Дремучие двери (Том 1)

Десятки лиловых червяков с завязанными хвостами. Когда я завязываю им хвосты, из-под пера брызжут липкие жирные кляксы - на тетрадку, на пальцы, на платье - они везде, мерзкие лиловые следы раздавленных червяков. Бросаю ручку. Лиловые слезы капают на тетрадь. - Дур-ра!.. раздраженно кривится Люська, - Ме-е... Дуррында! Во, видала? Люськины двойки тонкие и изящные. Горделиво плывут они друг за другом по строчкам, выгнув грациозные фиолетовые шеи, и это, конечно, волшебство, как и все, связанное с Люськой. А волшебство - всего лишь новенькое дефицитное перышко "уточка", которое забрала у меня Люська, подсунув взамен свое, с разинутым, как у прожорливого птенца, клювом. - Слышь сюда, - Люськины глаза сверкают, горячий шепот обжигает, будто пар из чайника, - Развалины у вокзала знаешь? - Это куда бомба попала? - Ну!.. Там на стройке немцы работают. Взаправдышные. - Врешь! - Во! - блатной люськин жест: грязным ногтем большого пальца чиркнуть по зубам и шее означает самую страшную клятву. Мгновенно высыхают слезы. Немцы... Ужасные человекоподобные существа с окровавленной пастью, клыками и ножом за поясом, созданные грабить, жечь, убивать. Мистические носители зла, вроде Кащея, бабы Яги или Бармалея. Такие, как в книгах, плакатах, карикатурах. Живые немцы... Ой-ёй!.. - Сбегаем поглядим? - Да-а, хитренькая... - Вот дурында, мы же их победили, чего бояться-то? Они же пленные! - Они что, привязанные? - Да ничего они нам не сделают, у них же все ружья отобрали, дур-рында. Ну? Уж эти Люськины глаза! Мы крадемся вдоль сплошного дощатого забора стройки, замирая от страха, слышим редкие отрывистые звуки чужой речи. Должна же где-то быть щель! Одна из аксиом, которой мы научились в недолгой своей жизни - заборов без дыр не бывает. Хоть одна-единственная... И когда мы находим эту одну-единственную, из-за угла появляется часовой. Это наш часовой, в пилотке и с ружьем. Он не смотрит на нас с Люськой. Он смотрит на женщину в короткой юбке. Та, чувствуя его взгляд, неспешно проходит мимо, покачивая бедрами. В руке у нее авоська с морковью. - Тю-у! - Чего тю-то? - весело оборачивается она к солдату. - Угостила б морковочкой... - Морковочки ему, много вас таких, - а сама уже остановилась, смеется, и часовой смеется, тянет к себе авоську. - Лезь! - приказывает Люська. - Да-а, почему я? - Дур-рында, я ж тебе, как подруге, чтоб все поглядела... Я караулить буду, - шипит Люська и запихивает меня, упирающуюся, в дыру. Задвигает доской. Дергаю доску - безрезультатно. Люська навалилась с той стороны. - Ш-шш, часовой... Первое желание - плюхнуться на землю и так лежать в по-осеннему редком кустарнике у забора, пока Люська не выпустит. А может, зареветь во весь голос этому самому часовому с ружьем? Он хоть и с ружьем, зато наш, а эти... Я сижу на корточках, одной рукой судорожно сжимая портфельчик, другой прикрывая глаза. Я трусиха, страус. Меня не видно, потому что я сама себя не вижу. От земли пахнет грибами. Они где-то неподалеку, переговариваются. Все же любопытство пересилило. Глянула. Сперва одним глазом, потом двумя. Вот те на! Там, у разрушенного здания, двигались обыкновенные люди. И не как немцы в кино - истерически визжащие, с искаженными лицами, беспорядочно дергающиеся, как марионетки. Эти двигались размеренно и в то же время быстро. Одни что-то размешивали в огромном корыте, другие таскали ведра и носилки, третьи обколачивали цемент со старых кирпичей - и все это деловито, даже весело, подчиняясь старшему с черной повязкой на глазу. Какие же это немцы, это и не немцы вовсе! Наврала Люська. Обычные люди. Мало ли кто говорит не по-нашему? Украинцы, например, грузины. Цыгане тоже не по-нашему говорят... Тот, с черной повязкой, поглядев на часы, что-то крикнул, они расселись мигом вокруг костра, над которым