5

Расставшись с Сандерсоном, я вдруг поймал себя на том, что испытываю непонятную, беспричинную злость. Возможно, Сандерсон был прав, и я подсознательно стремился отыскать во всей этой истории хоть что-то достоверное. Хоть кого-то достойного доверия.

Но нет, не так все просто. Если будет суд, меня и Сандерсона могут вызвать свидетелями, и тогда станет известно, как мы обманывали комиссию. Ставки в этой игре очень высоки. И для него, и для меня, и для Арта. Мы с Сандерсоном не касались этого вопроса, но я ни на миг не забывал о такой возможности и уверен, что Сандерсону тоже было не по себе. А это обстоятельство меняло дело.

Сандерсон правильно сказал: мы могли бы надавить на Питера Рэндэлла. Но при этом мы и сами толком не знали бы, зачем давим на него. Конечно, можно было сказать, что-де мы убеждены в виновности Питера. Или просто решили прибегнуть к уловке в надежде таким образом выручить невинного человека.

Но потом нам предстояло бы до конца дней мучительно искать ответ на вопрос: а может быть, мы просто стремились выгородить себя? Спасти собственную шкуру?

Прежде чем действовать, необходимо попытаться разузнать побольше. Из слов Сандерсона невозможно было понять, знала ли миссис Рэндэлл о том, что аборт сделал Питер, или только подозревала своего деверя.

А если подозревала и хотела спасти его от ареста, то почему она назвала полиции имя Арта Ли? Что она вообще знает об Арте?

Мой друг — человек осмотрительный и осторожный. Едва ли все беременные женщины Бостона знают его имя. Врачей, с которыми общается Арт, можно пересчитать по пальцам, да и пациенток у него не так уж много, потому что он тщательно отбирает их и не связывается с кем попало.

Откуда, в таком случае, миссис Рэндэлл могла узнать, что он делает подпольные аборты?

Я решил обратиться с этим вопросом к Фрицу Вернеру, единственному человеку, способному подсказать мне правильный ответ.

Фриц проживал в трехэтажном особняке на Маячной улице. На первом этаже размещался его кабинет, состоявший из приемной, библиотеки и просторной рабочей комнаты, где стояли кушетка, кресло и письменный стол. Второй и третий этажи были жилыми. Я поднялся на второй и вошел в гостиную. Тут ничего не изменилось: большой письменный стол у окна, заваленный авторучками, кистями, альбомами для рисования, тюбиками с краской; на стенах — рисунки Пикассо и Миро, фотография Т. Элиота, устремившего суровый взор прямо в объектив, надписанный фотопортрет Марианны Мур, поглощенной беседой со своим закадычным приятелем Флойдом Паттерсоном.

Фриц восседал в громоздком кресле. Он был облачен в мешковатые брюки, чудовищно толстый свитер и стереонаушники. В зубах у него торчала сигара, а по бледным щекам струились слезы. Увидев меня, Фриц промокнул глаза и снял наушники.

— А, Джон! — воскликнул он. — Вам доводилось слушать Альбинони?

— Нет, — ответил я.

— Значит, вы не знаете его адажио.

— Боюсь, что так.

— Эта вещь повергает меня в тоску, — сказал Фриц, прижимая к глазам платок. — В какую-то потустороннюю, дьявольскую тоску. Это просто прелесть. Садитесь же, прошу вас.

Я сел. Фриц выключил проигрыватель и, сняв с диска пластинку, тщательно протер её, после чего водворил в конверт.

— Хорошо, что пришли. Как провели день?

— Не скучал.

— Нашли Бабблз?

— Да, нашел.

— Ну, и как она вам показалась?

— Ошеломляющая личность.

— Что заставляет вас так думать?

Я усмехнулся.

— Не тратьте на меня силы и талант, Фриц. Я никогда не плачу врачам. Расскажите лучше о Карен Рэндэлл.

— Вы говорите ужасные вещи, Джон.

