Надсмотрщики ели сыр и пили вино в тени дерева, под которым стояли волы. Мне не терпелось узнать, как намерена поступить со мною судьба.

— На какой рудник вы меня везете?

— А не все ли тебе равно? — ответил птицелов.

— Свободнорожденных не позволено…

Он окончательно рассердился:

— Опять! Тебе не надоело еще твердить одно и то же. Может быть, ты и считался свободным, но тебя приобрели за триста драхм, и теперь ты до конца своих дней будешь долбить камень.

Мне вспомнилось, что раба Эзопа продали, по словам Аполлодора, всего за шестьдесят оболов. Увы, я не предполагал, слушая нравоучительные рассказы учителя, что и мне самому придется очутиться на невольничьем рынке. Однако все превратно в человеческой жизни.

Утолив голод, я снова стал предаваться горьким мыслям, вспомнил предательство Диомеда, жестокие побои, сыпавшиеся на меня теперь со всех сторон, но решил, что пока ничего не остается, как покориться обстоятельствам.

Птицелова звали Каст, а надсмотрщика Лупа — Хас. Они снова возложили на волов ярмо, привязали меня к повозке и двинулись в путь, с удобством разлегшись на соломе. Дорога все время поднималась в гору, и идти было тяжело.

Уже солнце стало склоняться к вечеру, а мы все передвигались с грохотом колес по каменистой дороге, на которой не встретили ни одного путника, ни одной повозки. Все больше и больше голубели дальние горы, а ближе к нам виднелись рощи дубов и еще каких-то незнакомых мне деревьев. Смоковниц уже не было.

Потом, когда неожиданно быстро наступила темнота, мы свернули в сторону и подъехали к селению у подножия невысокой горы. Волы остановились у деревянных, обитых гвоздями ворот. Каменная ограда, сложенная из грубых камней, оберегала какое-то зловещее пространство. Каст стал стучать в ворота, они вскоре отворились, и мы очутились на обширном дворе, где стояли низенькие строения, сложенные из таких же камней, как и ограда. Привратник, тоже чернобородый, почесывая спину, заговорил с Кастом на незнакомом мне языке. Тот ткнул пальцем в мою грудь, и человек взял меня за плечо и повел в глубь двора, к одному из строений. Кроме привратника, у ворот стояли вооруженные копьями люди; их было трое или четверо.

Дверь строения оказалась запертой на внушительный железный засов. Привратник отодвинул его и втолкнул меня в помещение, так что я едва не упал. Дверь за мной заперли, и потом снова послышался лязг и скрежет запора.

Я огляделся. Единственный жалкий светильник едва мерцал на выступе стены и освещал длинное помещение, где на полу лежали в самых невероятных позах полунагие люди — мужчины и женщины. Они спали и тяжко дышали во сне. Кто-то стонал. В дальнем углу плакал ребенок, и женский страдающий голос утешал его. В воздухе стояла невыразимая вонь. Догадавшись, что здесь проводят ночь осужденные на работы в каменоломнях, где добывают руду, я тоже лег у самой двери и, несмотря на весь стыд и горечь своего положения, уснул.

Но мой сон продолжался недолго, потому что еще до того, как стало светать, дверь открылась и в ней показались люди с копьями, которые что-то кричали, — видимо» требовали, чтобы несчастные отправлялись поскорей на работу. Вероятии, медлить здесь не разрешалось, потому что мужчины и женщины, некоторые с младенцами на руках или ведя за руку более взрослых детей, бросились, толкая друг друга, к выходу, все как один худые и в невероятных лохмотьях, через которые просвечивали их грязные и дурно пахнувшие тела. Эта человеческая волна вынесла меня на двор. Я увидел, что Каст что-то говорит толстяку в коричневой хламиде и показывает на меня. Потом он крикнул:

— Подойди сюда, осел!

Мне ничего не оставалось, как подойти поближе.

Толстяк проговорил, с явным неудовольствием теребя русую бороду:

— Ты, говорят, каллиграф?

— Я скриба.

— Именно потому тебя и купил хозяин. Но мне сказали, что у тебя строптивый характер. Так вот, для того чтобы ты понял, что шутить здесь не положено даже искусным каллиграфам, ты сначала поработаешь в копях, и если окажешь во всем повиновение, то будешь потом вести запись по добыче золота и писать на папирусе все, что потребуется для куратора.

Я попытался еще раз заявить, что со мной поступили в нарушение всех божеских и человеческих законов, но понял, что это совершенно бесполезно и что лучше подождать более благоприятных обстоятельств, чтобы добиваться возвращения свободы.

