Глава 1

Когда мне было четыре года, мой отец погиб в результате несчастного случая на буровой вышке. Папа там даже не работал. Как представитель компании он в костюме и при галстуке инспектировал эксплуатационные и буровые платформы. Все произошло, когда установка еще не была завершена, – он оступился, зацепившись ногой за проем в полу, упал с шестидесятифутовой высоты на нижнюю платформу и сломал шею. Смерть наступила мгновенно.

Я долго не могла понять, что папа никогда больше не вернется. Не один месяц я ждала его возле окна в нашем доме в Кейти, что к северу от Хьюстона. Иногда я стояла в конце подъездной дорожки, провожая взглядом каждый проезжавший мимо автомобиль. Как ни уговаривала меня мама не ждать его, все без толку. Наверное, мне тогда казалось, что, если очень сильно хотеть, папа обязательно вернется.

Воспоминаний об отце у меня сохранилось немного. Это, скорее, даже впечатления. Помню ощущение его твердой груди под моими икрами – должно быть, раз или два он носил меня на плечах. Я покачиваюсь высоко в воздухе, а он крепко держит меня за ноги. В моих руках – жесткие пряди его волос, блестящих черных волос, подстриженных лесенкой. Я почти слышу, как он поет «Вверх на небо», мексиканскую колыбельную, которая всегда навевала мне сладкие сны.

На моем комоде стоит папина фотография в рамке, она у меня единственная. На ней он в ковбойке и джинсах со стрелками, подпоясанный тисненым кожаным ремнем с пряжкой из серебра и бирюзы размером с тарелку для завтрака. В уголках губ затаилась улыбка, на смуглой щеке обозначилась ямочка. Все говорят, папа был человеком умным, романтиком, очень трудолюбивым и с высокими устремлениями. Будь ему отпущено побольше времени, думаю, он многого добился бы в жизни. Я крайне мало знаю о своем отце, но уверена, что он любил меня. Мне дают это почувствовать даже очень скудные обрывки связанных с ним воспоминаний.

Мама так и не нашла мужчину, который мог бы занять место папы. Или точнее сказать, она находила на его место много мужчин. Однако почти никто из них не задерживался у нее надолго. Мама была красивой женщиной – счастливой, правда, ее не назовешь, – и привлечь мужчину ей никогда не составляло труда. Другое дело удержать. К тому времени, когда мне исполнилось тринадцать, она сменила столько любовников, что я сбилась со счета. И когда она наконец нашла того, с кем, по ее мнению, могла бы ужиться, я испытала нечто вроде облегчения.

Они решили поселиться на востоке Техаса в городке под названием Уэлком – там где-то рядом вырос мамин друг. Вышло так, что для меня Уэлком стал тем местом, где я все потеряла и все обрела вновь. Там моя жизнь сделала крутой поворот, направив меня по такому пути, о котором я и помыслить не могла.

Был первый день после нашего переезда на стоянку жилых трейлеров. Я брела по улице, заканчивающейся тупиком, по обеим сторонам которой, как клавиши пианино, тянулись ряды трейлеров. Собственно, вся стоянка представляла собой сеть пыльных улиц, заканчивающихся тупиками. При этом левая часть парка трейлеров была заключена в кольцо недавно построенной дороги. Каждый дом на колесах стоял на отдельной забетонированной площадке либо в алюминиевой, либо в деревянной, либо в сетчатой конструкции. Перед некоторыми фургонами на клочках земли были разбиты палисадники. В нескольких из них в центре красовался креповый мирт с высохшими бледно-коричневыми цветами и растрескавшейся от жары корой.

Круглое и белое предвечернее солнце висело над головой, как пришпиленная к небу бумажная тарелка. Зной, казалось, шел не только сверху, но и снизу, поднимаясь от сухой земли почти видимыми волнами. Время в Уэлкоме ползло еле-еле. По мнению тамошних жителей, за все, что требует спешки, браться и вовсе не стоит. Кошки и собаки большую часть дня дремали в жаркой тени, вставая лишь затем, чтобы слизать несколько капель теплой воды, сочащейся из стыков водопроводных труб. Даже мухи летали как-то лениво.