— Ну вот, теперь вы вещаете устами Чарли Фрэнка.

— Чарли Фрэнк хоть и дурак, но далеко не круглый, — заявил Фриц. — Кстати, говорил ли я вам, что завел нового дружка?

— Нет.

— Дивное создание. Такой забавный. Надо будет как-нибудь посудачить о нем.

— Карен Рэндэлл, — напомнил я ему.

— Ах, да, — Фриц глубоко вздохнул. — Вы её не знали, Джон. Она вовсе не была тем милым ребенком, каким её живописали. Совсем нет. Она была подлым, лживым и злобным чадом, страдавшим жесточайшим неврозом. Почти психопаткой, если угодно.

Он отправился в спальню, на ходу стаскивая свитер. Я вошел следом и принялся наблюдать, как Фриц облачается в новую сорочку и повязывает галстук.

— Все её неприятности относились к сфере половой жизни и уходили корнями в нелегкое детство. Родители подавляли Карен с младых ногтей. Ее папаша — не самый уравновешенный человек на свете. Примером тому — его женитьба. Вы видели эту дамочку?

— Нынешнюю миссис Рэндэлл?

— Да, её. Ужасная женщина. Просто ужасная. — Он содрогнулся, после чего затянул узел галстука и поправил его перед зеркалом.

— А вы сами были знакомы с Карен? — поинтересовался я.

— На свою беду — был. И с её родителями тоже. Мы познакомились на той дивной, той прекрасной вечеринке у баронессы фон…

— Не отвлекайтесь, — попросил я.

Фриц вздохнул.

— Эта девица, эта Карен Рэндэлл, наградила неврозами и отца с матерью. В каком-то смысле она воплотила в жизнь то, о чем они только мечтали.

— Что вы имеете в виду?

— Она сбросила оковы и начала развратничать, не задумываясь о том, что скажут люди, встречаясь с кем попало, лишь бы мальчики были пособлазнительнее. Спортсмены. Негры и тому подобный люд.

— Она когда-нибудь лечилась у вас?

Фриц снова вздохнул.

— Слава богу, нет. Однажды мне предложили заняться ею, но я отказался. У меня уже было трое молоденьких пациенток. Более чем достаточно. Более чем.

— А кто именно просил вас заняться Карен?

— Питер, кто же еще? В этой семейке он — единственный мало-мальски здравомыслящий человек.

— Что вы знаете об абортах Карен?

— Об абортах?

— Не лукавьте, Фриц.

Он порылся в платяном шкафу, достал пиджак спортивного покроя, втиснулся в него и одернул лацканы.

— Люди не понимают простых вещей, — сказал Фриц. — Существует цикл. Клиническая картина, такая же ясная, знакомая и узнаваемая, как при инфаркте миокарда. Изучите её, запомните симптомы, и вы распознаете болезнь. Все было. Все уже многократно это видели. Непослушный ребенок нащупывает слабости своих родителей, причем совершенно безошибочно, и начинает извлекать из них выгоду. Последующее наказание должно быть сообразно этим слабостям. Все должно увязываться одно с другим: если вам задали вопрос по-французски, будьте любезны по-французски и ответить.

— Не понимаю вас.

— Наказание имело для Карен огромное значение. Она жаждала наказания, сообразного проступкам. То есть, имеющего отношение к сфере интимной жизни. Она хотела испытать боль, сопутствующую деторождению, дабы воздать себе за разрыв с семьей, обществом, нравственностью… Это замечательно сформулировал Дилан. У меня где-то есть его стихотворение… — Фриц принялся рыться на книжной полке.

— Не надо, не надо, я все понял, — поспешно сказал я.

— Нет-нет, это и впрямь красивые строфы, вам понравится. — Он поискал ещё немного, потом сдался и выпрямился. — Не могу найти. Ну и ладно. Суть в том, что Карен хотела страдать, но никогда не испытывала страданий. Вот почему она то и дело «залетала».