дымился котелок. Мгновенно у каждого оказалось по миске с ложкой, бойко застучали ложки по мискам. Строители перебрасывались словами, пересмеивались... И наш часовой тут же с миской и ложкой, отложил ружье, расположился на травке вместе с этими. И они ружье не хватают, чтоб его убить. Вот он им что-то сказал, они разом загоготали, и наш посмеивался, грызя отвоеванную-таки морковку. - Ну?.. Сунулась в щель Люськина физиономия с косящими от любопытства хищными глазками. И я отомстила. Зашипев на Люську, задвинула доску, сама навалилась спиной. Нет, конечно, никакие это не немцы. Даже обидно. Надо придумать, что бы такое рассказать Люське... И тут я увидела, что к забору, к кустам, прямо на меня идет человек. Один из этих. Долговязый, костистый, в хлюпающих сапогах со слишком широкими голенищами. Цепенею от ужаса и в ту же секунду понимаю, что он меня не видит. Что он идет к забору по своим вполне определенным естественным надобностям. Остается лишь зажмуриться, я - страус воспитанный. Томительно ползут секунды, ползут по голым ногам и кусаются злые осенние мухи. Терплю. Наконец, слышу его удаляющиеся шаги. Но тут проклятая Люська дергает сзади доску, доска скрипит, с треском ломается где-то совсем рядом сухая ветка и... Кто кого больше испугался? Его лицо и шею заливает краска, и я понимаю, что он рыжий, хотя волосы, торчащие из-под смешной, как у гнома, шапки, не рыжие. Зато веснушки рыжие. Потом он улыбается совсем не как немец. Я тоже отвечаю улыбкой. Он спрашивает: - Ты что здесь делаешь? Я догадываюсь, о чем он спросил, хотя не поняла ни слова. Просто именно это спросил бы любой другой на его месте. И ответила: "Просто так". Еще он спросил, кивнув на портфель: - Из школы? И опять я поняла - что ж тут было не понять? Тогда он садится рядом, вытянув ноги в стоптанных сапогах, а потом, спохватившись, спрашивает, можно ли сесть. Я разрешаю. Он достает кисет и просит разрешения закурить. Я опять разрешаю. Удивительно, что я все понимаю, не понимая ни слова! Потом он стучит себя по груди и сообщает, что его зовут Курт. А я говорю, что меня зовут Яна. Он оживляется, что-то мне втолковывает - не понимаю. Тогда он просит у меня портфель и рисует на промокашке девушку на коне. Рисует он здорово. И пишет: "Jana". Пишет он не по-нашему. И я спрашиваю: Вы вправду немец? - Я, - говорит он. - Ты, - киваю я, - Ты разве немец? Да, - отвечает он по-русски, - Я есть немец. Наверное, что-то меняется у меня в лице, потому что он поспешно лезет в карман линялой гимнастерки и достает фотографию женщины с очень красивыми белыми локонами до плеч. Женщина сидит в плетеном кресле под деревом, рядом - конопатая девчонка с мячом, и конечно же она - дочь этого Курта и женщины с красивыми локонами. Девчонка как девчонка, немного похожа на Капустину из второго "Б". Я хочу сказать немцу, что его дочь похожа на Капустину, но пока соображаю, как же будет по-немецки "Капустина", он протягивает мне жестяную коробочку. В коробке белеет кусок сахара. Поколебавшись, беру и говорю "спасибо". Такого куска, если его поколоть, на пять стаканов хватит. Вот так немец! А он рассовывает по карманам кисет, жестянку, фотографию, руки у него дрожат и дрожит голос, когда рассказывает, что дочь его такая же, как я, и дрожат губы, и тут тот, с черной повязкой, что-то кричит, и мой немец мгновенно вскакивает, вытягивается - руки по швам, а потом, так же мгновенно опять присев (слышу, как коленки хрустнули) судорожно прижимает к груди мою голову. Этот запах. Пота, табака, и еще чего-то полузабытого, имеющего отношение к довоенному нашему миру, отцовскому ящику с помазками и лезвиями, куда мне не разрешалось лазить. Лицо немца, впечатанное в серую оправу осеннего неба. Дрожащие губы, дрожащие на побледневших скулах конопатинки, глаза, наполненные