В кармане моих отрезанных выше колен джинсов похрустывал конверт с чеком. Мама велела мне отнести его управляющему ранчо Блубоннет, мистеру Луису Сэдлеку, который жил в красном кирпичном доме у самого въезда на стоянку.

Я тащилась по асфальту вдоль разбитого бордюра, и мне казалось, будто мои ноги в кроссовках сейчас просто испекутся. Впереди в расслабленных, небрежных позах стояли девчонка-подросток и пара мальчишек постарше. Девчонка была блондинкой с собранными в хвост длинными волосами и пышно взбитой с помощью лака челкой. Свой темный загар она демонстрировала, нацепив короткие шорты и крошечный пурпурный лифчик от купальника, что и объясняло крайнюю степень заинтересованности мальчишек разговором с ней.

Один из парней был в шортах и майке без рукавов, другой, темноволосый, в «рэнглерах» и заляпанных грязью ковбойских сапогах, стоял, опершись на одну ногу, засунув палец одной руки в карман джинсов, а другой рукой жестикулируя во время разговора. В его стройной костистой фигуре и резко очерченном профиле было нечто такое, что притягивало взгляд. А его бьющая через край энергия резко контрастировала с атмосферой сонного знойного затишья.

Техасцы всех возрастов – народ общительный и без стеснения заговаривают на улице с незнакомыми, но тут было очевидно, что я миную троицу незамеченной. Меня это совершенно устраивало.

Я тихо шла себе по другой стороне дороги, как вдруг почувствовала за спиной какое-то яростное движение и услышала шум. На меня неслась пара бешеных питбулей. Они лаяли и рычали, скаля неровные острые желтые зубы. Я никогда не боялась собак, но те две зверюги явно жаждали крови.

Инстинкт самосохранения взял верх, и я бросилась наутек. Лысые подошвы старых кроссовок заскользили по камешкам, нога уехала в сторону, и я грохнулась на четвереньки. Вскрикнув, я закрыла голову руками, ожидая, что меня сейчас растерзают на части. Но тут надо мной, перекрывая шум крови в моих ушах, послышался гневный окрик, и вместо зубов, вонзающихся в мою плоть, я почувствовала пару схвативших меня сильных рук.

Я взвизгнула. Меня перевернули, и перед моими глазами оказалось лицо того темноволосого парня. Он бросил на меня быстрый оценивающпй взгляд и отвернулся, чтобы что-то крикнуть питбулям. Собаки отступили на несколько ярдов, их лай стих до ворчливого рычания.

– Пошли вон отсюда, – рявкнул на них мальчишка. – Ну-ка валите домой, нечего тут людей пугать, пара заср... – Снова метнув на меня быстрый взгляд, он сдержался.

Питбули, настрой которых поразительно переменился, сразу же притихли и крадучись направились прочь, высунув розовые языки, болтавшиеся, как наполовину скрученные ленты праздничных украшений.

С раздражением наблюдая за ними, мой спаситель обратился к мальчишке в майке:

– Пит, отведи собак назад, к мисс Марвс.

– Сами дойдут, – заартачился парень, не желая расставаться со светловолосой девочкой в лифчике.

– Отведи их, – последовал властный приказ, – да скажи Марвс, чтобы она впредь не оставляла свои чертовы ворота открытыми.

Пока происходил этот обмен репликами, я взглянула на свои коленки и обнаружила, что они ободраны в кровь и припорошены пылью. К тому времени мой шок прошел, и я, уже достигнув самого дна малодушного смущения, заплакала. Чем больше усилий я прилагала, чтобы справиться с судорогами, сжимавшими мое горло, тем сильнее они становились. Из-под моих больших очков в пластмассовой оправе хлынули слезы.