— Слышу речь истинного мозговеда.

— Нынче все мозговеды.

— Сколько раз она была беременна?

— Насколько мне известно, дважды. Но эту цифру называют все мои пациентки. Черт знает, сколько женщин воспринимало Карен как угрозу. Она нанесла удар по их системе ценностей, по представлениям этих людей о добре и зле. Бросила им вызов, дала понять, что они — старые, бесполые, тупые и трусливые кошелки. Для женщины средних лет такой дерзкий афронт — сущий кошмар. Она обязана отреагировать, ответить, сформировать мнение, которое дало бы ей возможность вновь уважать себя и, соответственно, презирать Карен.

— Похоже, вы наслушались сплетен.

— Ее боялись очень многие, — ответил Фриц, пыхая сигарой. Залитая солнечным светом комната наполнилась сизым дымом. Фриц уселся на кровать и начал обуваться.

— Честно говоря, вскоре я и сам почувствовал неприязнь к Карен, — сказал он. — Она перегнула палку и зашла слишком далеко.

— Вероятно, иначе она не могла, — предположил я.

— Вероятно, её следовало хорошенько отшлепать, — ответил Фриц.

— Это ваше профессиональное суждение?

Он усмехнулся.

— Нет, обыкновенная человеческая досада. Уж и не знаю, скольких женщин эта Карен спровоцировала на измену, на пагубную любовную связь…

— Меня интересует Карен, а не эти женщины, — напомнил я ему.

— Карен мертва.

— И это вас радует?

— Не говорите глупостей. Чего это вы вдруг?

— Фриц, сколько абортов сделали Карен до прошлого воскресенья?

— Два.

— Один — в июне. А другой? Раньше или позже?

— Раньше.

— Кто её выскабливал?

— Понятия не имею, — буркнул он и запыхтел сигарой.

— Это делал знаток, — сказал я. — По словам Бабблз, Карен управилась за полдня. Значит, аборт был сделан искусно и без осложнений.

— Похоже на то. В конце концов, она была богата.

Я смотрел, как Фриц завязывает шнурки и пускает клубы дыма, и чувствовал: он знает имя врача.

— Фриц, это был Питер Рэндэлл?

Он хмыкнул.

— Зачем спрашивать, если сами знаете?

— Мне необходимо подтверждение.

— Крепкая веревка на шею — вот что вам необходимо. Да, черт возьми, это был Питер.

— Джей Ди знал?

— Боже, упаси! Конечно, нет!

— А миссис Рэндэлл?

— Хмммм… Не могу сказать наверняка. Возможно, хотя я сомневаюсь.

— Известно ли Джей Ди, что Питер делает подпольные аборты?

— Да. Это известно всем и каждому. Он — настоящий мастер этого дела, уж вы мне поверьте.

— Но Джей Ди не знал, что и Карен тоже делали аборты?

— Совершенно верно.

— Какая связь между миссис Рэндэлл и доктором Ли?

— И что это вы сегодня такой проницательный?

Я промолчал. Фриц сделал две быстрые затяжки, отчего его голову окутало роскошное дымное облако, и отвел взгляд.

— Тьфу, черт! — воскликнул я. — Когда?

— В прошлом году. Под Рождество, если память не подводит меня.

— Джей Ди не знает?

— Если вы не забыли, Джей Ди провел ноябрь и декабрь в Индии, работая по заданию Госдепартамента. Какая-то благотворительная поездка или мероприятие по охране здоровья.

— Кто же тогда несостоявшийся отец?

— Об этом можно только гадать, но точного ответа не знает никто. Вероятно, даже сама миссис Рэндэлл.

Мне снова показалось, что Фриц лжет.

— Да полно вам, Фриц. Или вы не хотите мне помочь?