Уже почти все рабы поспешно отправились в положенные им места на работу. На дворе остались только женщины. Одни из них стали вертеть ручные жернова, другие затопили очаг, устроенный под открытым небом для приготовления пищи; над огнем висели на высокой перекладине большие медные закопченные котлы. Слышно было, как где-то поблизости дробили молотами руду…

В дальнем углу двора пара волов, может быть, те самые, что доставили нас из Диоскуриады, вращали огромное скрипучее колесо под наблюдением сгорбленного и высохшего, как пергамент, старика. Оно приводило в действие сложное винтообразное приспособление, изливавшее воду в желоб, по которому струя стремительно летела в решето, где несколько рабов промывали раздробленную руду. Я читал у какого-то автора, что извилистые ходы в рудниках порой упираются в подземные реки и тогда приходится откачивать влагу, используя ее для промывки золота. Для такой цели и соорудили здесь водоотливный винт, изобретение хитроумного Архимеда Сиракузского. Но сейчас мне было не до поразительных чудес человеческого гения, да и не нашлось времени долго рассматривать окружающие предметы. Каст и один из молчаливых стражей с копьем в руках повели меня, подталкивая пинками, в грозившую черным провалом пещеру. Вскоре я убедился, что здесь, находится вход в самый глубокий из рудников.

Мы быстро спустились по выбитым в камне ступенькам и очутились в темноте.

— Следуй за мной, — приказал Каст, и я, подавленный всем, что случилось, покорно поплелся по подземному проходу.

Чувствовалось, что земля постепенно опускается под ногами.

Мало-помалу мои глаза привыкли к мраку, и я мог рассмотреть, что справа и слева чернели глубокие пещеры, в которых копошились люди. Они занимались тем, что долбили горную породу, ударяя деревянным молотом по железному клину, и кусок за куском отбивали камень. Эти несчастные скорее напоминали скелеты, чем живых людей, и почти все трудились полуголыми, обливаясь потом и тяжко дыша.

Нас встретил какой-то человек, очевидно наблюдающий за работами, и что-то сказал Касту. Тот повлек меня в одну из длинных галерей, в конце которой при свете масляного светильника в глиняной плошке работали двое — человек с курчавой головой и редкой бороденкой и бледный мальчик лет десяти. Каст поговорил с курчавым, и тот даже изобразил на лице что-то вроде улыбки, а затем поманил меня рукой. Неожиданно он произнес по-гречески:

— Будешь со мной долбить руду.

Каст стоял и ждал, чтобы посмотреть, как я примусь за работу. Курчавый раб, несмотря на весь ужас положения, оказался словоохотливым человеком.

— Меня зовут Циррат. Так меня и зови. А теперь возьми кирку и ударяй ею изо всех сил в скалу, чтобы пробить ход к руде. Когда проход будет достаточно широким, мальчик пролезет в него и скажет, есть ли там золотоносная жила. Он обучен этому делу. А потом куски руды дробят и промывают. Таким образом в песке находят драгоценные крупинки золота. Не так ли поступает с нами и жизнь?

Мне не хотелось браться за кирку, но Каст с ненавистью ударил меня ногой в колено. От боли я упал.

— Понял, что тебе сказано? Или берегись бича! А если будешь сопротивляться, наденем на тебя цепи.

Я взял кирку и со злобой сделал несколько ударов. Во все стороны полетели осколки камня.

— Так и работай, а если не сделаешь положенного урока, тебе не миновать жестокого наказания. Потом мы выжжем тебе на лбу клеймо горячим железом, чтобы у тебя пропала охота думать о глупостях.

Когда он ушел, я спросил человека, называвшего себя Цирратом:

— Кому принадлежат эти рудники?

— Их взял на откуп у местного владетеля какой-то богатый римлянин, житель Саталы.

— Давно ты страдаешь здесь?

— Скоро два года.

— Недавно.

— Не говори так! — простонал он, всматриваясь в глубину галереи, чтобы убедиться, не приближается ли Каст. — Больше двух лет редко кто выдерживает здесь. Надсмотрщики бьют нас немилосердно. Пощады нет ни для кого. Ни праздников, ни передышки. Пока не погаснет этот светильник, мы будем с тобою долбить камень. А он горит двенадцать часов. Потом на наше место придут другие.

— А еда?

— В полдень принесут немного пищи.

Я рассмотрел теперь, что вся спина у Циррата была исполосована багровыми рубцами.

— Как же можно вытерпеть это? — спросил я с негодованием. — Не кирки ли в наших руках?

— Тише! Если такие слова услышит Каст, ты пропал.

— Лучше умереть, чем жить так.

— Еще хорошо, что мы можем с тобой разговаривать без свидетелей, — это облегчает душу. А там, где работает много рабов, неизменно стоит надсмотрщик с бичом и нещадно бьет каждого, кто промолвит лишнее слово.

— Тяжко! — вздохнул я.

— Тяжко, — повторил Циррат, — и нет конца нашим мукам.

Как бы в подтверждение этих слов где-то по соседству раздался вой, от которого кровь стыла в жилах.

— Что это? — спросил я.

— Бьют нерадивого, — шепотом ответил Циррат с искаженным лицом, может быть вспоминая то, что случалось неоднократно и с ним самим.

Мальчик стал всхлипывать. Я тяжело дышал, готовый размозжить голову первому попавшемуся надсмотрщику. Но старик, — а Циррат выглядел совсем стариком, — прошептал:

— Зато мы получим награду на небесах.

— О чем ты говоришь? — не понял я.

— Христос примет в свое лоно всех страждущих и обремененных.

Оказалось, что мой сосед по работе был христианином. Об этих людях я слышал только от своего учителя, у которого тоже было довольно смутное представление о новой секте, наполнившей, как говорили, весь мир, хотя никто не видел у нас в Томах христианских проповедников. Но меня совсем иному учил Аполлодор, и в негодовании я воскликнул:

— Как ты можешь верить в подобные басни?!

— Истинно так.

— Кто сказал, что ты получишь награду за страдания?

— Христос.

— Это ваш бог?

— Сын бога. Отец послал его на землю, чтобы искупить грехи людей.

— Разве это возможно?

— Для этого он претерпел распятие…

Я и раньше не мог понять подобных вещей. Но теперь убедился, что порой человеческие страдания бывают невыносимыми и тогда люди в отчаянии утешают себя подобными нелепостями.

— Ты говоришь о небесах, потому что потерял всякую надежду на спасение на земле.

— Здесь нам нет спасения. Лучше искать пурпуровые улитки или жемчуг на дне морском, чем добывать золото.

Из мрака показался Каст и хмуро оглядел нас.

— Не празднословить! Или я до тех пор буду бить вас, пока глаза не лопнут!

Однако за разговорами с Цирратом я не переставал долбить камень, и у наших ног лежали кучи осколков. Каст посмотрел на руду и снова ушел.

Так продолжалось целую вечность, потому что часы под землею тянутся необыкновенно долго.

Являлся Каст, подозрительно оглядывал нас и вновь уходил, чтобы надзирать над другими. Время от времени рабы уносили в корзинах выбитую нами руду. В полдень они принесли нам в деревянных мисках похлебку из чечевицы и вынули из корзины три куска хлеба. Ведь и глупец, обуреваемый жаждой наживы, мог сообразить, что на такой работе надо давать людям хоть какую-нибудь пищу! Потом снова крики Каста, удары кирки…

Когда вечером я вернулся с другими в помещение для рабов, которое римляне называют эргастулом, то повалился на земляной пол и тотчас уснул как убитый…

На следующее утро повторилось то же самое: грохот отпираемой двери, выход на работу под крики и пинки надсмотрщиков, тяжкая работа с киркой в руках в подземной галерее. Но на этот раз Циррат был неразговорчив, кирка валилась у него из рук.

— Что с тобой? — спросил я.

Вместо ответа он тяжело опустился на землю. Я посмотрел, не приближается ли Каст с бичом в руках, и склонился над стариком.

— Или ты занемог?

Циррат тяжело дышал. Воздух с хрипом клокотал в его груди. Изо рта показались розоватые пузыри. Обтянутые почерневшей кожей ребра вздымались от каждого вздоха. Глаза у него закатились, так что были видны одни белки.

— Что же ты не отвечаешь, отец?

Но Циррат был мертв. Его страданиям пришел избавительный конец.

Я не знал, как поступить в данном случае, а мальчик, очевидно уже не раз наблюдавший подобные случаи, тотчас побежал сообщить о смерти Циррата надсмотрщикам. Пришел Каст и, глядя на умершего, проворчал:

— Старый бездельник!

Потом подумал мгновение, может быть, о том, следует ли позвать кого-нибудь на помощь, и покинул меня. Спустя минуту он вернулся с одним из тех рабов, что приносили нам пищу.

— Оставь работу и помоги выбросить эту падаль, — приказал мне надсмотрщик.

Раб схватил мертвеца за ноги, я — под мышки, и мы понесли труп к выходу.

Каст сказал нам:

— Волоките его туда, где погребают мертвых. Там вы найдете лопату.

Мы покинули двор и стали спускаться по каменистому склону. Очевидно, мой товарищ хорошо знал дорогу. Каст сопровождал нас. Всего в одном стадии note 1 от рудников находилось кладбище, на котором кое-где виднелись свежие следы погребений. Тут же лежала тяжелая деревянная лопата с железным наконечником.

— Копайте по очереди! — сказал Каст.

Первым приступил к работе молчаливый раб. Когда он устал и начал вытирать пот с лица рукавом рваной туники, надсмотрщик крикнул мне:

— Теперь ты!

Я взялся за лопату.

