10

Путь от дома Уайтинга к медицинской школе пролегал мимо Линкольновской больницы. Проезжая, я увидел возле будки для вызова такси Фрэнка Конвея; он стоял, нахохлившись, засунув руки глубоко в карманы пальто и вперив взор в мостовую, в позе человека, которого одолевают тоска и застарелая одуряющая усталость. Я подкатил к тротуару.

— Хотите, подвезу?

— Мне надо в детскую больницу, — ответил Конвей, немного удивившись моей предупредительности: мы с ним никогда не были близкими друзьями. Врач он прекрасный, но человек — не приведи, господь. От него уже сбежали две жены, причем вторая — через полгода после свадьбы.

— Это мне по пути, — сообщил я ему.

Разумеется, детская больница была вовсе не по пути, но я в любом случае отвез бы его туда, потому что мне хотелось поговорить с Конвеем. Он влез в машину, и мы влились в уличный поток.

— Зачем вам в детскую? — спросил я.

— На конференцию. Их там проводят каждую неделю. А вам?

— Хочу пообедать с приятелем.

Конвей кивнул и откинулся на спинку. Он был ещё совсем молод — тридцать пять лет. Стажировался Конвей под началом лучших кардиохирургов страны, а теперь превзошел своих учителей. Во всяком случае, так о нем говорили. Не знаю, правда ли это. Конвей принадлежал к той горстке врачей, которые прославились так быстро, что стали немного смахивать на политиканов и кинозвезд. Поклонники слепо почитают их, враги столь же слепо ненавидят. Внешне Конвей был очень видным мужчиной — крепким, мощным, с чуть тронутыми сединой волосами и глубокими проницательными голубыми глазами.

— Хочу извиниться за свое поведение нынче утром, — сказал он. — Не думал, что так вспылю.

— Ничего страшного.

— Надо будет попросить прощения у Херби. Я ему такого наговорил…

— Он поймет.

— Черт, как же погано, — продолжал Конвей. — Но когда пациент умирает у вас на глазах… Буквально разваливается на части… Вам это неведомо.

— Да, — согласился я.

Мы немного помолчали. Наконец я сказал:

— Можно попросить вас об услуге?

— Конечно.

— Расскажите мне о Джей Ди Рэндэлле.

Конвей замялся.

— Зачем вам это?

— Простое любопытство.

— Врете.

— Хорошо, вру.

— Они сцапали Ли, правильно?

— Да.

— Он виновен?

— Нет.

— Вы готовы в этом присягнуть?

— Я верю ему.

Конвей вздохнул.

— Вы же не дурак, Джон. Представьте себе, что в таком преступлении обвинили вас. Неужели вы не станете все отрицать?

— Дело не в этом.

— Как раз в этом. Тут любой закричит: это не я!

— А разве Арт не может быть невиновен?

— Не просто может, а, скорее всего, так и есть.

— Ну, так и что же вы тогда?

Конвей покачал головой.

— Вы забываете, как работает система. Джей Ди — важная шишка. Джей Ди потерял дочь. А поблизости весьма кстати отирается китаец, который слывет подпольным акушером. Все как по нотам.

— Мне уже доводилось слышать нечто подобное. Вы меня не убедили.

— Стало быть, вы не знаете Джей Ди Рэндэлла.

— Что верно, то верно.

— Джей Ди Рэндэлл — пуп Земли и центр мироздания, — продолжал Конвей. — Влиятельный, богатый и уважаемый человек, вполне способный получить все, чего ни пожелает. Даже голову какого-то жалкого китайца.

— Но зачем она ему? — спросил я.

Конвей расхохотался.

— Братец мой, вы что, с луны свалились?

Должно быть, на моей физиономии появилась озадаченная мина. Конвей пустился в объяснения:

— Известно ли вам, что… — он умолк, поняв, что мне ничего не известно. Мгновение спустя Конвей демонстративно сложил руки на груди, откинулся на спинку сиденья и устремил взор на дорогу.

— Ну? — поторопил я его.

— Спросите лучше Арта.

— Я спрашиваю вас.

— Или Льюиса Карра. Может быть, он вам расскажет, а я не буду.

— Что ж, тогда поведайте мне о Рэндэлле.

— Как о хирурге?

— Хотя бы.

Конвей кивнул.

