Литературные биографии

Умственные традиции и художественные вкусы XVIII века, окружавшие Пушкина в ранние годы, легко и естественно сообщали ему эту приверженность к искусству анекдота. По свидетельству современников, «отец его был довольно приятным собеседником на манер старинной французской школы с анекдотами и каламбурами». Это искусство, вместе со стихотворными экспромтами, шарадами и буриме, было присяжной обязанностью дяди поэта, Василия Львовича Пушкина, во всех московских гостиных и поэтических кружках.

Представители старшего литературного поколении в лице Крылова, князя Шаховского или Дмитриева отдавали должное популярному жанру. Отвечая этим потребностям просвещенных умов, знаменитый «Письмовник» Курганова помещал рядом с обстоятельными изложениями философских и моральных учений – Эпиктета, Сенеки, Бэкона и Вольфа – краткие замысловатые повести и «различные шутки». Настольная энциклопедия не могла пройти мимо этого самого ходкого словесного вида.

Неудивительно, что эта прочная литературная традиция так решительно сказалась на Пушкине и его современниках. «Русский Ювенал» Соболевский так же характерен для своего времени, как и тот пушкинский друг, которого поэт приветствовал в своем послании:

Язвительный поэт, остряк замысловатый,

И блеском, и умом, и шутками богатый,

Счастливый Вяземский, завидую тебе…

В следующем поколении эта традиция «блеска, ума и шуток» заметно скудеет. Старинное и тонкое искусство замирает и явно вырождается. Оно вспыхивает в последний раз праздничным фейерверком в искрометном стиле Герцена, сумевшего с небывалым блеском оживить отмирающий жанр в новой области революционной публицистики. «Удачной остроте он готов пожертвовать всей всемирной историей», – отмечает после беседы с ним Боденштедт.

Герцен был у нас последним остроумцем в духе XVIII века, живо связанный с ним культурой и преданием. Вокруг него уже шутили по-иному и смеялись на новый лад. Минаев или Курочкин вырабатывали новые формы юмора. Пушкинская эпиграмма умирала, афоризмы Тютчева звучали не для печати, термином «анекдот» начинали браниться. Уже в критике сороковых годов он принимает явный характер одиозной оценки.

Необходимо, впрочем, отметить, что уже в пушкинскую эпоху старая школа остроумия начинала хиреть и вырождаться. Уже в «Онегине» имеется «горестная помета» о кризисе старинного острословия:

Тут был в душистых сединах

Старик, по старому шутивший

Отменно тонко и умно,

Что нынче несколько смешно.

Народилась литературная группа, не приемлющая этих тонких цветов мысли и стиля времен Фонтенеля. Влечение к анекдоту было чуждо романтической культуре. Ее религиозно-философские устремления не реагировали на очарования этого своеобразного словесного вида. Шатобриан, Новалис или Веневитинов были одинаково чужды ему. Только люди, органически связанные с вольтеровской эпохой, сумели в атмосфере новых литературных вкусов понять, оценить и усвоить эту безделушку старинной «устной литературы». Лишь немногие приняли анекдот в свою поэтику, вернули ему прежнее значение, углубили его старинный литературный смысл; таковы были Стендаль, Мериме, Пушкин, впоследствии Гонкуры. Все они сложными и крепкими нитями связаны с XVIII столетием.

5. «Как большая часть образованных людей того времени, – говорит о Пушкине Шевырев, – он воспитался сперва на французской литературе, и если вообще уместно говорить об его философском образовании, то источник его следует искать только в Вольтере, в энциклопедистах и вообще во французском умственном движении XVIII века».

Это – драгоценное свидетельство современника. В том умственном движении, о котором говорит Шевырев, культ анекдота был особенно заметен. Сам Вольтер был не только первоклассным мастером этого искусства, но и в значительной степени его законодателем. Его поэтика включает анекдот в число важных литературных жанров, ставя его в ряд с историей, философией, театром и лирикой. В его теоретическом трактате по изучению стиля особая рубрика отведена «anecdotes litteraires».

Другой корифей эпохи – Ж. Ж. Руссо – считался таким же неподражаемым виртуозом анекдотического искусства. Его «Исповедь» изобилует характерными и острыми эпизодами. Сам Пушкин признавал «эпиграмматические сказочки» Руссо образцом этого жанра.

Вероятно, не без влияния французской литературной моды к этому течению был причастен и Гёте. По крайней мере, дневники его свидетельствуют о выраженном вкусе к анекдоту.