влагой, напряженные, немигаюшие, - и вот они тонут, как лодки, захлестывает влага покрасневшие веки-борта... Немец бежит к тому, с черной повязкой, хлюпают на ногах слишком большие сапоги. За забором часовой свистит и орет на Люську. Слышу, как она удирает. Через полчаса, много лет тому назад, не найдя сбежавшей Люськи, я помчусь домой, чтобы сообщить свое потрясающее открытие. Немцы - тоже люди. Они умеют любить и даже плакать, у них тоже есть дети, и они скучают по своим детям. Я лечу как на крыльях, сжимая в кулаке великое доказательство - кусок сахара. Баба Яга обернулась феей, зло - добром. И это добро подарю миру я, Синегина Яна. Коричневая дверь с ромбами, стон расшатанных ступенек, скользят кулаки по дерматину. Испуганное мамино лицо. Выпаливаю ей про немца и вижу, вижу, что с каждой секундой мы все больше не понимаем друг друга, и не знаю, почему - ведь все так хорошо и ясно! Разжимаю, наконец, кулак с "великим доказательством". Мама смотрит в каком-то оцепенении на волшебный кристалл, сияющий белизной в полутьме передней, и вдруг лицо ее искажается, ребро ладони гильотиной обрушивается на "доказательство". Яростно, исступленно топчут его каблуки, превращая в грязное крошево. Вечером, когда стихнет, наконец, мой отчаянный рев, и мы с мамой помиримся и засядем за уроки, я, снова закручивая хвосты двойкам, буду мучительно размышлять - как же совместить мамино ненавидящее: "Они убили твоего отца! А бабушку с дедушкой... Там, в оккупации..." - как совместить это с девчонкой, похожей на Капустину, с его дрожащим голосом, дрожащими губами, с конопатинами на побледневших скулах, с тонущими лодками-глазами?.. Ведь и то, и другое не было ложью - это я чувствовала безошибочной детской интуицией. Как же совместить эти две несовместимые правоты? Смертельная недоуменная обида на саму эту несовместимость, нарушившую гармонию моего тогдашнего мира, в котором зло было злом, добро - добром, и уж если оборачивалось зло добром, то взаправду и насовсем, чтобы все были счастливы, а не топтали это добро каблуками. Воспоминание о крушащих маминых каблуках долго будет мучить, ныть во мне, как заноза, пока однажды не исцелит меня сон, странно чудесный, который я никому не расскажу - ни маме, ни Люське, но который запомню навсегда. В этом детском моем сне все дивным образом переплетётся, все станет всем. Там я буду сидеть на коленях отца, на том залитом солнцем довоенном берегу Клязьмы, куда отец однажды возил нас с мамой на мотоцикле с коляской. Но я буду не только мною, но и конопатой девчонкой, похожей на Капустину, и самой Капустиной, а у мамы будут локоны до плеч, потому что она станет и той блондинкой с фотографии, а обнимающий меня отец будет одновременно Куртом, этим моим немцем, и в руке у меня окажется мяч, и тот наш довоенный день станет тем их днем, когда остановилось мгновенье. И дерево, и плетеное кресло, и берег Клязьмы, и жужжащие пчелы будут и теми, и этими. И небо, и облака. И мы все будем радоваться, что все так просто, чудесно разрешилось, и что так будет всегда, и июнь сорок первого никогда не наступит. И запущенный отцом воздушный змей белой печатью скрепит остановившееся время.
      ПРЕДДВЕРИЕ
      - Как это "монархии нет в Замысле"? - спросил изумлённый АГ, прокашлявшись. - Свидетельствует Первая Книга Царств, глава 10. Внимай, сын тьмы: "И созвал Самуил народ к Господу в Массифу И сказал сынам Израилевым: так говорит Господь, Бог Израилев: Я вывел Израиля из Египта, и избавил вас от руки Египтян и от руки всех царств, угнетавших вас. А вы теперь отвергли Бога вашего, Который спасает вас от всех бедствий ваших и скорбей ваших, и сказали Ему: царя поставь над нами. /10, 18-19/ Но я воззову Господа, и пошлёт Он гром и дождь, и вы узнаете и увидите, КАК ВЕЛИК ГРЕХ, который вы сделали пред очами Господа, прося себе царя. И