— Хирург он посредственный, почти никудышный. Теряет пациентов, которых можно было бы спасти. Молодых крепких людей.

Я кивнул.

— К тому же, он мерзавец, — продолжал Конвей. — Измывается над стажерами и всячески унижает их, внушает комплекс неполноценности. С ним работает немало славных молодых ребят, и он держит их в ежовых рукавицах. Знаю по себе. Я два года работал в хирургии грудной полости, прежде чем выучился на кардиохирурга в Хьюстоне, и Рэндэлл был моим начальником. Когда я познакомился с ним, мне было двадцать девять, а Рэндэллу — сорок девять. Он умеет пустить пыль в глаза этой своей деловитой повадкой, костюмами с Бонд-стрит и дружбой с владельцами средневековых замков во Франции. Разумеется, костюмы и замки ещё не делают его хорошим хирургом, но Рэндэлл умеет создавать видимость. Эдакий ореол благообразия.

Я молчал. Конвей понемногу входил в раж, его голос окреп, сильные руки задвигались. Мне не хотелось прерывать его.

— Беда в том, — продолжал Конвей, — что Джей Ди работает по-старинке. Он начинал резать ещё в сороковых и пятидесятых, вместе с Гроссом, Чартрисом, Шеклфордом и остальной славной когортой. Хирургия тогда была совсем другой. Требовалась ловкость рук, а наука не имела почти никакого значения. Никто не слыхал ни о химии, ни об электролитах. Вот почему Рэндэллу не по себе от этих нововведений. Молодые ребята — те в своей стихии, они воспитывались на энзиме и натриевой сыворотке, но для Рэндэлла все это — темный лес и досадная помеха в работе.

— О нем идет добрая слава, — заметил я.

— Джон Уилкс Бут тоже слыл добрым малым, пока не застрелил президента Линкольна, — парировал Конвей.

— А может, в вас говорит профессиональная ревность?

— Завяжите мне глаза, и я обставлю этого Рэндэлла одной левой.

Я усмехнулся.

— Даже в воскресенье и с похмелья, — добавил Конвей.

— А что он за человек? — спросил я.

— Скотина. Форменная скотина. Стажеры говорят, он таскает в карманах молоток и пяток гвоздей на тот случай, если выдастся возможность распять кого-нибудь.

— Неужто бывают такие сволочи?

— Вообще-то, — сказал Конвей, — он не всегда такой. Только когда в хорошей форме. Ему, как и всем нам, тоже требуется отдых.

— Вас послушать, так он — та ещё тварь.

— Не хуже любого подонка, — ответил Конвей. — Впрочем, стажеры говорят ещё кое-что.

— Правда?

— Да. По их мнению, Джей Ди любит вскрывать сердца, потому что у него нет сердца.

11

Ни один англичанин, если он в здравом уме, не поехал бы жить в Бостон, особенно в 1630 году. Чтобы взойти на борт корабля и пуститься в долгое плавание к неведомой враждебной земле, отваги и мужества мало, для этого надо быть одержимым или вконец отчаявшимся человеком, который, к тому же, готов к полному и бесповоротному разрыву с родиной. К счастью, вынося свой суд, история принимает во внимание людские дела, а не побуждения, и поэтому бостонцы могут тешить себя мыслью, что их предки были привержены идеям свободы и демократии, геройски совершили революцию и внесли огромный вклад в либеральную культуру, написав немало картин и книг. Бостон — это город, где жили Адамс и Ревер, где до сих пор чтут и лелеют старую северную церковь и воспоминания о битве на Маячном холме.

Но есть у Бостона и другое лицо. Точнее, темная изнанка, на которой вытканы позорные столбы, колодки, сценки пыток водой и охоты на ведьм. Едва ли кто-то из ныне живущих видит в этих орудиях пыток то, чем они были в действительности, — свидетельства болезненной одержимости, душевного недомогания и порочной жестокости, доказательства того факта, что применявшее их общество жило в коконе страха перед грехопадением, вечным проклятием, адским пламенем, мором и индейцами, выстраивая все эти жупелы примерно в том порядке, в котором они перечислены здесь. Это было настороженное, подозрительное и напуганное общество. Иными словами, общество реакционных фанатиков веры.

