Он сказал: - А почему бы вам временами не захаживать в американские церкви, соборы и не слушать проповеди Церковных пастырей? Они ведь говорят чётко на чистом английском языке. И дикция у них хорошая. Ведь недаром многие русские революционеры, находясь за рубежом, прибегали к такому методу для совершенствования знаний иностранного языка. Я несколько смутился. Подумал, как это Сталин, атеист, и вдруг рекомендует мне, тоже атеисту, посещать американские церкви? Не испытывает ли он меня, так сказать, на прочность?.. В США в церкви и соборы я, конечно, не ходил. Это был, вероятно, единственный случай, когда советский дипломат не выполнил указание Сталина". Послание пастырям и пасомым Христовой Православной Церкви: "Фашиствующие разбойники напали на нашу Родину. Попирая всякие договоры и обещания, они внезапно обрушились на нас, и вот кровь мирных граждан уже орошает родную землю. Повторяются времена Батыя, немецких рыцарей, Карла Шведского, Наполеона. Жалкие потомки врагов православного христианства хотят ещё раз попытаться поставить народ наш на колени перед неправдой. Но не первый раз приходится русскому народу выдерживать такие испытания. С Божией помощью он и на сей раз развеет в прах фашистскую вражескую силу... Вспомним святых вождей русского народа Александра Невского, Димитрия Донского, полагавших свои души за народ и Родину. Да и не только вожди это делали. Вспомним неисчислимые тысячи простых православных воинов... Православная наша церковь всегда разделяла судьбу народа. Вместе с ним она испытания несла и утешалась его успехами. Не оставит она народа своего и теперь. Благословляет она небесным благословением и предстоящий всенародный подвиг... Если кому, то именно нам нужно помнить заповедь Христову: "Больше сея любви никтоже имать, да кто душу свою положит за друга своя..." /Ин. 14, 13/ Нам, пастырям Церкви, в то время, когда Отечество призывает всех на подвиги, недостойно будет лишь молчаливо посматривать на то, что кругом делается, малодушного не ободрить, огорчённого не утешить, колеблющемуся не напомнить о долге и о воле Божией. А если сверх того, молчаливость пастыря, его некасательство к переживаемому паствой объяснится ещё и лукавыми соображениями на счёт возможных выгод на той стороне границы, то это будет прямая измена Родине и своему пастырскому долгу, поскольку Церкви нужен пастырь, несущий свою службу истинно "ради Иисуса, а не ради хлеба куса", как выражался святитель Димитрий Ростовский. Положим же души свои вместе с нашей паствой... Церковь благословляет всех православных на защиту священных границ нашей Родины. Господь дарует нам победу". Свидетельствует протоиерей В. Швец: "Когда началась Великая Отечественная война, Патриарх Антиохийский Александр III обратился с посланием к христианам всего мира о молитвенной и материальной помощи России. Очень немного истинных друзей оставалось у нашей страны тогда. Были великие молитвенники и на Руси, такие, как иеросхимонах Серафим Вырицкий. Тысячу дней и ночей стоял он на молитве о спасении страны и народа России в тяжелейшие годы, когда страну терзали враги. Но как и в 1612г. Промыслом Божиим для изъявления воли Божией и определения судьбы и народа России был избран друг и молитвенник за неё из братской Церкви - Митрополит гор Ливанских Илия /Антиохийский Патриархат/. Он знал, что значит Россия для мира; знал, и поэтому всегда молился о спасении страны Российской, о просветлении народа... Он решил затвориться и просить Божию Матерь открыть, чем можно помочь России. Он спустился в каменное подземелье, куда не доносился ни один звук с земли, где не было ничего, кроме иконы Божией Матери. Владыка затворился там, не вкушая пищи, не пил, не спал, а только, стоя на коленях, молился перед иконой Божией Матери с лампадой. Каждое утро владыке приносили сводки с фронта о числе