Наш поэт высоко ценил и знаменитого острослова той же эпохи – Шамфора, автора доныне уцелевшего афоризма: «Мир хижинам, война дворцам».

Пушкин, видимо, воспринял у него форму сборника летучих слов и примечательных случаев и, может быть, по типу его «Maximes» и «Anecdotes» строил аналогичные записи своего дневника, исторических анекдотов, Table-talk и проч. Наконец, и многие альманахи, антологии и собрания каламбуров были, несомненно, знакомы Пушкину. Всевозможные «сборники острот», сборники Chamfortiana, Voltairiana, Polissoniana, Arlequiniana и проч. были достаточно распространены у нас, и присутствие их определенно чувствуется в умственной культуре александровского времени.

Круг чтения самого поэта подтверждает его пристрастие к этому литературному жанру.

Пушкинская библиотека полна сборников анекдотов или отдельных творений прославленных мастеров этого рода. Мы находим здесь все его оттенки и разновидности от Шамфора, Скаррона, Касти и Кампистрона до Фонтенеля, Ривароля, Стендаля и Мериме. Помимо указанных выше сочинений, здесь имелись всевозможные «Анекдоты о России», «Анекдоты о испанском графе», «Русский Декамерон 1831 г.», «Нескромные хроники XIX века» и даже специальные энциклопедии, справочники и словари вроде Словаря анекдотов, своеобразных черт и характеристик, рассказиков, острот, наивных высказываний, шуток, метких реплик и т. д.

Здесь имелся, наконец, классический образец анекдотического жанра, его самый выразительный тип – «Les Historiettes de Tallemant des Reaux». Эти мемуары XVIII столетия, опубликованные уже незадолго до смерти Пушкина, в 1834–1835 годах, были, видимо, сейчас же приобретены поэтом. Их опубликование было крупным событием в европейской литературе: неожиданно выявлялся замечательный писатель, в течение двух столетий остававшийся совершенно неизвестным. Легкими сатирическими набросками, где сквозь шутки и диалоги проходили почти все знаменитости эпохи, от кардинала Ришелье и герцога Гиза до Мольера, Лафонтена и Боссюэ, автор хроники непосредственно вводил в отели и салоны XVII столетия. Во многом родственный Брантому, де Рео с замечательной легкостью, свободой и насмешливостью разворачивал свою скандальную хронику распущенных нравов и любовных авантюр, обильно уснащая ее куплетами, циническими эпизодами, игривыми сплетениями лиц и событий. «Таллеман, – говорит Сент-Бёв, – родился анекдотистом, как Лафонтен – баснописцем; он без усилия продолжает расу сказочников и авторов фаблио, у него веселость Рабле…»

Наконец, в руках Пушкина, несомненно, была и знаменитая коллекция острот «Bievriana». Автор ее, некий Бьевр, считался отцом каламбура и его непревзойденным мастером. Он славился целыми произведениями, сплошь построенными на игре слов. У нас его сборник пользовался большой известностью. Грибоедов дразнил им присяжных остряков. О знакомстве с ним Пушкина можно судить по одному любопытному совпадению. Неразъясненный до сих пор эпиграф ко 2-й главе «Онегина», как бы открывающий новое истолкование слова «Русь»: «О, rus! (Hor.) – О, Русь!», – несомненно, взят из «Бьеврианы». Мы находим здесь, между прочим, и следующую игру слов. Когда в VII году ожидали прибытия русских в Париж, один из их сторонников выразил свое пожелание стихом Горация:

О деревня! Когда я увижу тебя!

Латинский rus здесь сопоставлен с корнем «русский». Этот анекдот Бьевра, очевидно, и является источником каламбурного онегинского эпиграфа.

Таллеман де Рео или Бьевр – оба входят в ту серию книг, которые так обильно представлены в библиотеке Пушкина крупнейшими классиками европейского остроумия и различными энциклопедиями каламбуров. Все это, судя по подбору и по количеству сходственных изданий, чрезвычайно занимало поэта и, видимо, служило ему в каком-то творческом порядке, питая его замыслы, заостряя его композиции и всячески разукрашивая и обогащая основную ткань его повествований.

6. Это сказалось прежде всего на письмах Пушкина. Дружеские послания поэта полны подобных блесток, принимающих подчас характер простой игры слов, но нередко дающих типичную форму шутливой словесной миниатюры.