Отчасти в этом повинно географическое положение Бостона. Когда-то на месте города было болото, совершенно непролазная трясина. Говорят, этим объясняется наш влажный климат, благодаря которому тут всегда премерзкая погода. Впрочем, существует и мнение, что болота тут ни при чем.

Бостонцы имеют привычку забывать свою историю, во всяком случае, изрядную её часть. Словно дитя трущоб, выбившееся «в люди», город совсем не держится за свои корни и даже норовит скрыть их от остального мира. Еще в бытность его поселением простолюдинов тут зародилась нетитулованная аристократия, не менее косная, чем древнейшие кланы Европы. Как город истинной веры, Бостон стал колыбелью научного сообщества, не знающего себе равных на восточном побережье. Кроме того, Бостон одержим нарциссизмом, и это роднит его с другим городом весьма сомнительного происхождения — Сан-Франциско.

К великому их сожалению, обоим этим городам никак не удается полностью освободиться от пут прошлого. Над Сан-Франциско до сих пор витает дух суетливой и жестокой «золотой лихорадки», не дающий ему превратиться в мещански-претенциозный аристократический город восточного образца. А Бостон, как ни силится, не может окончательно избавиться от пуританизма и снова стать английским городом.

И целые общины, и отдельные их члены крепко связаны узами прошлого. Оно повсюду — в строении наших скелетов, в распределении волосяного покрова, в цвете кожи, в том, как мы стоим, ходим, одеваемся и мыслим.

Памятуя об этом, я отправился на встречу со студентом медицинской школы Уильямом Харви Шаттуком Рэндэллом.

Полагаю, любой человек, нареченный в честь Уильяма Харви (британского судебного врача, который в 1628 году открыл, что человеческая кровь течет по замкнутому кругу), должен чувствовать себя набитым дураком. Это все равно что быть названным в честь Наполеона или Гранта: такое имятворчество — вызов для ребенка, а может быть, и непосильно тяжкое бремя. Есть немало вещей, с которыми человеку не так-то просто сжиться. Но труднее всего поладить с собственным именем.

Взять, к примеру, Джорджа Печеньеддера. После медицинской школы, где он четыре года был многострадальной мишенью всевозможных насмешек и подначек, Джордж получил диплом хирурга и стал специализироваться на печени и желчном пузыре. Это была самая большая глупость, которую только мог совершить человек с таким именем, но Джордж двинулся по избранному пути спокойно и решительно, словно эта судьба была предначертана ему свыше. В каком-то смысле так, наверное, и было. Спустя много лет, когда коллеги выдохлись, и их шуточки стали совсем уж плоскими, Печеньеддеру вдруг захотелось сменить имя, но, увы, это было невозможно, ибо по закону, человек, получивший степень доктора медицины, теряет такое право. То есть, имя-то сменить он может, но тогда его диплом теряет законную силу, вот почему суды каждый год переживают нашествия выпускников медицинских школ, желающих обзавестись более благозвучной фамилией, которая затем и будет вписана в диплом.

Я очень сомневался, что Уильям Харви Шаттук Рэндэлл когда-либо сменит имя, которое, помимо обязательств, давало ему значительные преимущества, особенно в том случае, если он останется жить в Бостоне. Выглядел он довольно миловидно — рослый белокурый парень с приятным открытым лицом. Истый американец, цельная личность, облик которой придавал окружающему нелепый и немного потешный вид.

Уильям Харви Шаттук Рэндэлл проживал на первом этаже Шератон-холла, общежития медицинской школы. Его комната, как и большинство других, была рассчитана на одного постояльца, но значительно превосходила размерами любую другую в том же здании. Она была гораздо просторнее, чем та каморка на четвертом этаже, в которой в бытность свою здешним студентом ютился я. Комнаты наверху много дешевле.

Теперь тут все перекрасили, и стены, которые в мои времена были грязно-серыми, как яйца доисторических ящеров, стали тошнотворно-зелеными. Но коридоры остались все такими же мрачными, лестницы — такими же грязными, воздух — таким же затхлым. Тут по-прежнему воняло нестиранными носками, учебниками и хлоркой.

Рэндэлл обустроил свое жилище с большим вкусом. Старинное убранство, мебель, достойная версальского аукциона. От потертого алого бархата и обшарпанной позолоты веяло каким-то тусклым великолепием и светлой тоской по былым временам.