убитых и о том, куда дошёл враг. Через трое суток бдения ему явилась в огненном столпе Сама Матерь Божия и объявила, что избран он, истинный молитвенник и друг России, для того, чтобы передать определение Божие для страны и народа Российского. Если всё, что было определено, не будет выполнено, Россия погибнет. "Должны быть открыты во всей стране храмы, монастыри, духовные академии и семинарии. Священники должны быть возвращены с фронтов и тюрем, должны начать служить. Сейчас готовятся к сдаче Ленинграда - сдавать нельзя. Пусть вынесут, - сказала она чудотворную Казанскую икону Божией Матери и обнесут её крестным ходом вокруг города, тогда ни один враг не ступит на святую его землю. Это избранный город. Перед Казанскою иконою нужно совершить молебен в Москве; затем она должна быть в Сталинграде, сдавать который врагу нельзя. Казанская икона должна идти с войсками до границ России. Когда война окончится, митрополит Илия должен приехать в Россию и рассказать о том, как она была спасена". "Вторгшийся в наши пределы коварный и жестокий враг, по-видимому, напрягает все свои силы. Огнём и мечом проходит он нашу землю, грабя и разрушая наши сёла, наши города... Силён враг, но "велик Бог Земли Русской", как воскликнул Мамай на Куликовом поле, разгромленный русским воинством. Господь даст, придётся повторить этот возглас и теперешнему нашему врагу. Над нами Покров Пресвятой Девы Богородицы, всегдашней заступницы Русской Земли. За нас молитвы всего светозарного сонма святых, в земле нашей воссиявших..." /Митрополит Сергий Старгородский/ "В послевоенные годы открываются тысячи приходов во всех епархиях, в особенности в Белоруссии и Малороссии. Если в 1946 году Русская Церковь имела 10544 прихода, то через три года их число увеличилось почти на четыре тысячи. На Пасху 1946 года вновь начались богослужения в Троице-Сергиевой Лавре, заработали Московская и Ленинградская духовные академии, открылось 8 духовных семинарий. Центром духовного просвещения советских людей становится "Журнал Московской Патриархии". Практически перестаёт выходить антирелигиозная литература. "Снижение требований к условиям единения до одного лишь признания Иисуса Христа нашим Господом умаляет христианское вероучение до той лишь веры, которая, по слову апостола, доступна "бесам". /Из резолюции Совещания по вопросу экуменизма/. А. Голованов: "Помню, как во время войны он предлагал мне свою дачу: "Будем жить рядом, а то все говорят - великий, гениальный, а вечером не с кем чаю попить". Я отказался, а он говорит: "Бери, а то Василевскому отдам". А с Василевским у него была интересная история. Мне Александр Михайлович рассказывал, как Сталин пригласил и стал расспрашивать о родителях. А у него отец - сельский священник, и Василевский с ним не поддерживал отношений. "Нехорошо забывать родителей, - сказал Сталин, - А вы, между прочим, долго со мной не расплатитесь!" - подошёл к сейфу и достал пачку квитанций почтовых переводов. Оказывается, Сталин регулярно посылал деньги отцу Василевского, а старик думал, что это от сына. "Я не знал, что и сказать", - говорит Василевский". Свидетельствует Шарль де Голль: "...У меня сложилось впечатление, что передо мной хитрый и непримиримый борец, изнурённый от тирании России, пылающий от национального честолюбия. Сталин обладал огромной волей. Утомлённый жизнью заговорщика; маскировавший свои мысли и душу, безжалостный, не верящий в искренность, он чувствовал в каждом человеке сопротивление или источник опасности, всё у него было ухищрением, недоверием и упрямством. Революция, партия, государство, война являлись для него причинами и средствами, чтобы властвовать. Он возвысился, используя, в сущности, уловки марксистского толкования, тоталитарную суровость, делая ставку на дерзость и нечеловеческое коварство, подчиняя одних и ликвидируя других".
