Глава 41

Кое-кто сел, где стоял, некоторые пошли за водой, а другим надо было перевязывать раны. Я взялся помогать самым тяжелым раненым.

Мы потеряли убитыми дюжину, вдвое больше было раненых, погибло несколько лошадей.

Когда выдалась передышка, я откинулся на баррикаду и положил голову на руки. Мы убили многих, но они дорого отдавали свои жизни, и мы понимали: все, что уже успело произойти, — всего лишь первая схватка, которая нанесла им очень малый ущерб, хоть их потери вчетверо превышали наши.

Пришла Сюзанна, принесла бурдюк с вином. Печенеги налетели так быстро, что женщины не успели уйти на лодке.

— У тебя кровь идет, — сказала она, когда я пил.

Я вспомнил об уколе стрелы и потрогал рукой бок, но кровь уже засохла. Это было то место, где на кольчуге есть разрез для удобства верховой езды; и когда он разошелся, прямо туда и попала стрела, но вонзилась не глубоко. Без сомнения, удар получился скользящий. Потом бок у меня онемеет, но сейчас некогда заняться им как следует, потому что скоро они нападут ещё раз.

— Плохо дело, да, Матюрен? — Она привыкла называть меня так — именем, которым когда-то звала меня мать.

— Очень плохо, — согласился я.

Несколько человек разбрасывали в траве калтропы, но никто не разговаривал, разве что о самом обыкновенном, потому что здесь говорить было не о чем.

Вернулся карлик-акробат, тот самый, что уехал на плечах врага. У него была скверная резаная рана на ноге, которую я перевязал; но своего врага он убил.

Солнце стояло высоко; легкий ветерок рябил воду; плеснула рыба, и на лугу, над которым витала смерть, запел жаворонок, не обращая внимания на трупы.

— Смотри, Матюрен!

Сюзанна показала вверх, и глаза мои, последовав за её пальцем, обнаружили огромный кружащий столб, простершийся, должно быть, на тысячи футов ввысь, — стаю летящих пеликанов; белые их крылья сияли в солнечном свете. Прекрасное, мирное зрелище…

— Это лучше, чем война, — заметил я.

Мы стояли рядом, держась за руки, и я чувствовал, как высыхает пот у меня на теле, и думал, доживу ли я до конца дня. Так хорошо было жить и ощущать её руку в своей…

Над нашими головами встревоженно кружил степной орел. Может быть, у него гнездо где-то в зарослях.

Донесся голос гансграфа:

— Будьте готовы, дети мои. Они идут!

На этот раз степняки пришли со своими арканами, о которых мы столько слышали, и с крюками на длинных шестах и выдернули часть заостренных кольев — самые дальние, за пределом полета наших стрел.

Сами они посылали в нас стрелы из коротких, очень тугих луков, натягивать которые приходилось вдвоем; но мы пригибались пониже — и ждали.

Внезапно печенеги бросились в атаку, но теперь не в лоб, а наискось, ударили туда, где наш вал примыкал к лесу. Они думали отыскать там слабое место, и некоторые попытались даже прорваться через лес, но либо были остановлены скрытыми завалами, либо попали в ловушки и были убиты нашими людьми.

Мы потеряли ещё одного человека, пораженного стрелой.

Вторая половина дня тянулась долго, и мы дремали у баррикады, наслаждаясь солнечным теплом.

Осторожно, чтобы не привлекать лишнего внимания, я пошел осмотреть лодку. Это оказалась широкая в корпусе, но хорошая, мореходная лодка. В ней лежал бочонок с водой и мешок с хлебом и мясом.

И только тут мне пришло в голову, что нам не суждено уйти отсюда и что гансграф это знал. Все время знал.

Я подошел к нему, он остановил меня жестом, но ничего не говорил — мы просто постояли рядом.

— Если ты отсюда выберешься, — сказал он немного погодя, то, надеюсь, отыщешь своего отца.

Съестные припасы мы разделили и разнесли по фортам, которые составляли второй рубеж нашей обороны.

Укрепления эти были овальной формы, одно слегка выдвинуто вперед. Все они построены были из земли и окружены заостренными шестами, направленными наружу, и стенами из переплетенных кустов и ветвей, между которыми была насыпана земля. Взять их будет делом нелегким, потому что при штурме одного форта атакующие попадут под обстрел из других.

До заката случилась ещё одна атака, и мы потеряли ещё двоих убитыми, а раненых было с дюжину.