Такова, например, по поводу вопроса о выборе одной из столиц ссылка на арлекина, который на вопрос, предпочитает ли он быть колесован или повешен, отвечал: «Я предпочитаю молочный суп». Таково заявление в письме к Плетневу: «Я, как Артур Потоцкий, которому предлагали рыбу удить: “Я предпочитаю скучать иначе”». Или по поводу карантина в Царском Селе во время холерной эпидемии в Петербурге: «Так при королевских дворах, бывало, за шалости сына секли его пажа».

Специальный вид anecdotes litteraires в большом количестве уснащает эту переписку. Таков предлагаемый Пушкиным для работы Вяземского о Фонвизине, слышанный от Юсупова рассказ о знаменитом драматурге, который в разговоре был вторым Бомарше. В письмах к тому же Вяземскому, известному остроумцу, которого Пушкин охотно потчует удачными афоризмами, вообще немало аналогичных изречений. Мы находим здесь последнее восклицание Андре Шенье на эшафоте и саркастический возглас Шамфора по поводу уничтоженных эпиграмм. В письме к Бестужеву приводится другая знаменитая фраза той же эпохи: «О нашей лире можно сказать то, что Мирабо сказал о Сиейсе: «ее молчание представляет общественное бедствие».

Игра слов имеет здесь не меньшее значение. Каламбурное мастерство, в духе образцов классической антологии Бьевра, здесь находит себе широкое применение. Сам Пушкин отмечает это в письме к Кюхельбекеру: «Со злости духом прочел „Духов“ – каламбур! Узнаёшь породу?». В письме к Плетневу: «Жизнь жениха тридцатилетнего хуже тридцати лет жизни игрока». И снова в письме к Вяземскому: «Чем мне тебя попотчевать? Вот тебе мои бон-мо (ради соли вообрази, что это было сказано чувствительной девушке лет двадцати шести…): «Что есть чувство? Дополнение к темпераменту». Даже в письме к Наталье Николаевне Гончаровой приводится ссылка на острое слово Вольтера.

Некоторые письма Пушкина, как, например, к А. П. Керн, – почти сплошная игра слов, веселая и легкая болтовня, взрезанная повсеместно шутками, игривыми намеками и каламбурами. «Я было принялся писать вам глупости, над которыми вы бы умерли со смеху», – определяет он сам характер своих шутливых посланий.

При всем разнообразии этих словечек, разговорных qui pro quo, острых цитат и неожиданных реплик – к французскому XVIII веку, воспитавшему этот жанр и доведшему его до степени подлинного словесного мастерства. Имена Бомарше, Мирабо, Сиейса, Вольтера, Шамфора, непереводимые французские фразы, пестрящие в этой дружеской переписке, – все это лишний раз указывает на непосредственную связь Пушкина с той умственной культурой, в цветении которой искусство анекдота имело такое существенное значение.

7. Маленький шутливый рассказ, отточенный и заостренный, играет заметную роль уже в ранних опытах Пушкина. Некоторые лицейские стихотворения построены на основе анекдота.

Этим определяется композиция первого напечатанного стихотворения Пушкина «К другу стихотворцу». Написанное в стиле классического послания к Аристу, оно представляет собой пространную дружескую проповедь на тему – стоит ли быть поэтом? Это типическое рассуждение в старинном дидактическом роде с литературными ссылками (Руссо, Камоэнс, Костров), указанием на поэтические образцы (Дмитриев, Державин, Ломоносов), сатирическими выпадами (Рифматов, Графов, Бибрус) и, наконец, с лаконическими изречениями-афоризмами, вроде «На Пинде лавры есть, но есть там и крапива» или «Поэтов хвалят все, читают лишь журналы» и проч. Этот обширный материал справок, примеров, сентенций и доказательств, накопляясь на протяжении пространного послания, мог бы произвести впечатление некоторого нагромождения. Пятнадцатилетний поэт, видимо, прекрасно понял эту опасность и с замечательным умением обошел ее. В целях успешного разрешения от этого груза аргументации он приберегает к концу стихотворения шутливую параболу о пьяном священнике.

Эпизод встречи мужичков с веселым пастырем, осушившим на свадьбе чрезмерное количество стаканов, заканчивает оживленной юмореской длинное теоретическое рассуждение. Тяжеловесность философского послания разрешается в его веселой концовке. Так уже в лицейскую эпоху поэт пользуется анекдотом как удачным приемом стихотворной развязки.