воззвал Самуил к Господу, и Господь послал гром и дождь в тот день; и пришёл весь народ в большой страх от Господа и Самуила. И сказал весь народ Самуилу: помолись о рабах твоих пред Господом, Богом твоим, чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам нашим мы прибавили ещё грех, когда просили себе царя. /12, 17/ И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всём, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними. Как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам: так поступают они и с тобою. И пересказал Самуил все слова Господа народу, просящему у него царя, И сказал: вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмёт, и приставит к колесницам своим, и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его. И поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его. И дочерей ваших возьмёт, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы. И поля ваши виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмёт и отдаст слугам своим. И от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмёт десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам своим. От мелкого скота вашего возьмёт десятую часть; и сами вы БУДЕТЕ ЕМУ РАБАМИ и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда. /8, 11-18/ - Так что лучший вид правления по Замыслу, как понял Иосиф, - прямое подчинение Богу. О чём мы просим в молитве: "Да будет воля Твоя на земле, как на Небе". Но народ грешен и боится Света, чтобы не обличились злые дела его, и потому предпочитает быть рабом у такого же грешного царявампира. И ещё запомнил Иосиф: "Если же вы будете делать зло, то и вы и царь ваш погибнете". /12, 25/ Богу угоден лишь царь, служащий Замыслу - умножению жатвы Господней, а не заставляющий подданных служить СЕБЕ и своим вассалам. Свидетель Чацкий по этому поводу сказал: "Служить бы рад. Прислуживаться тошно!" - Ладно, кончай митинговать, - проворчал АГ, дымя серой. - Давай моих свидетелей, а то у тебя что-то все революционеры с нимбами... - Погоди, я по порядку. Надо же разобраться. Свидетель В. А. Жуковский: "Реформация разрушила духовный, доселе нетронутый, авторитет самой церкви, она взбунтовала против её неподсудности демократический ум; дав проверять откровение, она поколебала веру, а с верой и всё святое". - По этому поводу лишь одно уточнение. "Проверять откровение" - кощунство и грех великий, на этом Толстой и споткнулся. Но свидетель Бердяев вполне справедливо замечает: "Когда церковь, как объективация и СОЦИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ, признаётся святой и социально непогрешимой, то начинается идолотворение и работворение человека". Потому что в этом случае все грехи и несправедливости священнослужителей в сознании прихожан как бы связываются с Богом. А в "такого Бога" они перестают верить. Свидетель Константин Леонтьев: "Вместо христианских загробных верований и аскетизма явился земной гуманный утилитаризм, заботы о всеобщем практическом благе. Христианство же настоящее представляется уже не божественным, в одно и то же время отрадным и страшным учением, а детским лепетом, аллегорией, моральной басней, детальное истолкование которой есть экономический и моральный утилитаризм". "Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам". /Мф. 11, 25/ Вот уж воистину, - вздохнул AX, - Кончай дымить, сын тьмы, твои пошли... Тут материалы по Первому Интернационалу. Свидетель Маркс Карл: "Принимая во внимание, что для социалиста вся так называемая история мира означает не что другое, как творчество человека, созидание его рукой, и развитие природы для человека, он, тем, самым, обладает бесспорным доказательством того что и родился он сам из себя..." - Круто! - захлопал в ладоши АГ, - Значит всякий, кто построил дом и посадил вокруг смородину, может считать, что