Дремучие двери (Том 1)

.." "Славяне должны работать на нас. В той мере, в какой они нам не нужны, они могут вымирать. Поэтому обязательное проведение прививок и медицинское обслуживание со стороны немцев является излишним. Размножение славян нежелательно... Образование опасно. Для них достаточно уметь считать до ста. В лучшем случае приемлемо образование, которое готовит для нас полезных марионеток.." /Из письма Бормана Розенбергу/. Вампиры по национальному признаку. А Иосиф-победитель после войны стал создавать новую Германию-Антивампирию, которую многие немцы до сих пор вспоминают добрым словом. И "хомо советикус" по-братски им помогали, не помня зла. Что же касается "заседаний"... "Возьмём, наконец, наши бесчисленные конференции, совещания, делегатские собрания и т.д., охватывающие миллионные массы трудящихся мужчин и женщин, рабочих и работниц, крестьян и крестьянок всех и всяких национальностей, входящих в состав СССР... А между тем для нас эти совещания и конференции имеют громадное значение как в смысле проверки настроения масс, так и в смысле выявления наших ошибок... ибо ошибок у нас немало, и мы их не скрываем, полагая, что выявление ошибок и честное исправление их является лучшим способом улучшения руководства страной. Просмотрите речи ораторов на этих конференциях и совещаниях, просмотрите деловые и бесхитростные замечания этих "простых людей" из рабочих и крестьян, просмотрите их решения, - и вы увидите, до чего громадны влияние и авторитет коммунистической партии, вы увидите, что этому влиянию и авторитету могла бы позавидовать любая партия в мире". /Беседа с 1-й американской рабочей делегацией/. А между тем Лев Троцкий мечтал о мировой революции: "Международный пролетариат не вложит меча в ножны до тех пор, пока мы не создадим Федерацию советских республик всего мира... Коминтерн есть партия революционного восстания международного пролетариата". /Подписано Лениным и Троцким./
      * * *
      "Любовная лодка разбилась о быт..." Покончил с собой "лучший, талантливейший" Маяковский.
      * * *
      "В самый разгар сплошной коллективизации, голода в деревне, массовых расстрелов, когда Сталин находился почти в полном политическом одиночестве, Аллилуева, видимо под влиянием отца, настаивала на перемене политики в деревне. Кроме того, мать Аллилуевой, тесно связанная с деревней, постоянно рассказывала ей о тех ужасах, которые там творятся. Аллилуева рассказывала об этом Сталину, который запретил ей встречаться со своей матерью и принимать её в Кремле. Однажды на вечеринке, не то у Ворошилова, не то у Горького, Аллилуева осмелилась выступить против Сталина, и он её публично обложил по матушке. Придя домой, она покончила с собой". /Свидетель Л. Троцкий/
      Свидетельствует Светлана Аллилуева:
      "...отец был потрясён случившимся. Он был потрясён, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину? Он был слишком умён, чтобы не понять, что самоубийца всегда думает "наказать" кого-то ...Первые дни он был потрясён... Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо. Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили, НО ОНО БЫЛО, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упрёков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где-то рядом с оппозицией тех лет. Он был потрясён этим и разгневан, когда пришёл прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минуту к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками, и, повернувшись, ушёл прочь. И на похороны он не пошёл". Ха-ха-ха, - как писал Иосиф на полях библиотечных книг, - заболтал белыми сандаликами АГ, - Жена-оборотень у Главного Антивампира!..