Но наряду с этим он служит и самостоятельной темой для разработки. В этом отношении любопытно его лицейское стихотворение «От всенощной вечор идя домой…». Это, в сущности, «соблазнительный анекдот» (как называл впоследствии сам Пушкин такой вид шутки), положенный на пятистопные ямбы, с цинически-острой заключительной репликой. Свидетельство Пущина о написании этого стихотворения во многом примечательно. Оказывается, друзья-лицеисты, сидя вечером у открытого окна, следили за народом, идущим из церкви от всенощной. Пущин заметил в толпе старушку, которая о чем-то горячо рассуждала с молодой девушкой, и обратил на них внимание Пушкина. На другой день поэт встретил своего приятеля стихами о перебранке Антипьевны с Марфушкой. Очевидно, контраст фривольного и вполне обнаженного сюжета с источником стихотворения – пасхальной службой, – в придачу еще чтение этих стихов в светлое воскресенье сильно смутили Пущина. «Я несколько призадумался, выслушав его стихи, в которых поразило меня окончание», – рассказывает автор «Записок». Словно почувствовав неловкость своей шутки, будущий автор «Гаврилиады» как бы извиняется перед другом за свой кощунственный опыт.

Этот эпизод во многих отношениях примечателен. Важно отметить основной композиционный прием Пушкина при построении такого заданного стихотворения на случай. Очевидно, более склонный к мечтательности, Пущин разработал бы в совершенно ином духе тему о жаркой беседе двух женщин в святую ночь. Но даже такое совершенно определенное задание, предполагающее и как бы предписывающее углубленный лирический стиль и тон высокого вдохновения, разрабатывается Пушкиным в виде скабрезной побасенки. Анекдотическая форма прежде всего представляется его сознанию и, естественно, ложится в основу его импровизации.

Впоследствии, в 1825 году, Пушкин в письме к Вяземскому выясняет законы и правила такого стихотворения, определяя его как «эпиграмматическую сказку» или даже как «похабную эпиграмму». Если вспомнить написанный, вероятно, тогда же опыт в том же роде «К кастрату раз пришел скрипач», мы увидим, что в основе этого жанра лежит игривый, подчас порнографический рассказец и что, в сущности, все произведения в этом роде являются не чем иным, как гривуазным анекдотом в стихотворной форме. Пушкин питал к этому жанру определенную склонность.

Нетрудно заметить ту же анекдотическую основу, иногда выхваченную из самой гущи современной жизни, в ряде сатирических пьес («Сказали раз царю», «На выздоровление Лукулла», «Брови царь нахмуря») и в целом ряде пушкинских эпиграмм, замыкающих в сжатую строфу типичную анекдотическую тему (например, «На князя Шаликова», «Притча», «Любопытный», «На воцарение султана», «На графа Разумовского» и др.).

8. Такое же первостепенное значение имеет анекдот и в построении тех произведений Пушкина, которые он охотно называл «шутливыми повестями» или «легкими и веселыми рассказами». Этот вид обнимает и поэмы, и прозаические произведения: «Граф Нулин», «Домик в Коломне», «Барышня-крестьянка» одинаково относятся к нему. Образцы шутливой повести здесь возникают из разработки комических эпизодов о неудачной любовной авантюре современного российского парижанина, о любовной хитрости коломенской девушки и, наконец, о романтическом эпизоде, примиряющем две враждующие семьи.

Не одна «Барышня-крестьянка» выросла из такого повествовательного зерна. Это относится почти ко всем повестям Белкина, разросшимся на анекдотической первооснове, хотя бы и заслоненной впоследствии драматизмом разработанной формы. «Выстрел» – типичный бретёрский анекдот, пересыпанный всевозможными курьезами из быта замечательных стрелков и хитро заплетающий в рамку новеллы занимательный эпизод об одной необыкновенной дуэли. «Метель» разрабатывает затейливый анекдот об одной гусарской проказе, развернувшейся в маленький авантюрный роман с похищением, с тайным венчанием и целой цепью фатальных совпадений, ведущих к счастливой развязке. «Гробовщик», построенный на контрастах мрачного ремесла героя, его угрюмого характера и макабрского сна с окружающей беспечальной действительностью, является, по определению самого Пушкина, «сказочкой», граничащей почти вплотную с анекдотом. Только композиция «Станционного смотрителя» отходит от этой первоосновы остальных «Повестей Белкина».

Замечательно, что сам Пушкин именно так смотрел на эту сюиту новелл. С обычным своим пристрастием к тому литературному жанру, который процветал в салоне Сергея Львовича и тщательно изучался в лицейских риториках, Пушкин видел в этих повестях краткие опыты забавного и легкого повествования. Анекдот, как основа «Повестей Белкина», определенно признается их автором. Оказывается, летописец села Горюхина, истощив свои силы в поэзии, приступает к прозе и берется за повести. «Но не умея с непривычки расположить вымышленное происшествие, – сообщает он читателю, – я избрал замечательные анекдоты, некогда мною слышанные от разных особ, и старался украсить истину живостью рассказа, а иногда и цветами собственного воображения».

Подчеркивая анекдотический характер своей серии повестей, Пушкин остроумно отмечает в примечании, что бретёрский анекдот рассказан ему военным, мещанский – приказчиком, а оба романических – какой-то девицей. Этим выделяется типическая черта анекдотического жанра – органически свойственный ему характер устного курьеза.

В том же духе, вспоминая через несколько лет свою работу над «Повестями Белкина», поэт определяет их другим характерным термином: в холерную эпидемию он запирается в своем кабинете, «перечитывая Кольриджа и сочиняя сказочки…». Этим термином Пушкин часто пользуется как синонимом анекдота. Оценив новую форму аллегорического памфлета – «китайский» анекдот, введенный в русскую журналистику Воейковым, – Пушкин пользуется в тех же целях «детской сказочкой», предлагая своим читателям в обликах «Маленького лжеца», «Исправленного забияки» и «Ветреного мальчика» карикатуры на Свиньина, Надеждина и Полевого. Все это – различные вариации основного жанра.

9. В анекдотическом искусстве есть особая ветвь, высоко ценимая современниками Пушкина и, несомненно, играющая самую заметную роль в стихотворных и прозаических композициях нашего поэта. Это исторический анекдот как особый вид повествовательной прозы и один из самых действенных ферментов в романах вальтер-скоттовской эпохи.

Вполне понятна высокая художественная, и в частности композиционная, стоимость этого вида. Характерный эпизод прошлого или яркая живописная черта, рисующая личность героя или физиономию целого общества, могут служить естественным зерном, дающим в своем развитии сложную композицию воображаемых драм. Эти выпуклые и красочные черты минувшего, расбросанные по летописям и мемуарам, дневникам и посольским донесениям, биографиям и письмам, способны обильно питать фантазию художника и в значительной степени облегчать ему трудности романических построений.

Отсюда, вероятно, живой интерес Пушкина к мемуарной литературе: к запискам Дашковой, Екатерины, Наполеона или Талейрана – и даже заявление поэта, что за мемуары знаменитого шефа наполеоновской полиции Фуше он готов отдать всего Шекспира.

Из писателей пушкинской эпохи мы наблюдаем ту же склонность у Проспера Мериме. Во многом родственный Пушкину, он придавал анекдоту исключительное значение. Положив его в основу целого ряда своих новелл, он любил сплетать из этих рассеянных молекул прошлого свои обширные исторические трактаты. Летучие штрихи эпохи были ему нужнее многотомных источников или архивных материалов. История представлялась ему связкой хорошо подобранных анекдотов, и он не боялся открыто свести к этому приему методологию своих исследований.

«Я люблю в истории только анекдоты, – признается он в предисловии к одному из своих трактатов, – а среди них я предпочитаю те, в которых расчитываю найти верное изображение нравов и характеров определенной эпохи. Вкус этот, быть может, не слишком благороден, но, к стыду моему, признаюсь, что я охотно отдал бы Фукидида за подлинные мемуары Аспазии или какого-нибудь Периклова раба, ибо мемуары, эти интимные собеседования автора с читателем, только и сообщают те человеческие портреты, которые забавляют и интересуют меня. И конечно, не по описаниям Мезере, Монлюка, Брантома, Таванна, Ла-Ну и проч. можно составить себе представление о французах XVI столетия».

Для людей духовного склада Мериме это признание весьма показательно, и с ним полезно считаться при изучении Пушкина. Недаром его центральный герой, не имевший охоты рыться «в хронологической пыли бытописания земли», вполне в духе Мериме берег в своей памяти

…дней минувших анекдоты

От Ромула до наших дней.