сам себя родил... Замечательно. А дальше-то, дальше: "Человек является высшим существом для человека"... " Коммунисты не проповедуют морали..." "Вследствие мировой войны исчезнут не только реакционные классы и династии, но также и реакционные народы будут стёрты с лица земли. И это будет большой прогресс. Они навсегда будут забыты". - Вот тебе и Замысел, - хихикнул АГ, - был народ и нету. На помойку его, реакционного! - А реакционный - это какой? - Да в Бога верующий, а не в "человекобога". Как свидетель Достоевский сказал в "Бесах": "Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства. Мир заполнит тот, кому имя человекобог". - "Богочеловек?" - переспрашивает Ставрогин. - "Человекобог, - отвечает Кириллов, - В этом разница". - А в чём, собственно, разница? - пожал плечиками АГ. - Как между слившейся с Океаном каплей, тоже ставшей Океаном, и каплей дождя на шляпе, которая кричит, что она океан. Свидетель Михаил Бакунин: "Дьявол - это сатанинский бунт против Бога, авторитета, бунт, в котором мы видим благородный зачаток всей человеческой эмансипации - революции. Социалисты узнают друг друга по словам: "во имя того, кому причинили несправедливость". Дьявол - первый вольнодумец и спаситель мира: он освобождает Адама и ставит печать человечности и свободы на его челе, сделав его непослушным." - Ну, что скажешь. Позитив? - Тоже печальный результат неверной социальной политики церкви плюс дремучее невежество в вопросах христианства. Так что не совсем прав товарищ Бакунин, - вдруг заговорил почему-то АХ голосом одной дамы из Госкино. - И прочие сатанисты не совсем правы. Свобода была дарована запретным древом в раю, которое насадил Сам Творец и предупредил: "Не ешь, смертию умрёшь"... Полная свобода, выбирай. А хозяин твой, Князь тьмы, просто солгал: "Съешь, не умрёшь, но будешь, как Бог". Мол, не прыгай с десятого этажа, разобьёшься, - экий деспот! А другой, душка-либерал - "Прыгай, ты свободен, полетишь!.." Ну и всмятку. С тех пор большинство товарищей так и понимает свободу - есть запретный плод, полагая, что он не ядовит. Ну и всмятку. И на кладбище. - Все там будут, - вставил АГ, - Летай иль ползай. У нас стопроцентная смертность. - Не придуривайся, сын тьмы. Я о смерти второй и вечной. Я о плевелах. - Ладно, поправка принята. Тут ещё свидетель Михаил: "В этой революции нам придётся разбудить дьявола в людях, чтобы возбудить самые низкие страсти. Наша миссия состоит в том, чтобы разрушать, а не строить. Страсть разрушения - это творческая страсть." - "А он, мятежный, просит бури...", "Буря бы грянула, что ли, чаша с краями полна...", "Пусть сильнее грянет буря!" Сговорились они, что ли? В затхлом болоте всеобщей духовной погибели это естественная реакция внутреннего компаса - смахнуть разом со стола всю шахматную доску, только не продолжать эту кромешную гибельную игру... Вот и Иоанна наша мечтала о землетрясении, чтоб вся эта "перестройка"... Иоанна съёжилась у себя меж стульев, затаила дыхание. А АХ продолжал, как ни в чём не бывало: - Будет ещё буря, ребята, всё будет. Только одни катарсиса хотят, очищения, другие - справедливости, чтоб жить посытней, третьи - золота, крови и баб... А дьявола что будить, товарищ Бакунин - он вообще не спит никогда. Верно, АГ? - Погоди, тут "наш человек" в чистом виде. Крупный социальный мыслитель Прудон. Между прочим, друг Маркса. Тот самый, который весьма справедливо сказал, что "Всякая собственность - кража". Но в труде "О правосудии и революции в церкви" товарищ Прудон призывает Сатану, то есть хозяина моего, якобы "оклеветанного низкими царями", "править на земле бал". Будто здесь кто-то другой этот бал правит! Вот уж воистину кто-то умный сказал, что величайшее достижение сатаны в том, что он заставил нас забыть о своём существовании! Даже я, щадя чувства оппонента, не