Давно уже стемнело, когда я смог наконец подойти к костру и присесть. У Сюзанны нашлось для меня немного подогретого вина, и вкус его был приятен. Я медленно выпил — и почти сразу заснул, но спал недолго.

Тьма лежала над лагерем, и мы слышали в ночи птичьи крики, а по временам какие-то шорохи в зарослях. Ни у кого не было охоты говорить. Всем хотелось только отдыха, ибо завтра предстояло нам вынести самые тяжелые атаки, а сейчас мы были донельзя усталыми и измотанными.

Рано или поздно они обнаружат, что вода вокруг совсем неглубока, и объедут нас с тыла, а у нас слишком мало людей для защиты — и нет времени выстроить там оборону.

Это означало, что придется отойти на вторую линию обороны и вести долгий смертный бой.

Лучники ходили вокруг, собирали стрелы, упавшие по нашу сторону баррикады.

Никто не предлагал сдаться или начать переговоры с врагом, даже если бы это было возможно. Печенеги не торговались, они убивали. Да и, по правде сказать, что мы могли предложить им? Они не искали ничего, что нельзя увезти на коне.

У нас оставался простой выбор: победить или умереть.

Итак, мы спали, поочередно несли караул, несвязно разговаривали и ели без всякого аппетита. Сюзанна втирала масло в мои усталые мышцы.

— Когда мы отступим в форты, — предупредил я её, — ступай к лодке и уходи сразу же, не теряя времени. Кто-то там должен командовать — пусть это будешь ты, но доверяй Хатибу, потому что он умудрен во всех отношениях.

— Ты считаешь, это будет необходимо?

— Да, Сюзанна. Это будет необходимо.

— И я увижу тебя опять только в Константинополе? Или в Саоне?

— Либо там, либо там… Жди меня, но защищайся сама как следует. Там может появиться граф Роберт или кто-нибудь другой найдется, вроде Юрия.

— Ты убил его ради меня…

— Не знаю, ради тебя ли. Может быть, так получилось потому, что мы оба хотели померяться силами. А больше всего — ради времени. Гансграфу нужно было время.

Костры догорали; лишь кое-где запоздалые языки пламени лениво лизали дрова.

— Если кто-нибудь из наших встретится на твоем пути, говорил я, — поддержи их и помоги. Особенно Лолингтону и его людям. Они ведь просто актеры, ты знаешь, и внешний героический облик их — зачастую надетая личина. По сути, они — лишь тени ролей, которые играют, и часто, кроме этих теней, ничего геройского в них нет…

— Но Лолингтон не таков.

— Нет, Лолингтон не таков.

— Лучший актер из них всех как раз не актер, — заметила Сюзанна. — Я имею в виду Хатиба. Он разыгрывает представление на подмостках мира. Мне кажется, он когда-то был царем или визирем… в другой жизни, может быть. Он — человек со многими лицами, но лишь одной душой.

Мы почувствовали чье-то присутствие; в темноте над нами смутно обрисовалась фигура гансграфа. Мы поднялись и встали рядом с ним.

— А знаете, — вдруг сказал он, — я родился всего в несколько милях отсюда…

А я почему-то привык считать, что он либо фламандец, либо баварец.

— Я — никто.

— Ты гансграф.

Он помолчал, потом медленно кивнул:

— Да… хоть это.

Он стоял молча, глядя на наши тени на земле, где через несколько минут их уже не будет.

— По-моему, это день. Утро.

— Скоро они появятся, — сказал я.

— Уходи! — сердито сказал он. — Не будь дураком! Что такое храбрость? Всего лишь притворство!

— А ты почему не уходишь?

— Я — гансграф.

— А я — сын Кербушара.

— Оба вы дураки, — сказала Сюзанна, — но за это я вас и люблю…

Они появились с первым светом; теперь это не был тот безумный натиск, который сметал с лица земли столь многих врагов, теперь они были осторожны из-за наших укреплений, и мы встретили их на валу, зная, что эта встреча может оказаться последней.

На этот раз я тоже вооружился луком, взяв его у убитого компаньона. Моя первая стрела поразила врага в горло за семьдесят ярдов. Еще два раза я попал и один раз промахнулся, прежде чем они достигли вала.

Мы встретили их у завалов с мечами в руках, и сеча была отчаянная.

Потом где-то сзади поднялся крик, и, оглянувшись, я увидел, что печенеги бросились на конях вплавь, чтобы захватить нас с тыла. Некоторым удалось даже найти брод.