      * * *
      "Авва Отче! всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты". /Мф. 14, 36/ Перед Ганей остро встанет вопрос - как жить дальше? Он всё более отдалялся от мира, будничная суета, разговоры уже не затрагивали его, он не знал, как себя вести, и когда однажды перед исповедью с абсолютно искренним раскаянием попросил у Дени прощения "за всё", железобетонная Дени вдруг разрыдалась, убежала в свою комнату, а наутро, не попрощавшись, бесследно исчезла. Ганя уже будет подумывать об уединенной келье в православной обители где-нибудь на Афоне, и совсем было получит на это благословение отца Петра, который от исповеди к исповеди будет повторять со вздохом: - Не любишь ты людей, Игнатий. Молись, чтобы даровал тебе Господь сострадание... И вот однажды в букинистической лавке Ганя раскроет наугад потрёпанный томик Гоголя: "Монастырь Ваш - Россия! Облеките же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для неё, ступайте подвизаться в ней. Она теперь зовёт сынов своих ещё крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздаётся крик её душевной болезни. Друг мой! Или у вас бесчувственное сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия. Вспомните, что когда приходила беда ей, тогда из монастырей выходили монахи и становились в ряды с другими спасать её". И дальше: "Очнитесь! Куриная слепота на глазах ваших! Не залучить вам любви к себе в душу. Не полюбить вам людей до тех пор, пока не послужите им. Какой слуга может привязаться к своему господину, который от него вдали и на которого ещё не поработал он лично? Потому и любимо так сильно дитя матерью, что она долго его носила в себе, всё употребила на него, и вся из-за него выстрадалась. Очнитесь! Монастырь ваш - Россия". Через 134 года после опубликования этих строк Ганя вернётся. Самый расцвет застоя. Возвращение известного художника-эмигранта - событие достаточно редкостное и невероятное, но Гане удастся избежать публичной пропагандистской порки, передав почти всё своё имущество, включая картины, на нужды здравоохранения. Удастся выехать и прибыть тайком, по-английски. - Почему вы всё-таки возвращаетесь, Дарёнов? - проникновенно глядя в глаза, спросит его симпатяга в штатском в разговоре тет-а-тет. Что в подтексте означало: - Вы в самом деле "того" или кое-что под маской святоши вынашиваете? Ганя, положивший себе за правило, по возможности, не врать, сошлётся-таки на влияние письма Гоголя к графу А. П. T...-му, написанное 135 лет назад. Чиновник окажется малым дошлым и пошлёт за Гоголем, однако окажется, что "Выбранные места" достать не так-то просто, потому что они вроде бы при советской власти не издавались. Наконец, принесут дореволюционное издание, отыщутся нужные строчки, и чиновника это и впрямь успокоит - всё-таки документ. А когда выяснит, что Гоголь тоже был тогда "того", потому письма эти у нас и не переиздавались, концы сойдутся. Симпатяга окончательно проникнется к Гане доверием и когда, получив надлежащие подписи, Ганя снова вернётся в кабинет, то застанет его за чтением крамольных "Писем". - А издатель-то тоже по фамилии Маркс, - смущенно скажет Сергей Иванович, будто оправдываясь. "Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, то будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего безумие пред Богом". /I Кор. 3,18-19/ Ганя любил этого Сергея Ивановича, ему хотелось обнять их всех за то, что они говорят по-русски, начиная с той ночной толпы в аэропорту, всех и каждого, перебрасывающихся незначащими словами, бранящихся, галдящих, звуки родной речи лились на него блаженно-живительными струями, как на задохшуюся в полиэтиленовом пакете рыбину. Он никогда не думал, что в нём живёт, оказывается, волчий голод - по этой по-русски галдящей толпе. Его до слез умиляло, что он понимает всех, хотелось отзываться на все окрики, давать все справки, пожимать руки всем алкашам. Он вдруг осознал, что вернулся домой. Что в нескольких километрах от него еще не спит, наверное, Иоанна, сорокалетняя осенняя Иоанна. В лице какая-то вызывающе-зябкая нагота, как у сбросившей листву ветки... Такой он недавно увидел её, попавшую в кадр