дерзну приводить цитату полностью, скажу лишь, что мыслитель этот упрекает Творца в "лицемерии, фальши, тирании, нищете. Борьбе против культуры, свободы, человека. В безумии и трусости". Мыслитель договаривается до того, что "Вопреки Ему мы овладеваем знанием, достигаем благополучия и союзов. Каждый шаг - это победа над Божеством". "Человечество, слуга царя и священников, будет проклято везде, где человек склонится перед алтарём". - Да, неплохо поработало ваше ведомство, - вздохнул AX, - Надо же так перевернуть с ног на голову! Я уж не знаю, что за порядки были в церкви, к которой принадлежал мыслитель Прудон, какие бы они ни были, но похоже, что бунтарь вообще ни разу не открывал Писание. Человек плох, слов нет, потому что подчинился твоему хозяину и преступил все заповеди, а Прудон призывает сатану же его исправлять! - Вот именно! - довольно хихикнул AT, - Таковы они, ваши революционеры. - Нет уж, разбираться так разбираться... Такая дикая богохульная реакция прежде всего результат отпадения от Истины церкви западной, если отвлечься от классической бесноватости данного мыслителя, который, не давая себе труда "отделить пшеницу от плевел", валит всё в одну кучу, сам же придумывает себе бога и сам же его ниспровергает... У нас тоже таких "богоборцев" хватало. Но мы здесь с одной-единственной целью разобраться, ибо судить будет Сама Истина. А твой хозяин - великий путаник, его основное оружие - хитрая подмена понятий и путаница, которыми он прикрывает прямую ложь. На то он и змей, "хитрее всех зверей полевых", /Быт. 3, 2/ Поэтому истинные сатанисты - это те, кто, имея подлинное ведение о Боге, отвергает Его сознательно, как Путь, Истину и Жизнь. Есть дерзкие богохульцы, которые, не дав себе труда вникнуть, вводят других в соблазн своими лживыми несправедливыми речами. А если, к тому же это напечатано, то веками работает против автора, хотя автор давным-давно покинул землю, как твой Прудон... - Отдал, значит, Прудона? - прошелестел довольный АГ. - Или этот... Флоренс. Парижский коммунар: "Наш враг - это Бог. Ненависть к Богу - начало мудрости". Тоже, держу пари, в Писание не заглядывал... Но мне что, у них свои Ангелы-Хранители, пусть мучаются. Я к тому, сколько галиматьи попадало к нам с Запада, в том числе и к Иосифу. Читать он, надо сказать, любил. Но и размышлять любил... - Да уж, всяких там Марксов-Энгельсов... - А вот Энгельса не тронь. У меня тут прекрасное свидетельство имеется из его работы "Шеллинг - философ во Христе или Преображение мирской мудрости в мудрость божественную". Одно название чего стоит, правда? "Со времён ужасной французской революции совершенно новый дьявольский дух вселился в значительную часть человечества. И безбожие столь бесстыдно и надменно поднимает свою наглую голову, что приходится думать об исполнении в настоящее время пророчеств Писания"... - Стараемся. Но ты что-то путаешь, опять не ту ленту подклеили. - Ту, я проверял. "Это уже не равнодушие и холодность к Господу: нет, это открытая, явная вражда. И вместо всяких сект и партий мы имеем теперь только две: христиан и противников Христа... Мы видим среди нас лжепророков, и даны им уста, говорящие гордо и богохульно... Они странствуют по Германии и хотят украдкой всюду проникнуть, проповедуя свои сатанинские учения на рынках и переносят дьявольское знамя из одного города в другой, увлекая за собой бедную молодёжь, чтобы ввергнуть её в глубочайшую бездну ада и смерти". - Ничего не понимаю. И это - автор "Манифеста", где чёрным по белому: "Коммунизм же отменяет вечные истины, он отменяет религию, нравственность". - Парадокс. Далее там ещё из "Откровения": "Се гряду скоро. Держи, что имеешь, дабы никто не восхитил венца твоего!" Энгельс, кстати, сделал весьма любопытное пророчество: "Демократическая, красная, даже коммунистическая