– Ах что б тебя... – услышала я, как пробормотал парень в майке. Тяжко вздохнув, он подошел к собакам и взял их за ошейники. – Ну, пошли, обормоты. – Животные послушно потрусили за ним, живо семеня по обеим сторонам от него, точно проходили отбор на выставку элитных собак штата.

Темноволосый парень снова обратил свое внимание на меня, и его голос смягчился.

– Ну-ну... все в порядке. Не плачь, зайка.

Он выдернул из своего заднего кармана носовой платок и принялся вытирать мне лицо. Ловко промокнув глаза и нос, он велел высморкаться. От платка, плотно прижатого к моему носу, исходил едкий запах мужского пота. В то время мужчины всех возрастов в заднем кармане джинсов носили красный носовой платок. Я была свидетелем того, как платки использовали в качестве сита, фильтра для кофе, маски от пыли, а однажды – и в качестве детского подгузника.

– Никогда не убегай от собак. – Мальчишка убрал платок в задний карман. – Как бы ни было страшно. Просто отведи глаза в сторону и очень медленно уходи, поняла? И еще громко, с угрозой крикни: «Фу».

Глядя в его озабоченное лицо, я шмыгнула носом и кивнула. На его губах играла такая улыбка, от которой у меня сладко затрепетало под ложечкой, а пальцы в кроссовках поджались сами собой.

Чтобы быть по-настоящему красивым, ему не хватало какой-то малости. Черты его лица были излишне резкими и броскими. Переносица слегка искривлена на месте перелома. Зато нельзя было оторвать взгляда от его волнующей, чуть заметной улыбки и голубых-преголубых глаз, которые казались еще ярче на фоне вызолоченной солнцем кожи и спутанной шевелюры блестящих, как мех норки, волос.

– Этих собак нечего бояться, – продолжал он. – Вид уних, правда, устрашающий, но на моей памяти они еще никого не покусали. Вставай.

Потянув за руку, он поставил меня в вертикальное положение. Коленки у меня горели огнем. Но, оглушенная бешеным стуком своего сердца, я почти не чувствовала боли. Парень крепко сжимал мою руку, его пальцы были сухими и теплыми.

– Ты где живешь? – спросил он. – Это вы вселяетесь в новый трейлер внутри нового кольца?

– Угу. – Я смахнула с подбородка непрошеную слезу.

– Харди... – сладким вкрадчивым голоском пропела светловолосая девочка. – Она уже в порядке. Пойдем, проводишь меня. Я хочу кое-что тебе показать у себя в комнате.

Харди. Вот как его звали. Все еще стоя ко мне лицом, он опустил глаза в землю. Девочка не могла видеть затаившейся в уголках его губ усмешки. Он, судя по всему, хорошо представлял себе, что такое она собирается ему показать.

– Не могу, – весело ответил он. – Нужно позаботиться о крошке.

Мне не понравилось, что обо мне отозвались как о ребенке, едва начавшем ходить, по мое раздражение мигом сменилось ликованием от того, что мне было отдано предпочтение перед блондинкой. Хотя я совершенно не понимала, отчего это он не ухватился за ее приглашение пойти с ней.

Нельзя сказать, чтобы я была некрасива в детстве, но и к таким детям, на которых заглядываются, как на картинку, не относилась. От отца-мексиканца я унаследовала темные волосы, тяжелые брови и рот, который, по моему мнению, вдвое больше того, что нужно. От мамы же мне достались худощавое телосложение и светлые глаза, но только не цвета морской волны, как у нее, а карие. Мне ужасно хотелось, чтобы и у меня была такая же, как у мамы, кожа цвета слоновой кости и ее светлые волосы, но папина смуглость победила.

Я не пыталась преодолеть свою застенчивость и носила очки. Никогда не выделялась из толпы. Предпочитала не быть на виду. И лучше всего чувствовала себя, когда оставалась одна с книгой. Все это, а также хорошие оценки в школе не оставляли мне ни малейшего шанса завоевать авторитет среди сверстников. Отсюда напрашивается вывод: мальчики вроде Харди никогда не обратят на меня внимания.