      * * *
      "Не позднее 1935 года весь мир признал, что социализм в одной стране построен и что, более того, эта страна вооружена и готова к защите от любого нападения". /Свидетель Леон Фейхтвангер/. "Дело Сталина процветало, добыча угля росла, росла добыча железа и руды; сооружались электростанции; тяжёлая промышленность догоняла промышленность других стран; строились города; реальная заработная плата повышалась, мелкобуржуазные настроения крестьян были преодолены, их артели давали доходы - всё более возрастающей массой они устремлялись в колхозы. Если Ленин был Цезарем Советского Союза, то Сталин стал его Августом, его "умножителем" во всех отношениях. Сталинское строительство росло и росло. Но Сталин должен был заметить, что всё ещё имелись люди, которые не хотели верить в это реальное, осязаемое дело, которые верили тезисам Троцкого больше, чем очевидным фактам". "Так говорит Сталин со своим народом. Как видите, его речи очень обстоятельны и несколько примитивны; но в Москве нужно говорить очень громко и отчётливо, и каждый понимает его слова, каждый радуется им, и его речи создают чувство близости между народом, который их слушает, и человеком, который их произносит." "О частной жизни Сталина, о его семье, привычках ничего не известно. Он не позволяет публично праздновать день своего рождения. Когда его приветствуют в публичных местах, он всегда стремится подчеркнуть, что эти приветствия относятся исключительно к проводимой им политике, а не лично к нему. Когда, например, съезд постановил принять предложенную и окончательно отредактированную Сталиным Конституцию и устроил ему бурную овацию, он аплодировал вместе со всеми, чтобы показать, что он принимает эту овацию не как признательность ему, а как признательность его политике". /Леон Фейхтвангер/
      А в те же дни на расстояньи За древней каменной стеной Живёт не человек - деянье: Поступок ростом с шар земной.
      Судьба дала ему уделом Предшествующего пробел. Он - то, что снилось самым смелым, Но до него никто не смел.
      За этим баснословным делом Уклад вещей остался цел. Он не взвился небесным телом, Не исказился, не истлел.
      В собранья сказок и реликвий Кремлём плывущих над Москвой Столетья так к нему привыкли, Как к бою башни часовой.
      И этим гением поступка Так поглощён другой, поэт, Что тяжелеет, словно губка, Любою из его примет.
      Как в этой двухголосной фуге Он сам ни бесконечно мал, Он верит в знанье друг о друге Предельно крайних двух начал.
      /Борис Пастернак/
      * * *
      Очерк напечатают, будет много откликов. И никто не догадается, что это очерк-оборотень. Хан настоятельно порекомендует Яне уничтожить все экземпляры первого варианта, о котором опростоволосившийся коллектив тоже предпочёл начисто забыть. Лучше всего сжечь в печке, как Гоголь, а пепел развеять по ветру. Искушение будет сильным, но один экземпляр она оставит и будет носить во внутреннем кармане, как капсулу с ядом. Но назавтра, много лет назад, появится Денис. Она увидит его "Москвич" у подъезда редакции, увидит, что сам он, кажется, там, в машине, и скакнёт сердце, захочется бежать, куда глаза глядят. Но она знала, что должна испить эту чашу до дна. Денис был погружён в пролистывание какой-то толстенной папки. Увидев её, он с лучезарной улыбкой распахнул дверцу, захлопнул папку и втащил Яну в машину. Работа была окончена, и он снова обратил на неё внимание, как тогда в клубе. Яна вяло сопротивлялась, она предпочла бы сказать последнее "прости" где-то на нейтральной территории, а он, как ни в чём не бывало, закидывает ей на шею руку и говорит, что всю дорогу грезил об этой минуте. Будто ничего такого. Он говорит, что уже всё знает, что Хан даже дал ему прочесть её нетленку, и что, вот видишь, он, Денис, оказался прав, когда сразу