5

Вывеска на фотоателье Кэрзина была совсем обшарпанная. Понизу мелкими желтыми печатными буквами шла надпись: «Любые фотографии. Паспорта. Знаменитости. Друзья. Заказы выполняются за час».

Ателье стояло на углу в северном конце Вашингтон-стрит, далеко от залитых светом кинотеатров и больших универмагов. Я вошел и увидел плюгавого старичка в обществе сухонькой старушенции.

— Да? — вежливо, почти робко вымолвил старичок.

— У меня несколько необычное дело, — сообщил я ему.

— Фото на паспорт? Это запросто. Через час будет готово. А если вы торопитесь, то даже быстрее. У нас огромный опыт.

— Это правда, — с чопорным кивком подтвердила старушка. — Мы сделали уже несколько тысяч таких портретов.

— Мне нужно нечто иное, — ответил я. — Видите ли, у моей дочери вечеринка по случаю шестнадцатилетия…

— Мы не снимаем помолвки, — оборвал меня старичок. — Весьма сожалею.

— Да, это так, — добавила старушка.

— У неё не помолвка, а шестнадцатилетие, — сказал я.

— Мы их не снимаем, — твердил свое старик. — Это исключено.

— Раньше, в былые времена, мы делали и это, — подхватила старушенция. — Но выходило просто ужасно.

Я вздохнул.

— Слушайте, мне нужны кое-какие сведения. Моя дочь сходит с ума по одной рок-н-ролльной команде, которую вы фотографировали. Я хочу сделать ей сюрприз и думал, что…

— Так вашей дочери шестнадцать лет? — подозрительно спросил старикан.

— Совершенно верно. Исполнится на следующей неделе.

— И мы фотографировали оркестр?

— Да, — ответил я, протягивая ему снимок.

Старик долго изучал его.

— Это не оркестр, это человек, — объявил он, наконец.

— Я знаю. Но он играет в оркестре.

— Тут всего один человек.

— Эту фотографию делали вы, и я подумал…

Пока я говорил, старик перевернул фотографию.

— Это наша работа, — возвестил он. — Видите, вот фирменный знак: «Фотоателье Кэрзина». Это мы и есть. Открылись ещё в тридцать первом году. Сначала тут заправлял мой отец, упокой, господи, его душу.

— Воистину так, — ввернула старушка.

— Так вы говорите, это оркестр? — Старик помахал фотографией у меня перед носом.

— Один из оркестрантов.

— Что ж, возможно, — он протянул снимок старухе. — Ты снимала какие-нибудь оркестры?

— Может быть. Я их не запоминаю.

— По-моему, это была рекламная фотография, — подсказал я.

— Как называется этот оркестр?

— Не знаю. Потому и пришел к вам. На снимке ваш фирменный знак…

— Я не слепой, — сердито перебил меня старик. Согнувшись пополам, он заглянул под прилавок. — Надо посмотреть записи. Мы тут ведем строгий учет.

Он принялся выкладывать на прилавок стопки фотографий. Я был удивлен: старик действительно снимал ансамбли, не меньше десяти разных команд.

Старик проворно перебирал снимки, по ходу дела давая пояснения:

— Жена их не запоминает, зато я помню. Стоит посмотреть, и сразу вспоминаю. Понятно? Вот, к примеру, «Джимми и двоечники». А вот «Певчие птички», «Гробы», «Кликуши», «Вонючки». Такие названия западают в память. Даже странно, почему. Вот «Вши», «Выкидные ножи», «Вилли и вилы», «Ягуары».

Я старался разглядеть лица на фотографиях, но у старика оказались слишком проворные пальцы.

— Погодите-ка! — Я указал на один из снимков. — Кажется, вот они.

Старик вгляделся в фотографию.

— «Зефиры», — укоризненно проговорил он. — Да, они самые. «Зефиры».

Я присмотрелся. Пятеро чернокожих парней в блестящих костюмах, таких же, как на портрете, который я прихватил в общежитии. Все пятеро натянуто улыбались. Похоже, им вовсе не хотелось фотографироваться.