Рэндэлл отступил в сторону и пригласил меня войти, даже не поинтересовавшись, кто я такой. Наверное, с первого взгляда распознал во мне эскулапа. Если долго трешься среди врачей, у тебя вырабатывается чутье на них.

Я вошел в комнату и сел.

— Вы насчет Карен? — спросил он скорее озабоченно, чем печально, словно только что вернулся с важного совещания или, наоборот, собирался куда-то бежать.

— Да, — ответил я. — Понимаю, что сейчас не время…

— Ничего страшного. Спрашивайте.

Я закурил сигарету и бросил спичку в золоченую пепельницу венецианского стекла, безобразную, но явно дорогую.

— Я хотел поговорить с вами о ней.

— Что ж, давайте.

Я все ждал, когда же он спросит, кто я такой, но его это, похоже, не волновало. Уильям устроился в кресле напротив меня, закинул ногу на ногу и сказал:

— Итак, что вы хотите знать?

— Когда вы последний раз видели ее?

— В субботу. Она приехала из Нортгемптона автобусом, и я встретил её на автовокзале вскоре после обеда. У меня было часа два времени, и я довез Карен до дома.

— Как она выглядела?

Уильям передернул плечами.

— Нормально. Все было в порядке. Карен держалась бодрячком, все рассказывала мне про колледж и свою подружку. А ещё болтала о тряпках и тому подобной ерунде.

— Она не нервничала? Не казалась подавленной?

— Ничуть. Вела себя как обычно. Может, немного волновалась, потому что вернулась домой после долгой отлучки. Чуть-чуть тревожилась из-за учебы. Родители до сих пор считают Карен маленькой девочкой, и она была убеждена, что они не верят в её способность усваивать знания. Она была… как бы это сказать? Немного дерзкой, что ли.

— А до прошлой субботы? Когда вы виделись последний раз?

— Не знаю. Вероятно, в конце августа.

— Значит, в субботу произошло своего рода воссоединение семьи?

— Да, — подтвердил Уильям. — Я всегда радовался встречам с сестрой. Она была настоящим живчиком и обладала способностями мима. Умела сыграть профессора или влюбленного юношу так, что вы покатывались со смеху. Это умение и помогло ей заполучить машину.

— Машину?

— В субботу вечером мы ужинали всей семьей — Карен, я, Ив и дядя Питер.

— Ив?

— Моя мачеха, — объяснил Уильям. — Мы зовем её Ив.

— Значит, вас было пятеро.

— Четверо.

— А ваш отец?

— Он работал, — Уильям произнес это таким деловитым тоном, что я предпочел воздержаться от расспросов.

— Карен понадобилась машина, — продолжал он, — а Ив ей отказала: не хотела, чтобы Карен каталась ночи напролет. Тогда она обратилась к дядюшке Питеру, которого легче уговорить. Ему тоже не хотелось снабжать Карен колесами, но она пригрозила, что начнет имитировать его, и тотчас получила желаемое.

— А как же сам Питер добрался до дома?

— Я подвез его по пути сюда.

— Значит, в субботу вы провели в обществе Карен несколько часов?

— Да, с часу дня до десяти вечера.

— А потом уехали с вашим дядюшкой?

— Совершенно верно.

— А Карен?

— Осталась с Ив.

— Она уходила из дома тем вечером?

— Наверное. Иначе зачем бы ей машина?

— Не сказала, куда отправляется?

— В Гарвард. У неё там подружки.

— Вы видели её в воскресенье?

— Нет, только в субботу.

— Скажите, не показалось ли вам, что у Карен несколько необычный вид?

Уильям покачал головой.

— Нет. Карен как Карен. Немножко поправилась, но такое бывает со всеми первокурсницами. Летом она много двигалось, играла в теннис, плавала, а с началом занятий все эти упражнения пришлось прекратить, вот она и накинула несколько фунтов. — Он тускло улыбнулся. — Мы даже подшучивали над ней. Карен сетовала на отвратительную еду, а мы ответили, что еда, должно быть, не так уж плоха, раз от неё раздаются вширь.

— Карен всегда была склонна к полноте?

— Наоборот. Тщедушная, почти костлявая, она изрядно смахивала на мальчишку. А потом вдруг налилась и расцвела, словно бабочка вылупилась из кокона.

— Значит, прежде у неё никогда не бывало избыточного веса?

Уильям пожал плечами.