– Идем со мной, – позвал он, направляясь к желтовато-коричневому четырнадцатифутовому трейлеру с бетонными ступеньками сзади. В походке Харди было что-то преувеличенно важное, придававшее ему вид самодовольного пса – обитателя свалки.

Я осторожно последовала за ним, представляя, как рассердилась бы мама, если бы узнала, что я пошла с незнакомым человеком.

– Это твой? – спросила я, утопая ногами в хрусткой бурой траве на пути к фургону.

– Я живу здесь с мамой, двумя братьями и сестрой, – ответил он через плечо.

– Многовато народу для четырнадцатифутового дома, – заметила я.

– Да, многовато. Я скоро должен переехать: здесь для меня нет места. Мама говорит, я так быстро расту, что скоро разнесу стены.

Мысль о том, что этому созданию еще предстоит расти вызывала почти опасение.

– И много тебе еще расти? – поинтересовалась я.

Парень, издав смешок, приблизился к крану, от которого тянулся пыльный серый садовый шланг. Несколькими проворными движениями открутив его, он пустил воду и взял шланг.

– Не знаю. Я уже почти всю свою родню перерос. Сядь-ка на нижнюю ступеньку и вытяни ноги.

Я повиновалась и опустила глаза на свои тощие икры, разглядывая темный детский пушок на ногах. Несколько раз я пробовала их брить, но эта процедура еще не вошла у меня в привычку. Я не могла не сравнить свои ноги с ногами светловолосой девочки, и меня захлестнула жаркая волна смущения.

Подступив ко мне со шлангом, Харди присел на корточки и предупредил:

– Возможно, чуть-чуть пощиплет, Либерти.

– Ничего, я... – Недоговорив, я от изумления выпучила глаза: – Откуда ты знаешь, как меня зовут?

Он чуть заметно улыбнулся:

– Твое имя написано у тебя сзади на ремне.

В тот год были популярны именные ремни, и я упросила маму заказать один такой для меня. Мы с ней выбрали светло-розовый кожаный ремень, где было красным цветом вытеснено мое имя.

Я резко вдохнула: Харди пустил на мои колени струю тепловатой воды, смывая с них кровь и песок. Это оказалось больнее, чем я ожидала, особенно когда он провел большим пальцем по нескольким застрявшим частичкам гравия, пытаясь отлепить их от моей распухшей коленки. Я поморщилась, он пробормотал что-то успокаивая меня, а затем заговорил, чтобы отвлечь:

– Сколько тебе лет? Двенадцать?

– Почти пятнадцать.

Его голубые глаза заблестели.

– Что-то ты маленькая для пятнадцати лет.

– Ничего не маленькая, – возмутилась я. – Я в этом году в девятый класс перехожу. А тебе сколько лет?

– Семнадцать.

Уловив в его ответе насмешку, я вся подобралась, но, встретившись с Харди взглядом, заметила в его глазах озорные искорки. Никогда еще мне не доводилось испытывать на себе такое сильное обаяние, такое тепло и интерес ко мне со стороны другого человеческого существа. Все это, смешиваясь, рождает невысказанный вслух вопрос, который повисает в воздухе.

Такое случается, возможно, пару раз в жизни. Встречается тебе посторонний человек, и ты понимаешь, что тебе во что бы то ни стало нужно знать об этом человеке все.

– Сколько у тебя братьев и сестер? – спросил он.

– У меня никого нет. Я живу с мамой и ее бойфрендом.

– Завтра, если получится, я приведу к тебе познакомиться свою сестру Ханну. Она познакомит тебя с местными ребятами и расскажет, от кого держаться подальше. – Харди перестал лить воду на мои колени, которые теперь были розовыми и сияли чистотой как новенькие.

– А та девочка, с которой ты только что разговаривал? От нее нужно держаться подальше?

Мимолетная улыбка.