— Вы знаете их имена? — спросил я.

Старик перевернул снимок.

— Зик, Зак, Роман, Джордж и Счастливчик.

— Спасибо. — Я вытащил записную книжку и занес в неё все пять прозвищ. — А как я могу их разыскать?

— Слушайте, а вы правда хотите позвать их на день рождения своей дочери?

— А почему бы и нет?

Старик передернул плечами.

— Да грубияны они.

— Ничего, один вечер можно и потерпеть.

Старик поднял руку и указал большим пальцем куда-то в дальний конец улицы.

— По ночам они играют в «Электрическом винограде». Там всегда полно черномазых.

— Спасибо, — сказал я и зашагал к двери.

— Вы уж поосторожнее с ними, — предупредила меня старушка.

— Хорошо.

— Желаю приятной вечеринки, — бросил мне вслед старик.

Я кивнул и вышел на улицу.

Если у гор бывают дети — отроки или подростки, — то вы поймете, на что был похож Алан Зеннер. Конечно, в Большую десятку его бы не приняли, но парень и впрямь был не хилый. По моим прикидкам, он имел рост шесть футов и один дюйм, а весил больше центнера.

Я разыскал Алана, когда он покидал крытую футбольную площадку «Диллон-филд». День клонился к вечеру, и тренировка уже кончилась. Солнце садилось, заливая позолотой стадион и расположенные поблизости здания — дворец спорта «Диллон», хоккейную площадку и крытые теннисные корты. На небольшом поле поодаль все ещё тренировались при тусклом свете угасающего дня новички, поднявшие огромное облако желто-бурой пыли.

Зеннер только что вышел из душа, его короткие черные волосы ещё не высохли, и он старательно тер их полотенцем, словно вспомнив наказ тренера не выходить на улицу с мокрой головой.

Алан сообщил мне, что торопится на обед и занятия, поэтому мы беседовали по пути, шагая через мост Андерсона к гарвардскому университетскому городку. Поначалу я болтал обо всяких пустяках. Зеннер был старшекурсником Леверетт-хаус в Тауэрс и специализировался на истории. Ему не очень нравилась тема дипломной работы, и он боялся, что не сможет поступить в школу правоведения: там не давали поблажек спортсменам. Юристов интересовала только успеваемость. Так что, возможно, он пойдет на юридический в Йеле, там веселее.

Мы прошли через Уинтроп-хаус и направились в сторону университетского клуба. Алан сообщил мне, что в футбольный сезон обедает и ужинает только там. Еда неплохая. Во всяком случае, качество выше среднего.

Наконец я завел разговор о Карен.

— Что? И вы туда же?

— Простите?

— Вы уже второй за сегодня. До вас приходил Мытарь.

— Мытарь?

— Ее папаша. Она его так прозвала.

— Почему?

— Понятия не имею. Прозвала, и все. Она придумала ему целую уйму кличек.

— И вы говорили с ним?

— Он приезжал, — неохотно ответил Зеннер. — Но я велел ему убираться.

— Что же вы так?

Мы вышли на Массачусетс-авеню, запруженную машинами.

— Да не хотелось связываться, вот и все, — объяснил он.

— Вы уже замешаны в деле.

— Черта с два, — Алан начал переходить улицу, ловко лавируя между автомобилями.

— Вам известно, что случилось с Карен? — спросил я.

— Слушайте, я знаю об этом больше всех. Даже больше, чем её предки.

— Но не хотите ввязываться.

— Вы уловили суть.

— Дело очень серьезное, — сказал я. — Одного человека обвинили в её убийстве. Вам придется рассказать все, что вы знаете.

— Слушайте, она была славная девчонка, но с закидонами. Поначалу все шло хорошо. Потом стало слишком трудно, и я с ней завязал. Это все. А теперь отвалите от меня.

Я пожал плечами.

— На суде вам придется давать свидетельские показания по требованию защиты. Вас приведут к присяге.