хроники московского кинофестиваля. Что можно из этой вот будки набрать её номер. - Я вернулся, Иоанна... И Иоанна весенняя, лихорадящая, с голубым пластмассовым кольцом, стянувшим на макушке волосы, едущая к Денису на вечерней электричке. К Денису, разделившему предназначенный им единый жизненный путь на две параллельных, как рельсы, несоединимые прямые... Несоединимые у Эвклида, бесконечно пересекающиеся у Лобачевского. И Иоанна Вечная - светлый лик за вагонным окном с летящими в синие сумерки волосами, с удивлённо приоткрытым детским ртом, то ли заглядывающая в реальность, то ли зовущая туда, к себе. По ту сторону бытия. И Иоанна Летняя, их веками разлучённые тела, неудержимо падающие в блаженную бездну друг друга, пылающее лицо Иоанны в тощем нимбе эмпээсовской подушки, её крик, будто пробивший толщу времён, будто стон разваливающегося мира, неделимой прежде бессмертной плоти, осужденной по приговору Творца на уничтожение. Тщетно пытающейся воссоединиться в наслаждении и муке, различая в сладком оборотне утраченной полноты бытия начало дробления и смерти. "И познал Адам Еву, жену свою..." Его прервавшая крик рука, неправдоподобная мягкость её губ под его ладонью, мелко задрожавшие веки под его губами. И весь тот их недолгий четырёхместный храпящий эмпээсовский рай, пропахший мандаринами, шашлыком и звёздами. Он запретит себе думать об Иоанне Летней и об Иоанне живой, осязаемой всего в нескольких километрах от гостиничного номера. Он позвонит Глебу, и когда такси помчит его на другой конец Москвы, Иоанна Вечная, со старинным кожаным шнуром в неправдоподобно длинных волосах займёт, наконец, своё место рядом, по ту сторону стекла. Он почувствует на плечах её невесомые руки и успокоится, и будет наслаждаться байками шофёра - пусть что угодно мелет, лишь бы по-русски. Жадно впитывая, прокручивая вновь в памяти знакомый серпантин московских улиц, в этот промозгло-серый октябрьский день показавшихся особенно убогими вернувшемуся из-за бугра Гане. Он будет упиваться именно этой убогостью, вначале посмеиваясь над собой ностальгия по родному болоту! Но когда шофёр остановится на кольцевой у бензоколонки, Ганя, выйдя из машины, заглядится на деревеньку неподалёку то ли за речушкой, то ли за оврагом. Неприметная стайка одноэтажных, покосившихся, с сараями вкривь и вкось да кто во что горазд, жмущихся друг к другу домишек. Дальше - поле, лес... Если отвернуться от кольцевой никаких примет времени, запах дымка и прелой листвы... Но за спиной, насколько хватает глаз - нагромождение бетонных айсбергов, и кресты антенн вместо церковных, типичный российский пейзаж. Старый и новый миры, повенчанные и разделённые кольцом автодороги. Их несходство было лишь кажущимся - и обречённую деревеньку, и многомиллионный город, и нескончаемую вереницу этих нещадно дымящих грохочущих грузовиков - всё это объединяло нечто неуловимое, какая-то всеобщая шаткость, неустроенность, призрачность бытия. Даже бетонные громады производили впечатление декорации своей однотипностью, отсутствием отличительных деталей, будто их наспех сработали на пару лет. Дребезжащие грузовики на кольцевой, казалось, вот-вот развалятся вместе с раздолбанной дорогой, всё было кое-как, всё авось да небось по сравнению с тем обильным добротно-комфортным миром, что оставил Ганя. Вместе с тем он почувствует, что именно эта неустроенность утоляет сейчас его ностальгический голод. Опять придут на ум кулик и болото. Он вспомнит первые годы "там" уже после адаптации, когда появились деньги и возможность путешествовать, вспомнит странное мистическое чувство дурного изобилия от всех этих ломящихся витрин, роскошных отелей и автомобилей, деловой нарядной толпы, бешено вращающейся в царстве неограниченных потребностей - между всеми этими офисами, биржами, супер-маркетами, банками, вернисажами, премьерами, деловыми и неделовыми встречами, адюльтерами - с весёлой обречённостью однажды запущенного кем-то волчка с его жутковатой бессмысленно-целенаправленной энергией. Смысл которого состоял, похоже, в самом процессе вращения. Он тогда с любопытством приглядывался - особенно к сильным мира сего, к