Это было вовсе не так поверхностно и легкомысленно, как может показаться на первый взгляд. Тонкое культурное чутье Онегина и обширная начитанность его правильно подсказали ему интерес к этим острым осколкам минувшего. Он знал, вероятно, что парламентские ораторы Англии широко пользуются ими, а в руках таких мастеров исторического изложения, как Тацит или Гиббон, мелкий анекдот вырастает в монументальный стиль характеристики и литературного портрета.

Огромная композиционная и сюжетная роль исторического анекдота в прозе Пушкина обнаруживается с полной несомненностью из его прозаических набросков, недоконченных этюдов и различных беллетристических фрагментов.

Подготовительные отрывки «Египетских ночей», «Отрывки из биографии Нащокина» или «Русский Пелам» широко разворачивают целые серии таких острых осколков истории. Здесь артистически разрабатываются характерные предания и факты, оставшиеся за пределами официальных анналов. Пушкин широко пользуется для своих повестей этими живыми арабесками минувшего.

Об этом решительно свидетельствует его дневник, обильно пересыпанный историческими анекдотами. Тут и рассказы Наталии Кирилловны Загряжской, которыми так заслушивался Пушкин. «Он ловил при ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли, – говорит Вяземский. – Он в беседе с ней находил необыкновенную прелесть историческую и поэтическую…» Сам Пушкин свидетельствует о мастерстве ее рассказов: «Наталья Кирилловна рассказала анекдот (столкновение Екатерины с Дашковой) с большой живостью».

С таким же интересом прислушивается Пушкин к устным рассказам Сперанского, с такой же жадностью ловит он свидетельства о лицах и нравах минувшего из разговоров Полетики за обедом у Смирновой или на вечере у Карамзиной. Эти застольные рассказы о Павле I, «нашем романтическом императоре», так же занимают его воображение, как архивный документ или страница Плутарха.

Такими свидетельствами пересыпан дневник Пушкина: «Вигель рассказал мне любопытный анекдот…», «Великий князь говорил множество каламбуров…», «Вчера был у Смирновой. Цициановские анекдоты…»… В пушкинском сборнике Table-talk под многими нумерами стоят пометы: «слышал от князя Вл. Ник. Голицына», «от гр. Вельгорского», «от кн. Долгорукова» и проч. Вяземский свидетельствует, что Пушкин любил Энгельгардта за то, что он «очень удачно играл словами». Поэт был часто строг к Дмитриеву, но всегда увлекался его остроумной речью.

10. Неудивительно, что отголоски этих бесед попадаются и в письмах Пушкина, и в отрывках из его записной книжки, и в его исторических замечаниях. От летучих страниц дневника до монументального трактата его записи свидетельствуют об этом умственном вкусе. Он прежде всего собирает этот материал бесед или забытых хроник совершенно автономно и самостоятельно, как Шамфор, под простой рубрикой: «Исторические анекдоты». Различные характерные черты, изречения или меткие реплики исторических деятелей целого столетия, ряд собственно «литературных анекдотов» о Хераскове и Кострове, о Сумарокове и Баркове, о Гнедиче и Милонове, о Ломоносове и Тредьяковском – все это составляет те типичные chapelets d’anecdotes, каким и представлялась Просперу Мериме история.

Эти небольшие фрагменты пушкинского литературного наследия до сих пор остаются в тени. А между тем здесь специфический дар рассказа отличается исключительным мастерством, сжатость, лаконичность, беглость передачи, лапидарная меткость выражений, острота и характерность диалогических мест, завершенность и окончательная замкнутость каждой миниатюрной новеллы, граничащей подчас с портретом или характеристикой, – все это возводит «Исторические анекдоты» Пушкина в классические образцы этого жанра.

Неудивительно, что этими материалами постоянно питались его поэмы и почти вся его художественная и научная проза. «Полтава», «Арап Петра Великого» и «Капитанская дочка» строются на типических исторических анекдотах. Семейное предание о жене Ибрагима Ганнибала, родившей ему белого ребенка, эпизод о помиловании Пугачевым казанского пастора за полученную в свое время милостыню, глухая легенда об обольщении Мазепой дочери Кочубея – вот стержни обширных эпических созданий Пушкина.