— Я не собираюсь идти в суд.

— У вас нет выбора, — заверил я его. — Разве что суда вообще не будет.

— То есть?

— То есть, нам лучше поговорить, как двум разумным людям.

В паре кварталов дальше, возле Центральной площади, была маленькая грязная забегаловка с цветным телевизором над стойкой. На экране все двоилось, но мало кто обращал на это внимание. Мы заказали две кружки пива и принялись ждать, слушая прогноз погоды, который читал бодренький толстенький коротышка, с улыбкой пообещавший, что завтра и послезавтра непременно будут дожди.

— А вы-то зачем сюда влезли? — спросил меня Зеннер.

— По-моему, Ли невиновен.

Он рассмеялся.

— Вы — единственный, кто так думает.

Принесли пиво. Я расплатился. Зеннер приложился к кружке и облизал губы.

— Ладно, — сказал он, усаживаясь в отдельной кабинке, — так и быть, поведаю вам эту историю. Мы с Карен познакомились где-то в апреле, на одной вечеринке, и сразу поладили. Это было классно. Тогда я ничего про неё не знал и относился к ней просто как к очередной смазливой девице. Мне, конечно, было известно, что она совсем молодая, но о том, сколько ей лет, я узнал лишь наутро и едва не окочурился. Подумать только: всего шестнадцать! Господи… Но Карен была славная, не дешевка какая-нибудь. — Алан одним глотком ополовинил свою кружку. — Потом мы начали встречаться, и я мало-помалу кое-что разузнал про нее. У Карен была манера выкладывать правду по крупицам. Слово тут, слово там. Конечно, это очень нервировало. Как старый многосерийный фильм. «Смотрите нас в следующую субботу». Она это умела.

— Когда вы перестали встречаться?

— В начале июня. Она заканчивала Конкорд, и я пообещал, что приеду на выпускной бал. Но Карен не понравилась эта идея. Я спросил, почему, и тогда она выдала мне всю эту бодягу про предков, и что я им не понравлюсь. Вы понимаете, раньше моя фамилия была Земник, и я рос в Бруклине. Вот так. Карен высказалась, и я подарил ей прощальный поцелуй. Мне уже тогда все обрыдло, а теперь и вовсе плевать на нее.

— И вы больше ни разу не виделись?

— Один раз. Где-то в конце июля. Я подрабатывал на мысу, шабашил на стройке. Работа была нетрудная, и многие мои друзья там халтурили. Тогда-то я и услышал о Карен то, чего не знал, пока мы встречались. Ну, как она коллекционировала парней. И о неладах с предками. И о том, что она ненавидела своего отца. И все то, что прежде казалось галиматьей, начало обретать смысл. А ещё я слышал, что она сделала аборт и говорила всем, будто это был мой ребенок.

Зеннер прикончил пиво и сделал знак бармену. Я тоже решил выпить ещё кружечку.

— Однажды я случайно встретил её возле Скассета. Она заправлялась на бензоколонке, когда я подъехал. Мы малость поболтали, я спросил про аборт, правда ли это, и она ответила, что да. Тогда я спросил, мой ли это был ребенок, и Карен сказала, что не знает, кто отец. Да ещё так невозмутимо! Короче, я послал её ко всем чертям и пошел прочь. Но Карен меня догнала, извинилась и предложила остаться друзьями, встречаться снова. А когда я отказался, она разревелась. Нет ничего хуже, чем девчонка, ревущая на бензоколонке. Короче, я пообещал вечером сводить её куда-нибудь.

— И сводили?

— Да. Это было ужасно. Алан, сделай то, Алан, сделай се. Быстрее, Алан. А теперь медленнее. Алан, ты так потеешь… Хоть бы на секунду заткнулась.

— Она что, прошлым летом жила на мысу?

— Карен так сказала. Работала в картинной галерее, кажется. Но я слышал, что она почти все время просидела на Маячном холме. У неё там были какие-то сумасшедшие дружки.