Тогда мы отступили, с боем отдавая каждый дюйм пути. Падали люди, поднимались на дыбы и шарахались кони; крики боли, возгласы ярости… сплошное безумие. За спиной гремел походный барабан, отзывая нас назад.

На меня насел печенег, размахивая фолшоном — одним из тех кривых мечей с широким лезвием, которые рассекают кость, будто сыр. Я отразил его удар, сделал выпад и парировал снова. Он сделал ответный выпад, и мне спасло жизнь только то, что под ногой у меня покатился камень. Я упал, и тот самый колющий удар снизу, который убил князя Юрия, снова спас мне жизнь.

Поднявшись, я присоединился к общему отступлению в наши островки обороны.

Господи, Сюзанна! Удалось ли ей увести лодку? В безопасности ли она?

Враг атаковал, кружась с криками вокруг фортов, но стены из земли и плетней держались прочно, и мы отбивали штурм за штурмом.

Я опять схватил лук и, заняв место на стене, выпускал стрелу за стрелой в налетающих всадников. Мы дважды отбросили врагов. Тела их мертвецов устилали землю.

Сколько было убитых? Сколько людей погибло в этих свирепых атаках?

Мне в шлем попала стрела, и он зазвенел от страшного удара. Оглушенный, я зашатался и на миг отступил. Однако толедская сталь была не какая-нибудь деревенская поделка, а лучший металл, выплавленный искуснейшим мастером, и она спасла мне жизнь — в который раз.

Рана в боку снова открылась и кровоточила. Переносицу мне задело камнем, и от этого глаза у меня заплыли и едва-едва открывались.

Мы бились на стенах, отбрасывая их, сдерживая натиск. Наши кони метались взад-вперед, смешавшись с конями убитых печенегов… страшная картина кровавой сумятицы.

Гансграф бился то здесь, то там, поспевал повсюду, ни разу не показав ни страха, ни слабости, как всегда — воплощение хладнокровной властности.

Атака захлебнулась, и враг отступил, разрушив при этом часть нашей стены. Теперь он будет готовиться к заключительному штурму, который покончит с нами.

Многие из наших пали. Многие были ранены. А я мог помочь только тем, кто оказался в нашем форте.

И тут поднялся крик:

— Корабли! Корабли!

Да, то были корабли — те самые, которые должны были забрать наши товары и нас самих.

Вот они, не более чем в трехстах ярдах, и на них избавление, на них безопасность, на них наше будущее — если мы сможем до них добраться.

Нам придется биться пешими против конных, но другого выхода у нас нет.

В нашем форте собралось, наверное, человек двести, и лишь немногие из них не были ранены. В других фортах, должно быть, примерно столько же. Оставаться за насыпями — это почти верная смерть; однако выйти и оказаться лицом к лицу с этими адскими наездниками, великолепными бойцами, этими степными дьяволами верхом на дьявольских конях…

— Сколько у нас копий? — спросил гансграф.

Действительно, копья — лучшая защита от всадников.

Гильдерштерн огляделся вокруг, подсчитывая. Не более сорока. Он поднял копье, давая сигнал остальным. В ответ люди Сарзо вскинули вверх целый лес пик — десятков шесть, наверное. Но у людей Фландрена их было не более двадцати.

Спасение ждало у берега. Спасение, безопасность, Сюзанна.

— Попробуем. Здесь умрут все; если выйдем — кто-то, может быть, останется жив.

Печенеги немного отступили, перестраиваясь и готовясь к следующей атаке. Из-за прибрежных дюн, за которыми они стояли, корабли не были видны.

Вдруг загремел походный барабан, и мы хлынули из фортов, окруженные частоколом пик. Барабан забил вдвое быстрее, и мы рысью пустились к берегу, сохраняя тесный строй.

Какое расстояние удалось нам отыграть у смерти? Сорок ярдов? Пятьдесят?

Они налетели как ветер.

Пригнувшись в седлах, они бросались на копья, умирали, но выдергивали из строя наших бойцов. Люди падали, и копыта втаптывали их в землю. Упал акробат, которого я знал, и миг спустя его лицо было превращено в кровавую кашу копытом несущегося коня; но он поднялся и метнул свой меч, как дротик, в спину всаднику.

Мы отвоевывали дюйм за дюймом. Падали товарищи; мы помогали им подняться, и вот тут-то сказались долгие месяцы совместных трудов, ибо люди бились, чтобы спасти друг друга, как бьются только братья. И мы достигли берега.

Густые камыши и кустарники были справа, и мы устремились в ту сторону, ища спасения.