сказал, чтоб она не дергалась и что всё будет в порядке и, в конце концов, разъяснится. Что надо же - такое ЧП с соусом, хорошо хоть картину успели отснять. А то таскают - то следователь, то институтское начальство, и пацана выдавать не хотелось. Правда, в деканате и на студии он про Витьку рассказал, а то бы совсем худо пришлось. Сказал, что у него алиби железное, и в нужный момент он этого Витьку из-под земли достанет. И жене лёнечкиной рассказал. А тут дел невпроворот, монтажная, и похороны эти, коробка отснятая куда-то задевалась, еле нашли, а с Симкина теперь, сама понимаешь, не спросишь... У Дениса действительно непривычно измученный вид, он побледнел, осунулся, ей бы его пожалеть, но Яна так переполнена сознанием своей вины перед ним и собственным страданием, что в сердце больше ни для чего нет места. Он будто тасует перед ней адскую колоду из несовместимых понятий, где и одеревеневший труп Ленечки, и коробка с плёнкой, и монтажная, и загадочно-всесильный, превыше жизни и смерти план студии, и какой-то Витька. И где-то в той колоде - и её жизнь, всё пережитое за эти дни, стиснутое между монтажной и строгим витькиным папой. Денис кажется ей бесконечно чужим, как марсианин. И он, и Хан, и все вокруг... У неё иная кровь, иное горючее, может, бензин, или мазут, а может, наоборот - у неё мазут, а у них бензин, не в этом дело... Факт тот, что между ней и окружающими возникает какая-то невидимо-прозрачная, но твёрдая, как алмаз, преграда, за которой она плывёт, как в батисфере, сама по себе, хотя всё прекрасно видит и слышит. И то ли мир защищён от неё, то ли она от мира и Дениса со своей бесконечной виной перед ним, которая привязывает её к нему, как пуповина. И пока она беспомощно болтается в этой батисфере на этой пуповине и молчит, молчит, Денис включает зажигание, и "Москвич" срывается с места. - Ты куда? - В Москву. - Выпусти меня! - И не подумаю. Похищение Европы. Слушай, не валяй дурака, мы разобьемся. Три трупа на одной картине - явный перебор. Ну и шуточки у него! "Москвич" увеличивает скорость. - Остановись, нам надо поговорить. - Это я уже слышал. Дома поговорим... Ну ладно, давай сейчас, я весь внимание. Он и не собирается останавливаться. Конькобежец с плаката идёт на рекорд, губы стиснуты, глаза смотрят только вперёд. Уступи дорожку! Скорость под восемьдесят, они уже на шоссе. И тогда Яна начинает говорить. Она говорит, что всё кончено, что она его предала, и даже если б он её простил, она сама себе не простит никогда, поэтому им надо расстаться. Она сама себе вынесла этот приговор, который окончательный и обжалованию не подлежит. Денис, наконец, останавливает машину, пытается применить кое-какие недозволенные приёмы. Яна не очень-то сопротивляется, она растерзана и почти раздета, но действительно ничего не чувствует в своей капсуле, и тогда он, наконец, оставляет её, смотрит недоумённо, почти испуганно. Эта боязнь и нежелание её потерять, делающие его в этот момент принадлежащим ей, её, как и в былые времена редкой внутренней близости, ненасытная жажда безраздельного им обладания лишь укрепляют решение. Она мстит себе, ничего не чувствующей, бесконечно виноватой и омерзительной, чтобы было ещё больнее, чтоб хоть как-то очиститься через эту добровольную казнь, хоть как-то искупить... Это какая-то мазохистская попытка вновь самоутвердиться в собственных глазах после пережитого унижения. Иногда, наверное, в таком состоянии шли в юродивые. Но это она поймёт потом. А тогда, много лет назад, он не желал терять её, а она не желала терять себя. Оба были молоды, эгоистичны, и каждый занят лишь собой. Оба были непроницаемы, ибо батисфера - Денисова суть, привычное состояние, он в ней родился, как в рубашке. Они не мирились, а сражались каждый за себя, кто победит. Война батисфер. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Яна извлекает приговор из тайника. Стопка сложенных вчетверо машинописных страниц. - Что это? - Прочти. Читай. Он суёт листки за пазуху, снова включает зажигание. - Сейчас читай, или я никуда не поеду. - В темноте? В салоне действительно уже темновато. - Тогда вернёмся. Денис, я не предупредила маму! - Она в курсе, я у вас был. И бензин на нуле. До заправки бы дотянуть... - Я к тебе не поеду. -Ладно, в гостях почитаем - хочешь в гости? Здрасьте, мы к вам читать приехали. А может, в "Савой" махнём? Столик у фонтана закажем, там светло, читай хоть "Войну и мир". Заодно и аванс пропьём, а, Иоанна Аркадьевна? он передразнивает её мрачную физиономию. - Да, мать, форма у нас, прямо скажем, не парадная, придётся до рассвета сидеть в машине. Прочтём с первым лучом... Слушай, тебе не надоело? Сама кругом виновата - предала, продала, что там ещё? Вот и пожалей. Я - жертва, мне молоко полагается за вредность. Ему всё же удаётся её заболтать и увезти. В конце концов, это уже не имеет никакого значения, - обречённо думает она и лезет в ванну под блаженно-согревающие струи душа, упиваясь мыслью, что и душ этот, и розово-чёрный кафель, и похожая на взбитые сливки душистая пена, и махровый Денисов халат, в который она всегда заворачивалась, и сам Денис, читающий "приговор" у себя в комнате, и обожающая её Денисова бабуля, готовящая им что-то на кухне - всё это в последний раз. И так ей и надо. Наконец, Денис появляется на кухне. Яна уже вся извелась. Он весело чмокает бабулю в щёку. Та деликатно удаляется, шаркая шлёпанцами. Денис садится и начинает уплетать за обе щеки. О, Господи! - Молодец, мать, - наконец, произносит он с набитым ртом, - с этим можно прямо на "Мосфильм". Я на полном серьёзе - стопроцентная нетленка. Господи, когда же ему надоест паясничать? Если б он её прогнал с позором, даже ударил, было бы куда легче. В мечтах она видит себя бегущей по улице, вниз по эскалатору метро... "Осторожно, двери закрываются, следующая станция - "Комсомольская", а там до электрички рукой подать, и прочь, прочь отсюда, навсегда, к спасительной двери с двумя ромбами, где живут её джинны, о которыми она будет вместе плакать и зализывать раны. Денис, покончив с болгарскими голубцами из банки, принимается за торт с чаем и пытается запихнуть ей в рот кусок голубца. - Всё, я ухожу. - А ведь и вправду, мать, будь там на просеке какая-то другая машина помог бы вытащить, укатила себе и никаких свидетелей. И доказывай, что ты не верблюд. Из комсомола и института пинком под зад, отца могли из загранки отозвать - мол, яблочко от яблони... А потом из партии - не воспитал, как ты пишешь, человека... И плакала Маша, как лес вырубали. Денис ловит её в коридоре, вырывает пальто, пытаясь поцеловать. От него пахнет голубцами и тортом. Яна умирает от жалости и ненависти к нему. Почему он мучает её, не желая отпустить? Или она для него тоже как та люстра, что она купит на Октябрьской через несколько лет? А её предательство - лишь дефект, указанный в ценнике - мол, одной хрусталины не хватает, на что он готов закрыть глаза? - Отопри. Дай ключ! - И не подумаю. Ещё слово, я этот ключ вообще проглочу. Всё, глотаю. - Прекрати! - Я сам виноват, должен был сказать тебе про Витьку. Яна кричит, что не в Витьке дело. И не в том, что он её прощает. Она сама себя не прощает и не имеет права связать жизнь с человеком, про которого смела подумать, что он такой... Он вдруг отпустит её, будто робот, которого отсоединили от сети, и скажет устало, усмехнувшись уголком рта: - А ежели я и есть "такой"? Я, мать, сам не знаю, какой я. Никто не знает, какой он, пока не побывает в той шкуре. Тут уж или герой, или подонок. Герой? Я?.. Вряд ли... Вот и считай - ты написала про меня. Яна ещё не знает, что это Денисове высказывание не