– Это Тамрим. Да, держись от нее подальше. Она не очень-то жалует других девчонок. – Он отошел выключить воду, а потом вернулся и встал рядом, возвышаясь надо мной, сидящей на ступеньке. Темно-каштановые волосы Харди упали ему на лоб. Мне захотелось откинуть их назад. Захотелось дотронуться до него, но то был не чувственный порыв, а удивление.

– Ну что, теперь домой? – спросил Харди, протягивая мне руку. Наши ладони встретились. Он поднял меня и, прежде чем отпустить, убедился, что я твердо стою на ногах.

– Пока нет. У меня поручение. Надо отнести чек мистеру Сэдлеку. – Я пощупала свой задний карман, проверяя, на месте ли чек.

Услышав это имя, Харди хмуро сдвинул свои темные брови.

– Я с тобой.

– Не надо, – ответила я, хотя его предложение вызвало во мне волну робкого восторга.

– Нет, пойду. Не следовало твоей маме посылать тебя в контору одну.

– Не понимаю почему.

– Поймешь, когда его увидишь. – Харди взял меня за плечи и внушительно проговорил: – Если тебе когда-нибудь понадобится зачем-либо пойти к Луису Сэдлеку, позови меня.

От его рук по моим плечам распространялось электричество. Я ответила, слегка задыхаясь:

– Мне не хотелось бы затруднять тебя.

– Ты меня этим не затруднишь. – Он еще с минуту продолжал смотреть на меня с высоты своего роста, а потом отступил на шаг.

– Спасибо, очень мило с твоей стороны, – отозвалась я.

– Черт. – Он покачал головой и с язвительной ухмылкой ответил: – Никакой я не милый. Но и во всех остальных случаях, не связанных с питбулями мисс Марвы и Сэдлеком, за тобой должен кто-то присматривать.

Мы тронулись вдоль главной дороги. Подлаживаясь под меня, Харди делал короткие шажки. Когда же мы наконец стали попадать в ногу, я внезапно ощутила глубокое внутреннее удовлетворение. Вот так, бок о бок с ним, я могла бы идти вечно. Только считанное количество раз в моей жизни случались моменты, которые я проживала с такой полнотой, без затаившегося где-то ощущения одиночества.

Когда я снова заговорила, собственный голос показался мне каким-то томным, как будто мы лежали в сочной траве в тени дерева.

– А почему ты говоришь, что ты не милый?

Тихий горестный смешок.

– Потому что я нераскаявшийся грешник.

– И я тоже. – Это было, разумеется, неправдой, но если этот мальчик оказался нераскаявшимся грешником, то я тоже хотела быть такой.

– Нет, ты не такая, – сказал он с ленивой уверенностью.

– Как ты можешь это утверждать, когда не знаешь меня?

– Сужу по твоему виду.

Я бросила на него взгляд исподтишка. Меня так и подмывало спросить, что еще он заключил по моему виду, но побоялась, что и так уже знаю это. Растрепанные волосы, собранные в хвост, скромная длина моих шорт, большие очки и невыщипанные брови... в картину необузданных мальчишеских фантазий это, само собой, не вписывалось. Я решила переменить тему.

– А что, мистер Сэдлек такой противный? – спросила я. – Поэтому мне не следует ходить к нему одной?

– С тех пор, как эта стоянка трейлеров лет пять назад перешла к нему в наследство от родителей, он здесь женщинам проходу не даст, домогается каждой, которая только встречается ему на пути. Раз или два пытался приставать к моей матери, так я сказал ему: еще одно поползновение, и от него останется одно большое мокрое место отсюда и до самого Шугар-Ленда, уж я об этом позабочусь.

Я ни минуты не усомнилась в серьезности его заявления. Несмотря на свой юный возраст, Харди был достаточно рослым, чтобы здорово отметелить кого угодно.