Но тут раздался крик, и мы увидели, как новые печенеги въезжают в воду, чтобы отрезать нас.

В дикой отрешенности этого боя я забыл, кто я и где я; мысли о бегстве были отброшены прочь. Подхватив тяжелую пику из рук упавшего товарища, я метнул её в грудь налетающему всаднику. Мой меч вырубил вокруг меня настоящую просеку. Кто-то из врагов схватил меня за ногу, пытаясь опрокинуть, и я бешено лягнул его в голову. Он упал с переломанной шеей.

Мы бились. Свалившееся с лошади тело сшибло меня с ног. Силясь подняться, я мельком увидел окруженного и отрезанного от своих гансграфа — он косил врагов фолшоном, орудовал тяжеленным клинком с такой легкостью, словно это был кинжал.

В грудь ему попала стрела, он вырвал её и продолжал сражаться. Вот упал Лукка. Лолингтона я нигде не видел.

Кровь заливала мне глаза, а на меня мчался всадник с копьем наперевес. Я отвел клинком копье и ударил его в бок, но бросок его лошади опрокинул меня в воду. Лошадь упала рядом со мной, забив ногами в агонии.

Отчаянно пытаясь подняться, я глотнул соленой воды, смешанной с кровью. Кто-то бросился на меня с топором, но мой меч попал ему в ухо и глубоко врезался в голову. Он свалился в воду, и мне пришлось наступить ему ногой на грудь, чтобы вырвать клинок.

Барабан все ещё гремел — его тяжелая дробь колотилась у меня в черепе. Опять кто-то ударил меня, и я свалился обратно в воду. Через меня перескочила лошадь, копыта взметнули фонтан воды прямо у моей руки.

Вокруг метались всадники, а наши люди тем временем заходили, отбиваясь, все глубже в воду. Некоторые уже плыли к кораблям.

Сарзо, Фландрен и ещё несколько человек держались плотным строем; одни стреляли из луков, другие, в переднем ряду, отражали нападающих пиками.

Какой-то печенег метнул скользнувший змеей аркан, захватил Сарзо и выдернул его из строя. Сарзо ножом обрубил веревку и тут же бросил нож с такой силой, что он по рукоятку вонзился между глаз нападавшего.

Конь и человек пронеслись мимо меня; глаза печенега все ещё пылали яростью, а в переносице сидел вбитый по самую рукоятку нож.

Волна всадников нахлынула и обогнала меня, удар по шлему снова свалил в воду. Сознание угасало, и я боролся за жизнь уже бездумно, как загнанный зверь.

Рядом со мной воду взрезало стремя, я схватился за это стремя и за ногу, стоявшую в нем, и меня выдернуло из воды. Охваченный слепой яростью, я вскочил лошади на спину, стиснул всадника, швырнул в воду, тут же бросился на соседнего наездника и выбил его из седла, с разгону ударив всем телом. Он полетел, взмахнув руками, выронил меч, я успел поймать рукоятку на лету — и вовремя.

Уже другой всадник надвигался на меня, и я снес ему голову с плеч одним взмахом меча.

А потом на меня нахлынула холодная, отрезвляющая волна рассудка, и, повернув лошадь, я под прикрытием зарослей бросился в воду.

Если б я только смог добраться до кораблей! Люди плыли, изо всех сил гребя руками; других уже втаскивали на борт. Кажется, на одном из кораблей я увидел Сюзанну…

Я все пришпоривал печенежскую лошадь, но она вдруг как будто споткнулась. Я перелетел через её голову, и вода сомкнулась надо мной.

Вынырнув, я заметил в стене зарослей дыру, какую мог бы проделать волк или другой зверь. Я отчаянным усилием догреб до берега, заполз в эту нору и свалился, задыхаясь.

Вот такая же нора давным-давно спасла меня в Арморике, спасла от Тайллефера.

Увижу ли я его ещё когда-нибудь?..

И вдруг я услышал голос, голос Абака-хана, произносящий:

— Теперь ты будешь должен угостить меня два раза подряд!

И в отверстие норы влетел бурдюк. Потянувшись, я подтащил его к себе.

В последних вспышках угасающего сознания я заполз поглубже в чащу. Странная горячая тьма сомкнулась надо мной, горячая тьма, которая много времени спустя стала холодной… холодной… очень, очень холодной.

Глава 42

Тяжелый холодный туман висел над низкой прибрежной равниной, и в зарослях моих стояла тишина, только море плескалось о пологий берег.