чернь никогда не будет любить нас". Информация к размышлению. "Мир любит своё"... Он же сказал: "Всеобъемлющая любовь к людям является абсурдом". Свидетель Моисей Гесс: "Красный катехизис для немецкого народа": "Что черно? Черно духовенство. Эти богословы - худшие аристократы... Поп, во-первых, учит князей порабощать людей во славу Божию. Во-вторых, он учит народ позволять порабощать себя во имя Бога. В-третьих, и главным образом, он обеспечивает себе, с Божьей помощью, привольную жизнь на земле, тогда как людям рекомендуется ждать её на небе"... Заметь, здесь говорится уже не о Писании, а о социальной политике церкви. Думается, эта точка зрения наиболее близка Иосифу. Не могу удержаться, чтобы не процитировать ещё раз Писание: "Главы его судят за подарки и священники его учат за плату, и пророки его предвещают за деньги, а между тем опираются на Господа, говоря: "не среди ли нас Господь? Не постигнет нас беда!" Посему за вас Сион будет распахан как поле, Иерусалим сделается грудою развалин, и гора Дома сего будет лесистым холмом" /Мих. 3, 11-12/ Это пророчество наверняка прочёл Иосиф! А вот ещё тот же Гесс: "Бесполезно и безрезультатно поднимать людей к исторической свободе и ДЕЛАТЬ ИХ СОУЧАСТНИКАМИ В ДЕЛЕЖЕ БЛАГ СУЩЕСТВОВАНИЯ, не освободив их от духовного рабства, т.е. религии". Под "исторической свободой" тут понимается "делёжка благ существования". - Свидетель Владимир Ульянов /Ленин/. Пожалуй, наиболее характерный случай атеизма сознательного: "Атеизм является неотъемлемой частью марксизма. Марксизм - это материализм, мы должны бороться с религией, так как это азбука каждого материалиста, а поэтому и марксиста". Непонятно, но категорично. Вл. Ленин Горькому: "Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные идейные костюмы идея боженьки". - В Бога-то Ильич не верил, а вот в хозяина нашего, кажется... Не то, чтоб верил, но прозревал: "Государство в наших руках, а действовало ли оно в этот год, в новой экономической политике по-нашему? Нет, этого мы не хотим признать: оно действовало не по-нашему. А как оно действовало? Машина вырывается из рук: как будто бы сидит человек, который ею правит, а машина едет не туда, куда её направляют, а туда, куда направляет кто-то. Машина едет не совсем так, а очень часто совсем не так, как воображает тот, кто сидит за рулём этой машины". А на смертном одре вождь-атеист и вовсе говорил замечательные вещи: "Я сделал большую ошибку. Меня преследует чувство, как будто я потерялся в океане из крови бесчисленных жертв... Но для нас дороги обратно нет. Чтобы спасти Россию, нам нужны такие мужи, как Франциск Ассизский. Десять человек таких, как он, и Русь была бы спасена". - В связи с этим вспомнилась цитата из Сергия Булгакова /"На пиру богов"/: "Не понимаете, что между большевиком и Пушкиным больше таинственной, иррациональной, органической связи, нежели между ним и чаадаевствующими ныне от растерянности или немцем треклятым, грабящим по всем правилам военного искусства? Большевиком может оказаться и Дмитрий Карамазов, из которого, если покается, выйдет впоследствии старец Зосима. А из колбасника что выйдет?" Вдали в вечности что-то гулко ухнуло, пронзительно засвистела в свисток тётя Клава. - Это ещё что? - встревожился АХ. - Пушка на Сенатской грохнула. Теперь декабристы наверняка Герцена разбудят... Вспыхнул свет, и Иоанна снова оказалась в детстве.
      * * *