Мы достигли красного кирпичного хозяйского дома, цеплявшегося к засушливому плоскому участку, как олений клещ. На стене, обращенной к главной дороге, была прибита большая черно-белая вывеска, возвещавшая: ПЕРЕДВИЖНЫЕ ДОМА РАНЧО БЛУБОННЕТ. Из-за вывески по бокам торчали пучки выцветших пластмассовых люпинов[1]. Вдоль по обочине дороги, как раз перед вывеской, тянулась процессия изрешеченных пулями садовых фигур розовых фламинго.

Мне тогда еще предстояло узнать, что некоторые обитатели прицепов, в том числе и сам мистер Сэдлек, имеют обыкновение ходить на соседское поле, чтобы попрактиковаться в стрельбе. Они палили в садовые фигуры фламинго, которые при каждом попадании качались и прогибались назад. Когда же какой-нибудь из фламинго превращался в бесполезное решето, его из стратегических соображений помещали у главного входа на стоянку как наглядное свидетельство меткости местных жителей.

В маленьком боковом окошке у входной двери висела табличка «ОТКРЫТО». Ободряемая надежным сопровождением Харди, я подошла к двери, предварительно постучалась и толкнула ее.

Уборщица-латиноамериканка драила пол у входа. Из кассетника в углу вырывались задорные, в ритме польки, звуки техасской музыки. Уборщица, подняв на нас глаза, быстро затараторила по-испански:

– Cuidado, el piso es mojado.

По-испански я знала всего несколько слов, а потому, совершенно не понимая, что она хочет сказать, виновато покачала головой. Но Харди не замедлил с ответом.

– Gracias, tendremos cuidados. – Он положил ладонь мне на спину. – Осторожно, пол мокрый.

– Ты говоришь по-испански? – слегка удивилась я. Его темные брови приподнялись.

– А ты нет?

Я сконфуженно покачала головой. Тот факт, что я вопреки происхождению не говорю на языке своего отца, у всех всегда вызывал смутное удивление.

В дверях конторы возникла высокая, тяжеловесная фигура. Луис Сэдлек на первый взгляд казался привлекательным мужчиной. Однако при ближайшем рассмотрении оказывалось, что это лишь остатки былой красоты: на его лице и на теле лежала печать разложения – следствие привычки потворствовать своим слабостям. Полосатую ковбойку он носил навыпуск, пытаясь скрыть складку на талии. Ткань на его штанах выглядела дешевым полиэстером, однако сапоги были сшиты из окрашенной в синий цвет змеиной кожи. Ровные, правильные черты его лица портили багровые отеки вокруг шеи и на щеках.

Сэдлек посмотрел на меня с небрежной заинтересованностью, и его губы растянулись в сальной улыбочке. Сначала он обратился к Харди:

– Что за черномазенькая?

Краем глаза я увидела, как девушка-уборщица насторожилась и перестала тереть пол. Ей, наверное, достаточно часто приходилось слышать это слово в свой адрес, чтобы понимать, что оно значит.

Заметив, как Харди стиснул зубы и сжал кулаки, я поспешила заговорить:

– Мистер Сэдлек, я...

– Нe называйте ее так, – сказал Харди таким тоном, что мне стало не по себе.

Они с Сэдлеком твердо смотрели друг на друга с почти осязаемой враждебностью. Мужчина, уже давно переживший свой расцвет, и мальчишка, который еще не вступил в эту пору. Но завяжись драка, сомнений в ее исходе у меня не было.

– Я Либерти Джонс, – сказала я, пытаясь разрядить напряженную атмосферу. – Мы с мамой въезжаем в новый трейлер, – Я выудила из заднего кармана конверт и протянула его Сэдлеку. – Она просила меня передать вам.

Сэдлек взял у меня конверт и спрятал его в карман рубашки, неспешно ощупывая меня взглядом с головы до ног.

– Диана Джонс – твоя мама?

– Да, сэр.

– Как это у такой женщины родилась такая смуглая девчонка? Должно быть, у тебя отец мексиканец.

– Да, сэр.

Сэдлек, презрительно усмехнувшись, покачал головой. По его лицу снова поползла улыбка.