— Вы когда-нибудь с ними встречались?

— Только с одной девчонкой. Как-то на вечеринке меня познакомили с Анджелой то ли Харли, то ли Харди. Чертовски красивая девица, но с приветом.

— То есть?

— Ну, странная, не от мира сего. Плела какую-то чушь. «Нос божий красен кожей», и все такое. С ней и разговаривать было невозможно. А жаль: уж больно хороша собой.

— А родителей Карен вы видели?

— Да, один раз. Та ещё парочка. Старик с задранным носом, и с ним эта дамочка-губошлепка. Неудивительно, что Карен их ненавидела.

— Откуда вы это знаете?

— Да от нее! Карен только о предках и говорила. Часами болтала о них. Мытаря на дух не выносила. Иногда называла его БОГ. Это значит брехун, осел и говнюк. Мачеху тоже всячески обзывала, но я не стану повторять: вы скажете, что я клевещу. Но вот что удивительно: свою родную мать Карен очень любила. Та умерла, когда Карен было лет пятнадцать. Наверное, тогда все и началось.

— Что началось?

— Ну, закидоны эти. Наркотики и блуд. Карен хотела, чтобы её считали оторвой. Любила народ удивить. Словно что-то доказывала. Жрала зелье, причем всегда на людях. Кое-кто говорил, что она сидит на амфитаминах, но не знаю, правда ли это. Она многим насолила, и про неё каких только жутких историй не рассказывали. Говорили, что Карен Рэндэлл на все пойдет и под любого ляжет. — Алан болезненно поморщился.

— Но вы любили её, — вставил я.

— Да, пока это было возможно.

— А после того свидания на мысу вы больше не встречались?

— Нет.

Принесли пиво. Алан посмотрел на свою кружку и принялся вертеть её в руках.

— Хотя, впрочем, встречался, — вдруг добавил он.

— Когда?

Зеннер заколебался.

— В воскресенье, — сказал он, наконец. — В прошлое воскресенье.

6

— Было около часа дня, — продолжал Зеннер. — После игры мы устроили вечеринку, и я маялся похмельем. Да ещё как маялся! Боялся, что в понедельник на тренировке буду не в форме, потому что пропустил несколько игр в субботу. Никак не получалась последняя пробежка, не хватало скорости. Поэтому я волновался. В общем, я был у себя в комнате и пытался переодеться к обеду. Никак не мог повязать галстук. Все время выходило вкривь и вкось, три раза пробовал. Похмелье было и впрямь тяжкое. Голова раскалывалась. И тут входит Карен. Можно было подумать, что я назначил ей свидание.

— А вы не назначали?

— Никогда не испытывал такого отвращения при виде человеческого существа. Мне уже удалось забыть её, выкинуть из головы, понимаете? И вдруг она опять тут как тут, и выглядит как никогда отпадно. Малость полновата, но все равно хороша. Мои соседи по комнате ушли обедать, и я был один. Карен спросила, не свожу ли я её перекусить. Я ответил — нет.

— Почему?

— Потому что не хотел видеть её. Она была как зараза. Чума. И я хотел держаться от неё подальше, вот и сказал: Карен, уйди, пожалуйста. Только она не ушла, а села, закурила и говорит: я знаю, что между нами все кончено, но мне нужен человек, который выслушает. Мы это уже проходили, и я ей не поверил. Но Карен никак не хотела уходить. Уселась на кушетку, и не сдвинешь. Сказала, что я — единственный, с кем она может поговорить.

В конце концов я сдался, сел и сказал: ладно, валяй, говори. А сам подумал, что я дурак и ещё пожалею, что согласился, как пожалел после прошлого раза. Знаете, есть такие люди, которых просто невозможно терпеть рядом.

— О чем шел разговор?

— О ней. Карен только о себе и говорила, больше ни о чем. О себе, о предках, о брате…

— Она была дружна со своим братом?

— В некотором роде. Но он — парень простой, как Мытарь. Ничего знать не хочет, кроме своей медицины, поэтому Карен не очень откровенничала с ним. Про наркотики и свои похождения ничего не говорила.