баловням судьбы. Где та грань, когда потребности, блага цивилизации, раскручиваясь, превращают в раба? Где "есть, чтобы жить" превращается в "жить, чтобы есть"? Уже через несколько дней Ганю начнет раздражать нехватка тех самых благ. Скудость порабощает не меньше, чем изобилие, преодолимы они лишь индивидуально, изнутри. "Хлеб наш насущный даждь нам днесь". Самое необходимое на сегодняшний день, ибо "у завтрашнего дня свои заботы". Свободен от суеты не тот, у кого нет, а тот, кто не хочет иметь. Но тогда, глядя на убогую деревеньку на фоне унылых бетонных айсбергов, слушая громыхание разболтанных грузовиков, доносящиеся со стороны деревни переборы пьяненькой гармошки и собачий лай, вдыхая то бензиновый перегар, то печной дымок - он испытает почти физическое наслаждение именно от этого нищего пейзажа, о котором грезил в ностальгических своих снах. Равно как и о величаво-заснеженном "Севере диком" своего детства, и о Питере, сказочно прекрасном придуманном городе, будто забытом на берегу уплывшей в вечность прежней Россией и тихо умирающем под лоскутным одеялом невзрачных вывесок. "Помни о смерти", - гласит мудрость древних. Не в том ли тайна России, не в смертной ли памяти её пейзажей, будь то Шишкинский бор, или Левитановский холм "Над вечным покоем" или "На Севере диком"? "Безглагольность покоя"... Это страна всепоглощающей бури и трепетной свечи; ей органически чуждо мажорное пиршество цивилизации, здесь нет пирамид и Колизеев, ничего прочного. Здесь даже построенные на века храмы взрываются, даже мощи, как православные, так и советские, не могут обрести надёжного пристанища. Здесь душа будто помнит, что "блаженны плачущие", что на земле она в изгнании, и, пусть порой неосознанно, страстно ждёт Мессию. "Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие... должны быть, как не имеющие; И пользующиеся миром сим. как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего" /П, 1 Кор. 7, 29/ Вы, кручиною согбенные, Вы, цепями удрученные, Вы, Христу сопогребенные, Совоскреснете с Христом!
      /А. К. Толстой, "Иоанн Дамаскин"/
      "Ибо всё видимое временно, а невидимое вечно". /II. 2 Кор. 4, 18/ Так будет думать Ганя, вернувшийся в самый пик застоя в страну, где "Всё не то, всё не так и всё не прочно", которую "умом не понять", где если когда-то купцы и достигали богатства, то либо спивались, буянили, били зеркала, либо раздавали имение нищим, либо подавались в мятежники, подговаривая народ на бунт против собственного своего богатства и подбивая рыть себе, буржуям, могилу. Где не умеют жить по правилам цивилизованного общества. Раскрученный волчок на этой земле сразу же завалится набок. Здесь хорошо умеют только порой биться насмерть, отдавать за что-то или кого-то жизнь, готовиться к смерти и умирать. Предвкушение и жажда апокалипсиса царствует над этой таинственной колдовской землёй "с южных гор до северных морей", где "Человек проходит, как хозяин", ничего не имея и не желая иметь, здесь строят только для потомков, стреляются и рано гибнут певцы и поэты, здесь народ просыпается лишь для войн и катаклизмов, здесь по воскресеньям и праздникам едут всей семьёй отдохнуть на кладбище "с закусочкой на бугорке", в отпуск отправляются - "За туманом и за запахом тайги", где адрес - "не дом и не улица", где самые великие цели замешаны на смерти: "И как один умрём в борьбе за это!.." Но отвергая, отторгая предложенный цивилизацией земной рай потребления, как предназначенная Небу невеста - богатого жениха, страна эта подсознательно жаждет апокалипсиса и готовится к нему, прозревая в нём "новое Небо и новую землю". Не в приготовлении к смерти вечной и всепоглощающей таинственная притягательная сила этой земли, а в "смерти к жизни", в глубинной вере в грядущее Воскресение, в то, что "зерно не оживёт, покуда не умрёт". Записанное в память народную отторжение земного, подсознательное презрение к эмпирическому бытию, порабощающим благам и временным целям. И шар земной мне сделался ядром, К какому каторжник прикован цепью... Я в коридоре дней сомкнутых, Где даже небо тяжкий гнет, Смотрю в века, живу в минутах, И жду субботы из суббот...