– Скажи своей маме, чтобы в следующий раз сама занесла чек за ренту. Скажи ей, мне нужно кое о чем с ней потолковать.

– Хорошо. – Торопясь как можно скорее отделаться от него, я потянула Харди за неподатливую руку. В последний раз бросив на Луиса Сэдлека угрожающий взгляд, Харди наконец последовал за мной к двери.

– Зря ты, девочка, водишься с такими, как Кейтсы, – бросил Сэдлек нам вслед. – От них одни неприятности. И Харди – худший из всех.

Пообщавшись с ним лишь минуту, я чувствовала себя так, словно погрузилась по уши в кучу мусора. Обернувшись, я с изумлением посмотрела на Харди.

– Вот придурок, – сказала я.

– Да уж.

– А у него жена и дети есть?

Харди покачал головой:

– Насколько я знаю, он дважды разведен. Некоторые женщины в городе его как будто считают завидным женихом. Так, глядя на него, не скажешь, но кое-какие деньжата у него водятся.

– Доходы от стоянки трейлеров?

– Да, и еще кое-какой побочный бизнес, а может, и не один.

– Какой побочный бизнес?

Харди невесело рассмеялся:

– Лучше тебе не знать.

В задумчивом молчании мы подошли к перекрестку внутри нового кольца. Теперь, с наступлением вечера, сквозь тонкие стены фургонов наружу просачивались голоса и звуки работающих телевизоров, запахи готовящейся еды. Белое солнце, медленно истекая кровью, легло на линию горизонта, постепенно пропитывая все небо насквозь пурпуром, оранжевыми и малиновыми тонами.

– Здесь? – спросил Харди, останавливаясь перед нашим белым прицепом с аккуратной окантовкой из алюминия.

Я кивнула, не дожидаясь, пока в окне кухоньки появится абрис маминого профиля.

– Да, здесь, – с облегчением подтвердила я. – Спасибо.

Я стояла, глядя на Харди снизу вверх сквозь свои очки в коричневой оправе, а он протянул руку и откинул выбившуюся из моего хвоста прядь волос. Огрубелый кончик его пальца с жесткой нежностью прошелся по моим волосам, как щекочущее прикосновение шершавого кошачьего языка.

– Знаешь, кого ты мне напоминаешь? – сказал он, разглядывая меня. – Сычика-эльфа.

– Такого не бывает, – сказала я.

– Бывает. Они водятся в основном на юге в долине реки Рио-Гранде. Но нет-нет да и доберется какой-нибудь сычик до наших краев. Я одного такого видел. – Харди, раздвинув большой и указательный пальцы, показал расстояние в пять дюймов. – Они вот такусенькие. Прелестные такие маленькие птички.

– Я не маленькая, – запротестовала я.

Харди улыбнулся. На меня легла его тень, закрывая глаза от слепящих лучей заходящего солнца. Я чувствовала внутри какое-то незнакомое волнение. Хотелось шагнуть в эту тень глубже, так чтобы прикоснуться к его телу, ощутить на себе его руки.

– А Сэдлек, знаешь ли, был прав, – проговорил Харди.

– Насчет чего?

– От меня одни неприятности.

Я это знала. Это знали мое разбушевавшееся сердце, мои подгибающиеся колени и тело, по которому разливалось тепло.

– Я люблю неприятности, – выдавила из себя я, и в воздухе тут же заклубился его смех.

Широко, грациозно шагая, он двинулся прочь, постепенно превращаясь в одинокий темный силуэт. Я вспомнила его сильные руки, которые почувствовала, когда он поднимал меня с земли. Я смотрела ему вслед, пока он не исчез из виду. В сведенном судорогой горле запершило, как после ложки теплого меда.

Закат завершился длинной расщелиной в небе на горизонте, через которую проникал свет, будто небо – огромная дверь, приоткрыв которую Господь бросает на Землю последний взгляд. «Спокойной ночи, Уэлком», – сказала я про себя и вошла в фургон.