— Продолжайте.

— Ну, в общем, я сидел и слушал её. Карен рассказала про школу, потом — про какую-то мистику. Мол, начала медитировать два раза на дню по полчаса. Это вроде как прополаскивать мозги. Или макать тряпку в чернила. Что-то такое. Она только-только начала этим заниматься и была в полном восторге.

— Как она держала себя?

— Нервничала. Выдула целую пачку сигарет и не знала, куда девать руки. У неё на пальце был перстень школы Конкорд, так она его и крутила, и снимала, и снова надевала. Все время, безостановочно.

— Она сказала, почему приехала на выходные?

— Я спрашивал, — ответил Зеннер. — Да, она говорила об этом.

— Ну, и?

— Она приехала на аборт.

Я откинулся в кресле и закурил.

— Как вы к этому отнеслись?

Зеннер покачал головой.

— Я не поверил. — Он метнул на меня быстрый взгляд и опять припал к кружке. — Я вообще перестал верить ей. В том-то и беда. Я словно отключился и не обращал на неё внимания. Не мог иначе, потому что она… Короче, я ещё был неравнодушен к ней…

— Она знала об этом?

— Она знала все, — ответил Зеннер. — От неё ничего нельзя было скрыть. Будто кошка, она полагалась на наитие, которое никогда не подводило. Карен могла войти в комнату, оглядеться и рассказать все про каждого, кто там сидит. Она безошибочно улавливала чужие чувства.

— Вы говорили с ней об аборте?

— Нет. Ведь я же не поверил ей, вот и не стал развивать тему. Но где-то через час Карен сама вернулась к этому. Сказала, что боится, что хочет быть со мной. Все время это повторяла.

— И вы поверили?

— Я уже не знаю, чему верить. Нет, пожалуй, не поверил. — Он залпом допил пиво и поставил кружку. — Послушайте, что, по-вашему, я должен был делать? Эта девчонка вконец сбрендила. Все знали, что она — того. Нелады с предками, да и вообще с белым светом. Вот и свихнулась.

— Как долго вы беседовали с ней?

— Часа полтора. Потом я сказал, что мне пора обедать и заниматься, и попросил её уйти. Она и ушла.

— Вы не знаете, куда она направилась?

— Нет. Я спросил, но Карен только рассмеялась в ответ и сказала, что всегда идет, куда глаза глядят.

7

Я расстался с Зеннером уже под вечер, но все-таки позвонил на работу Питеру Рэндэллу. Его не оказалось на месте, но я сказал, что дело срочное, и тогда медсестра посоветовала мне позвонить в лабораторию. По вторникам и четвергам Питер нередко задерживался там.

Звонить я не стал. Предпочел поехать.

Питер был единственным членом семейства Рэндэллов, с которым я встречался в прошлом. Раз или два мы виделись на вечеринках. Такого человека нельзя было не заметить. Во-первых, потому что он наделен незаурядной внешностью. Во-вторых, Питер обожает вечеринки и ходит на все, о которых ему доводится случайно услышать.

Он огромен, толст, жизнерадостен, весел и румян, а смех его чертовски заразителен. Питер не расставался с сигаретой, не знал меры в выпивке, был занятным собеседником и настоящим сокровищем для любой хозяйки дома, потому что именно он обеспечивал успех вечеринки и не давал веселью заглохнуть. Бетти Гейл, супруга заместителя главврача Линкольновской больницы по лечебной части, однажды сказала о Питере: «Ну разве он не дивный светский зверь?» Вообще она то и дело ляпала что-нибудь эдакое, но на сей раз попала в точку. Питер Рэндэлл был самым настоящим светским зверем — открытым, общительным, вальяжным, добродушно-игривым. И, благодаря юмору и манере держаться, на удивление свободным.