При этом исторический анекдот не только служит основным замыслом, но и обильно питает в «Полтаве», например, всю ткань повествования. Монолог Мазепы накануне полтавского сражения весь построен на исторических анекдотах:

К врагу на ужин прискакать,

Ответствовать на бомбу смехом…

…………………………………………

Свалить, как нынче, казака

И обменять на рану рану…

В примечаниях к поэме Пушкин раскрывает анекдотическую основу этих стихов. Эксцентрические решения Карла здесь тщательно собраны в кратких записях.

Точно так же и образ Петра в поэмах, романах и стихотворных пьесах Пушкина строится почти сплошь на анекдотах Голикова, Штелина или аналогичных собраниях (вроде «Русской старины, карманной книжки для любителей отечественного»). Любопытно отметить, что некоторые анекдоты, собранные Голиковым, засвидетельствованы Авраамом Петровичем Ганнибалом. Пушкин, впрочем, нередко исправляет Голикова по дошедшим до него устным рассказам.

Некоторые недоконченные произведения Пушкина раскрывают этот прием во всем его обнажении. «Отрывки биографии Нащокина» представляют собой сплошной сборник старинных анекдотов. На этом строится не только фабула биографии, но и обрисовка отдельных персонажей. Так построена вся характеристика своенравного полководца XVIII века: по заявлению самого автора, «несколько анекдотов, сохранившихся по преданию, дадут о нем понятие». И затем следуют острые, забавные и драматические случаи с пощечиной Суворову, отказом от ордена, штурмом Киева из-за офицерской попойки, резким ответом Павлу I и проч. и проч. Несколько аналогичных курьезов о нащокинском шуте пополняют это собрание анекдотов.

Пушкин-историк, искусившийся в архивных разысканиях, верен все же принципу построения своих характеристик и описаний на «неизданных» и примечательных штрихах преданий. Это определенно сказывается в «Истории Пугачева», это выступает еще заметнее в сохранившихся подготовительных набросках к «Истории Петра Великого». Важность и значительность этого труда постоянно отмечалась самим поэтом: «Я стою перед изваянием исполинским»; «К Петру приступаю со страхом и трепетом…», «…и вдруг вылью медный памятник». Но несмотря на масштаб задания, в планы трактата усиленно вносятся «анекдот об оладьях», «истинный анекдот о мощах девицы Грот» и проч.

Метод, испытанный старинными историками и биографами, был широко принят Пушкиным как литературный прием, органически свойственный его поэтике.

11. И наконец, в своем дальнейшем развертывании – и это наиболее примечательный и важный момент в изучении нашего жанра – анекдот у Пушкина принимает черты глубоко-серьезного повествовательного вида. Так, по крайней мере, понимает этот термин сам Пушкин, пользуясь им даже в некоторых некрологических случаях.

Для некролога Дельвига, например, Пушкин требует «подробностей, изложения его мнений, анекдотов, разбора его стихов…». И действительно, свою статью о скончавшемся Дельвиге Пушкин начинает с анекдота.

Так легкий литературный жанр принимает черты глубокого драматизма. Анекдот у Пушкина переходит в драму. Ядро повествования, первоначальный его фермент, мелкое зерно многогранной новеллы, оно дает сложное цветение в нескольких наиболее глубоких, значительных и совершенных созданиях Пушкина.

Это сказывается прежде всего в «Пиковой даме». Эта классическая русская повесть вырастает из образцового анекдота Томского.

Откуда произошел он, имеет ли он свою историю, сочинен ли он Пушкиным? В основу рассказа о тайне графини положен старинный исторический анекдот о Калиостро. В жизнеописании знаменитого авантюриста имеется рассказ о том, как он безошибочно предсказал три номера для лотерейной игры. Из этого зерна пустила, видимо, свои ростки пушкинская новелла. Вместо Калиостро здесь названы два других авантюриста того времени – граф Сен-Жермен и Казанова. Первый и становится главным героем затейливой сказочки о нравах XVIII века.

Композиционное задание здесь свелось к перенесению анекдота о Калиостро в быт современных игроков. Связующим звеном между средой конногвардейских повес двадцатых годов и эпохой Ришелье служит фигура древней старухи, которая врастает в современность живым преданием ушедшего времени. В самый эпизод, легкий, благополучно разрешающийся, не лишенный некоторых гривуазных намеков, этой обязательной острой приправы бесед XVIII века, Пушкин вводит начало несчастного случая, фатума, возмездия, мрачной маниакальности и роковой неудачи, мгновенно преображая фривольный анекдот эпохи рококо в трагическую петербургскую повесть, прямолинейно ведущую нас к Достоевскому.