— Мой милый мальчик, вы чертовски умны, — он встал, подошел к зеркалу и оправил пиджак. Разгладил сорочку. Приглядевшись к Фрицу, вы сразу замечали, что он то и дело трогает свое туловище, словно опасается, как бы оно вдруг не исчезло.

— Мне довольно часто приходит в голову мысль о том, что нынешняя миссис Рэндэлл вполне могла бы быть мамашей Карен, — сказал он. — Коль скоро обе — ненасытные стервы.

Я закурил сигарету и спросил:

— Почему Джей Ди женился на ней?

Фриц беспомощно пожал плечами и запихнул в нагрудный кармашек носовой платок, затем выдернул манжеты сорочки из рукавов пиджака.

— Это ведомо только Всевышнему. В свое время ходило немало пересудов. Дамочка из хорошей семьи, из Род-Айленда. Родители послали её в швейцарскую школу, а швейцарские школы — могила для девушек. Как бы там ни было, эта дама — не самый удачный выбор, если вам за шестьдесят и вы — хирург, у которого уйма работы. Миссис Рэндэлл довольно быстро наскучило сидеть в этом похожем на пещеру доме. В швейцарских школах любого научат скучать.

Застегнув пиджак, Фриц отвернулся от зеркала, потом бросил последний взгляд на свое отражение и добавил:

— Вот она и нашла себе развлечение.

— И как давно это продолжается?

— Да уже больше года.

— Это она устроила Карен аборт?

— Сомневаюсь. Хотя как знать. Но, скорее всего, это сделала Сайн.

— Сайн?

— Любовница Джей Ди.

Я глубоко вздохнул. Неужели Фриц разыгрывал меня?

— У Джей Ди есть любовница?

— Ну да. Та финская девчонка, которая работала в кардиологической лаборатории Мемориалки. Говорят, она — полный отпад.

— Вы её никогда не видели?

— Увы.

— Тогда откуда вам знать?

Фриц лишь загадочно улыбнулся в ответ.

— А что, Карен хорошо относилась к этой Сайн?

— Да, они были подружками. И почти ровесницами.

Я не обратил внимания на многозначительную интонацию, с которой Фриц произнес эти слова.

— Понимаете, в чем дело, — продолжал он. — Карен была очень близка со своей матерью, первой миссис Рэндэлл. Два года назад та умерла. Кажется, от рака прямой кишки. Для Карен это был страшный удар. Отца она недолюбливала, а вот матери доверяла безгранично. Это ужасно — лишиться наперсницы, когда тебе шестнадцать лет от роду. Очень многое в её последующих… действиях, скажем так, можно объяснить дурным влиянием.

— Сайн?

— Нет. Насколько я знаю, Сайн — вполне приличная девушка.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Одна из причин, по которым Карен не любила отца, заключалась в том, что она знала о его пристрастиях. Джей Ди всю свою жизнь был окружен молоденькими подружками. Сначала была миссис Джуит, потом…

— Не надо имен, — поспешно оборвал я его. Картина была ясна. — А первую жену он тоже обманывал?

— Погуливал, — ответил Фриц. — Давайте скажем так.

— И Карен знала.

— Она была очень смышленым ребенком.

— Одно я никак не уразумею, — признался я. — Если Рэндэлл так любит разнообразие, зачем он вступил во второй брак?

— Ну, с этим как раз все ясно. Достаточно лишь однажды взглянуть на нынешнюю миссис Рэндэлл. Она — украшение его жизни, свет в окошке, услада очей. Как экзотический цветок в горшке. Весьма удачное сравнение, если вспомнить, сколько она пьет.

— Не вижу во всем этом никакого смысла, — сказал я.

Фриц искоса взглянул на меня, и его глаза весело блеснули.

— А какой смысл вам обедать с той медсестрой два раза в неделю?

— Сандра — мой друг. Она славная девчонка, — ответил я, и только теперь до меня дошло, что Фриц — на удивление осведомленный человек.

— И только?

— Разумеется, — с холодком в голосе заявил я.