      Солнце льётся откуда-то сверху помещения. Над головой танцкружок разучивает "Бульбу" , отчего с потолка срываются и тоже пляшут в солнечном луче пылинки. Таинственно пахнет книгами. Их вокруг десятки, сотни. Солнце, книги и пылинки, пляшущие в солнечном луче. Выбирай, - сказала библиотекарша Галя, давняя мамина подруга. Как тут выберешь? Стоят на полках неизведанные миры-планеты. В драной авоське потащит Яна домой города и страны, горы, реки и леса, потащит добрых и злых героев и всякие там волшебные лампы, скатерти-самобранки да ковры-самолёты. А потом - с ногами в отцовское кресло, поближе к печке, в свободной руке натёртая солью хлебная корка... Глотать страницу за страницей, заедая чудеса хлебной корочкой. А от печи теплынь - подкинешь полешко, весело запляшут на стене рыжие отблески-петухи. Серебристо синеет разрисованное морозом окошко, гудит печка, и до прихода матери надо бы успеть вместе с Элли и её друзьями добраться до Изумрудного города. Яна выбирает книги. Пляшут доски на потолке, кружатся пылинки, страницы, имена героев, картинки - одна другой заманчивей, и уже голова кругом. - Стихи хочешь? Яна мотает головой. Стихи она не признаёт. - А ты прочти-ка: "Пред ним живая голова. Огромны очи сном объяты, Храпит, качая шлем пернатый, И перья в тёмной высоте. Как тени ходят, развеваясь, В своей ужасной красоте Над мрачной степью возвышаясь". Конечно, бывают на свете стихи - "Уронили мишку на пол", "В лесу родилась ёлочка", "Как много девушек хороших". Стихи - чтоб петь, заучивать наизусть - стихами легче заучивать. Но книжки в стихах - ерунда, это всё штучки взрослых. Вроде как водили их всем классом в театр - так там на сцене не разговаривали, как люди, а пели друг другу, вообще ничего не поймёшь. Никому не понравилось, только ждали, когда можно будет в буфет. Но тут... Яна читает и видит спящую голову, развевающиеся в тёмном небе перья шлема, пустынную степь. И ползут по затылку мурашки, хотя вроде бы пока страшного нет. И, сморщась, голова зевнула, Глаза открыла и чихнула... Поднялся вихорь, степь дрогнула, Взвилася пыль, с ресниц, с усов С бровей слетела стая сов... Всё видит Яна, будто кино смотрит. Дрогнувшую степь, вспорхнувших с бровей птиц, слышит чихнувшее вслед за головой эхо, ржанье испуганного коня... Пушкин, "Поэмы". Ладно беру. - Но ты ведь не любишь стихов, - улыбается Галя. - Это не стихи, а поэмы. "А голова ему вослед, как сумасшедшая, хохочет, Гремит: "Ай витязь! Ай герой! Куда ты? Тише, тише, стой! Эй, витязь, шею сломишь даром; не трусь, наездник, и меня Порадуй хоть одним ударом, пока не заморил коня..." - Разве так разговаривают? - поддразнивает Галя, - Написал бы просто, - "И сказала голова витязю: куда ты, мол, глупый, прёшь? Шею сломаешь". Просто и понятно. Мама была жаворонком, Яна - совой, она поняла это лишь потом, а тогда никак не могла уразуметь, почему мать так мгновенно легко вскакивает в любую рань, даже когда за окном темень и мороз, и печка остыла за ночь, нос-то высунуть из-под одеяла страшно, веки невозможно разлепить, а при мысли, что надо встать, одеться, умыться ледяной водой и бежать в школу, мечтается о кори или коклюше - вот уж она отсыпалась! А мама в это время невесомо проносится то к печи с охапкой дров, то на кухню, откуда уже аппетитно пахнет жареной с луком картошкой, и успевает сделать несколько гимнастических упражнений, растереть докрасна тело шерстяной рукавичкой, плавающей в тазу с той самой ледяной водой... Зато вечером... - Яна, я гашу свет. - Да ещё и десяти нет! - Я устала. И всё. Щелчок, темнота. На самом интересном месте приходится закрыть книжку, а сна ни в одном глазу. Мозг, воображение работают вовсю. И бессильная злость на маму, с койки которой уже доносится посапывание. С этой злости всё и начнётся. Ах, ты так? Но я тебя всё равно перехитрю! И долгими зимними ночами Яна будет придумывать то, что не успела прочесть, а потом сверять с подлинником. Это будят чудесная увлекательная игра. Потом рамки игры начнут сковывать - её герои всё более дерзко отстаивать свою независимость. Тогда она станет сочинять собственные истории. Ночью, по дороге в школу и из школы, вечером у печки. Длинные, с продолжением, и короткие, в несколько предложений.