только определит на много лет вперёд их жизнь, но и явится стержнем, идейной основой телевизионного сериала "По чёрному следу", авторы сценария Иоанна Синегина и Денис Градов, в главной роли - Антон Кравченко. - Каждый в этой жизни - потенциальный преступник, зритель должен подозревать равно каждого, от крупного чиновника до уборщицы, - будет инструктировать Денис их с Антоном, - Наша задача - просто установить факт. Показать пальцем. Преступник сегодня - этот. А завтра, возможно, будет тот. Сегодня - ты, а завтра - я. Понятно, ребята? Но это будет потом, а сейчас, много лет назад, Иоанна ошеломлённо пытается проникнуть в вечную мерзлоту светлых Денисовых глаз. "Ты написала про меня..." Никто про себя ничего не может сказать, пока не побывает в той шкуре... Мысль эта уже в который раз меняет глубинные основы её сознания - так меняются театральные декорации - свет погашен, какие-то неясные тени мелькают на стене, шорох, стук, кашель, и вот зажигается под потолком лампа, которая прежде была луною, и гора стала шкафом, лес - портьерой, мир стал другим. И то, что ещё минуту назад казалось неразрешимым, разрешалось утверждением Дениса, и окончательной приговор отменялся, ибо не было судей. Судьям высказано недоверие.... Воспользовавшись её замешательством, Денис отбирает пальто и вталкивает её в свою комнату. Он всегда был терминатором, запрограммированным на то или иное действо - будь то очередной съёмочный период, постройка гаража, который они с каменщиком Колей выложили, не разгибаясь, за один день, или занятие любовью. Этой его мёртвой хватке, железной запрограммированности противостоять невозможно. Яна покоряется, и пока он терзает её тело и остатки одежды - сказанное Денисом невидимой волшебной бабочкой кружит в мозгу, медленно-таинственный взмах ее крыльев сулит нечто очень важное, может быть, самое важное в мире, надо лишь поймать бабочку. Но Яна знает, что Денис не выпустит её, пока не получит целиком вместе с мыслями. Она отгоняет эту мысль-бабочку, она должна не мыслить, не быть, она должна запылать и сгореть в его ледяных электрических тисках. Иначе он не отпустит. Сейчас на это ритуальное самосожжение настроиться особенно трудно, но иного выхода нет. И вот, наконец, оставив от неё лишь горстку пепла, Денис мгновенно, как всегда, отключается и засыпает. Его рука тяжело лежит на ней, караулит, готовая снова ожить и включиться, и она, стараясь не шевелиться, медленно восстанавливается, как феникс из пепла. И тогда мысль-бабочка снова прилетает на пепелище, и Яна чувствует таинственно-бархатный трепет её крыльев. Он сказал, что это про него... Значит, она написала правду. Но и про Пушко - правда. А она сама? Разве она могла бы поручиться, что не сбежала бы, как Жорка? Она похолодела от этой мысли, но факт - подонок, бросивший раненого товарища, кем бы он ни был, Пушко или Денисом, удался ей куда лучше, чем героиня Налька. Значит... Значит, она писала и про себя. Значит, это она бежала от раненого Симкина. И это не сопереживание, как она думала прежде, а её суть. И она вряд ли смогла бы ночью, в пургу, одна отправиться на поиски Лёнечки. Хоть Налька и продалась за полкоровы, она куда лучше её, а раз так - какое Яна имеет право судить Дениса, Жору, Нальку - кого бы то ни было? Кто вообще имеет на это право? Кто осмелится с уверенностью сказать, что на месте подсудимого не поступил бы также? Кто прожил ещё хоть одну жизнь, кроме своей? Разве что актёры и писатели, но ведь Гамлетов ровно столько, сколько исполнителей. Следователь устанавливает: раненого Лёнечку бросил Пушко. Это факт. Ну а Правда? Та самая, из-за которой Яна пошла на плаху? Она оказалась неуловимой и многоликой, меняющей окраску, подобно хамелеону. Да и есть ли она вообще? Есть ли хоть что-то, что я могу с достоверностью утверждать? Что