— И ваши встречи в кафетерии по четвергам и пятницам — чистая случайность?

— Да. Наши смены…

— А как, по-вашему, эта Сандра относится к вам?

— Мы просто знакомы. Она на десять лет моложе меня.

— Разве вам не лестно, что…

— Куда это вы клоните? — сердито спросил я, хотя уже знал ответ.

Сандра работала медсестрой на восьмом этаже терапевтического отделения. Она была очень мила — с большущими глазами, тонкой талией, чарующей поступью…

— Между нами ничего не было, — сказал я.

— И не будет, — согласился Фриц. — Тем не менее, вы продолжаете встречаться с ней дважды в неделю.

— С ней приятно поболтать, отвлечься от работы, — объяснил я. — Два раза в неделю. Свидания в укромном уголке, в пробуждающей нежные чувства обстановке кафетерия Линкольновской больницы!

— Не надо повышать голос.

— Я и не повышаю, — гораздо тише произнес я.

— Вы понимаете, — продолжал Фриц, — мужчины ощущают не так, как женщины. Вы не считаете себя обязанным заходить дальше разговоров в отношениях с этой девушкой. Вам вполне достаточно того, что она слушает вас, ловит каждое ваше слово, немного влюблена в вас…

— Фриц…

— Вот что я вам скажу. Давайте рассмотрим один случай из моей практики. Был у меня пациент, терзаемый непреодолимым желанием убивать людей. Он боялся, что однажды и впрямь угробит кого-нибудь. Но в конце концов этого человека пригласили на Средний Запад на должность тюремного палача, и он стал зарабатывать свой хлеб, поджаривая преступников. Причем делал это очень умело, стал лучшим палачом за всю историю штата. Теперь у него несколько патентов на рацпредложения по ускорению и обезболиванию процедуры казни. Человек сделал смерть предметом научного исследования, он любит свою работу и предан ей. И смотрит на разработанные им методики и усовершенствования почти как врач. Как на средство облегчения страданий, более быстрого перехода в лучший из миров.

— Ну, и что?

— Я хочу сказать, что вполне нормальные желания и устремления могут принимать любые формы, в том числе и незаконные. И каждый должен найти свой способ разрешения трудностей.

— А при чем тут Карен? — спросил я.

— А вот при чем. Вы когда-нибудь задумывались о том, почему она была так близка с матерью и так далека от отца? Почему после кончины матери избрала столь необычную линию поведения? Беспорядочная половая жизнь, дурман, самоуничижение. Даже дружба с любовницей отца.

Я откинулся в кресле. Фриц опять ударился в риторику.

— Девушка переживала потрясения определенного толка, определенным образом реагировала на них, то защищаясь, то, наоборот, нападая. Так она отзывалась на происходящее с её родителями, на те события, о которых знала. Иначе она не могла. В каком-то смысле слова Карен пыталась упорядочить свою жизнь.

— Тоже мне, порядок, — буркнул я.

— Да, верно, — согласился Фриц. — Мерзкий, грязный, извращенный, но — порядок. Вероятно, она просто не могла создать какой-то другой.

— Хотелось бы мне поговорить с этой Сайн, — сказал я.

— Невозможно. Полгода назад она вернулась в Хельсинки. И Карен превратилась в неприкаянную душу. Ни друзей, ни поддержки. Во всяком случае, так ей представлялось.

— Ну, а Бабблз и Анджела Хардинг?

Фриц смерил меня долгим взглядом.

— Вы о чем это?

— Разве они не могли поддержать ее?

— Спасение утопающих — дело рук самих утопающих? — желчно проговорил Фриц.