      Страны, откуда вернулся Ганя, жили. Россия - ждала. Она всегда смотрела только вдаль. Ошибалась, открывала двери и сердце разным проходимцам, лжедимитриям и разбойникам, её запирали в терем, насиловали, передавали из рук в руки и продавали в рабство - она воскресала и снова, поруганная и разорённая, устремляла глаза вдаль, к горизонту. Юродивая падчерица, нелюбимая и ненавидимая, сулящая лишь беды и неприятности живущему полнокровной нормальной жизнью процветающему цивилизованному миру. Заколдованная страна, ждущая принца-избавителя. То в сонной беспросветной одури затянутая обломовской паутиной, то спросонья всё вокруг крушащая, то бредущая в пропасть за очередным лжепринцем, то сдвигающая горы и восстающая из пепла. Страна, где говорят по-русски и ещё на сотне языков, где по улицам ходит Иоанна, где миллионы внимают несчастным полумёртвым старцам, вещающим о грандиозных планах, играя в непонятную ни им самим, ни этим миллионам сказку, где чем дальше, тем страшнее и интереснее. Чтобы через десяток лет, когда, закачавшись, рухнут прежние декорации и чёрное станет белым, а белое - чёрным, хорошее плохим и наоборот, началась новая игра, куда страшнее прежней. Чтобы явился новый жених эдаким сладкоголосым певцом свободы, любви и прав человека к бедной, сидящей в запертом тереме царевне. И обольстит, уведёт из терема, охмурит лживыми речами, колдовским зельем и блудными зрелищами, завалит яркими тряпками, разрушит терем, разорит, изнасилует, опозорит и станет её сутенёром, заставив за бесценок продавать душу и тело. Шофёр гудел и гудел, что пора ехать, а Ганя всё стоял на стыке эпох таинственной своей страны, будто опоясанной асфальтовым кольцом бегущего времени, и думал, что вот, когда-то грохотали по этой дороге повозки, телеги, скакали тройки, менялись марки машин, несущихся в вечность, вместо асфальта была когда-то расхлябанная глина, потом брусчатка, но что будет, то уже было, и всё возвращалось на круги своя... Но не смотрит Русь на этот постоянно меняющийся мчащийся мимо поток, она ждёт. Безмолвствует и ждёт. Уже бегут малодушные, уже "чайки стонут перед бурей" и "глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах". Безумная его страна, ждущая Жениха. Обнищавшая, обманутая, поруганная, но снова и снова не сводящая упорного, жаждущего взгляда с серенького, закопчённого и промозглого неба, в предвкушении чуда. Когда "до конца претерпевшие" и не до конца спившиеся увидят сквозь кровавую паутину апокалипсиса восходящую на востоке голубую звезду. И рассеются колдовские чары, нальётся небо неведомой первозданной синью... И рухнет обманно-вещественный образ падшего "века сего", разорвётся кольцо времени. "И увидел я великий белый престол и Сидящего на нём, от Лица Которого бежало небо и земля, и не нашлось им места". /И. О. 20, 11/ "И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло". /И. О. 21, Ч./
      ПРЕДДВЕРИЕ
      "Горячо приветствую доблестных защитников Севастополя - красноармейцев, краснофлотцев, командиров и комиссаров, мужественно отстаивающих каждую пядь советской земли и наносящих удары немецким захватчикам и их румынским прихвостням. Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа". И. Сталин "Не только друзья, но и враги вынуждены признать, что наша страна объединена и сплочена теперь вокруг своего правительства больше, чем когда бы то ни было. Что тыл и фронт нашей страны объединены в единый боевой лагерь, бьющий по одной цели. Что советские люди в тылу дают нашему фронту всё больше винтовок и пулемётов, миномётов и орудий, танков и самолётов продовольствия и боеприпасов". /И. Сталин/ "У вас имеется достаточно сил, чтобы уничтожить прорвавшегося противника. Соберите авиацию обоих фронтов и навалитесь на прорвавшегося противника... Мобилизуйте бронепоезда и пустите их по круговой железной дороге Сталинграда, чтобы запутать врага... Деритесь с прорвавшимся противником не только днём, но и ночью. Используйте вовсю артиллерийские и эрэсовские силы. Самое главное - не поддаваться панике, не бояться нахального врага и сохранить уверенность в нашем успехе". /И. Сталин. Из директивы Ставки Верховного Главнокомандующего, 23авг. 1943г./ Товарищу Сталину от бойцов, командиров и политработников Сталинградского фронта: "Перед нашими боевыми знаменами, перед всей советской страной мы клянёмся, что не посрамим славы русского оружия, будем биться до последней возможности. Под Вашим руководством отцы наши победили в Царицынской битве, под Вашим руководством победим и мы теперь в великой битве под Сталинградом!" Колхознику Головатому: "Спасибо Вам, Ферапонт Петрович, за Вашу заботу о Красной Армии и ее воздушных силах. Красная Армия не забудет, что Вы отдали все свои сбережения на постройку боевого самолёта. Примите мой привет. И. Сталин". "9 августа 1942 года в блокадном Ленинграде была впервые исполнена Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича. Она была дописана уже в дни блокады и это придало ей силы и твёрдости. "Нашей борьбе с фашизмом, нашей грядущей победе над врагом, моему родному Ленинграду посвящаю свою Седьмую симфонию", - писал Д. Д. Шостакович. Когда один из немецких офицеров услышал по радио трансляцию Седьмой симфонии, он записал в своем дневнике: "Мы их не победим". / В. Корнев/ "Когда меня спрашивают, что больше всего запомнилось из минувшей войны, я всегда отвечаю: битва за Москву. И. В. Сталин был всё это время в Москве, организуя силы и средства для разгрома врага. Надо отдать ему должное. Возглавляя Государственный Комитет обороны и опираясь на руководящий состав наркоматов, он проделал колоссальную работу по организации необходимых стратегических резервов и материально-технических средств для обеспечения контрнаступления под Москвой. Своей жёсткой требовательностью он добивался, можно сказать, почти невозможного." /Г. Жуков/. Молотов в беседе с Чуевым: "- А рядом со Сталиным кто сидит? - Это Галунский, заведующий юридическим отделом МИДа, он переводил. Но он не только знал языки, он очень хорошо знал законы, поэтому Сталин посадил его рядом с собой, чтоб нас не надули. Сталин не раз говорил, что Россия выигрывает войны, но не умеет пользоваться плодами побед. Русские воюют замечательно, но не умеют заключать мир, их обходят, недодают. А то, что мы сделали в результате этой войны, я считаю, сделали прекрасно, укрепили Советское государство... Насчёт Польских границ в Потсдаме... "Сталин говорил о "линии Керзона": "Что же вы хотите, чтоб мы были менее русскими, чем Керзон и Клемансо? Что скажут украинцы, если мы примем ваше предложение? Они, пожалуй, скажут, что Сталин и Молотов оказались менее надёжными защитниками русских и украинцев, чем Керзон и Клемансо. Мы ни на кого не надеялись - только на собственные силы. Что касается могущества державы, повышения её оборонной мощи, Сталин стремился не только не отставать, но быть впереди, несмотря на то, что понимал, что мы вышли на самые передовые рубежи при колоссальной внутренней отсталости страна-то крестьянская! Но мы и ракетами начали заниматься всерьёз во время войны. Могли бы мы запустить первый в мире спутник в 1957году и первого человека в космос в 1961 -м, если б не стали этим заниматься значительно раньше? - Мне об этом рассказывал академик Василий Павлович Мишин, - говорю я, Он