дважды два - четыре? Но ведь оказалось, что через две точки можно провести бесчисленное множество прямых. Добро? Но сейчас про самого Сталина невесть что говорят. А врач, который когда-то удачно вырезал Гитлеру аппендицит сделал ли он добро? Так Яна размышляет в не совсем подходящей обстановке, постепенно избавляясь от комплекса вины перед Денисом и сомнительной отныне Правды. Через неделю, много лет назад, выйдет номер с очерком /второй вариант, исправленный и дополненный Налиным подвигом/, его перепечатает "Комсомолка". Будет масса читательских откликов, много писем в адрес Нальки, одно даже от фронтового друга, с которым у неё наладится переписка, а чем дело кончится, Яна так и не узнает. Потом выйдет на экраны их фильм - первый совместный блин Синегиной-Градова, и тоже не будет комом, напротив, получит несколько премий, в том числе и в странах соцлагеря, его будут постоянно крутить по телевизору, особенно в праздники - днём после демонстрации. Будут восхищаться искренностью и убедительностью закадровых монологов, так удачно положенных Денисом на "вкусно", как отметил кто-то, поданные сценки из жизни бригады. Яна сама изумится, как ему удастся так красиво преподнести и споро мелькающие в трудовом энтузиазме руки, и радость молодых здоровых тел на тренировке в спортзале, и слезы на глазах у Лены Козловой, слушающей скрипача, и Разина, с трогательной заботой переводящего через нашу миргородскую лужу беременную жену. И даже закадровый спор Стрельченко с американским миллионером прозвучит весьма убедительно, где прекрасно отснятая покойным Лёнечкой сцена субботника на строительстве у детского сада будет перемежаться планами длиннющих машин, подъезжающих к посольскому особняку, изнывающих от безделья дам в мехах и вечерних туалетах, ноги в заграничных узконосых ботинках... Одни ноги, парад ног, восходящих на двуступенчатое мраморное крыльцо - тайком заснятый эпизод приёма в каком-то посольстве. Яна не знала, что символизировали эти заграничные ноги, но в этом месте на элитарных просмотрах неизменно раздавались аплодисменты. И даже лёнечкина гибель, окутавшая фильм неким мистическими ореолом, траурная рамка в титрах: "Трагически погиб во время съёмок", послужит своеобразной рекламой.
      Но самой большой удачей фильма будут его герои, такие поразительно красивые внешне и внутренне, что действительно хотелось, всё бросив, бежать, задрав штаны, записываться в бригаду. Герои, придуманные ею, Денисом и покойным Лёнечкой, читающими закадровый текст актёрами, вместе с тем живые, настоящие, с реальными именами, фамилиями, адресами... Непонятно, как им это удалось, но эффект Пигмалиона был налицо, со своеобразными благотворными последствиями, где неприметная цветочница Галатея, влюбившись в вылепленную их творческим коллективом статую, страстно захочет походить на свой идеальный фантом. Яна увидит бригаду Стрельченко на встрече со зрителями. В полном составе. Ребята будут неузнаваемы, с достоинством неся бремя славы. Красивые одухотворенные лица, ни одного лишнего слова, ни одной лишней рюмки за торжественным ужином. Они скромно раздавали желающим автографы, всем видом показывая, что им неловко от всеобщего внимания, что они выше земной славы, что у них за спиной прорастают крылья. И тогда Яна, всё ещё не веря в преобразующую силу положительного в искусстве, наведёт справки и узнает, что бригада действительно духовно возросла, что Пахомов наотрез отказался от предложенной ему, как знаменитости, квартиры вне очереди, а жена забывшего про Омскую зазнобу и вернувшегося в лоно семьи Разина содрала со стенда фото: "Яна, Денис и начцеха", отрезала начцеха и повесила в угол рядом с иконами. В общем, фильм получился наславу, хоть и не было в нём свадьбы Стрельченко-младшего во власовском клубе, куда так и не доехал Денис