6

Громила Томсон был знаменитым борцом пятидесятых годов и обладателем весьма примечательной плоской головы, похожей на лопату, которой он и припечатывал своих соперников к ковру, нередко ломая им ребра. Несколько лет это забавляло невзыскательную публику и приносило доход, которого хватило на приобретение бара. Теперь тут собирались молодые врачи, юристы, служащие. Заправлял заведением сам Томсон, причем весьма толково, с успехом доказывая, что мыслительная деятельность никак не зависит от формы черепной коробки. Разумеется, у него были свои заморочки (например, вы могли войти в бар, только тщательно вытерев башмаки о кусок борцовского ковра у двери. А на стенах висели бесчисленные фотопортреты хозяина), но в общем и целом заведение было очень даже ничего.

Когда я вошел, в зале сидел только один посетитель, крепкий щеголеватый негр. Устроившись в дальнем конце стойки, он разглядывал бокал мартини. Я сел и заказал порцию шотландского виски. Томсон самолично управлялся за стойкой, рукава его рубахи были закатаны, обнажая мощные волосатые ручищи.

— Вы знаете парня по имени Джордж Уилсон? — спросил я.

— Конечно, — с кривой усмешкой отозвался Томсон.

— Скажете мне, когда он придет?

Громила кивнул на негра.

— Он уже пришел.

Негр поднял голову и улыбнулся мне добродушной, немного растерянной улыбкой. Я подошел и пожал ему руку.

— Извините, — сказал я. — Джон Берри.

— Ничего страшного, — ответил негр. — я и сам не привык встречаться в барах.

Уилсону не было ещё и тридцати лет. Вдоль его шеи от правого уха тянулся светлый шрам, исчезавший под воротником сорочки. Глаза негра смотрели спокойно и безмятежно. Подтянув узел черно-белого галстука, он сказал:

— Пойдемте в отдельную кабинку?

— Пожалуй.

— Повтори, Громила, — бросил Уилсон через плечо. — Обоим.

Человек за стойкой подмигнул.

— Вы работаете у Брэдфорда? — спросил я.

— Да. Чуть больше года. Обычная история. Мне отвели неплохой кабинет возле приемной, чтобы все входящие и выходящие могли сколько угодно пялиться на меня.

Я прекрасно понимал, о чем он говорит, но раздражение не проходило. Среди моих друзей были молодые правоведы, но все они получили отдельные кабинеты, прослужив в юридических фирмах по несколько лет. По любым объективным меркам, этому Уилсону крупно повезло. Он был своего рода диковиной, товаром, который вдруг водночасье приобрел ценность в глазах общественности. Еще бы — образованный чернокожий! Теперь перед ним открыты все пути, и будущее сулит одни радости. И тем не менее, он как был диковинкой, так ею и остался.

— Чем вы занимались?

— В основном налогами. Случалось и недвижимостью. Пару раз отстаивал гражданские иски. Фирма почти не ведет уголовных дел. Вы это и сами знаете. Но, когда я поступил на работу, у меня прорезался интерес к уголовному судопроизводству. Конечно, я и думать не думал, что на меня навесят это дело.

— Понятно.

— Отрадно слышать.

— То есть, вам выпало тащить дохлую лошадь?

— Возможно, — с улыбкой ответил Уилсон. — Во всяком случае, они так полагают.

— А как полагаете вы?

— Я полагаю, что дела решаются в суде, — изрек он.

— Вы уже выработали линию защиты?

— Стараюсь. Придется повозиться, потому что я хочу сделать все на совесть. И потому, что присяжные увидят в суде черномазого выскочку, который выгораживает китайца, делающего подпольные аборты. Им это не понравится.

Я пригубил бокал. Громила принес ещё два стакана и поставил их на край стола.

— Но, с другой стороны, это прекрасная возможность, — продолжал Уилсон.

— Если сумеете выиграть, — напомнил я ему.

— Это я и намерен сделать, — невозмутимо ответил негр.

Мне вдруг пришло в голову, что, независимо от того, какими побуждениями руководствовался Брэдфорд, доверив это дело Уилсону, он принял мудрое решение. Этот мальчик и впрямь настроен на победу. Она ему просто необходима.

— Вы уже говорили с Артом?