долгое время был первым заместителем Королёва, а потом и его преемником на посту Главного конструктора. "Будущий советский космос, - сказал он, начался в конце войны с обмена посланиями между Сталиным и Черчиллем. Я читал этот двухтомник переписки... Я читал и не обращал внимания на одну телеграмму Черчилля, как всегда, совершенно секретную, где говорится, что в ближайшее время советские войска возьмут польский населённый пункт Дебице, в котором немцы производят испытание крылатых ракет Фау-2. "... Я был бы благодарен, маршал Сталин, - пишет Черчилль, - если бы Вы смогли дать надлежащие указания о сохранении той аппаратуры и устройств в Дебице, которые Ваши войска смогут захватить после овладения этим районом, если бы затем Вы предоставили нам возможность для изучения этой экспериментальной станции нашими специалистами. 13 июля 1944 года". Сталин ответил, что не знает, о каком Дебице идёт речь, "так как в Польше, говорят, есть несколько пунктов под этим названием". Английский премьер тут же шлёт новое нетерпеливо", послание, в котором даёт подробнейшие координаты нужного ему Дебице. Сталин отвечает кратко, что он дал на этот счёт необходимые указания. "...Обещаю Вам, что возьму это дело под свой личный контроль, чтобы было сделано всё, что будет возможно, согласно Вашему пожеланию". И, действительно, взял под свой личный контроль. "В тот же день, - рассказывал Василий Павлович Мишин, - мы с Серёгой /С. П. Королёв/ были на ковре у Сталина. Он дал нам указание немедленно вылететь в только что освобождённый от немцев Дебице, собрать там материалы по крылатым ракетам и всё привезти в Москву, и чтоб ничего не досталось англичанам - их разведчики там давно работают. Так мы и сделали. По обнаруженным чертежам и обломкам нарисовали крылатую ракету и выполнили её в металле в Чехословакии. Нашими разведчиками был обнаружен некий Козак - заместитель главного немецкого ракетчика Вернера фон Брауна, чех по национальности. Он стал нам помогать. А к Октябрьским праздникам мы отправили в Москву на железнодорожной платформе готовую крылатую ракету, машину "Татра", ящик чешского пива и написали: "Подарок Сталину". Так начинался советский космос". - Сталин очень внимательно следил за такими делами, - говорит Молотов. Вот пишут, что он не признавал кибернетику... - Я имел честь, когда был студентом, слушать в аудитории самого Акселя Ивановича Берга. Это авторитет в науке об управлении! - говорю я. - Именно Берг был назначен Сталиным заместителем председателя государственного комитета по этим вопросам. Вот на каком уровне решалось дело! Конечно, мы не кричали об этом на весь мир. Сталин был величайшим конспиратором". "С тех пор Сталин видел Россию таинственной, её строй более сильным и прочным, чем все режимы. Он её любил по-своему. Она также его приняла как царя в ужасный период времени и поддержала большевизм, чтобы служить его орудием. Сплотить славян, уничтожить немцев, распространиться в Азии, получить доступ в свободные моря - это были мечты Родины, это были цели деспота. Нужно было два условия, чтобы достичь успеха: сделать могущественным, т. е. индустриальным, государство и в настоящее время одержать победу в мировой войне. Первая задача была выполнена ценой неслыханных страданий и человеческих жизней. Сталин, когда я его видел, завершал выполнение второй задачи среди могил и руин"./Шарль де Голль/ "В результате двухмесячных наступательных боёв Красная Армия прорвала на широком фронте оборону немецко-фашистских войск, разбила сто две дивизии противника, захватила более 20 тысяч пленных, 13000 орудий и много другой техники и продвинулась вперёд до 400 километров.