должен точно узнать об этом. Велика моя тревога, и лишь из-за неё я не могу послужить тебе.

— Я хотел сделать тебя начальником моих личных телохранителей. — Он слегка улыбнулся: — Ходят слухи, что ты искусно владеешь мечом.

— Позволишь ли посоветовать тебе человека?

— Я мало кому верю, Кербушар.

— Ему можно верить, царевич. Я без колебаний поручусь за него жизнью; и он сегодня здесь, во главе стражников за этими стенами. Он доказал мне свое умение хранить верность в трудное время.

— Его имя?

— Гарун эль-Зегри.

— Я знаю этого человека.

Якуб прислушался к музыке, потом предложил: