 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: БСЭ :: Толстой Лев Николаевич :: Грин Александр :: Чехов Антон Павлович :: Нортон Андрэ :: Кристи Агата :: Раззаков Федор :: Сименон Жорж :: Компьютерра Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Путь на Грумант :: Амнезия творца :: Справочник по реестру Windows XP :: Приказы не обсуждаются :: Странник :: Гусев :: Gump & Company :: Спасти Фейт |
Слоны Ганнибала - В дни КаракаллыModernLib.Net / Историческая проза / Ладинский Антонин Петрович / В дни Каракаллы - Чтение (стр. 16)
Грациана поднялась и покорно направилась к двери. Мне тогда показалось, что в помещении стало темнее, и беседа утеряла для меня всякую соль. 13 Но приближалась разлука с Вергилианом. Все дни в этом тихом городе я неизменно проводил с поэтом. Жили мы в доме Виктора. Моему другу отвели прекрасное помещение в таблинуме, где хозяин хранил свои книги, а мне, как и полагается писцу, — хотя все знали, что племянник сенатора питает ко мне братские чувства, — маленькую каморку, небольшое окно которой выходило на улицу и было заделано железной решеткой. Окошко находилось над самыми воротами, и я видел всех приходящих. Помню, что в тот день мы сидели с Вергилианом в таблинуме и читали поочередно какую-то книгу. Слушая чтение друга, я подошел к окну. Над Паннонией сияло холодное солнце. За каменной оградой виднелась пустая улица, а еще дальше, за домами, желтели на холмах осенние деревья. Дубы уже роняли листья, неожиданно побуревшие от первых утренних морозов, а виноградники были в пурпуре. В Карнунте шли обычные хлопоты трудового дня. Булочники торговали свежеиспеченными хлебами, вкусно посыпанными поджаренной мукой, а виноторговцы — молодым вином в амфорах, и продавцы лекарственных трав поджидали у порога своих заведений случайного покупателя. На форуме, у входа в базилику, в которой происходили судебные заседания, зеваки читали вывешенные извещения о предстоящих процессах. Когда отшумели маркоманские войны и на Дунае вновь наступило успокоение, Карнунт широко раскинулся на берегу реки, не опасаясь варварских нашествий. Виллы богачей выползли за городскую черту, вдоль дороги, бежавшей в Аквилею, а оттуда в Италию. Город был маленьким Римом — с неизбежным храмом Юпитеру Капитолийскому, с каменным амфитеатром. Колонны муниципальной курии напоминали о сенате. Под их сенью не вершились дела войны и мира, но лишь обсуждались послания с верноподданническими чувствами к августу, а кроме того, происходили шумные заседания по поводу городских нужд. Здесь уже чувствовался варварский мир: было много белокурых волос и светлых глаз, в разговоре слышались странные для римского уха слова и ударения. Грациан Виктор, потомок ветеранов, унаследовал свои торговые предприятия от отца и деда. Его агенты уходили далеко за Карпаты, закупали там воловьи кожи, а также меха лисиц и других зверей; кожа требовалась для обуви и для изготовления вооружения, лисы в большом количестве отправлялись в Рим, где среди богатых женщин входило в моду носить меха, когда наступала вечерняя прохлада. Торговыми делами Виктора ведал его лысый домоуправитель, в прошлом раб, но уже давно ставший вольноотпущенником и не покинувший господина, может быть, не столько из преданности к нему, сколько по расчету, не имея возможности начать собственное предприятие. Впрочем, после описанных событий жизнь в Карнунте и других паннонских городах уже перестала казаться спокойной, какой она была на протяжении почти тридцати лет. Небезопасно стало и на дорогах, где на путешественников все чаще нападали разбойничьи шайки, составленные из беглых рабов. Эти обстоятельства и хрупкость здоровья Грацианы побуждали Виктора к тому, чтобы перевести свою торговлю в Аквилею или даже в Рим, хотя там было значительно больше опасных конкурентов. Только что пережитое нашествие сарматов оказалось всего лишь набегом, однако Виктор знал от своих людей, уходивших за Карпаты, о положении дел в варварских областях, где все как будто говорило за то, что следовало покинуть Карнунт, однако свойственная всякому торговцу жадность удерживала его от принятия окончательных решений. Грациане в тот год исполнилось пятнадцать лет, и отец в этот торжественный день подарил ей привезенные из Рима наряды. На тунике зеленоватого цвета были вышиты сцены из истории Психеи. Грациана показалась мне настоящей красавицей. Такие лица я видел у безгласных богинь. Только немного крупный рот оживлял ее холодные черты. Отсутствующий порою взгляд Грацианы, явная склонность к молчанию лишний раз напоминали человеку, который испытал бы к ней земные чувства, что в этом теле есть нечто от мрамора. Так богиня отстраняет от себя воздух прелестным движением руки. Но холодок, веявший от Грацианы, особенно отличал ее от тех женщин, ласк которых можно добиться подарками или вкрадчивыми словами. У Грациана Виктора морщины уже избороздили высокий и умный лоб. И это было не только результатом его торговых забот. При дальнейшем моем знакомстве с этими людьми выяснилось, что в жизни богача было много потрясений. Короткое счастье с супругой было опечалено неизлечимой болезнью близкого существа. Эта болезнь закончилась смертью и пышным погребением. На Саварийской дороге появилась еще одна гробница, увенчанная траурной урной. Позднее умерла старшая дочь. Грациана росла в одиночестве, доверенная надзору рабынь, так как торговая суета отнимала у Виктора почти все время. Вторично он не женился. Но торговец с волнением говорил нам, что Грациана как две капли воды похожа на покойную мать. И лишь потому, что в этом городе жила такая девушка, Карнунт представлялся мне теперь полным очарованья. Теперь предстояло расставание с тем миром, в котором я неожиданно очутился. По просьбе Вергилиана Виктор обещал устроить меня на одну из барок, что спускаются по Дунаю с товарами в Понт Эвксинский. Оттуда я мог легко попасть в родной город. Но незадолго до моего отъезда из Карнунта боги по-иному распорядились судьбой бедного скрибы. Однажды Вергилиан и я, — а в последние дни мы не покидали друг друга ни на один час, — очутились в обществе трибуна Корнелина в кабачке «Золотой серп», хотя висевший над дверью серп был самым обыкновенным железным, заржавленным от непогод. Внутри кабачка тоже было довольно неприглядно: очаг с отверстием для выхода дыма, колченогие столы, обрубки дерева для сидения, неизбежная печка с медным котлом для горячей воды, неопрятная служанка. Но Вергилиан утверждал, что беседовать с друзьями в таких кабачках приятнее, чем под портиками, и любил в подобных местах назначать свидания. Впрочем, в тот день шел холодный дождь, и он-то и загнал нас под крышу. На этот раз беседа не отличалась особенной приятностью. Корнелин, как истый римлянин, говорил мало. Бульбий по обыкновению злословил, Вергилиан, по-видимому, был искренне огорчен, что мне предстояло покинуть Карнунт, а я хоть и радовался возвращению к своим, но теперь, когда отъезд домой сделался осуществимым, тоже грустил, думая о разлуке с Вергилианом и со всем этим миром интересных разговоров и нарядных людей с легкомысленным отношением к жизни. Я, может быть, даже ловил себя на мысли, что никогда больше уже не увижу Грациану, которой я не сказал ни одного слова… В общем не стоило бы и упоминать об этом вечере, если бы он не стал началом многих событий в моей жизни. И вдруг образ Маммеи возник в тумане… Корнелин против обыкновения охотно пил вино, а затем объявил, что намерен соединиться в браке с одной достойной девицей. Трибуна стали поздравлять, а Бульбий тут же сочинил неприличную шутку по этому поводу, но под взглядом Корнелина умолк. Вергилиан очень заинтересовался выбором Корнелина: — Кто же твоя избранница? — Это пока тайна. — Этакая дебелая карнунтская красавица, у которой сварливая мамаша? — смеялся Бульбий. Но и на этот раз Корнелин уклонился от ответа. В конце концов он признался, что ему еще не удалось говорить ни с отцом будущей подруги, ни с нею самой и что он не знает, как это сделать. Бульбий пожал плечами: — Кто же будет спрашивать ее согласия! Во всяком случае, ты можешь направить девице послание, написанное по всем правилам эпистолярного искусства. Хочешь, я напишу такое письмо, против которого не устоит ни одно женское сердце?.. Впрочем, лучше попроси об этом Вергилиана. А наш юный друг перепишет послание замечательным почерком. Вергилиану пришла в голову какая-то мысль. Он спросил Корнелина: — Когда вы выступаете в поход? — Через три дня. — Вы направляетесь в Аквилею? — В Аквилею. — А затем? — Морем в Сирию. Вергилиан на несколько мгновений задумался. — У меня есть к тебе просьба. Мой друг должен отправиться в Томы, что на берегу Понта. Виктор обещал найти ему место на одной из барок, плавающих по Дунаю. Но я спрашиваю себя: не лучше ли моему приятелю спуститься с вами в Аквилею, потом плыть в Пирей, а оттуда уже направиться на первом подходящем корабле в Томы? Так он будет иметь случай побывать в Афинах, о которых мечтает, как всякий начитанный юноша. Зайдут ваши корабли в Пирей? — Мы должны быть там. Вергилиан взял меня за руку. — Ты слышишь? Может быть, это путешествие будет более долгим, но так для тебя безопаснее. — Напиши мне письмо твоим прекрасным слогом, — попросил Корнелин, — и пусть наш каллиграф его перепишет, и я возьму твоего друга с собой. Он приятно использует для себя это путешествие, вместо того чтобы утомлять ноги по крутым и каменистым дорогам. Так решилась моя судьба. Я запомнил письмо Корнелина почти дословно — столь старательно переписывал его. Оно было составлено Вергилианом в таких выражениях: «Прекрасной деве от Агенобарба Корнелина, трибуна. Извини мой необдуманный поступок и желание направить тебе это послание через ветерана Валерия, ныне жителя вашего города. Но скоро мы покинем Паннонию и начнем новую войну, и, может быть, в какой-нибудь парфянской кузнице уже готовят стрелу, которая пронзит мое сердце. Поэтому не сердись и не удивляйся. Пока же поразил меня проказник амур! Позволь сказать, милая дева, что если мне будет суждено вернуться с Востока хоть на один день в твой город, я был бы счастлив ввести тебя хозяйкой в свой дом, как подобает римлянину. Я надеюсь при первом удобном случае говорить с твоим почтенным отцом. Человеческая жизнь стоит немного в наше время, но все-таки пролей слезу, если услышишь, что трибуна Корнелина, префекта лагеря XV легиона, нет больше в живых. Где я видел тебя? Ты была среди девушек, возлагавших цветы на алтарь победы в храме Юпитера, когда наш легат приносил жертву богам за императора…» Письмо было значительно более длинным, и переписка его заняла у меня немало времени, однако на другое утро я вручил послание Корнелину. Присутствовавший при этом Вергилиан усмехнулся. — А все-таки любопытно бы посмотреть на эту полнотелую девицу, прельстившую нашего славного воина! Ночью, когда я укладывался спать и уже собирался потушить светильник, тускло освещавший мое временное жилище, раздался шум на улице. Кто-то настойчиво стучал в ворота. В ответ яростно залаяли псы. Я поспешно погасил свет, но мне трудно было рассмотреть, что происходит перед нашим домом, и, только прижавшись лбом к железу решетки, я мог увидеть темную фигуру в дорожном плаще. Дверь отворилась. Послышался хриплый голос: — Имею письмо для молодой госпожи. Удивленный привратник, увидев неприглядное одеяние незнакомца, стал ругаться: — Бродяга! Кому нужно твое письмо? Какой зловонный ветер занес тебя сюда? — Не кричи, — спокойно ответил путник. — Мне нужно видеть твою госпожу. А если не позовешь ее, то посулю тебе весьма большие неприятности. Это я обещаю. Раздосадованный привратник ушел куда-то, и я решил, что он намерен пожаловаться Виктору, но минуту спустя послышался голос старой Пудентиллы. Она стала переговариваться с нахалом. — Почему ты шляешься по ночам и не даешь покоя добрым людям? Что тебе надо от нас? — Я принес письмо твоей госпоже. — Какое письмо? — Вот. Наш трибун сказал: «Валерий, ты уроженец Карнунта и хорошо знаешь, кто где живет. Ты остаешься в городе, так как настал конец твоей службы». А надо сказать, что мне действительно вышел срок и я намерен теперь заняться башмачным ремеслом. Слишком я стар, чтобы возделывать землю и возиться с волами в какой-нибудь паннонской деревушке. Я тогда сказал трибуну… — Где же письмо? — прервала поток его красноречия деловитая Пудентилла. — Вот письмо. Передашь его твоей молодой госпоже. Его написал трибун Агенобарб Корнелин — так зовут нашего трибуна. Наш трибун сказал: «Валерий, передай письмо! Ты хорошо знаешь, кто где живет…» Но привратник с ругательствами захлопнул калитку, и на дворе послышались старческие шаги Пудентиллы. Валерий пошел прочь и, удаляясь в ночную тьму, запел козлиным голосом: Тысячи, тысячи сарматов мы убили, тысячи, тысячи парфян в плен взяли… Судя по голосу, ветеран был пьян, как корабельщик. Голос постепенно затихал, вскоре собаки перестали лаять, и снова в Карнунте наступила тишина… Когда я утром рассказал обо всем Вергилиану, он многозначительно посмотрел на меня, но пожал плечами и ничего не ответил. А на другой день, на рассвете, я уже трясся в легионной тележке в Аквилею. Вергилиан махал мне рукой, стоя у дороги, и воины, которые двинулись в путь, пели нескладными, однако мужественными голосами: Тысячи, тысячи сарматов мы убили, тысячи, тысячи парфян в плен взяли… 14 Я вновь и вновь оборачивался, чтобы посмотреть на Вергилиана, но его фигура как бы растаяла в мглистом воздухе. Друг не мог проводить меня далее, потому что его задерживали в Карнунте неотложные дела с кожами, и прощание наше с клятвенными обещаниями встретиться снова в Риме, как только позволят обстоятельства, происходило во временном лагере XV легиона. Рассвет медленно разгорался. На востоке вспыхнула бледная заря. Воины, кони, мулы, повозки двигались по узкой Саварийской дороге, мимо гробниц и погребальных монументов. За придорожными деревьями стояла сельская тишина, которую в этот утренний час нарушали громкие человеческие голоса и скрип повозок, а иногда воинственные песни. Солдаты пели: Тысячи, тысячи сарматов мы убили, тысячи, тысячи парфян в плен взяли… Я с любопытством смотрел на красивые памятники и читал надписи. Иногда это были печальные слова о младенце, которого судьба только показала родителям и отняла навеки, или о юной супруге, покинувшей мужа в расцвете своей женской красоты, или о бедняке, похороненном на средства погребальной коллегии кожевников. Потом вдруг бросалась в глаза какая-нибудь пышная эпитафия откупщика, «трудившегося как пчела, облеченного доверием в муниципии, избираемого трижды на высокие должности, оставившего после себя в городе два дома, а в сердцах сограждан добрую память и сожаление…» На одной из скромных гробниц из белого камня было только три слова: «Счастливого пути, путник!» Я мысленно поблагодарил богов за пожелание благополучия и вспомнил случайный солдатский разговор, из которого выяснилось, что легионного орлоносца зовут Феликс, что значит по-латыни счастливый, и что это должно послужить благоприятным предзнаменованием. В час, когда легион выступил при звуках труб из лагеря, с придорожного дерева взлетел зеленый дятел, посвященный, как известно, Марсу. Воины были в восторге от такого благоволения богов. Я ехал в повозке. Случайно около нее оказался верхом на коне трибун Корнелин. Впереди бодро шагали несколько воинов и среди них ветеран Маркион. Он уже отслужил положенный срок, но не представлял себе, как можно жить в мирной обстановке, без солдатской трубы и без лагеря, и упросил оставить его в рядах. — Снова в поход, отец? — спросил Корнелин. — Не устанешь в пути? — Отдохну в могиле, — отвечал Маркион и засмеялся беззубым ртом, довольный, что легион снова выступает на войну и что по обеим сторонам дороги сейчас поплывут рощи, селения, храмы, источники, пашни, стада, пастухи, дубы, таверны… — До Антиохии еще далеко, отец, — продолжал Корнелин. — Как-нибудь доплетусь. — Правда, говорят, что там тебя ждет любовница? — подшучивал над ветераном трибун. — Верно. Торгует могильными червями на кладбище. Маркион был одним из тех, кто вышел с легионом из Саталы. Но еще задолго до этого он воевал под предводительством Коммода в Армении, ходил в Диоскуриаду, и я видел на кожаной подкладке его щита различные рисунки, цифры и названия населенных мест, сделанные раскаленным гвоздем. Таким образом он отмечал все перемены своей военной жизни: походы были обозначены числом пройденных миль, а каждое примечательное событие или город — каким-нибудь условным знаком, то наивно изображенным домом из пяти-шести кирпичей, то похожим на растопыренные пальцы деревом, под которым Маркион однажды провел ночь накануне сражения, то большеголовыми, носатыми человечками, как их рисуют дети, обозначавшими убитых рукою Маркиона врагов. Теперь легион снова возвращался на Восток, и с помощью Митры круг походов мог замкнуться благополучным возвращением в Саталу. Маркион радовался, как ребенок. Солдаты шли вольным строем, сложив оружие и поклажу на повозки. Утренний воздух был свеж и приятен. Так мы двигались в течение многих дней. Холмистая римская дорога бесконечной лентой бежала к морю. Оно еще было далеко, но воины знали, что первая большая остановка будет в Эмоне. Им уже казалось, что в лицо веет свежестью морской ветер. В пути было весело. Воины с удовольствием меняли скучную Паннонию на солнечные страны Востока, где война обещала богатую добычу. Там их ждали большие города, красивые женщины, музыка арфисток, привычные запахи сирийских харчевен. Легион спешил на Восток, так как Макретиан получил гневное послание от императора, выговаривавшего за задержку в Паннонии нужных ему войск. Местом назначения легиона была указана Антиохия, где уже сооружались благоустроенные лагеря с термами и лупанарами. Военные действия на Дунае были приостановлены, хотя там уже начали строить понтонные ладьи для возведения такого же грандиозного моста через Дунай, как в дни Траяна, и сколачивали суда для перевозки коней — так называемые гиппеги. Император требовал, чтобы XV легион был незамедлительно переброшен в Сирию. Легион форсированным маршем передвигался к Аквилее, где уже давно ждали в порту отправки в Лаодикею тяжелые метательные машины, легионные мастерские и обозы. За ними должны были прийти суда равенского флота. Военные либурны «Юнона», «Диана», «Виктория Самофракийская», «Данубий», «Конкордия», «Геркулес Победительный», «Козерог» и многие другие, невзирая на зимнее время, чреватое бурями, спешили в Аквилею, чтобы перевезти военные грузы на Восток, где шли лихорадочные приготовления к войне с парфянами. О войне говорили всюду — в сенатской курии, на форуме, за семейным ужином, в придорожных кабачках. Правда, ничего необычайного в этих приготовлениях не было, так как на римских границах беспрерывно происходили более или менее крупные военные операции, но все понимали, что столкновение между Римом и Парфией достигает своего апогея. Пришел час, когда в решительной схватке должны были сразиться два разных мира — таинственный, владеющий несметными богатствами Восток и рациональный, полный еще организаторских сил Рим. Так объяснил мне положение дел Вергилиан. По его словам, речь шла, по существу, о том, чтобы захватить караванные дороги, ведущие в Индию, куда непрерывным потоком текло