Питер мог выдать любую сальную шуточку, и вы бы рассмеялись. Подумав про себя: а шуточка-то грязная, вы, тем не менее, хохотали бы до упаду, а вместе с вами покатывались бы все гости. Питер мог заигрывать с вашей женой, расплескивать вино, говорить гадости хозяйке, сетовать на жизнь и вытворять все, что угодно, и вы не стали бы возмущаться и косо смотреть на него.

Интересно, что он расскажет мне о Карен?

Лаборатория Питера располагалась на пятом этаже биохимического факультета медицинской школы. Я прошел коридором, воздух в котором был напоен лабораторными ароматами. Благоухало ацетоном, бунзеновскими горелками, мылом для пипеток и химическими реактивами. Букет был резкий и терпкий.

Кабинет у Питера оказался совсем крошечный. Сидевшая за столом девушка в белом халате печатала какое-то письмо. Она была очень хороша собой. Про таких говорят: броская. Впрочем, едва ли Питер Рэндэлл нанял бы невзрачную секретаршу.

— Чем могу быть полезна? — с легким акцентом спросила она меня.

— Я ищу доктора Рэндэлла.

— Он вас ждет?

— Не знаю. Я звонил, но ему могли и не передать мое сообщение.

Окинув меня взглядом, девушка, вероятно, решила, что я — врач из клиники. В её взоре сквозило презрение истинного исследователя к жалкому лекарю. Считается, что клиницисты вообще не работают головой, а занимаются ерундой и возятся с грязными пациентами. Какая уж тут наука. А вот исследователь витает в высших сферах чистого разума и пребывает в состоянии интеллектуального блаженства.

— Идемте, — девица встала и зашагала по коридору. У неё на ногах были деревянные башмаки, увидев которые, я догадался, откуда в её речи этот причудливый акцент. Я шел за девушкой, разглядывал её попку и думал, что лучше бы на ней не было халата.

— Доктор вот-вот начнет новый цикл инкубации, — оглянувшись, сообщила мне секретарша. — И будет очень занят.

— Я могу подождать.

Мы вошли в лабораторию. Она располагалась в угловой комнате, окна выходили на автостоянку, где уже почти не осталось машин.

Рэндэлл стоял у стола, склонившись над белой крысой. При нашем появлении он поднял голову и сказал:

— А, Бриджит, вы как раз вовремя.

Потом Питер заметил меня.

— Так-так, и кто это к нам пожаловал?

— Меня зовут Берри, — начал я. — Мы…

— Да, да, конечно, я вас прекрасно помню, — бросив крысу на стол, Питер пожал мне руку. Крыса кинулась прочь, но остановилась на краю стола и принялась принюхиваться, глядя вниз.

— Джон, кажется, — продолжал Рэндэлл. — Да, мы встречались. — Он снова схватил крысу и усмехнулся. — Кстати, мне только что звонил брат, предупреждал, что вы можете нагрянуть. Похоже, вы его завели. Если мне не изменяет память, он назвал вас сопливым нюхачом.

Наверное, такое определение показалось Питеру очень забавным. Он снова расхохотался и добавил:

— Вот так-то. Не будете докучать его благоверной. Кажется, вы изрядно расстроили её.

— Очень сожалею.

— И зря, — весело сказал Питер и, повернувшись к Бриджит, попросил: — Пригласите, пожалуйста, остальных. Пора начинать.

Бриджит наморщила носик, и Питер подмигнул ей. Как только девушка вышла, он доверительно сообщил мне:

— Прелестное создание. И очень помогает мне сохранять форму.

— Вот как?

— Да, — он похлопал себя по толстому пузу. — Уж больно легкая нынче жизнь. Современные удобства — коварная западня. Из-за них слабеют глазные мышцы, и повинно в этом телевидение. Мы пялимся на экран, и глазным яблокам не хватает движения. В итоге падает зрение, а это уже трагедия. Но Бриджит — прекрасное средство профилактики такого рода недугов. — Питер блаженно вздохнул. — Однако чем могу служить? Ума не приложу, с какой стати вы решили навестить меня. Вот если бы вы пришли к Бриджит, тогда понятно. Но я-то вам зачем?