Глава 2

Дома приятно пахло новой пластмассой и новым ковровым покрытием. Это был четырнадцатифутовый прицеп с двумя спальнями и забетонированным патио позади. Мне разрешили самой для своей комнаты выбрать обои – букетики розовых роз с вплетенными в них синими ленточками по белому полю. Мы никогда прежде не жили в доме на колесах и до переезда в Уэлком снимали дом в Хьюстоне.

Мамин друг Флип, как и прицеп, был новым приобретением Он получил это прозвище благодаря привычке постоянно перескакивать с одного телеканала на другой[2], что поначалу не беспокоило, но некоторое время спустя стало просто бесить. В присутствии Флипа смотреть передачу дольше пяти минут было невозможно.

Я так никогда и не поняла, зачем мама пустила его к нам жить: Флип абсолютно ничем не отличался от ее остальных любовников. Он напоминал дружелюбного огромного ленивого пса-симпатягу с наметившимся пивным брюшком, с лохматыми длинными патлами на шее и безмятежной улыбкой. С самого первого дня мама содержала его на свою зарплату рецепционистки в местной компании, занимающейся проверкой полноценности права собственности на недвижимость. Флип же никогда не работал, и хоть никаких возражений против работы не имел, мысль о том, чтобы ее искать, вызывала в нем стойкое отвращение – обычное дело среди реднеков[3].

Но Флип все равно мне нравился, потому что мог рассмешить маму. Звуки ее ускользающего смеха были очень дороги мне. Если б только можно было поймать ее смех, заключить его в керамический сосуд и хранить там вечно!

Я вошла в дом. Флип валялся на диване с пивом, а мама расставляла банки в кухонном шкафу.

– Привет, Либерти, – приветствовал меня Флип.

– Привет, Флип. – Я прошла в кухню, чтобы помочь матери. Ее гладкие светлые волосы сияли, освещенные дневной лампой. Мама была блондинкой с тонкими чертами лица, загадочными зелеными глазами и трогательным ртом. О ее поразительном упрямстве намекала лишь резкая, четкая линия подбородка, заостренного, как нос старинного корабля.

– Либерти, ты отдала чек мистеру Сэдлеку?

– Да. – Взяв пакеты с пшеничной и кукурузной мукой и сахаром, я убрала их в буфет. – Мам, он конченый придурок. Обозвал меня черномазой.

Мама резко развернулась ко мне лицом. Ее глаза метали молнии, лицо пошло красными пятнами.

– Вот скотина! – воскликнула она. – Надо же! Флип, ты слышал, что говорит Либерти?

– Нет.

– Он назвал мою дочь черномазой.

– Кто?

– Луис Сэдлек. Управляющий ранчо. Флип, оторви наконец от дивана свою задницу и пойди поговори с ним. Сейчас же! Скажи, что если он еще хоть раз сделает это...

– Милая, сейчас это слово уже ничего такого не означает, – запротестовал Флип. – Так уже все говорят. Без всякой задней мысли.

– Не смей оправдывать его! – Мама обняла и прижала меня к себе, словно бы защищая. Удивленная ее бурной реакцией (ведь меня, в конце концов, так обзывали не в первый раз и, уж конечно, не в последний), я еще с минуту оставалась в ее объятиях, а потом высвободилась.

– Да я не переживаю, мам, – сказала я.

– Всякий, кто так говорит, доказывает лишь, что сам он тупая скотина, – отчеканила она. – В мексиканцах ничего дурного нет. Ты сама знаешь. – Мама огорчилась за меня больше, чем я.

Я всегда остро сознавала, что не похожа на маму. Стоило нам с ней где-нибудь появиться, как нас начинали с любопытством разглядывать. Мама беленькая, словно ангелочек, а я – черноволосая, явно из латиносов. Я уже давно смирилась с этим. Быть мексиканкой наполовину – все равно что быть ею на сто процентов. А потому меня неизбежно будут обзывать черномазой, хотя я коренная американка и Рио-Гранде толком не видела.