римское золото. Но шумевшие в воспаленной голове Каракаллы мечты о подвигах Александра усложняли вопрос, который вполне возможно было разрешить в порядке торговых переговоров. Однако римские и антиохийские негоцианты и банкиры всячески толкали Антонина на войну в надежде, что с захватом путей на Восток они смогут получить драгоценные товары по более низким ценам и тем самым увеличить свои прибыли. Вся республика молилась о ниспослании победы августу. Умилостивительные жертвы приносились сенатом и различными коллегиями; патриархальные римляне воскуряли фимиам у домашних очагов; звучали гимны в прославленных чудесами храмах. Несчастья потрясений опять заставили людей прибегнуть к помощи небожителей. Как в отдаленные времена, в Риме заклали Церере — кабана, Либеру — козла, Минерве — телку, потому что эта богиня ненавидит козлят, обгладывающих посвященные ей оливковые деревья, и неизменно отвергает подобные жертвы. В легионах молились Митре или Исиде, Кибеле или Геркулесу. Даже христиане возносили моления своему богу об императоре, который, вероятно, под влиянием матери, не поднимал гонений на поклонников Христа. Молясь о посевах, о прозябании злаков или торговой удаче, никто не забывал бросить несколько зерен фимиама за победу. Она означала очередной триумф, новые зрелища и бесплатную раздачу римскому народу хлеба и вина. Невзирая на сильное философское вольнодумство, религия олимпийцев еще сохранила свою власть над людьми. По-прежнему каждый римский дом остается храмом, а каждое место, где ударила в землю молния, считается отмеченным Юпитером. Межи и могилы, рощи и перекрестки дорог — все имеет в глазах римлян отношение к божеству и к судьбе человека. А с Востока, из капищ покрытых черными покрывалами богинь, веет душный воздух, наполняя Рим мистическими туманами, и все больше и больше появляется на римских улицах проповедников и астрологов. Люди стали суеверны, как дети. В народе ходили тревожные слухи, и на форуме передавали со страхом, что в каком-то италийском городке черный бык явственно произнес: «Рим, остерегайся беды!» Я с любопытством наблюдал эти страхи и видел, что римляне не менее суеверны, чем наши старики, которые возвращаются домой, если им дорогу перебежит безопасный заяц. Мне рассказывали, что под влиянием подобных слухов коллегия жрецов богини Ассы Лорентии, так называемые арвальские братья, постановила принести умилостивительные жертвы. Это чрезвычайно древний культ. Храм богини находится в священной роще, в семи милях по Аппиевой дороге от Рима. Заместитель магистра коллегии (ибо магистр ее — сам август) заклал у алтаря с положенными обрядами двух свиней и телку, о чем было подробно записано в протоколе собрания. После полудня арвальские братья надели претексты, то есть туники с красной полосой, подписали запись о жертвоприношении и съели мясо жертвенных животных. А вечером, совершив обряд древней мистерии, они удалили из храма общественных рабов, взяли в руки священные свитки, затворились в святилище и, подняв претексты выше пояса, плясали и пели гимн Марсу. Слова молитвы, сложенной в глубине веков, уже стали непонятными и тем страшнее звенели в полумраке храма… Между тем легион неуклонно следовал по указанной ему дороге. Поход проходил благополучно. Только уже совсем недалеко от Эмоны, через которую лежал наш путь и где воины должны были остановиться на трехдневный отдых, произошла драка с местными волопасами. Легионеры похитили у них телку, и пастухи пожаловались легату. Разобрать это дело было поручено Корнелину, исполнявшему обязанности легионного префекта. Он собрал воинов центурии, к которой принадлежали обвиненные в краже, и позвал хмурых волопасов. Трибун произнес соответствующую речь, приведя примеры некоторых суровых наказаний за нарушение воинской дисциплины, в том числе, конечно, непреклонность консула Регула. Как