в тот злополучный день. Ну а их свадьба состоялась вскоре после премьеры. Они получат по договору немыслимую по тем временам сумму и закажут зал в "Пекине". Народу будет полно - почти весь Денисов курс во главе с шефом, известные и подающие надежды актёры, приехавшая на пару недель из Европы свекровь /Градова-старшего не отпустят в связи с обострившимся международным положением/. Свекрови Яна, кажется, понравится, она скажет Денису: "Скромная девочка", и преподнесёт ей роскошное парижское свадебное платье из светлостального, под цвет Денисовых глаз, атласа - очень узкое в талии, модная тогда юбка колоколом, бледно-сиреневые цветы у выреза на груди, такие же цветы на венчике, и фата, и перчатки до локтя, всё, как ни странно, впору. Свекрови понравится играть роль феи, и Яна ей будет охотно подыгрывать - Золушка так Золушка. В душе была всё та же непривычная пустота, и она без особого труда становилась той, кого в ней хотели бы видеть. Иногда эти роли развлекали, чаще было всё равно. Она как-то сразу вписалась в этот киношный круг с его хлёсткими словечками, остротами, парадоксами, обязательным набором имён, сведений и названий фильмов. Феллини, Годар, Антониони. Новая волна, сюрреализм, Вайда, Аталанта, Параджанов, Жанна Моро /не путать с Жаном Маре/ и так далее. Дивясь своей неожиданной способности к обезьянничанью, ловко жонглируя чужим реквизитом словечек, суждений, поз и жестов, Яна в какие-то несколько дней примет окраску окружающей среды, и это, конечно же, будет игра, теперь всё в её жизни будет игрой, и то, что она не пригласит на свадьбу никого из редакции, даже Хана, будет лишь означать, что они из другой прошлой игры. Только мама, единственная гостья из той жизни, счастливая и гордая её счастьем, будет с тревожным изумлением наблюдать, как дочь "вращается". Вскоре она переедет в Ялту ко вдовцу со смешной фамилией Лапик, с которым познакомилась во время прошлогоднего отпуска. У Лапика будет свой пятикомнатный особняк недалеко от моря, до сотни отдыхающих в сезон, и мама включится в свою новую игру под названием "Хозяйка гостиницы", она же уборщица, она же прачка; летом - беспросветная суета, зимой - тоска беспросветная, как она ей напишет. Особняк будет обвит виноградом "Изабелла", из которого получается прекрасное одноименное вино - к нему-то и пристрастится мама тоскливыми зимними вечерами... Но это потом, а сейчас, много лет назад, она будет так же красива, и так же искать кого-то напряжённым взглядом в толпе гостей, будто ожидая, что вот-вот появится он Аркадий Синегин, приехавший из далёкой своей Австралии на свадьбу дочери-Золушки. Бабуля подарит Яне старинную фамильную нитку розового жемчуга, и, в довершение сходства с Золушкиной историей, свекровь, шокированная её скромными белыми "лодочками", порекомендует надеть свои - серебряные, остроносые, на высоченных каблуках какой-то там суперфирмы, в которые придётся напихать ваты, чтоб не сваливались. Все кинодамы будут глазеть на эти туфли, и Яна будет бояться, что кто-либо попросит примерить их, как всегда случалось в их редакции, и тогда с этой ватой позору не оберёшься. Но никто, слава Богу, не попросит. Игры, игры наши... Безобидно-мирные и кровавые, пустые и результативные, заполняющие мир бегающими, летающими, говорящими, развлекающими, убивающими и прочими игрушками, тешащие плоть и бередящие душу, индивидуальные, групповые и международные, спортивные, научные, дипломатические. И обязательные призы - начиная с бутылки пива и кончая крупными - место наверху, место в энциклопедии, полземли, полцарства и неизбежное банкротство в конце. Ибо в саване карманов нет. Из этого игорного дома мы выходим голыми. Да и тело превращается в прах. Часы бьют полночь, карета становится катафалком, лакеи - могильными крысами, а бальный наряд - саваном.