— Не знаю. По правде говоря, я не обращал на это внимания.

— А больше вы ничего не заметили?

— Ничего.

Я обвел взглядом комнату. На столе, рядом с «Патологией и хирургической анатомией» Роббинса, стояла фотография, на которой были запечатлены Уильям и Карен. Оба были черны от загара и выглядели совершенно здоровыми. Уильям проследил за моим взглядом.

— Снимок сделан прошлой весной на Багамах, — сообщил он. — В кои-то веки нам удалось выкроить недельку и отдохнуть всей семьей. Мы прекрасно провели время.

Я встал и, подойдя к столу, внимательно всмотрелся в фотографию. Карен выглядела сногсшибательно. Синие глаза и белокурые волосы красиво оттеняли её темную загорелую кожу.

— Понимаю, что мой вопрос звучит странно, — сказал я. — Но скажите, всегда ли на бедрах и предплечьях Карен были черные волоски?

— И впрямь занятно, — задумчиво проговорил Уильям. — Теперь я припоминаю, как в субботу дядя Питер посоветовал Карен обесцветить эти волоски или натереть их воском. Она впала в бешенство, но через пару минут поостыла и рассмеялась.

— Значит, волоски появились недавно?

— Наверное. Или они были всегда, но я не замечал. А что?

— Пока не знаю, — ответил я.

Уильям встал и подошел к фотографии.

— А по виду и не скажешь, что такой девушке может понадобиться аборт, — проговорил он. — Славная, жизнерадостная, забавная девчонка. У неё было золотое сердце. Понимаю, что это звучит глупо, но так оно и было. Семья считала её чем-то вроде живого талисмана. Она была всеобщей любимицей.

— Куда она ездила прошлым летом? — спросил я.

Уильям покачал головой.

— Понятия не имею.

— Вы не шутите?

— Ну, вообще-то Карен должна была ехать на мыс и работать в картинной галерее в Провинстауне. — Он помолчал. — Но я не думаю, что она просидела там долго. Наверное, проводила время на Холме. У неё там были дружки. Она коллекционировала разных чокнутых.

— Что за дружки? Какого пола?

— Какого угодно, — Уильям передернул плечами. — Впрочем, я не в курсе. Карен пару раз упоминала их, но вскользь. А когда я начинал расспрашивать об этом, она только смеялась и переводила разговор на другое. Ей всегда удавалось повернуть все по-своему.

— Она называла какие-нибудь имена?

— Возможно, но я не помню. Она вообще очень вольно обращалась с именами, говорила о каких-нибудь людях так, словно подразумевалось, что вы их прекрасно знаете, никогда не называла фамилий. И бесполезно было говорить ей, что вы сроду не слыхали ни о каких Херби, Сюсю и Элли. — Уильям усмехнулся. — Помню, однажды Карен передразнивала девчонку, которая пускала мыльные пузыри.

Я поднялся.

— Ну что ж… Надо полагать, вы очень устали. Чем вы сейчас занимаетесь?

— Хирургией. Только что прошли акушерство и гинекологию.

— Нравится?

— Нормально, — добродушно ответил он.

Уже с порога я спросил:

— Где вы проходили акушерскую практику?

— В бостонском роддоме. — Он посмотрел на меня и нахмурился. — И, предвосхищая ваш следующий вопрос, скажу честно: да, я ассистировал при ПВ и знаю, как сделать аборт. Но в воскресенье я был на ночном дежурстве в больнице. Вот так-то.

— Спасибо, что приняли меня, — сказал я.

— Всегда к вашим услугам.

Выходя из общежития, я увидел рослого худощавого седовласого мужа, шагавшего мне навстречу. Разумеется, я сразу узнал его. Джей Ди Рэндэлла ни с кем не спутаешь.

12

Солнце уже садилось, и квадратный двор общежития был залит золотистым светом. Я закурил сигарету и двинулся навстречу Рэндэллу. Когда он заметил меня, его глаза едва заметно округлились, мгновение спустя на губах Джей Ди заиграла улыбка.

— Доктор Берри! — вполне дружеским тоном произнес он и протянул мне руку — чистую руку хирурга, надраенную до самого локтя, даже выше.

— Здравствуйте, доктор Рэндэлл.

— Вы хотели меня видеть? — спросил он.

Я недоуменно вскинул брови.