— Затем, что вы были лечащим врачом Карен, — ответил я.

— Совершенно верно, совершенно верно. — Питер схватил крысу и посадил её в крошечную клетку, после чего оглядел ряд клеток побольше в поисках другого подопытного животного. — Чертовы девицы. Сколько раз говорил им, что на краске для волос не разоришься, а они знай себе жадничают: положат мазочек, и все. Ага! — Его рука молниеносно метнулась вперед и ухватила крысу. — Мы берем только тех, у которых окрашены хвосты, — объяснил мне Питер, поднимая зверюшку повыше, чтобы я мог разглядеть лиловое пятнышко на хвосте. — Им вчера ввели гормон паращитовидной железы, и теперь, как сие ни печально, меченые крысы должны встретиться с Создателем. Вы умеете умерщвлять крыс?

— С горем пополам.

— Не согласитесь помочь? Уж больно я не люблю убивать животных.

— Нет, благодарю покорно.

Питер вздохнул.

— Так я и думал. Ну что ж, поговорим о Карен. Да, я был её лечащим врачом. Что вы хотите от меня услышать?

Похоже, он не собирался ничего скрывать и враждовать со мной.

— Не обращалась ли она к вам в середине лета в связи с каким-нибудь несчастным случаем?

— Несчастным случаем? Нет.

Открылась дверь, и вошли лаборантки во главе с Бриджит. Все были хороши, как на подбор. Не знаю уж, случайно так получилось или нет, но одна из них была блондинкой, другая брюнеткой, а третья — рыжей. Они выстроились перед Питером, и он по очереди оделил каждую отеческой улыбкой, как будто готовился к раздаче подарков.

— Сегодня у нас шесть штук, — объявил он. — Потом можете отправляться по домам. Инструменты для препарирования готовы?

— Да, — доложила Бриджит, указывая на длинный стол, возле которого стояли три кресла. Перед каждым лежали пробковая подушка с булавками, пинцет и скальпель, стоял лоток со льдом.

— Как там мешалка?

— Все готово, — ответила другая лаборантка.

— Хорошо, тогда приступим, — распорядился Питер.

Девушки расселись за столом, Рэндэлл повернулся ко мне.

— Наверное, придется самому, — объявил он. — Ненавижу это дело. Когда-нибудь я начну так жалеть зверюшек, что у меня задрожат руки, и я отхвачу себе пальцы, пытаясь обезглавить очередную крысу.

— Чем вы их приканчиваете?

— О, это долгая история, — Питер усмехнулся. — Перед вами — сердобольный крысоубийца, истинный знаток. Я уже все перепробовал — хлороформом усыплял, шеи сворачивал, душил. Применял даже ту маленькую гильотину, которая так нравится британцам. Приятель прислал из Лондона. Говорил, надежная, но оказалось, что механизм забивается шерстью. Поэтому я решил вернуться к древнему способу, — он взял крысу и принялся задумчиво разглядывать её. — Мясницкий резак.

— Вы шутите.

— Я понимаю, что это звучит мерзко. И выглядит не лучше. Но более надежного способа не существует. Дело в том, что их надо рассекать как можно быстрее. Это — одно из условий, обеспечивающих успех опыта.

Питер понес крысу к раковине, возле которой стояла здоровенная колода. Привязав к ней крысу, он положил в раковину парафиновую подушку, затем подошел к шкафу и достал тяжелый мясницкий секач с коротким лезвием и крепкой деревянной рукояткой.

— Эти штуковины продаются на складах химических реактивов, — сообщил мне Питер. — Но они то и дело тупятся: слишком мягкая сталь. Поэтому я купил старый нож у одного мясника, и он оказался превосходного качества.

Он проворно поправил лезвие на оселке и при помощи клочка бумаги проверил, достаточно ли оно остро. Нож легко рассек лист пополам.