Как я упомянул уже, рудник находился совсем близко, на покатом склоне невысокой горы. Внизу, под кладбищем, рос колючий кустарник и валялись обломки рыжих скал. Каст зевал, может быть, после бессонной ночи, проведенной с какой-нибудь блудницей в соседней таверне. Я копал, но из головы у меня не выходила мысль о спасении.

Почему Каст решился отправиться на кладбище, не взяв с собой стражей? Ему не приходило на ум, что мы можем с этим рабом убежать в разные стороны? Ведь тогда одному из нас удалось бы спастись. Птицелов плохо соображал после вчерашней попойки или вообще не был наделен от природы большой сообразительностью? Одна за другой мелькали мысли…

Вдруг что-то привлекло внимание надсмотрщика на руднике, и он отвернулся. Дальше все произошло в мгновение ока. Я решился на отчаянный шаг и ударил злодея по голове лопатой. Послышался короткий хруст проломленного черепа. Каст упал, обливаясь кровью… Он успел повернуть ко мне лицо, и я перехватил его последний, исполненный ужаса взгляд…

— Бежим! Бежим! — страшным голосом позвал я раба.

Но тот, не произнесший за все время ни единого слова, был, вероятно, глухонемым или не понимал греческого языка, потому что не двинулся с места. Я побежал в кустарник, надеясь найти там какое-нибудь укрытие от преследования, и уже в кустах оглянулся. К моему изумлению, раб с яростью бил лопатой по трупу Каста. У меня не было времени, чтобы далее наблюдать эту сцену.

Вероятно, поведение раба и спасло меня от преследования. Прибежавшим на место убийства надсмотрщикам и в голову не пришло, что Каста убил другой человек, и пока выяснились все обстоятельства происшествия, я был уже далеко…

Не знаю, что сталось с глухим. Вероятно, его тут же казнили, а я бродил по лесу весь день и всю ночь, питаясь лесными плодами и не забывая ни на мгновение, что пролил человеческую кровь. Но когда вспоминал страшные глаза Каста, полные холодной жестокости, мне казалось, что я не человека убил, а раздавил какое-то злое насекомое.

Уснув на несколько часов в укромном месте, я снова пустился в путь, узнавая по всяким признакам дорогу, по которой мы поднимались в горы, и надеясь, что таким образом я снова попаду в Диоскуриаду и, может быть, еще захвачу в порту корабль Поликарпа.

На второй день я пришел в город весь оцарапанный колючками, с избитыми ногами, опираясь на посох, в который я превратил найденный в лесу увесистый сук. Но я опасался пойти на базар, чтобы не попасться на глаза надсмотрщикам Лупа. Крадучись, переходя из одного переулка в другой, я добрался наконец до порта, где у берега бросили якорь торговые корабли. Повсюду бродили корабельщики и зеваки, из таверн доносился вкусный запах жареной рыбы. Я спросил одного из прохожих:

— Не знаешь ли ты, где стоит в порту корабль, который принадлежит Поликарпу?

— Поликарпу? — переспросил человек с косматой рыжей бородой, росшей как рогожа вокруг широкого лица. — Полагаю, что ты найдешь его по другую сторону башни. Корабль грузится, чтобы, отплыть в Синопу.

И незнакомец широким жестом жилистой руки показал место, где мог находиться корабль. Я поблагодарил и побежал, едва сдерживая свое волнение, в указанном направлении.

Меня не обманули. Некоторое время спустя я уже заметил Диомеда, опиравшегося о борт одного из кораблей и взиравшего с печальным видом на портовую суету. Рабы носили с берега по гибким доскам амфоры. В них было, как я узнал потом, светильное масло.

— Диомед! — крикнул я.

— Скриба! — радостно поднял он руки.

Я подбежал к кораблю и стал укорять патрона за то, что он так постыдно предал меня, и тут невольно слезы полились из моих глаз. Но Диомед каялся передо мной, ссылаясь на свою растерянность в связи с пережитыми волнениями, и просил простить его, обещая мне впредь заменить отца.

— Ты же знаешь, — плакался он, — что я потерял все свое состояние и даже корабль. Я теперь нищий и не знаю, как доберусь до дому и что скажу своей несчастной супруге…

Он лицемерил. По правде говоря, у Диомеда еще осталось довольно богатства, чтобы не просить подаяния с протянутой рукой, но в те минуты я готов был извинить людям все на свете, радуясь своему освобождению и рассказывая патрону о том, что я испытал за эти два дня. А ведь они могли превратиться в долгие, страшные годы.

В это время к нам подошел благообразный Поликарп.

Он тоже, вероятно, чувствовал свою вину передо мной, потому что предложил:

— Чего же ты ждешь! Взойди на корабль и отдохни после выпавших на твою долю бедствий!

Я не заставил себя долго просить. Наутро корабельщики закончили погрузку и подняли парус. Возблагодарив небеса за спасение, мы покинули Диоскуриаду.