— Секретарша сказала, что вы заходили за историей болезни, — пояснил Джей Ди.

— Ах, да! — спохватился я. — Насчет карточки.

Рэндэлл снисходительно улыбнулся. Он был на полголовы выше меня.

— Полагаю, нам не мешало бы кое-что выяснить.

— Хорошо, давайте.

— Идемте.

Он вовсе не собирался говорить со мной приказным тоном. Это получилось как бы само собой. Еще одно напоминание о том, что хирурги — последние самодуры рода людского. Последняя каста, которой дана полная и неограниченная власть над жизнью. Ведь хирург отвечает и за больного, и за действия своих помощников. Короче, за все.

Мы побрели в сторону автостоянки. Меня не оставляло ощущение, что Джей Ди специально искал встречи со мной. Я понятия не имел, как он догадался, где меня искать, но нутром чуял, что Рэндэлл явился сюда по мою душу. Его руки болтались как плети, и я по какой-то неведомой причине уставился на них. Возможно, потому что вспомнил наблюдение невропатологов: они подметили, что человек, переживший паралич, при ходьбе размахивает поврежденной рукой гораздо менее энергично, чем здоровой. У Рэндэлла были непропорционально крупные кисти, сильные, волосатые и темно-багровые. Ногти не длиннее миллиметра, как того требует памятка хирурга, волосы короткие, глаза серые, холодные, сосредоточенные.

— Последнее время ваше имя на слуху, — заметил Джей Ди.

— Правда?

Мы подошли к серебристому «порше» Рэндэлла. Джей Ди вальяжно привалился к сияющему крылу. Что-то в его позе говорило мне: не следуй моему примеру. Несколько секунд он молча изучал мою физиономию, потом сказал:

— О вас хорошо отзываются.

— Рад это слышать.

— Как о человеке разумном и рассудительном.

Я пожал плечами. Джей Ди снова одарил меня улыбкой.

— Что, трудный день?

— Бывают и поспокойнее.

— Вы, кажется, работаете в Линкольновской?

— Совершенно верно.

— И на хорошем счету.

— Стараюсь.

— Я слышал, что вы — превосходный специалист.

— Благодарю вас.

Джей Ди сумел-таки сбить меня с толку. Я не понимал, куда он клонит. Впрочем, это выяснилось довольно скоро.

— Вы когда-нибудь подумывали о переходе в другую больницу?

— То есть?

— Ну, существуют разные возможности. Более многообещающие пути.

— Правда?

— Конечно.

— Вообще-то я вполне доволен своей нынешней работой.

— Пока довольны, — уточнил он.

— Да, пока, — согласился я.

— Вы знакомы с Уильямом Сьюэллом?

Уильям Сьюэлл был главным патологоанатомом Мемориалки. Ему стукнуло шестьдесят один, и он собирался на пенсию. Я вдруг почувствовал разочарование. Никак не ожидал, что Джей Ди Рэндэлл будет действовать так топорно.

— Да, знаком, — ответил я. — Но шапочно.

— Он вот-вот уйдет на покой…

— Его заместитель, Тимоти Стоун, замечательный работник.

— Полагаю, что так, — согласился Рэдэлл и возвел очи горе. — Но многим из нас нелегко поладить с ним.

— Впервые слышу.

Он тускло улыбнулся.

— Мы этого не афишируем.

— И многим из вас было бы легче поладить со мной?

— Многие из нас, — тщательно подбирая слова, ответил Рэндэлл, — хотели бы подыскать нового человека где-то на стороне. Со свежим взглядом. Способного кое-что подправить, встряхнуть наше сонное царство.

— Ага!

— Такие у нас умонастроения, — заключил Рэндэлл.

— Тимоти Стоун — мой близкий друг, — сообщил я ему.

— Не понимаю, какая тут связь.

— Я не намерен подсиживать его — вот какая тут связь.

— Я никогда не стал бы предлагать вам…

— Ой ли?

— Уж будьте уверены.

— Тогда я, по-видимому, просто чего-то не понимаю.

Рэндэлл одарил меня слащавой улыбочкой.

— По-видимому.

— Так, может, растолкуете?

Сам того не заметив, Рэндэлл вскинул руку и поскреб в затылке. Похоже, он собирался сменить тактику и подобраться ко мне с другого фланга. Джей Ди нахмурился.