Я жался к крохотному костерку и дрожал — больной, израненный, почти беспомощный; одежда была изодрана в клочья, я зарос бородой, волосы спускались на плечи.

Дрожа, я протягивал исхудавшие руки к слабым язычкам пламени, потому что мне было холодно… холодно…

В голове стучало от нескончаемой боли; кожа, просвечивающая через дыры лохмотьев, посинела. Я долго болел, а раны мои были ужасны, они оказались гораздо тяжелее, чем представлялось мне в пылу боя.

Сколько же времени прошло с тех пор? Морща лоб и преодолевая тупую боль в голове, я старался оценить время.

Месяц? Два месяца?

Долгими мучительными ночами я боролся за жизнь, силясь удержать тонкую линию обороны против ран, холода, голода, жажды и отчаяния.

На голове у меня была рубленая рана — кожу рассекло до кости… уже после того, как я потерял шлем; этот удар вызвал сильную контузию, которая, несомненно, порождала возвращающуюся вновь и вновь головную боль.

В боку остались две раны от стрел, из-за которых я потерял много крови; яд из этих ран проник глубоко в тело. Была ещё тяжелая рубленая рана на бедре, а ступню чуть не раздробило лошадиным копытом.

В промежутке между приступами горячки я как-то ухитрялся отжимать воду из болотного мха и заталкивать его в раны. Это прекрасный перевязочный материал — один из первых, которые я узнал. Отец рассказал мне о нем и описал, как пользовались мхом после битвы при Клонтарфе в 1014 году.

Мох остановил кровотечение и тем спас мне жизнь. Мох — и ещё бурдюк с вином, брошенный Абака-ханом, который в пылу яростной битвы увидел, как я заползаю в нору, надеясь избежать смерти.

Вином утолял я жажду, оно дало мне возможность пережить ужасные первые дни, когда я не решался даже шевельнуться из страха, что меня обнаружат и убьют. Повсюду кругом роились печенеги, которые грабили то, что осталось от нашего лагеря, забирали меха, купленные нами в Киеве, снимали с мертвых доспехи и все ценное, что на них было.

Если кого-то находили ещё живым, убивали.

Когда они наконец ускакали, поле осталось на волю диких кабанов и птиц-стервятников, а также разного мелкого зверья и насекомых.

Целыми днями, едва осмеливаясь пошевелиться, разбитый болью и дрожащий от лихорадки, я слушал, как кабаны раздирают на клочки тела, лежащие на поле битвы, как пронзительно кричат стервятники, дерущиеся над останками моих старых товарищей и компаньонов.

Меч мой исчез. Остался только дамасский кинжал да ещё старый пояс, прихваченный из дома, с которым я никогда не расставался. Однажды в нору, где я хоронился, сунулся волк, я схватил кинжал — и ждал, отвечая рычанием на его рычание. В конце концов он отступил, все ещё ворча.

Все это происходило в перерывах между приступами бреда, и когда я наконец полностью пришел в сознание, то не смог встать на ноги; я едва-едва мог вообще двигаться. Ступня распухла неимоверно, и мне никак не удавалось прощупать через опухоль, целы кости или переломаны.

Теперь, когда были выпиты последние капли вина, в горле у меня першило от сухости, и все кости ныли — слишком долго я лежал на холодной мокрой земле.

Тогда-то я и развел свой первый костер: приподнявшись на локте, шарил кругом одной здоровой рукой, обламывал веточки и подгребал поближе разбросанный вокруг сухой хворост.

Кремень всегда был при мне, а стальной клинок ножа послужил вместо кресала. Я высек искру, она упала в сухие листья и траву, тщательно собранные в кучку, и начал добавлять мелкие веточки.

Обламывая ветки, я расширил свое спальное место, а когда сгребал траву для постели, обнаружил несколько мелких лесных орехов — среди кустов вокруг оказалась лещина. Небольшое усилие, которое потребовалось, чтобы собрать и расколоть орехи, совсем меня изнурило. Я медленно, тщательно разжевывая, съел те несколько орешков, что нашел, потом начал рыться вокруг, пытаясь отыскать еще.

Огонь согрел меня, что-то похожее на жизнь стало проникать в мои жилы, и вместе с этим чувством пришла неистовая жажда. Нужно было промыть раны, положить мокрый компресс на распухшую ступню. И ещё я должен был найти еду.

Что за ужасное зрелище разгрома ожидало меня! Расщепленные копья, разбросанные обломки доспехов, сломанный меч, разорванные и объеденные скелеты нескольких сотен людей и надо всем — запах смерти, вонь тления.