В этот миг зазвонил телефон, и Бриджит со всех ног бросилась к нему. Остальные девушки расслабились, явно радуясь отсрочке процедуры. Да и самому Питеру, кажется, тоже полегчало.

— Это из бюро проката, — сообщила Бриджит. — Они готовы пригнать машину.

— Хорошо, — отозвался Питер. — Пусть оставят её на стоянке и сунут ключи за солнцезащитный козырек.

Пока Бриджит передавала эти указания, Питер сказал мне:

— Вот же досада. Мою машину угнали.

— Угнали?

— Да. Вчера. Ужасно неприятно.

— Что за машина? — спросил я.

— Маленький «мерседес», седан. Изрядно побитый, но я очень любил его. Будь моя воля, я бы наказывал угонщиков так же, как похитителей людей.

— Вы заявили в полицию?

— Да, — передернув плечами, ответил он. — Хотя что толку?

Бриджит положила трубку и снова уселась за стол. Питер со вздохом взялся за нож и сказал:

— Ну, ладно, пора за работу.

Он схватил крысу за хвост. Зверек распластался на колоде в тщетной попытке удрать, и Питер молниеносным движением отсек крысе голову. Послышалось громкое «хрясь!», и лезвие резака вошло в дерево. Девушки старательно отводили глаза. Я посмотрел на них, потом опять на Питера, и увидел, как в его руке судорожно бьется обезглавленная тушка. Он держал крысу над раковиной, выпуская кровь. Через несколько минут Питер повернулся и положил останки животного на пробковую подушку перед Бриджит.

— Первая, — коротко бросил он, после чего вернулся к колоде, сунул отсеченную голову в бумажный мешок и взялся за следующую крысу.

Я наблюдал за Бриджит. Быстрыми заученными движениями она пришпилила лежащую навзничь крысиную тушку к подкладке, после чего срезала шкуру и мышечную ткань с лапок. Затем она отделила лапки от туловища и бросила их в лоток со льдом.

— Мы тут одержали маленькую победу, — вещал тем временем Питер, возясь с очередной крысой. — Нам удалось впервые вывести живые костные культуры и добиться, чтобы костная ткань не отмирала трое суток. Труднее всего взять кость у животного и поместить в автоклав, прежде чем погибнут клетки. Но мы стали виртуозами в этом деле.

— На чем вы специализируетесь?

— Обмен кальция. В частности, его связь с гормоном паращитовидной железы и тайрокальцитонином. Я хочу узнать, каким образом эти гормоны выводят кальций из костей.

Гормон паращитовидной железы — малоизученное вещество, вырабатываемое четырьмя крошечными железками, соединенными со щитовидкой. Об этом гормоне известно лишь, что он, похоже, управляет уровнем содержания кальция в крови. А за этим уровнем организм следит гораздо строже, чем, скажем, за D-глюкозой или жирными кислотами. Кальций в крови обеспечивает проводимость нервной системы и нормальное сокращение мышц. И теоретики пришли к выводу, что он поглощается костной тканью и выделяется из не по мере надобности. Если в крови слишком много кальция, он откладывается в костях, как в хранилище. Если слишком мало, организм вытягивает его из костной ткани и восполняет недостаток. Но постичь механику этого процесса никому пока не удалось.

— Главное — это время, — продолжал Питер. — Однажды я поставил весьма занятный опыт. Взял собаку и посадил её на искусственное кровообращение. Скачал кровь, обработал химикалиями, чтобы убрать весь кальций, и опять запустил в сосуды. Я проделывал это часами, высасывал из твари чуть ли не килограммы кальция, но его уровень в крови оставался нормальным. Восстанавливался в мгновение ока. Собачий организм очень быстро перемещает кальций из костей в кровь.

Лезвие резака снова с глухим стуком упало на колоду. Крыса дернулась и застыла. Питер вручил её второй лаборантке.

— Все это не на шутку разочаровало меня, — продолжал Питер. — Сохранение и высвобождение кальция. Конечно, легко сказать, что организм складирует кальций в костях и извлекает его оттуда по мере необходимости.