      * * *
      ПРЕДДВЕРИЕ
      - Я тебе открою ещё одну тайну, - прошипел АГ. - Ибо, повторяю, на Суде всё равно тайное станет явным. Я выкрал страницу Истории из экзистенциального времени, то есть из вечности, и показал Иосифу. - Чушь, этого не может быть! - всплеснул белыми ручками AX, - Ведь в экзистенциальном времени, как в написанной книге, всё уже произошло, состоялось, там нет ни прошлого, ни будущего, ни пространства, - всё вечно. Только у нас в вечности эту книгу написала сама жизнь, а Господь, Который вечно пребывает, Который и есть Жизнь, просто заранее знает, чем всё кончится, эта самая история человечества. Знает, что всё произойдёт соответственно Замысла и кончится хорошо, иначе Бог не был бы Благим, а думать так - кощунство... - Хорошо кончится, да не для всех, - хихикнул АГ. - Для Творца всё известно, а для людей, которые в историческом времени, продолжается спектакль, где у актёров - свобода действия. Избежать участи "из праха в прах" - или... Лучше "или", - снова хихикнул АГ. - Ну конечно же, я не мог ни выкрасть, ни вырвать страницу истории из Книги Творца - я просто сделал ксерокс. Ксернул и показал Иосифу... - Ладно, сын тьмы, раз уж начал - договаривай. Какую страницу? - Хорошо, тогда, по порядку. - Ты всего достиг, Иосиф, шептал я ему, Ты в зените славы, построил великую страну, спас и подлечил разрозненное стадо, воздвиг стены и воспитал надежную охрану... Ты - царь великой империи посреди Вампирии, которая боится тебя и жаждет проглотить... Идея любящей и дружной семьи народов в доме отца земного во имя спасения в Доме Отца Небесного - прекрасная идея... Я бы даже сказал - Русская идея, о которой многие грезили и которая так и не была осуществлена. Коммунизм в одной отдельно взятой стране, спасение в одной стране... Мы же оба прекрасно знаем, что это невозможно, это самое коллективное спасение, разве что в лоне Истинной Церкви. И не "коллективное", а "соборное", то есть для избранников, "рождённых свыше"... Не рабы и не наёмники, а сыны. - Только не тебе судить, кто сын, а кто нет, - перебил АХ, избранничество - это особое состояние души. Это - неукоренённость во всём, что временно, это ощущение Предназначения своего, "мира Горнего", это "Мои овцы знают Мой голос",.. это - запись в Книге Жизни, это... - Да знаю, знаю, - поморщился АГ, - проходили. И Иосиф проходил. Но и про первородный грех, и про Иуду проходили, и про овцеволков, которые перерождались буквально на глазах, и про бытовое разложение "кристально чистых"... Свидетельница М.Сванидзе: "...Я сказала, что думала. Сказала, что я не верила в то, что наше государство правовое, что у нас есть справедливость, что можно где-то найти правый суд /кроме ЦК, конечно, где всегда всё правильно оценивалось/, а теперь я счастлива, что нет этого гнезда разложения морали нравов и быта. Авель несомненно, сидя на такой должности, колоссально влиял на наш быт в течение 17 лет после революции. Будучи сам развратен и сластолюбив - он смрадил всё вокруг себя - ему доставляло наслаждение сводничество, разлад семьи, обольщение девочек. Имея в своих руках все блага жизни, недостижимые для всех, в особенности в первые годы после революции, он использовал всё это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек... Чтоб не быть слишком на виду у партии, окружал себя беспартийными /аппарат, секретарши, друзья и знакомые из театрального мира/... Контрреволюция, которая развилась в его ведомстве, явилась прямым следствием всех его поступков - стоило ему поставить интересную девочку или женщину и всё можно было около его носа разделывать".
      * * *
      А вас не тянет всевластная тина? Чиновность в мозгах паутину не свила? Скажите - цела? Скажите - едина? Готова ли к бою партийная сила?
      . . .
      И когда, это солнце разжиревшим боровом Взойдёт над грядущим без нищих и калек, Я уже сгнию, умерший под забором, Рядом с десятком моих коллег.
      И чудится мне, что на красном погосте Товарищей мучит тревоги отрава. По пеплам идёт, сочится по кости, Выходит на свет по цветам и по травам.