известно, сей муж вернулся со всем флотом к африканскому берегу лишь для того, чтобы взять там замешкавшегося и взывавшего о спасении воина, но тут же повесил его на мачте за нерасторопность. Всего приговоренных к бичеванию оказалось шесть человек. Это были молодые иллирийцы, которые могли выдержать любое количество розг. Но назначенных произвести экзекуцию взяли среди гетов, с таким рвением всегда выполняющих подобные приказания, точно истязать людей им доставляло удовольствие. В числе многих других я присутствовал при суде, так как подружился с некоторыми легионерами, особенно с веселым Маркионом, взявшим меня под свое покровительство. Старый солдат рассказывал мне о своих походах и защищал от грубых обидчиков. Свистнула лоза, за ней другая… Послышались тяжкие стоны… На мускулистых спинах появлялись багровые рубцы; порой у наказываемых сквозь стиснутые зубы вырывались вопли, волновавшие солдат, что собрались посмотреть на экзекуцию. Не один из зрителей выкрикивал ругательства, грозил трибуну, а некоторые, наоборот, подзадоривали гетов и смеялись. Когда виновные получили положенное количество ударов, Корнелин опять произнес речь, хотя Цессий Лонг и подсмеивался над его слабостью к ораторскому искусству. Трибун увещевал мрачно смотревших на него солдат: — Вы видели, как было поступлено с вашими товарищами, запятнавшими себя кражей телки у этих добрых волопасов. Поэтому пусть никто из вас не украдет впредь ничего, ни грозди винограда, ни единого яблока. Живите тем, что вам положено, а не слезами жителей. Следите также за тем, чтоб все у вас находилось в порядке, оружие и обувь, и чтобы жалованье оставалось в поясе, а не в кабаке… Когда он кончил, воины разошлись, вспоминая не столько нравоучительную речь, сколько свист богомерзкой лозы. Солдаты не стесняясь ругали трибуна: — Жесток, как вепрь! Я стоял во время экзекуции с Маркионом, без большого волнения наблюдавшим сцену наказания, и ужасался. Он вспомнил свою суровую солдатскую жизнь. — Это что! А вот мне пришлось служить под начальством Песцения Нигера, которого победил покойный Септимий Север. Суровый был трибун. Недаром легионы оставили его и перешли к противнику. — Жестокий был человек? — спросил молодой воин. — Прежестокий! Однажды приказал отрубить головы десяти воинам только за то, что они украли курицу и сожрали ее, сварив в котле. А курица ведь не телка. Весь легион умолял его о помиловании товарищей. Опасаясь возмущения, Нигер простил воров, но обязал уплатить десятирицею за украденную птицу и в продолжение всего похода не разрешал им разводить огонь, а есть только сухой хлеб. Солдаты смеялись: — Вот и попробовали курятины! — Еще вам расскажу. Во время дакийской войны Песцений Нигер, увидев, что солдаты пьют вино из серебряных чаш, повелел вывести из употребления дорогую посуду и пользоваться только деревянной. И пить не вино, а воду с уксусом. Кроме того, разогнал всех булочников, пирожников, изготовителей медового питья и приказал выдавать воинам черствый хлеб. Одного солдата, который совершил насилие над замужней женщиной, присудил привязать к двум наклоненным до самой земли деревьям, и, выпрямляясь, они разорвали человека на две части. — Ну, это уже излишняя строгость! — не одобряли слушатели решения Песцения. — Солдату нужна женщина и в походе. — Пьют нашу кровь проклятые трибуны, — выругался один из них и яростно плюнул на землю, — а центурионы наказывают за каждую малость! — Без этого с нашим братом нельзя, — рассмеялся Маркион. Но воин горько жаловался: — Мы — как псы! Нас кормят заплесневелым хлебом и нещадно бьют… — А ты лучше держи язык за зубами, — подмигнул ему старый солдат, увидев, что к ним приближается центурион, тот самый, что надзирал над бичеванием, рыжий гет с огромными красными кулаками. У него было как бы налитое вином лицо, челюсти двигались, как у крокодила, и в руке он