— Нынче утром.

— Какое у вас сложилось впечатление?

— Невиновен. Я уверен в этом.

— Почему?

— Кажется, я сумел понять его, — ответил Уилсон.

За вторым бокалом я поведал ему обо всем, что успел сделать за прошедшие дни. Уилсон молча слушал, время от времени делая какие-то заметки. Когда я иссяк, он сказал:

— Вы избавили меня от уймы лишней работы.

— Каким образом?

— Судя по вашему рассказу, дело можно закрывать. Мы без труда вызволим доктора Ли.

— Потому что девушка не была беременна?

Уилсон покачал головой.

— В ряде случаев, — начал он, — в том числе в деле «Содружество против Тейлора», суд приходил к выводу, что наличие либо отсутствие беременности не имеет значения. Как и то обстоятельство, что к началу аборта плод уже был мертв.

— Иными словами, совершенно неважно, была ли беременна Карен Рэндэлл?

— Совершенно.

— Но разве это не доказывает, что аборт делал непрофессионал, который даже не провел тестов на беременность? Арт никогда не поступил бы так опрометчиво.

— Вы думаете, на этом можно строить защиту? На утверждении, что доктор Ли — слишком грамотный подпольный акушер, чтобы так глупо лопухнуться?

— Нет, не думаю, — с досадой ответил я.

— Понимаете, в чем дело, — сказал Уилсон, — нельзя вести защиту на основе личных качеств обвиняемого. Это гиблое дело. — Он полистал записную книжку. — Позвольте в нескольких словах обрисовать положение с правовой точки зрения. В 1845 году законодательное собрание Массачусетса постановило, что любой аборт — преступление. Если пациентка оставалась в живых, акушеру давали не более семи лет тюрьмы. Если умирала — вкручивали от пяти до двадцати. С тех пор закон претерпел некоторые изменения. Через несколько лет было принято решение, согласно которому аборт, сделанный в целях спасения жизни матери, нельзя считать преступлением. Но это нам не поможет.

— Что верно, то верно.

— А вот дело «Содружество против Виера». Суд решил, что сознательное использование медицинского инструмента образует состав преступления, даже если не доказано, что оно привело к смерти пациентки или выкидышу. Это обстоятельство очень важно. Если обвинение попытается доказать, что доктор Ли много лет делал подпольные аборты, а я уверен, что такая попытка будет, то оно заявит: пусть у нас нет прямых улик, но это ещё не причина отпускать доктора Ли на волю.

— Думаете, так и будет?

— Нет. Но попытаться они могут, а это причинит нам огромный ущерб.

— Продолжайте.

— Существуют ещё два важных решения суда, очень показательных с точки зрения отношения закона к подпольному акушерству как таковому, независимо от интересов пациентки. В деле «Содружество против Вуда» суд постановил, что смерть пациентки — это всего лишь отягчающее обстоятельство. В конечном итоге это означает, что с точки зрения закона вы зря потратили время, наводя справки о Карен Рэндэлл.

— Но я думал…

— Да, верно, — Уилсон кивнул. — Я сказал, что дело закрыто, стало быть, так оно и есть.

— Объясните-ка.

— Перед нами два пути. Можно отправиться к Рэндэллам и предъявить им собранные вами сведения, пока дело не дошло до суда. Подчеркнуть, что Питер Рэндэлл, который был лечащим врачом покойной, делает подпольные аборты и выскабливал Карен в прошлом. Заявить, что миссис Рэндэлл сама ходила на аборт к доктору Ли и вполне может иметь на него зуб, вот и солгала полиции, выдумав, будто Карен назвала его имя. Сказать, что Карен была неуравновешенной девицей с весьма сомнительной репутацией, и поэтому все, что она могла наболтать перед смертью, нельзя принимать на веру. Мы можем выложить все это членам семьи, и тогда они, надеюсь, отзовут свои заявления до начала суда.

Этот парень явно был готов идти напролом. Я глубоко вздохнул и спросил:

— Ну, а второй путь?

— Продолжение первого, но уже в зале суда. Совершенно ясно, что самое главное в этом деле — взаимоотношения между Карен, миссис Рэндэлл и доктором Ли. Обвинение опирается на показания миссис Рэндэлл, и мы должны доказать, что она не заслуживает доверия. Разгромить её, добиться, чтобы присяжные не поверили ни единому её слову. Затем мы подробно разберем поведение Карен и покажем, что она была за человек. Закоренелая наркоманка, распущенная, патологически лживая девица. Мы должны убедить присяжных, что достоверность высказываний Карен весьма и весьма сомнительна. Мы можем доказать, что Питер Рэндэлл дважды выскабливал Карен и что третий аборт, скорее всего, тоже был сделан им.

— Я уверен, что это не так, — возразил я.

— Возможно, — согласился Уилсон. — Но это несущественно.

— Почему?

— Потому что Питера Рэндэлла никто не судит. Суд грозит доктору Ли, и мы обязаны сделать все возможное для его освобождения.

Я смерил Уилсона взглядом.

— Не хотел бы я встретиться с вами в темном переулке.

Он тускло улыбнулся.

— Вам не нравятся мои методы?

— Откровенно говоря, нет.

— Мне тоже, — сказал Уилсон. — Но закон вынуждает нас действовать именно так. В системе «врач-больной» закон очень часто направлен против врача, примеров тому множество. Не далее как в прошлом году один стажер в Горли обследовал тазовые органы и прямую кишку пациентки. По крайней мере, так он утверждал. А женщина заявила, что парень изнасиловал её. Свидетелей не было, потому что осмотр проходил в отсутствие медсестры. Заявительница трижды лечилась от паранойи и шизофрении, но это не помешало ей выиграть дело, и незадачливый стажер был изгнан из медицины.

— И все-таки я вас не понимаю.

— Взгляните на это с позиций чистого разума, — посоветовал мне Уилсон. — Закон предельно ясен. Правильный это закон или нет — другой вопрос. Но он предлагает обвинению и защите определенные трафареты, определенный образ действий в создавшемся положении. Увы, и обвинение, и защита в конце концов неизбежно сведутся к взаимному поношению. Обвинение не пожалеет усилий, чтобы опорочить Ли, а мы, защита, будем пытаться опорочить покойную, миссис Рэндэлл и Питера Рэндэлла. У обвинения есть одно преимущество. Бостонские присяжные очень не любят подпольных акушеров. А преимущество защиты заключается в том, что бостонские присяжные втайне жаждут увидеть почтенное семейство опозоренным.

— Мерзость, — сказал я.

Уилсон кивнул.

— И ещё какая.

— А нельзя ли придумать ещё что-нибудь?

— Конечно, можно, — ответил Уилсон. — Найти истинного виновника.

— Когда состоится суд?

— Предварительное слушание назначено на следующей неделе.

— А разбирательство?

— Недели через две. Дело понемногу приобретает статус громкого. Конечно, это только мои домыслы, но как знать.

— Рэндэлл жмет на рычаги.

Уилсон кивнул.

— А что будет, если виновника не найдут до начала процесса?

Уилсон грустно улыбнулся.

— Мой отец был священником в Роли. Это в Северной Каролине. Никто из тамошних жителей не умел ни читать, ни писать. Только мой отец. Он был заядлым книгочеем, и однажды я спросил его: а все эти писатели — Китс, Шелли и прочие, они белые? Отец ответил: да. Тогда я спросил, доводилось ли ему читать книжки, написанные цветными. Он сказал: нет. — Уилсон потер пальцами лоб, на миг спрятав глаза за ладонями. — Тем не менее, он был баптистским проповедником. И очень строгим человеком. Верил в гнев божий. В громы небесные, поражающие грешников, в геенну огненную и вечное проклятие, в добро и зло.