держал суковатую длинную лозу. Легион снова двинулся в путь. Теперь дорога лежала среди красивых пейзажей. В придорожных селениях жили молчаливые люди — земледельцы и пастухи в овечьих шкурах. Опираясь на длинные посохи, они с любопытством смотрели на множество проходивших мимо воинов. Из селений бежали дети, шумные, как воробьи. Но префект легиона имел право реквизиции по установленной расценке, однако вместо денег выдавал расписки, с которыми потом было много хлопот. Поэтому жители, от старейшины до последнего поселянина, были искренне рады, когда воины оставляли их область. Мало пользы было от жалких кусочков папируса с легионной печатью. На печати XV легиона изображался козерог, присвоенный всем воинским частям, основанным Августом, как бык цезарским легионам. Зодиакальные звери обозначали ту счастливую звезду, под которой легион был рожден для будущих побед. Но всюду находятся люди, особенно среди молодежи, считающие заманчивой жизнь солдата, полную передвижений; они записываются в войско, соблазненные жалованьем и обильной пищей, а потрепанные в боях когорты XV легиона нуждались в пополнении. Я не раз наблюдал, как происходит набор. В какой-нибудь деревенской харчевне, угостив собравшихся молодых людей за счет августа, центурион заманчиво расписывал им прелести военной службы. Рядом сидел красноносый скриба. Старательный центурион надрывался: — Мужи! Неужели вам не надоело возиться всю жизнь с навозом и овцами? Неужели вас не соблазняет привольная жизнь воина? Посмотрите на меня и моих товарищей! Кто живет лучше нас? Перемените и вы орала на мечи, вонючую овчарню на лагерь, как надлежит сделать римлянам, когда отечество нуждается в вашей доблести! Вы увидите многие города, красивых девушек, будете пить старое вино, а не уксус, что дают в этой таверне, и на войне примете участие в дележе добычи, не говоря уже о большом жалованье и щедрых денежных вознаграждениях… Случалось, что деревенский парень с обветренным от непогоды лицом, неуклюжий, как медведь, под влиянием лишней чаши вина, или угнетенный бедностью, или по каким-нибудь другим причинам, заявлял, что имеет желание поступить на легионную службу. Вербовщик прикидывал на глаз его рост, ощупывал мускулы, осматривал зубы, спрашивал, нет ли у него каких-нибудь болячек, и осведомлялся у сидящих в таверне, добрых ли он нравов и рожден ли от свободных родителей. Получив эти сведения, центурион совал в руку новому воину серебряную монету с изображением августа, хлопал пятерней по спине и заявлял во всеуслышание: — Годен к службе под орлами! Красноносый скриба тут же записывал воина в список и ставил против его имени палочку — первый денарий, полученный за кровь, проливаемую ради Рима. Новобранца немедленно вели в лагерь, в особый отряд, где молодых воинов обучали владеть оружием, работать киркой и лопатой, носить лорику, как называется римский панцирь, и калиги, то есть грубые солдатские башмаки, а также строить ряды по звуку трубы. С этого дня легион становился семьей нового солдата на двадцать пять лет. Я был случайным человеком в легионе, но во время похода шел в рядах вместе с другими воинами или ехал на повозке, в один час с ними просыпался или ложился спать, ел солдатскую похлебку. Иногда меня требовали к Корнелину, и я писал для него все то, что он диктовал мне, и каждый раз трибун удивлялся, с каким искусством я вывожу буквы. Между тем для этого не нужно быть великим искусником, а надлежит только равномерно нажимать тростник, сравнивая каждую букву не с соседней, а с третьей слева, и стараться набрать в чернильнице всегда одно и то же количество чернил, чтобы толщина букв была одинаковой. При таких условиях строчка получается ровной, отчетливой и красивой. Однако необходимо предварительно тщательно прогладить папирус пемзой. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28 |
|||||||||